Приступая к изложению фактов прошлой истории Крымского ханства, естественно коснуться вопроса о том, что надо разуметь под этим ханством в смысле определенной территориальными границами государственной единицы в то время, когда это ханство получило обособленное существование, сформировалось в отдельное государство. Подобный вопрос весьма прост и ясен относительно современных нам государств, границы которых строго определяются существующими и действующими международными актами и трактатами. Но он становится крайне затруднителен, когда дело касается государств давнишних, далеких от нас времен, в частности государств, создававшихся азиатскими народами. Насколько у последних слабо были развиты топографические сведения по части границ обитаемых ими местностей, до некоторой степени можно видеть из одного рассказа, сообщаемого Герберштейном. «Однажды Московиты, — пишет он, — взяли в плен одного жирного Татарина. На слова Московита: "Откуда у тебя, собака, такой жир, когда тебе нечего есть? " Татарин отвечал: "Почему это мне нечего есть, когда я обладаю такой обширной землей от востока до самого запада; разве от нее я не могу получить всего в изобилии? Скорее тебе нечего есть, потому что ты владеешь такой маленькой частицей земного шара и ежедневно за нее сражаешься"». Хотя тон этого рассказа сейчас же изобличает в нем анекдот московской фабрикации, каких у г. Герберштейна немало приведено насчет татар, тем не менее он очень хорошо характеризует ту индифферентную безразборчивость, с которой татары смотрели на земельную собственность свою и своих соседей.

Но если у самих татар были такие смутные представления о границах своего государства, то не большей ясностью отличаются и посторонние сведения по этой части, имеющиеся у других народов, и по весьма понятной и естественной причине: разнородность национальных элементов, входивших в состав государства, а главное — подвижность и расплывчатость элемента кочевого, бродячего, запутанность отношений и частые династические перевороты — все это ставит еще большие затруднения к точному обозначению территориального объема государств, подобных Крымскому ханству. В частности, вопрос о территориальном объеме этого последнего усложняется еще тем, что самое возникновение ханства как отдельного государственного центра много представляет неясного в историческом смысле. Его история становится вполне достоверной лишь с того момента, когда оно вошло в близкое соприкосновение с Оттоманской империей, будучи зачислено в состав вассальных ее владений при султане Мухаммеде II Завоевателе в конце XV века. Все, что относится к предшествующему времени, представляет большую неясность, вызывает много предположений и сомнений вследствие недостаточности несомненных исторических данных, на основании которых можно было бы сказать что-нибудь решительное об этнографической принадлежности и политическом быте народонаселения, теснившегося внутри Крымского полуострова. Одна только береговая полоса, давно бывшая в руках европейских колонистов, составляет некоторое исключение; да и то насчет нее встречаются иногда сомнения, а именно по вопросу об отношениях европейских поселенцев к татарам, с которыми они одно время должны были делить господство над полуостровом.

Если можно еще говорить о чем на основании имеющихся скудных источников, то разве о проникновении и приливе тюркского элемента в Крым вообще, да об основании и географическом приурочении некоторых поселений, носящих какие-нибудь следы более или менее давнего и прочного водворения в них тюрков. Насколько позволяют нам наши источники, мы можем одно только утвердительно сказать, что усиленный прилив тюркского элемента на полуостров извне начался не позже первой половины ХIII столетия, т.е. со времени вторжения татар, если не принимать в расчет тюркской национальности хазар, которые раньше других тюрков имели там свою оседлость, а также если не придавать значения сомнительному свидетельству Рубруквиса, что уже половцы брали дань с Херсона, Солдаи и находившихся между ними Сорока замков. Прилив этот, в памятное истории время, совершался с двух противоположных сторон: сухим путем через перешеек, соединяющий Крымский полуостров с южнорусскими степями, куда постоянно придвигались разные кочевые тюркские орды из-за Волги и Дона; тем же сухим путем и через Черное море из Малой Азии, откуда также иногда прибывали партии сельджуков, которые делали временные набеги на Крым или же искали там постоянного себе приюта, гонимые какими-нибудь неурядицами и смутами, мешавшими им спокойно жить в своем отечестве. Мы сперва остановим свое внимание на этих именно экскурсиях сельджукских турков из Малой Азии.

Малая Азия задолго до возникновения Оттоманского государства была уже наводнена турками, образовавшими там несколько отдельных княжеств под владычеством разных династий, которые известны в истории под общим родовым именем сельджукских. Возникновение и исчезновение этих княжеств было не более как обменом власти династических родов, этнографический же состав господствующего народонаселения этих княжеств оставался один и тот же, тюркский. Такая перемена декораций в политическом строе Малой Азии продолжалась вплоть до того времени, когда наконец взяла силу и возобладала династия Оттоманская, которая и наложила, по исконному среднеазиатскому обычаю, свое имя на все турецкое население, вошедшее в черту ее владений. Этим только и объясняется то явление, что какая-нибудь незначительная тюркская орда, во главе которой стоял род Османов, в короткое время выросла в большое и сильное государство. Да и то не менее крепкая властительная отрасль Караман-Оглу довольно долго и упорно отстаивала свою независимость от дома Османова и при всяком удобном случае ставила всякие помехи спокойному владычеству его, поднимая мятежи и входя в союз с противниками и недругами Оттоманской империи, пока сила вещей не сломила рогов этому крупному сопернику дома Османлы.

Когда Османской державе суждено было потом, в XV веке, распространить свое владычество и на Крымский полуостров, то оно, это владычество, нашло там уже подготовленную для себя почву в предыдущие времена; османлы встретились в Крыму не с одними только чуждыми им по крови и враждебными по духу, но и с родственными им по происхождению обитателями, у которых они нашли естественную поддержку в деле совершенного вытеснения с полуострова европейских поселенцев и водворения там собственной власти. Замечательно, что самое тюркское население в Крыму представляет немалое разнообразие, сказывающееся как во внешнем сложении тела, особенно в чертах лица, так и в фонетическом строении речи. Такое разнообразие на сравнительно маленьком территориальном пространстве не могло быть, конечно, делом простой случайности или результатом влияния одних географических условий. Тип татар южного берега и ближайших к нему гористых местностей внутреннего Крыма значительно разнится от татарского типа отлогих местностей и степных равнин, не говоря уже о чистых ногайцах, плоское и скуластое устройство физиономии которых резко отличается от типа южно-бережского, весьма близкого к чисто европейским формам. Последнее явление всегда обращало на себя внимание историков, которые пришли к тому убеждению, что южно-бережские татары суть не что иное, как отатарившиеся поселенцы греческой и генуэзской национальности. Этого взгляда, правда, нельзя пока отрицать категорически, но нет также непоколебимых оснований и к тому, чтобы безусловно доверяться ему; если и можно принимать его, то с некоторыми ограничениями. Если, в самом деле, южно-бережское население, говорящее на турецком языке, имело своими предками греков, то, спрашивается, почему же эти предки не все отуречились, а некоторые сохранили свою национальную особенность до позднейших времен, пока не были выселены из Крыма в конце прошлого столетия по распоряжению русских властей в количестве более тридцати тысяч душ? Что же касается до генуэзских поселенцев, то они были большей частью народ торговый, живший по принципу ubi bene ibi patria. Обыкновенно такие колонисты, как только им приходилось плохо в их колониях от каких-нибудь врагов, «собрав свои животы», покидали свое временное отечество и отправлялись отыскивать другого, более безопасного пристанища. Так поступили венецианцы в Салониках, когда не в силах были отстоять этого города от натиска турецких полчищ султана Мюрада II в 1430 году; так было с генуэзскими колонистами в Галате во время взятия Константинополя турками; на подобных условиях капитулировал Родос с султаном Сулейманом в 1522 году, и т.д. Так оно, без сомнения, бывало и с генуэзцами, занимавшими несколько укрепленных пунктов в Крыму. И при нашествии турок, не могши сопротивляться, они также спасались бегством; захваченные в плен были вывезены из Крыма самими завоевателями; успевших же сохранить свою жизнь, но не имевших средств удалиться едва ли могло остаться в Крыму столько, чтобы они, смешавшись с татарским населением и утративши свои прочие национальные признаки, как язык и религия, сообщили ему, однако же, свои племенные черты в типе лица и вообще телесной конструкции, а не были целиком поглощены этим населением, превосходившим их и своей численностью и животной натурой.

А куда же девались в Крыму те пришлые турки, которые являлись туда из Малой Азии? Нельзя же допустить, чтобы набеги их всегда были простыми прогулками, после которых они опять сполна возвращались туда, откуда приходили. Мы имеем положительные сведения об эмиграции крупной толпы сельджуков, которые после долгих скитаний окончательно засели на Крымском полуострове. Надобно полагать, что именно эти малоазийские выходцы тюркского племени и оставили следы своего водворения в Крыму именно в той части его населения, говорящего на турецком языке, в которой историки гадательно хотят видеть потомков генуэзских поселенцев.

Исконность тесных отношений между тюркским народонаселением Крыма и Малой Азии до сих пор свидетельствуется некоторыми бытовыми явлениями, которые надобно наблюдать на месте, чтобы понять их истинное значение. Когда вы, например, спросите какого-либо анатолийца, заехавшего в Крым: «откуда ты?», он вам непременно ответит, что он «с противоположной стороны», с противоположного берега Черного моря. И это выражение звучит повсеместно в Крыму в таком тоне, как будто бы речь шла о противоположном береге какой-нибудь реки — Волги, Невы и т.п. Далее, некоторые отрасли промышленности до сих пор составляют точно какую-то привилегию заморских турков, каково, например, хлебопекарное дело, которое во всем Крыму есть специальность анатолийских турков. Наконец, в числе народных верований и обычаев, живущих среди южно-бережских татар, есть такие, которые также косвенным образом указывают на сохранившиеся у них воспоминания о Малой Азии, как об очень близкой их сердцу стране, с которой у них осталась духовная связь. Так, на VI археологическом съезде в Одессе почтенный протоиерей Чепурин, занимающийся церковно-археологическими исследованиями христианских древностей Крымского полуострова, сообщил следующий любопытный факт, наблюденный им у татар южного побережья. Когда случается какая-нибудь невзгода с их полями и садами, угрожающая неурожаем, они отправляют депутацию в Каппадокию за святой водой, которая должна быть освящена непременно тамошними монахами, и этой водой кропят свои поля и сады, страждущие от засухи, или насекомых и т.п. Почтенный рефе-рант, толкуя вышеприведенный обычай со своей точки зрения, видит в нем указание на прежнюю принадлежность к христианству крымских жителей, ныне считающихся мусульманами. Но основание для такого толкования нам кажется недостаточно веско. Почитание христианской аясмы, как турки и татары называют святую воду, вещь обыкновенная даже и у константинопольских турков: мы сами видели, как турчанки с благоговением пили святую воду в одной маленькой пещере, находящейся на той части Босфора, которая носит название Календер, и посвященной чести и памяти св. Иоанна Крестителя. Когда мы их спросили: «Отчего вы пьете эту воду?» Турчанки отвечали: «Это Божья вода». Но при этом они бы с ужасом воскликнули: «Помилуй Бог!», если бы их заподозрить в принадлежности к христианству. Это явление в религиозном быту турков и татар можно объяснить скудостью мусульманского культа вообще, вследствие которой они принуждены искать удовлетворения своей природной суеверности или в своих же добавочных обрядах и обычаях, не имеющих, однако же, ничего общего с исламом, или даже в каких-нибудь обрядностях чужого культа, например культа христианского. Крымцы же, разобщенные с остальным мусульманским миром, не довольствуясь своими местными святынями, с радостью встречают всяких чудодеев-святош, вроде Тадж-эд-Дин-задэ Мухаммед-Садыка, который приезжал и в Константинополь и в Крым из Кесарии в 1881 году и творил чудеса исцеления больных, о чем и публиковал в турецких газетах. С таким же, помнится, восторгом около того же времени принимали крымцы какого-то другого шарлатана, привозившего ковчежец с клочком бороды пророка Мухаммеда. Почитание гробниц мнимых угодников Божиих и вера в целебное свойство родников и ключей, бьющих и текущих в некоторых заветных местах, также весьма распространено у крымских татар повсюду.

В обычае же их посылать за святой водой в Малую Азию, кроме общей свойственной им суеверности, можно видеть выражение почитания святыни, находящейся в той местности, которая некогда была отечеством их предков.

Но оставляя в стороне догадки, обратимся к фактам. Арабский историк Ибн-эль-Асир, повествуя о нашествии татар и деяниях их в «Алане и Кипчаке» в 617 = 1222 году, говорит следующее: «Придя к Судаку, татаре овладели им, а жители его разбрелись; некоторые из них с своими семействами и своим имуществом взобрались на горы, а некоторые отправились в море и уехали в страну Румскую, которая находится в руках мусульман из рода Кылыдж-Арслана».

Это несколько темное место вызвало немало соображений, находящихся в примечаниях к переводу сказания Ибн-эль-Асира, помещенному в «Ученых Записках Ак. Наук», II, стр. 660. «Есть сказание, — читаем мы в примечаниях, — что пред нашествием татар Корсунь, Судак и другие города южной части Крыма платили половцам дань, вероятно, для того, чтобы они не тревожили их своими набегами». Далее высказывается предположение, что, «может быть, и после битвы при Калке Корсунь с подвластными трапезундскому императору южными берегами не был посещен татарами, потому что иначе Гетум, правитель Синопа, едва ли осмелился бы предпринять поход на Крым летом 1223 года». Наконец, разноречие источников о времени бегства судакских жителей, и притом отплытие их в мусульманские земли, приводит некоторых историков к заключению, что Судак был опустошен татарами уже после битвы при Калке.

В означенную пору иконийским султаном сельджуков был Ала-эд-Дин-Кэй-Кобад-бен-Гыяс-эд-Дин. Византийские источники рассказывают о постыдной для сельджуков войне, веденной в 1223 году этим султаном с Андроником I, возгоревшейся из-за того, что синопские сельджуки ограбили греческий корабль, везший государственные подати Корсуня и тамошних стран Готфии, и что синопский правитель-капитан, или, как его называли, рейс, послал на Корсунь вооруженные суда, и они совершенно опустошили эту страну.

В турецких источниках султан Ала-эд-Дин превозносится как замечательнейший человек своего времени. Про него говорится, что «он был краса династии; имел ревность к священной брани и овладел областями (Рума) вплоть до Скадара, произведя в них погром и опустошение; что он перевез свое войско из Синопа через Черное море и завоевал в странах Дэшти-Кыпчак крепость Судак. В 618 = 1221 году он возвел стены в Конии и Сивасе и овладел лежавшей на берегу Белого моря крепостью Алайей. В 625 = 1228 г. он сразился с султаном Джелал-эд-Дином Харезм-Шахом в армянском местечке, называемом Чемен. И из городов грузинских многие взял». Другие турецкие историки тоже восхваляют этого султана, но о поражении его греками ничего не говорят. Комментатор известий Ибн-эль-Асира полагает, что это «молчание, может быть, намеренное, потому что война окончилась так постыдно для тюрков».

Но подробное описание этой войны принадлежит трапезундскому митрополиту Иоанну, весь интерес которого состоял в прославлении чудес св. Евгения, который «в виде огненной стрелы перелетел в храм свой с высоты неприятельского лагеря. Варвары же (о чудо!) рассеялись во все стороны, как бы разметанные громом», и т.д. и т.д.. Про сельджукского же султана говорится, что он был взят в плен, но что император, вследствие совещания с своими сановниками, вскоре отпустил его; что он, по прибытии домой, не только исполнял условия клятвенного договора, но еще сверх того часто посылал императору Андронику Гиду арабских коней и другие почетные подарки, повсюду распространял славу чудесных деяний святого и ежегодно приносил богатые дары монастырю мученика.

Этот рассказ сильно отзывается легендарным характером, и так от него веет византийской риторикой, что становится затруднительно, чему отдать предпочтение — разукрашенному ли повествованию митрополита Иоанна или полному умолчанию мусульманских историков. Это, надо полагать, была одна из тех стычек, которые беспрестанно происходили между сельджуками и византийцами, и потому, ничем особенно не отличаясь, не обратила на себя внимания мусульманских историков. В византийском сказании одно положительно неверно, как, например, имя султана иконийского; другое же, как, например, беспричинное немедленное освобождение императором взятого в плен султана, что-то уж очень сомнительно. Что же касается склонности к почитанию христианских святынь, которую будто бы питал султан Ала-эд-Дин, или, как он назван в сказании, Мелик, то у византийцев есть слабость приписывать эту склонность разным иноверным властительным лицам: подобное подозрение в склонности к христианству брошено ими и на другого сельджукского князя, Изз-эд-Дина.

Для нас во всей этой истории важно только то, что турки-сельджуки об эту пору производили вторжения в Крым морским путем и некоторое время держали в своих руках Судак. Очень может быть, что бежавшие от татар на кораблях в мусульманские земли судакцы и были именно турки, сидевшие в завоеванном ими городе в качестве гарнизона, пока их не спугнули оттуда нахлынувшие татаре.

Принятие ислама золотоордынским ханом Беркэ сделало его настоящим героем в глазах правоверных арабских летописцев, и они все очень подробно распространяются о его деяниях, а особливо о его сношениях с египетским султанатом и о вмешательстве в дела малоазиатских мусульман. При нем-то и имело место одно событие, не лишенное своего значения для истории водворения тюркской народности в Крыму, а именно эмиграция довольно крупной толпы турков-сельджуков из Малой Азии в Европу и первоначальное поселение их в Добрудже, откуда они вынуждены были потом передвинуться в Крым. Эта эмиграция происходила под предводительством некоего Сары-Салтыка, память о котором увековечена в преданиях, где личность Сары-Салтыка окружена ореолом святости и даже прославлена чудесами. Дело было так.

Сыновья иконийского султана Гыяс-эд-Дина Кэй-Хосрова, Изз-эд-Дин и Рукн-эд-Дин сперва оба пришли на поклон к Гулагу-хану вскоре по завоевании им Багдада с изъявлением покорности. Но затем Рукн-эд-Дин без явного повода, а вероятно только с целью захватить владения брата, двинулся против него, вспомогаемый монгольским отрядом. После неудавшихся попыток уладить дело путем мирных переговоров Изз-эд-Дин бежал в Анталию. Когда же войско его под начальством Али-Бегадыра было разбито и он увидел, что дело его проиграно, то он стал просить убежища у византийского императора, Михаила Палеолога, который ласково приютил беглого экс-султана. Туда же явились с целой свитой разбитый его полководец Али-Бегадыр и шталмейстер Огурлу. Полководец оказался полезен императору в его войне в Румелии, чем еще более усилил расположение императора к себе и к своим собратьям-пришельцам. Чрез несколько времени они обратились к императору с такой просьбой. «Мы, — сказали они, — турецкого племени. Вечно жить в городе мы не можем. Вот как бы нам вне его отведено было место для жительства, то мы бы привели из Анадолу родственные нам тюркские семьи и стали бы там проводить лето и зиму». Василеве (император) дал им в поселение Добруджскую область, местности которой прекрасны, спокойны, здоровы, с благорастворенным климатом. Они тогда под рукой дали весть родственным с ними анатольским тюркам. Много тюркских кибиток под видом кочевки на зимовье спустились тогда с Сары-Салтыком к Изнику (Никее), через Изнемид (Никомедию) подошли к Эскадару (Скутари) и переправились. В Добрудже довольно долгое время было два-три мусульманских города да тридцать или сорок групп турецких кибиток; они давали отпор врагам василевса и побеждали их.

После того на ночной пирушке у Изз-эд-Дина один из собеседников повел такого рода речь, что, мол, не худо бы ему было, лишившись своих прежних владений, при удобном случае свергнуть василевса и захватить царство над Стамбулом и над всей страной, а там бы, может быть, представился случай и насчет Анатолии, потому что подданные и свита султана по благоволению Божию умножились до 10—12 тысяч мужей. Об этом разговоре донес императору виночерпий, один лукавый грек. Император сперва заключил в оковы Огурлу-бека с Али-Бегадыром; потом первого ослепил, а второго умертвил; султана же с двумя старшими сыновьями заключил в крепость, а мать его, которая была сестра василевса, с двумя маленькими сыновьями оставил в Стамбуле в своем доме; тех из свиты и нукеров их, которые приняли христианство, пощадил, не отрекшиеся же от ислама навсегда остались сидеть в тюрьме. Тогда брат султана (Рукн-эд-Дин), по внушению Божию, обратился с просьбой к хану Дешти Беркэ-хану, говоря: «Спаси моего брата». Хан послал большое войско, а вслед за ним явился и сам Беркэ с сильным полчищем и осадил Константинополь; но потом, постращав императора, заключил мир, освободив Изз-эд-Дина из заточения. Султана татаре представили Беркэ-хану, который принял его ласково и с подобающими почестями, угостив кумысом и бузой. Добруджских турков он с Сары-Салтыком перевел в Дешти-Кыпчак; дал султану в вотчинное владение Солхат и Судак, и туркам тоже дал место для жительства.

Так об этом водворении малоазиатских тюрков сперва в Добрудже, а потом и в Крыму повествует Сейид-Лукман, придворный поэт султана Мюрада III, в своем извлечении из старинного исторического сочинения, изданном с латинским переводом и примечаниями профессором Гельсинфоргского университета Лягусом под заглавием «Seid Locmani ex libro Turcico qui Oyhuzname insoribitur». Helsingforsiae. 1854.

По существу текста Лукмана возможны соображения касательно водворения тюркских переселенцев с Сары-Салтыком во главе в Добрудже. Покойный профессор Ф.К. Брун, предполагая, что потомками малоазийских переселенцев Изз-эд-Дина можно считать так называемых гагаузов, которые еще ныне встречаются в Варне и в окрестностях этого города, присовокупляет: «Но так как, по Сейиду Локману, Туркмены или Огузы застали уже в Добрудже тюркских обитателей, которые легко могли смешаться с малоазиатскими их родичами, то в числе нынешних гагаузов могут также находиться потомки вышеприведенных переселившихся тюркских племен, в особенности половцев, так как они именно, после нашествия монголов на Южную Россию, в большем числе перебрались в Болгарию». Смысл же вышеприведенного места в турецком тексте таков, что там скорее говорится об одних только малоазийских выселенцах. Это место можно перевести так: «Много турецких семей перекочевало, и довольно продолжительное время в добруджской области было два-три мусульманских города, да тридцать—сорок групп турецких кибиток». Это значит, что переселенцы, перебравшись в Добруджу и прожив там порядочно времени, заселили 2—3 города и отчасти, в количестве 30—40 групп кибиток, по-прежнему продолжали вести жизнь кочевую. Это как нельзя более вяжется с последующим. А дальше говорится, что они «давали отпор врагам василевса и побеждали их». Значит, они были на самом лучшем счету у императора, пока не произошел разлад по случаю рассказанной вслед за этим нелепой затеи пьяных приближенных Изз-эд-Дина. Тут нет Лукману повода упоминать о других тюрках, ранее поселившихся в Добрудже. Допустив тот факт, что орда, приведенная Сары-Салтыком, раздвоилась потом на оседлую, водворившуюся в 2—3 городах, и сохранившую прежний, кочевой образ жизни, мы тогда можем себе объяснить, почему некоторые из подданных и слуг Изз-эд-Дина, вследствие гонений на них разгневанного императора, приняли христианство, другие же остались мусульманами и, по освобождении Изз-эд-Дина из византийского плена Беркэ-ханом, перекочевали в Крым. Надо думать, что вероотступниками сделались уже оседлые переселенцы, которым не захотелось расстаться с своими облюбованными обиталищами, тогда как истые кочевники поупрямились и, выждав удобный случай, перебрались на новые места, именно в Крым.

Это, кажется, будет более согласно и с известиями византийских историков. Например, Никифор, подробнее других повествующий о пребывании и деяниях сельджукских эмигрантов на византийской территории в Европе в данный период времени, неоднократно оговаривается, что он имеет в виду именно тех, которые вышли из Малой Азии с султаном Изз-эд-Дином. Равным образом, хотя они и называются у византийцев именем ТоирхблогЛоь, каким звались вообще служившие под византийскими знаменами турки, но, когда нужно, постоянно различаются от других народов, в том числе и от команов, или половцев, на слияние с которыми этих эмигрантов рассчитывает г. Брун. У тех же историков не раз и настоятельно указывается на тесное сближение некоторых из этих сельджукских выходцев с местным христианским населением Балканского полуострова в отношении общежития и религии. Поэтому выражение Лукмана, что «в Добрудже долгое время было два-три города мусульманских», можно толковать не в смысле основания каких-то новых городов мусульманами, а только в смысле утверждения оседлости некоторой части мусульманских переселенцев в двух-трех городах добруджских, которые дотоле были обитаемы одними христианами, подобно тому как селились же турки, и в большом количестве, даже в самом Константинополе, прежде чем он стал столицей их собственного государства.

Несомненным все же остается факт поселения целой партии сельджукских эмигрантов в Крыму во второй половине XIII века, которое состоялось, согласно свидетельству всех историков, при участии Беркэ-хана. Как и в чем проявилось его участие — это другой вопрос: в этом историки расходятся.

По словам Сейида Лукмана, как мы видели выше, Рукн-эд-Дин, прежний враг Изз-эд-Дина, тронулся будто бы потом злополучной судьбой своего брата и стал просить Беркэ-хана вступиться за него. Хотя сострадание Рукн-эд-Дина приписывается Лукманом особому внушению Божию, но все же обращение его к заступничеству Беркэ-хана нам кажется невероятным, если он сам был под протекцией Гулагу-хана, заклятого врага Беркэ-хана. Эта вражда поддерживалась и усиливалась подстрекательствами, шедшими из Египта от султана Бейбарса, который ходатайствовал и за султана Изз-эд-Дина, прося оказать содействие ему. А так как византийский император был в дружественных и даже родственных отношениях с Гулагу, то Беркэ, чтобы досадить союзнику врага своего, не преминул между прочим воспользоваться случаем и потребовал освобождения Изз-эд-Дина. Но ближайшим поводом к посылке Беркэ-ханом войска против Константинополя послужило задержание там послов к нему египетского султана.

Другие историки, как например Мюнедджим-баши, мотивируют заступничество Беркэ-хана за Изз-эд-Дина родственными их связями. Когда произошло вышеописанное недоразумение между сельджукским царевичем и византийским императором, говорит Мюнедджим-баши, «Крымский хан Беркэ-хан, который имел (женою) тетку Изз-эд-Дина, услышав об этих обстоятельствах, послал весть к королю (т.е. к императору) и велел привести Изз-эд-Дина с детьми (к себе)». Эти родственные отношения констатируются и весьма точно изображаются еще в одном довольно старом турецком историческом памятнике, принадлежащем библиотеке Учебн. Отдел. Восточн. язык., № 323. Там в статье о смерти румского султана Ала-эд-Дин-бен-Кейкобада, который приходится дедом Изз-эд-Дину, сказано, что у него осталось три сына и четыре дочери. Старший сын, от греческой рабыни, Гыяс-эд-Дин занял престол румский и велел задавить тетивой лука младших братьев своих. А из дочерей его «одна по смерти отца (который умер в 634 = 1236—1237 году), с позволения брата своего, султана Гыяс-эд-Дин-Кейхосров-бен-Кейкобада, вышла замуж за Сылях-эд-Дин-Абу-ль-Музаффар-Юсуф-бен-Эюба, владетеля шамского; другая вышла замуж за Беркэ-хан-бен-Тули-хан-бен-Чингизхана, ибо он сделался мусульманином и был благочестивый и благоверный единобожник; третья вышла замуж за Гулагу-хан-бен-Тули-хан-бен-Чингизхана; а четвертая умерла еще при жизни отца». Следовательно, жена Беркэ приходилась теткой сыновьям Гыяс-эд-Дина. Поэтому выходит также, что такой же теткой была им и жена Гулагу-хана. Если присовокупить еще, что, по свидетельству византийских историков, мать Изз-эд-Дина была христианка, то получится весьма любопытная картина запутанной фамильной распри, для которой не было препятствий ни в родственных связях, ни в религиозных отношениях.

Расходясь насчет мотивов вмешательства Беркэ-хана в отношения византийского императора к Изз-эд-Дину, историки не одинаково изображают и самый факт вмешательства. Сейид Лукман говорит, что Беркэ сперва послал войско против византийцев, а потом отправился и сам с большим полчищем; осадил Константинополь, но оставил его, удовольствовавшись освобождением Изз-эд-Дина, которого он обласкал и дал ему в вотчинное владение Солхат и Судак, да отвел также места для поселения и туркам, перекочевавшим в пределы его империи под предводительством Сары-Салтыка. Другие же, а именно арабские, историки повествуют о том же событии иначе. Рукн-эд-Дин Бейбарс пишет, что Беркэ уже перед смертью своей снарядил войско для завоевания Стамбула (Константинополя); оно, вернувшись оттуда, увело с собой султана Изз-эд-Дина из крепости, в которой были заключены он и сыновья его с своими детьми. В том же духе рассказывает и Эльмуфад-даль — что войско, посланное Беркэ-ханом на Константинополь, произвело опустошения в окрестностях его; но потом, вследствие замирения, ушло оттуда, взяв с собой султана Изз-эд-Дина, который содержался в плену в одной из крепостей константинопольских. Турецкий историк Мюнедджим-баши, следуя вышеприведенному порядку событий, глухо замечает, что когда освобожденный Изз-эд-Дин приближался к Бакчэ-Сараю, Беркэ-хан уже умер, а сыновья его отнеслись к Изз-эд-Дину неласково, говоря, что его прибытие не к добру. Прочие же известные нам историки мусульманские приписывают факт освобождения Изз-эд-Дина и водворение его в Крыму не Беркэ-хану, а преемнику его Менгу-Темиру. У Эннувейри читаем: «В 668 = 1269—1270 г. Менгу-Темир отправил войско к Стамбулу… Побывав у Стамбула и возвращаясь, оно прошло мимо крепости, в которой находился в заточении султан Изз-эд-Дин Кейкаус, владетель Рума. Войско освободило его оттуда и привело к царю Менгу-Темиру, который принял с почетом и обласкал его». Буквально то же самое говорят Эльмакризи и Элайни. Особенно подробно рассказывается у последнего, не исключая и той частности, что войско Менгу-Темира подошло к Стамбулу в зимнее время, и что Менгу-Темир, встретив с почетом и устроив Изз-эд-Дина в Крыму, женил его на знатнейшей из женщин своих по имени Урбай-хатунь, на одной из дочерей Беркэ. В том же виде этот рассказ является и у историка XVII в. Мустафы Аль-Дженнаби.

Ввиду такого согласия стольких источников относительно одного и того же факта, едва ли был прав профессор Лягус, признав вместе с Гам-мером ошибочным известие Абульфеды о том, что увод Изз-эд-Дина из плена совершился не при Беркэ-хане, а при Менгу-Темире.

Что же сталось потом в Крыму с семьей Изз-эд-Дина, и надолго ли она водворилась там?

По свидетельству Сейида Лукмана Изз-эд-Дин получил в удел Сол-хат и Судак; а прочим его спутникам тюркам также было отведено место для жительства, но где именно, неизвестно. Затем он вкратце присовокупляет, что по смерти Изз-эд-Дина Беркэ-хан отослал сына его Масъуда на корабле в Синоп, откуда он отправился дальше, в Тебриз, на службу к великому ильхану, т.е. к Абака-хану Гулагидскому. Что сын Изз-эд-Дина Масъуд вернулся в Малую Азию, это верно; но что его вернул туда Беркэ-хан, это — анахронизм, который был еще замечен профессором Лягусом. Эльмакризи и Элайни совсем уже коротко замечают только, что в 677 = 1278—1279 г. умер у царя татарского Менгу-Темира в городе Сарае султан Изз-эд-Дин Кейкаус, сын Кейхосроу; а сын его Масъуд отправился и завладел землями румскими.

Более обстоятельные сведения по этому предмету находим у других историков. Так, Мюнедджим-баши рассказывает, что Изз-эд-Дин, прибывши, по освобождении из византийского заточения, в Крым, не застал в живых Беркэ-хана, а сыновья его отнеслись к Изз-эд-Дину неласково, говоря, что его прибытие не благополучно, и не поместили его в Бакчэ-Сарае, а остановили в одном городе на берегу моря. Изз-эд-Дин провел там восемь лет при полном стеснении и неудобстве; терпел горе и страдал болезнью. Наконец в 678 = 1279 году тяжко захворал и дал своим сыновьям такое, достойное царей, наставление: «Я впал в это бедствие и злополучие, — сказал он, — оттого, что сближался и собеседовал с глупцами, а пренебрегал людьми умными и дальновидными. Теперь после меня пойдите и живите в стране отцов и дедов ваших и слушайте слов доброжелателей». Как только он умер, сыновья его Гыяс-эд-Дин Масъуд и Рукн-эд-Дин Кеюмерс перебрались в страны румские; а затем пошли ко двору Абака-хана и там были приняты с почетом.

В этом правдоподобном по духу и согласном с хронологией рассказе турецкого историка мы все еще, однако, не видим других мотивов, заставивших детей Изз-эд-Дина покинуть свое новое отечество и вернуться на родину своих предков, кроме простого завещания отца их Изз-эд-Дина. Этот мотив раскрывается нам другими историками, и ближе всего мы его находим у Дженнаби, по словам которого Менгу-Темир ласково обошелся с Изз-эд-Дином, женил его у себя; Изз-эд-Дин оставался при нем до самой своей смерти, последовавшей в 677 = 1278—1279 году в городе Сарае. В 677 же году, по смерти Изз-эд-Дина Менгу-Темир вознамерился женить султана Масъуда на жене отца его Изз-эд-Дина. Тогда Масъуд бежал, достиг малоазийских пределов и был приведен к Абака-бен-Гулагу, который благосклонно отнесся к нему и дал ему Сивас, Эрзерум и Эрзенджан во владение.

Из этого прежде всего видно, что удаление сыновей Изз-эд-Дина из Крыма совершилось не только без содействия татарского хана, кто бы он ни был — Беркэ ли, как ошибочно говорит Сейид Лукман, или Менгу-Тимур, при котором действительно все это происходило, — а было следствием неприятных для них обстоятельств, а именно принуждения Менгу-Темиром Масъуда к кровосмесному браку с своей мачехой.

Можно бы было усомниться в справедливости этого последнего мотива, если бы он не подтверждался другими историческими свидетельствами. Вот что читаем у Рукн-эд-Дина Бейбарса. «Он (Изз-эд-Дин Кей-каус) оставался у них (татар) до тех пор, пока не приключилась смерть его в этом году (677 = 25 мая 1278—13 мая 1279 года). Когда он умер, то Менгу-Темир старался женить сына его, султана Масъуда, на жене отца его, Урбай-хатуни, но Масъуд отверг это неслыханное предложение, возмутясь его безобразием, безнравственностью и уклонением от пути законности, и ему не было другого спасения от нее, как бегство от нее. Он (действительно) и бежал оттуда в сопровождении двух сыновей своих, из которых одного звали Меликом, а другого Кара-Мюрадом».

Такой противонравственный поступок Менгу-Темира, возмутивший даже прюдность (показную добродетель. — Примеч. ред.) мусульманского историка, оказывается, вовсе не был исключительным явлением у татарских ханов. Про Узбек-хана узнаем, что он женился на Баялунь-хатуни, жене отца своего. По этому поводу арабские историки прибавляют, что будто бы находившийся при Узбеке один ученый дал ему фетву в том смысле, что так как отец Узбека был неверный (по Ибн-Хальдуну — огнепоклонник), то брак его с этой женщиной был преступный.

Такое кровосмешение практиковалось в Золотой Орде не из простой безнравственной прихоти, а из политических расчетов: Баялунь-хатунь в ссоре с своим пасынком-мужем бранила его и упрекала за то, что она добыла ему царство, давала ему деньги, коней, одежды для тех, кто требовал всего этого, и таким образом улаживала дела его, а он, неблагодарный, отставил ее брата Бай-Демира от управления городом Ургенджем и Хорезмской областью. Причина раздора между супругами могла быть и другая, ибо Баялунь-хатунь, по свидетельству Ибн-Батуты, была дочерью византийского императора; но самый факт раздора и характер упреков Баялунь-хатуни указывает на важное значение брачных союзов, какое придавалось вообще тогдашними владетельными домами в международной политике, не исключая и ханов золотоордынских; особенно если принять во внимание то нешуточное влияние, какое оказывали в делах управления Орды высокопоставленные дамы, судя по многочисленным фактам этого влияния, которые приводятся у историков. Посредством родственных связей поддерживались у золотоордынских ханов дружелюбные отношения даже с такими отдаленными странами, как Египет. Эльмелик Эззахыр, египетский султан, восстановляя омусульманившегося Беркэ-хана против Гулагу, в числе главных мотивов необходимости воевать против него выставляет тот, что Гулагу ради своей жены христианки будто бы установил у себя религию креста и предпочел религии, исповедуемой Беркэ-ханом, веру жены своей. Другой египетский султан, Эльмелик Эннасыр, сватая одну из княжен Чингисханова рода, по имени Тулунбия, прямо выразился послу Узбек-хана, Баян-Джару, насчет цели своего сватовства: «Мы не желаем красоты, а хотим только знатности происхождения и близкого родства с братом моим (т.е. Узбеком), да будем мы и он единым существом».

Ханы Золотой Орды подобными же политическими браками хотели, кажется, упрочить свое влияние и в Малой Азии, в особенности ввиду того соперничества и раздоров, какие происходили в их собственном роде. Беркэ-хан, мы видели, тоже был женат на дочери Ала-эд-Дина, султана иконийского. На этом основании можно полагать, что намерение Менгу-Темира женить Гыяс-эд-Дина-Масъуда, сына Изз-эд-Дина, на вдове последнего, также проистекало из стремления его прочнее связать интересы малоазийских владетельных выходцев с своими собственными и обусловливалось наследственной враждой с домом Гулагу, которая продолжалась и по смерти Беркэ-хана. По тем же побуждениям, вероятно, и Абака-хан принял такое участие в искавшем его покровительства Масъуде, когда он бежал от Менгу-Темира. После того, однако же, не прекратились дальнейшие отношения между Крымом и Малой Азией. Мы далее читаем у Дженнаби, что в 681 = 1282 году татарский царь Аргун-бен-Абака умертвил румского султана Гыяс-эд-Дина-Кейхосров-бен-Кылыдж-Арслан-бен-Кейхосров-бен-Кейкобада (т.е. сына Рукн-эд-Дина, двоюродного брата Масъудова) за то, что он питал склонность к стороне владетеля Крыма, ибо между Аргуном и владетелем Крыма была сильнейшая вражда, и звание султана румского перешло к Гыяс-эд-Дин-Масъуд-бен-Изз-эд-Дин-Кейкаус-бен-Кейхосров-бен-Кейкобаду. Тут не ясно только одно — почему прежний приверженец гулагидского дома Гыяс-эд-Дин, сын Рукн-эд-Дина, вдруг стал склоняться на сторону Крымского владетеля: разве, может быть, за безвинное умерщвление отца своего, оклеветанного в мятежнических замыслах.

Поэтому известие в безымянной биографии Гулагу, что в числе подарков, посланных из Египта к Менгу-Темиру, была также часть и для султана Гыяс-эд-Дина, сына султана Изз-эд-Дина, причем посольство не застало в живых Менгу-Темира, надобно считать анахронизмом со стороны автора биографии, или же допустить, что в Египте не знали еще о побеге Масъуда из Крыма, когда отправляли на его долю подарки с посольством к Менгу-Темиру.

Но если такова была судьба Изз-эд-Дина и его сыновей, то куда же девалась та большая толпа его малоазиатских соотечественников, которая эмигрировала за ним из Добруджи?

Ближе всего, конечно, предполагать, что эти пришельцы осели в тех местностях, которые пожалованы были в удел Изз-эд-Дину. А таким уделом был, по общему голосу историков, Судак. Значит, возможно, что и сельджукская орда потянулась туда же, в морскому прибрежью, как думает и г. Брун. Но всё, что мы имеем из следов тогдашнего водворения сельджуков в Крыму — это некоторые предания о Сары-Салтыке и упоминание о городе его имени. Арабский путешественник говорит про город Судак, что «его населяют тюрки и, под их покровительством, несколько византийцев». Сопутствуя Баялунь-хатуни, ехавшей в Константинополь на свидание с отцом, Ибн-Батута из Судака прибыл к городу, известному под именем Баба Салтук. «Баба, — пишет он, — имеет у них такое же значение, как у Берберов (т.е. отец); они только резче произносят (букву) б. Салтук — (пишется) через сал, ту и к — был, говорят, прорицатель, но про него рассказывают (такие) вещи, которые закон запрещает».

Вероятно, Ибн-Батута разумеет легенды об умерщвлении Сары-Салтыком какого-то дракона в Добрудже и спасении от смерти царских дочерей; о состязании его с христианским монахом посредством ордалии (Божьего суда. — Примеч. ред.) в виде кипящего котла и о почитании мощей его в семи различных местностях, и между прочим в Московии под именем св. Николы, — легенды, которые подробно рассказаны в записках турецкого путешественника XVII в. Эвлия-челеби и сокращенно повторены у г. Бруна. Но беда в том, что эти легенды слышаны путешественником от дервишей ордена бекташи в монастыре, находящемся на мысе Кильгре близ Варны и относятся к развалинам замка Кильгры. Из семи могил, в которых оказались мощи Сары-Салтыка, три находятся, по словам того же Эвлия-челеби, во владениях Оттоманских; одна из них в Бабадаге под именем «Баба-Султан», другая в Баба-Эскиси под именем «Сары-Салтык Султан», а третья под именем «Кильгра Султан». На этом основании город Баба Салтук, упоминаемый Ибн-Батутой, г. Гаммер предполагает также в Добрудже, в одном из вышеозначенных мест нахождения мнимых могил сельджукского святого, с чем, однако же, г. Брун не согласен. Уже многочисленность географических пунктов, к которым легенда приурочивает могилу Сары-Салтыка, делает подозрительною достоверность взаимной исторической связи их, тем более, что слово баба «отец» не есть собственное имя, а эпитет, который обыкновенно прилагается к именам очень многих мусульманских святых, или азизов: Коюн-баба, Кемаль-баба, Гюль-баба, и др. Но и г. Брун, оспаривающий конъектуру (предположение, догадку. — Примеч. ред.) Гаммера, даже приблизительно не указывает местности, где бы мог находиться загадочный город. Ничего нет удивительного в том, что тюркская эмиграция из Малой Азии под предводительством Сары Салтыка могла наделать много шума в Добрудже и оставить память о себе в легендах, связанных с именем предводителя и приуроченных в позднейшее время к вышеозначенным пунктам.

Что более всего связывает личность Сары-Салтыка с Крымом — это одно обстоятельство, которое, вероятно, и шокировало благочестивое чувство арабского путешественника Ибн-Батуты, заметившего, что про Салтыка рассказывают такие вещи, которые возбраняются законом. Эвлия-эфенди, перечисляя разные профессиональные корпорации, говорит под № 729 о делателях и продавцах бузы (буза — пиво или брага. — Примеч. ред.) которые считают своим патроном также Сары-Салтыка. Находя изобретение такого напитка, как буза, несовместным со святостью личности Сары-Салтыка, Эвлия рассказывает известную и повторенную им после еще раз легенду о нем; настоящим же изобретателем бузы он называет какого-то татарина Салсала, который был убит стрелой в Аккермане Малек-Уштуром; этот последний, огорченный смертью Салсала, умер в Крыму в Эски-Юрте и погребен в Ени-Салачике. В другом месте Эвлия-челеби называет Мелек-Уштура патроном чаушей и сообщает весьма любопытную заметку насчет его могилы. «Когда я, бедный Эвлия, — читаем мы, — в 1076 = 1665 году был в службе Мухаммед-Герая, хана Крымского, то он задумал выстроить монумент в Эски-Юрте, где могилы всех Крымских ханов. Во время копания земли для фундамента была найдена мраморная квадратная доска с надписью на джагатайском языке, указывавшей, что это была могила Малек-Уштура, сподвижника пророка, убитого стрелой Салсала в 300 году. Согласно вычислению ученых улемов прошло 770 лет со смерти его. Мухаммед-Герай, найдя эту могилу, оставил мысль устроить усыпальницу для себя, а воздвиг купол над ней с надписью длинными буквами и основал монастырь с тюрбэ-дарем, или блюстителем монумента при нем».

Кроме того, Эвлия-челеби еще раз вспоминает о Сары-Салтыке по поводу сна, виденного им в бытность его в Ангоре, когда ему явился этот святой и сказал, что он покоится в этом же городе под именем Эр-Султана.

Сколь ни смутны все вышеприведенные предания о личности Сары-Салтыка, смешиваемой с другими, в роде Малек-Уштура, но из сопоставления их с историческими данными все же можно вывести то заключение, что личность эта, представляя смесь исторических черт с мифическими, по месту происхождения и, действительных или мнимых, подвигов своих является как бы олицетворением той исконной связи тюрков Малой Азии с крымскими, которая всего более оставила памяти о большой эмиграции малоазийских сельджуков в Крым в конце XIII века. Другого объяснения пока нельзя дать этим преданиям.

Но кроме таких легендарных преданий есть и другие, более положительные, указания на то, что Крымское южное побережье давно было занято поселенцами тюркского племени, но только не собственно так называемыми татарами, которые предпочитали гнездиться в глубине полуострова, оставляя прибрежье в пользу родственных пришельцев и христианских поселенцев. Так оно было, по крайней мере, с главными прибрежными пунктами, с Судаком и Кафой.

Простерши однажды свою завоевательную руку к приморским окраинам, татары и по удалении своем не упускали их из вида, а время от времени напоминали о своей власти в этих окраинах, без церемонии распоряжаясь в них и не обращая внимания на не прекращавшиеся владетельные притязания византийских императоров на Крымское «Заморье».

Произведя первый погром Судака в 1223 году, татары не замедлили повторить его в 1239 году. На этот раз южнобережцы только десять лет спустя праздновали свое освобождение от иноверного ига. Это освобождение надо понимать, кажется, в смысле лишь удаления массы нахлынувших татар, а не окончательного превращения всяких властных отношений завоевателей в приморской окраине Крыма, о чем они и не помышляли вовсе. После этого нашествия татары еще не один раз производили свои опустошительные вторжения, и притом, как кажется, не то чтобы каждый раз для водворения вновь своего господства, а с целью поддержания своего прежнего престижа, который пытались было игнорировать местные правители.

В конце XIII в. в царствование хана Тула-Буги выдвинулся эмир Ногай, благодаря жене Менгу-Темира Джиджек-хатуни, которую он потом, в разгаре самоуправства, велел задушить в угоду своим сторонникам эмирам. Этот полководец настолько был влиятелен, что даже византийский император заискивал его расположения посредством женитьбы его на своей побочной дочери Эвфросинии. Уходив хана Тула-Бугу и разбив в сражении его преемника хана Токту, Ногай овладел его областями в 698 = 1298—1299 году и послал внука своего Актаджи в земли крымские собрать подати, наложенные на жителей его. Тот пришел в Кафу, в город, принадлежавший генуэзским франкам, и потребовал от ее жителей денег. Они угостили его, поднесли ему кое-что из еды и вино. Когда же он охмелел от напитка, они напали на него и убили. По получении известия об умерщвлении его Ногай отправил в Крым большое войско. Оно ограбило Кафу и сожгло ее; перебило множество крымцев и взяло в плен находившихся там купцов мусульманских, алланских и франкских. Та же участь постигла и Судак. Ногай, прежде чем подверг город разгромлению, приказал выйти из него приверженцам своим, которые составляли целую треть всего населения; а затем остальных ограбил и предал истреблению. Причиной этого погрома было то, что пошлины и другие доходы с Судака делились между четырьмя, так названными у арабского историка, татарскими царями, один из коих был Токтай, и те, которые были соправителями его, обижали наместников его при дележе приходившихся на его долю доходов. Арабский историк, описывающий этот погром Судака со слов купцов, очевидцев происшествия, смешивает тут Ногая с Тохтой. Это смешение легко могло произойти вследствие того, что хотя разгром был произведен Ногаем, но не от своего лица, а во имя Тохтай-хана, до столкновения между ними самими, о котором тот же историк рассказывает дальше; тем более что в приписки к приведенному рассказу об одновременном разгромлении Кафы сказано, что Тохтай подарил Крым Ногаю, а он и отправился туда осуществлять свои владетельные права посредством сбора дани с таких богатых местностей, как Кафа и Судак.

В скором времени, а именно в 707 = 1307—1308 г., Кафа потерпела новое бедствие от войск Тохты-хана, присланных туда для наказания генуэзских франков за продажу ими татарских детей в неволю и за разные другие вещи. На этот раз расправа с франками была повсеместная во владениях ханских — в Крыму, Кафе и в Северных областях, как говорят историки. Из Кафы франки спасались бегством на кораблях. Относительно Судака арабский историк Эльмуфаддаль замечает только, что он в эту пору входил в черту владений Тохты-хана.

Если Ногай, или Тохта, подступив с своим полчищем в 1299 году к Судаку, нашел в нем приверженцев, то естественнее всего такими должны были оказаться их соплеменники, и притом мусульмане по вере, а не христиане других рас: последним мудрено было торжествовать освобождение от иноверного ига и в то же время являться сторонниками тех, кто налагал это самое иго. Если же таких сторонников оказалась целая треть населения города, то едва ли это количество могло составиться из татар, случайно в разное время отставших от приходивших туда прежде татарских полчищ. Это скорее и были те именно тюрки, которые водворены были в той местности Менгу-Темиром, когда они явились в нему искать себе нового отечества вслед за Изз-эд-Дином и Баба-Салтыком, и хотя еще не успели слиться с тамошними христианскими жителями, но не были вполне солидарны и с татарами, приходившими туда в качестве врагов и поработителей. Конечно, в числе сочувственников татарам могли быть также отчасти и кипчаки, или половцы, которые еще ранее добровольно водворились в Судаке, или загнаны были туда первым татарским нашествием. Арабский историк Эломари обращает внимание на ассимилирующую силу кипчакской породы и говорит, что татары, смешавшись с кипчаками, сами стали точно кипчаки, как будто они одного с ними племени, а затем присовокупляет следующее соображение: «Таким образом долгое пребывание в какой-либо стране и земле заставляет натуру человеческую уподобляться ей и изменяет прирожденные черты согласно ее природе». Но что арабский историк-философ констатирует касательно кипчаков по отношению их к татарам, то не совсем применимо к тем из них, которые поселились в Судаке: совместное жительство с христианским европейским населением этого города в непродолжительный срок самих их преобразило, подчинив культурному влиянию этого населения. Наглядным доказательством такого подчинения служит тот факт, что в известных синодиковых приписках к греческому Синаксарю мы находим в числе упомянутых там разных покойников очень много имен тюркских и притом с такими эпитетами, которые указывают на то, что они были не простые миряне, а принадлежали даже к церковному клиру, каковы, например, иеромонах Султан, монах Алачи, попадья Сююнчук, жена попа Антипы эконома; или же к местной знати, как, например, Алачук, дочь севаста, Барак, дочь севаста Пула и жена Аба, Токтемир, сын севаста Стефана. Что это не были исключительные личности, обратившиеся в христианство, это явствует из родословий, означаемых при весьма многих покойниках, как например: «Сатирик, сын Чипаки и внук Секке по отцу, по матери же внук Топчи», или: «Чимен, сын Ямгурчи, родственник Оракчи». Немало встречается и предков с тюркскими именами, тогда как их дети являются с именами христианскими, как например: Антоний, сын Кылыджа, Петр, сын Кутлубея, Фотий, сын Гази, Анастасий, сын Сункура, Пантелеймон, внук Яхьи и др. Замечательнее то, что тюркские имена носят еще лица второго поколения, хотя предки их называются уже именами христианскими, как например: Токтемир, сын Стефана, Меликэ, дочь попа Антония, Совкур, сын Мавария, Икугач, дочь Димитрия Чогака и т.п. Такие же обозначения, находимые в Синаксаре, как «Иоанн татарин, христианин», или «Параскева, татарка, христианка», прямо показывают, что эти субъекты принадлежали к национальности проявившихся тогда собственно татар, тогда как прочие лица с тюркскими именами настолько стали своими прочему христианскому населению Судака, что многие из них сами были глубокими христианами: носили духовный сан и пользовались почетом у обывателей, так что автор приписок в Синаксарю не скандализовался их бусурманскими именами, всех одинаково чествуя эпитетом «раб Божий». Мало того: в одной заметке читаем: «…ай, Салих и Сункур… и прочие все убиты татарами». Издатель этих заметок, почтенный отец архимандрит Антоний напрасно оговаривается, что будто тут «чтение собственных имен подлежит сомнению»: напротив, в этих именах менее чем в каких других сомнительного. Имена этих жертв татарского насилия, как Сункур и то стертое, которое оканчивалось на ай (в роде Тудай, Турунтай), чисто тюркские; имя же «Салих» мусульманское, и люди, носившие эти имена, отличаются тут от татар, которым они не были своими, ибо убиты ими зауряд с прочими их противниками в 1278 году.

Нашествие Ногая не было последним бедствием для Судака: татары и потом не переставали самым чувствительным образом напоминать южно-крымскому побережью о своем могуществе и правах власти над этими местностями. В царствование Узбек-хана (1313—1341) Судак опять пострадал от нашествия татарских полчищ под начальством двух предводителей, Толак-Темира и Кара-Булата, в августе 1322 года. Последний носит в приписке Синаксаря, сообщающей известие об этом погроме, греческий титул алохрг)01арчс;, который г. Брун передает словом «легат». Толак-Темир же и после продолжал быть бичом обитателей Судака. В 1327 году имя этого мириарха, т.е. десятитысячника, упоминается в Синаксаре вместе с некиим Агадж-башли-беком, который разорил су дакскую крепость и тамошние церкви. Смысл не вполне сохранившейся приписки № 103 таков, что «древоголовый (перевод татарского имени) сквернавец» был только исполнителем воли Толак-Темира, на главноначальствование которого намекает слово в приписке. Еще раз чем-то недобрым поминается Толак-Темир под 1338 годом. Факт этих бедствий Судака подтверждается и арабским путешественником Ибн-Батутой, посетившим в эту самую пору Крым, и мириарх Толак-Темир, без сомнения, тот же самый эмир, который назван у Ибн-Батуты Тулу-Тимуром, и о котором он неоднократно вспоминает по поводу внимания и любезностей, оказанных ему этим областным начальником и наместником Узбек-хана.

Мы уже сказали, что нашествия татар на Кафу и Судак не имели вида случайных набегов, а делались ими с целью поддержания своего престижа, который они считали, надо полагать, неоспоримым, и всякий раз являлись туда напоминать об этом престиже по каким-нибудь специальным поводам, вроде того, который вызвал на опустошительную расправу с Судаком Ногая. Правда, что ловкие европейские негоцианты не упускали благоприятных моментов для собственного усиления насчет татарского господства в Крыму и, пользуясь внутренними несогласиями в Золотой Орде, посредством договоров с татарскими временщиками, гарантировали себе свободу действий на правах хозяев до первого случая, когда какой-нибудь новый временщик, игнорируя и не считая для себя обязательными договоры неверных с его предшественниками, без церемонии чинил опустошения в тех местностях, на которые они изъявляли претензии как на свои владения. Такие шаткие с юридическо-международной точки зрения отношения южнобережских европейских поселенцев к материковым татарским властям до известной степени выяснены исследованиями В.Н. Юргевича и Ф.К. Бруна, на основании имевшихся в их распоряжении европейских источников. Эти отношения продолжались в раз установившемся виде с незначительными изменениями вплоть до вторжения в Крым турков-османлы, которые завели там свои уже порядки. Нам остается, не входя в подробности, лишь резюмировать главные признаки этих отношений, которые сводятся к следующему. Как торговый народ, генуэзцы больше всего отделывались, конечно, от татарской назойливости деньгами, платя татарам разные ввозные и вывозные пошлины, для сбора которых в их главных колониях, как Кафа и Судак, сидели татарские чиновники. Не будучи истинными рыцарями, коммерческие колонисты не особенно дорожили своей политической честью, а потому беспрепятственно допускали пребывание в их городах татарских приставов, которые на правах экстерриториальных ведали делами проживавших в этих городах и их окрестностях ханских подданных. Такого права тщетно, например, добивался в свое время султан Баязид I от византийского императора Иоанна Палеолога I. Мало того: генуэзцы покорно приняли ханскую тамгу (особый знак, клеймо, тавро. — Примеч. пер.) в качестве герба своего главного города Кафы, изображая ее как в надписях городских сооружений, так и на монетах своих.

Но, спрашивается, кто же был в Крыму носителем татарской власти; с кем южнобережские европейские колонисты входили в непосредственное соприкосновение; в ком сосредоточивалась верховная власть, во имя которой уполномоченные ею люди предъявляли те или другие требования или, напротив, делали такие или сякие уступки поселенцам, и где эта власть имела свое пребывание?

В наиболее отдаленную эпоху южнобережцы имели дело с татарскими приставниками, имевшими известные полномочия прямо от ханов Золотой Орды, считавшихся владыками Крымского полуострова. Подобный при-ставник в царствование Беркэ-хана находился в Судаке. Арабские историки дают ему титул правителя, губернатора, а по имени называют его Табук, или Таюк. Он встретил там и проводил до Крыма послов египетского султана Бейбарса, ехавших к Беркэ с политическо-миссионерскими поручениями в 1263 году. Имел ли этот правитель постоянное свое пребывание в Судаке, нельзя сказать наверное на основании вышеприведенных свидетельств арабских историков, которые как-то двусмысленно говорят, что в Судаке послов встретил правитель этого края в местечке Крым. Но факт встречи послов на самом берегу указывает на то, что татарский воевода считал себя хозяином территории, на которую вступало египетское посольство, высадившееся в Судаке, хотя резиденцией его мог быть город Крым, отстоявший всего на один день пути от морского берега.

Роль этого ханского чиновника была, можно полагать, та самая, какую позднее, во время вторжения османов в Крым, играл Эминек-бей, сидевший в Кафе и принимавший деятельное участие в утверждении ханской власти в Крыму за родом Гераев. Европейские письменные памятники позднейшего времени, впрочем, титулуют этого ханского уполномоченного lo Titano и Titanus seu Vicarius Canlucorum: так, по крайней мере, он назван в договоре 1380 года кафинского консула с татарами и в уставе Генуэзских колоний в Газарии 1449 года. Г. Брун пробовал производить это слово от готского thiudans = rex, dominator, но потом отказался от этого толкования в пользу другого, которое и считается теперь общепринятым. Это последнее основывается на производстве слова Titanus от одного корня с турецким глаголом «держать», в смысле «наместник». В объяснение значения слова Titanus, его считают видоизменением другого подобного, встречающегося у латинских анналистов и византийских писателей. Первые упоминают об аварских наместниках в конце VIII и начале IX века под именем Tudun или Thodanus, или даже Tuttundo. Византийцы говорят о важном сановнике у хазар, которого они именуют то Tou6ouvoc;, то Touv6ouvoc;, переводя его греческим словом, согласно с тем, как латинские анналисты толкуют значение аварского Tudun — regulus quidam. Почтенный академик А.А. Куник, обративший внимание на хазарского «тудуна» и собравший вышеприведенные справки об этом загадочном лице, из двух этимологических производств слова ту дун — непосредственно от тюркского языка или от чувашского, по-видимому, склонен отдать преимущество последнему. В чувашском есть глагол тыт = tenere, прошедшее причастие которого тыдаган имеет сокращенный вид тыдан — «держащий, державец, lе teneur, то же что occupator, l’ occupant». Г. Золотницкий самым решительным образом утверждает, что «этот же тыдан встречается в древних хазарских грамотах (?) в отношении каанов в смысле: владетель, самодержец». Вот эта-то форма и принимается за первообраз вышеприведенного имени аварского вельможи Tudun и хазарского, и в ее-то пользу г. Брун отступился от своего прежнего толкования.

Но если трудно возразить что-либо против отожествления имени Titanus с аварско-хазарским тудуном, то нельзя того же самого сказать относительно этимологических объяснений этого термина, которые принимаются учеными, по-видимому, за совершенно удовлетворительный. Невольно при этом возникают следующие сомнения.

Если слово тудун ближе стоит к чувашскому тыдан, то, чтобы получить искомый исторический вывод относительно тожества с ними генуэзского lo Titano или Titanus, необходимо доказать, что чувашское племя когда-то играло какую-то политическую роль и дало между прочим бытие спорному термину; или по крайней мере доказать, что язык хазар, имевших тудунов, всего сроднее был с нынешним чувашским. Еще слабее доводы в пользу этимологического сродства слова lo Titano или Titanus с словом тудун чрез посредство тюркского глагола «держать».

Но помимо, действительно ли существовавших или мнимых, тудунов, иначе — титанов в Крыму, были и несомненные представители татарского владычества в том крае, только известные в истории уже под другими наименованиями, которые своей там правительственной деятельностью постепенно подготовили почву для возникновения там самостоятельного, независимого от Золотой Орды, государственного центра и создали на полуострове порядок вещей, какой царил там в пору образования ханства под властью династии Гераев. Дальше мы постараемся установить последовательную преемственность представителей татарской власти в Крыму, по крайней мере тех из них, о которых сохранились какие-либо сведения в исторических памятниках.

Самым ранним формально признанным властителем в Крыму обыкновенно считается Оран-Тимур, сын Токай-Тимура, младшего брата Бату, получивший эту область в удел от Менгу-Темира. Абуль-Гази, от которого идет это известие, ничего больше не сообщает относительно судьбы этого подручника Менгу-Темирова, ибо в родословной крымских владельцев он ставит потом Уз-Тимура — которого так же, как Оран-Тимура, называет сыном Токай-Тимура. Насколько достоверными можно считать эти сведения Абуль-Гази, об этом можно всего лучше судить по следующему его собственному признанию, которое он делает в заключение вышеприведенной родословной: «Ныне за дальностью местности не знаем наверное, потомки которого из сыновей Хаджи-Герая царствуют в Крыму». Бели Абуль-Гази не знал общеизвестного в его время факта владычества в Крыму потомков Менглы-Герая, вследствие дальности расстояния их владений от места жительства историка, то отдаленность времени едва ли могла быть меньшей ему помехой для точного знания преемственной последовательности прежних властителей Крыма.

Но сколь широки были полномочия Оран-Тимура, и в чем проявлял он их, ничего мы об этом не знаем. Держалось одно время мнение, что при нем и с его согласия впервые основано было поселение генуэзцев в Кафе в 1266 году, да и то теперь оно отвергнуто изысканиями Гейда, доказавшего, что означенные поселения возникли раньше того времени. Других же следов властвования Оран-Тимура в Крыму не имеется. По прибытии в Крым малоазийских турков-эмигрантов в 1269 году, главе их, бывшему султану иконийскому Изз-эд-Дину, мы видели, был пожалован во владение, между прочим, и Солхат, главное средоточие татарской власти в Крыму, но ни о каком другом там правителе, с которым бы Изз-эд-Дину пришлось совместничать во власти, в наших источниках ничего не говорится. Разве только косвенно можно предполагать о таком совместни-честве, именно на основании того, что Изз-эд-Дин был недоволен своим положением в новом отечестве, так что даже своим детям завещал возвратиться в старую отчизну. По свидетельству арабских историков, Изз-эд-Дин, как мы видели, оставался у татар до самой своей смерти. Другие писатели говорят, что он провел остальную жизнь у Менгу-Темира и умер в городе Сарае. Последнее едва ли можно понимать в смысле известной столицы Золотоордынских ханов: к чему было Изз-эд-Дину забираться в такую неизвестную ему даль, если ему дано было удельное владение в Крыму, который всего более мог напоминать ему его родину, Малую Азию, а особливо если он уже и без того был разочарован своим положением на чужбине? Сомнительно также и то, чтобы арабские историки, говоря о Сарае, разумели тут под ним Бакчэ-Сарай, ибо они всегда понимают его как резиденцию ханов Золотой Орды, вне Крыма находящуюся; о Бакчэ-Сарае же, столице Крымского ханства позднейшего времени, у них в такую раннюю пору еще и помину нет. Но вопрос о географической номенклатуре в отношении к Таврическому полуострову есть один из самых трудных. Самый полуостров не всегда назывался Крымом. Мало того: это же самое имя не искони принадлежало и тому городу, который именовался еще и Солхатом.

По этому вопросу, неизбежному для всех занимающихся историей Крымского ханства, мы также не можем дать с своей стороны категорических разъяснений, ибо и в источниках мусульманских нет таких данных, которые бы слишком превосходили своей ясностью все другие, сюда относящиеся памятники. По историческим обстоятельствам турки османские ближе всех имели соприкосновение с Крымом, именно в ту пору, когда, вероятно, были еще свежи в народной памяти местные предания, которые могли бы служить к разъяснению занимающих нас вопросов; но их историческо-географические сведения об этом крае не уступают другим в недостатке полноты и точности. Тем не менее считаем не лишним дать отчет о них. Если уже позднейшие турецкие историки географы имели не вполне определенное представление о территориальном объеме Крымского ханства, составлявшего в их время вассальную область Оттоманской империи, то не удивительно, что их соотечественники прежнего времени и подавно еще меньше знали об этом, несмотря на то, что близкая родня их, сельджуки, входили в непосредственные сношения с этой страной и владычествовавшими в ней татарами. Такое же неведение турецкие историки не усомнились приписать даже и султану Мухаммеду II Фатиху, который впервые формально простер оттоманское господство на Крымский полуостров. А между тем Мухаммед известен как человек ученый, применявший научные знания, какие в его время могли быть ему доступны, к военному делу: про него рассказывают, что до завоевания Константинополя он проводил дни и ночи за картами и чертежами, составляя план осады города. Но и про него у турецких историков находим следующий анекдот. В числе ученых мужей, стекавшихся со всего мусульманского мира под покровительство могущественных владык Османской династии, в царствование султана Мюрада II (1421—1451) прибыл в Рум, а при султане Мухаммеде Фатихе в новую его столицу Стамбул, и крымский ученый Сейид-Ахмед-ибн-Абду-л-Ла Алькырыми, иногда просто называемый Монла Кырыми. Султан очень любил беседовать с этим монлой (муллой. — Примеч. ред.), и вот однажды, отправляясь из Стамбула в Адрианополь, он взял его с собой. Дорогой султан спрашивает монлу: «Что это за страна Крым?» Тот отвечал, что некогда это была весьма населенная местность, так что в самом Крыму находилось до 600 ученых, способных решать судебные дела, и до 300 знаменитостей, прославившихся своими сочинениями и достопамятными делами, а теперь, мол, эта область пришла в расстройство и упадок. Когда любопытный султан, приютивший крымских мулл, эмигрировавших из своего отечества от тяжкого житья в нем, спросил своего собеседника о причине такого расстройства его родины, то монла Ахмед Кырыми отвечал, что в последнее время делами там заправлял один негодяй-везирь, не уважавший и презиравший ученых и притеснявший их. Ученые же суть сердце государства, а страдания сердца непременно тяжко отзываются и на всех членах целого организма. Тогда султан Мухаммед передал речь монлы одному из лучших своих везирей, Махмуд-паше, с заключением, что расстройство и упадок государств происходит от неправильных действий везирей. На это сообразительный паша возразил, что во всяком случае виноват падишах — зачем он делает недостойных людей везирями и назначает на такой высокий пост негодяев. Султан Мухаммед согласился с Махмуд-пашой и одобрил его мнение.

Вышеприведенная беседа Мухаммеда II с крымским выходцем могла происходить до предпринятия жадным до завоеваний султаном морской экспедиции в Крым. В ответе монлы на расспросы султана есть намек и на те смутные обстоятельства на полуострове, которые предшествовали вторжению туда турков и даже были причиной, вызвавшей это вторжение, как это мы увидим далее.

Но потом, когда пришлось от праздных разговоров перейти к действию, умный султан, вероятно, собрал все потребные ему сведения о дотоле неведомой ему области, хотя история об этом умалчивает. Но сами после него жившие и писавшие турецкие историки не особенно далеко ушли в географическом и этнографическом знакомстве с Крымским полуостровом и рассказывают вышеприведенный анекдот о знаменитом султане только как бы в оправдание скудости своих собственных по этой части познаний, довольствуясь повторением того, что они находили у прежних арабских историков и путешественников, у которых тоже немало темного и неудоборазъяснимого в описаниях чуждых им стран и народов.

Несомненно только то, что местность, на которую в свое время простиралась власть Крымских ханов, носит в турецких письменных памятниках двоякое наименование: одно, более раннее, — Дешти-Кыпчак, другое, позднейшее, — Крым. При отсутствии критической разборчивости у турецких писателей в этом отношении произошло то, что, например, еще первые Чингизиды у них величаются не только Татарскими ханами, но и ханами Крымскими: так, по крайней мере Сейид Лукман и Дженнаби титулуют Беркэ-хана «Крымский хан», «владетель Крыма», хотя такой ограничительный титул, конечно, не к лицу был владыкам громадных территорий, да едва ли в их времена еще и распространялось название Крыма на весь Крымский полуостров.

С другой стороны, когда исчезло с лица земли и изгладилось из памяти народов некогда страшное имя могущественных наследников Чингиз-хана, господствовавших в Дешти-Кыпчаке, так что единственными видными потомками их остались ханы Крымские, на владения этих последних перенесено было чересчур широкое старинное наименование — Дешти-Кыпчак. Поэтому у всех историков, повествующих о судьбах Крымского ханства, мы находим стереотипное географическое очертание территории этого ханства в таких пределах, каких оно никогда в действительности не имело, и которые приличествовали владениям их прадедов, ближайших наследников империи Чингиз-хана. И Дженнаби, и Аали-эфенди, и Мюнедджим-баши, и Гезар-Фенн, и др. — все почти сходятся в этом очертании, с весьма незначительными разногласиями, ибо все, очевидно, черпали свои сведения из одних и тех же прежних мусульманских писателей, арабских и персидских. Для образца приведем описание, которое находится у Аали-эфенди, во многих иных отношениях авторитетного и ценного писателя, одного из первых османских полигисторов (эрудитов. — Примеч. ред.), огромная начитанность которого свидетельствуется им самим в длинном списке 130 сочинений, которыми он пользовался при составлении своего исторического труда. Прежде всего у него есть особая географическая статья под заглавием «Глава о седьмом климате», в которой много упоминается имен, относящихся к Крыму. В этой статье мы читаем следующее: «Протяжение этого пояса, по словам прежних (писателей), 2651 фарсах; расстояние между полюсными пределами 399 фарсахов; ширина же 73 фарсаха. Из замечательных городов его суть следующие: Азак, городок с купеческой пристанью; Акчэ-Керман, в наше время известный под именем Ак-Кермана; населенный городок между булгарами и турками. Унэк, город между Сараем и Каларом (?), на берегу реки Итиля. Британия — остров в Океанском море. Западную область его составляет Булгар, населенный город на берегу реки Итиля. Там-то бывают самые длинные и самые короткие дни и ночи. Русь, многолюдная страна распутных гяуров к северу от Булгара. Сантъ-Яго — городок на границе Андалусии. Сары-Керман есть город между Булгаром и Тереком. Сарай, столица владений татарских — есть большой город, лежащий на западе Хазарского моря, на берегу реки Итиля. Сакчи — городок между областью Афлакской и Константинополем, при устье реки Дуная. Солгать — город из числа городов Крымских. Судак тоже из городов Крымских на окраине горы. Трнва — город в области Афлакской, к западу от Сакчи. Кырк-Эрь крепость на севере от Сары-Кермана, из городов Асских, находящаяся на чрезвычайно высокой горе. Керчь городок между Кэфою и Азаком. Кэфа — прекрасный город и гавань на берегу Крымского моря, насупротив города Тара-бузана. Кэймак — тюркское племя, местопребывание которого в области Терека находится — Маштка (Москва?) город из славянских. Хотя страны Афлак, Богдан и Эрдель и еще некоторые места, может быть, и принадлежат к седьмому поясу, но так как все они в руках гяуров, то писавшие таблицы стран не знали о них и не записали. Что же касается до нас, то мы удовольствовались теми городами и городками, которые нам нужны были из записанных ими».

Географическое смешение разных местностей у Аали-эфенди заходит тут настолько далеко, что зауряд чередуются такие отдаленные друг от друга пункты, как Булгар и Сант-Яго если только тут вина переписчиков.

Затем Аали-эфенди дает такое описание Дешти-Кыпчак, буквально повторенное Гезар-Фенном и составителем изданного мною сборника. Оно находится в особом сочинении Аали-эфенди. «Владения Дешти-Кыпчак, — читаем мы, — составляют искони принадлежащее татарскому племени обширное государство. К восточной от него стороне находятся области Харезм и Анзар (=Отрар); а к западной стороне — области Русь и Булгар. Столицы этих упомянутых владений суть города: Крит, Ортак (?), Сарачук, Хаджи-Тархан, Азак, Кафа, Аздарган, Керчь и Тамань. Но Тимур Гурекан и Тохтамыш-хан не раз сражались в тех странах, вследствие чего большинство их пришли в разорение. Теперь же столица татарского хана есть Бакчэ-Сарай».

В приведенной выдержке географическое распространение татарского племени смешано с территориальными границами отдельных государств татарских, с присвоением имени Дешти-Кыпчак владениям татарского, т.е. Крымского хана. С другой стороны, самое понятие столицы — как-то тут уж очень расширено, если к столицам причисляются такие пункты, как Керчь и Тамань, которые никогда не были в приписываемой им роли, по крайней мере в эпоху татарского владычества.

Но у того же Аали-эфенди есть еще такая небольшая заметка специально о крымских границах. «В изъяснение границ Крыма. Крымская область заключает в себе сорок городов. Известные из них суть Солгат, Судак и Кэфа. Иногда бывает, что только город Солгат называют Крымом. Расстояние между этими городами друг от друга по одному дню пути. Сары-Керман лежит на западе от упомянутых нами трех городов. Но Крымская область — со времени Чингиз-хана стала во власти рода Чин-гизова. Столица их государства находится в Бакчэ-Сарае. Во время сочинения книги "Сокровищница сведений" — (1006—1007 = 1597—1598— 1599 гг.) там властвующим ханом был Гази-Герай-хан-ибн… хан, благородный человек, искусный в музыке, прекрасного нрава, поэт, способный проявлять чудеса в метании стрел и в искусстве владеть оружием».

Еще подробнее распространяется о Дэшти-Кыпчак османский историк XVII в. Ибрагим-паша Печеви (ум. 1650). Рассказав об известном химерном предприятии султана Селима II открыть прямое водное сообщение Черного моря с Каспийским посредством искусственного канала, Печеви затем счел нужным описать и ту местность с прилежащим к ней обширным пространством, где приводилась в исполнение эта довольно смелая, но безрезультатная затея. При этом Ибрагим-паша указывает источники, откуда он заимствовал материал для своего описания Дэшти-Кыпчак: это суть сочинения более или менее известных писателей, как Дженнаби-эфенди, как автор «Тимур-намэ», т.е. Абдул-л-Ла Гатифи (ум. 927 = 1520—1521), как Алты-Пармак, у которых он взял относящиеся к данному предмету исторические сказания; у Ибн-Аббаса и Хазрети-Казы он заимствовал мифические предания насчет стены Александра Македонского. Эта статья в истории Ибрагим-паши Печеви начинается так: «Если бы в благородную голову друзей, пробегающих этот мой любопытный сборник, пришла мысль хоть вкратце узнать, что за страны такие Дэшти-Кыпчак и Аждарган, и в обладании какого народа состоят они, то, дабы по мере возможности проскакать (мысленно) по той обширной равнине, припустим коня пера быстрого изъяснения. Да будет ведомо, что люди знающие, каковы Алты-Пармак-эфенди (ум. 1033 = 1623), Дженнаби-эфенди и автор "Тимур-намэ" об обстоятельствах Дэшти-Кынчак написали следующее»… Затем идет почти дословное повторение того, что находим у Джен-наби. Иные вещи находятся в сборнике г. Тизенгаузена и у г. Шармуа в его «Expedition de Timour-i-lenk». Самая же интересная-то часть повествования Печеви касается татар, переселившихся, во время нашествия Тимура, в Польшу и другие страны неверных; но об этом здесь пока еще не место распространяться. Оставляя в стороне других второстепенных османских историков, обратим внимание на то, что говорит о Дешти-Кыпчаке и Крыме один из позднейших исторических компиляторов, который, однако же, пользовался очень многими источниками с разбором и, насколько мог, умеючи и добросовестно, а именно Мючедджим-баши. Касаясь территориального и вместе династического сформирования Крымского ханства, он, не как другие историки, отличает его, и в географическом и в государственном отношениях, от Дэшти-Кыпчак, которой у него посвящена следующая статейка.

«Цари Дешти. Да будет ведомо, что граница области так называемой Дешть с южной стороны есть Астраханское море и Черное море, так что если бы не было черкесских гор, то эти два моря слились бы воедино. С восточной стороны граница ее Анзар (= Отрар) Харезм, Саганак и некоторые другие области, так что она простирается от Туркестана и Хатая до пределов Чина. Это суть владения Могольские и Хатайские. На северной стороне большие степи и песчаные пустыни, да высокие горы; а что за ними, неизвестно. На западе границы ее составляют владения русские и булгарские. Татарские области, состоящие под властью Высокой Османской Державы, пограничны с этой стороной. Этот виляйет (провинция. — Примеч. ред.) издавна был полон селений и жителей и благоустроен был; но потом, вследствие смут Уруса и Тохтамыша, да завоеваний Тимура, пришел в разорение и опустошение. Местности этой Дешти со стороны Хатайской называются Калмыцкой степью — Моголи-станом, а по направлению к русской стороне именуются Берке, прямо же по направлению по северу зовутся Дешти-Кыпчак. Иногда впрочем все это (пространство) называется Дешти-Кыпчак. Когда кого-нибудь называют падишахом Дештским, то этим хотят обозначить правящего всеми кочующими в тех степях племенами. Одна линия из царей Дэштских идет от рода Бату и Орда, детей Чучи, вплоть до Мухаммед-султан-бен-Тимур-султана. Они раньше упоминались. Дети же Мухаммед-султана не титуловались царями Дэшти; они царями Крыма называются по той причине, что Мухаммед-султан вышеописанным образом избрал Крым столицей государства.

При всей смутности географических сведений турецких историков относительно Крыма, все же и у них, по крайней мере у позднейших, сложилось верное представление о том, что первой, как они говорят, столицей самостоятельного татарского ханства на Таврическом полуострове был город Крым, а впоследствии сделался столичным городом Бакчэ-Сарай; что, далее, город Крым, который назывался прежде Солхатом, потом дал свое имя и всему полуострову. Таким образом, города Крым и Бакчэ-Сарай имели такое же важное историческое значение внутри полуострова, какое Судак и Кафа на приморской окраине его. Но сколь важно значение обоих городов, столь же темны предания о возникновении их, разноречивы и сбивчивы толкования самого имени первого и старейшего из них — Крыма.

Толкований этимологического значения имени «Крым» много, и они собраны г. Хартахаем в любопытной статье его «Историческая судьба крымских татар». Подвергнув отрицательной критике все прежние догадки насчет имени «Крым», он присоединил к этим догадкам еще две свои. «Можно думать, — говорит он, — что название полуострова есть произвольное (?), принесенное самими татарами, а не переделанное из прежнего. Слово "крым" означает понятие отвлеченное и не есть чисто татарское, но арабское, потому что татарский язык для выражения понятий отвлеченных прибегает к посредству арабского — и значит благодать. Вникая в значение имен многих городов и мест Таврического полуострова, находим, что татары любили переименовывать их по-своему, что следовательно и имя столицы первых ханов дано ей татарами и имеет значение произвольное (?). Мы видим, что многие места на полуострове носят такие имена, которые явно указывают на свойство почвы, климата и местоположения… Отчего нельзя допустить, что полудикий татарин Оррам-Тимур (т.е. Оран Тимур), вышедший из голых песчаных степей Азии, получив в подарок царство, не мог назвать своей столицы (речь идет собственно об Эски — Крыме), построенной в живописной местности, благодатью? Другая догадка еще более (?) может подходить к делу или по крайней мере имеет больше убедительности, нежели все приведенные. Известно, что монголы и теперь называют Китайскую стену Саган-Керем. Если к этому прибавить, что хребет Яйла как бы стеной отделял татар от южного берега, куда они хотели, но не могли проникнуть, то не трудно допустить, что столица, построенная у этого хребта, могла называться стеной. Другие толкования имени первой столицы ханов нам кажутся совершенно произвольными».

Нельзя не заметить, что конъектуры г. Хартахая нисколько не правдоподобнее других, им отрицаемых. Как-то уж очень сентиментально для полудикого татарина, как г. Хартахай выражается об Оран-Тимуре, приписывать ему особенный эстетический вкус, благодаря которому он, залюбовавшись живописностью местности, с изысканностью современного европейского туриста, будто бы воскликнул: «Ах, какая благодать!» да и увековечил это восклицание за самой местностью в качестве ее имени. Но если бы даже было и так, то почему же непременно понадобилось тут арабское слово, когда приведенные в пример самим же г. Хартахаем другие наименования местностей — Бахчэ-Сарай, Чатыр-таг, Аюв-даг, Сары-Керман, Соук-су, Чурук-су, Чардахлы — все чисто татарские или общепринятые у татар персидские слова? А самое главное то, что благодать по-арабски не крым, а керем, тогда как слово крым произносится татарами с нарочитой твердостью выговора, по наблюдению самого же г. Хартахая. С другой стороны, перенесение названия Китайской стены на хребет Яйлу заставляет предполагать в Оран-Тимуре твердые географические познания и свежесть воспоминаний о местности, которую когда-то давно знавали предки татар до выселения их из отдаленных стран, сопредельных с этою стеною.

Г. Кондараки дважды принимается в своем сочинении за этимологию имени Крым. Раз он говорит вот что: «Хырым по-татарски значит: поражение. Слово это легко применить к событию, вынудившему татар вторгнуться в Тавриду. Караимы, древние обитатели Солхата, объясняют слово Крым подарком и приписывают название это себе, но так как раньше татар страна эта не была известна под именем Хырыма, то вероятнее всего, что оно принадлежит татарам, у которых впоследствии многие ханы именовались этим именем». В другом месте толкование г. Кондараки носит уже полемический оттенок. «Так грешат, — говорит он, — наши археологи, производя последнее название этой стороны (речь о Тавриде) Крым от некогда существовавшего в Тавриде города Кеммериана, Кремни и т.п. сходственных имен, тогда как в сущности название это, присвоенное татарами, на их языке имеет двоякое значение: хырым: гибель, опустошение, или хырымлар: возвышенные места. Вернее же думать, что оно происходит от слова Крым, означающего на джагатайском (sic!) наречии подарок, каким действительно досталось эта страна Орану от Кипчакского хана Мангу».

Несмотря на довольно самоуверенное заявление г. Кондараки, что «сказанного нами (т.е. им) весьма достаточно для опровержения всех существующих до настоящего времени предположений о происхождении названий этого полуострова», мы позволяем себе считать его этимологию не более других удовлетворительной и нисколько их не опровергающей, и вот на каком основании. В числе производных существительных от глагола кырман — «резать, рубить, сокрушить, уничтожить» и т.п. есть всякие, только за исключением крым, или, по произношению г. Кондараки, хырым с значением «гибель, опустошение». Да слишком мудрено, чтобы отмеченное имя действия могло стать именем места. Точно так же ни в одном словаре нет значения «возвышенного места» для слова крым: если же существует непременно только одна форма множественного числа «хырымлар: возвышенные места», то это какая-нибудь особенность крымско-татарской речи, никем, кроме г. Кондараки, пока не замеченная. Равным образом и на джагатайском наречии существует слово «Крым», но только оно не значит «подарок», а значит ров, в каковом смысле оно и встречается в известном джагатайском сочинении «Кысаси Рубугузи», где в статье об Асхабах-Ухдуд читаем: «Царь приказал, велел вырыть глубокий кырым, зажечь в нем огонь, наложив дров с нефтяным маслом; в этот огонь он бросил тех принявших (истинную) веру и сжег их». Здесь по ходу дела, очевидно, слово кырым означает ров, что подтверждается дальше самим автором. В конце сказания он присовокупляет объяснение слова Ухдуд и говорит: «Ухдуд значит кырым, т.е. хандак, на арабском языке». Смысл этой несколько нескладной филологической заметки таков. Автор объясняет малоупотребительное арабское слово ухдуд — своим тюркским словом кырым. Но и слово ему ли самому, или кому-нибудь из позднейших переписчиков его сочинения показалось тоже удобопонятным архаизмом, и тогда явилось добавочное сопоставление с более известным и употребительным словом хандак, которое есть арабизованное персидское слово кэндэ = «ров», хотя в том же месте сказания Рубугузи встречается другой чисто тюркский синоним — чокур. Этот последний исключительно и употреблен в том же предании, находящемся в сочинении «Гефтийск Тефсири». Приведенное толкование слова кырым, в смысл рва, окопа, имеет более всего вероятности в применении к изъяснению известного имени города и полуострова, и оно по справедливости находит себе сторонников среди ученых исследователей. Весьма обыкновенное явление, что многие местности носят двоякое наименование: одно, так сказать, официальное, другое — ходячее, употребительное в обыденном говоре населения. Последнее чаще всего содержит в себе указание на какой-нибудь выдающийся, характерный внешний признак данной местности, иногда подразумевавшийся и в прежнем имени, но с течением времени утративший свою рельефность и забывшийся. Так, например, турки еще до завоевания Константинополя, имея доступ в него, подслушав, вероятно, ходячее у окрестного греческого населения выражение «в город», и не очень заботясь о точном смысле его, превратили его в собственное имя города, подобно тому как, например, в новейшее время проживающие в Константинополе европейцы постоянно слышат на улицах и базарах турецкую фразу бана бак, что значит: «посмотри на меня», т.е., по-нашему, «послушай-ка!», превратили ее в род особой, с бранным оттенком, клички для всех турков и изменяют ее по всем падежам, каждый сообразно правилам грамматики своего языка: банабак, банабака, банабаку и т.д. Особенно легко прививаются в народе новые наименования, которые имеют какое-либо созвучие с прежними, не имея, однако же, никакого с ними сходства по значению. От этого, например, город Астрахань у восточных писателей является под разными по смыслу, но близкими по выговору формами. Византийский город Халкидон переименован турками в Кады-кой. Любимой чертой народов, меняющих свое место жительство, служит склонность давать новым занятым ими местностям имена прежних своих обиталищ: отсюда одноименность рек, городов и т.п., особенно бросающаяся в глаза в географической номенклатуре наших восточных окраин, а в Турции в близлежащих местностях по обе стороны Дарданелльского пролива и Мраморного моря. Это явление в народном быту служит одним из вспомогательных средств следить за историческим передвижением народных масс, как это уже замечено учеными. Нечто подобное надо предполагать в в образовании названия «Крым» для Таврического полуострова.

Академик Кеппен, также занимавшейся этим вопросом, собрал данные, свидетельствующие о том, что первоначально Крымом татары называли древний Солхат. В конце статьи, посвященной Старому Крыму, у него есть любопытное археологическое сведение, а именно, «что с северной стороны города, на возвышенности, называемой ныне Ногайлы Оглу Оба, заметны следы укрепления, за коим пролегает древний ров, который, как видно, был очень глубок и продолжался до города». С своей стороны мы можем присовокупить, что, при посещении этой местности летом 1884 года, мы нашли заметные признаки этого рва, шедшего позади развалин старинных укреплений, близ которых круто возвышается холм, называемый у местных жителей «Кемаль-баба», по имени одного знаменитого шейха дервишей, остатки развалин монастыря которых видны еще теперь в довольно рельефных очертаниях. Нет ничего удивительного в том, что татары название этого замечательного в данной местности рва придали в качестве имени и самому городу, около которого он находился. Для татарина, как для наездника, всякая рытвина, которую не может перескочить его лошадь, есть такая же важная, непреодолимая преграда, как и крепостная стена, и потому глубокий ров в его глазах есть столь же выдающийся признак какой-либо местности, как и неприступная возвышенность. Город, к которому было вначале применено название Крыма, с течением времени утрачивал свое значение, падал и, наконец, совсем исчез, а имя его, как древнейший памятник татарского водворения в крае, осталось за целой местностью, которая, кстати сказать, не настолько обширна, чтобы название наиболее выдающегося города не могло распространиться на нее. В свое время город Москва дал же имя целому Московскому царству, отчего и город Крым не мог стать именем всей окружающей его местности, где, кроме побережных оседлых пунктов, принадлежавших генуэзцам, татарское население вело бродячую жизнь и не имело другого более важного, неподвижного пункта, который бы служил внешним выражением их племенной и вместе политической совокупности и особенности от других татар, принадлежавших к другим юртам, хоть бы, например, в отличие от самых ближайших к ним соплеменников — ногаев?

Насколько важно значение рвов в системе укреплений у степных народов, настолько же значительно могло быть для них и самое название этого оборонительного сооружения. Правдоподобность выше приведенного объяснения имени «Крым» косвенно подтверждается также тем значением, которое очень давно получил Перекоп. Это собственное имя есть только перевод татарского. Правда, что это название относилось к другому, также весьма важному в стратегическом отношении, рву, существовавшему на перешейке, но очень ранняя и широкая популярность Перекопа у русских и поляков, а чрез них и у других европейцев, так что крымских татар называли перекопскими и даже самого хана величали перекопским, может быть приписана тожественности лексического значения его с Крымом.

Мало помогают удовлетворительному решению занимающего нас вопроса сведения более ранних арабских писателей, у которых имя «Крым» является одновременно и в значении города, и целой страны, как это мы видим у историков Рукн-эд-Дина Бейбарса (ум. 1335) в Эннувейри (ум. 1333) в их повествовании о разгроме Кафы полчищами Ногая; или у Эльмуфаддаля в его рассказе о посольстве египетского султана Эльмелик-Эззахыра к Беркэ-хану2. Несколько определеннее высказывается по этому предмету арабский путешественник Ибн-Батута (ум. 1377), прямо называя Крым городом. Немного странно только у него произношение этого собственного имени: вместо общеизвестного и общепринятого выговора, оно должно, по наблюдению Ибн-Батуты, звучать Кырам. Но этот любитель филологических упражнений и лингвистических каламбуров легко мог ослышаться, особенно при известной быстроте чуждой ему живой татарской речи. Случалось же с ним, что он, давая этимологическое объяснение имени Сарайского дворца, смешал два совершенно различных по значению, но похожих по звукам, татарских слова «голова» и «камень», говоря, что дворец этот назывался «Алтун-ташъ» и что «алтун» значит «золото», а таш значит «голова». Вероятнее, что дворец назывался не «Алтун-таш», а «Алтун-баш» — «златоверхий», «с золотой маковкой», как оно и есть в переводе Ибн-Батуты, который, однако же, ослышавшись, подменил в то же время слово баш словом таш, не подозревая нелепости, происходящей от этой подмены.

Имя «Крым» в значении города встречается и еще у одного, близкого по времени жизни в Ибн-Батуте, арабского писателя, Эль-Омари (ум. 1348), у которого очень много географических сведений насчет Золотой Орды, полученных им из расспросов людей, бывавших в землях Золо-тоордынского царства по торговым и дипломатическим делам, каковы упоминаемые им Зейн-эд-Дин Омар, Джемаль-эд-Дин Абду-л-Ла Эль-хисни, Низам-эд-Дин-Абу-ль-Фадаиль Яхья, сын Эльхакима Аттаяри, Хасан-Эль-Ирбили, Хасан Эрруми, Шериф Шемс-эд-Дин-Мухаммед Эльхусейни Эльвербеляи. Эль-Омари, говоря о Дэшти-Кыпчак, зауряд перечисляет Сарай, Харезм и Крым, как наиболее значительные города одного и того же государства, которое у него вообще-то называется «Домом Берке».

Другой арабский писатель, хотя из сравнительно поздних, уже по самому своему официальному званию секретаря при дворе мамлюкских султанов, также должен был иметь точные сведения относительно стран, находившихся в дипломатических сношениях с египетским султанатом — это Абуль-Аббас-Ахмед-Шихаб-эд-Дин Элькалькашанди (ум. 1418—1419). Вот какая заметка сделана этим государственным человеком Египта касательно Крыма. «Правитель в Крыме. Это — местность к северу от Черного моря; столица ее Солхат, город на полдня (пути) от моря; теперь ему большей частью дается имя Крыма». Эта справка Элькалькашанди буквально повторяется еще в одном арабском сочинении конца XVI в.). Соображаясь с другими, приведенными выше, данными, можно сделать такое заключение, что во время составления этой заметки имя «Крым» стало настолько уже известно и популярно, что египетский дипломат прямо приписывает его целой стране, но, на случай могущих открыться международных сношений, оговаривается насчет употребления этого же имени и в значении города, взамен устарелого и совершенно им вытесненного прежнего имени «Солхат». Не следует ли дать точно такое же толкование и известию арабского географа Абульфеды (ум. 1331), который, еще раньше Элькалькашанди, в противность другим свидетельствам, говорит, что «"Крым" есть имя страны, заключающей в себе сорок городов», и что «это же имя прилагается в частности в городу Солхату, как столице»?

Обращаясь к нашим русским старинным письменным памятникам, мы и в них очень долго не встречаем имени «Крым» ни в одном из его значений. В «Слове о Полку Игореве» упоминаются только Тмуторокань да Готские девы из всего, что имело хоть какое-нибудь отношение к местности, ныне именуемой Крымом. Но и более поздние письменные памятники знают Сурож, знают Кафу, а Крыма не знают. Дмитрий Донской, отправляясь на войну с татарами, берет себе в проводники десять сурожан, как говорится в известной повести, прославляющей знаменитую Куликовскую битву; а разбитый им Мамай «добеже, идеже есть град Кафа». Если же в заключительном присловий в той же повести и сказано, то «пойде весть по всем градом ко Орначу, Крыму и Кафе, к Железным Вратом, ко Царю граду на похвалу», то не надо забывать, что самое присловие находится не во всех редакциях повести, и, следовательно, оно могло быть присочинено и прибавлено позднее, а потому имя Крыма, или Крима, надо полагать, здесь есть такая же новейшая вставка, какой несомненно оно является в Густинской летописи, в которой читаем о Св. Князе Владимире: «Прием же Володымер славный и крепкий град Греческий Корсунь (ныне же тамо Крым), и весь той остров, глаголемый Тавриду». Равным образом летописный рассказ о путешествии князя Юрия Дмитриевича «в Крым зимовати» в 1432 также носит все признаки несовременного описываемому факту происхождения, ибо находится в списках позднейшей, компилятивной редакции, Воскресенском и Никоновском. Упоминание имени «Крым» в наших летописях становится обычным, заурядным лишь в концу XV в., да и то сперва в каких-то смутных и неопределенных выражениях, вроде того, что, например, «Приходи царь Киреим Гириев сын с Татар под Коломно»; или: «Приде царь Мингирей Крымской Перекопские орды». В первом случае географическое название «Крым», искаженное в «Киреим», обращено в личное имя хана; вторая же фраза звучит аналогично со старинным наименованием известного Тамерлана «Темир Железный», где татарское слово сопровождается русским переводом. То же самое замечаем и относительно Крыма: Менгли-Герай назван царем Крымским, а добавочные слова «Перекопъские орды» можно рассматривать как пояснительный русский перевод незнакомого еще тогда слова Крым, из которого сделано прилагательное Крымский. В таком же, вероятно, смысле хан Менглы-Герай иногда называется у наших летописцев просто «Перекопьский царь». Сбивчивость наших летописей по части географических сведений заметна в них даже и в том случае, когда речь идет о таком громком событии, как утверждение Османского владычества на Крымском побережье. В одной летописи сказано коротко: «Того же лета царь Турьский взял Кафу и Крым»; в другой находим не более пространную заметку: «О взятии Кафы и Крыму. Того же лета Туркове взяша Кафу… Азигирееву орду Крым в Перекоп осадиша дань давати».

Летописцы заносили сведения о том, что творилось на белом свете в отдаленных странах, понаслышке, и потому не удивительно, что географическая номенклатура чуждых земель представляла для них большие затруднения. Но насколько имя «Крым» долго было непривычно вообще для русского уха, это всего очевиднее явствует из «Хождения за три моря» Афанасия Никитина, который самолично был на Таврическом полуострове, возвращаясь через него из своего далекого и долгого странствования. Этот любознательный и наблюдательный человек, трижды подряд упомянув в своем «Хождении» о Кафе, даже назвав, хотя в несколько искаженном виде, Балаклаву и Гурзуф, ни одним словом не обмолвился о Крыме.

В памятниках официальных сношений Москвы с татарами вообще и с ханством Таврического полуострова в частности название последнего Крымом, или Крымским встречается также не раньше конца XV в., и не вдруг становится заурядным, общеупотребительным. Вначале замечается как будто некоторая сомнительность или нерешимость касательно официального употребления этого географического термина; не говорят: «в Крыму», а говорят: «в Орде у царя у Менгли Гирея». Такая осторожность в выражениях московских дипломатов, вероятно, проистекала из неясности политического положения основателя Крымского ханства, вследствие чего они сосредоточивали все свое внимание на личности самого Менглы-Герая, а не на его государстве, существование которого было до поры до времени проблематическим, на что имеются довольно прозрачные намеки в наказе Алексею Старкову. Устами этого посла московское правительство обратилось к хану с укорительным запросом насчет его действительных отношений к Кафе, где русские купцы подверглись грабежу и избиению. Старков должен был держать такую речь к хану от имени великого князя Московского: «Говорил еси моему боярину Миките о Кафе, а зовешь Кафу своими людми. Ино ведаешь сам, волный человек, что в Кафе моего посла Прокофья пограбили, да колко гостей моих перебили в Кафе». Позднее же, когда окончательно выяснилась прочность власти Менглы-Герая, московская дипломатия стала точнее обозначать в своих посольских грамотах его владения. Тогда появляется имя «Крым», и притом одновременно в двух значениях — области и города. Так, в наказе боярину Шеину, отправленному в 1487 году послом к Менглы-Гераю, впервые определенно упоминается о Крыме в смысле известной области, как это видно из выражений наказа: «Ино на весне оттоле из Крыма не ездити… А учнут Муртоза и Седихмат цари кочевати мелей Дону в Крыма, в Дмитрею (Шеину) не ехати ж к великому князю оттоле из Крыма… Да толко Орда учвет кочевати межи Дону и Крыма, и Дмитрею однолично оттоле из Крыма не ехати». Ясно, что здесь составители наказа понимали Крым в смысле целой области, ибо с значением города как-то несовместимо определение кочевания татар между этим городом, лежащим на полуострове, и рекою Доном, протекающею по материковой земле. Но рядом с этим мы встречаем употребление имени «Крым» и в значении города, как это явствует из сопоставления этого имени с именами других городов же — Кафы, Тамани, Очакова. Так, в грамоте Великого князя Ивана Васильевича от 1496 года читаем: «Да гость великого князя Иван Весяков дорогой в Кафе стоял на подворье у селянина, да розболелся; и селянин его выслал в Крым… и Иван дорогой в Крыму умер». В другой грамоте, названной «Памятью князю Семену», от 1198 года также говорится между прочим: «Коли ты меня не велишь проводити до Крыма, или до Тавани, или до Менли-Гиреева городка до Ячакова, что на усть Днепре, а людей со мною мало, и яз еду назад к своему государю».

Впоследствии, при более частых и усиленных сношениях с новообразовавшимся в нашем соседстве ханством, географическая номенклатура наших письменных памятников пополнилась наименованиями разных местностей Таврического полуострова; в том числе находим даже и «Старый Крым» — название, явившееся на смену прежнего простого «Крыма». Но замечательно, что в памятниках русской письменности не встречается имени «Солхат» для обозначения какого-либо географического пункта, ни в правильной, ни в искаженной форме, — имени, которое было известно всем другим народам — византийцам, генуэзцам, арабам, касавшимся географии Крымского полуострова в эпоху татарского владычества, по делам практической необходимости или только из простого ученого любопытства. Неведение русских о Солхате есть факт столь же замечательный, сколь и трудный для объяснения. Но, не останавливаясь на бесплодных догадках, посмотрим, что имеется у самих татар пригодного для разрешения сомнений относительно древнейшего центра их власти на Таврическом полуострове, переменившего на своем веку целых три имени — Солхат, Крым и Эски-Крым. Все, что есть относящегося к этому вопросу, заключается в скудных данных нумизматических, в немногих официальных документах, да в отрывочных народных преданиях, попавших и в исторические сочинения татарско-турецкого происхождения.

Из данных первой категории в нумизматических кабинетах имеется множество монет, битых в городе Крыме. Старейшая из них принадлежит хану Менгу-Темиру, чекана 665 = 1266—1267 года. Г. Блау тоже дает описание одной монеты, битой в Крыме, которую он считает куманской, а следовательно, еще более древней, нежели вышеупомянутая, описанная г. Савельевым. Затем следует целый ряд монет позднейшего чекана с именем Крыма. Есть монеты, битые в разных местностях Крымского полуострова — в Кафе, Бакчэ-Сарае, Карасу-Базаре, Балаклаве, однако между ними нет ни одной с именем Солхата и Эски-Крыма.

Последнее обстоятельство тем особенно обращает на себя внимание, что находится в полном согласии с другими историческими памятниками татарской категории. Старейший в этом роде подлинный документ есть ярлык Тимур-Кутлука и относится к 1397 году. В нем дважды упомянут Крым — зауряд сперва с Кырк-ером, а потом с Кафой. Другой подобный же документ — ярлык Сеъадет-Герая, от 930 = 1524 года, носит пометку: «В городе Крыме». Ярлык Мухаммед-Герая I, от 923 = 1517 г., помечен: «В благословенном Крыму». Между ярлыками коллекции В.В. Григорьева один ярлык Селямет-Герая, от 996 = 1588 г., также помечен: «В городе Крыме». На ярлыке Менглы-Герая, от 1498 года, имеющемся в русском переводе, значится: «Писано в Крыме городе». Но ни в числе старых, ни позднейших татарских грамот не находится таких, в которых бы значилось, что они писаны в Солхате или в Эски-Крыме. Такой замечательный факт, как отсутствие обоих географических имен на монетах и в официальных документах, не мог быть делом простой случайности.

Что касается до Солхата, то этимологическое объяснение этого имени проще всего находят в татарском языке, считая это имя составленным из двух слов тюркского корня сол — «левый», и кат — «сторона». Таким образом, имя Солхат должно было принадлежать одной только части города, по отношению к другой, которой обязательно было называться Солхат = «правая сторона». Сколь ни правдоподобно это объяснение, все же полной его несомненности мешают следующие обстоятельства. Во-первых, выражение «правая и левая сторона», или «правое и левое врыло» — имело уже место в официальной монголо-татарской терминологии для обозначения рангов высших сановников государства и потому если оно могло опять употребляться для обозначения частей того или другого города, то разве в обыкновенном, вульгарном говоре у местных жителей. Между тем имя «Солхат» известно было, и даже предпочтительно, иностранцам: мы его находим в договоре, заключенном кафским консулом с татарами в 1380 году, да еще у арабских географов. Сами же татары, будто бы создавшие это имя, игнорируют его. Во-вторых, если бы имя «Солхат» впервые стало употребляться татарами, и в том смысле, в каком предполагают ученые комментаторы, то едва ли бы первоначальное значение его до того изгладилось из памяти народной, что татарские историки, также интересовавшиеся вопросом о происхождении этого имени, нашли совсем иное ему объяснение, облеченное в форму целой легенды. Рассказав о вероломном поступке Сейид Ахмед-хана, который после тщетной сорокадневной осады Солхата обманом заставил жителей сдаться и потом перерезал их, а городские укрепления разрушил, Сейид Мухаммед Риза сообщает такие предания касательно истории этого «бесподобного города». В прежнее время, говорит Риза, местность, на которой расположен этот город, принадлежала к Кафской пристани, служа сборищем купцов персидских и франкских, привозивших сюда разные европейские и азиатские товары, которыми наполнялись и пестрели шалаши, палатки, деревянные дома и саманные мазанки. Благодаря превосходному климату и чудесному воздуху, население и строения все умножались, и мало-помалу возник целый город, обнесенный ради безопасности сильной крепостью, к югу от Кафы при подошве высокой горы Агармыш, названный Солгатом. В ту пору один из богатых купцов предпринял сооружение большой мечети и, из усердия угодить Богу, присоединил к материальным пожертвованиям еще и личные старания: одетый в старое платье, он таскал вместе с другими работниками глину. Только проезжает мимо купец и везет двадцать вьюков татарского мускуса. Строитель мечети полюбопытствовал узнать, что за товар везут. Торговец, поглядев на грязную, рабочую одежу его, презрительно ответил: «Подходящего тебе товара тут нет». Сконфуженный таким ответом торговца, строитель тотчас же сполна заплатил стоимость мускуса и велел свалить его в размешанную для постройки стен мечети глину, сказав мастеровым: «Вали!» (по-татарски: сал) и «Меси!» (по-татарски: кат). Оттого-то и самый город получил название Салкат. Автор «Краткой Истории» повторяет вышеприведенный Ризой рассказ, даже обозначает время основания города Солхата, полагая, что оно имело место приблизительно в 300 = 912—913 году, но только совершенно опускает подробность о словах, будто бы сказанных благочестивым строителем и сделавшихся именем города, где произошла описанная забавная сцена. Отвергнув этимологию имени «Солхат» от сал и кат, показавшуюся невероятной, автор «Краткой Истории» не дал, однако же, взамен ее никакой другой, которая бы сколько-нибудь подкрепляла конъектуру об образовании этого имени из татарских слов сам и кат; а повод был к такому производству, и, вероятно, историк воспользовался бы им, если бы представлялись только данные.

Не большим правдоподобием отзывается татарское народное объяснение другого имени того же города — «Крым». В этом объяснении оно связывается с личностью одного героя, которому оно первоначально принадлежало. У ногайских татар существуют предания, имеющие характер национальных родословий. В одном таком предании говорится, что предок Ногайцев был Улус. Сын его Байрас имел трех жен: старшая жена называлась Ток-Саба, вторая — Тута-Ары, третья — Ак-Манклай. От первой и второй жен у него было по семь сыновей, от третьей два сына. Первым семи сыновьям мать их дала (общее) имя Етишкэ-Оглу, другим семи их матерью дано имя Еди-Сан, двум последним дано имя Гэльче. Оттого-то ногайцев и называют «детьми трех матерей». Общее же для всех их в совокупности имя «Татар-Тоб» и просто «Татар». Из этих-то татар один молодец, по имени Кырым, пришел на Зеленый Остров, который в то время был юртом франков. Кырым пришел для торговли, для каковой он потом отправился в Исламбул и являлся там к вельможам падишаха Исламбульского. Они спрашивали у Кырыма, что за местность, в которой он жил и откуда теперь прибыл. Кырым расхваливал все, что было на том Зеленом Острове — соль, сады, бакчи, горы, города, села, деревни. Тогдашний Исламбульский падишах предпринял поход, взял генуэзско-франкские владения на Зеленом Острове и завоевал тот остров. Из генуэзцев никого не осталось: они бежали, а жившие внутри страны приняли мусульманство и остались. Вот по имени того молодца Кырыма назван был Кырымом и Зеленый Остров по завоевании его. А молодец-то Кырым пошел к своему народу Татар-Тоб на прежних местах и стал приглашать его на Зеленый Остров. Большинство, послушав его слов, пожелало перебраться на Зеленый Остров; иные же отказались и не пошли. Тогда уходившие сказали им с укоризною: «Ну что вам доброго в том, что вы отстанете от нас»? По-татарски это так: «…нэ онггайсыз», отсюда и взялось будто бы прозвище Ногай.

Все составные элементы вышеприведенного предания, в отдельности взятые, совершенно правдоподобны. Имя Крым носили у татар и люди, даже исторические личности, каков был хан Крым-Герай. Не редкость были и переселенческие движения ногайских племен из их кочевий на Кубани и Тереке в Крым, хотя они случались уже спустя много времени после утверждения там татарского владычества: очевидно, легендою и увековечена память о подобных переселениях, и притом, вопреки исторической истине, в связи с историей целого края. На это указывает, между прочим, присвоенное легендой ногайским племенам имя Татар-Тоб, в котором легко можно усматривать географическое название одной местности на реке Тереке — Татар-Топа. Вымышленность мнимого факта изобличается тем, что он представляется одновременным со вторжением в Крым турков-османлы и изгнанием ими генуэзцев — с таким событием, которое одно только исторически и верно в целом предании, но зато совершилось в ту пору, когда имя «Крым» уже было известно и популярно. Что особенно любопытно в легенде — это название Крыма «Зеленым Островом», которое является древнейшим, по народному воззрению. Не находя пока никаких, ни этимологических, ни исторических данных, которыми бы оправдывалось это воззрение, мы не можем однако же совершенно игнорировать его и считать произведением чистого вымысла народной фантазии: к возникновению его в народных преданиях могло дать повод какое-нибудь действительное историческое явление или событие, которое может со временем разъясниться. С этой точки зрения не лишен некоторого значения также еще один факт в татарских народных сказаниях, который будет приведен ниже по вопросу о третьем названии одного и того же исторического города, об «Эски-Крыме».

Относительно имени «Эски-Крым» было замечено, что оно не встречается на татарских монетах. То же следует сказать и о письменных памятниках. Самое раннее известное нам упоминание его принадлежит русским памятникам, где татарский эпитет «Эски» — является в русском переводе «Старый». В Крымских Делах под 1585 годом читаем: «Калга да Саламет-Кирей пошли к Старому Крыму и пришли в Кафу». Карамзин, говоря об умерщвлении ширинского бека Бахтияра, «господствовавшем в Старом Крыму» в 1531 году, тоже ссылается на Крымские Дела, но не делает выписки из них. Из татарских памятников письменности имя «Эски-Крым» однажды попадается в «Краткой Истории», да еще встретилось в казы-эскерском дефтере № 36 за 1113—1115 = 1701—1703 год; в других же дефтерях, и то не раньше 1085 = 1674 года, знаменитый город называется или, с заменой тюркского эпитета «Эски» арабским «Атык», или же просто без всякого эпитета.

Толкуют, что слово «Эски», означая «старый, древний», будто бы может служить эпитетом, «напоминающим минувшую славу города Крыма после перенесения столицы (ханской) в Бакчэ-Сарай». Но, сколько нам известно, такое безотносительное употребление тюркского слова «эски» не находит себе оправдания ни в коренном значении его, ни в каких-либо аналогических примерах. Обыкновенно в смысле «старинный, матерый, кондовый» в турецком языке употребительно другое слово — «коджа» = «старик, старец»: турки, например, говорят «Старые Балканы», «Старый Дунай», и т.п. Эпитет же «эски» по общему правилу является при географических собственных именах всегда для отличия одной местности от какой-либо другой, действительной или предполагаемой, так что для большей части имен городов и местечек с эпитетом эски подыскиваются дублеты с противоположным эпитетом «ени» = «новый», как, например, Эски-Загра и Ени-Загра, Эски-Джумеа и Ени-Джумеа, Эски-Шегер и Ени-Шегер, и т.п.. Существует даже Эски-Истамбул, да еще не один, а целых два — один на малоазиатском берегу Архипелага, против острова Тенедоса, а другой на Балканском полуострове, неподалеку от Шумлы и Правади. Есть полное основание полагать, что это имя дано турками обеим местностям в каком-нибудь соотношении с Константинополем, который сам по себе, конечно, город не новый, но как «Стамбул», столица Оттоманской империи, в глазах турок все же не очень древний. К этому соотношению могли дать повод туркам какие-нибудь исторические соображения, например археологические памятники, существующие в местах нахождения обоих Эски-Истамбулов: первый из них лежит на развалинах древнего города Антигонии; в соседстве второго, а именно там, где город Правади, видны какие-то громадные железные кольца на утесах, которые, по местному народному преданию, во времена оные служили ложем для морского пролива, вроде Босфора, и пристанищем для кораблей, причаливавшихся к означенным кольцам.

В силу такого вышеизъясненного общего правила естественно предполагать, что и «Старый Крым» явился в соответствии с каким-нибудь «Новым Крымом». Это предположение, к сожалению, находит себе опору в нумизматическом факте: нашлись татарския монеты, на которых местом чекана значится «Город Крым Новый», как обыкновенно переводится эта легенда нашими учеными нумизматами. Я сказал: к сожалению, потому что факт этот не только не помогает разрешению вопроса о Старом Крыме, а еще более запутывает его: приходится отыскивать Новый Крым, где таковой находился. Позволяем себе прямо и решительно утверждать, что все поиски Нового Крыма будут тщетны, так как существование города или местечка с этим именем более чем сомнительно. Такое убеждение сложилось у нас на основании следующих соображений. Кроме «Крыма Нового» нумизматам известны еще, как места чеканки монеты татарской, «Сарай Новый», «Булгар Новый», «Гюлистан Новый», «Хаджи-Тархан Новый», «Маджар Новый», «Саганак Новый», «Улус Новый», «Орда Новая». Из этого как будто выходит, что коли был Сарай Новый, то должен был существовать и Сарай Старый, что если был Булгар Новый, то должен был существовать и Булгар Старый, и т.д. Замечательно однако же, что все эти Новые Сараи, Булгары и проч. доселе пока значатся лишь на монетах, никаких же других археологических признаков действительного существования дублетных географических пунктов ученым исследователям не удалось в точности констатировать. Оказывается, судьба так была безжалостна, что не пощадила ни одного из вышеперечисленных географических дублетов для избавления ученых от напрасных трудов по отысканию этих дублетов. Нам кажется, что это отыскивание есть погоня за призраком, созданным себе самими же учеными. Дело в том, что эпитет, который нумизматы переводят русским словом Новый, или немецким Neu, на всех татарских монетах этого интересного типа выражен арабским словом эль-джедид или эль-джедидэ. Ни разу не встречается на монетах весьма, казалось бы, приличествующего в данном случае чисто тюркского слова янги, ени — «новый», исключая одного «Янги-Шегра», «аральского Новгорода», как называет его покойный Савельев. Что же это могло значить? Кроме эпитета джедид при именах мест чеканки татарских монет мы встречаем еще некоторые другие, и все взятые из арабского языка, как-то: «богохранимый», «высочайший», «благоустроенный», «превознесенный», «досточтимый». Город Крым большей частью является на монетах без всякого эпитета; а из эпитетов чаще других стоит при нем «богохранимый»; иногда встречается эпитет «досточтимый».

Во всех случаях замечается одна и та же тенденция татарских минц-мейстеров (начальников монетных дворов. — Примеч. ред.) щеголять замысловатыми, и притом непременно арабскими, словами, употребляя их в качестве добавочных изысканных, высокопарных приложений к имени места чеканки. Вычурность в этом случае иногда заходила так далеко, что эпитет выражался целой фразой: «Бито в городе Крыме, да сохранится он от бедствий». Что арабские прозвища были своего рода щегольством в Золотоордынском царстве, это явствует из примера хана Тудан-Менгу, который отправлял нарочитое посольство в Египет с просьбой к тамошнему султану о даровании ему какого-нибудь «мусульманского прозвища». Ничто не мешало распространить это щегольство и на монетные легенды. Изобретать же и сочинять замысловатые эпитеты и выражения для торжественных актов проявления татарско-ханского величия было кому, ибо Ибн-Батута застал уже в Крыме и шейхов, и имамов, и кадиев, и хатыбов — одним словом, всевозможных представителей мусульманско-арабской учености, которые, конечно, не упускали случая блеснуть своей ученостью и знаниями в арабском языке. У историка Эль-Айни рассказывается, что в 1427 году к султану египетскому «прибыло письмо от завладевшего Крымом лица, по имени Даулет-Бирди, состоявшее из прекрасных фраз, которые заключали в себе двустишия, стихотворения и поговорки, переполненные разными риторическими затеями, оборотами и украшениями. Оно было прочтено султану, и слуга нижайший (т.е. автор) присутствовал при этом в собрании. Но ни читавший, ни другой кто не понимали содержавшихся в нем (письме) тонкостей».

Соображая вышеприведенные данные, можно сделать такое заключение, что эпитет города Крыма, арабское прилагательное эль джедид, есть также не более как одна из тонкостей изобретения местной татарско-арабской учености, заодно с прочими вычурными эпитетами, фигурирующими на татарских монетах; видеть же в нем наособицу какое-либо географическое обозначение нет достаточного основания. А потому нет крайности принимать это прилагательное тут, в слишком простом и банальном его значении «новый», когда в словарях ему приписывается также значение «счастливый, благополучный», как раз подходящее к категории других, равносильных с ним по употреблению. Да и в самом деле: еще для приложения к именам постоянных городов эпитета эль-джедид в значении «новый» могло быть какое-нибудь основание; но что за смысл мог быть в приложении его к улусу или к орде, т.е. к ханской ставке, которая, при кочевом образе жизни прежних татарских ханов, беспрестанно передвигалась с одного места на другое? Что такое словом «новый» обозначалось в применении к подобному подвижному месту чеканки монеты ханской? Наконец в тех случаях, когда прилагательное эль-джедид было употребляемо в смысле «новый», как составной элемент целого имени города, например в названии «Шегр эль-Джедид», иначе «Янги-Шегр», рядом с ним ставился уже другой эпитет «богохранимый»: «Чекан богохранимого Янги-Шегра»; «Чекан богохранимого Шегр-эль-Джедида». Ни одного случая подобной встречи других арабских эпитетов с эпитетом эль-джедид на монетах татарских пока нам не приходилось наблюдать.

Не говоря уже о «Крыме Новом», изредка появляющемся единственно на монетных легендах, даже и «Сарая Нового» не знают арабские историки, писавшие о Золотой Орде. Только автор биографии Эльмелик-Эннасыра да Эль-Асади (ум. 1448) мимоходом замечает, что Узбек умер в Новом Сарае; но случайная заметка первого и единственный пример второго, довольно позднего арабского писателя, в данном случае столь же мало колеблют наше убеждение, как и ратование покойного Ф.К. Бруна за несомненность бытия «Нового Сарая», основанную у него между прочим на отожествлении мнимого туземного названия «Новый Сарай» и русского его прозвища «Большой» или «Великий», или Saray Grando, как оно значится на карте венецианца Фра-Мавро.

Не признавая существования Нового Крыма, мы должны также отказаться от признания исторической необходимости и Старого Крыма, или Эски Крыма. Не оправдываемое старинными документальными памятниками, это собственное географическое имя, без сомнения, получило свое бытие в очень недавнее время и обязано своим возникновением, по всей видимости, творческим свойствам местной народной речи. В числе таких свойств, как известно, весьма важную роль играет случайное созвучие слов, нередко порождающее и новые понятия. Город Крым, бывший Солхат, некогда славился обширностью своего строения и многолюдством населения. Этот выдающийся его признак не только наблюдался заезжими иностранными путешественниками, но не ускользнул и от внимания более близкого к нему татарского люда, который и отметил этот признак особым эпитетом в своих словесных произведениях.

В числе народных преданий о богатырях прежнего времени у ногайских татар немало есть песен, в которых воспеваются какие-то деяния и великие замыслы знаменитого мурзы Мамая, памятного истории своим поражением в Куликовской битве, а также прославляется геройство Адиль-Герая, известного своими романтическими приключениями во время своего пребывания в плену у персов. Иногда подвиги этих обоих героев переносятся народными песнями на почву Крыма. В этих-то самых песнях имя «Крым» неоднократно является с эпитетом яссы — «широкий, пространный»: выражение Яссы Кырым «Широкий Крым» имеет в этих песнях точно такой же смысл, как Яссы Идил «Широкая Волга». Хотя обычная в народных произведениях неопределенность позволяет под Крымом в этих песнях разуметь и весь полуостров; но ничто не мешает подразумевать и собственно город Крым, ибо в этих песнях беспрестанно упоминаются и другие татарские города и крепости, как Бакчэ-Сарай, Ак-Мечеть, Астрахань, Ор, Кыркор, Азов; да притом собственно Крымский полуостров едва ли мог ногайцам показаться обширным, раздольным после необозримых степей материка, где находились их главные кочевья.

Если наше предположение, что Яссы-Кырым в ногайских песнях означает город Крым, верно, то само собой далее следует, что когда славный город Крым пришел в упадок и запустение, непременно должен был утратить свой смысл и прилагавшийся в нему эпитет яссы = «обширный»: он должен был или совершенно отпасть и исчезнуть из употребления в живой речи местного народонаселения, или уступить свое место другому, который бы более соответствовал действительному состоянию некогда цветущего, а потом совсем развалившегося и заброшенного города. Ничего не могло быть проще и легче, как измениться слову яссы в очень близкое к нему по своему звуковому составу тюркское же слово эски = «старый, древний»: оно как нельзя более подходило к имени города, за которым только и осталось достопамятного, что он стар, древен, давно занимает известную местность; а цветущее великолепие его, многолюдство и разноплеменность жителей, торговая оживленность, сосредоточенность мусульманской учености и религиозного представительства — все это со временем изгладилось из народной памяти и едва ли сколько-нибудь воскрешается в ней присоединением к имени города Крыма эпитета эски = «старый».

Так как главным основанием дли нашего объяснения имени «Эски-Крым» нам служат здесь народные песни, то невольно приходит в голову вопрос о том, мог ли поэтический эпитет яссы = «широкий», который в ногайских песнях прилагается не только к Крыму, а и к Волге, обратиться в ходячий, вульгарный придаток к имени города Крыма, а потом видоизмениться в простой географический термин. Правда, что в настоящий момент не представляется другого подходящего примера, равносильного рассматриваемому нами в тюркской географической номенклатуре, но мы позволим себе обратиться к аналогическим фактам в языке русском, ибо некоторые явления и условия духовной жизни и творчества речи одинаковы у всех народов. Положим, что, например, в русских песнях река Волга обыкновенно называется широкой, матушкой, а между тем ни один из этих эпитетов не сделался с именем реки простым географическим термином. Но то, что не заурядно, не общепринято, еще не совсем непозволительно, не безусловно невозможно. Известно, что к иным местностям в народе живет какое-то особенное чувство, то благоговейное и симпатичное, то враждебное и антипатичное, и оно постоянно проглядывает не только в поэтических его произведениях, а даже и в обыкновенной, житейской речи: русский человек, например, в особенности простолюдин, охотно скажет и запросто, что он едет, положим, в Белокаменную, подразумевая Москву; наша столица у простого народа называется не Петербургом, а Питером, т.е. тем именем, под которым она только и является в народных песнях и поговорках. Мало ли у нас географических названий вроде Чистое Поле, Синее Море и т.п., которые в сильной степени отзываются поэтическим колоритом. Подобная склонность к поэтической живописности в названиях местностей не чужда также и тюркам, как это показывают многие географические наименования, вроде Кызыл-Эльма = «Красное Яблоко» (Рим), у турок османских, Чатыр-Даг = «Шатер-гора», Аю-Даг = «Медведь-гора», у крымских татар.

И так Солхат, переименованный в Крым и, позднее, в Эски-Крым, был главным центром татарского господства на Таврическом полуострове до утверждения династии Гераев. Такое значение этого города надо понимать однако же не в том смысле, чтобы он был столицей какого-либо отдельного татарского государства, а в том, что в нем сосредоточивалось все то, что служило высшим выражением татарско-мусульманского престижа в стране — религиозные учреждения с соответственным персоналом, т.е. мечети, дервишские текье (монастыри. — Примеч. ред.), медресе, с их муллами, шейхами, кадиями и т.п.; обнесенная каменной оградой и рвом крепость, способная выдерживать сильную осаду; караван-сараи для склада товаров и проживания заезжих торговцев. Первые удовлетворяли высшим духовным потребностям окрестного кочевого народонаселения и поддерживали внутренний гражданский порядок, ведая суд и правду; вторая служила убежищем и оплотом богатого населения и местных правителей на случай вторжения внешнего врага; третьи составляли источник доходов, поступавших в казну владетелей края и их правительственных органов. Несмотря на многие свои преимущества, город Крым однако же не был постоянной резиденцией золотоордынских ханов: они иногда бывали в нем временно, мимоходом, в качестве гостей или беглецов, спасавшихся туда от преследования своих противников. Через город Крым, лежавший па перепутье, они вели свои сношения с знатным в то время египетско-мамлюкским султанатом. Памятником этих сношений было построение великолепной мечети в Крыме на иждивении мамлюкского султана Бейбарса, приславшего и деньги, и своего мастера для производства на этой мечети эпиграфических и других орнаментов. Но особенно благоволил к городу Крыму, по-видимому, Узбек-хан (1313—1342). Арабские историки не нарадуются благочестию Узбека и ревности, с какой он утверждал в своих владениях правоверие, выстроивши себе особую мечеть для аккуратного совершения пятикратной молитвы и преследуя тех своих из подданных, кто неодобрительно относился к его мусульманскому ревнительству. Поэтому покойный Брун не без основания утверждал, что фанатическое убиение князя Михаила Ярославича Тверского Узбеком произошло именно в городе Крыме во время пребывания там последнего. Кроме удобств быстроты сношений с Египтом, которые особенно участились при Узбеке, Крым мог привлекать его и обилием предметов, долженствующих удовлетворять религиозным чувствам истого мусульманского адепта: в Крыму, как мы сказали, были и мечети, и дервишские монастыри, и много духовно-ученой мусульманской братии. Другим археологическим подтверждением пребывания Узбека в эту пору в Крыму служит сохранившийся до нашего времени портал мечети, построение которой относится к тому же времени. Смысл надвходной надписи таков, что, можно думать, это и есть та самая мечеть, которая, по словам арабских историков, была построена самим Узбеком. Эта надпись обыкновенно переводится так: «Да будет благодарение Всевышнему за руководство на путь истинный, и милость Божия на Мухаммеде и его преемниках. Строитель сей мечети, в благополучное владычествование великого хана Мухаммеда (да будет владычество его вечно!) смиренный раб, нуждающейся в милосердии Божием, Абду-ль-Гази-Юсуф, сын Ибрагима Эзбали. 714 гиджры (от P. Xp. 1314)». Перевод этот, сделанный г. Негри, не совсем полон. В тексте после ханского имени Мухаммед стоит одно слово, которое опять повторено в конце, после имени архитектора. Г. Негри в первом случае совсем пропустил его, а во втором передал его по-русски, согласно с копией арабского текста, словом «Эзбали». Но что же это такое за «Эзбали»? По форме это слово похоже на прилагательное относительное, которое может быть производимо от имени места; следовательно, здесь оно должно означать прозвище архитектора, или его отца, Ибрагима — «Эзбайский» или «Эзбальский». Но никакого более или менее известного географического имени, сколько-нибудь похожего на Эзба, или Эзбал и т.п., не существует. При осмотре же подлинной надписи портала, можно заметить, что слово, прочитанное эзбали, — в первом случае следует читать — Узбек, ибо конечная буква сделана длинная и размашистая, что ее нетрудно принять за другую букву. Следовательно, фразу надо перевести так: «во дни царствования великого хана Мухаммеда Узбека». И на монетах хан Узбек обыкновенно носит двойное имя — национальное «Узбек» и мусульманское «Мухаммед», или же одно первое; второе же в одиночку не встречается. Явно, что и здесь Узбек является с двойным именем. Труднее решить, в каком значении то же слово могло быть придано в имени архитектора Абду-ль-Гази-Юсуф-ибн-Ибрагима. Остается прибегнуть к конъектуре. Узбек-хан так был знаменит в свое время, что в честь его некогда названа была обширная площадь в Каире, которая и до сих пор сохраняет название Узбековой. Мусульманские историки, превознося этого хана, самое Золотоордынское царство иногда называют просто «Страной Узбековой». Нет ничего удивительного, что архитектор, увековечивший в надписи свое имя, тоже счел лестным для себя присовокупить к своему имени и прозвище «Узбекский», или «Узбеков», намекая этим, может быть, на то, что он не был местный, доморощенный мастер, а специально был выписан из Египта благочестивым строителем мечети, ханом Узбеком, подобно тому как прежде него был тоже нарочито прислан оттуда в Крым резчик для изсечения султанских титулов на мечети, построенной султаном Эльмелик-Эннасыром.

Но это едва ли не единственный исторически засвидетельствованный случай пребывания золотоордынского хана, правоверного и общепризнанного обладателя всего Джучидского улуса, в главном городе одного из важных уделов своего царства, Крыме. А то обыкновенно этот удел ведался ханскими наместниками, да иногда появлялись там случайные авантюристы и узурпаторы, из которых иные стяжали себе громкую известность в истории своими деяниями и печальной судьбой, другие же исчезли бесследно, едва оставив по себе память лишь по имени.

Выше мы видели, что эти наместники у туземного народонаселения крымского, по крайней мере у генуэзских колонистов, известны были под названием тудунов, но что сами татары вовсе не пользовались этим архаизмом хазарской эпохи в своих официальных актах.

Арабские историки также знают о существовании звания наместников — во всех государствах, где правили потомки Чингиз-хана. По словам их, эти наместники назначались из татарских вельмож первого разряда, которых они называют старшими эмирами, в отличие от второго разряда — обыкновенных, или младших эмиров, по-арабски. Слово эмир по коренному своему составу принадлежит арабскому языку. Если же оно и могло быть усвоено монголо-татарами, то уже, вероятно, не ранее как с утверждением и распространением среди них мусульманства и моды на все мусульманское, благодаря благочестивой ревности или политическому расчету некоторых ханов, из коих Джаныбек, например, заставил своих подданных надеть чалмы и ферязи, в противность их народному обычаю. Отсюда естественно, что титул эмир был в ходу главными образом у монголо-татар, владычествовавших в Персии и Египте, тогда как в ярлыках золотоордынских ханов он не встречается. Нет его и в итальянском переводе договорного акта генуэзского, где свидетели с татарской стороны подписались с титулом bey, вследствие чего ученый комментатор этого акта и в итальянском слове segno видит передачу того же самого татарского титула бек, или бей. Да и сами арабские писатели не совсем тверды в употреблении эпитета эмир: Ибн-Батута, кроме общего деления эмиров на старших и младших, особливо говорит об эмире-темнике. Ибн-Хальдун, например, говоря об эмирах, называет их еще царями Монгольскими; а между тем другой, не менее авторитетный и основательный писатель, Эль-Омари свидетельствует о неуважении и пренебрежении кыпчаков к этому последнему титулу, так что рекомендует султанско-египетской канцелярии избегать его употребления в официальной переписке с ними. Точно так же потом Эльмухыбби и Элькалькашанди относят в разряду эмиров темников, нойонов, визирей и инаков. Таким образом, титул эмир в приложении к татарским вельможам у мусульманских историков был скорее книжным термином; на практике же у татар в равносильном смысле употреблялся титул бей, — как это явствует из татарских официальных документов и косвенным образом вытекает из свидетельства тех же историков: описывая внутренние порядки в стране кыпчаков, они говорят, что управление их государством было в руках улусных эмиров; что улусных эмиров было четыре и старший из них назывался беклярибек, т.е. бек над беками, а по-арабски эмир над эмирами4. Но что эпитет «эмир» также имел в свое время какое-то жизненное значение в улусе Джучидском, доказательством этого служит оставленный им глубокий след в титуле мурза, который есть не что иное, как сокращенное и несколько видоизмененное арабско-персидское эмир-задэ — «эмирович». Титул этот хоть и более поздний, но зато самый популярный и пережил все другие почетные приставки к именам татар, считающих свое происхождение знатным.

Называя татарских беков, впоследствии мурз, эмирами, мусульманские историки довольно ясно определяют их общее положение в Золотой Орде, сравнивая его иногда с положением подобных им вельмож в других государствах, бывших под властью монголо-тюркских династий.

Эль-Омари, со слов одного очевидца, говорит, что дворец золотоордынского хана в городе Сарае «окружают стены, башни да дома, в которых живут эмиры его; в этом дворце их зимние помещения». Некоторые из них несли придворные должности; например, эмир Байдара был начальником охоты при хане Узбеке, подобно тому как эмир Сейф-эд-Дин Урудж состоял начальником дворцовых музыкантов при дворе мамлюкского султана в Египте. Про другого эмира, Байтару, говорят историки, что он находился в услужении у влиятельной в свое время Джиджек-хатуни, жены хана Менгу-Темира, и погиб вместе с нею от руки временщика Ногая. Арабский путешественник Ибн-Батута, описывая празднование рамазана при дворе Узбек-хана, точно обозначает различие между старшими и младшими эмирами, наблюдавшееся в этикете ханского двора. Близость эмиров к хану и его двору неизбежно создала им влиятельное положение в Орде, но оно усиливалось или ослаблялось, смотря по личным свойствам и характеру правивших в Орде ханов. Хан Тохта, например, по интригам временщика Ногая, действовавшего через жену свою Байлак-хатунь, вытребовал к себе поодиночке и предал смерти тех эмиров, на которых ему было указано интриганом как на «остальное вредное терние», достойное искоренения. Подобную же кровавую расправу учинил Узбек-хан над эмирами, выказавшими свое неудовольствие на принятие им ислама и сговорившимися свергнуть его. Тем не менее однако ж такое деспотическое обращение ханов с эмирами не уничтожало влиятельности последних, благодаря ничтожеству лиц, восседавших на ханском троне, и лености их ведать самим дела правления. Эль-Омари, касаясь государственных порядков у туранцев, т.е. в Мавераннагре, Хорезме и Кыпчаке, не без удивления замечает, что у царей их нет большой заботливости об учреждениях; что в правительственных делах там принимают деятельное участие не только эмиры, но и знатные дамы. «Мне привелось, — пишет он, — видеть много грамот, исходивших от царей этих стран, времен Беркэ и позднейших, а в них (читать): мнения хату ней и эмиров сойтись на этом». Хан Туда-Менгу (1281—1288), по свидетельству историков, питал отвращение к занятию государственными делами и проводил все время в религиозных упражнениях и собеседничестве с разными святошами — факирами, шейхами и другими ханжами. Самым образцовым и знаменитым ханом, как по личным качествам, так и по необыкновенному порядку, бывшему в Орде в его правление, выставляется у мусульманских историков Узбек-хан, а и про него тот же Эль-Омари говорит, что он обращал внимание только на сущность дел, не входя в подробности обстоятельств. Следовательно, хан давал, так сказать, общее направление ходу дел в государстве, сообразно своим взглядам и наклонностям, фактическое же осуществление властных прав — то, что составляло, по выражении Эль-Омари, подробности обстоятельств, было в руках его ближайших подручников, и прежде всего, конечно, эмиров. На аудиенции, данной послу египетского султана Эльмелик-Эннасыра, приехавшему сватать за своего государя Чингизидскую царевну, Узбек сказал ему, чрез переводчика, что если в его докладе содержится что-нибудь кроме простого приветствия, то пусть он переговорит об этом с эмирами, которые потом и собрались на совещание в числе 70 человек. Поэтому Эльмухыбби не без основания говорит про инака Кутлу-Бугу, что «это один из четырех (улусных эмиров), которые, по принятому обычаю, бывают правителями в землях Узбека». Элькалькашанди, повторяя сведения Эльмухыбби, который, в свою очередь, следовал Эль-Омари, насчет эмиров Золотой Орды пишет: «Управление этим (т.е. Золотоордынским) государством в руках улусных эмиров и визиря, как в царстве Иранском; но у улусных эмиров и визиря этого царства нет такой исполнительной власти, как там, т.е. что они ниже саном, чем улусные эмиры и визирь в Иране… Переписка с улусными эмирами и с визирем в этом (Кыпчацком) царстве была проще, чем переписка с улусными эмирами и с визирем царства Иранского. Тут заметно некоторое самопротиворечие мусульманских историков, которые представляют эмиров то главными заправилами в государстве, то беспрекословными последователями распоряжений какого-то визиря. В последнем случае, кажется, можно подразумевать такое положение вещей, когда случайно выдвигался из среды эмиров один какой-нибудь, который ловко и быстро приобретал силу и влияние в Орде и забирал фактическую власть в свои руки, не только по-своему распоряжаясь действиями других эмиров, но управляя и волей самого хана, хотя мог и не носить какого-либо особого титула, вроде визиря; который, говоря короче, становился временщиком. Таковы были в свое время временщики из эмиров Ногай, Джубан, Мамай, Идики. Это предположение наше отчасти оправдывается разномыслием арабских историков относительно сана и роли известного Мамая. Эльмухыбби, по поводу переписки египетского султана с Мамаем, делает такое замечание: «Говорят, что он правил землями Узбековыми; что при хане Мухаммеде, о котором было упомянуто выше, он занимал положение, подобное тому, какое занимает при высочайшем дворе (египетском) его покойное степенство, Сейфи Телбога Эль-Омари». Элькалькашанди же подверг сомнению это известие Эльмухыбби на том основании, что если бы, говорит он, Мамай занимал то же положение в Золотой Орде, какое занимал Телбога в земле Египетской, то, значит, он был бы старшим эмиром, а между тем ему писали с меньшим почетом, чем улусным эмирам.

Такого могущественного значения достигали татарские вельможи в роде Ногая, благодаря как своим личным способностям, так и некоторым выгодным условиям, в которых находилась корпорация эмиров, или беков татарских. В принципе территория целой Орды составляла неограниченное достояние носителя верховной власти, хана. Это абсолютное владычество ханов над землей формулировано у тюрков в поговорке: «Куда ступит копыто ханского коня, то и принадлежит хану». Но это не исключало возможности для других лиц высшего ранга в Орде иметь свои, иногда весьма крупные, земельные владения. Эль-Омари говорит, что у эмиров были свои земли, которые иным приносили по сто, по двести тысяч динаров годового дохода. Получая такие большие доходы, они могли содержать значительное число ратников, которые в совокупности составляли внушительную военную силу. Весь успех временщиков поэтому зависел от уменья их пользоваться в своих интересах и благоволением хана, и сторонничеством эмиров, соразмеряя одно с другим, смотря по тому, что было в данный момент нужнее им — произвести ли давление на первого, или устранить опасность соперничества вторых.

Так как Крым считался уделом Золотоордынской империи до самого ее распадения, то и вся его политическая история до воцарения династии Гераев в сущности есть история Золотой Орды: существовавшие в ней внутренние порядки переносились первоначально целиком в Крымский удел, видоизменяясь потом соответственно местным условиям; происходившие в ней политические события отражались известными последствиями и на судьбе Крыма.

Первый исторически известный из эмиров, игравших первенствующую роль в Золотой Орде, был Ногай, племянник Беркэ-хана. Выдвинувшись при нем своей военной храбростью и ставши главным предводителем войск ханских, этот одноглазый старик был вместе с тем ловкий и искусный интриган. Действуя через посредство влиятельных при дворе дам, он особенно упрочил свое положение в царствование полупомешанного и бесхарактерного хана Туда-Менгу, который проводил все время в религиозных упражнениях и собеседничестве с разными святошами, а государственными делами вовсе не занимался, как уже было выше замечено. Когда же преемник этого хана Тула-Буга вознамерился было ограничить самоуправство могущественного временщика, то Ногай, при содействии матери хана, коварным образом заманил его в засаду и беспощадно умертвил его вместе с некоторыми братьями, престол же ханский предложил Токте, рассчитывая упрочить свое могущество на благорасположении своей креатуры. Для большей же безопасности со стороны тех эмиров, которые были на стороне убитого хана Тула-Буги, Ногай чрез посредство жены своей Байлак-хатуни уговорил нового хана искоренить «остальное вредное терние», как он называл враждебных ему и обреченных им на погибель эмиров. Токта вызвал в себе указанных эмиров поодиночке и предал их смерти. Получив известие об исполнении этого своего жестокого желания, Ногай успокоился, считая свое положение окончательно упроченным. Само собою разумеется, что могущество главы рода повело к возвышению и целого рода: «стали властвовать дети Ногая и дети детей его; усилилось могущество их; окрепли власть и значение их», замечают по этому случаю мусульманские историки. Ногай так успешно достигал своих целей, без сомнения, благодаря своему умению расположить к себе хана и сделать своими приверженцами многих эмиров, даже тех из них, которые прежде не были его сторонниками. Для этого Ногай пользовался всякими обстоятельствами: сам он подстрекнул Токту-хана к истреблению неприятных ему эмиров, а когда уцелевшие из них, испугавшись беспричинной жестокости нового хана, бросились искать себе спасения, он же первый обласкал их и отвел им на своей земле места для жительства. Когда же Токта-хан спохватился в ошибочности своих отношений к Ногаю и послал ему грозный вызов в виде эмблематического сюрприза, состоявшего из сохи, пука стрел и горсти земли, то Ногай считал свою позицию настолько уже надежною, что смело принял этот вызов: он открыто выступил против Токты-хана в 1297 году с 200 000 всадников, и хан потерпел поражение.

В эту же достопамятную эпоху в жизни Ногая мы видим его действующим в Крыму. Поразив Токту, Ногай, по свидетельству Рукн-эд-Дина Бейбарса, захватил его области, к числу которых принадлежали и земли Крымские, куда Ногай послал сына дочери своей собирать дань, наложенную на тамошних жителей. В приписке в рассказу арабского историка находится заметка, что Токта подарил Крым Ногаю3. Действительно, могло быть так, что Токта в пору своего благорасположения в Ногаю сделал ему такой подарок; но вскоре за этим произошел между ними раздор, и Ногай, победив своего патрона, простер свою властную руку на Крымский удел на двояком основании — ив силу дарственных прав на этот удел, полученных им от настоящего, законного хозяина земли, хана, и в качестве победителя, восторжествовавшего над своим неприятелем, опять-таки над ханом. Выше мы видели, что случилось с Актаджи, внуком Ногая, в Крыму, — как его пьяного умертвили там, и как Ногай двинул туда огромное войско, которое произвело погром и опустошение по всему полуострову. В названной приписке в истории Бейбарса сказано, что в Крым отправились сперва Таз, зять Ногая, и эмир Алтыбарс с войском приблизительно в 4000 всадников, а полчища, посланные туда Ногаем, были предводительствуемы эмиром Маджи. Естественно, что войска могли быть вверяемы Ногаем только людям, преданным ему. Очень может быть, что эта экспедиция состоялась именно с участием тех эмиров, которые бежали от Токты-хана и нашли покровительство у Ногая, так что самое водворение их на новых местах можно понимать в смысле вторжения их в Крым в сопровождении полчищ Ногая. Другой историк арабский, Эльмуфаддаль, говорит, что Ногай сам лично приходил в Крым чинить опустошение. При этом он сообщает причину описанного им погрома Судака. Историк тут несколько путается, но тем не менее в этой путанице проглядывает кое-что весьма правдоподобное, проливающее свет на тогдашнее состояние Крыма, подвластного татарам. Причиной нашествия татар, говорит Эльмуфаддаль, было то, что пошлины и другие доходы с Судака делились между четырьмя татарскими царями; что один из них был Токтай, тот самый, который находился в дружбе с властителем Египта, посылал к нему послов и подарки; и что цари, которые были соправителями его, обижали наместников его в том, что касалось причитавшихся ему доходов. Неясность известий Эльмуфаддаля заключается в том, что он золотоордынских ханов везде титулует эпитетом «царь», в том числе и Ногая тоже называем царем, сидевшим на престоле Беркэ. Так как при этом стоит дата 1298—1299 гг., то не удивительно, что Ногай, разбивши Токту-хана и фактически захвативши в свои руки власть над целой Ордой, прослыл в чужих краях самостоятельным властителем наравне с прочими ханами Золотой Орды, по крайней мере на то время, пока сам не погиб во вторичном сражении с оправившимся Токтою в 1300 году. Но в таком случае кто же те четверо татарских царей, между которыми делились дани, собиравшиеся с Судака и других доходных местностей крымских, и к числу которых принадлежал царь, неясно обозначенный в арабском тексте и принимаемый за Токту-хана? Число четыре, встречающееся здесь у арабского историка, указывает на то, что под царями здесь надо разуметь именно четырех улусных эмиров, которые, по общему свидетельству историков, управляли всеми государственными делами в Орде. В Крыму сидели ханские наместники, сбиравшие дани, из которых известная доля отчислялась хану, а остальные доставались ближайшим его подручникам, четырем улусным эмирам. Что касается до обид, причинявшихся этим наместникам тетрархами, то Эльмуфад-даль тут, надо полагать, хотел изобразить административную и затем военную экзекуцию, произведенную Ногаем, когда последний, разбив Токту-хана, послал внука своего Актаджи в Крым собирать дани в свою собственную пользу, а прежний ханский наместник, естественно, должен был оставить свой пост, или же, не желая этого, должен был оказать вооруженное сопротивление агентам нового властителя, Ногая. Очень возможно, что этот строптивый наместник был тот самый Табук, или Таюк, о котором у нас была речь раньше.

В числе местностей, пострадавших от нападения полчищ Ногая в Крыму, упоминается, между прочим, Кырк-Иери, весьма замечательный географический пункт во времена утверждения там татарского владычества. Это была труднодоступная цитадель на той крутой скале, где ныне находятся лишь развалины жилищ обитателей позднейшего времени, мирных торговцев-караимов, да древнее кладбище, прославившееся в учено-археологическом мире, благодаря надгробным надписям, вызвавшим столько ученых соображений и пререканий. Теперь это местечко называется Чуфут-Калэ — «Жидовская крепость», «Жидовский городок»; прежнее же его название возбуждает нескончаемые сомнения и разные толкования. Произношение его имени в исторических памятниках, где встречаем о нем упоминание, до крайности разнообразно: оно звучит, следуя хронологическому порядку этих памятников, так: Кер-кри (у Абульфеды, XIV в.), Каркери (у Шильтбергера, XV в.), Киркель, Kirkiel (у польских писателей), Керкиард, Cherkiarde (у Барбаро, XV в.), Керкер, Chercher (у Контарини, XV в.), Киркеры и Киркер (в Литовских грамотах, XV в.), Крикъер (у караимского раввина, XV в.), Херхиард (в сочинении о татарах неизвестного автора, XVII в.), Кыркор, Киръ-кор, Киркор, Киркир (в русских грамотах). Все эти варианты можно видеть в «Крымском Сборнике» Кеппена. В том же Сборнике сделано замечание, что последняя, русская форма — Кыркор или Киркор, находится у Карамзина, который дважды упоминает о Кыркоре на основании Дел Крымских, хранящихся в московском архиве МИД впервые под 1521 годом и потом десятью годами позже. Но в Делах Крымских о Кыркоре упоминается, и даже довольно часто, гораздо ранее. В грамоте Колычева от июня 27 1492 года говорится: «Да сам, государь, царь (Менгли-Герай) поехал на третей день в Кыркор, а мне велел на собою быти и с казною. Да приехав, государь, в Кыркор, велел ми у себя быти назавтрее в вечере». В январе 1493 года Костя Заболотцкий доносил в Москву: «Приехали есми, государь, в Орду на Козмо демьянов день, а царь был в Кирькоре, а посол был королев в Орде князь Иван Глиньской; а хотел царь посла королева отпустити часа тово, и царь нам велел с Лобаном в Кыркоре у себя быти… А мне, государь, царь с собою итти не велел, а велел ми жити без себя в Кыркоре». Он же опять передает речи Менгли-Герая, который между прочим сказал: «И яз посла из Кыр-кора отпустил, а быти ему у меня поиману в новом городке». Насчет того же литовского посла уже сам Менгли-Герай пишет Великому князю Ивану Васильевичу в своем ярлыке от 1 сентября 1493 года: «Которой посол пришел, и яз его поймав, крепить велел, и до сих мест в городе в нашем в Кыркоре в крепи». Константин Заболотцкий подтверждает вышеприведенный факт в своей грамоте того же года, говоря: «И царь, государь, с моих речей того Леза поймал и посадил его в Кыркоре и людей его перепродал». В наказе Звенцу от 11 октября 1496 года, в числе обид и покраж, причиненных крымцами русским, значится между прочим: «Да киркирского наместника сын Мамышев взял у великого князя людей силою за пошлиною две однорятки, да два сагадака, да полотно, да двадцать стрел». В августе 1500 года Иван Кубенский доносил великому князю: «Да Ебага улан привел, государь, к Менгли-Гирею царю царевича Менглишика Ягубова… и нонеча, государь, тот царевич скован сидит в Кыркоре».

Замечательное местоположение Кыркора и несколько загадочное значение этой природной крепости в эпоху образования самостоятельности Крымского ханства сделали его предметом легендарных преданий и серьезных недоумений позднейших ученых. Турецкий историк Аали-эфенди в географическом описании седьмого климата говорит о нем так: «Кырк-Эр есть крепость, из городов асских на севере от Сары-Кермана. На весьма высокой горе находится». У Сейид Мухаммед-Ризы и автора сокращенной истории Крыма находим следующее о нем повествование. «Упомянутый замок, — читаем у них, — есть находящаяся близь Бакчэ-Сарая, на вершине крутой горы, построенная из мелких, твердых камней, крепкая, не имеющая себе подобных, твердыня». Автор «Таблицы стран» (т.е. Абульфеда) описывает его под именем «К-р-к-р» — под 50° долготы и 50° широты, и объясняет значение имени его с турецкого — сорок человек. В прежние времена непохвальный народ из племен Могульских, называемый ас, вследствие полной своей уверенности в неприступности замка, проявлял непокорность и сопротивление Крымским ханам. Один из потомков Чингисхановых, Шейбек-хан, напрягал все усилия, чтобы осадить и стеснить его, но не в состоянии был завоевать и покорить его. Тогда один из эмиров племени Яшлау, сметливый человек, подал блестящую мысль вооружиться новым и крепким оружием изречения «Война — хитрость». Он велел собрать все, сколько было в ханском лагере, барабаны, дудки и вообще все музыкальные инструменты, а также тазы, горшки и прочую медную посуду, и колотить в них в течение трех дней и ночей. По поговорке: «Таз упал с крыши», произведенный шум, точно светопреставление, ошеломил и привел в остолбенение жителей крепости. Они думали, что уже происходит атака, и с оружием в руках трое суток не спали: все караулили в указанных им местах, стоя на ногах, точно кладбищенские надгробные памятники. Когда не стало у них мочи, на четвертый день они все поневоле мертвецки заснули. Хитрый мирза, воспользовавшись этим случаем, развернул свое победоносное знамя и с своими приверженцами, именитыми татарами, произвел атаку. Скверные гяуры спали и не чуяли нападения татар, которые без боя и сражения овладели ключами означенной крепости. Затем присовокупляется еще одно важное обстоятельство, которое полнее изложено в сокращенной же истории, а именно: «Со временем, когда мусульманам не стало надобности в означенной крепости, в ней заставили водвориться корпорацию караимов из жившего в Бакчэ-Сарае племени иудейского. До сего времени из поголовной подати с них часть приходится на долю Яшлауских беков».

Предание о взятии Кыркора сильно напоминает собою библейское сказание о взятии Ерихона евреями и тем обнаруживает смешение правдоподобного с вымыслом. Но любопытно, что первоначальными обитателями Кыркора признается какой-то народ ас, этнографическое определение которого у крымских историков довольно смутное: один называет асов племенем монгольским, другой — татарским. Важно то, что караимы во всяком случае не считаются коренными жителями Кыркора, а водворенными в нем в позднейшее время по воле татар, вследствие чего крепость и получила другое имя — Чуфут-Калэ — «Жидовский город», которое постепенно совсем заменило прежнее его наименование. Объяснение причины выселения татарами караимов из прежнего их места жительства в Бакчэ-Сарайской долине на крутизну Кыркора тоже не кажется невероятным, ибо оно согласуется с образом жизни и нравами татар: степнякам, проводившим полжизни на коне, действительно, ни к чему была не нужна крутая и безводная скала Кыркора; плоская низменность около него, обильная водными ключами, имела для них большую привлекательность, и потому им легко могла придти в голову мысль вытеснить из этой последней проживавшее там чуждое им по племени население и основать свой собственный юрт, положивший основание будущей новой столице ханства — Бакчэ-Сараю. Последний соединял в себе важные достоинства, чтобы служить местом главной ханской стоянки: будучи удобен для жительства низменностью своего местоположения, он находился в то же время возле такой неприступной возвышенности, каков был Кыркор, куда в случае внезапного нападения всегда можно было укрыться, как это и случалось с Менглы-Гераем.

Говоря о водворении караимов в Кыркоре, крымские историки однако же не дают известий о том, что сталось с сидевшими в нем дотоле асами. О поголовном избиении их, или вообще о какой-либо резне, ничего не говорится. Долина и ущелье, занимаемые Бакчэ-Сараем, и теперь кишат людьми разнородных национальностей: там есть и татары, и армяне, и караимы, и греки, и бухарцы, и цыгане, со множеством подразделений последних на какие-то цеховые роды — кэмэнчи, аюджу, гурбэт и т.д. В жалованных грамотах роду беков Яшлауских на доходы с жителей Чуфут-Калэ обыкновенно рядом с караимами упоминаются армяне. Можно думать, что татары, овладев Кыркором, загнали туда всех без различия иноплеменников, которые казались им одинаково враждебными и которые, сидя в Кыркоре, очутились как бы в постоянной осаде без надежды на свободное сообщение с окрестностями, и чрез то были лишены всякой возможности к дальнейшему неповиновению и сопротивлению татарской власти. Но какие установились взаимные отношения между самими разноплеменными обитателями Кыркора, на это ответить пока трудно. Видно только, что караимы возобладали над прочими народностями, судя по позднейшему переименованию прежнего Кыркора в Чуфут-Калэ. Но и они загадочное племя: по типу лица и по религии они сродни евреям; наречие же, которым говорят, принадлежит к тюркским и содержит в себе архаизмы, показывающее близость его к одному из старейших тюркских наречий — джагатайскому. Далее замечательно, что с одной стороны большинство надгробий прилежащего в Чуфут-Калэ кладбища носит еврейские надписи, относительная древность которых составляет предмет ученых споров; с другой стороны, среди самого Чуфут-Калэ находится татарско-мусульманская гробница Ненекэ-Джан-хаными, дочери Токтамыша, и относительно этой гробницы можно думать, что в склепе ее лежит несколько покойников какого-то татарско-мусульманского знатного рода. Все эти комбинации обращают на себя внимание своею странностью и загадочностью, окончательно сбивающей с толку в вопросе об этнографической принадлежности первоначальных строителей и жителей Кыркора. Одни усиленные и тщательные археологические изыскания на местах древнейших поселений караимских в Крыму, может быть, сколько-нибудь подвинут этот вопрос к решению. Без этих же изысканий и разные конъектуры относительно настоящей формы имени Кыркора никогда не достигнут желаемой несомненности. Свод этих конъектур сделан у А.Я. Гаркави в упомянутой нами его статье «О происхождении некоторых географических названий местностей на Таврическом полуострове» с его собственными соображениями касательно этимологии имени «Кыркор», или «Кыр-кер» из индо-европейского корня кар, усматриваемого в латинском career, немецк. kerker и т.п.. Не вдаваясь в новый пересмотр и критику этих конъектур и соображений, мы можем заметить лишь следующее. А.Я. Гаркави особенно настоятельно отрицает присутствие тюркского элемента в исследуемом имени, говоря: «Из всего… явствует, что имя Киркер не татарского происхождения, которому насильно хотят навязать тюркскую этимологию. Если обратимся к истории, то нам также станет ясным, что означенное название вовсе не должно быть татарским». Тем не менее для нас не совсем ясно, в чем тут насилие: напротив, всего более вероятности предполагать, что название Чуфут-Калэ, имеющее арабское начертание со всеми вариантами в его выговоре — Кырк эр, Кырк йер, Кырк ор, и т.д. — тюркской формации: чем же иначе объяснить то, что во всех почти памятниках, где дается этимологическое толкование этому названию, основным элементом признается в нем тюркское числительное кырк — «сорок»? Разница встречается только в объяснении второй половины составного имени: одни видят в ней тюркское же слово эр — «муж»; другие йер — «место»; третьи ор — «ров, крутизна», четвертые даже юрт — «жилье, становище». Наконец, так как в европейских памятниках встречается форма Kirkie, то можно, пожалуй, предполагать, что и в татарском выговоре, прежде чем явился звук р, на конце стоял звук л. В таком случае тут могло быть слово иль — «народ, племя, жители», как намек на разноплеменность жителей укрепленного города; или же там могло стоять слово йел — «ветер», и целое имя могло звучать кырк йел — «сорок ветров». Это последнее название могло взяться с того, что на возвышенности Чуфут-Калэ, особливо в углублениях и пещерах ее утесов, беспрерывно и в разных направлениях ощущается движение ветра, даже в то время, когда в окрестных низменностях царит полнейшее затишье. Косвенным доказательством возможности подобной этимологической комбинации может служить доныне существующее наименование одного из утесов скалы Манкупской — Йеллы бурун — «Ветряной мыс».

Какую бы мы ни приняли этимологию имени, явно, что оно получило свое бытие от татар, у которых так же, как и других тюрков, была манера образовывать собственные имена из числительных, взятых в одиночку или, чаще, с придачею каких-нибудь нарицательных. Мы встречаем, например, в Крыму, следующие географические названия: Отуз — (Тридцать), Кырк — (Сорок), Онддртелыман — (14 пристаней), Кырк куладж — (Сорок погонных саженей), Кырк азыз — (Сорок святых). Из числа ногайских племен одно называлось Докузлар оглу — (Девятовичи). У татар литовских встречается географическое имя Кырк татар — (Сорок татар). У турков есть: Кырк килиса — (Сорок церквей), Кырк агадж — (Сорок деревьев), и т.п. Кроме того, числительное кырк — «сорок» употребляется для обозначения множества, обилия вообще: например, про извилистые реки турки говорят, что они кырк гечит — (сорок бродов), про крутые возвышенности — кырк мердыван — (сорок лестниц), и т.п. Мало того, как на курьез, можно указать на существование у турок личных прозвищ, образованных также из имен числительных: например, один ученый турецкий известен под прозванием Йиирми секиз — (Двадцать восемь).

Если не татары впервые создали твердыню Чуфут-Калэ, то, само собою разумеется, не они же впервые и нарекли ее так или иначе; но отсюда никак еще не следует, что они не переименовали ее по-своему, как это они делали обыкновенно с завоеванными ими чужими местностями, не исключая и крымских. Можно только принять с полною достоверностью, что, переименовывая эту твердыню по-своему, они, по закону влияния омонимии, подобрали ей название новое по значению, но близкое к прежнему имени по звукосочетанию. В таком случае остается догадываться о том, какого корня и состава могло быть прежнее имя, на смену которого с нашествием татар явилось тюркское К-р-к-р, а еще позднее — Чуфут-Калэ. Отдавая полную справедливость соображению г. Гаркави, мы все-таки не видим достаточных оснований для того, чтобы совершенно игнорировать и мнение Кеппена, усматривающего искомый корень в греческом языке, и следовательно допускающего возможность основания твердыни Чуфут-Калэ греками, а не аланами, или асами. Он полагает, что корнем имени Кркр можно считать греческое слово — Κίρκος или Κρίκος — «круг, кольцо, а в переносном смысле, окруженное стеною место». Но неприступность твердыни заключалась в естественных свойствах занимаемой ею местности, представляющей с трех сторон громадную отвесную свалу, тогда как стена, защищавшая крепость с четвертой стороны, все же оказалась не такою надежною обороною, чтобы в конце концов не уступить натиску осаждавших ее татар. Чтобы кончить теперь с вопросом о загадочной крепости, который, повторяем, не может быть окончательно решен без помощи археологических изысканий, позволим себе высказать еще одну конъектуру насчет древнейшего ее названия и первых ее соорудителей. В числе крымских городов, основание которых с наибольшею вероятностью должно быть приписано грекам, был также прибрежный город Каламита. Его греческое, а не иное какое-либо, происхождение выводится учеными между прочим и из этимологического состава самого имени, в котором возможно видеть греческие слова καλός λιμήν — «Хорошая пристань». Этот и подобные примеры показывают, что греки имели обыкновение в названиях местностей обозначать их свойство — «хороший» или «худой». Но если они назвали пристань «хорошей», то ничто не мешало им назвать «хорошей» крепость или цитадель. И действительно, на крутом мысе, выдающемся в Черное море близ Варны и представляющем прекрасную защиту для кораблей во время бури, некогда существовал крепкий греческий замок, носивший название Каллиакра, отчего и самый мыс до сих пор значится на географических картах под тем же именем Каллиакра, или же, видоизмененно, — Джелегра. Это та самая Килгра, о которой говорит турецкий путешественник Эвлия-челеби как о месте нахождения одной из семи гробниц мусульманского святого и чудотворца Сары-Салтыка. Эвлия-челеби дает этимологическое толкование имени «Килгра», неизвестно откуда им заимствованное. «Гроб, — говорит он, — был зарыт в Килгре в одной пещере Дракона (умерщвленного упомянутым святым), и отсюда он называется Килгра-Султан: Килгра значит по-латыни "семиглавый дракон", это чисто по-латыни». Имя Каллиакры также подверглось неизбежным видоизменениям в разных транскрипциях: оно пишется то Caliatra, то Kallacercka, то Kalliakra, то Caliacra. При доказанном применении у греков имени Каллиакра к одному из укрепленных замков, который превосходил прочие крепости по берегу Черного моря своим положением на крутой возвышенности, возможно, что и Чуфут-Калэ, неоспоримо обладающее подобными же отличительными качествами превосходнейшей цитадели, также носило у греков название, которое весьма удобно могло у татар превратиться и Кркр. В этом предположении нас утверждает главным образом то, что во всех вариантах древнего названия Чуфут-Калэ мы видим одни и те же основные согласные звуки к-р-к-р, которые как нельзя более соответствуют греческим, звуки же гласные разнообразились потом и в говоре местных жителей, и в транскрипции иностранных путешественников и ученых наблюдателей, применительно к понятию, которое хотели выразить в той или иной вариации, считая его в свое время наиболее правдоподобным. Дальнейшим подтверждением нашей конъектуры является упоминание Рубруквиса о Сорока замках — Quadraginta castella, в которых, по правдоподобной догадке покойного Бруна, «скрывается тогдашнее название города Кырк-ера». Г. Гейд, считающий эту догадку г. Бруна неосновательной, сам однако же не был в состоянии указать какие-либо «сорок замков», которые бы существовали когда-нибудь в маленьком пространстве между Херсоном и Судаком. Да и никогда не будет он в состоянии этого сделать. Когда сын султана Баязида II (ум. 1512), Ахмед, просил хана Менглы-Герая о содействии ему к занятию отцовского трона, против происков брата своего, впоследствии все-таки сделавшегося султаном, Селима, то в награду за это содействие авансом выслал хану жалованную грамоту, в которой было написано: «Все вообще находящиеся в Кэфской области владения, и в особенности с девятью известными и знаменитыми замками, да будут ваши, только не пускайте пожалуйста в ту сторону брата моего». Стало быть, еще в ту пору Крым славился своими крепкими замками, и если бы у царевича Ахмеда было хоть какое-нибудь основание насчитывать их не девять, а сорок, то он бы непременно воспользовался случаем упомянуть об этом в своей грамоте, для придания большей ценности своему подарку, который он сулил Менглы-Гераю. Соображения покойного Бруна кажутся нам более убедительными и заставляют допустить, вместе с ним, что «Рубруквис, по какому-нибудь недоумению, в имени Кырк-эр видел только намек на большое число замков Южного берега». Недоумение это нетрудно объяснить: оно могло быть вызвано тем, что татарское кырк — «сорок», слышное в имени Кырк-эр, сменившем греческое, взяло силу и сделалось популярным у местного населения во времена Рубруквиса, тогда как со второю татарскою половиною названия продолжало еще бороться, вследствие чего сами татары, должно быть, путались, подставляя вместо греческого слова то одно, то другое свое, близкое к нему по звукам. Они во всяком случае разумели под спорным именем Кырк-эр только один известный им географический пункт, согласно с духом своей тюркской логики и речи. Рубруквиса же его европейская логика заставила усомниться в возможности применения такого конкретного собирательного имени, как «сорок замков», к одному пункту, не могущему на практике вместить в себе такого количества замковых сооружений, и вот он безотчетно, повинуясь одному только теоретическому рассуждению, выдумал «quadraginta castella», которых никогда не видел в действительности. Поэтому же мы полагаем, что покойный Брун, в свою очередь, не совсем прав, утверждая дальше, что «эти замки не имели ничего общего с 40 городами, о которых говорит Абульфеда». Напротив, известие арабского географа только подкрепляет предположение насчет недоумения европейского путешественника. Очевидно, что под влиянием того же самого недоумения Абульфеда, говоря о Киркэре, производит его имя от татарских слов Кыркэр — «Сорок мужей», а в другом месте своей географии пишет о Крыме, что «это страна сорока городов». В таком случае из всех возможных вариантов второй половины имени, впервые явившейся со стороны татар на смену греческого, всего более вероятности приходится на долю тюркского слова, которое кроме «рва» значит, между прочим, еще «возвышенность, крепостная насыпь». Произнесенное вначале под влиянием известного впечатления и сознанного явления, это слово потом бессознательно варьировалось в живой речи пестрого крымского народонаселения, будучи искажаемо каждым сообразно с фонетическими свойствами природной его речи.

Таким образом, долина, примыкающая к Чуфут-Калэ, в которой расположен нынешний Бакчэ-Сарай с его предместьями, с давних времен сделалась вторым центром татарской колонизации, совершавшейся постепенно, по мере прилива татарских толп с материка под предводительством знатных эмиров, или беев, которые встречали какие-либо неудобства оставаться долее в коренных становищах Золотой Орды. Главным пунктом татарской оседлости там надобно считать именно ту часть долины, которая и до сих пор сохранила название Эски-Юрта — «Древнего сельбища». Доказательством этого служит археологический факт, сообщаемый у Эвлия-эфевди о дощечке с джагатайской надписью, найденной во время раскопки, произведенной в его присутствии в Эски-Юрте. Турецкий путешественник замечает при этом, что в Эски-Юрте находились могилы всех Крымских ханов. В сказании священника Иакова, написанном в 1634—1635 гг., читаем также: «Искиюрт от Бакчисараев с версту, церкви зело велика и украшена велми была, нынеже сделана мечетью; а кладутся в ней Крымстии Цари и Царевичи, а простые мурзы и татарове отнюдь не кладутся». И в самом деле: все почти гробницы членов фамилии Гераев, находящиеся на ханском кладбище близ главной мечети Бакчэ-Сарайского дворца, не восходят своею древностью далее начала XVII века, как показывают даты надгробных надписей. Исключение составляет могильный сундук в отдельной часовне, приписываемый Адиль-Сахиб-Герай-хану, который умер будто бы в 939 = 1632 году. Но ложность этой даты, написанной, нужно заметить, на особом ярлычке, который привешен к могильному сундуку, явствует из того уже, что Сахыб-Герай-хан умер позже, в 958 =1551 году, и схоронен в Салачике. Подобный же вздор оказывается и на этикете гробницы некоего Махмуд-Герая, умершего в 1100 = 1688 году. Вопреки и истории, и даже надписи на самом мраморном столбе гробницы, этот Махмуд назван в ярлычке ханом, который будто бы царствовал 9 лет; а между тем никакого хана по имени Махмуда не только в означенную на памятнике эпоху, но и за все время существования Крымского ханства не было. Откуда взяли такой факт составители надгробных этикетов, неизвестно. Вследствие этого о достоверности дат, означенных не на самих каменных гробницах, а на бумажных ярлычках, не может быть и речи, потому что Бог весть кем, когда и на основании каких данных эти ярлычки писались и привешивались к могильным сундукам. Мало того: есть повод сомневаться в принадлежности самих могильных сундуков тем покойникам, имена которых названы в ярлычках. В обеих часовнях нами усмотрено по надгробному сундуку, которые оба приписываются их ярлычками одному и тому же покойнику, да еще не какому-нибудь неважному, а замечательнейшему из ханов Крымских Эльхадж-Селим-Гераю (ум. 1704). Сколько нам известно, все более или менее древние гробницы татарских царственных лиц находятся вне Бакчэ-Сарая, как, например, склеп Непэкэ-Джан-хаными в Чуфут-Калэ, усыпальница Хаджи-Герая в Салачике. Надпись, найденная на гробнице в Эски-Юрте, не имеет даты, но характерным признаком ее древности служит то, что упоминаемые в ней собственные имена лиц сопровождаются титулом бей, которым величалась старотатарская знать. На ханском же кладбище с этим титулом являются лишь позднейшие покойники османского происхождения, все сыновья разных турецких пашей.

Так как собственно Бакчэ-Сарай лежит в середине между Эски-Юртом и Салачикским ущельем, ведущим в Чуфут-Калэ, то не может быть и поднимаемо вопроса о времени основания его, как города. Как показывает самое его имя — Бакчэ — «сад», тут во время оно была одна из пригородных ханских ставок, каких было много разбросано близ Эски-Юрта: кроме Бакчэ-Сарая, как известно, существовали Эльма-Сарай, Ашлама-Сарай, и др.. Подобным образом квартал Долма-Бакчэ на Босфоре, где теперь красуется дворец турецкого султана, еще не так давно был тоже пригородным увеселительным местом, прежнее имя которого удержалось и за самим дворцовым зданием. Русские посланники Тяпкин и Зотов, ездившие в Крым в конце XVII в., упоминая о Бакчэ-Сарае, в то же время называют еще просто бакчами и другие местопребывания ханские. «Приехали мы с приставом своим беем на реку Качю, где стоял в бакчах Ханово Величество», читаем мы в статейном списке названных посланников. Или еще: «Все помянутые чины к Хану съехались и засели в думе с его Хановым Величеством в бакчах его Хановых, на Каче». Тщательно описывая посещенные ими места, они однако же не называют имени Эски-Юрта, как не называет его и Броневский, хотя он целым столетием раньше Тяпкина и Зотова посетил Крым и останавливает в своих описаниях внимание на разных строениях и развалинах, окружавших «небольшой городок и первый каменный дом, в котором жил хан, и который называется Бакчэ-Сарай». Речь может быть разве о том, когда ханский сарай, именовавшийся «Бакчэ», сделался предпочтительной резиденцией ханов, а Эски-Юрт был заброшен и потому мало-помалу пришел в запустение. Археологические исследования на пространстве Эски-Юрта и Азиза, усеянном древними развалинами, без сомнения, могут открыть много данных, которые должны будут уяснить истинное значение этой местности в истории утверждения татарского элемента в Крыму в до-Герайскую эпоху, когда набольшими были в крае не ханы, а беки, вроде, например, беков Яшлау. Об этих последних сохранилось предание, что они играли весьма важную роль при завоевании татарами Кыркора во времена, предшествовавшие возникновению и утверждению в Крыму династии Гераев. По этому преданию, крепость не сразу сдалась осаждавшим. Тщетная вначале попытка овладеть ею приписывается тем же преданием некоему Шейбек-хану. Под этим именем истории известен Мухаммед-бек, один из ханов династии Шебайдинской, погибший в сражении с Исмаил-шахом Сефеви в 916 = 1510 году. Между тем в это время над Крымом уже господствовал знаменитый Менглы-Герай, а потому не может быть и речи о каких-либо завоеваниях там Шейбека, сидевшего в отдаленных странах Средней Азии. Тут в предании или обмолвка, или анахронизм. Далее, мотивом к осаде и взятию Кыркора предание выставляет непокорность сидевших в нем асов «Крымским ханам». Правда, Иосафат Барбаро сообщает темное сведение о Менглы-Герае, что он тоже брал приступом Кыркор, воюя с засевшим там Эминек-беем. Но тут есть одно довольно важное недоразумение, состоящее в том, что по другим известиям Эминек-бей был не врагом, а сторонником Менглы-Герая. Далее, в эту пору Кыркор по временам служил резиденцией для самого хана Менглы-Герая и убежищем для его потомков во время их междоусобных распрей, так что завоевание его Менглы-Гераем может быть отнесено в числу частных фактов нападения на крепость, случавшихся в эпоху принадлежности ее татарам. Затем, по Барбаро, Менглы-Герай отнял крепость у своего же брата татарина, тогда как предание ясно называет прежними обладателями ее неверных асов. Под Крымскими же ханами в предании могут разуметься и ханы золотоордынские, к владениям которых долго причислялся Крым. Наконец, в предании взятие Кыркора татарами тесно связывается с водворением там караимов, а у Барбаро нет даже намека на какие-либо распоряжения Менглы-Герая насчет этого водворения.

Что же касается деятельного участия в завоевании Кыркора одного из эмиров Яшлау, так это обстоятельство находит себе подтверждение в сохранившихся до нас документальных данных, содержащихся в ханских ярлыках и султанских ферманах, которыми подтверждались давнишние владетельные права Яшлауских беев на Чуфут-Калэ. Старейший из этих документов есть ярлык Бегадыр-Герай-хана (1637—1642), помеченный 1047 = 1637 годом. В нем Яшлауские беи названы «древними владетелями города Кыркы, ныне именуемого Жидовским городом», а жители того городка — подданными тех беев. Таких вещей спроста не вписали бы самые завзятые восточные риторы, писцы ханской канцелярии, в жаловано-подтвердительные грамоты беев Яшлауских. Род Яшлау и потом, во времена Гераев, выдавался своим значением и особенною известностью: в упоминавшемся выше сказании священника Иакова повествуется о том, как Яшловской Адирша-Мурза-Сулешов воспрещал русским посланникам Дворенинову и Непейцыну выпускать лошадей на пастбище, говоря: «Лошади де у вас поемлю, и вас де с стану собью, то де земля наша, царя де теперь в Крыму нет», и как потом он, «грозя, поехал в Яшлов», под которым надо разуметь Яшловский стан, упоминаемый в другом сказании того же автора и находившийся поблизости Бакчэ-Сарая. По имени рода Яшлау называются даже люди, принадлежавшие, очевидно, к подданным этих беев, как показывают такие выражения, встречающиеся в том же сказании Иакова: «Имал товары у Жидовина у Изрыну Яшловскова», или: «И в те поры были у стану пристав Резван да Литовские татарове Алейко Юрга, да Мула Шабанов, да Темирко». Пейсонель, хотя относит Яшлауский род ко второразрядным, замечает однако же, что старейший из этого рода, называвшийся обыкновенно Яшлау-бей, в числе других почетных прерогатив имел также привилегию отправлять должность обер-церемониймейстера на всех свадьбах дочерей и других родственников ханских, причем он распоряжался вполне самовластно, с правом даже жизни и смерти над всеми без различия. Позднее, со времени воцарения Гераев, род Яшлау был заслонен другими, каковы в особенности Ширин, Барын, Аргын и Седжеут, составлявшие ближайших сподвижников и опору новоявленной династии, но в свое время фактическое господство татарской власти в Крыму олицетворялось владетельными правами беков Яшлау и других, которые прикочевали туда с своими племенными толпами по указанию Ногая. Роду Яшлау только посчастливилось сразу прочнее других утвердиться в новом юрте, между тем как остальным выходцам приходилось иногда покидать занятые ими места и возвращаться на прежние, как это случилось, например, при самом еще Ногае.

Ногай, по свидетельству историков, был очень расположен к своим приверженцам, но только до поры до времени: добившись чего ему было надобно, т.е. независимости и полновластия, он зазнался и стал ставить своих сыновей выше тех эмиров, которые были при нем, а сыновья стали несправедливо поступать с эмирами, т.е. беками, покинувшими Токта-хана и принявшими сторону Ногая. Не чувствуя охоты подчиняться произволу детей временщика, узурпатора, беки сочли за благо вернуться в прежнее подданство настоящего, законного повелителя: они покинули Ногая и опять ушли к Токта-хану с своим народом, в количестве до 30 000 всадников. Ободренный и подкупленный возвратом своих беков, Токта-хан решился побороться с своим противником, мятежным Ногаем. На этот раз полчища Ногая были разбиты, а ему самому отрубил голову какой-то русский, служивший в войсках Токты.

После неудавшейся попытки Ногая усилить свое могущество до степени основателя собственной независимой династии, имея главным своим базисом Крым, этот последний остался на прежнем положении удела Золотой Орды с новым правителем в качестве наместника ханского. На этот раз пост наместника занял Толок Темир, или Толук-Тимур, упоминаемый историками в числе темников, собравшихся вокруг хана Токты и помогших ему одолеть мятежного Ногая. Должно быть, Толук-Тимур вел дела правления умеючи и согласно с требованиями центрального правительства, потому что мы видим его довольно долго занимавшим свой наместнический пост и при следующем хане Узбеке. Им был ласково принят в Крыму арабский путешественник Ибн-Батута, по словам которого, Толук-Тимур настолько был важен, что эмир Азовский являлся пред ним как бы лицом низшего ранга и даже его подчиненным. Можно думать, что, кроме хорошего управления, Толук-Тимур еще тем был угоден суровому и взыскательному Узбек-хану, что, подобно ему, предан был мусульманскому правоверию и благочестию. Об этом можно заключать по рассказу Ибн-Батуты, что когда они с Толук-Тимуром выехали из города Крыма, то остановились в ските эмира, находившемся в местечке Седджан, где сделано было туристу угощение. Эмиры, или беки татарские, в прежние времена были усердными святошами, не только приносившими материальные жертвы на дело благочестия, но и лично предававшимися подвижничеству, предписываемому тем или другим уставом (гарикатом), как это явствует из частого присоединения монастырско-настоятельского титула «шейх» к именам эмиров; постоянно встречаются имена: эмир шейх Нур-эд-Дин, эмир мевляна Кутб-эд-Дин Коруми и т.п.. Периодические военные экзекуции, несколько раз учинявшиеся над Судаком лично самим Толук-Тимуром или другими татарскими военачальниками по его распоряжению, могли быть столько же применением административной системы наместника, сколько и делом фанатической нетерпимости к христианским жителям подчиненного его власти города. Последнее упоминание источников о Толук-Тимуре относится к 1338 году, а под 1340 годом мы читаем у Могултая известие, что в этом году ездил в Мекку из Крыма некий Сейф-эд-Дин Солгати, зять Мелик-Темира, наместника Крымского. Следовательно, Толук-Тимур продержался на своем месте в продолжение целого царствования Узбек-хана, который был весьма требователен и капризен, если, например, другого своего наместника в Харезме, Кутлук-Темира, на некоторое время отставлял от должности, хотя в начале своего правления пользовался советами этого эмира.

Со смертью Узбек-хана в 1342 году не стало в Золотой Орде руки, твердо державшей бразды единовластия. Узбек настолько ревностно служил принципу единодержавия и не давал ни малейшего хода и простора притязаниям и поползновениям эмиров, что даже пошел войною против Гулагида Абу-Саида из-за того только, что в государстве последнего вся власть была в руках его наместника Джубана, который самоуправствовал с потомками Чингиз-хана, несмотря на то что этот же самый Джубан, пользуясь малолетством Абу-Саида, предательски входил в сношение с Узбек-ханом, приглашая его овладеть землями своего законного государя.

Понятно, что когда умер Узбек-хан, эмиры тотчас же подняли головы и поспешили восстановить свое прежнее значение, тем более что этому благоприятствовали обстоятельства. После Узбека осталось три сына: Тини-бек, Джаны-бек и Хызр-бек. Два первых были от одной и той же матери, знаменитой Тайтуглы, которую Узбек страстно любил за какие-то особенные исключительные физические свойства ее организма, делавшие ее подобною райским хуриям, если верить россказням, передаваемым Ибн-Батутой. Несмотря на старшинство Тини-бека и предпочтение, которое отдавал ему отец, царство досталось младшему брату, Джаны-беку, ибо старший Тини-бек вскоре после смерти отца был убит. Ибн-Батута, восхваляющий Джаны-бека, не говорит о том, кем и почему Тини-бек был убит; глухо только замечает, что он был убит «за постыдные дела, которые с ним приключились». Но в безымянной биографии Эльмелик-Эннасыра довольно правдоподобно передается факт убийства Тини-бека и воцарения Джаны-бека. Там рассказывается, что во время смерти Узбека старший сын его Тини-бек находился в походе. Мать их Тайтуглы более любила Джаны-бека и потому сговорилась с эмирами умертвить возвращавшегося Тини-бека. Если эмиры так легко пошли на стачку со вдовой Узбека, то, и разумеется, не без расчета: Тини-бек, любимец отца, и должно быть, обещал продолжать его суровую политику, не нравившуюся эмирам, тогда как Джаны-бек, достигший престола с их поддержкою, тем самым обязывался благоволить к своим пособникам, которые постарались поскорее воспользоваться выгодами нового порядка вещей, коснувшегося, без сомнения, и Крыма.

В течение непродолжительного царствования Джаны-бека в Крыму совершилось несколько фактов, изменивших прежнее положение и пределы татарской власти в этом уделе, а именно: в 1344 и 1345 годах татары тщетно пытались овладеть Кафою, и Джаны-бек, продлив войну с генуэзскими поселенцами до 1347 года, заключил с ними мир, уступив им некоторые льготы по территориальному распространению их колоний. Надо полагать, что генуэзские поселенцы Кафы зорко следили за ходом дел в Золотой Орде и воспользовались случившимся там после смерти Узбек-хана замешательством в наследовании его трона для того, чтобы или вовсе избавиться от всякой татарской зависимости, или же, по крайней мере, ослабить сколько возможно эту зависимость. Татары же, в свою очередь, неохотно поступились своими властными правами и стали было поддерживать их силою оружия; но успех на этот раз был на стороне неверных, и хан помирился с ними на условии некоторых с своей стороны уступок. Такая неустойка татар в распре со строптивыми европейскими колонистами должна быть приписана шаткости положения представителей ханской власти в Крыму, наместников, которые, по-видимому, соперничали между собою, как это явствует из частой смены их. После Мелик-Темира наместником-правителем Крыма был Зейя-эд-Дин Рамазан, сидевший там в 750 = 1350 году. Долго ли Рамазан занимал свой пост, с точностью трудно сказать. В марте 1356 года он заключил с венецианцами договор, по которому им был открыт доступ в порт Провант, к западу от Кафы. По арабским источникам, после Рамазана в Крыму утвердился в качестве наместника Алибек, сын Исы, сына Толук-Тимура, также бывшего Крымского наместника. Между тем в числе венецианских архивных документов есть небольшая грамотка, в которой солхатский правитель уступает венецианцам, кроме Прованта, другие гавани в Крыму. Имя этого правителя там изображено так: Cotuletamur, Signer de Sorgati, что в татарском смысле надо читать по Гаммеру Kutlugh Timur, а по Бруну Котлог-Темир, которого он и считает преемником Рамазана. Грамота эта без обозначения года и составляет придаток в договорному ярлыку хана Бирды-бека, помеченному 759 = 1358 годом. Взаимное соотношение обоих документов обнаруживается лишь косвенным образом, из тожества имен венецианских уполномоченных, упоминаемых в заглавии ярлыка Бирды-бека и в тексте грамотки Cotuletamur'а; совместность же нахождения их еще не может служить достаточным основанием их однопредметности, ибо в архивах иногда находятся соединенными вместе акты, не имеющие ничего общего между собой. В числе сложных татарских имен прежнего времени так часто встречаются имена, в которых одною из составных частей является слово «кутлук», или «кутлу», например Кутлу-бек, Кутлу-Буга, Кутлу-Тимур и т.п., и так часто упоминаются исторические лица, носившие которое-нибудь из этих имен, что нетрудно было смешивать их даже и современникам их, а тем паче последующим писателям. Затем, итальянские писцы-переводчики были мастера на искажения татарских имен и терминов: например, в упомянутом ярлыке Бирды-бека они поместили каких-то «Signori'de Chumani» на что г. Говордз обращает особенное внимание, как на серьезный факт, не подозревая тут очевидного искажения татарского титула «туман-бек». При всем том однако же мы думаем, что арабы напутали, говоря, что преемником Рамазана был «Али-бек сын Исы, сына Толук-Тимура». Родство искомого лица с Толук-Тимуром и то, что тут замешан какой-то Иса, заставляет с уверенностью полагать, что называемый арабами Али-бек был не кто иной, как Кутлу-Тимур, сын Толук-Тимура, упоминаемый Ибн-Батутою, который пишет, что они поехали в сообществе эмира Толук-Тимура, брата его, Исы, и двух сыновей его, Кутяу-Думура и Сары-бека. Что некоторого рода наследственная преемственность в занятии правительственных постов в Крыму была в ходу, это отчасти видно из того, что еще позднее сын наместника Зейя-эд-Дина Рамазана, Хасан, является в Египет послом от Токтамыша, владевшего Крымом. Тем не менее однако ж внук Толук-Темира, каким считают арабские историки преемника Рамазана, был бы чересчур молод для занятия высшего поста наместнического.

Итак Кутлук-Тимур, кто бы он ни был по происхождению, ставши наместником в Крыме, превзошел своих предшественников в уступчивости в пользу венецианцев до того, что отдал им гавань Солдайскую и Caliera, или нынешний Огуз. Подобная предупредительность татарского правителя относительно неверных франков просто необычайна, после того крутого режима, каким незадолго перед этим ознаменовал себя Толук-Тимур. Она только и может быть истолкована, как признак наступления таких смут в Золотой Орде, которые сопровождались ослаблением центральной ханской власти и начали питать автономно-сепаративные вожделения в беках, чувствовавших за собою известную силу. Уступки Крымского наместника венецианцам могли быть им сделаны именно в каком-нибудь расчете на их помощь в случае его столкновения с центральным правительством, от которого он, может быть, уже и помышлял в благоприятный момент совсем отделаться на правах самостоятельного владетеля. А близость этого момента не могла не чувствоваться всеми, кто вникал в ход тогдашних событий.

В самом деле: братоубийца Джаны-бек, прославленный однако же арабскими историками за свое благочестие и добродетельность, сам был умерщвлен во время похода своим собственным сыном Бирды-беком в сообществе с военачальником Тоглубаем. Но и Бирды-бек вскоре погиб от руки сына же своего Кулны. Мусульманские историки отмечают смерть Бирды-бека как настоящий финал Золотоордынской монархии. Мюнедджим-баши, например, говорит по этому поводу: «Он (Бирды-бек) погиб, и эта династия (династия Джучидов отрасли Золотой Орды) прекратилась», и затем переходит к изложению судьбы Джучидов другой линии. Аб-уль-Гази приводит даже историческую пословицу, сложившуюся в народе для характеристики этой эпохи: «С Бирды-беком отрезана шея верблюда». И точно, за Бирды-беком следовал целый ряд царствований, которых доселе не удалось истории привести в полную известность, ибо они перемежались узурпациями более или меньше видных авантюристов. И для Крыма настала пора такого же смутного положения дел, при котором невозможно становится уследить даже за простым чередованием лиц, стоявших во главе татарского управления этим краем до окончательного утверждения династии Гераев, возникновение которой также недостаточно ясно в общем тумане событий, волновавших Крым в ту эпоху. Арабские писатели тоже с этого времени потеряли нить последовательного хода исторических фактов в истории Золотой Орды и Крыма и сообщают лишь отрывочные сведения о более или менее крупных происшествиях, слухи о которых доносились до их отдаленных пределов.

Один из этих писателей, славный своим философско-критическим взглядом на историю, Ибн-Хальдун, так определяет тогдашнее состояние монголо-татарской империи. «По смерти Бирды-бека, — говорит он, — ему наследовал сын его Токтамыш, малолетний ребенок. Сестра его, Ханым, дочь Бирды-бека, была замужем за одним из старших монгольских эмиров, по имени Мамай, который в его царствование управлял всеми делами. К владениям его принадлежал и город Крым. В то время его там не было. Было также еще несколько эмиров монгольских, поделившихся управлениями в округах Сарая; они были не согласны между собою и правили своими владениями порознь… Все они назывались ушлыми эмирами. Когда Бирды-бек умер, пресеклась династия, и стали самостоятельно править эти эмиры в провинциях, то выступил Мамай в Крым, объявил ханом отрока из детей Узбека по имени Абду-л-Лу и двинулся с ним в Сарай». Далее у Ибн-Хальдуна вкратце описывается междоусобие, в котором принимали участие разные царевичи Чингизидские, пытавшиеся восстановить распадавшуюся империю как лично на свой страх, так и поддерживаемые разными покровителями из царствовавших лиц и пособниками из сильных эмиров. В числе последних самым выдающимся деятелем был, без сомнения, Мамай, который утвердился и стал править главным образом в Крыме. Долго не получалось сведений о Мамае, заключает Ибн-Хальдун свое повествование о судьбе этого татарского богатыря, воспетого в татарских песнях, а потом подтвердилось известие о гибели его. Ибн-Хальдун относит утверждение Мамая в Крыме к 776 = 1374—1375 году. Но апогеем его могущества надобно считать то время, когда, по свидетельству Эльмухыбби, канцелярия султаната египетского открыла с ним переписку, т.е. 773 = 1371 год. «Говорят, — читаем у Эльмухыбби, — что он (Мамай) правил землями Узбековыми и что при хане Мухаммеде он занимал положение подобное тому, какое занимал при высочайшем дворе (египетском) его покойное степенство, Сейфи Телбога Эль-Омари». Мухаммед тут, конечно, тот самый Мухаммед-Буляк, креатура Мамая, который был им посажен, по русским летописям, в 1370 году и в течение целых пятнадцати лет числился ханом, судя по датам на монетах его имени. Элькалькашанди, оспаривая сановность Мамая и ставя его ниже Эль-Омари, подтверждает однако же тот факт, что в течение 776 = 1374—1375 года Мамай был правителем в Крыме. А что Мамай все-таки не был ханом, это явствует из того, что во всех татарских сказаниях он является с эпитетом «мурза», а не «хан».

До появления же Мамая Крым оставался совершенно без призора, потому что генуэзцы в 1365 году беспрепятственно овладевают Судаком со множеством деревень в его окрестностях, лежавших вдоль морского берега. Мамай снова отобрал захваченное генуэзцами. Но лишь только он сперва был разбит русскими на Куликовом поле, а потом потерпел поражение и от Токтамыша, как генуэзцы смекнули, что настал конец могуществу Мамая, который с ними не церемонился. Предание говорит, что Мамай, спасаясь от преследовавшего его неприятеля, нашел убежище в Кафе и однако же вскоре был убит вероломными кафинцами. Памятниками такого печального финала политического поприща временщика и героя татарских былин, подтверждающими правдоподобность вышеозначенного предания, служат: во-первых, большой могильный курган между Федосией и Старым Крымом, который известен у местных жителей под названием «Шах-Мамай»; во-вторых, договор, заключенный на свежей могиле Мамая между генуэзцами и новыми представителями татарской власти в Крыму. Что заключение этого договора было в тесной связи с конечной судьбой Мамая, это с несомненностью явствует из следующих обстоятельств. Договор состоялся в 1380 году, к этому же приблизительно времени относится преданием и смерть Мамая. Сходка договаривавшихся сторон происходила на нейтральном пункте, на какой-то горе Jachim, между Кафою и Тремя Колодцами. Договор веден с татарской стороны солхатским правителем от лица «императора», т.е. хана татарского. Хан этот, правда, не назван по имени, но явно, что тут надо разуметь последнего врага и противника Мамая, Токтамыш-хана, для которого окончательное истребление Мамая было необходимой гарантией своего дальнейшего неоспоримого властвования во всем Золотоордынском царстве. Самый тон выражений договорного акта отличается каким-то заискиванием татар перед франками: например, там прямо говорится, что правитель Солхата и уполномоченный хана имеют целью «снискать дружбу и любовь» франков, которые обзываются тут кунаками (cunachi) — тем ласковым эпитетом, который и до сих пор служит у всех тюрков для почетного названия дорогих гостей и приятелей… Наконец в числе первых условий договора выставлено со стороны татар обязательство генуэзцев «не принимать в свои города и крепостцы ни неприятелей императора (т.е. хана), ни тех, кто отвратил бы от него лицо свое» (т.е. бунтовщиков, мятежников, отложившихся изменников). Взамен же этого татары возвращают генуэзцам те 18 селений, которые, принадлежа к Солдайе, были захвачены генуэзцами и потом «отняты у них Мамаем». Все в этом договоре как нельзя более совпадает с историей отношений между Мамаем и Токтамышем… Даже самая высокая курганная насыпь над прахом Мамая свидетельствует, что он не пал презренной жертвой мести одних неверных франков, а умерщвлен при участии своих же единоплеменников, окруживших кончину его почетом, достойным, по их обычаям, родственника дома Чингизидов и знатного воеводы.

Одно, что представляет затруднение в этом договоре, это — имя татарского уполномоченного, который, заключая договор от лица непоименованного в акте хана, титулуется правителем Солхата, поставившим на вид свое официальное положение для придания договору большого значения. В одной редакции итальянского перевода договорного акта он называется то Jhancasius, то Jharcasso segno, то lo segno Zicho, а в другой редакции вместо всех приведенных вариантов стоит одна форма: Ellias fiio de Jnach Colloloboga. Соображения ученых по поводу такой разницы пока не привели ни к каким окончательным выводами Сильвестр де-Саси, впервые издавший в свет договор, полагает, что солхатский наместник является в договоре то под собственным своим именем «Jharcasso», то с одним титулом «lo Zicho», т.е. «шейх». Что наместник ханский мог носить благочестивый титул шейха, это весьма возможно, как показывают другие примеры, и потому мнение на этот счет Сильвестра де-Саси весьма правдоподобно. Поэтому сомнительно, чтобы слова «lo Zicho segno» представляли своеобразный перевод имени «Jharcasso segno», как думает г. Брун, имея, конечно, в виду то, что черкесы у средневековых писателей назывались зихами, или джихами, сомнительно потому еще, что формы «Jhrcasso» и «Ellias» обнаруживают некоторое, хоть и не очень близкое, сходство как в звукосочетании, так и в начертании, и нельзя категорически утверждать, что первая из них предпочтительнее, и что она есть только транскрипция имени «черкас», или «черкес». Г. Гейд также отвергает мнение г. Бруна и предпочитает взгляд Сильвестра де-Саси в понимании спорных терминов, ввиду сомнения касательно тождества обеих редакций договора. Сомнение это возникает вследствие того, что в одной редакции договора нет подписи солхатского наместника, и в ней помечен месяц шабан, соответствующий 28 ноября 1380 года; другая же редакция имеет подпись Элиас-бея и помечена месяцем зи-ль-каедэ, который падает на 23 февраля следующего 1381 года. Отсюда г. Гейд полагает, что договор с Черкес-шейхом не успел состояться в 1380 году, а заключен уже в следующем 1381 году и притом уже с другим ханским наместником, по имени Элиас, сын Кутлу-Буги. Г. Десииони думает, что одна редакция, та именно, которая без подписи, есть только проект договора; другая же, подписанная, есть самый акт договора. Г. Брун видит тут просто ошибку, хотя и не объясняет, в чем именно состоит она. На наш взгляд, г. Гейд ближе всех к истине, за исключением только предположения его о двух солхатских правителях: нам кажется, что тут одно и то же лицо в обоих документах, Элиас-бей, имя которого упоминается позднее в договоре 1387 года, и опять в искаженной форме — Allias; как-то странно, чтобы форма договоров буквально была одинаковая, а договаривающиеся лица были разные. Действительно, переговоры татар с генуэзцами могли возобновляться несколько раз при тогдашних смутных обстоятельствах. Эта множественность следовавших друг за другом договоров указывает на поспешность, с какою и клевреты Токтамыша, гнавшиеся за бежавшим Мамаем, и генуэзцы добивались каждый своих ближайших целей, и в то же время свидетельствует о взаимной неуверенности обеих сторон в точном исполнении поставленных ими друг другу обязательств. Может быть, именно замедление выдачи генуэзцами Мамая и было причиною того, что окончательная ратификация договора наместником Токтамыша последовала спустя несколько месяцев после заключения самого договора, когда уже стало известно, что главнейшее условие этого договора — умерщвление ханского противника, нашедшего себе убежище за стенами крепости франков, Мамая, приведено в исполнение.

В довершение всех соображений насчет личности солхатского правителя, неясно названного в договоре 1380 года, г. Брун строит еще одну конъектуру на случай, если бы подтвердилось существование не одного, а двух разных договоров. Он предлагает в главном участнике договора 1380 г. с татарской стороны видеть сына хана Джаны-бека, Черкес-бека, который был некоторое время номинальным ханом в Орде, а потом, «по низвержении его с престола, спасся в Крым и там удержался до падения Мамая». На это можно заметить, что Черкес-шейх, или, по г. Бруну, Черкес-бек, очень ясно и определенно титулуется в договоре только «солхатским синьором», командированным со стороны какого-то императора, который не назван по имени; а такой случай, чтобы верховный владетель целой империи, хан, хотя бы даже и номинальный, потом фигурировал в роли простого чиновника при другом хане, не находит себе подтверждения в аналогических примерах татарской истории.

Некоторые затруднения представляет и личность инака Кутлу-Буги, сыном которого назван загадочный наместник Крыма Элиас. Явно, что этот Кутлу-Буга одно и то же лицо с одним из четырех улусных эмиров, которого Эльмухыбби называет «наместником хана Джаны-бека». Того же мнения держится и г. Брун; но почему он считает инака Кутлу-Бугу «наместником крымским в царствование Джаны-бека», это для нас не совсем ясно. Ссылка на Макризи, или, правильнее сказать, на прибавление издателя к сочинению Макризи, ровно ни к чему не служит: там Кутлу-Буга инак просто назван «наибом хана Джаны-бека», т.е. в смысле высшего сановника, первого министра, а о том, чтобы этот «наиб по преимуществу» был в частности «наибом крымским», в указанном месте ни слова не сказано. Отсюда само собой следует, что Кутлу-Буга, отец Элиаса, крымского наместника, не мог быть тожествен с тем Кутлу-Бугою, который в 1380 году был послан Токтамышем в Литву, чтобы известить Ягайло о восшествии своего патрона на престол, и потом сам, в качестве крымского наместника, заключил договор с генуэзцами в 1387 году. Между тем созвучие имени, столь употребительного у прежних татар, увлекло г. Бруна сделать вышеприведенное отожествление, причем он допускает мысль, что спорный Элиас, прописанный в договоре 1380 года, мог временно исправлять должность крымского наместника в отсутствие отца, ставшего снова, по возвращении из посольства к Ягайлу, эмиром солхатским.

Кутлу-Буга, преемник Элиаса, впервые является в звании наместника крымского приблизительно около 1382 года. Об этом мы узнаем косвенным путем, а именно: в 1387 году тот же самый Кутлу-Буга, прямо уже объявляя себя солхатским правителем (dominus Solcatensis), заключает с генуэзцами договор и подтверждает условия прежнего своего договора, заключенного с кафским консулом Бартоломео де Якопо, который в последний раз занимал консульское место в Кафе в 1382 году. Кроме того, мы имели бы и прямое, документальное свидетельство в ярлыке Токтамыша, начинающемся обращением к Кутлу-Буге, как главному начальнику Крымского удела, если бы не существовало разногласия насчет даты этого ярлыка: одни читают в весьма неразборчивом начертании ее 1382 год, другие 1392 год. Профессор И.Н. Березин, которому принадлежит второе чтение ярлыковой даты, видит в ней важное историческое указание на вторичное утверждение на ханстве Токтамыша, оправившегося и вновь собравшегося с силами после поражения его Тимуром при Кундурче. Для нас это указание получает особенное значение в сопоставлении с другими фактами, возбуждающими недоумение насчет властных отношений Токтамыша в означенное время собственно к Крыму. Вышеупомянутый ярлык содержит в себе подтверждение тарханных льгот некоему Бек-Хаджи, представителю племени суткуль, дарованных этому племени Тимур-Пул адом. Между прочим там сказано: «Областные власти да не трогают никакого подчиненного суткулю человека внутри Крыма, вне, на местах остановки». Блюсти эти привилегии поручается, как уже сказано, разным власть имущим чиновникам Крымской области с Кутлу-Бугою во главе. Теперь спрашивается: кто такой был Тимур-Пулад, который даровал су тку льдам льготные права в Крыме, вновь санкционированные Токтамышем? Как, затем, согласить властное обращение Токтамыша к крымским чиновникам от своего лица, когда в 1390—1394 гг. Крымом и Азовом владел Бек-Булат, по соображению г. Савельева, основывающегося на нумизматических данных? Этих вопросов не касались комментаторы ярлыка Токтамыша; а между тем с разрешением их связывается, на наш взгляд, не только разъяснение известного момента в политической истории Крыма, но и определение степени надежности монетных легенд, как путеводителей в исследовании темных эпох этой истории. В самом деле, если Токтамыш подтверждает права, дарованные Тимур-Пуладом, то, следовательно, должен был когда-нибудь существовать на свете подобный человек, который считал свою власть компетентною и для Крыма, коли предоставлял целому племени льготу разгуливать там безданно, беспошлинно. Он затем должен был быть предшественником Токтамыша во власти и по крайней мере современником его по жизни. Между тем с точно таким именем не отыскивается никого ни среди легальных властителей татарских, ни в числе узурпаторов смутного времени. Остается подозревать только того Пулад-Тимура, имя которого встречается на некоторых монетах совместно с именем «покойного Джаны-бека», для отыскания которого построено столько ученых догадок нашими ориенталистами. В.В. Григорьев предполагает, что Пулад-Тимур был только сильным вельможею в ханстве, который, не имея права на престол, или находя для себя удобнейшим властвовать под чужим именем, по примеру Мамая, провозгласил от себя ханом некоего Джаны-бека, а когда этот умер, то продолжал властвовать под именем покойного, как бы в качестве его наместника, почему и монету бил с именем «покойного Джаны-бека». Г. Савельев, не соглашаясь с г. Григорьевым только насчет того, которого из Джаны-беков нужно разуметь на монетах Пулад-Тимура, не оспаривает однако же вышеприведенного мнения г. Григорьева относительно самого Пулад-Тимура. В ярлыке Токта-мыша имя Тимур-Пулада стоит без титула «хан», но написано золотыми чернилами — обстоятельство немаловажное в канцелярской форме тогдашних татарских властителей, которые, по свидетельству арабского писателя Элькалькашанди, «в своих письмах, в их формах и правилах, подражали величайшим монархам на Востоке и Западе», а следовательно усвоили приемы и обычаи мусульманского востока в деловой письменности вообще. Начертание золотыми буквами составляло почетный атрибут признанных царственных особ: нарушение этого общепринятого обычая в дипломатических сношениях немало подлило масла в пламя взаимного раздражена между Тимуром и турецким султаном Баязидом I (1389—1402) и было не последним мотивом к Ангорской катастрофе, кончившейся позорным пленом Баязида, по убеждению самих турецких историков. Значит, если имя Тимур-Пулада изображено в ярлыке Токтамыша золотом, то Тимур-Пулад в глазах Токтамыша был настоящими полноправным властителем Золотой Орды во всем обширном объеме этого царства до Крыма включительно. Если, далее, Тимур-Пулад ярлыка есть одно и то же лицо с Пулад-Тимуром вышеупомянутых двуименных монет, то догадка гг. Григорьева и Савельева о второстепенных, узурпаторских властных качествах автора этих монет оказывается несостоятельною, и вопрос о происхождении тех двуименных монет остается опять нерешенным в том смысле, в каком думали его решить почтенные нумизматы. Если же, наконец, их соображения основательны, то изображение имени Тимур-Пулада, или, что то же, Пулад-Тимура, в ярлыке Токтамыша со всеми признаками настоящего золотоордынского властителя, как бы по праву распоряжавшегося даже отдаленными улусами, каков был Крым, и жаловавшего важные тарханные привилегии, признанные в силе и со стороны Токтамыша, является новою загадкою. В последнем случае остается только заключить, что Токтамыш, отчасти и сам авантюрист, обязанный своим возвышением капризу Тимур-Ленка, признавая и уважая права захвата власти другим узурпатором, поступал сознательно, по принципу «власть принадлежит сильнейшему» и в подрыв порядка законной, кровной наследственности, который в это смутное время впал в полнейшее пренебрежение.

Удача одного всегда заразительно влияет на других. Признание принципа захвата власти имело невыгодные последствия и для самого Токтамыша, могущество которого было окончательно сокрушено Тимур-Ленком. Прежде других воспользовался шаткостью положения Токтамыша его же собственный полководец Бек-Пулад, вместе с другими угланами, т.е. беками династической крови, которые поименованы в ярлыке Токтамыша к Ягайлу, как изменники. Об этом обстоятельстве довольно подробно говорит арабский историк Ибн-Хальдун, называя главного героя неурядицы, Бек-Пулада, Оглан-Булатом и родичем Токтамыша. По свидетельству Ибн-Хальдуна, Оглан-Булат вместе с некоторыми из эмиров вошел в предательские сношения с Тимур-Ленком. После стычки, происшедшей между последним и Токтамышем, Оглан-Булат пошел в Сарай, овладел им и напал на домочадцев и имущество Токтамыша. Когда же Токтамыш опять явился в Сарай и овладел им, то Оглан-Булат бежал в Крым и засел в нем. Токтамыш преследовал его и осадил Крым, но должен был вернуться в Сарай, отвлеченный нападением на Сарай сына Урус-Хана, а войско его продолжало осаду Крыма, пока не овладело им. Оглан-Булат был убит. В эту пору разбрелись, говорит Ибн-Хальдун, в разные стороны эмиры, с которыми Тимур входил в сношения; они отправились в пограничные области и утвердились там.

В числе таких окраин, открывавших наибольший простор самовольству беков, был, конечно, Крым. Следуя обычаям настоящих государей, узурпаторы били монету и отправляли посольства к другим дворам. Все это имело место и в Крыме. Мы видели, что в 1387 году Кутлу-Буга, в звании ханского наместника и областного правителя в Крыме, заключил дружеский договор с генуэзцами. В ряду условий договора любопытно одно, касающееся монеты: Кутлу-Буга «обещается за все время своего управления велеть чеканить монету в Солхате и в прочих подчиненных ему землях, хорошую и достаточествующую, такого же хорошего качества, как велел чеканить Элиас во время своего управления». Чеканка монеты и самими татарами сознавалась уже как известная государственная прерогатива; в договоре же ханскому представителю вменяется в обязанность чеканить монету, да еще в достаточном количестве. Какую в этом находили для себя генуэзцы выгоду, остается до сих пор не вполне ясным, даже и после статьи почтеннейшего В.Н. Юргевича «О монетах генуэзских, находимых в России», где был повод коснуться этого вопроса. Если же вся суть означенного условия состояла в обязательстве бить монету доброкачественную (bonam pecuniam), то оно указывает на какие-то злоупотребления правом чеканенья монеты; но опять остается тайною, какого рода были эти злоупотребления — касались ли они только ценного свойства металла и веса монеты, или же правильности, легальности самого штемпеля. По-видимому, тут имелось в виду последнее. Из договора мы узнаем, что монета билась самими ханскими наместниками, сидевшими в Крыме, во имя своего верховного государя, хана Золотой Орды. Нет сомнения, что в то смутное время стала уже появляться монета, битая другими беками, претендовавшими на независимое господство, что ставило генуэзцев в затруднение, какие деньги считать хорошими, т.е. настоящими, и какие плохими, т.е. фальшивыми с точки зрения золотоордынского правительства, заявлявшего себя единственно законным. По крайней мере в числе настоящих монет с именем Токтамыша очень много попадается экземпляров, представляющих весьма грубую подделку. Даты его собственных монет крымского чекана доходят до 796 = 1393—1394 г., а между тем и монеты Бек-Пулада или Оглан-Булата, который отложился от Токтамыша и утвердился было в качестве самостоятельного властителя в Крыме, там же были биты еще в 794 = 1391—1392 гг..

Относительно посольств к иностранным дворам в это время мы имеем сведения от арабских историков. Так, например, они упоминают, что приходило в Египет посольство Токтамыш-хана и было принято там с большим почетом в 1385 году. Но Элькалькашанди, трактуя о разных формах международной переписки, которые, говорит он, различны по различию способа выражения жителей той или другой страны и по степени могущества лица, от которого пишется, указывает на высокое значение секретаря, который, будучи знаком с терминологией каждого государства по части переписки, сейчас может определить, что действительно исходит от царя, и что подделано, и обнаружить подлог при помощи оселка знания. В доказательство своего мнения Элькалькашанди приводит случай, который он называет замечательным, т.е. по-нашему просто курьезный. Прибыл, говорит он, в Египет посланник и был самым торжественным образом встречен: думали, что он от Токтамыш-хана. Когда же он предъявил грамоту свою, то начальник султанской канцелярии, Эльбердин Ибн-Фадла-л-Ла, рассмотрев ее, нашел, что она не соответствует условным правилам ханских писем в отношении бумаги и написания. Стали вздорить и допрашивать посла, и тогда он признался, что «он от правителя Крымского из подданных Токтамыш-хана». Явно, что подлог этот был сделан кем-либо из самовластных беков, и, вернее всего, Бек-Пуладом, искавшим в международных сношениях признания своих властительных прав в Крыме: не было надобности и повода делать такой подлог Кутлу-Буге, верному слуге Токтамыша и наместнику его в Крыме. Да Кутлу-Буга, по всем признакам, должен был удалиться из своей областной резиденции, когда поднялись смуты эмиров, предводимых Бек-Пуладом, ибо в 1393 году мы видим его во главе посольства к Ягайлу с заявлением о том, что Бек-Пулад и его сообщники преданы Богом в руки Токтамыша, и что впредь все дани и знаки дружественных международных отношений должны быть адресуемы к этому последнему, как полновластному государю Великого Улуса, т.е. всей Золотой Орды. Хотя Кутлу-Буга никак не титулован в ярлыке, и даже один раз искаженно назван «Тулу-Оджа», но о тожестве его с бывшим крымским наместником свидетельствует то, что товарищем его по посольству был Асан, в котором нетрудно угадать того самого Хасана, сына прежнего крымского наместника Рамазана, который уже раньше, в 1385 году, предводительствовал послами Токтамыш-хана в Египет. «С ними, — говорит Эль-Аскалани, — владетель Крыма отправил подарки, которые были приняты». Кто бы ни разумелся тут под «владетелем Крыма» — сам ли Токтамыш, или его наместник Кутлу-Буга, в обоих случаях Хасан является солидарным с Кутлу-Бугою политическим деятелем, одинаково преданным Токтамышу. Токтамыш, по-видимому, не напрасно хвастался победой над своими противниками. Бек-Пулад, по крайней мере, вскоре сошел со сцены, по словам арабских историков; да и на монетах больше уже не появляется его имени. Едва ли он продержался даже и до 1394 года, как думает г. Савельев, потому что все монеты, кроме имеющей дату 794 = 1391—2 гг., ненадежны: в остальных годы крайне неясны, и самое имя бывшего их властителя является уже в форме «Булад-хан», как назывался еще один скоропреходящий хан Золотой Орды, бивший монету в 1407—1410 гг..

Но прежде чем власть Токтамыша была опять восстановлена в Крыме, там успел на короткое время засесть и выбить свою монету некто Таш-Тимур. Они оба с Бек-Пуладом, говорит г. Савельев, воспользовались поражениями Токтамыша для провозглашения себя ханами и отделились от него: Бек-Пулад владел, кроме Крыма, и Азовом; Таш-Тимур известен доселе только как хан Крыма в 797 = 1394—1395 году. Любопытно, что одна из его монет носит на другой своей стороне имя Токтамыша. «Если это не случайное употребление штемпеля Токтамышевой монеты, — замечает г. Савельев, — то оно свидетельствовало бы о признании со стороны Таш-Тимура верховной власти хана Золотой Орды». Могло быть и то и другое, и последний мотив долженствовал быть чисто платонического свойства, ибо трудно ожидать установления правильных суверенных отношений между Таш-Тимуром и Токтамышем в ту смутную пору, когда сам Токтамыш не мог быть уверен в прочности своего положения, беспрерывно преследуемый и тревожимый прежним своим патроном, а потом неусыпным врагом, Тимур-Ленком. Около этого же самого времени, а именно в 796 = 1394 году, послы Токтамыша были у египетская султана с просьбой действовать заодно против Тимур-Ленка, которого Токтамыш называет общим врагом их, в следующем 1395 году египетский посол Тулумен Али-шах, ездивший к Токтамыш-хану, привез известие о поражении Токтамыша Тимур-Ленком. Некоторые из арабских историков сообщают при этом, что разбитый Токтамыш бежал в земли русские, а Тимур-Ленк овладел Крымом, 18 дней осаждал Кафу, взял ее и разорил. Но они ошибаются в этом случае: предание о том, что Тимур-Ленк, сражаясь с Токтамышем, лично проникал в Крым, признано теперь неверным. Возможность ошибки со стороны арабов по части сведений о судьбе Токтамыша явствует из самого разноречия их между собою. Ибн-Хальдун, например, прямо сознается, что «затихли известия о нем (о Тимур-Ленке) на некоторое время, но потом, в 797 = 1394—1395 г. пришло известие, что султан Тимур одержал победу над Токтамышем, убил его и завладел всеми землями его»; тогда как положительно известно, что Токтамыш окончательно был поражен в 1399 году, бежал в Киргизскую степь, где и был убит в 1406 году; а по сведениям Мюнедджим-баши, просто умер в Тулине (т.е. в Тюмени) в 807 = 1401—1405 г.. У другого араба, Эль-Аскалани, вышел такой курьез: в 798 = 1395—1396 году, говорит он, «был убит тюрк Токтамыш-хан, владетель земли Дештской, после поражения его Ленком; убил его один из татарских эмиров, по имени Темир-Кутлу», а в следующем, 799 = 1396—1397 г., будто бы «произошло великое сражение между (убитым-то) Токтамыш-ханом, владетелем земли Дештской и между генуэзскими франками». В этой хронологической путанице, бывшей последствием недостаточности сведений о происходившем в Дешти-Кыпчаке и в Крыме, в сущности кроются действительные факты: в поражении Токтамыша, нашедшего поддержку у великого князя литовского Витовта, со стороны Тимур-Ленка принимал деятельное участие Тимур-Кутлук, который вскоре сам был провозглашен ханом в Золотой Орде в 1397 году, и потом воевода Идики, или Идику. Этот последний упоминается в ярлыке Токтамыш-хана к Ягайлу, как один из главных участников в измене эмиров с Бек-Пуладом во главе. Обласканный Тимур-Ленком, Идики вскоре входит в силу в Орде и играет ту же роль, какую в свое время играли там Ногай и Мамай. Вот этот самый Идики, после поражения Токтамыша, вторгся в Крым и осадил Кафу в 799 = 1396—1397 году. О причине этого вторжения Эль-Айни просто говорит, что «произошла вражда между Идики, отнявшим землю от Токтамыш-хана, государя страны Дештской, сидевшего на престоле Беркэ, в землях Кипчацких, и между владетелем Кафы, города на берегу Крыма, в руках генуэзских франков». По другим же источникам, эта вражда возгорелась из-за того, что один из сыновей Токтамыш-хана, после его разбития, бежал в Крым и нашел себе радушный прием в Кафе. Имя Идики настолько сделалось громко, что тот же Эль-Айни про него не раз говорит так: «государем Дешти, Сарая и Крыма был царь Идики», хотя в действительности он только был всесильный и самовластный временщик. «Утвердилось, — говорит Ибн-Арабшах, — дело Дештское за правителем Идику, и отправились дальний и ближний, большой и малый, подчиняясь его предписаниям… Устраивалось дело людское по указам Идику: он водворял в султанство кого хотел и смещал его с него, когда хотел; прикажет, и никто не противится ему; проведет грань, и (никто) не переступит этой черты». Немудрено после этого, что такой всемогущий временщик совершенно заслонил собой эфемерных ханов Золотой Орды, из коих многие были только его креатурами.

Прежде всего неизвестно, куда делся вышеупомянутый Таш-Тимур, память о котором сохранилась в двуименных монетах. Личность его тем замечательна в истории Крыма, что в некоторых источниках он признается одним из ближайших предков Хаджи-Герая, родоначальника династии Гераев: по одним, он приходится Хаджи-Гераю дедом, по другим же — отцом. По сведениям Шереф-эд-Дина, после окончательного разгрома преданной Токтамышу орды, расположенной на берегах Днепра, военачальники ее разбежались: в числе их был и Таш-Тимур-оглан, который, в компании с другим предводителем, Актау, ушли было сперва с своим народом за Днепр к Дунаю, но были враждебно встречены местным населением. Тогда туман-бек Актау оставил эту страну и удалился в Анатолию, где и водворился до поры до времени. Но приверженец Токтамыша и предводитель орды титулован у Шереф-эд-Дина огланом, т.е. только кровным княжичем, и потому трудно категорически сказать, что это был тот же самый Таш-Тимур, который на монетах величается «Султан правосудный Таш-Тимур-хан», особенно при множестве одноименных лиц, встречающихся в татарской истории. Не менее трудно утверждать, как это делает Гаммер и за ним другие ученые, что Таш-Тимур перекочевал с своим народом в Малую Азию: Шереф-эд-Дин говорит только об эмиграции одного Актау; разве предположить, что тот не отставал от своего товарища, вышеупомянутого Актау. Точно так же нам кажется слишком смелым видеть в татарской эмиграции, последовавшей около того времени из Малой Азии в Румилию, не более как возвращение тех же самых татарских орд, которые ушли в Малую Азию под предводительством Актау и, будто бы тоже, Таш-Тимура. Из сказаний восточных историков мы знаем, что султан Мухаммед I действительно выселил оттуда и водворил близ Филиппополя партию татар, но так называемых Кара-татар, или «Черных татар», которые, составляя остаток от полчищ, приведенных некогда в Переднюю Азию Гулагу-ханом, были поселены на оттоманской территории султаном Баязидом I и зачислены в его милицию. Они же, неблагодарные, первые изменили Баязиду во время Ангорской битвы и перешли на сторону Тимур-Ленка. Это предательское поведение татар, индиферентное отношение их к интересам давшего им приют государства и манкирование обязательной для них службой в султанских войсках, их богатение за счет коренного населения вследствие свободы от всяких даней и налогов, а также вообще их непохвальный образ действий во время междоусобных войн Мухаммеда с своими братьями главным образом и побудили его изгнать этих пришельцев, взысканных милостями его отца, но отплативших ему черной неблагодарностью, и перевести их на беспокойные окраины своих владений в Европе. Они впрочем и тут еще несколько времени бродили, приставая к разным мятежническим бандам, пока не осели там, где их застало окончательное подавление всех бунтов, образовав особую колонию в Румилии, получившую от них название Татар-Базарчика, т.е. «Татарской толкучки».

Это передвижение татарских толп из Европы в Азию и обратно совершилось при обстоятельствах во многом сходных между собой, в которых находились Турция и Крым в то время: те же смуты, междоусобия и безурядица, которые обуревали Оттоманскую империю пред окончательным утверждением ее могущества в Европе, царили и в Крыме перед образованием там татарского ханства, вскоре ставшего в самые тесные отношения с державой османов. Кроме простой аналогии фактов, в эту эпоху, по-видимому, имело место и непосредственное соприкосновение крымских татар с турками, все на той же почве смут, которые происходили тогда во всей Турции. Путешествовавший в 1421 году с посольскими поручениями де-Ланнуа говорит, что никто из людей воеводы молдо-валахского не только не отважился проводить его, но даже не взялся перевезти за Дунай, так что он должен был оставить свое намерение ехать через Турцию, а отправился в Кафу, чтобы уже оттуда морем поплыть в Константинополь: такая была тогда сумятица и резня в пределах оттоманских владений, вследствие междоусобицы сыновей султана Баязида, оспаривавших друг у друга отцовское наследие. Политические смуты под конец усложнились еще движением религиозно-социалистического характера. Известно, что главный зачинщик и душа этого движения, шейх Бедр-эд-Дин Махмуд Симавна-оглу, перед разгаром бунта в Румилии был в гостях у валахского воеводы Мирче, с его поддержкой пошел через Силистру в Добруджу и в Дели-Урмане развернул знамя своей мятежной пропаганды. По некоторым же источникам, этот агитатор прямо из Малой Азии морем отправился в Кафу и пробрался в татарские владения в Дешти-Кыпчаке. Следовательно, Бедр-эд-Дин Симавна-оглу, побывав в Крыму, несколько времени шатался в татарских кочевьях между Днепром и Дунаем. Само собой разумеется, что бродячие толпы тех татар, которые были распуганы и угнаны к Дунаю военачальниками Тимур-Ленка, едва ли оставались безучастными зрителями происходивших на их глазах смут, будучи увлекаемы не столько, конечно, религиозным прозелитизмом, сколько перспективой грабежа, к чему поощряла их социалистическая проповедь Бедр-эд-Дина. Там татары непременно должны были повстречаться с тюрками, оставшимися в Добрудже и вообще на Балканском полуострове от прежней сельджукской эмиграции, и со вновь переселившимися из Малой Азии Кара-татарами, которые, кроме собственной Румилии, разбрелись и далее по Молдавии и Валахии. Тогда-то, без сомнения, образовалось и татарское гнездо в окрестностях Адрианополя, где позднее имели приют заштатные Гераи, ожидавшие своей очереди на ханский трон в Крыму или же, потеряв его, проживавшие в отставке без всякой надежды когда-нибудь опять играть политическую роль на своей родине.

Таким образом, если не открывается подлинных следов действительного, или только предполагаемого, прародоначальника династии Гераев, Таш-Тимура, в вышеозначенных переселенческих движениях татар, то всего вероятнее допустить, что конечная его судьба была связана с другой крупной татарской эмиграцией, имевшей место около того же времени, а именно с уходом татарских орд во владения знаменитого литовского князя Витовта.

То немногое, что мы знаем о поселении татар в пределах Польши и Литвы, заключается в преданиях самих татар и в кратких известиях турецких и польских историков. Первые находятся в одном старинном татарском памятнике конца XVI в. — небольшом сочинении какого-то литовского татарина, совершавшего благочестивое пилигримство в Мекку в 965 = 1557—1558 г. Оно, по словам автора, написано им для удовлетворения любопытства стамбульских вельмож, начиная с знаменитого верховного визиря Рустем-паши, интересовавшихся судьбой и положением своих польско-литовских единоверцев, и было преподнесено для прочтения тогдашнему турецкому султану Сулейману Капуни (1520—1566). Автор этого сочинения, которое озаглавлено «Рисалэ-и-Татари-Лэх», истый мусульманин и татарский патриот, душевно скорбящий об утрате его соплеменниками чистоты своей веры и национальности, первым делом касается вопроса о водворении татар в тогдашней Литве и Польше и говорит: «Прибытие нашего народа в эти страны и поселение в них произошло не очень давно. Еще мой отец звал одного седобородого старика, который пришел со своими товарищами в это государство. Он рассказывал моему отцу, что наш народ перекочевал в эти владения, наскучившись восточным беспечным существованием. Мое же мнение таково, что наши мирзы из поколения предшественников ханов, бывших на службе хаканов тюркских, состоя вместе с вельможами государства при ханах, помогали им оружием к утверждению на троне и служили им. Когда же ханы гибли, они тоже принуждены были искать пристанища и поселения в чужих странах. Все-таки же было бы далеко от истины сказать, что до тех пор в наших странах не было мусульман». Далее автор говорит, что еще во времена благочестивого Джаны-бека бывали нашествия татар на Польшу, во время которых несколько отрядов из татарских племен поселились в этом государстве, понемногу начали говорить языком туземцев, жениться на христианках и через то постепенно утрачивать свою религиозную и племенную особность. «Но большая часть, — продолжаешь автор,— пришли во времена эмира Тимура. Причина была та, что ляхский король просил у того эмира помощи против врагов своих. Эмир отобрал несколько тысяч из своего богатырского войска и послал к нему на помощь. После того как они победили врагов ляхских, они по просьбе короля остались в тех пределах, получив разные милости и благодеяния королевские, а также вотчины, кафтаны и деньги, каждый смотря по своему сану и услугам, и достигли благосостояния. Имя короля, который был прибежищем и опорой мусульман, Ваттад (т.е. Витовт). Память о нем до сих дней осталась: ежегодно, в воспоминание о нем, в особый день совершают празднество. Тамошние мусульмане в тот день собираются в мечеть и, поминая его имя, творят молитву. Жители тех стран называют нас вообще татарами, хотя большинство нас не из тех грубых татар, что во все времена считаются презренными в глазах мусульман, а из остатков чистокровной отрасли сельджукской, составляющей благородных предков османлы». Оспаривая далее распространенное мнение, что живущие в польско-литовских городах татары суть остаток пленников, взятых во время войны, автор говорит: «По моему же мнению они есть остаток татар, вышедших из Орды, но не из поколения пленников, ибо если бы они в самом деле были из пленных, то давно бы стали гяурами, а между тем в действительности среди них доселе остались мусульмане. Во времена оные с мусульманскими пленниками, которых брали во время войн с мусульманами, не поступали так, как с прочими бывшими там пленными, вроде того, например, чтобы их продавать за ничтожную цену, или держать в цепях и подвергать тяжким работам: мусульманские пленники немедленно были отсылаемы в занимаемые нами места и там с нашей помощью проживают, зарабатывая хлеб каким им угодно промыслом». Тяготение литовских татар к Крыму, по словам автора, поддерживалось постоянными сношениями их прежде всего по делам религиозным: из Крыма приходили мусульманские ученые для занятия имамских мест при мечетях. Автор при этом со скорбью припоминает бедствие земляков своих во времена Менглы-Герая, хана Крымского, когда они, благодаря дружбе этого хана с московским царем, как он называет великого князя, и вражде к королю польскому, должны были прервать сношения с Крымом и остались вовсе без имамов. Кроме религии, литовско-польских татар связывали с прежним их отечеством не сразу исчезнувшие у них бытовые вкусы и привычки. Касательно занятий и промыслов своих земляков автор пишет следующее: «Большинство их занимаются выделкой сафьяна, разведением огородов, лошадиным торгом и извозничаньем. Живущих же одной торговлей нет: вот разве некоторые извозчики из находящихся на крымских границах привозят из Крыма разные турецкие товары, как, например, кумач, бязь, полотенца, салфетки и пояса, и продают их своим единоверцам и другим». Автор насчитывает всех татар Литвы и Польши 200 000 и говорит, что они большей частью живут по городам в особых местах, именуемых «татарскими кварталами». Любопытно, что он нигде даже не намекает на какое-нибудь иное название своих земляков, кроме названия «татар». Гаммер же приписывает им две специальных клички — Karaboghdan и Likaner, и у г. Говордза тоже они названы Likani. Относительно первого названия можно сослаться на авторитет Ибн Араб-шаха, но Likaner и Likani есть, очевидно, искажение правильной формы Липка, под которой издавна известны в турецких памятниках польские татары, преимущественно жившие в местах нынешней Подольской губернии. В статейном списке Тяпкина и Зотова, от 1681 года, также попадается такое замечание: «Ян Муранский, родом Литовской татарин, которые татаровя у Полше зовутца Липками принял нас». На крымском наречии этот термин теперь звучит «Лупка» и до сих пор там служит для обозначения татар наших западных губерний. По объяснению крымцев, это слово значит «соблазнившийся», «прельщенный», но с какого языка оно взялось и от какого происходит корня, неизвестно.

Вышеприведенные сведения о времени и обстоятельствах поселения татар на литовско-польских землях собраны автором из устных рассказов старожилов-переселенцев, но не заключают в себе ничего такого, что бы противоречило другим источникам. Одна только там есть историческая справка, которая представляет собою некоторую трудность, а именно: какого эмира Тимура разумеет автор рисалэ, когда говорит о дружественных его отношениях к князю Витовту, результатом которых будто бы и было пришествие татарских отрядов, посланных этим Тимуром на помощь Витовту и образовавших потом главное зерно татарской колонии во владениях Витовта? Обыкновенно восточные писатели, говоря об эмире Тимуре, всегда имеют в виду знаменитого Тимур-Ленка, известного у нас под именем Тамерлана. Но в этом случае к нему вовсе неприложимо то, что свидетельствуется автором рисалэ о некоем Тимуре и его дружбе с Витовтом. Турецкий историк Печеви, ссылающейся на более раннего писателя, Алты-Пармака-эфенди, не так трактует о татарских переселениях в эту эпоху, и, согласно с другими данными, иначе определяет значение Тимур-Ленка в этом историческом событии. «Когда, — говорит он, — могущественный Тимур пришел (в Дэшти-Кыпчак), то иные из них (татары) были полонены, иные сделались добычей меча; а несколько их племен бежало во владения ляхских в московских гяуров да в тех странах неверия и утвердились. Доныне их в Лэхе существует шестьдесят селений, и в каждом селении по мечети… Несколько из упомянутых татарских племен поселилось в пределах Богдана (Молдавии) и Афлака (Валахии) и, долгое время обращаясь и ведя дружбу с неверными, сами охристианились. Большая часть молдавских гяуров из этого народа. Несколько же племен, поверив лукавым обещаниям Тимура, когда он три дня и три ночи сражавшись на р. Итиле с Токтамышем, тайно послал к ним весть, призывая их в свое подданство, присоединились к его войску, и Токтамыш-хан был обращен в бегство. Те племена называют отпадшими. Они, пойдя с Тимуром в Рум, поселились кто в окрестностях Эдирнэ, кто в округе Баба». Затем, вторично коснувшись вторжения Тимура во владения татарские, Печеви повествует так: «Урус-хан стал было ханом; но против него выступил Токтамыш-хан. Тот был прогнан и нашел прибежище у Тимур-Ленка, был причиной нашествия Тимура на Дэшти-Кыпчак. Два или три раза он приходил с несметными войсками в Дэшт и Крым, и эти населенные владения, попранные копытами скотов грабительского войска татарского, сравнялись с землей. Еще и теперь на Очаковских равнинах видно и заметно несколько кладбищ. На некоторых кладбищенских камнях написаны стихи из Корана и слова исповедания; на иных видны надписи вроде таких: "Здесь покоится такой-то шейх-уль-ислам", или шейх, или муфти, или визирь, или мирза. Сему многоничтожному бедняку (т.е. автору) в 1027 (=1618) году случилось отправиться в сторону Аккермана и Бендера. Как раз супротив Бендера находилась развалина одного высокосводного здания, именно входная часть его. На ней были четким почерком написаны слова: Сия могила Ширин… остальное же уничтожилось. Мы сами смотрели. От стольких городов и сел тех владений и такие-то остались следы, благодаря злодейству гордого Тимура! А теперь те поля и степи наполнились почти сотней крепостей и верков злополучных русских и мятежных казаков». Автор рисалэ, не раз обнаруживающий явную симпатию к туркам, надо полагать, разделял и их воззрение на Тимур-Ленка, как на ужаснейшего злодея, и по одному этому, даже в случае исторической забывчивости, не мог выдумать небывалых дружественных отношений Тимура к Витовту, которого он выставляет отцом и благодетелем предков своих соотечественников. Мы, кажется, не ошибемся, если допустим, что тут под эмиром Тимуром надобно разуметь того Таш-Тимура, который, по другим сведениям, играет не последнюю роль в тогдашнее бурное время и потом вдруг бесследно куда-то пропадает. Если даже автор сознательно имел в виду и Тимур-Ленка, то, внося в свое повествование такую явную историческую неточность, он, может быть, бессознательно только переиначил народное предание, относившееся к Таш-Тимуру, а не к Тимур-Ленку. Таковы данные, заключающиеся в народных преданиях самих татар и в исторических памятниках турков, касательно факта татарской эмиграции в Литву и в страны, сопредельные с границами Оттоманской империи в конце XIV и в начале XV века.

Известия польских историков о том же предмете не отличаются ни большей полнотой, ни отчетливостью и определенностью: некоторые частности возбуждают недоумения и сомнение в их достоверности. Так, между прочим, у них рассказывается про столкновения татар с литовцами, относимые ими к 1331 году. Совершившееся тогда разбитие и угон татар под начальством трех татарских предводителей — Кутлубаха, Качибея и Демейтера приписывается у них литовскому князю Ольгерду. Одни ученые, как, например, профессор Мухлинский, принимают это известие за истинное; другие же исследователи находят, что польские историки в данном случае напутали — что описанное ими событие имело место гораздо позже, а именно около 1396 года, и что главный герой его был не великий князь литовский Ольгерд, а только соименный ему полководец великого князя литовского Витовта. Покойный Брун, сводя разногласия источников по этому вопросу и высказав только что приведенное соображение, подкрепляет его довольно удачною ссылкою на Шлёцера. Последний в своей истории Литвы также говорит, что полководец великого князя Витовта, по имени Ольгерд, разбил около Дона трех выступивших против него ханов Крымского, Киркьельского и Манлопского, в которых, по мнению г. Бруна, нельзя не узнать поименованных польскими историками трех предводителей татарских орд — Кутлубаха, Качибея и Демейтера. При этом случае г. Брун положительно уверен, что из разбитых Витовтом или его полководцем трех ханов «хан (sic) Крымский непременно долженствовал быть Кутлабуха, т.е. Кутлубуга», разумея выше упоминавшегося у нас Кутлу-Бугу, наместника крымского и посла Токтамышева к Ягайлу; что, далее, «султан Манлопский, т.е. Мангупский, мог называться Дмитрием, будучи христианином»; и что «ханом (sic) Киркельским не мог не быть основатель Гаджибея (нынешней Одессы), что не помешало бы нам видеть в нем некоего Бек-Гаджи, начальника племени Суткул, или Шюракюль, которому утвердил Токтамыш льготы, дарованные Тимур-Пуладом его племени». Но прежде чем безусловно согласиться с мнением г. Бруна, надобно обратить внимание на следующие обстоятельства, Ведь Кутлу-Буга, мы видели, был доверенное лицо Токтамыша и посредник в его сношениях с Ягайлом. Бек-Хаджи, глава племени Суткуль, как мы тоже доподлинно знаем, пользовался владельческими правами, основанными на тарханном ярлыке Токтамыша. Следовательно, оба эти человека должны были быть приверженцами и сторонниками Токтамыша, по крайней мере до окончательного уничтожения его власти и престижа любимцами и клевретами Тимур-Ленка, каковы были Идики и Тимур-Кутлук, которые одни только и могли хозяйничать в Крыму по удалении оттуда Бек-Пулада и Таш-Тимура. Сам же Токтамыш, как известно, до последней крайности поддерживал дружественные связи с князем литовским, у которого нашел покровительство и даже военную поддержку, не поправившую, впрочем, его плачевного положения и имевшую в результате полнейшее поражение при Ворскле в 1399 году. Теперь невольно возникает вопрос: каким образом Кутлу-Буга и Бек-Хаджи вдруг оказались супостатами друзей Токтамыша, литовцев? Это как будто не совсем в порядке вещей. Чтобы выйти из такого противоречия, следовало бы допустить, что оба эти татарские беки в короткое время, но не ранее 1392 года, когда Бек-Хаджи получил жалованный ярлык от Токтамыша, успели прозреть недалекую гибель своего патрона, заблаговременно передались на сторону его противников, вошли к ним в такое доверие, что получили в управление — один город Крым, а другой — Кыркор с их округами и, в качестве изменников Токтамыша и приверженцев и представителей нового тимуровско-идикиевского режима, подверглись нападению литовских войск и понесли поражение на Дону в 1396 году. В ту эпоху политической сумятицы могло быть и это, тем более что азиатам вообще недостает политической стойкости и всегда присуща готовность в критических обстоятельствах с легким сердцем становиться под знамя того, на чьей стороне очевидный перевес в могуществе и силе. Но едва ли не более вероятности может иметь следующее предположение, направленное не столько на оправдание догадки г. Бруна, опирающейся на шаткое основание созвучия имен действующих в историческом событии лиц, сколько на уяснение смысла и значения самого события в общем ходе истории татарского владычества в Крыму.

Московские политики, как известно, очень недоверчиво относились к действиям великого князя литовского Витовта, подозревая в нем тайный замысел овладеть землями московскими, так что когда он объявил поход против татар, то Москва смотрела на это как на замаскированное посягательство на ее собственную независимость. Это предубеждение против Витовта настолько было обще и популярно, что русские летописцы сближение его с Токтамышем и вмешательство его в дела татарские только и приписывают вышеозначенным его замыслам против Москвы. «Преже бо того съвещашася Витофт с Тактамышем, глаголя: "аз тя посажю в орде на царстве, а ты мене посади на Москве на великом княжении, на всей Русской земли"; и на том поидоша на царя Темир Кутлуя», читаем мы в Воскресенской летописи. Этот взгляд летописцев вполне разделяется и нашими историками: «Витовт хотел посадить своего хана в Кыпчаке, — говорит Соловьев, — и с его помощью подчинить себе Москву»; «Витовт выговаривает себе Москву у Токтамыша», еще решительнее высказывается он в другом месте. В этом воззрении есть крайность. Не следует забывать, что приписываемая Витовту стачка с Токтамышем имела место после того как на голову последнего обрушилось столько всяких злоключений как от измены его собственных подданных, так и от вражды в нему Тимур-Ленка; когда Токтамыш, в качестве беглеца, искавшего приюта и покровительства у неверных, едва ли уже пользовался прежним обаянием. Хитрый Витовт не мог не понимать, что Токтамыш не такой уже могущественный и надежный для него союзник, чтобы можно было слишком рассчитывать на него в серьезном деле овладения московским троном. Если он и оказывал Токтамышу свое расположение и покровительство, то скорее, кажется, с целью воспользоваться происходившими в Орде замешательствами для покорения себе той части ее территории, которая была поближе к его собственным владениям. Г. Савельев утверждает, на основании летописных известий, что Витовт относительно указанных своих планов входил даже в сношение с Великим князем московским Василием Дмитриевичем, но этот осторожно уклонился от всякого участия в их осуществлении. По свидетельству немецких писателей, Витовт пытался-таки привести свой план в исполнение и проник с оружием в руках в самый Крым вплоть до Кафы. Если дело было именно так, то можно думать, что Кутлу-Буга и Хаджи-бей, даже будучи прежде приверженцами Токтамыша, заранее угадали истинные намерения хитрого Витовта и, ввиду опасности, грозившей Крыму со стороны нового врага, выступили ему навстречу, располагая более или менее значительными военными силами, в союзе с правителем манкупским, личность которого остается пока невыясненной. При этом они могли действовать на свой собственный страх, отстаивая независимость занимаемой ими и их соплеменниками территории от чуждого завоевателя, а не в качестве непременно подручников того или другого повелителя Орды, которому был подвластен и Крымский удел; не по уполномочию кого-либо из номинальных ханов Золотой Орды, восходивших на престол по благосклонности и с поддержкой временщика Идика. Недаром же три вождя татарских орд, разбитых литовцами в 1396 году, названы у Шлецера ханами — крымским, кыркорским и манкупским. Если тут есть несомненное преувеличение в титуле этих трех вождей, то нет его в самом факте. Из этого факта в связи с некоторыми другими обстоятельствами, о которых речь впереди, можно заключить, что после окончательного поражения Токтамыша и бегства его к Витовту средоточием всей административной власти и военной силы стал Идики, абсолютно правивший под фирмою номинальных владык, им же самим возводившихся на ханский трон и низвергавшихся с него. Местные же областные правители пользовались властью только урывками, с большим или меньшим авторитетом, смотря по обстоятельствам усиления или ослабления надзора и контроля центрального правительства, а также по степени увеличения или уменьшения смут в Орде… Одним из благоприятных для областной автономии моментов было, без сомнения, и роковое столкновение полчищ Тимур-Лепка с Токтамышем: прежний режим в Крыму был пошатнут, а новый еще не установился. Могло быть, что упомянутые Кутлу-Буга и Хаджи-бей именно и пытались воспользоваться случаем в своих видах, да встретили себе помеху в союзнике своего прежнего патрона, Витовте, который тоже усматривал возможность захвата татарской территории, оказавшейся без определенного и признанного хозяина, и простер свои завоевательные стремления на Крымский полуостров.

Какой практически результат имела экспедиция Витовта в Крым, о которой повествуется немецкими писателями, в точности не известно; но, должно быть, никаких существенных последствий для политического состояния Крыма из нее не вышло, ибо в скором времени мы видим там опять восстановленную власть татарскую в лице Тимур-Кутлука, внука Урус-хана и протеже всемогущего темника Идики, что решительно было бы немыслимо, если бы только в Крыму прочно установился престиж Витовта. Несмотря на то, и попытки Витовта не остались совершенно бесследны: если в одних татарских беках он встретил себе ярых противников, то другие, наоборот, выказали готовность стать его друзьями и подчиниться его господству. Недаром же, по свидетельству де-Ланнуа, в свите Витовта, во время его пребывания в Каменце, находился также один татарский князь — un duc de Tartarie, который присутствовал за княжеским столом всякий раз, как де-Ланнуа был приглашаем к обеду, и занимал там почетное место подле супруги Витовта. Недаром также Витовт счел нужным тогда построить на одном из берегов Днестра совершенно новый замок. Место, выбранное для означенного сооружения, было пустынное, где не было ни леса, ни камней; но губернатор Подолии Гедигольд привел 12 000 человек народа да 4000 подвод с камнем и деревом, и замок был выстроен скорее чем в один месяц. Явно отсюда, что Витовту нужны были укрепленные пункты в степи, в которой кочевали татарские орды, для упрочения собственной власти в тех местностях и для поддержки тех ордынцев, которые считались его друзьями и слугами. Де-Ланнуа, проездом через татарскую степь из Монкастро (теперешнего Аккермана) в Кафу, нашел на нижнем Днепре татарского князя по имени Джамбо — Jambo, друга и слугу Витовта, а также целое большое татарское селение, принадлежавшее Витовту. Мало того: в это время Витовт имел уже дружественные связи в самом Крыму и послал с де-Ланнуа подарки одному владетельному лицу, которого де-Ланнуа именует «императором солхатским» — l’empereur de Salhat. Дорогою путешественник был полонен шайкой татар человек в 60 или 80, принадлежавших означенному «солдатскому императору».

Оказалось, что этот друг Витовта уже умер; но все же люди его, когда узнали, что де-Ланнуа и его спутники были от Витовта, отпустили их на свободу и проводили их другой дорогой к Солхату, хотя впрочем взяли с них хороший выкуп, состоявший из золота, серебра, хлеба, вина и мехов, что де-Ланнуа называет подарками. Это было в 1421 году; а несколько позже, именно под 1426 годом наши летописи, в рассказе про поход Витовта на Псков, говорят, что в числе его военных сил были также и «татарове его», которым всего больше досталось от разъярившихся граждан осажденного Пскова. При этом упоминается, что Витовт «у царя Махмета испроси двор его».

Кто был друг-приятель Витовта из владетельных лиц Крыма, трудно угадать при множестве сменившихся в ту переходную эпоху правителей; но из этого мы видим, что Витовт, после не особенно блестящих результатов своего воинственного замысла против татарского Крыма, удовольствовался покорением нескольких татарских орд на материке, а по отношению к Крыму решился держаться другой политики — политики дружественного союза с властвовавшими там беками, так как этот союз представлял ему выгодную опору во враждебных столкновениях с главной Ордой, одинаково им всем неприятной. Но тогда уже не было в живых ни Токтамыша, ни Идики. До этого же времени много людей заявляло претензии на господство в Крыме, и прежде всего, как мы сказали выше, Тимур-Кутлук.

Памятниками властных претензий Тимур-Кутлука на Крым служат, во-первых, монета с его именем, выбитая «в городе Крыме» в 799 = 1396—1397 г. и, во-вторых, данный этим ханом тарханный ярлык. В описании монеты г. Блау сделал заметку: «Notabilis». И, в самом деле, монета весьма замечательна, если мы вспомним отзыв Г. Савельева о монетах Тимур-Кутлука. Он говорит: «Все эти монеты биты на походе, в орде, т.е. в лагере, и не известно ни одной, битой в Сарае, Булгаре или других городах». Г. Савельев, кажется, хотел этою оговоркою обратить особенное внимание на то, что Тимур-Кутлук в течение своего кратковременного царствования находился в постоянной перекочевке с места на место. Это, кроме монет, подтверждается также и единственным ярлыком Тимур-Кутлука, данным также на походе, где-то на берегах Днепра. Тем любопытнее факт, что единственная монета Тимур-Кутлука, выбитая в известном городе, получила свое бытие именно в городе Крыме, и что единственный дошедший до нас ярлык этого хана также касается только территории крымской, заключая в себе предоставление некоему Мухаммеду с сыновьями права безданного, беспошлинного пользования разными привилегиями и угодьями в местностях, лежащих в округе Крыма и Кыркора, в окрестностях Судака, в Узунджу и Мыс-хоре. Из этого ярлыка Тимур-Кутлука мы видим, что он основывал свои властные права еще на наследственной преемственности, называя своего предшественника, даровавшего тарханство, «старший брат наш хан» — и возводя свою санкцию к авторитету Саип-хана. Тимур-Кутлук был провозглашен ханом целой Золотой Орды, но фактически его власть, по-видимому, пользовалась признанием и авторитетом только в Крыме, где она могла иметь опору в полчищах Идики, хлынувших в Крым для преследования одного из сыновей Токтамыша, вздумавшего там искать себе убежища. Из ярлыка не видно, чтобы Мухаммед, сын Хаджи-Байрам-ходжи, получивший этот ярлык, был представителем ханской власти в Крыму, как это показалось г. Бруну, который считает Мухаммеда преемником Хаджи-бея в звании правителя Кыркорского округа. Мухаммеду дарованы были только права пользования тарханскими привилегиями в некоторых местностях Крымско-Кыркорской области, каковыми можно считать Узунджу и Мысхор, но не давалось никаких полномочий областного правителя: исчисляемые в ярлыке права и привилегии ничего похожего на это не представляют.

Мало того: из ярлыка не видно, чтобы вообще во время дачи его кто-либо считался признанным ханским наместником в Крыме: начальное обращение в нем делается вообще к власть имущим в государстве лицам, во главе которых назван Идики, но нет специального указания на Крымскую или иную какую-либо область, как это мы видели в ярлыке Токтамыша. Тем не менее однако ж эта грамота есть живое свидетельство того, что, несмотря на разные смуты и беспорядочность в центральном правлении Золотой Орды, несмотря на беспрерывную смену ханов и явную зависимость их от таких всесильных временщиков, каков был Идики, все же татарский элемент продолжал систематически приливать в Крым и пускать там корни, не ограничиваясь притом центральной степной территорией полуострова, а простираясь и далее к гористому прибрежью и не обращая внимания на гарантии, данные незадолго перед тем разными представителями татарско-ханской власти франкам, которые в силу последних договоров сделались господами всего побережья от Судака до Кафы. Теперь уже началось деятельное образование того положения вещей в Крыму, которое завершилось полным вытеснением оттуда европейско-колонистского элемента и заполнением всей территории тюркским населением — татарско-ногайским с одной стороны и турецко-османским с другой. Из того, что Тимур-Кутлук издали отводил татарским родам в безвозмездное пользование земли в Крыму и чеканил монету со штемпелем города Крыма, можно заключить, что из всех составных частей обширной территории Золотоордынского царства эфемерные претенденты на владычество в нем считали Крымский удел, вследствие его изолированного положения, наиболее надежным убежищем в случае своего неуспеха в исконных становищах ханов Золотой Орды. А чтобы заручиться союзниками и приверженцами, они охотно дарили своим соплеменникам земли сомнительной принадлежности в ущерб франкским соседям, а иногда, в критический момент, искали дружбы и покровительства последних. Так дело шло с временщичества Идики в Золотой Орде вплоть до утверждения трона Гераев в Крыму. Жаль только, что крайне скудны исторические материалы, чтобы можно было с достаточной полнотой и ясностью обрисовать этот исключительный период истории татарского Крыма.

По нумизматическим данным нам известно, что из монет, битых следовавшими за Тимур-Кутлуком ханами, Крым является только на монетах Тимур-хана да еще, под великим сомнением, Керим-бирды. До Тимур-хана сидел на ханстве сперва брат Тимур-Кутлука, Шади-бек до 1407 г., а потом Пул ад-хан, который в одних памятниках считается племянником изгнанного им Шади-бека и сыном Тимур-Кутлука, а в других — сыном самого Шади-бека. Пулад, в свою, очередь, был изгнан родным братом своим Тимур-ханом, в 1411 году. Между тем монета имени Тимур-хана, выбитая в Крыму, имеет дату 809 = 1406— 1407 года. Такой интересный и важный нумизматический факт приводит к тому заключению, что в 1411 году Тимур-хан завладел собственно Сараем, изгнав оттуда Пулада, а дотоле уже более пяти лет ханствовал в Крыму. Идики в письме своем к Великому князю московскому от 1409 года, перечисляя царствовавших друг за другом в Золотой Орде ханов, говорит: «И ныне Булат Салтан сел на царьство и уже третей год царьствует». Г. Говордз почему-то полагает, что вышеозначенная монета Тимур-хана выбита им еще до воцарения Пулада; приведенное же место письма Идики, кажется, достаточно устраняет его заключение. Равно ошибочно г. Говордз помещает в разряд истинных фактов то, что будто бы Тимур-хан продолжал чеканить свою монету до 818 = 1415—1416 года, ибо он, по летописным и другим известиям, был еще в 1412 году свергнут и убит сыном Токтамыша Джелал-эд-Дином.

В этих немногих данных о царствовании Тимур-хана любопытно то, что он, сидя в Крыму и будучи до поры до времени игнорируем центральным правительством Золотой Орды, в состоянии был собрать такую силу, что вскоре свергнул Пулад-хана и успел сокрушить могущество временщика Идики, изгнанного из Орды. По другим источникам, Тимур сделался ханом Золотой Орды по желанию самого Идики и вопреки настояниям своего собственного сына Нур-эд-Дина, который хотел, чтобы Идики или царствовал сам, или предоставил бы царствование ему. Не желая доводить распри до кровопролития, Идики будто бы добровольно удалился в Харезм; но буйный сын погнался преследовать отца в его удалении. Арабский историк Ибн-Арабшах тоже описывает один поход Идики в Харезм в 1405—1406 гг. и произведенные им завоевания, однако же ни на какой прежний или последующий раздор его с сыном своим не намекает. Весьма правдоподобно, что опытный временщик предпочитал верное средство властвовать за спиною номинального, в сущности однако же во всем от него зависевшего, хана, нежели самому сесть на троне, рискуя потерять все от возмущения и протеста народных инстинктов, которые могли быть встревожены столь явной и наглой узурпацией. Он мог из-за своего предусмотрительного упрямства серьезно поссориться с своим честолюбивым сыном, мечтавшим уже о беспрепятственном наследовании ханского достоинства, оснащенного авторитетностью своего отца. Но все же остается для нас неясным, что именно побудило Идики свергнуть Пулад-хана, на смену которого явился из Крыма Тимур-хан. Как бы то ни было, в этом факте обнаружилось в сильной степени обособление Крымского удела от главного татарского центра, Золотой Орды, и заметное усиление этого удела. Если даже Тимур получил власть в Сарае по предложению Идики, то в самом этом предложении можно видеть политический расчет ловкого Идики, который своим выбором Тимур-хана, утвердившегося в Крыму, в ханы целой Орды имел, должно быть, в виду парализовать возраставший сепаратизм и усиление Крымского удела.

Историческая правдоподобность влияния распри, происшедшей у Идики с сыном своим, на судьбу Золотоордынского трона, косвенным образом подтверждается также и ногайскими народными преданиями о Токтамыш-хане и Идики. Только в этих преданиях сын Идики назьюается не Нур-эд-Дин, а Нур-Адиль, или Шах Нур-Адиль, все же содержание их вращается исключительно около честолюбивых притязаний этого отважного молодого мирзы, основанных не на родовом происхождении, а на личных доблестях. В них рассказывается, что Идики сделал своего сына ханом, и уже прошло с тех пор несколько лет, как народ Токтамыш-хана возроптал, говоря, что Нур-Адиль не годится, ибо Токтамыш-хан был из Чингизова поколения, а происхождение Hyp-Адиля Бог его знает каковское. Когда такие речи дошли до слуха Hyp-Адиля, то он будто бы отвечал так:

Затем следует другой в том же роде панегирик Hyp-Адиля собственным доблестям:

В этих преданиях сохранилась народная память о нескончаемой вражде между потомками Токтамыша и Идики, причем выставляются на вид родовые права одних и прославляются доблести других, хотя в исторической действительности перевес остался за первыми.

Распрей Идики с сыном своим воспользовался старший сын Токтамыша, Джелал-эд-Дин, успев вытеснить Тимура, обратившегося в бегство пред превосходящей силой противника. Про этого Джелал-эд-Дина Ибн Арабшах говорит, что он по смерти отца ушел с братом своим Керим-бирды в Россию. Затем, перечисляя ханов, креатур Идики до Тимур-хана, который первый возвысил голос против самоуправства временщика, тот же арабский историк смутно намекает на какое-то величие власти Джелал-эд-Дин-хана. «В его (Тимур-хана) время, — повествует Ибн-Арабшах в свойственном ему высокопарном тоне, — расстроились дела; он не вручил своих бразд эмиру Идику, сказав: "нет за ним ни славы, ни почета; я передовой баран (т.е. глава), которому повинуются, как же я стану Подчиняться (другому)? я бык (т.е. вождь), за которым следуют, так как же я сам пойду за другим?" Возник между ними обоими разлад, появилось со стороны ненавистников скрытое лицемерие, пошли бедствия и несчастия, войны и враждебные действия. В то самое время, когда сгущались мраки междоусобиц и перепутывались звезды бедствий между обеими партиями в сумраках Дештских, вдруг, в полном величии (собств. в полнолунии) власти Джелалиевой, появился (один) из блестящих потомков Токтамышевых и поднялся, выступая из стран Русских. Произошло это событие в течение 814=1411—1412 года.

Обострились дела, усложнились бедствия и ослабело значение Идику. Тимур-хан был убит, и продолжались смуты да раздоры между царями владений Кыпчацких, пока (наконец) Идику, раненный, потонув, не умер».

Надо полагать, что храбрый сын Токтамыша покинул Орду с большой толпой татар, да кроме того умел в случае надобности привлечь и других татар на свою сторону, и если в отсутствие Идики, осаждавшего Москву в 1406 году, «приобрел поборники себе, и прииде изгоном на Орду и едва не полонил оставшегося дома хана». А когда в 1410 году возгорелась война короля Ягайла с тевтонцами, то в многочисленном войске Витовта находилось 30 000 союзных татар, опять под начальством Джелал-эд-Дина, которого русские летописцы называют Зеледи, Зеди и Зелени-сгипэном, а польские историки преобразили в Салядина и даже в Тохта мирза-Антона. Последнее обстоятельство особенно замечательно: Джелал-эд-Дин, предводительствуя преданными ему татарами и сражаясь в рядах Витовта на правах союзника, в свою очередь имел право рассчитывать на подобную же взаимную услугу со стороны Витовта, который не переставал все время вмешиваться в дела татар, поддерживая и подкрепляя детей Токтамыша, и, несомненно, оказал сильное содействие Джелал-эд-Дину в достижении им ханской власти в Орде, что случилось в 1412 году. Энергичный Джелал-эд-Дин тотчас же по вступлении на ханство поспешил дать знать чрез нарочитых послов везде о своем воцарении; в наших летописях о нем замечено: «Toe жь зимы (в 1412 г.) сяде Зелени-Салтан на Царстве, а Едигея прогна… Того же лета от Зелени-Салтана прииде во Тферь посол лют, зовя с собою Вел. Кн. Ивана Михайловича в Орду» …

Общепризнанность же его господства подтверждается дальнейшими летописными известиями о том, что русские князья Василий Дмитриевич и Иван Тверской ходили в Орду на поклон «к царю Зеди Салтану, Токтамышеву сыну». Но и Джелал-эд-Дин недолго пользовался властью: дети Токтамыша, питая злобную жажду мести заклятым врагам своего дома, потомкам и клевретам Идики, в то же время не ладили и между собой. Так и Джелал-эд-Дин, процарствовав около одного года, был свергнут и убит братом своим Керим-бирды, составившим себе партию из недовольных гордостью и жадностью Джелал-эд-Дина. Керим-бирды числился ханом Золотой Орды всего каких-нибудь пять месяцев: он погиб в одной схватке с братом своим Джеббар-бирды, который тоже тут лишился жизни, оспаривая трон у Керим-бирды. Настоящим преемником последнего поэтому был Кепэк-хан, также сын Токтамыша; но вскоре вернувшийся Идики посадил на его место Чекре-хана.

При такой быстрой смене ханов Орды едва ли можно говорить о каком-либо значении их краткосрочных царствований для политического состояния тогдашнего Крыма, который, видимо, был тогда совершенно предоставлен самому себе. Из монет упомянутых выше ханов одна только монета Керим-бирды-хана относится в числу битых в Крыму, да и то предположительно, по форме чекана; притом же на ней нет никакой даты. Нельзя поэтому категорически сказать, какими путями Керим-бирды достиг ханского трона, бывши дотоле эмигрантом в России, и был ли он сколько-нибудь времени в Крыму, подобно Тимур-хану, который там-то и заручился силой и средствами сделаться ханом всеордынским.

Но удивительно после этого, что эти скоросменные ханы не были известны мусульманским историкам, которые продолжали считать настоящим владыкой всего Золотоордынского царства Идики, громкое имя которого долго еще пользовалось репутацией на мусульманском востоке. «В 804 = 1411—1412 году государем Крыма, Сарая и прочих земель Дешт-ских был Идики», пишет арабский историк Эль-Айни. «В 819 = 1416— 1417 году, — читаем мы у Эль-макризи и Эль-Асвалани, — прибыла в Дамаск хатунь, жена Идику, владетеля Дештского, с просьбой совершить хаддж (т.е. паломничество в Мекку). Вместе с ней прибыли 300 всадников, и они совершили хаддж в сообществе сирийского каравана».

Смерть Идики, последовавшая в 822 = 1419—1420 году, завершает, можно сказать, собой золотоордынский период исторической жизни татарского Крыма. В эту пору, по изображению арабского историка Эль-Айни, «в землях Дештских, столица которых Сарай, была великая неурядица, вследствие отсутствия старшего, который бы взялся за дела; одержало там верх несколько лиц из рода ханского и др. Каждый из них правил своим краем, и ни у одного дело не шло на лад, как бы следовало». То, что имело место во всей Золотоордынской империи, не составляло исключения и для Крымского удела. Проезжавший в те поры через Крым де-Ланнуа свидетельствует, что и там также царила безурядица. «Солхатский император, — говорит он, — недавно умер, и у татар этой Татарии и великого хана, императора Орды, шел величайший в мире вопрос о том, чтобы сделать там нового императора, ибо всякий хотел иметь своего, и все в означенной стране были в резне и всеоружии, вследствие чего я находился в великой опасности». Де-Ланнуа не называет имени правителя солхатского, а только величает его одинаковым с ханом Орды титулом — «l'empereur de Salhat» и выставляет другом Витовта — «amy dudit Witholt». Де-Ланнуа имел поручение явиться к нему в качестве посланника и вручить подарки, присланные с ним от Витовта. Приведенное место из мемуаров де-Ланнуа находится в них под 1421 годом, когда в Крыму, должно быть, происходили величайшие беспорядки, и нет возможности добраться, кто был этот друг-приятель Витовта, правитель солхатский, смерть которого послужила поводом к этим беспорядкам.

Эль-Айни, описавши последнюю, роковую стычку Идики с сыном Токтамыша Кадир-бирды, стоившую жизни им обоим, упоминает одного только Дервиш-хана из рода Чингиз-ханова, который был еще возведен на царство самим Идики, и затем, рассказав об умерщвлении последнего, присовокупляет: «Когда случилось все это, то царством Дештским стал править некто из рода Чингиз-ханова, по имени Мухаммед-хан, но при нем смуты сделались постоянными, и дела расстроились (окончательно)». Арабский историк вслед за этим еще неоднократно повторяет меланхолическую фразу о непрерывных смутах и беспорядках в землях Дештских и всякий раз упоминает о Мухаммед-хане, как первенствующем и как бы признанном государе Дешти-Кыпчак. «В 824 =1421 году, — говорит Эль-Айни, — государем земель Дештских был Мухаммед-хан, но между ним, Борак-ханом и Берке-ханом (вероятно, Чекре-ханом) происходили смуты и войны, и дела не улаживались»… Под 826 = 1422—1423 годом буквально говорится то же самое. Под 828 = 1424—1426 годом замечено, что Мухаммед-хан одерживал перевес над прочими лицами ханского рода, стремившимися стать независимыми владетелями. Под 830 = 1426—1427 годом Эль-Айни называет Мухаммед-хана уже «государем Крыма и пр.» — и опять прибавляет при этом, что «земли Дештские были расстроены; в них (царствовала) большая неурядица между старшими эмирами». А между тем вскоре после того, именно «в джемазиу-ль-эввеле того же 830 = в марте 1427 г. прибыло письмо от завладевшего Крымом лица, по имени Даулет-бирды, состоявшее из прекрасных фраз»… Речь идет о том высокопарном письме к султану египетскому, о котором у нас упоминалось выше. Привезший это письмо сообщил, что в землях Дештских большая неурядица, и что три царя оспаривают царство друг у друга; один из них, по имени Даулет-бирды, овладел Крымом и прилегающим к нему краем; другой, Мухаммед-хан, завладел Сараем и принадлежащими к нему землями, а третий, по имени Борак, занял земли, граничащие с землями Тимур-Ленка. Но вскоре земли, захваченные Даулет-бирды, сделались также достоянием Мухаммед-хана, ибо Эль-Айни говорит под 832 = 1428—1429 годом, что «государем Крыма и прилегающих к нему земель — был Мухаммед-хан; и что 16 реджеба 832 = 21 апреля 1429 года прибыли в Египет послы от Мухаммед-хана, государя Дешти и Крыма, с двумя письмами, из коих одно было на арабском языке, а другое на уйгурском, которого никто разобрать не мог». Наконец у того же Эль-Айни читаем, что «в 847 = 1443—1444 г. государем Крыма и Дешти был (какой-то) Мухаммед-хан», но прежний ли Мухаммед, или другой какой, этого не видно из слов Эль-Айни: это выясняется уже из других источников, свидетельствующих, что тут надо иметь в виду двух разных Мухаммедов.

Несмотря на всю краткость и неопределенность вышеприведенных известий об этой смутной эпохе, они все же дают некоторое понятие о тогдашнем положении дел в Крыме. Очевидно, что тогда уже взяли силу татарские беки, кочевавшие с своими ордами в самом Крыме, или по соседству с ним на материке, и, не обращая внимания на то, что творилось в главном татарском гнезде, Сарае, деятельно стремились создать свой особый центр, что вскоре и осуществилось, хотя и не сразу, не без борьбы с последними представителями золотоордынского единства, выбивавшимися из сил в стараниях поддержать это единство и воспрепятствовать успеху удельного сепаратизма.

Выступление Мухаммед-хана на политическое поприще имело место как раз в тот момент, когда Идики окончательно сошел со сцены, будучи тяжко ранен в битве с Кадир-бирды, и потом умерщвлен одним из эмиров Токтамыша. Старейшая из монет Мухаммеда выбита в 822 = 1418— 1420 году в Астрахани. Из многих его противников, оспаривавших у него власть, особенно выдавался какой-то Даулет-бирды. По вышеприведенным сведениям арабских писателей, он владел в 830 = 1427 году Крымом и прилегающим к нему краем, Мухаммед же властвовал тогда в Сарае. Эти сведения идут от одного современника и очевидца тогдашних событий, посла Даулет-бирды ко двору египетскому, которому, конечно, не было надобности умалять размер владений своего господина.

Шильтбергер свидетельствует, что Даулет-бирды царствовал всего только три дня: он будто бы был убит врагом своим Мухаммедом, которого он незадолго перед тем низверг с престола и выгнал. Но еще наш знаменитый историк заметил, что вообще известия Шильтбергера «неясны, бестолковы»; в данном случае тоже, кажется, не следует слишком полагаться на них: что-то не совсем вероятен такой краткий срок, отводимый властвованию Даулет-бирды. Как, в самом деле, этот последний мог успеть в течение трех дней и отчеканить монету своего имени, и повести дипломатические сношения с Египтом, снарядив и отправив туда гонца с письмами? На посольство Даулет-бирды отвечали из Египта установленным порядком, потому что в заметке, сделанной неизвестным автором в одной арабской рукописи, касательно форм официальной корреспонденции говорится между прочим: «Так писано было при Эльмелик-Эль-ашрефе Барсбае — да оросит Аллах век его! — хану Даулет-бирды». В той же заметке поименованы еще другие главнейшие претенденты на господство в Дешти-Кыпчаке, и в числе их видим Даулет-бирды, «который, — как сказано там, — принял (власть) от Мухаммеда; Мухаммед принял от Идики; а Идики от Токтамыша, сына ханского, Токтамыш же от Мамая, который был (сперва) заурядным эмиром, но усилился и, благодаря своему могуществу, сделался ханом».

Для достопримечательности Даулет-бирды и то много значит, что арабские писатели ставят его наравне с такими крупными историческими личностями, как Мамай, Токтамыш и Идики, и тем страннее, что русские летописи вовсе не упоминают о нем. Но исторический интерес Даулет-бирды заключается еще в том, что с его именем, между прочим, связывается очень трудный и вместе весьма любопытный вопрос о происхождении, достоинстве и значении крымских так называемых двуязычных (bilingvi) монет. Эти монеты давно занимали ученых характерностью своего типа и труднообъяснимостью своего происхождения. Признано однако же за несомненное, что эти монеты биты в Крыму и не кем иным, как генуэзцами. В.В. Григорьев, обстоятельно рассмотрев все соображения относительно легенд на этих монетах и причин появления самых монет, мимоходом делает сопоставление их с подобными же двуязычными русско-татарскими монетами, высказывая при этом одно «очень неприятное», по его словам, «предположение», которое побудило его поставить такой вопрос: точно ли эти двуязычные монеты принадлежат ко времени тех ханов, имена которых носят на себе? С именем Даулет-бирды еще известны монеты, битые в Астрахани в 831 = 1427— 1428 году, а также в Новом-Сарае и в Орде, около того же, вероятно, времени. Между тем еще г. Соре полагал, что означенные двуязычные монеты, по некоторым признакам, не могли получить существования до поступления генуэзских владений в Крыму под управление банка Св. Георгия, т.е. ранее 1453 года. Г. Григорьев отверг справку г. Соре, выставив на вид невозможность объяснить в таком случае существование монет с именем Даулет-бирды; но при этом оговорился: «Прибегнуть разве к предположению, высказанному выше», т.е., что не кроется ли в легендах этих монет анахронизма.

Другой исследователь истории и древностей Крыма, почтенный В.Н. Юргевич, уже с большей решительностью повторяет робкое подозрение г. Григорьева касательно подлинности рассматриваемых монет. Г. Григорьев имел в виду лишь монеты с именем Даулет-бирды и Хаджи-хана, а В.Н. Юргевич присовокупляет к одной с ними категории еще монеты, на лицевой стороне которых находится изображение всадника, а на оборотной арабская легенда с именем хана Пулада, а также и монеты вовсе безымянные с изображением всадника на лицевой стороне и с татарской тамгой на оборотной. Соображения почтеннейшего ученого следующие: нахождение на этих монетах деталей герба города Кафы с несомненностью убеждает в том, что эти монеты принадлежат Кафе, а всадник, представляющей св. Георгия и тамга Гераев, говорит он, доказывают, что они чеканены после уступки колоний, сделанной республикой банку Св. Георгия, которая состоялась в 1453 году. Ввиду этих соображений нельзя было не удивиться, встретив монеты с именами ханов Пулада и Даулет-бирды, которые, сколько известно из других источников, ханствовали раньше означенного года, особенно последний из них. Удивление это усугубляется еще тем, что с точностью не известно, когда кафские генуэзцы получили привилегию чеканить монету во время своей зависимости от генуэзской республики, так как о монетном дворе в Кафе говорится в первый раз в письме консула Дамокульта, писанном в августе 1454 года к протекторам банка Св. Георгия. В частности монеты с именем Даулет-бирды возбуждают сомнение В.Н. Юргевича в их подлинности тем, что этот хан «царствовал только три дня между 1427 и 1428 г., во время величайшей неурядицы в Кипчакской орде», а также и «по поводу двух начальных букв М. D. латинской легенды, которых нельзя приложить к именам консулов 1426 и 1428 года». «Как могло случиться, — спрашивает В.Н. Юргевич, — чтобы в столь краткий промежуток времени, между известием о вступлении на престол хана Девлет-Бирди и его низложением, был в Кафе, кроме Франческо Вивальди и Габриеле Джюстиниани еще один консул?» «Чтобы выпутаться из этих противоречий, — заключает уважаемый исследователь, — нам остается прибегнуть к предположению, что упомянутые монеты не принадлежат ни 1427 ни 1428 годам, но, подобно прочим, времени Хаджи-Гирея, и что на них находится имя Девлет-Бирди потому, что они были выбиты по образцу случайно попавшихся монет этого хана».

Это последнее заключение в сущности есть применение того, что раньше было высказано г. Савельевым насчет двуязычных русско-татарских монет, контрафакция которых, говорит он, практиковалась в очень широких размерах, не одними только русскими, но и поволжскими инородцами. Чтобы вышеприведенное предположение получило однако же силу бесспорной истины относительно рассматриваемых монет крымского чекана, необходимо устранить следующие сомнения, невольно возникающие по поводу аргументов против подлинности этих монет.

Город Кафа, говорят, не пользовался привилегией чеканить монету во время своей зависимости от генуэзской республики; мало того: прежними уставами 1290 и 1316 годов это строго запрещалось под угрозой большого денежного штрафа. Но иное дело писанные законы, и иное дело практические, жизненные условия: часто между ними происходит упорный антагонизм. Кафинцы, считаясь подвластными далеко от них находившейся генуэзской республики, в то же время испытывали еще большее тяготение над собой власти татарской, которая постоянно была возле них сперва в лице наместников ханов Золотой Орды, а потом и независимых владетелей Крыма, стремившихся образовать особое татарское ханство. Едва ли генуэзской республике очень могло нравиться изображение ханской тамги на публичных надписях Кафы в качестве герба этого города, и однако же обстоятельства вынуждали кафинцев выставлять это изображение. Могло быть, что они производили чеканку монеты известного смешанного типа как повинность, налагавшуюся на них теми татарскими ханами, имена которых встречаем на монетах, и с которыми кафинцы, должно быть, состояли в каких-нибудь особых обязательных отношениях. Самое повторение запрещения Кафе чеканить монету в вышеупомянутых уставах скорее указывает на стремление республики уничтожить существовавшее уже зло, если это было зло, нежели предупредить зло предполагаемое. Когда же оно признано было неизбежным, то в уставе 1449 года, изданном республикой для города Кафы и обращающем внимание на самые малейшие подробности колониального управления, уже ни одним словом не намекается на какую-либо регламентацию касательно чеканки монеты: она этим уставом вовсе игнорирована. Упоминание в уставе об Aspri argenti de Caffa является в некотором роде легализацией колониальной монеты со стороны республиканского правительства, и нам недостаточно очевидно, почему тут следует непременно разуметь греческие серебряные аспры, имевшие обращение в Кафе, как на этом настаивает почтеннейший В.Н. Юргенич, а никак не аспры из кафского серебра. Известно, что татарские ханы династии Герайской сами не занимались выделкой монеты, а всегда сдавали ее на аренду караимам. Нет ничего мудреного, что и в прежние времена монетные операции татарских властей в Крыму составляли доходную арендную статью кафских коммерсантов, и не в этом ли следует искать разгадки того довольно странного условия в договоре 1380 года, по которому ханский наместник в Солхате обязывался чеканить хорошую монету, да еще в достаточном, т.е. в большом, количестве. Беря в свои руки выделку татарской монеты, кафинцы имели двоякую выгоду: получая барыш от самого производства, они в то же время могли быть уверены в доброкачественности и настоящей стоимости монеты, с которой им приходилось иметь дело по торговым операциям. Как давно они взялись за это дело, с достоверностью нельзя указать. Сам же г. Юргевич сознается, что «определение начала крымско-генуэзской монеты представляет некоторые затруднения». Несмотря на умолчание устава 1449 года о чеканке монеты, которому он придает большое значение, он все же допускает, что монетный двор был учрежден до уступки колоний банку республикой, и притом вскоре после издания означенного устава. Основанием для такого предположения ему послужило нахождение на монетах букв J. J., в которых он видит инициалы имени Джиованни Джюстиниани, консула в 1449—1450 гг.. И тем не менее однако ж для монет Пулада и Даулет-бирды делается исключение: они безусловно признаются позднейшей фальсификацией. Сколько можно судить по ходу аргументации противников подлинности крымских монет Даулет-бирды, главная сила их доводов заключается в подозрительных свойствах монет Пулад-хана. Имя Пулада какое-то злополучное в истории Золотой Орды и Крыма: выше мы видели, что с именем другого Пулада соединяется ряд ученых соображений касательно не только происхождения монет, но и самой личности этого хана.

Оспариваемые монеты позднейшего Пулад-хана носят на лицевой стороне изображение всадника, а на оборотной арабскую легенду. Сравнение экземпляров этих монет, описанных академиком Френом, с одесскими экземплярами, на которых с лицевой стороны находится тот же самый всадник, а на обороте тамга Гераев или же генуэзский портал, привело В.Н. Юргевича к убеждению, что «они принадлежат Кафе, и что чеканены, как доказывает всадник, представляющий св. Георгия, и тамга Гераев, после уступки колоний, сделанной республикой банку Св. Георгия». На наш же взгляд, только нахождение на этих монетах генуэзского портала может служить неоспоримым признаком принадлежности их Кафе, что же касается до изображения всадника, то значение его в этом вопросе нам кажется преувеличенным и может быть еще оспариваемо. Мы нимало не удивляемся тому, что «знаменитый ориенталист (т.е. академик Френ), — по замечанию почтеннейшего В.Н. Юргевича, — не догадывался, что это генуэзские монеты, хотя и выразил сомнение, были ли они чеканены монголами»: как было ему догадаться, имея в руках только свои два экземпляра монет и не видевши тех, которые были в распоряжении В.Н. Юргевича? Одного же изображения всадника ему недостаточно было для того, чтобы прийти к этой догадке, потому что подобное изображение не безусловно надежный признак генуэзского чекана монеты, ибо оно встречается и на монетах иного происхождения. Мы его, например, видим на монетах русско-татарских с именем Токта-мыша, а также на подражаниях византийским монетам, обращавшихся в Золотой Орде. Сам почтеннейший В.Н. Юргевич, по поводу подобного типа монет, описанных Щербатовым в его «Опыте объяснения древних русских монет», очень нерешительно замечает, что «может быть они скорее генуэзские, чем русские». Но особенно веский аргумент против воззрения почтенного исследователя представляет, на наш взгляд, любопытный экземпляр медной монеты, описанный г. Савельевым. На одной стороне этой монеты также изображен всадник, а на другой тамга с арабской надписью по сторонам ее. Г. Савельев отнес эту монету к разряду так названных у него «безымянных монет Золотой Орды».

Грубость чекана обеих монет не оставляет сомнения в том, что они татарская самодельщина крымского происхождения. Отсутствие на них тамги Гераев указывает на то, что хотя они биты и в Крыму, но еще до утверждения там этой династии. Всадник на этих монетах представлен стреляющим из лука, следовательно, это не есть позднейшее грубое воспроизведение всадника, изображающего св. Георгия монет генуэзской работы, а совершенно самостоятельный тип, не подходящий к категории тех безымянных монет с тамгой Гераев, которые по этому последнему признаку могут быть приписаны Хаджи-Гераю, не говоря уже о позднейших монетах его преемников, на которых не встречается никакой всаднической фигуры. Всего чаще, по наблюдению г. Савельева, монеты с изображением на них всадника попадаются вместе с монетами эпохи Токтамыша: значит, эта форма чекана была модной в то время, была в ходу в Золотой Орде. К этой же приблизительно эпохе относится и царствование хана Пулада (1407—1410).

Соображая теперь все вышеизложенные данные, мы приходим к следующим выводам. Подвергаемые спору монеты Пулад-хана не представляют собой никакого нумизматического анахронизма: они выбиты в царствование этого хана и по его, вероятно, воле. Чистота работы этих монет и изображение на них всадника в виде св. Георгия, действительно, заставляет думать, что эти монеты чеканились в Кафе генуэзскими мастерами, которым, без сомнения, было известно изображение св. Георгия, и как вообще христианского святого, и как покровителя общины города Генуи, а не одного только банка его имени, на что указывает и почтеннейший В.Н. Юргевич. Прототипом же им, можно с уверенностью сказать, служили вышеупомянутые татарские монеты с всаднической фигурой. Употребительность этой фигуры на прежних татарских монетах была им ручательством в том, что появление св. Георгия на монетах татарских ханов не должно было показаться какой-то новизной чуждого изобретения неверных гяуров, которая бы шокировала непривычный к этому глаз правоверных татар-мусульман, а было лишь новым вариантом давно знакомого им образца, подвергшегося лишь более чистой и изящной обработке под штемпелем генуэзских монетчиков. Чеканилась же монета Пулада в Кафе, надо полагать, по его заказу: так как этот хан был из числа авантюристов тогдашнего смутного времени, то у него могли быть какие-нибудь особые расчеты поручить чеканку своей монеты кафинцам; или же его могло принудить к этому простое неимение под руками средств и приспособлений для денежной фабрикации. С другой стороны, и генуэзцы города Кафы, вероятно, имели свои виды преобразить стрельца-всадника прежних татарских монет в своего св. Георгия: может быть, они этим смешанным типом пытались положить начало собственной монете, как первому акту готовившегося перехода их колоний от республики в ведение банка Св. Георгия, о чем у них могла быть даже какая-нибудь особая сделка с Пулад-ханом.

Отвергнув таким образом сомнения против подлинности монет Пулад-хана, мы считаем себя обязанными настаивать на неподдельности и монет с именем Даулет-бирды: они также могли явиться, не дожидаясь уступки генуэзской республикой своих колоний в Крыму банку Св. Георгия. Прежде всего нельзя не обратить внимания на то, что монеты Даулет-бирды представляют необыкновенное сходство чекана с монетами имени Хаджи-хана: это показывает, что те и другие были продуктом одной и той же фабрикации. А если так, то спрашивается: для чего же чеканившим настоящую монету одного из этих ханов понадобилось в то же время чеканить еще и фальшивую, с именем другого, «по образцу случайно попавшихся монет этого хана»? Отчего могла произойти такая случайная небрежность в столь важном деле, или кому могла быть нужна и выгодна заведомая подделка монеты? Простой неразборчивостью каф-ских монетчиков, не знавших арабского языка и письма, в выборе штемпеля трудно объяснить анахронизм легенды на монетах: мы никак не можем согласиться с мнением почтеннейшего В.Н. Юргевича, что будто бы «подобный анахронизм нисколько ее мешал выпуску их (монет) в обращение», если принять в соображение, что обращение фальшивой монеты должно было происходить почти что на глазах самого властвовавшего в Крыму Хаджи-хана, политические интересы которого в ту смутную пору едва ли могли позволить ему равнодушно относиться к предмету такой государственной важности. Равным образом и факт существования самых грубых анахронизмов в легендах русских двуименных монет не представляет такой очевидной аналогии с анахронизмами монет крымских, какую усматривает В.Н. Юргевич: небрежность русских денежников происходила оттого, что они смотрели на арабскую легенду как на простой орнамент, ничем не важнее всяких других украшений, а не как на выражение подданнических отношений русских князей к Орде, уже давно утратившей престиж свой. Цель при этом была, по правдоподобному предположению г. Савельева, коммерческая — доставить монете более свободное обращение в Орде. С таким же расчетом одно время тульские оружейники, говорят, выбивали легенды монет последнего Крымского хана Шагин-Герая, и притом в крайне искаженном виде, на своих изделиях, когда у нас в России еще славились турецкие ружейные стволы и стальные клинки азиатской работы.

Ссылка на кратковременность властвования Даулет-бирды тоже не может служить достаточным основанием для признания крымской монеты с его именем фальшивой. Имел же он время выбить свою монету в Хаджи-Тархане и в Новом Сарае, которая, однако же, не заподозривается в своей подлинности и, судя по форме чекана, никак не могла послужить случайным образцом для так называемой фальшивой монеты, битой в Крыму. Вопрос о том, «как пришло в голову генуэзцам бить монету с его именем», нам представляется вовсе излишним, как возникающий из чрезмерной доверчивости к свидетельству Шильтбер-гера. Напротив того: существование монет Даулет-бирды, битых в столь отдаленных друг от друга местах, каковы Астрахань и Крым, приводит к тому заключению, что трехдневный срок, отчисляемый властвованию Даулет-бирды Шильтбергером, не должен быть принимаем в чересчур буквальном смысле. Шильтбергер или риторически преувеличивает краткосрочность царствования этого хана, или просто ошибается.

Устранив одно затруднение, мы избавляемся и от другого, которое почтеннейший В.Н. Юргевич видит в буквах М.Р. латинской легенды на монетах Даулет-бирды: в списке консулов города Кафы не отыскивается под 1427—1428 годами таких имен, для которых бы вышеозначенные буквы могли служить инициалами. Мы недоумеваем, почему уважаемый ученый затрудняется допустить существование еще одного консула с подходящим именем, который пока нам не известен из других достоверных источников: справляясь с консульским списком, мы видим в нем вообще немало пробелов по части консульских имен. Кратковременность же царствования Даулет-бирды, даже если бы она и была доказана, никакой не составляет помехи в данном случае, ибо и между кафскими консулами встречаются такие, которые занимали консульскую должность в продолжение всего лишь нескольких дней.

Последнее затруднение в вопросе о достоверности монет Даулет-бирды заключается в изображении на них точно такой же тамги, какая находится на монетах Хаджи-Герая и его преемников, последующих ханов Крымских: в этой тамге видят анахронистический признак, обличающий поддельность монет Даулет-бирды. Выход из этого затруднения однако же не столь безнадежен, как это может показаться с первого взгляда. «У народов тюркского и монгольского племени, — говорит В.В. Григорьев, — каждое поколение имеет, и имело искони, свою собственную тамгу, которая употребляется всеми его родами». Но исконность — понятие условное, а в приложении к династическому гербу Гераев и тем более. Татарские предания, положим, возводят происхождение фамильных тамг к Чингиз-хану. «Затем Чингиз-хан, — читаем мы в сборнике сказаний об этом грозном завоевателе, — каждому из беков дал тамгу, птицу, дерево и сигнальный клич». Например, «обратился он к Кункрат-бий-оглу Сенкелэ и говорит: "Эй Сенкелэ, пусть твое дерево будет яблоня, пусть твоя птица будет сокол; твой клич — "Кункрат", а тамга твоя пусть будет месяц". Она изображается в виде круга, на деньгах же в виде трехзубчатого новолуния» (т.е. близко к русской букве Э). Последнее изображение сильно напоминает тамгу Герайскую.

Если старинная фамильная тамга была внешним знаком какого-либо привилегированного состояния того или другого рода, то естественно, что в интересах каждого из них было возводить свою знатность к наиболее отдаленному времени, даже, пожалуй, ко временам Чингиз-хана. Но ученому миру известна восточная беззастенчивость в вопросах генеалогии, по которой все почти родоначальники властвовавших в Азии мусульманских династий обязательно приходятся прямыми потомками какого-нибудь из сыновей Ноя. Захудалость прежних знатных родов, как и усиление новых, есть обычное и повсеместное явление, которое неминуемо должно путать старинные генеалогические предания, особливо те из них, которые не опирались на письменные документы. Пример у нас на глазах. По присоединении Крыма к России поднят был административный вопрос о родовитости разных татарских фамилий, заявлявших претензии на свое привилегированное, по-нашему — дворянское, достоинство. Образована была целая специальная комиссия для рассмотрения этих претензий, и она, кажется, до сих пор еще не окончила своих работ по оценке документальных данных, на которых основываются вышеозначенные претензии. Любопытно, что эти данные даже у самых выдающихся мурзинских родов, каков, например, род мурз Седжеукских и даже Ширинских, заключаются в грамотах, данных Крымскими ханами или, еще чаще, турецкими султанами, в обмен на прежние подобные же документы, которыми подтверждались землевладетельные права предъявителей этих документов. Все эти грамоты однако же сравнительно очень позднего времени: самая старейшая, кроме упомянутой прежде грамоты беев Яшлауских, есть грамота, представленная родом Ширинских, ферман султана Сулеймана II (1687—1691), данный в 1099—1688 году Кадыр-шах-мурзе.

Ввиду такой скудости неоспоримых документальных доказательств своего исконного дворянского, в татарском смысле, звания и достоинства, иные мурзы вынуждены были прибегнуть к круговой поруке других мурз, удостоверяющих своими показаниями справедливость их претензий на древность и знатность своего рода. Тут даже пригодилась известная сказка о происхождении предков Чингиз-хана, со включением чудесного очреватения Аланку-хатуни, прародительницы рода Чингизского, целиком выписанная из истории Абуль-Гази-Вагадур-хана, в старинном русском переводе.

При этих обстоятельствах не забыта и геральдика. К вышеупомянутой выписке из сочинения Абу-ль-Гази, имеющейся при деле мурз, считающих себя прямыми потомками Чингиз-хана и отраслью династии Гераев, приложено толкование символического значения тамги, заменяющей фамильный герб этому мурзинскому роду, той самой тамги, которая находится на монетах Даулет-бирды-хана и Хаджи-Герая с его потомством. Вот что говорится в засвидетельствованном рукоприкладством показании гг. Чингизидов, основанном у них, очевидно, на каком-то предании, в том виде, как оно изложено в старом русском переводе с татарского.

«Тамга, или герб царствовавших Кипчацкие степи в Крымском государстве Али-Джингиз-хановых потомков Гирей-ханов и султанов и их поколения: трезубой тарак, т.е. гребень померанцевого цвета в четырехугольной раме, имеющей сверху внутрь оной сияние. Четырехугольная рама, внутри сверху сияние имеющая, знаменует комнату, в которой имела пребывание в глубокой древности царствовавшая над могулами Юлдуз-хана Могульского внука Аланку; а сияние — снисшедший с высоты в оную свет, подобный солнцу, и из оного приближавшегося к ней божественного посетителя в образе прекрасного человека, имеющего померанцевый цвет, от которого она духовным образом тогда сделалась беременной. В средине сей рамы в сиянии изображенного тарака три зубца знаменуют, что в 9 месяцев после сего посещения Аланку разрешилась от беремени, родила вдруг трех сыновей: Бокум-Катагуна, Бочкин-Чалчи и Буденджир-Монага. От сих трех принцев произошли три народа: от первого Катагуны, от второго Чалчуты, а третий царствовал над могулами, и от него произошла фамилия Джингиз-ханова и многие другие фамилии в Могульском государстве. А связующая сии три зубца поверхность знаменует чудесное их от духовного семени единого светоносного солнечного обитателя зачатие и рождение. Померанцевый же цвет сего тарака изображает цвет того бесплотного божественного посетителя».

«Сей гиероглиф Али Джингиз-хана и его потомки для того себе единственно в символический герб избрали и присвоили, что как головным гребнем расчесываются ежедневно путающиеся на голове человеческой волосы, поставляются им в порядок, и изъемлются из них в беспорядке отделившиеся волосы и всякая инородность, так Али Джингиз-хановы предки, происходя от Турка, первого сына Яфисова, в начале веков в глубокой древности царствуя над татарскими, калмыками и мунгалами и многими из них происшедшими поколениями, над которыми Али Джингиз-хан, а по нем его потомки царствовали многие веки, управляли ими трояким средством: по закону Божию, по праву естественному, искусством человеческого разума и нравственностью, содержа их в порядке трояким способом: породных несчастных, пришедших в упадок, восстановляли; добродетели, таланты и заслуги отличали и щедро награждали; невинных, обиженных и угнетенных защищали правосудием, а преступников исправляли наказанием, дабы не усилились пороки».

«Али-Джингиз-хановы потомки, Крымские Гирей-ханы и султаны, царствуя в Крыму над тремя татарскими народами — над татарами крымскими, над татарами бучжацкими и над татарами кубанскими, разделили власть на три начальства: на начальство хана, калги и нурадин-султанов в память своего происхождения».

Вышеприведенное толкование символического смысла тамги всецело приспособлено к той легенде о чудесном зачатии Аланку, о котором упомянуто было выше. В нем особенное внимание обращается на тройственное число, соответствующее трем зубцам тамги Гераев. Натянутость, искусственная сочиненность толкования едва ли требует каких-либо доказательств: помимо всего прочего, она явствует из совершенно произвольного отожествления тамги Гераев, имеющей вид трезубца, с обще-кыпчакской тамгой ханов золотоордынских, похожей своей формой на стремя, как это мы видим везде на татарских монетах. Толкование это, очевидно, рассчитано на отожествление корня и источника властительных прав рода Гераев с таковыми же правами прежних общетатарских владык. Ссылка на свое чингизидское происхождение особенно была необходима наследникам Хаджи-Герая в последующее время, когда к ним стала слишком уже бесцеремонно относиться Порта и ее агенты, имевшие дело с Крымскими ханами.

Но то, что стало со временем лестно для позднейших потомков Хаджи-Герая, вовсе еще не представляло такого интереса для него самого, стремившегося основать свое господство в Крыму независимо от главного центра татарского и положить начало своей собственной династии. Стремление к локализации своей автономии непременно должно было соединяться у него с выработкой и изобретением внешних отличий и атрибутов этой автономии, к числу которых относятся династическое прозвище, титул, герб, чекан монеты, и т.п. Вот с этой-то точки зрения, мы полагаем, и следует рассматривать вопрос о загадочных признаках монет Даулет-бирды и Хаджи-Герая. Не надобно забывать, что время, к которому они относятся, было переходное время для Крыма: как не вдруг возникло и образовалось там самостоятельное татарское ханство, так не сразу могли быть и установлены внешние знаки его политической самостоятельности. В доказательство нашего соображения можно указать на титул «султан». Имя Хаджи-Герая, подобно его предшественникам по власти, является на монетах еще с титулом «султан», зауряд с главным титулом «хан»: «Верховный султан Хаджи-хан»; а между тем уже в скором времени, при его ближайших преемниках, этот титул получил второстепенное значение и стал принадлежать только ханским княжичам, не бывшим в ханском достоинстве. То же самое колебание мы видим и в употреблении тамги, сделавшейся фамильным гербом Гераев. Впервые она встречается на монетах Даулет-бирды-хана и затем признанного родоначальника династии, Хаджи-Герая; но одновременно на некоторых монетах того и другого видим еще тамгу кыпчакскую, которая выбивалась на монетах золотоордынских ханов. При равенстве условий, породивших известные факты, не представляется достаточных оснований делать различие между этими фактами только относительно личностей, соприкосновенных с ними; если употребление новой тамги на монетах Хаджи-Герая признается оригинальным нумизматическим явлением, то почему же на монетах Даулет-бирды следует считать его имитацией, подделкой?

Происхождение новой тамги, встречающейся на монетах Даулет-бирды и Хаджи-Герая, представляется нам в следующем виде. Выше было замечено, что форма этой тамги не имеет сходства с кипчакской тамгой; но если хорошенько всмотреться во все варианты ее, приведенные у г. Блау, то они обнаруживают бесспорное сходство с изображением кафского портала, которое находится на двуименных монетах, битых для татарских ханов генуэзскими чеканщиками. Было бы смело категорически утверждать, что тамга Крымских ханов была простым повторением кафского порталя, ввиду того, что она иногда является рядом с этим порталем на одних и тех же монетах; но что герб весьма важного в свое время города Кафы имел влияние на образование формы тамги Крымских ханов, это также едва ли можно отвергать с решительностью. Кафские монетчики, по известным своим соображениям превратившие всадника прежних татарских монет в своего св. Георгия, по тем же самым соображениям могли превратить прежнюю татарскую стреме-видную тамгу в трезубец, не совсем отклонившийся и от старой формы, но еще более напоминавший герб их собственного города. Эта выдумка кафских монетчиков, если даже она была и произвольная, отвечала автономным стремлениям ханов, для которых чеканилась монета указанного типа, хотя она и не вдруг получила всеобщее и исключительное употребление, пока окончательно не определилась и не упрочилась самая политическая автономия Крымских ханов, как самостоятельных правителей отдельного татарского ханства. Новопридуманная форма ханской тамги тем пригодна была для татарских ханов, стремившихся всецело овладеть и генуэзскими колониями в Крыму, что служила внешним знаком присвоения ханами себе тех владетельных прав на полуострове, которые принадлежали генуэзским колонистам, пока они не были оттуда окончательно изгнаны оттоманскими турками.

Но допустим, что высказанное нами предположение о происхождении тамги Крымских ханов несостоятельно; что тамга этого типа хоть и не встречается ни на монетах, ни в других археологических и исторических памятниках эпохи, предшествовавшей образованно Крымского ханства, тем не менее однако ж искони, по преданию, составляла геральдическую принадлежность того племени, или отрасли чингизидской, которая дала начало династии Гераев. В таком случае, чтобы появление этой тамги на монетах Даулет-бирды-хана признать анахронизмом, надо прежде доказать, что между ним и ханом Хаджи-Гераем не было ничего общего, никаких отношений, кроме простой хронологической преемственности во власти над одним и тем же территориальным пространством в Крыму. Между тем некоторые обстоятельства, сопровождавшие выступление на политическое поприще Хаджи-Герая, как будто показывают противное.

По свидетельству арабского историка Эль-Айни, как мы видели выше, в 830 = 1126—1427 году Крымом завладел Даулет-бирды, но одновременно с ним соперничествовали в притязании на власть и еще некоторые лица ханского рода, захватившие другие участки обширной золотоордынской территории. Вслед за сим тот же писатель говорит, что в 832 = 1428—1429 г. «государем Крыма и прилегающих к нему земель был Мухаммед», от которого тогда же приходили послы в Египет. Про Даулет-бирды он уже вовсе не упоминает. Это молчание арабского историка, современника повествуемых им событий, занимавшего разные должности и потому имевшего много официальных связей, весьма существенно: оно сильно подрывает доверие к одиночному свидетельству Шильтбергера о том, что Даулет-бирды после трехдневного царствования был убит своим соперником и преемником Мухаммедом. Даулет-бирды, хоть и короткое время, все же был в сношении с египетским султанатом, и внезапная, необыкновенная его кончина едва ли бы прошла там незамеченной и осталась бы неизвестной Эль-Айни, который под 847 = 1443—1444 годом еще раз повторяет, что «государем Крыма и Дешти был Мухаммед», и еще раз умалчивает о Даулет-бирды.

В русских летописях за эту пору находим известия, касающиеся лишь Мухаммед-хана. Так, под 1430 годом в них повествуется о набеге ордынского бея Айдара и о рыцарском поведении царя Махметя, который неодобрительно взглянул на клятвопреступное поведение Айдара, обманным образом полонившего мценского воеводу Григория Про-тасьева. А пред этим рассказывалось о набеге «царя Куйдадата» в 1422 году; но о Даулет-бирды еще не упоминается.

В том же 1430 году русские князья Василий Васильевич и Юрий Дмитриевич, заспорив между собой о великокняжеских правах, отправились судиться в Орду, тоже к царю «Махметю». На стороне Юрия был крымский вельможа, по имени Ширин-Тэгенэ (в летописи Ширин-тягиня), с которым Юрий и отправился зимовать в Крым. Когда же они весной 1432 года прибыли в Орду, то решение хана Мухаммеда явно было в пользу князя Василия Васильевича. Но и крымский бей не уронил своего достоинства: он заступился за своего приятеля и протеже, князя Юрия, грозя, в случае неуважения его ходатайства ханом, «отступити от него, понеже бо в то время пошел бяше на Махметя Кичих Ахмет царь». Улу-Мухаммед все-таки поставил на своем, хотя и вознаградил Юрия, дав ему город Дмитров Затем идет целый ряд упоминаний об Улу-Мухаммеде: как он в 1437 году сулил русским всякие милости, если они помогут ему возвратить потерянное царство; как он в следующем году пожег московские посады; как он в 1145 году овладел Нижним Новгородом и пошел далее к Мурому, потом разбил и полонил русских князей и бояр в удачной битве у Евфимьева монастыря близ Суздаля.

После 1445 года об Улу-Мухаммеде не упоминается в летописях. Во всяком случае он вскоре, в том же году, покончил свое земное поприще, убитый сыном своим Махмудеком, с именем которого связывается основание царства Казанского. Незадолго перед этим, в 1437 году, Улу-Мухаммед был изгнан и бежал из Золотой Орды и приютился в Белеве. Кем же он был изгнан? По одним известиям, Улу-Мухаммед был выгнан еще в 1432 году «пришедшим из-за Яика князем Эдигеем», который будто бы по изгнании его из Орды «тамошнее царство принял». Но это неверно, ибо Идики в это время уже не было в живых. В Воскресенской летописи сказано просто: «царь Махмет седе в фаде Белеве, бежав от иного царя». В Царственном же летописце точнее указывается: «прежде бо сего и с поля согнан (Улу-Махмет) с Большия Орды от брата своего Кичи Лхмета». Кичи Ахмет или, по другим вариантам, Кичих-Ахмет и даже Амахмет, без сомнения, есть тот самый Кючук-Мухаммед, т.е. «Мухаммед-Меньшой» мусульманских историков, который так называется ими в отличие от другого Мухаммеда, названного у «них Улу-Мухаммедом» = «Мухаммедом Большим». Но где же этот Кючук-Мухаммед обретался до времени изгнания им Улу-Мухаммеда, и откуда взялась у него сила для произведения политического переворота в Орде?

Так как этот факт совершился вскоре после столкновения Улу-Мухаммеда с Ширинским беем Тэгенэ, то можно с уверенностью полагать, что последний недаром грозил Улу-Мухаммеду «отступити от него» ввиду приближавшегося Кючук-Мухаммеда. Ширинский бей в Орде был гостем, главное же свое местопребывание, надо полагать, он имел в Крыму, куда он возил с собой на зимовку русского князя Юрия. Русские летописи в рассматриваемую нами эпоху следят только за тем, что делалось у татар материковых, и не обращают, до поры до времени, никакого почти внимания на татар Крымского полуострова. А между тем Крым тогда приобретал все большее и большее значение в ходе общетатарских дел: в нем завелись уже крупные татарские беи, вроде вышеупомянутого Тэгенэ, располагавшие могущественными средствами и силами, которые делали их при случае весьма полезными пособниками или же опасными противниками для тех, кто нуждался в чьей-либо военной опоре.

Крым и теперь не переставал быть предварительной школой, переходной ступенью для татарских царевичей, которые стремились к достижению ханского трона в самой Золотой Орде, доколе казалось им лестным сидеть на нем. Это значение Крыма усугублялось близостью к нему владений знаменитого Витовта Литовского, который в течение всей своей жизни, по хвастливому свидетельству польских историков, не переставал вмешиваться в политические дела татарских стран, принимая деятельное участие в утверждении власти тех или других претендентов на нее в Орде. В Троках и Вильне у него не раз происходило торжественное наречение этих избранников, состоявшее в пожаловании им сабли и шитого золотом с жемчугом колпака, что польские историки называют «коронованием». Таким-то образом по смерти Джелал-эд-Дина Витовт короновал, по выражению Стрыйковского, некоего Бетсбула, или Бетсубулана, которого татары называли Токтамышем. Этот новонареченный хан предназначался прямо для Золотой Орды на смену Керим-бирды, не нравившегося Витовту. Крым тоже не исключался из сферы политического влияния Витовта чрез посредство татарских царевичей, пользовавшихся его содействием и поддержкой для достижения господства в этом краю, становившемся все более и более автономной провинцией. По свидетельству Стрыйковского, в числе достопамятных дел Витовта было и то, что он «Перекопским татарам дал двух султанов, посадив на царство Киркельское Мухаммеда, а затем и Девлет-Керея». В этом панегирике Витовту заметно некоторое преувеличение. Судьба татарских ханов, как видно по другим источникам, тогда главнеише зависела от сочувствия или не сочувствия им влиятельных в Орде и в Крыму беев. При всем том, конечно, и Витовт, имевший большие связи среди татарской знати и дававший у себя приют многим бездомным и обездоленным татарским царевичам, не упускал случая ставить на ноги своих протеже и помогать им достигать властного положения, которое могло иметь и для него некоторые выгодные последствия. Мухаммед, сидевший в Кыр-коре, должен был быть один из двух Мухаммедов, Большой или Малый, выдвинутый в начале своей карьеры Витовтом, и всего вероятнее — первый, так как Ширинский бей Тэгенэ на чем же нибудь да основывал предпочтительность своего ходатайства за русского князя пред ханом, с которым у него должны были существовать известные отношения, как у ближайшего когда-то соседа и притом главы племени, обитавшего в сопредельных с крымскими владениями хана местностях. Тем чувствительнее должна была быть и обида Тэгенэ, причиненная ему отказом хана, которую гордый мурза, конечно, не замедлил выместить, пристав к противнику Улу-Мухаммеда, к Кючук-Мухаммеду, явившемуся в этот раз с Волги, по сказанию Иосафата Барбаро.

Так оно почти выходит и по известиям восточных историков, которыми пользовался Ланглес. Из них мы узнаем, что после погибели Кадыр-бирды-хана татарская знать посадила на ханство Улу-Мухаммеда, сына некоего Хасана Джефаи, близкого родственника Токтамыша, а по другим свидетельствам — сына Тимур-хана. Он-то велел отыскать убежище смертельно раненного Идики и прикончить его. Главными деятелями в этом избрании Улу-Мухаммеда указываются эмиры

Ширин и Барын, вследствие чего сыновья убитого Идики, сперва бежавшие вместе с Гыяс-эд-Дином, сыном Шади-бека, в Московию, потом вернулись с тремя тысячами татар опять в Дешти-Кыпчак и напали на Ширинского бея, как главного виновника возвышения Улу-Мухаммед-хана. Разбивши ширинцев, Гыяс-эд-Дин с своими партизанами обратился против самого Улу-Мухаммеда и его приверженца Хайдэр-бея, главы татарского племени кункрат (koukerat). Хан и бей, потерпевши поражение, оба удалились в Крым. Победитель Гыяс-эд-Дин воспользовался ханской властью, но не надолго: спустя год он умер в 811 = 1436— 1437 году. Тогда-то был возведен в ханы юноша Кючук-Мухаммед, сын Тимур-хана, благодаря стараниям одного из сыновей Идики, сильного эмира Мансура. В то время в Азове засел сын Урус-хана, Борак-хан, который, как мы видели, и у арабских историков значится в числе соперничествовавших из-за власти Чингизидов. Мансур вздумал было потом свергнуть Кючук-Мухаммеда и предложил ханское достоинство Бораку. Но Борак, вероятно уже озлобленный на Мансура за предпочтение, оказанное им Кючук-Мухаммеду, умертвил его и подверг преследованиям всех тех, кого только подозревал в приверженстве к убитому Мансуру. Тогда все недовольные шли к Кючук-Мухаммеду, образовав около него такую внушительную силу, что когда Борак вздумал было предупредить нападение противников собственным наступлением, то войско его было разбито и рассеяно, а сам он в жестокой сече лишился жизни. Вслед за этим произошло столкновение между счастливым Кючук-Мухаммедом и Улу-Мухаммедом. Только по источникам Ланглеса выходит, что первый сделал нападение Улу-Мухаммед, удалившийся после поражения его Гыяс-эд-Дином в Крым, хотя и не видно, чтобы он в то время там находился. Сказано только, что после нескольких сражений противники заключили договор, по которому все приволжские земли стали принадлежать Кючук-Мухаммеду, а Крым достался Улу-Мухаммеду. Затем, повествуется в тех же источниках, Улу-Мухаммед повздорил с эмиром Хайдэром, который пошел тогда к Сейид-Ахмед-хану, потомку Токтамыша, с предложением своих услуг для отнятия трона у обидевшего его Улу-Мухаммеда. Они с войском пошли в Крым, а Улу-Мухаммед, не надеясь устоять против них, убежал в Казань. Сейид-Ахмед же, без боя завладевший достоянием Улу-Мухаммеда, встретил себе другого, более опасного соперника, также претендовавшего на господство в Крыму, в лице Хаджи-Герая, был им разбит и преследуем в 1452 году и наконец попался в плен к полякам. Здесь, очевидно, рассказана история того Сейид-Ахмеда, который известен и нашим летописям под именем «Сиди Ахметя», а у историков польских зовется Sadahmeth или Sadahmetos. Он, действительно, в 1449 году грабил наши пределы, а потом, разбитый Хаджи-Гераем, бежал в Литву и умер пленником в Ковно.

Таким образом, пока на территории главного татарского гнездилища тягались из-за господства над ней два Мухаммеда, Большой с Меньшим, да, напридачу им, еще несколько претендентов, менее видных, как, например, Борак, Гыяс-эд-Дин и Сейид-Ахмед, в Крымском улусе выдвинулся и успел взять силу Хаджи-Герай. Он уже до того надоел своими притязаниями и назойливыми требованиями генуэзцам, что те вынуждены были обратиться к своей метрополии с просьбой о помощи. Поручение защиты кафинцев от беспокойного соседа было возложено на Карла Ломеллино, только что завоевавшего тогда опять Чембало (т.е. Балаклаву). Но сей военачальник, высадившись в Кафе и оттуда двинувшись в глубь полуострова с отрядом в 6000 человек, был разбит Хаджи-Гераем во внезапной атаке около Солхата. Это произошло в 1437 году. Поражение Ломеллино имело последствием еще большую несносность поведения Хаджи-Герая в отношении к генуэзцам, которых он обложил данью. Спрашивается: откуда же взялся Хаджи-Герай и в столь короткое время приобрел такое могущество, что держал в своих руках весь Крым, грозно обращаясь с генуэзскими колонистами, если каких-нибудь пять лет перед тем там власть числилась за Даулет-бирды и Улу-Мухаммедом? Мы таким образом подходим к вопросу о родоначалии Гераев, с утверждением господства которых над Крымом начинается новый период в исторической судьбе последнего, когда окончательно порывается политическая связь этого удела Золотой Орды с главным центром татарского владычества, вследствие утраты им всякого могущества и государственной силы, и, взамен этого, открываются более оживленные и деятельные сношения с другой отраслью тюркского племени, только что воздвигшего здание могущественного государства, с турками османскими.