Глава первая

Почта в Стамбуле работала по принципу, который господствовал во всех остальных ведомствах Блистательной Порты: этого не может быть, но это есть и действует.

В городе не было ни табличек с наименованием улиц, ни номеров домов. Между тем улиц, если считать ими и короткие лестничные спуски и подъемы, сжатые домами с нависающими над ступенями вторыми и третьими этажами, насчитывалось более десяти тысяч. А уж домов-то, в том числе совершенно немыслимых сооружений из камней, кирпича, бревен, палок, глины, жести, старой парусины, достигающих иногда трехэтажной высоты, да еще с плоскими крышами, где тоже жили, спали, мылись, готовили пищу, было, говорят, не менее двухсот сорока тысяч.

Город, в котором в мирное время проживало около миллиона жителей, за последние годы принял в себя еще более трехсот тысяч — победителей, главным образом англичан, американцев, французов и итальянцев, а также беженцев. Разобраться в этом муравейнике не мог никто: ни даже сам эфенди градоначальник, ни его губернаторы и каймаки, управляющие городскими округами и пригородами.

Но, как бы там ни было, босоногие стамбульские почтальоны, которым приходилось бегать не только по гладкой брусчатке нескольких роскошных улиц в богатом районе Пера, но и по булыжнику улиц попроще, в Эюбе или Скутари, а также шлепать по земляным и вечно грязным и скользким из-за стекающих нечистот улочкам старых районов — касбы, довольно быстро и точно находили адресатов. Еще в самом начале улицы почтальон начинал выкрикивать фамилию адресата, и тотчас эта фамилия дружно подхватывалась десятками голосов и перекатывалась из дома в дом. И вот, пожалуйста: получатель письма уже спешит к почтальону, протягивая мелкие монетки взамен доставленного конверта. Это бакшиш от бедняка к бедняку.

«Исмарладык!» — «Гюлле, гюлле!» — прощаются почтальон и счастливый получатель, которому теперь еще предстоит найти того, кто смог бы прочитать то, что написано в письме.

Иностранцы издавна предпочитали содержать в Стамбуле собственную почту. Так было надежнее. Существовал русский, французский, немецкий почтамт. Теперь же с русской почтой вообще стало проще: все письма, адреса которых были написаны кириллицей, шли в представительство Врангеля на улицу Пера, а дальше, уже совсем по-турецки, проходя через десятки рук, отыскивали адресата.

— Баклагина Мария Ивановна? Она здесь, в представительстве, в кабинете второго секретаря вместе со Ртищевыми… Смотряевы? Подались в Париж. Пересылай на рю Гренель, в посольство. Там найдут… Должанский? Иван Семенович? Он же получил сербскую визу и отбыл в Белград…

Как-то жарким утром, когда даже ветер с Черного моря (родной, родной северный ветер!) не принес прохлады, Маша Рождественская, славная девчушка, несмотря на полуголодную жизнь, вечно что-то напевающая, отыскала Таню Щукину в саду представительства:

— Таня, пляши! — И помахала голубоватеньким конвертом. — Пляши, тебе говорят, а то не отдам.

И заставила все-таки взволнованную Таню изобразить пальцами и кистями рук мелкий русский перебор да пройтись по аллейке с притопом. Только после этого раскрасневшаяся от волнения и быстрых движений Татьяна получила конверт. Письмо было от Микки Уварова. Посылая письмо с оказией, Микки, очевидно, хорошо знал, как работает нынешняя почта, потому что адрес на конверте был предельно прост: «Константинополь, Русское представительство на Гран Пера, Татьяне Николаевне Щукиной. При отбытии адресата прошу переправить в Париж, на рю Гренель, в Русское посольство».

Древнее название Константинополь с легкой руки русских вновь возродилось в это мятежное время. Они называли так Стамбул не только из-за благозвучности для русского уха. В самом имени Константин звучала надежда, в нем как бы подчеркивалось, что они не на чужбине, что совсем близко родина и что еще возможен возврат к старому.

Были у города и другие имена: Истамбул, Царьград, Коспол, которыми тоже пользовались, и не только в устной речи. И что удивительно, подписанные этими названиями письма тоже, как правило, находили своих адресатов.

Получив письмо, Таня сделала то, что делали все обитатели представительства, получая весточку из России, точнее, из той ее маленькой части, которую еще можно было именовать Россией: она поднесла конверт к лицу и втянула в себя воздух. И ей вдруг показалось, что сквозь пряные, южные ароматы Константинополя пробивается запах родной земли, тот, что не передать словами, тот, что возвращал память к березовым рощам, бескрайним лугам, поросшим кувшинками речушкам…

— Что там, Танечка? Кто пишет? — тут же собрались вокруг Щукиной молоденькие любопытные сестренки Рождественские. «Общежитие» предельно упростило их быт, и многие правила хорошего тона отошли в прошлое. Таня ничего не ответила, нашла за кустами азалии укромное местечко и принялась читать.

«Вдруг Уваров узнал что-либо о Кольцове?» — было первой ее мыслью, когда она еще только вскрывала конверт.

Почерк у Микки был красивый, аккуратный, с декоративными завитушками. Несомненно, в гимназии по каллиграфии он получал самые высокие баллы.

«Уважаемая, милая и дорогая Татьяна Николаевна! — писал Микки. — Для начала остановлюсь на наших крымских делах: после всех злоключений я теперь служу у Петра Николаевича Врангеля адъютантом по особым поручениям. Служба обычная, рутинная, но зато я часто выезжаю на фронт в Северную Таврию, где наши дела идут хорошо, если не сказать большего. Боюсь сглазить.

Но позвольте перейти к главному. Где бы ни застало Вас и Вашего отца мое письмо, в Константинополе или в Париже (я полагаю, что вы задержитесь в Турции — во-первых, из любопытства, во-вторых, из-за необходимости оформления всех бумаг), я надеюсь, Бог милостив: мои строки отыщут Вас.

После Вашего отъезда, Татьяна Николаевна, я почувствовал себя в полнейшем одиночестве, хоть и виделись мы с вами нечасто, да я и боялся отвлечь Вас от Ваших мыслей, в которых для меня, наверно, было очень мало места. Сказать, что я привязан к Вам, значило бы не сказать ничего. Но я понимал Вас, Ваше состояние и никогда бы не посмел высказать то, что очень хочу, если бы не полное изменение обстоятельств, которые делают невозможными какие бы то ни было связи с прошлым.

Конечно, Вы не обращали на меня внимания и не ощущали моего отношения к Вам еще в те времена, когда ставка Владимира Зеноновича находилась в Харькове и Вы приходили повидать отца. Все чудовищные перипетии дальнейшей жизни лишь утвердили меня в сознании того, что я давно, верно и крепко люблю Вас, Татьяна Николаевна. Теперь я могу сказать об этом недвусмысленно, напрямую. До сих пор это мое признание могло показаться Вам навязчивым и не вполне тактичным.

Среди большой беды, выпавшей на долю России и всех русских, я должен изъясняться ясно и четко. Было бы чудовищно потерять Вас в этой кутерьме. Татьяна Николаевна, я предлагаю Вам свою руку и сердце. Если Господь будет столь милостив к моей малой судьбе и сохранит мне жизнь в эти годы скитаний и потерь, я сумею сделать так, чтобы Вы не испытывали никаких лишений и мук. Если мое предложение и мои чувства не вызывают у Вас неприятия, я сумею добиться временного командирования к нашему послу в Париже Василию Алексеевичу Маклакову, так как существует постоянная необходимость в доставке особого рода документов. Наша встреча могла бы прояснить все окончательно. Пожалуйста, откликнитесь! Для меня менее мучительно было бы перенести Ваше „нет“, чем молчание.

Мысли мои только о Вас. Мой самый почтительный поклон Николаю Григорьевичу. Пожалуйста, передайте ему, что я нижайше прошу Вашей руки, но нарушаю этикет, обращаясь прямо к Вам, поскольку время войны безжалостно расправилось с теми правилами, по которым мы жили еще совсем недавно.

Ваш — если Вы распорядитесь — до конца бытия Михаил Уваров».

Таня расплакалась. Письмо напомнило ей о тех недавних временах, когда делали предложения, являлись к родителям, просили руки и сердца, сватались, обручались, месяцами готовились к свадьбе как к самому главному событию в жизни не только двух молодых людей, но целых семейств. Предложение Микки, высказанное в самом достойном тоне, почему-то вызвало у нее жалостливое состояние. Было жалко себя, своей любви к Павлу и любви Микки к ней. Как все перепуталось в этом мире!

Если бы Кольцов был адъютантом генерала Ковалевского, без этой сложной игры, без этих большевиков! Он тоже мог прислать ей такое письмо. Она бы согласилась на все и на первом же пароходе вернулась в Севастополь — навстречу неизвестности, всем возможным грозам и бурям, лишь бы быть с ним. Но Микки…

А впрочем, что Микки? Он простодушен, чувствителен. Будь он на месте Павла, ради любви отказался бы от «своих» и бросился к Тане, презрев все обстоятельства. За что же ей плохо относиться к бесхитростному и простосердечному Микки?

Плач Тани перешел в рыдания.

— Что случилось, Таня, кто-то погиб? — захлопотали вокруг нее Рождественские.

Старшая из сестер, Анюта, уже готова была разрыдаться вместе с подругой. Ранней весной, при отступлении, у нее без вести пропал жених. У средней, шестнадцатилетней Маши, убили знакомого гимназиста, ушедшего на фронт вольноопределяющимся.

— Нет, все живы, слава Богу! — сказала Таня сквозь слезы. — Просто мне делают предложение!

Рождественские дружно расхохотались, принялись обнимать подругу. Предложение! И это в такое трудное военное время. Половина русских женихов, интеллигентных мальчиков, взявшихся за грубое дело войны, уже лежали в сырой земле. А истребление все продолжалось.

— Счастливая ты, Танюша!

Счастливая? А разве нет? Если бы рассказать подругам, что ее жених к тому же богат, да не прошлым, растаявшим в снегах России богатством, а европейским, банковским, надежно вовремя вывезенным, то-то было бы шуму, и переполоху, и радости, и зависти, и слез!

И как раз в этот вечер объявился отец. Он очень изменился за это короткое время: исхудал, загорел, у рта залегли новые жесткие складки. Его глаза, которые покойная мать когда-то называла ястребиными — желтовато-карие, строгие глаза, — приобрели еще более суровый и хищный взгляд. Таня понимала, что он был занят какими-то своими тайными служебными делами, и ни о чем не расспрашивала. Хотя многое в поведении отца после отставки казалось ей странным.

Деликатные соседи по комнате оставили отца с дочерью наедине. Таня напоила Николая Григорьевича чаем, настоящим цейлонским, купленным в хорошем магазине напротив представительства на Гран Пера. Щукин с жадностью выпил сразу три чашки. Таня, с дочерней покровительственной нежностью, смотрела на его коротко остриженный, седой затылок, худые, жилистые руки с крохотными, похожими на веснушки пигментными пятнами.

Таня знала, что отец нравится женщинам. Многие из них с радостью приняли бы ухаживания или просто внимание отца. Но он держался строго и аскетично, словно боясь лишить ласки и заботы свою единственную дочь.

Бедный, бедный папа! Своим эгоизмом она принесла ему столько горя и переживаний!.. На секунду Таня прижалась щекой к его седому, угловатому затылку. И ей вдруг показалось, что с отцовской нежностью и любовью она ощутила исходящую от него волну какой-то злой решимости.

Чем занимался он все эти дни? Где пропадал? Почему так изменился, погрубел? Татьяне даже показалось, что она догадывается. Письмо Микки Уварова, несомненно, снимет с его души самый тяжелый камень. Если… если она примет предложение.

Таня положила письмо перед отцом. Неизвестно, лежали ли когда-нибудь на этом инкрустированном, но уже порядком потертом за последнее время представительском ломберном столике любовные послания.

Отец дважды внимательно прочитал письмо Уварова. Подумал, вздохнул.

— Достойное письмо, — сказал он наконец. — Микки, похоже, очень изменился за последнее время. Война сделала из мальчика мужчину.

Таня ждала другого ответа, хотя услышать такую похвалу от отца ей было тоже приятно. Она боялась, что он считает Уварова аксельбантовым пустозвоном.

— Таня, ты ждешь от меня решительного слова, совета? Да, Михаил богат и красив, образован, деликатен. Выдав тебя за него замуж, я мог бы быть спокоен. Но я ничего не скажу тебе. Ты должна решать сама, как подскажет сердце. Я женился на твоей матери по страстной любви, и, хоть наше счастье было недолгим, мне жаль тех, кто не испытал такого. Я хочу, чтобы ты была счастливой женщиной. Ты не должна жертвовать собой ради нашего будущего благополучия. Мы небогаты, но можем рассчитывать на скромный достаток. Видишь ли, я тут не терял времени даром и занимался кое-какими коммерческими делами. Вполне успешно. Ты можешь считать себя не стесненной материальным расчетом.

Произнеся эту непривычно длинную для себя речь, Николай Григорьевич замолчал. И, вдруг подумав, что разговор получился слишком сухим, погладил дочь по руке.

Таня нежно посмотрела на отца. Да, его глаза стали другими. К печали, появившейся в них со смертью мамы, прибавилась жестокость. Таня не раз слышала, что контрразведчики не раз использовали свои возможности, чтобы приобрести «материальный достаток» за счет тех, кто находился в их власти. Но неужели ее отец?.. Да и не было у него сейчас никакой власти.

Таня по молодости еще не знала, что опыт, связи, знания и профессиональное умение, которым обладает настоящий контрразведчик, — это тоже власть.

Николай Григорьевич вдруг усмехнулся.

— Нет, Таня, я не совершил ничего несправедливого, ни один порядочный человек от меня не пострадал. Ты ведь об этом думаешь, верно?

Таня облегченно вздохнула.

«Как порой ей не хватает матери! — подумал Щукин. — Если бы была жива Люба! Только она могла найти нужные слова. А может быть, никакие слова не нужны, а лишь материнское, женское участие: слезы, поцелуи, объятия. На многие испытания обрек Господь Таню, так рано лишив ее матери».

— И все же это достойное мужчины письмо, — повторил Щукин. — Но знаешь что, отложи свои мысли и соображения до Парижа. Как говорят, Париж стоит мессы. Мы отплываем завтра.

— Как? Почему так спешно? — удивилась Таня.

— Да, завтра. Так получается. И пароход подвернулся хороший — «Великий князь Константин Павлович». Чистый. Визы уже в кармане. Собирайся, времени совсем мало.

Как легко он это сказал: визы в кармане. А сколько связей пришлось задействовать, сколько денег потратить, чтобы получить их во французской миссии!

— И завтра с утра у нас будет праздник, — сказал Николай Григорьевич. — Я наконец свободен, и мы на прощание пойдем гулять по Константинополю.

— Ой, папочка! — радостно воскликнула Таня. — Как хорошо! Ведь мы, кроме Пера, нигде не были.

«Ну вот, слезки уже и высохли, — вздохнул Щукин. — Девочка устала от переживаний и одиночества. Без близких, совсем одна».

— Мы пойдем в турецкие кварталы, — сказал Щукин. — Поэтому на вот, примерь.

Таня достала из пакетика, который протянул ей Николай Григорьевич, темную вуаль — чарчафу. Такие дорогие накидки отличали знатных турчанок. Таня тут же надела ее и завернула вокруг головы, как это делают настоящие турчанки, лишь оставила небольшую щель для глаз. Из этой щели на Щукина смотрели незнакомые, необыкновенной красоты глаза.

— Без вооруженного спутника такую красавицу даже в чарчафе никуда из дому нельзя выпускать, — сказал Щукин. — Особенно в касбу, в старый район… Знаешь, у тебя мамины глаза!

…Как ни рядись европейская женщина в восточные одежды, в ней все равно легко угадать чужестранку. Даже просторное турецкое платье, даже чарчафа не могли скрыть ни юную, гибкую фигурку Тани, ни красоту ее лица. Турчанки веками учились, согласно законам шариата, прятать на улицах свою стать и молодость.

Едва Щукин и Таня прошли по улице Пера к фуникулеру, как к ним пристроился полный грек в феске, в дорогом костюме, с массивной золотой цепью для часов и с безвкусным, но украшенным крупным изумрудом перстнем. Грек держался в отдалении, пристально рассматривая Таню. Как ни старался он быть неприметным, Щукин сразу вычислил неумелого «наружника». То, что он интересовался не полковником, а Таней, тоже было очевидно, и Николай Григорьевич лишь про себя посмеивался.

Недалеко от грека, искоса поглядывая по сторонам, шел однорукий Степан в военной форме. Это была подходящая одежда. К русским военным турки относились хорошо, особенно к инвалидам: это были не чванливые победители из стран Антанты. В них турки чувствовали родственную душу, так как и сами даже в своей стране выглядели чужаками, людьми второго сорта.

В вагончике трамвая, проделывающего километровый путь в темном тоннеле от района Пера к Галате, которая лежала у самого слияния Босфорского пролива и залива-гавани Золотой Рог, зажглись неяркие лампочки. Николай Григорьевич тут же объяснил дочке, что ей следует пересесть в женское отделение, и кондуктор, получив от Щукина пиастры, проводил Таню в угол вагона, задернув за ней занавеску. Несколько турчанок уже находились в этом отделении, и Тане показалось, она уловила сквозь складки чарчаф их насмешливые взгляды. Они сразу признали в ней приезжую. Действительно, платье девушки, хоть и достаточно длинное и широкое, сильно отличалось от темных, мешковатых, украшенных пелеринками платьев турчанок, сшитых с тем, чтобы тщательно скрыть даже малейший намек на женственность.

Полный грек, который тоже оказался в фуникулере, тут же пересел на освободившееся рядом с Николаем Григорьевичем место и скороговоркой, но на достаточно понятном русском языке объяснил ему, что очень заинтересовался юной женщиной, спутницей уважаемого русского господина. Не важно, дочь это или жена, потому что он, грек, очень богат, а русскому господину скоро понадобятся деньги, много денег. И есть хорошая возможность уступить греку красавицу, потому что у него хоть и есть жена в Пирее, но и здесь ему нужны дом и хозяйка, которая будет жить, как жена, и даже лучше, потому что он, грек, умеет любить и ценить женщин. Он постоянно живет в Стамбуле, у него несколько складов и три парохода.

Степан, который стоял рядом, держась за спинку сиденья, наклонился и тихо прошептал Щукину на ухо:

— Прикажете выкинуть его прямо здесь, в тоннеле?

Похоже, Степан входил во вкус. Щукин успокаивающе похлопал его по широкой, как лопасть весла, ладони, озорно подмигнул.

— «Ехал грека через реку, видит грека — в реке рак», — смеясь, протараторил Николай Григорьевич скороговорку и, склонившись, пояснил настойчивому владельцу пароходов: — Будешь дальше приставать, в первом же удобном месте пристрелю… Хочешь?

Судовладелец не обиделся.

— Русски офицер, да?.. Русски офицер — хороший, смелый, умеет воевать, — сказал он. — Но без денег плохо будет. Совсем плохо. Тогда думай. — И он сунул в нагрудный карман Николая Григорьевича визитную карточку. — Через полгода приходи, шашлык есть будем, вино пить, друзья будем!

И исчез, прямо растворился. Куда делся, Щукин не понял да и не интересовался вовсе…

Вышли из трамвайчика. Мимо здания Биржи прошли к Новому Галатскому мосту, заполненному народом, и, заплатив несколько монет сборщикам платы, одетым в жаркие балахоны, перешли на другую сторону. Здесь как будто кончилась Европа и началась другая страна, хотя это и был, собственно, исторический Константинополь, бывший центр Византийской империи, просуществовавшей тысячу лет.

Таня растерялась в гаме и шуме, окружившем ее. Теперь она поняла, почему отец взял с собой Степана, который на голову возвышался над всеми, видел далеко окрест и не отступал от Тани ни на шаг. Но больше всего поразили девушку молчаливые, как бы застывшие фигуры нищих турок — они не просили, нет, просто стояли, глядя перед собой в никуда, и тихо или даже вовсе беззвучно повторяли суры Корана. Иные делали вид, что торгуют, держа в руке полусгнивший, подобранный тут же, в порту, среди ящиков, банан, апельсин или лимон… Один из таких продавцов, подбрасывая и ловя зеленый грязный лимон, то и дело повторял: «Амбуласи, амбуласи» («Лимоны, лимоны»), хотя плод у него был всего лишь один.

Таня видела, должно быть, что это нищие, смертельно голодные, тяжело больные люди, с глазами, уже закрытыми трахомой, со слипшимися веками, потерявшие конечности в боях на Галлиполи. Но каждый из них всеми силами старался доказать, что он не нищий, не проситель, а торговец или просто увлеченный молитвой, общением с Аллахом человек, ибо нищенство в Турции было строго запрещено. В европейскую часть города таких людей просто не пускали, чтобы они не портили красивого вида заполонившим центр американцам, французам, итальянцам и англичанам. Зато здесь они еще могли рассчитывать на снисхождение полицейских, если не занимались откровенным попрошайничеством.

Для Тани в одно мгновение померкло очарование небывало красивого города с его бесконечными храмами, мечетями, синагогами, дворцами, рынками, медресе, садами, банями, акведуками, старыми стенами и башнями, с блеском окружающих город вод малых речушек. Она почему-то вспомнила русские празднества, с нищими на папертях и вокруг храмов, с каликами перехожими, которым каждый старался сунуть копеечку, кусок кулебяки, яблоко, а то и зазвать к себе — напоить и накормить целую компанию…

Эти же бедняги, которые стояли так ровно, так безгласно, уже предали себя в руки Аллаха, «да будет благословенно имя Его», и готовились к тихой, неприметной смерти, которая могла прийти в любой день и в любой час и свалить прямо на грязную улицу. Проезжающие мимо, наверно, поспешно уберут тело, чтобы не мешалось под ногами, и сволокут куда-нибудь на баржу, которая, как только заполнится, будет отправлена на один из безымянных островов, превращенных в кладбище.

Таня то и дело выпрашивала у отца несколько пиастров, подбегала к нищему и быстренько совала монетку, отчего тот испуганно вздрагивал, оглядывался и шепотом благодарил.

— Барышня, милая, — тихо сказал ей Степан, — всех не одарите, их же тут мильоны…

Таня вспомнила Кольцова, один их разговор, когда он старался объяснить ей причины революции. «Посмотрите, сколько нищих бродит по России! Да разве только по России? Сколько бездомных, безнадежно больных! Разве можно справиться с этим при помощи благотворительности? Подаянием? Хотя и оно, конечно, — дар бесценный. Необходимы полное переустройство общества, бесплатное лечение, образование, жилье, нужна забота всех о каждом. Не должно быть нищих в стране дворцов. А ведь этих дворцов в одном только Харькове, оглянитесь, сотни, в Петрограде — более тысячи…»

«Милый, милый Павел, русский мечтатель, превратившийся в воителя. Для всех он шпион, изменник, преступник. И лишь одна я в этом белом стане понимаю, что у него не было дурных намерений и мыслей, что он хотел людям только добра. И не его вина, что добро обретается лишь в кровавой борьбе… Ну вот я отправилась посмотреть на самый красивый и экзотический город мира, а сама тут же начала думать о Павле. А Микки с его предложением счастья для двоих, уединившись на островке среди моря бедствий, исчез куда-то далеко, и даже попытка сравнить этих двух людей показалась нелепой и смешной…»

Впервые Таня была довольна, что лицо ее закрыто. Она еще глубже надвинула чарчафу на глаза, чтобы никто не увидел ее слез.

Прошли Бит-Чарши — базар или настоящий город старьевщиков, где торговцы на грязных тряпках, газетах и ящиках разложили, казалось, всю рухлядь мира. Вещи, которые, скорее всего, не имели никакой цены и никому не были нужны. Обломки бритв, половинки ножниц, гнутые гвозди, колесики от будильников, сломанные фарфоровые статуэтки, рамы для картин с отвалившейся лепниной, перьевые ручки, засиженные мухами гравюры — весь хлам Европы и Азии собрался на этом перепутье дорог. И, как ни странно, здесь шла торговля и стоял неимоверный крик.

Щукин со Степаном тоже что-то искали на Бит-Чарши. Переговорили с несколькими продавцами, посмотрели какие-то вещи, завернутые в промасленные тряпки, наконец выбрали что-то небольшое, но увесистое. Эту странную вещь им почтительно, с поклонами завернули в чистую, свежую газету и перевязали бечевкой. Ни Николай Григорьевич, ни Степан не стали объяснять Тане, что они купили новенькую «беретту» — итальянский автоматический пистолет, небольшой и очень надежный. У Степана не было своего личного оружия (не трехлинейку же брать с собой в поездку!), а такая вещь, как «беретта», очень даже могла пригодиться в дополнение к солдатскому кулаку. Дорога предстояла длинная, да и кто сказал, что пароход в это время — самое безопасное место?

Николай Григорьевич не стал объяснять дочери, что Бит-Чарши — это место, где покупают и продают оружие. Солдаты и офицеры всех армий, проживающие в Стамбуле, проигравшись в покер или кости или просто по денежной нужде, приносили сюда свои «наганы», «вальтеры», «вебли-скотты», «энфильды», «кольты», «браунинги», гранаты Мильса, штыки и даже ручные пулеметы «гочкис» или «мадсен».

Иногда полиция делала налеты на Бит-Чарши, чтобы предупредить закупку оружия сторонниками Кемаля. Тогда торговцы смертоносным товаром перемещались на соседний крытый рынок, Капалы-Чарши. Там уж из-за многолюдья найти покупателя или продавца было просто невозможно.

Таня, конечно, догадалась, что купил отец, но решила промолчать, ведь сделано это для их личной безопасности.

Они насквозь прошли запутанный, как лабиринт, старый город, куда побаивались заходить даже патрули. Осмотрели большие мечети. Особенно поразила Айя-София, где на одной из колонн на страшной высоте оставил отпечаток окровавленной руки покоритель Константинополя султан Мухаммед Второй, въехавший сюда по горе трупов. Видели акведук императора Валента, стену Феодосия и стену Константина, которые некогда были утыканы отрубленными головами побежденных византийцев.

В европейскую часть города возвращались также на трамвае. Тане опять пришлось забираться на женскую половину и, приоткрывая занавеску, искать взглядом отца и его верного оруженосца Степана. Таня замирала от одной только мысли, что вдруг не увидит знакомых лиц. Отец о чем-то живо и весело беседовал с турками, и они, по виду добродушные и приветливые, никак не походили на кровожадных разбойников.

На одной из остановок они сошли и добрались до ворот Каллиника в стене Феодосия, того самого архитектора Каллиника, который, как Таня помнила еще с гимназической скамьи, в начале первого тысячелетия подарил Византии особую взрывчатую смесь, так называемый «греческий огонь». Минуя бесконечные кладбища, из которых, как показалось, наполовину состоит город, по виляющей песчаной дороге добрались до пригорода Эюба, где над Золотым Рогом, узком в этом месте и похожем на среднерусскую реку, стояла небольшая кофейня.

— А вот это любимое место Фаррера, — с улыбкой указал Тане на кофейню отец. — Помнишь, как ты зачитывалась его романами? Впрочем, он прославил не только эту кофейню, но и вон то кладбище. Именно здесь, вон в тех зарослях, сэра Арчибальда убил коварный француз дипломат, переодевшийся турчанкой.

— Хош гельдиниз! (Добро пожаловать!) — Хозяин кофейни, совсем ссохшийся старик, поставил перед посетителями крохотные чашечки с ароматным, крепким кофе.

Удивительное дело, выпив этот кофе, Таня почти сразу почувствовала, как исчезло не только ощущение усталости, но и голода, который начинал мучить ее. Телу стало легко и свободно.

— Странно! — задумчиво произнесла Таня. — Он, оказывается, не такой и страшный, этот город. И никого, наверное, в этом прекрасном Золотом Роге не топили…

— Конечно, — согласился Николай Григорьевич.

— Это только в книжках такие страсти, барышня, — добавил Степан.

— Но откуда здесь так много нищих? — спросила она. — Вот и сейчас, вон там, у куста… двое… стоят и ждут… у них такие голодные глаза.

Щукин вздохнул.

— Это не нищие, дочка. Это умирающие. Турки — гордый народ, они не просят. Подаяние они возьмут, но, боже упаси, сами ни за что не попросят… Турция, как и Россия, потерпела жесточайшее поражение: она не выдержала войны и рухнула в бездну развала. Поэтому турки лучше понимают русских, а не англичан…

— Папа, но в богатой России и до войны было много нищих. И здесь — тоже. Может быть, дело не только в войне?

Щукин внимательно посмотрел на дочку. Лицо его внезапно стало суровым.

— Таня, жизнь несправедлива. Всюду. Всегда. Ты уже взрослая и прекрасно это понимаешь. «Амор фати», как говорили древние. Люби судьбу, принимай ее такою, какая она есть.

Щукин хотел было напомнить дочери о письме Микки как о подарке судьбы, но сдержался. Никакого вмешательства, никакого давления. Полковник чувствовал, что где-то здесь бродит тень Павла Кольцова, он не оставил Щукина и в этом древнем городе. Несчастный мечтатель и переустроитель общества по-прежнему пытается победить полковника. До каких пор это может продолжаться?

Ну до Парижа-то Кольцову, слава богу, не добраться. Он уничтожит эту тень, показав дочери огни пляс д’Этуаль, шеренги старых платанов на Елисейских Полях, веселые кабачки Монмартра.

— Ну, пора! — сказал Николай Григорьевич. — На пароход!..

И, словно прочитав не высказанные отцом мысли, Таня обреченно подумала: «Ну вот и конец! Как быстро все произошло. И безжалостно. Я никогда больше не увижу Павла. Ни-ког-да! Жамэ! И не потому, что Париж далеко, что это другая страна. Нет. Просто это другой мир, в котором ему нет места. И я бессильна что-либо предпринять, как-то повлиять на свою судьбу ради себя и ради него, ради их общей любви, которой до сей поры она все еще жила… Все!.. Жамэ!.. Ни-ког-да!..»

— Завтра мы уже будем далеко от этих полуазиатских картин, — бодро сказал полковник.

Он подошел к двум застывшим близ кофейни бледным, изможденным туркам, которые, судя по выправке, совсем недавно еще были нукерами, и дал каждому по лире. Бывшие аскеры вытянулись, отдали честь. Какой-то солдатской интуицией они тоже почувствовали в Щукине солдата.

Стамбул покидали ночью. Порт был ярко, празднично освещен, и, поскольку до отхода «Великого князя Константина Павловича» еще оставалось какое-то время, отъезжающие и провожающие прогуливались по причалу, отдавая друг другу последние наказы и пожелания. Щукиных провожала шумная семья Рождественских, и лишь незадолго до отплытия на пирсе появился сам представитель российской миссии в Стамбуле Александр Сергеевич Лукомский.

Из тесного кольца, которым окружили Таню Рождественские, раздавались то взрывы смеха, то тихий плач, то восторженные ахи и охи.

Николай Григорьевич ходил под руку с Лукомским. Он и хотел бы быть разговорчивым и любезным, но на ум шли не те слова. Говорили о союзниках, о наступлении красных на Польшу и о некоторых успехах на польском фронте, но в конечном счете пришли к выводу, что ничего хорошего Россию уже не ждет, что к прежнему возврата нет и Париж — едва ли не самый лучший вариант в их бездомной и не очень сытой жизни. Разве что Америка…

— Нет-нет! — холодно возражал Щукин. — Из Парижа хоть краем глаза, хоть издалека можно увидеть Россию. А уж из такой-то дали… Нет!

— Я согласен с вами, — сказал Лукомский. — Мечтаю быть похороненным на родине. На каком-нибудь тихом деревенском кладбище, под березкой или ракитой… Ах, даже это у нас отняли!

Под басовитые гудки парохода сухо, по-мужски попрощались. Таню девчонки Рождественские проводили до сходен, и едва она стала подниматься на корабль, они дружно в голос заревели.

А потом пароход отошел от причала и под причитания Рождественских тихо поплыл по черной, мазутной воде Босфора. В ней отражались тысячи и тысячи огней Стамбула, и казалось, что пароход плывет по не до конца потушенному огромному кострищу. Дополняли эту волшебную картину звезды. Они не висели на небе, а целыми роями проносились по темному небосводу.

— Смотри, папа! — схватив отца за руку, воскликнула Таня. — Звезды падают… Мне мама говорила, что это души умерших улетают в рай.

— Души умерших? — переспросил Щукин. — Что ж, вполне возможно. Сейчас повсюду идут такие бои, что этих душ не перечесть… Ладно, идем в каюту.

— Я еще постою… Красиво!

— Ну хорошо. Постоим вместе.

Николай Григорьевич не хотел оставлять Таню одну, и они еще долго стояли на палубе, любуясь звездным осенним небом. И ушли спать почти под утро, когда Стамбул и его праздничные огни исчезли вдали. Осталось лишь небо, рассыпающееся звездопадом.

Глава вторая

Над полутемным Харьковом тоже висели августовские крупные звезды. На небе разворачивался настоящий спектакль — это наступило время осеннего звездопада.

Ослепительно белые метеориты, косо прорезая небо, неслись куда-то к горизонту, оставляя за собой огненный росчерк. И умирали там, в бесконечной дали, словно тонули в черном омуте. Сердце вздрагивало, когда из холодной пустоты вылетала, как пуля, и разгоралась на бешеном космическом ветру яркая метеоритная молния и неслась над головой, прорезая созвездия, будто простреливая их насквозь.

Павлу Кольцову выделили кабинет в здании ЧК на Сумской. Возвращаясь поздно вечером к себе в гостиницу, он подолгу задерживался где-нибудь на улице и, задрав голову, наблюдал за холодным звездным хороводом. Наверное, это был единственный в мире человек, который в такое смутное время мог позволить себе любоваться ночным небом.

Голодный, измученный бесконечными переменами и чередованиями властей, город к сумеркам затихал, как бы затаивался. Лишь кое-где в погребках звучали пьяные выкрики да на окраинах — то в стороне Ивановки, то Основы или Карачаевки — раздавалась и тут же стихала перестрелка. То ли стрелял патруль, то ли где-то кого-то грабили.

От картины звездопада и от как бы вымершего на ночь города Павлу стало зябко и одиноко. В душу закрадывалось вовсе не свойственное ему чувство тоски. «Это усталость», — уверял он себя, хотя знал, что это не совсем так. Потому что тоска была смешана с чувством тревоги и беспокойства и это чувство с каждым днем росло.

Новый метеорит чиркнул о пространство неба, ярко вспыхнул и тут же погас. И только сейчас Павел заметил, что всегда светлая, ровно и ясно светящаяся звезда сейчас вспыхивает, будто огонь маяка: то полыхнет на миг, то исчезнет в густой, вязкой, как деготь, темноте.

Странно, ни облачка на небе, ни дымка…

Как боевой офицер, полевик, окопник, много раз ходивший с отрядом по ночам во вражеские тылы, Кольцов хорошо знал все особенности звездного неба, все его знаки и приметы. Это лишь для ненаблюдательного человека небо одинаково и неподвижно, а для знатока, к тому же с детских лет проявлявшего интерес к астрономии, небо живое, движущееся, наполненное множеством отличительных черт.

И как по опавшим в роще листьям или распустившимся березовым почкам можно судить о том, какая будет зима или весна, так и звездное небо говорит о многом.

«Почему все звезды горят ярко и ровно, а эта вспыхивает и гаснет? — размышлял Павел. — Знак… Предзнаменование?»

Он мысленно укорил себя за то, что готов впасть в суеверие, совершенно позорное для грамотного человека. «Мигает, ну и пусть. Стало быть, так надо». И усмехнулся. «Подлинно революционный человек отметает все, что не соответствует его теории, как третьестепенное и незначительное…» Кто это сказал? Кажется, Троцкий.

Похоже, за время своей работы в тылу, в ЧК, он становился все более циничным. Впрочем, посмеивался он прежде всего над самим собой, а это признак духовного здоровья…

Размашисто и уверенно Кольцов зашагал дальше по Екатеринославской, к своему «Бристолю». От пустующей квартиры Ивана Платоновича он отказался. Далековато да и опасно: он сейчас стал хранителем такого количества тайн, что не имеет права рисковать собой. Хотя в глубине души знал: если бы в хибарке неподалеку от дома Старцева могла появиться Лена, он бы наплевал и на расстояние, и на опасности. Вот промелькнула в его жизни женщина, как метеор, как звездочка, — и исчезла, а в его душе до сих пор боль от этого коснувшегося его огня.

Мимолетная встреча. А он все помнит. До сих пор кажется, что руки пахнут полынью. Слышится ее тихий голос, ощущаются прикосновения, поначалу робкие, стеснительные, потом более откровенные. Неужели одна ночь может так привязать к человеку?

Может быть, это был тот редкий случай, когда вот так сразу, в считаные часы, даже минуты открываешь родственную душу? Как же отыскать ее, Лену, в этой кутерьме Гражданской войны? Тут даже он, полномочный комиссар ЧК, бессилен.

В «Бристоле» пахло карболкой, хлоркой и еще какой-то гадостью, которой щедро поливали полы и стены для дезинфекции. Этот запах только усиливал тоску.

К счастью, Павел жил не один. Он делил гостиничный номер со своим сослуживцем, фронтовиком, потерявшим где-то в донских стычках глаз и переведенным на работу в ЧК. Был он смешлив и по поводу своего увечья не особенно переживал. «Меньше вижу, меньше с меня и спрос», — пояснял сосед. К Павлу, старшему по должности, он относился уважительно. Да и звали их одинаково, только фронтовик представлялся на украинский манер: Павло.

Павел увидел его в вестибюле, где от былой роскоши остались лишь бронзовые кольца на парадной лестнице, куда когда-то вставлялись штанги для крепления ковров, зеркала и люстра, вечно темная, но днем переливающаяся цветами радуги, да еще постаменты, на которых в былое время стояли бронзовые амурчики и психеи. Сосед-чекист, худой, вихрастый, с пиратской повязкой на лице, шел, держа в руке помятый медный чайник.

— А я тебя, брат, давно поджидаю! — радостно заулыбался он. — Вот как раз на ночь чайку хлебнем, чтоб в пузе не урчало. Я и хлебца поджарил на постном масле…

От такой приветливой встречи Павел повеселел. Чай пили с колотым сахарком. Все же хозуправление ЧК старалось в меру прилично снабжать своих сотрудников.

— Земелю своего встретил. Он в оперативном отделе работает, — макая сахар в налитый в блюдечко чай, сказал Павло. — Во где работенка! Мы вот с тобой чаи гоняем, а они там иной раз до утра не расходятся.

— Это уж кому что на долю выпало, — улыбнулся Кольцов. — Хотя и у нас служба не мед.

— Ну да, — согласился сосед и добавил: — Особенно в последнее время, когда с Махной не поладили.

— Да мы с ним давно не ладим.

— Во-во!

— А надо бы поладить! Я-то эту публику, как вот тебя, видел, — хрустя сахаром, сказал Кольцов. — В основном гречкосеи, селяне. Только задуренные очень.

— Тебе виднее, ты на этом деле сидишь.

Кольцов действительно по просьбе председателя ВУЧК Манцева занимался сейчас разработкой «дела Махно». После пережитого в тылу у махновцев он в одну минуту стал знатоком и специалистом по банде. Особенно после того, как выяснилось, что Левка Задов, кроме Кольцова, ни с кем в переговоры не вступает.

Манцева интересовало, возможно ли примирение и какой ценой. Несмотря на нехватку помещений, Василий Николаевич выделил Кольцову просторный кабинет и даже нашел ему хорошего помощника — отдал своего адъютанта, парнишку-самоучку из крестьян Глеба Пархомчука, очень толкового и расторопного. И даже средства на агентурную работу выделил, хотя такой статьи «для Махно» во Всеукраинской чрезвычайной комиссии предусмотрено не было.

Кольцов дал свое согласие заниматься этим делом. Он видел, как трещат тылы под натиском махновских отрядов. Харьков, правда, «повстанцы» штурмовать не стали: не прошли зря беседы Кольцова с Левкой Задовым. Но окрестным городам досталось. Все, что большевики сшивали днем, махновцы распарывали ночью, и ножи у этих горе-портных не тупились.

Видимо, надо решительнее настаивать на том, чтобы Нестор Иванович вливался со своей дивизией в ряды Красной Армии. Он уже было соглашался, но продолжал вести какую-то детскую игру: «Комдивом не пойду. Хлопцы засмеют. У меня ж армия. Ежели назначат командармом, как Сеньку Буденного, и со всеми другими вытекающими — можно и подумать».

В конце концов, черт с ним, пусть будет командармом. Ради такого дела можно бы и поступиться своими амбициями. Так ведь нет же! Не хотят! Упираются.

— Я с тобой про Махна не просто так разговор затеял. Хочу тебе по секрету кое-чего сказать, — со звоном ставя на тумбочку чашку с блюдцем, решительно начал сосед. — Это так, для сведения. Земеля мой просил предупредить, чтоб никому ни полслова.

Кольцов насторожился, тоже отставил стакан, прямо поглядел в единственный глаз соседа.

— Ну говори же!

— Земеля видел бумагу, тебя касаемую. Ну не впрямую, конечно. Вроде как оттуда. — Сосед поднял вверх пожелтевший прокуренный палец. — Не то от Склянского, не то от самого Троцкого… Земеля так прикинул, что раз мы с тобой вроде как однокорытники, то не худо тебя предупредить, что там… — Сосед вновь ткнул пальцем вверх. — Недовольны мягкостью к банде Махно. Что, дескать, пора тебе проявлять пролетарскую непримиримость и все такое…

Кольцов нахмурился. Само предостережение не было для него новостью. Он уже и раньше ощущал сгущающиеся тучи — как тогда, перед встречей с Дзержинским, который, используя свое влияние, как бы в одночасье отсек от него все нападки и обвинения.

Но сейчас не было рядом Дзержинского. А он, Кольцов, возможно, чего-то недопонимает в самой сути своего ведомства. Или оно не понимает его, Павла Кольцова. Дзержинский мог бы все разъяснить, помочь, а если заслужил, то и отругать.

— Я к чему веду, Паша, — прервал его размышления Заболотный. — Тут как бы вырисовываются две точки зрения. Ты — за то, чтобы мужиков как можно больше спасти, этих самых гречкосеев, а они там — чтоб революционную принципиальность соблюсти. Словом, оглядись по сторонам, с Манцевым Василь Николаичем посоветуйся, еще с кем, только не ссылайся на моего земелю…

— Само собой, — кивнул Кольцов.

Глядя своим единственным глазом в стол, Павло с тяжелым вздохом сказал:

— Как-то все непросто. Вот, казалось, надо только врагов разбить — ну генералов, помещиков, буржуев. И все! И победа! А тут крестьяне вмешались. Сам по сводкам знаешь: кругом мужицкие восстания. Мужик — ему всякая там теория, принципиальность — все это воздухаґ, бздушки. Он хозяйствовать желает.

— Естественно, раз ему землю панскую дали, — согласился Кольцов.

— То-то и оно! Выходит, получил, что хотел, а теперь повернул против большевиков. Я такого дела, Паша, своим простым умом понять не могу.

— Думаю, не только ты. Наверху все разговоры сейчас о мужике. Троцкий, например, предлагает демобилизовать армии и создать совхозы. По военному образцу, с военной дисциплиной. С техникой, со специалистами, агрономами. Но главное — с военной дисциплиной.

— Пустое! — Павло поднял голову. — Хлеб по приказу не вырастишь. Хлеб — мужицкое дело, его забота. Мужика не обойти, нет. Он душу в землю вкладывает. Как бы беды не вышло.

— Да, беда, брат, уже вышла, — вздохнул Павел.

— Вот и я так думаю. В нашем селе пятеро ушли к Махно. Все справные хозяева, трудящие. Не хотят задарма работать. Вроде надо теперь на голытьбу надеяться? Как же! Я сам из голытьбы. Хлеба мы не дадим, навыка того нет. Воевать за большевиков — это пожалуйста. Это другое. Но война не земля. Хлеба не родит. Значит, и впрямь надо к справному мужику поворачивать, на свою сторону его перетягивать. С оглядкой, с умом… Как лиса к ежу подходит, видел? С хитрецой да с уважением.

Павло неожиданно закончил разговор:

— Ладно! Тут в этих делах голову сломать можно… А вот ты, Андреич, мои слова учти, будь поосторожнее. То ли ты возле огня ходишь, то ли огонь возле тебя. Ты человек своего, незаемного ума, да только это иногда и припрятать нужно. С родной бабой и то иной раз хитрить приходится. Как же! А тут не баба, тут революция, она любит, чтоб подчинялись.

Чай допивали молча. Кольцов думал о том, что, может быть, зря он не настоял на немедленном переводе в Москву, в Иностранный отдел ВЧК, как того хотел Феликс Эдмундович. Может быть, это действительно была бы для него настоящая работа. Но что сделано, то сделано. Чего теперь после драки кулаками махать. А то, что сказал Павло, совсем не лишнее. Надо думать… думать…

Сейчас махновцы вроде бы собираются на восток, на Дон. С одной стороны, будет немного полегче войскам, ведущим борьбу с наступающим Врангелем, а с другой — что, если Махно снова подожжет Дон? И это тогда, когда захлебывается наступление красных войск на Варшаву. В последнее время Кольцов недоумевал, как это главком Каменев, командующий Западным фронтом Тухачевский и, конечно, председатель Реввоенсовета Троцкий, пригнавший свой бронепоезд к Белостоку, чтобы руководить наступлением «на месте», допустили наступление на польскую столицу.

Революционный азарт, нетерпение? Он, Кольцов, конечно, не стратег, но хорошо понимает всю опасность такого наступления. Срочно необходимо подкрепление. Если бы Махно послушался тогда совета этого никому не известного Сталина и пошел на Галицию (Левка донес ему обо всех спорах по этому поводу в махновской верхушке), генералу Вейгану, которого прислали из Франции на помощь Пилсудскому, пришлось бы снять с Вислы свои лучшие броневые силы…

— Знаешь что, браток Кольцов, — сказал Заболотный с сочувствием. — Вижу, затронуло тебя мое предупреждение. Извини. От души. Но ложись-ка ты лучше спать. Утро, как известно, вечера мудренее, а утро уже через четыре часа. Какой будет толк от твоей головы, если в ней сонные мухи будут жужжать…

— Верно, — согласился Кольцов, прикрутил фитиль лампы и задул огонь.

Вмиг высветилось огромное окно, а за ним небо с августовскими звездами. Павел пошире отворил створки. Прохладный, уже припахивающий осенью воздух наполнил комнату.

Нет, совсем не тиха украинская ночь. И не только в Таврии. Плодородный край, окружающий подступы к Крыму, полыхает огнем войны. Вся хлебная Украина затянута густым военным дымом. Нападают, вырезают, рубят, расстреливают, взрывают. Да что республика? А разве на Дону, на Волге, в Сибири не разлились бурным, смертоносным половодьем восстания?

Свой со своим дерется насмерть.

Самый сильный огонь — на западе, у Вислы. Недавно еще Польша была частью России, жила посытнее, чем иные русские губернии. Рязанские мужички ездили на заработки в Сандомир и Люблин, купцы — в Лодзь за мануфактурой, а питерские и московские евреи коммерсанты отправлялись в польскую столицу за «варшавским серебром»: изделиями из мельхиора, столовыми приборами, супницами, конфетницами. А взамен в Польшу везли вологодское и сибирское масло, оренбургскую пшеницу, вятский лес…

Жили как люди. Когда это было? Кажется, в незапамятную пору, до Рождества Христова. Сейчас Польша наспех создала мощную армию, техникой ее снабжает вся Европа, обучают австрийские и французские офицеры, и она на равных борется с Россией. Для поляков это битва за «ойчизну», для Европы — сражение с коммунизмом, который, охватив умы русских, рвется с востока туда, где он зародился, к немецким, французским городам.

У Белостока, где скрещиваются железнодорожные пути, ведущие с севера на юг и с запада на восток («Ворота в Польшу»), стоит под парами поезд Троцкого.

Все знают: Троцкий — глаза и уши Ленина и его карающая длань. Троцкий — это Революция.

Это он, подавляя сопротивление военачальников первой волны, вождей, батек и партизан, насытил красные полки и дивизии военспецами, знатоками стратегии и тактики. Кто из бывших генералов, полковников и поручиков пошел по принуждению, кто — за пайком, кто примазался к силе, кого заставили согласиться взятые в заложники семьи, но многие пошли за веру. Не в царя и отечество, не в коммунизм, нет — в Троцкого, этого очкастого, козлобородого ученого еврея, который взялся возродить империю под красными флагами. Что там империю! Как Наполеон, он замахивался на всю Европу.

Решительности и смелости в нем оказалось больше, чем у благообразных выучеников Генерального штаба и царских сановников, которые долго позволяли революции подтачивать фундамент величайшей в мире страны.

В комнате полыхнуло, будто на мгновение зажгли электричество, — это мимо окна пронесся огромный метеорит.

— Слышь, Кольцов, куда ж они падают? На землю? Отяжелеет ведь земля, провалится…

Кольцов ничего не ответил. Поворочался немного. Но мысли о Троцком, о его непримиримой, лютой ненависти к Махно не покидали его, не давали уснуть.

Призывая сон, Павел зарылся в подушку лицом. Недавний разговор не давал покоя. Кольцов понимал, что вступил в споры с недюжинной силой. И надо было как-то держаться. На него надеются. Такие, как Левка Задов и многие тысячи запутавшихся в дебрях свободы людей.

Глава третья

В Белостоке, на белорусской земле, стоял огромный, устрашающего вида поезд. Два окованных сталью паровоза тяжело пыхтели и курились паром. Они были готовы к отбытию, в любой миг могли сдвинуть с места длинную цепь вагонов. Даже тот, с зашторенными окнами, где ярко сияли голубоватые электрические лампочки (ток непрерывно подавала мощная поездная электростанция). В вагоне шла напряженная штабная работа, оттуда исходили циркуляры и, звеня шпорами, то и дело вылетали рассыльные.

А по ночам, когда вокруг все стихало, в закрытом купе, щуря бессонные глаза, скрытые толстыми линзами очков, Лев Давидович Троцкий писал пламенные статьи. Днем у него это получалось хуже.

Язвителен, остроумен, образован. Троцкий — гений революции. Статьи его разят наповал, возбуждают общий интерес. Ими зачитывается вся Европа. Да что статьи! А его речи! Его голос! Высокий, надтреснутый, но доходящий до каждого сердца голос Льва Давидовича останавливал бегущие полки, обращал противников в союзников, переворачивал, вытряхивал, как старые перины, сложившиеся убеждения, укреплял нестойких и творил победу там, где поражение уже казалось неизбежным.

Троцкий первый превратил эфир в поле политической битвы. На радиоволнах он схватился с мастером полемики Клемансо, изобличавшим и громившим большевиков. Тонкий писк морзянки разносил мысли и слова Льва Давидовича по всей Европе. Захваченная новой властью, мощная царскосельская станция поразила высотные антенны Эйфелевой башни. И Клемансо примолк, сраженный энергией, смелостью, образностью речи своего противника. Примолк потому, что Троцким стала заслушиваться вся Франция, его избиратели. А ведь это была всего лишь морзянка. Клемансо не довелось услышать живую речь Троцкого, его саркастический голос, которым он подкреплял убийственные аргументы.

Недаром Троцкий провел несколько лет в Вене, где под руководством Зигмунда Фрейда и его ученика Альфреда Адлера изучал психологию толпы. Он готовил себя в вожди, он знал, чего хочет. Как чуткий сейсмограф, он ощущал, как огромную, но не скрепленную внутренним единством Россию уже раскачивают волны революции. А там, где революция, там толпа, жаждущая вождя. Она непостоянна и неуверенна в себе, как ветреная женщина, и ей нужен кумир, хозяин.

Лев Давидович ждал своего часа. И дождался. Он гремел и разил наповал. Его приказы, как и его речи, были кратки, красочны, точны. Он не боялся крови. Чужой. Если, случалось, не действовали его речи, окружавшие его «братишки», балтийские матросы, влюбленные в Троцкого, пускали в ход пулеметы. Это был последний и самый веский аргумент, и действовал он всегда безотказно. Бегущие останавливались, колеблющиеся превращались в стойких бойцов. Толпа любит кнут, словно балованная лошадь, которая, брыкаясь и бросая повозку из стороны в сторону, подставляет круп под хлесткий удар бича, она хочет, чтобы ей помогли совладать с самой собой.

В девятнадцатом, во время неудачи под Свияжском Троцкий, не задумываясь, расстрелял нескольких красных командиров и комиссаров, которые проявили мягкотелость. Ленин, восхищенный решительностью своего ближайшего соратника, прислал ему написанный красными чернилами (на бланке Совнаркома, украшенном штемпелем) мандат: «Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я в абсолютной степени убежден в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения». И в конце от руки добавил, что и впредь будет ставить свою подпись под любым распоряжением Льва Давыдовича.

Это был триумф, который вознес Троцкого на высоту, с которой уже ничто не могло его свергнуть. И выше уже трудно было подняться. Выше Ленина? А зачем? Как военный руководитель страны, как вождь армии он и так был выше.

…За окном вагона пыхтят паровозы, горит яркий свет. Троцкий пишет очередную статью, призывающую к решительному бою за Варшаву. Тонкие, костлявые пальцы устают. Он отбрасывает вечное перо и вызывает стенографов, своих верных помощников Глазмана и Сермукса. Те тотчас входят, словно ждали его за дверью.

— А на небе-то что творится, Лев Давыдыч! Прямо фейерверк какой-то! — снимая шинель, восхищенно произносит Глазман.

— Стреляют?

— Да нет. Звезды. Никогда раньше такого не видел. По всему небу. Туда-сюда. Кра-асиво-о!

— Звезды? — переспросил Троцкий и сухо добавил: — Ну да. Август, — и без передышки, словно боясь потерять основную мысль статьи, сразу же начал диктовать.

Сермукс торопливо схватился за карандаш.

Лев Давыдович умеет говорить так, что слова тут же, без всяких заиканий, четко ложатся на бумагу.

Поезд тоже словно ждет окончания диктовки. Вагон с высоко поднятой на растяжках антенной готов бросить текст статьи в эфир. Слова Троцкого тут же будут пойманы и царскосельской станцией, и Эйфелевой башней, и уходящими в облака антеннами Науэна в Берлине. Пронесшиеся над всеми границами слова, тотчас переведенные с языка Морзе, лягут на газетные полосы. Но раньше всех их наберут рабочие вагона-типографии. Там уже слышен гул плоскопечатных машин…

В вагонах-гаражах застыли легковые и бронированные автомобили. С бронированной площадки смотрит в небо зенитная трехдюймовка. В вагоне-клубе сражаются в шашки свободные от дежурства матросы, охранники поезда, составляющие целую роту. Недаром за «поездом Троцкого» следует еще один, служебный, с теплушками, конюшнями и товарными вагонами для продовольствия, сена, боеприпасов.

Не стихают гул и людской гомон и в вагоне-бане: здесь моются прибывшие с фронта балтийцы, которые заградотрядами вставали на пути тех, кто самовольно снимался с позиций. А случалось, и они вступали в бой там, где прорывался противник. В предбаннике висят их бушлаты и фланельки с нашитыми на левые рукава металлическими, со всей тщательностью отлитыми на монетном дворе голубоватыми щитами с перекрестьем красных мечей и надписью выпуклыми буквами: «Бронепоезд председателя РВСР». Для паникеров, оставивших позицию без приказа, для горлопанов и смутьянов этот знак — символ смерти. Страшный знак, как и весь поезд, представляющий собой военный город на стальных колесах. Сухопутный линкор.

Лев Давидович диктует. Но он уже знает, что сражение в Польше будет проиграно. Неминуемо отступление. Еще совсем недавно он сам торопил своего любимца и выдвиженца, двадцатисемилетнего командующего Западным фронтом Мишу Тухачевского: «Даешь Варшаву!» И Миша, выпятив свой наполеоновский подбородок, гнал победоносные дивизии вперед, к Висле. Тылы отстали. Коммуникации растянулись. Снабжение стало слабым. А тут еще саботаж на дорогах. Пока шли по тем районам Польши, где проживали преимущественно белорусы, украинцы, которые еще не успели превратиться в истинных католиков, Красную Армию встречали традиционно как русскую. Но под Вислой вышел другой коленкор. Тут патриот — поляк.

А Франция успела нагнать сюда целые стаи самолетов и полчища броневиков. Добровольцы, желающие воевать с большевиками, наехали сюда со всей Европы, даже из Америки. В самый раз перейти бы к позиционной обороне, но и на это уже не было времени. И конфигурация наступающих войск не позволяет: выдвинутые вперед части оказались уязвимыми с флангов.

Но самое главное — он, Троцкий, вместе с Дзержинским дали политическую промашку. Обширные панские земли, фольварки стали раздавать самым бедным, батракам, голытьбе. А в Польше в большинстве своем крестьяне — собственники-середняки. Тут даже белорусы возмутились. Не отозвались на мобилизацию. Голытьба же была неорганизованной, затюканной, на нее нельзя положиться было.

Ох уж это крестьянство! До чего же оно мешает марксистской доктрине! Всю картину портит…

Троцкий, правду говоря, противился мысли Дзержинского о раздаче земли. Но поддался на уговоры, не устоял, уступил. Значит, и ответственность им делить поровну.

Впрочем, перед кем отвечать? Будет так, как будет, — ничего уже изменить нельзя.

Троцкий знал, что Дзержинский восхищается его деловыми качествами и во многом даже старается подражать своему кумиру. Не знал он только одного — что за внешними проявлениями дружелюбия председателя ВЧК скрывается глубокая личная неприязнь. А причина этого тянулась из далекого прошлого.

Великие революционные страсти часто рождаются из мелких человеческих грешков и пристрастий. Однажды ранней осенью Троцкого и Дзержинского ссылка свела на несколько дней в далекой Сибири. Будущий председатель ВЧК решил прочитать будущему председателю Реввоенсовета свою поэму.

Всегда сдержанного Феликса Эдмундовича растрогали красота сибирской осени, желтизна остроконечных лиственниц, весь этот поэтический пейзаж. Кроме того, ему очень хотелось показать своему высокообразованному сотоварищу по ссылке, что и он, худой, сумрачный, молчаливый польский аскет, не чужд высокой поэзии.

Стихи были о любви и должны были, как показалось Дзержинскому, тронуть Льва Давидовича, тонкого ценителя всего прекрасного.

Он читал, чуть прикрыв свои зеленоватые, искрящиеся глаза и подняв кверху худую, с синими ручейками вен руку. Польские слова звучали напевно, их выспренность подхватывалась теплым осенним ветерком. Дзержинскому было известно, что Лев Давидович хорошо знает польский (как, впрочем, и французский, немецкий, английский, украинский и латынь). Такой знаток поэзии не мог не оценить вдохновения польского поэта.

Троцкий был образован, обладал саркастическим умом, столь важным для революционера-полемиста и совершенно неуместным в ту минуту, когда Дзержинским овладел романтический порыв. Троцкий про себя отметил дилетантизм поэмы и бесконечное повторение слова «кохана».

Когда Дзержинский на мгновение приоткрыл свои большие, отливающие голубизной веки, то увидел лишь ироническую усмешку слушателя. Поэт смолк.

Троцкий неловко постарался сгладить свою бестактность шуткой, которая и стала настоящей пропастью между этими людьми. Обняв Дзержинского за плечи, он сострил:

— О, моя кохана, как мне потребна ванна…

Это была шутка, понятная тогда каждому: ссыльных мучили непременные спутники — вши.

Поэт был оскорблен в своих лучших чувствах. И, обладая жесткой, злой, непроходящей памятью, он уже никогда больше не мог простить «Льву Революции» ту ироническую ухмылку.

— Ты хороший поэт, Феликс. Я никогда и не подозревал… — Такой отзыв о своей поэме Дзержинский услышал от другого товарища по ссылке — грузинского поэта Иосифа Джугашвили, которому читал свое сочинение чуть раньше.

Да, Сталин, не в пример Троцкому, оказался очень доброжелательным. И в ответ тоже прочитал Дзержинскому свои стихи на грузинском, совершенно непонятном для Феликса, но очень звучном и красивом языке.

Эти эпизоды определили симпатии и антипатии Дзержинского, которые он пронес через всю свою недолгую жизнь. Великое смешалось с малым, и эта мешанина вскоре должна была всколыхнуть русскую историю…

Троцкий диктует, призывает к последнему усилию, а сам посматривает на карту. Уже обозначился коварный удар Пятой польской армии на север, усиленный прибывшим из Франции корпусом генерала Галлера. Цель удара — отрезать далеко вырвавшийся вперед, славный конный корпус Гая и Четвертую армию Шуваева, а затем прижать и вытеснить их в Восточную Пруссию, где они тут же будут интернированы немцами…

Поражение? Похоже! Первое в жизни Льва Давидовича крупное поражение. Резервов, даже просто второго эшелона, у него нет. Эх, если бы не Врангель, не Махно, сколько бы дивизий и эскадронов пришло на помощь! Но и барон, и анархистский вождь — слабое оправдание. Вину лучше всего валить на своих. Это понятнее. Свой всегда под рукой, всегда готов к разносу, упрекам, обвинениям.

Почему под Львовом задержался Юго-Западный фронт? Надо было идти на Варшаву, брать ее в кольцо. Да, Егоров и Сталин, несомненно, виноваты. Командующий фронтом и только что посланный туда членом Военного совета грузин. Егорова можно понять, он не хотел оголять южный фланг, снова открывать полякам дорогу на Житомир и Киев. Но Сталин… он должен был принять верное политическое решение.

Несомненно, Сталину Троцкий многое сможет поставить в вину. И никуда этот косноязычный, ничтожный грузин с жалким образованием и низким, скошенным лбом, выдающим скудость ума, не денется. Ленин много раз мирил Троцкого со Сталиным: не хотел лишаться кавказца. Россия — страна полувосточная, а у Сталина на юге авторитет, он там свой. И все-таки он, Троцкий, используя поражение, превратит его в конечном счете в победу. В личную победу над этим жалким марксистом-эпигоном. Что сможет противопоставить его обвинениям Сталин? Свой хмурый, исподлобья, взгляд? Свою молчаливость? Сдержанность? «Нет, это не сдержанность — это недалекость…» — размышлял Троцкий.

А дальнозоркий кавказец тем временем изо дня в день плетет свою паутину, терпеливо ожидая часа, когда Россия устанет от пылких ораторов и идеи вечной революции. И не только вас, Лев Давидович, настигнут гнев и кара не умеющего прощать кавказца, но и все семя ваше, ваших дочерей и сыновей. И останется вдовой в далекой Мексике лишь любимая жена, дочь казацкого старшины Наталья Ивановна Седова, которая преступила проклятие родного отца, навсегда полюбив пламенного революционного оратора с задранной кверху острой бородкой. Но все это случится позже — не сразу съедает Революция любимых сынов…

Лев Давидович закончил диктовку, протер воспаленные глаза, приподняв над покрасневшей переносицей очки. Его секретарь Нечаев принес только что полученную из Реввоенсовета, от Склянского, расшифрованную первоклассными, еще царского образования, криптографами, телеграмму.

Троцкий привычно продергивает длинную ленту сквозь пальцы, как сквозь валики. Читает быстро. Склянский замещает Троцкого на время поездок на посту председателя Реввоенсовета, полномочия его неограниченны, знания политической обстановки безупречны.

«…Начались переговоры о перемирии с Махно, который сейчас направляет большую часть своих банд в Донскую область. Сторонники перемирия утверждают, что Махно может стать союзником в войне против Врангеля…»

Троцкий дочитал телеграмму. Махно — союзник? На день, на два? Уже сколько раз так было. Нет, этого крестьянского вожака необходимо раздавить. Никаких поблажек, никаких иллюзий. И не надо отдавать ему часть лавров в победе над Врангелем. Поражение под Варшавой — это далеко не радость для барона. Теперь он обречен. С Польшей — вот с кем придется заключать перемирие. И освободившиеся войска, конницу Буденного в первую очередь, бросать в Северную Таврию. Он не сумел победить Пилсудского, но отыграется на Врангеле. Народ должен знать, что Лев Давидович заканчивает войны только победой и ни на какие компромиссы с врагами не идет.

— Зашифруйте и передайте Склянскому следующее, — отрывисто бросил Троцкий. — Реввоенсовет может пойти на перемирие с Махно только как на хитрость. Можно — предположительно — поставить махновцев на участок фронта, который станет ловушкой. Прижать их со всех сторон. Махно — враг пролетарской революции, и иного определения быть не может. Наше оружие — пуля, оружие сопливых либералов — носовой платок. Следует изолировать и политически обезвредить сторонников полного примирения с Махно, дискредитировать их. Найдите для этого возможности и средства…

В полевом штабе Реввоенсовета в Москве, в Лефортове, Эфраим Маркович Склянский незамедлительно получил указания Троцкого. Они понимали друг друга с полуслова. Склянский был подлинной находкой Троцкого. Этот молоденький военврач, впервые проявивший себя на северо-западе в восемнадцатом, куда был назначен с комиссарскими полномочиями, привлек внимание Троцкого безукоризненной исполнительностью и жесткостью. Разваливавшуюся армию, которая никак не хотела из царской превращаться в Красную, митинговала, отступала перед белополяками и немцами, бросала оружие, он за две недели превратил в действующее войско. Для начала расстрелял каждого десятого. Потом еще раз каждого десятого.

Главком Вацетис, называвший русских солдат свинским сбродом, приказы Склянского утверждал с восторгом. Мягкотелый, царского воспитания генерал Снесарев и казацкий старшина Миронов, не сумевшие справиться с задачей, были направлены на другой участок.

Решительность Склянского сочеталась с дьявольской трудоспособностью. Вот только в отличие от Троцкого он не был оратором. Впрочем, оно и лучше. Больше времени оставалось для черновой, но такой необходимой работы.

Именно Склянский создал в Реввоенсовете незаметный отдел со скучным названием — Регистрационный. Этот отдел занимался шпионажем и контршпионажем, конкурируя с ЧК, оплетая ведомство Дзержинского своими щупальцами.

Впрочем, и чекисты не оставались в долгу, стараясь внедрить своих сотрудников в секретный отдел Реввоенсовета.

Склянский понимал всю деликатность проблемы. Указание Троцкого относительно дискредитации сторонников полного примирения с Махно выполнить было нелегко. Конечно, формально этим занимались люди в правительстве и Центральном комитете партии на Украине — Раковский, Косиор и прочие, и доступ туда представителям Троцкого был открыт. Но весь конкретный материал разрабатывался в Укрчека, у Манцева, в обстановке секретности и конфиденциальности.

Все же через три дня на столе у Склянского лежало расшифрованное сообщение из Харькова, посланное секретным сотрудником Регистрационного отдела.

«Предложениями о перемирии с Махно, как известно, занимается по поручению Манцева полномочный комиссар ВЧК Павел Кольцов, пользующийся большим доверием и Манцева, и Дзержинского. Кольцов является сторонником скорейшего примирения и признания Махно. Он не из тех людей, которых можно переубедить или запугать. Необходима серьезная дискредитация этого сотрудника».

Теперь Склянскому оставалось лишь тщательно продумать всю операцию. К счастью, Дзержинского в Харькове не было и появление его ожидалось не скоро. Да и вряд ли Дзержинский вернется в Харьков после польской кампании. Все знали, что в своей борьбе с Махно он не смог одержать победы. Хуже того, он признался Ленину в поражении. Этим и надо было воспользоваться в первую очередь.

Склянский задумался. Он был неплохим человеком и никому не желал зла. Но революция, и опыт Франции это доказывал, является борьбой не только с врагом, но и своих со своими. Это неизбежно, поскольку, как доказывал великий теоретик Троцкий, всякая революция перманентна.

Много кумиров вознеслись на недосягаемую высоту в последние годы, ну и где они? Муравьев расстрелян, Сорокин и Думенко расстреляны, Миронов чудом избежал расстрела. Григорьева застрелил Махно (блестящая операция Регистрационного отдела). Щорс убит выстрелом в спину, Боженко отравлен, даже любимец Ильича чубатый, чернобородый гигант Дыбенко едва не попал под суд и расстрельную статью.

А кто такой Кольцов? Бывший адъютант генерала Ковалевского. Бесспорно, ловкий, удачливый лазутчик. Но и ничего более. Не вождь, не кумир, за ним не стоят преданные ему полки и эскадроны.

Справимся как-нибудь.

Глава четвертая

В августе раньше темнеет. Говорят, Петр и Павел час убавил, а Илья-пророк два уволок. Уже в восемь часов, в вечерних сумерках, Кольцов покинул свой кабинет и направился на улицу Рыбную, где, впрочем, рыбой и не пахло. Но Павла в этот вечер ждал собственный улов. Здесь, на конспиративной квартире, где проживала пышнотелая вдова бывшего табачного короля Гураса, державшего ранее в Харькове крупную табачную фабрику, Павлу предстояло встретиться с посланцем Левы Задова.

Вдова, как лишенка, то есть лишенная социальных прав и всяческого карточного снабжения, промышляла мелкой торговлей, а потому в ее домишке на Рыбной, куда она была поселена сразу же после бегства белых, всегда толклась уйма разномастных посетителей. В ЧК и в самом деле приветствовали это незаконное занятие вдовы, так как оно давало возможность устраивать здесь встречи, которые в иных условиях вызвали бы подозрение соседей.

Павел приостановился у массивной филенчатой двери и дернул рукоятку звонка. Хозяйка, изучившая разнообразные манеры своих посетителей, узнала Павла по звонку и, быстро прошелестев по коридору, без всяких расспросов открыла дверь.

— Здравствуйте, Павел Андреевич, — сказала она, расплываясь в улыбке, словно при виде близкого родственника.

Да и было ей за что уважать полномочного комиссара и вместе с ним все ЧК. Содержание квартиры давало ей недурные средства к существованию. К тому же ей разрешили перевезти в кладовку из своего старого дома несколько сот упаковок папирос «ГиМ» («Гурас и Максимов»), чтобы иметь первоначальный капитал для «коммерции».

— Здравствуйте, Клавдия Петровна, — поклонился Кольцов довольно сухо.

Но полная, улыбчивая, вся как бы состоящая из округлостей и ямочек, пятидесятилетняя вдова излучала добродушие и приветливость, так что Павел в конце концов не мог не улыбнуться.

— Меня никто не спрашивал? — поинтересовался он.

— Пока нет…

Клавдия Петровна тут же поставила на стол стакан чаю — настоящего, душистого, положила собственной выпечки кренделек и початую пачку папирос «ГиМ».

«Хорошие папиросы, отменный чай, сдоба — так недолго привыкнуть к оседлой нечекистской жизни», — усмехнулся про себя Павел. Однако кренделек съел с аппетитом. Отвык от домашнего…

— Соседка все грозится жалобу на меня накатать куда следует, — пожаловалась Клавдия Петровна, улыбаясь, но с некоторым беспокойством в голосе. — Мол, за счет чего хорошо живу? Зависть. Ох, зависть! Раньше завидовали и теперь завидуют… А я вот завидую, что у нее муж живой и детей троечко, не одна живет… Кто ее знает, в какое ведомство ее понесет, как бы несогласованности не вышло.

Кольцов посмотрел на вдову — за этой простотой и добродушием скрывались и ум, и сметка. Что ж, такая им и нужна.

— Мы вам бумагу выправим от городских властей, — сказал он. — Мол, ваш покойный муж жертвовал на революционные нужды. Обычное дело.

— Вот спасибо, — успокоилась Клавдия Петровна. — Кабы все такие большевики были… внимательные.

Кольцов знал, что табачный король, муж Клавдии Петровны, был замучен первым комендантом харьковской ЧК знаменитым Саенко — живодером и садистом, как оказалось впоследствии, когда его судила и приговорила к расстрелу «тройка».

— Большевиков не на фабрике, как ваши папиросы, делали, — сказал Кольцов. — Всякие попадаются.

— Да и папиросы тоже разные, — весело отозвалась вдова. — Бывает, придут такие свитки табаку — все как есть паровозным дымом пропахшие, — уж мой-то и сушил их, и ароматы всякие добавлял…

— Да-да… — думая о чем-то другом, кивал головой Кольцов. Он достал часы — подарок Манцева. Время в этом уютном, теплом доме тянулось медленно. Его клонило в сон. Вот что делают с человеком довольство и сытость… Нет, уж лучше сидеть в своем кабинете в окружении одних сейфов.

Несколько раз резко звякнул звонок, выдавая нетерпеливость пришедшего. Кольцов вместе с хозяйкой подошел к двери.

— Сальцо на табачок не поменяете? — пробился сквозь дверь сиплый шепоток. — Волчанские мы, хлеборобы…

Кольцов кивнул. Клавдия Петровна открыла дверь. Увидев Кольцова, гость смело шагнул в дом, внеся вместе со свежим вечерним воздухом запахи конского пота, кожи и деревенского самосада, которым были обкурены его вислые усы. Весь он был кудлат, нечесан и неповоротлив — по крайней мере здесь, в городском доме, он двигался как-то топорно и неуклюже. Но Кольцов знал, что Петро Колодуб может быть ухватистым и ловким, если дело дойдет до боя или простой драки. Это он вместе с Левкой Задовым провожал их через болото, когда Кольцов направлялся к дому Доренгольца. Он был предан Левке, как верный пес, и при упоминании имени своего командира всегда настораживал поросшие волосом уши.

Стул под Колодубом жалобно скрипнул, отчего Клавдия Петровна даже вздрогнула: положительно, Задов подбирал статных хлопцев.

— Голодный? — спросил Кольцов.

— Я? — удивился Петро. — Я поранку сала фунта полтора зъим — и весь день сытый. А чего час вытрачать! Дело делать надо.

Глаза у него были упрятаны глубоко под выступающие надбровья. Внешняя простоватость скрывала крестьянскую сметку и наблюдательность.

Пачку «ГиМа» он отодвинул, считая папиросы барским баловством, и, взглянув на хозяйку, как бы спрашивая разрешения, стал сворачивать свою козью ножку из газетной бумаги. Клавдия Петровна, замахав руками, словно от подступившего дыма, ушла из комнаты: свое дело знала, приучилась. Крепко, со скрипом, притворила за собой створки двери…

— Бумаги от Махно я читал, знаю, — сказал Кольцов, сразу приступая к делу. — Но это сведения недельной давности. А что хлопцы говорят сейчас, какое настроение? Что думает Задов?

— Хлопцы на Дон идти раздумали, — сказал Петро. — Первые отряды ушли. Говорят, казаки подниматься супротив советской власти не хотят. Устали. И голод у них начинается — поля голые. Как и у нас, на гуляйпольщине… На Врангеля наши готовы пойти, бо боятся, что тот панов вернет. Но тут тоже сварка промеж своими идет: вишь, Врангель обещает за пятую часть урожая — правда, на пять только лет — закрепить все отобранные у панов земли. А дальше что?.. Отряды Волошина, Гнилозуба, Яремного уже подались до Врангеля, кинули батьку. Если и вы будете вот так прохлаждаться, как вол сено жует, тоже при пиковых интересах останетесь.

— Ну и какой же твой совет? Что надо сделать, чтоб хлопцы к нам подались, в Красную Армию? — спросил Кольцов.

— В Красную не подадутся. Комиссарское сало уже пробовали. Но примкнуть, как армия, до вас могут. Для этого первое — амнистия и шоб всех наших из тюрем повыпустили. И шоб на селе, хучь бы и в гуляйпольском уезде, разрешили нашу власть. Ну пущай будет вроде кордона: тут — вы, а тут, значится, мы. И комиссаруйте у себя, будьте ласковы, а у нас селяне сами разберутся, кому власть дать, а кого нагайкой выпороть… Ну и еще одно, дюже важное: возьмите наших ранетых до своих госпиталей. Бо мучаются и вмирают без лекарствиев, без бинтов. Сам батько, вы же знаете, на ногу не ступает, надо бы и ему добрячую хирургию сделать…

Колодуб замолчал, пристально вглядываясь в Кольцова, ища в его лице ответы на свои вопросы. Кольцов размышлял. Рассказ Петра подтверждал то, о чем он и сам уже давно думал: необходимо перемирие. Но, несмотря на согласие и поддержку Манцева, предложения Павла подозрительно долго решались в самых разных инстанциях. И чем настойчивее вел себя Кольцов, тем сильнее отвечала ему тайная пружина сопротивления. Гигантская машина Гражданской войны словно бы уже привыкла питаться потоками крови, и малые ручейки удовлетворить ее не могли.

— А споры по поводу перемирия идут? — напрямую спросил Кольцов.

— Не без этого… Одни вам верят, другие — нет. По-разному, — уклончиво ответил Колодуб.

— Вот и у нас по-разному, — признался Кольцов. — Но, я думаю, перемирия и совместных действий против Врангеля мы все-таки добьемся.

— Дай-то бог, — вздохнул Колодуб без особой, впрочем, надежды. Он порылся за пазухой и вытащил завернутый в тряпицу пакетик. Развернул, протянул Кольцову немного помятый конверт. — Это от Левы. Пишет про то же, только учеными словами… Я так понимаю: ежели будет от вас сурьезный документ, подписанный самыми главными вашими правителями, Лениным чи там Троцким, то мы со своими хлопцами столкуемся. Задов — он умеет слова говорить.

Павел разорвал самодельный, из обойной бумаги склеенный конверт. Пробежал глазами текст, коряво написанный на тетрадном, разлинованном листке. Корпел над письмом, видимо, сам Задов, потея от напряжения и борясь с разбегающимися вкривь и вкось буквами. Знакам препинания Лева объявил войну как классово чуждым элементам.

Кольцов сразу выделил наиболее важное место в сообщении Задова, написанном на неподражаемом суржике, смеси украинского и русского языка, на котором общались жители Левобережья.

«…Наши хлопцы у большинстве у своем Врангеля принимают как лютого врага и никак з им не сойдутся низакакую понюшку но часть з их хоть и малая на посулы генерала отгукается положительно бо сильно не любит большевицку владу и те хлопцы у числе две чи три тысячи человек может чуть боле подались до Каховки у плавни де богато зеленого народу ховается и маю опасение шо они вдарят по красных з тылу поперше шоб з Врангелем задружиться подруге шоб набрать барахла у красных обозах но батько грозився их розстрилять за таку опозицию только он до их никакого отношения не мает…»

Кольцов сразу понял, что этот рейд части махновцев к низовьям Днепра, к Никополю и Каховке, в плавни, представляет огромную опасность. В плавнях и без того скопилось немало «зеленых», не признающих ни красных, ни белых и живущих набегами, как в дикие времена. Эти вооруженные, знающие партизанскую войну хлопцы были взрывчатым материалом, готовым отозваться на самую малую искру. Если отколовшиеся от батьки махновцы уговорят их поддержать Врангеля, может пойти насмарку весь грандиозный план Тринадцатой армии, которая намерена ударить по белым в районе Каховки, переправившись через Днепр. Этого махновцам никто не простит. Поди разберись потом, за кого были батька вместе с Задовым и есть ли в происшедшем их личная вина. Тем более что батька Махно уже не раз выказывал свою хитрость, ссылаясь на своеволие «полевых командиров».

Все надежды на примирение исчезнут как дым. В плавнях разгорится война, а у Врангеля будут развязаны руки.

— Ты вот что! — сказал Кольцов Колодубу. — Запомни хорошенько и передай на словах Задову. Пусть он срочно отправляется на Днепр, к Каховке. Нельзя допустить, чтобы плавни ударили в тыл Красной Армии. Именно под Каховкой. Иначе красные войска оставят Врангеля и обрушатся на махновцев без всякой пощады. Никому от этого пользы не будет, а кровь прольется большая. Объясни это Задову!

Колодуб, насупясь, сведя вместе густые, в завитках, как овечья шерсть, брови, слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово. Часто моргал от напряжения.

— Все понял и запомнил? — спросил Павел.

— Без сумления, — коротко ответил махновец.

— Тогда спеши. Дело срочное.

— Ну что ж, прощевайте! Моя ночка темная, а дорога кривая.

Колодуб сунул Кольцову тяжелую, заскорузлую ладонь, и Павел выпустил его за дверь на пустынную Рыбную улицу, откуда было с сотню метров до зарослей на реке Харьковке. А спустя минут пять вышел и сам: Клавдия Петровна, учтиво кланяясь и улыбаясь, проводила его, не забыв напомнить о документе от властей, который гарантировал бы ей безопасность и оберегал от соседского злого глаза.

Все хотели перемирия — и все враждовали друг с другом. «А ведь это не пройдет за год или два, даже если наступит мирная жизнь, — подумал Кольцов, оказавшись под звездным августовским небом, где все так же таинственно и предупреждающе мигала звезда. — Мы уже привыкли к взаимной неприязни, недоверию и вражде. И долго еще не будем верить вчерашнему противнику, даже если он снова превратится в работящего крестьянина или учителя…»

Ему показалось, что под вишнями, что накрыли полуразвалившийся штакетник, застыла чья-то фигура. Павел по привычке сжал в кармане рукоять пистолета… Нет, почудилось!

От Рыбной улицы переулками пять минут до дома Старцева.

«Может, зайти? — подумал Кольцов. — Вдруг старик неожиданно вернулся из Москвы. Всякое ведь бывает…» Он понимал, что обманывает себя, скрывает непреодолимое желание увидеть хибарку Лены, проверить, не засветилось ли ее полуразбитое оконце?

Вот и поворот на Никольскую, где стоит дом Старцева. Но Павел твердо зашагал дальше, на Екатерининскую. В гостиницу не пошел: было еще рано уходить с работы, да и бумажных дел накопилось изрядно, решил в них разобраться.

В кабинете, низко склонившись над столом, Павло своим единственным глазом проглядывал протоколы допросов и донесений. Он был похож на часовщика со вставной лупой, разглядывающего сложный механизм. Губы чекиста шевелились, словно он пробовал слова на вкус.

— Пре-зумп-ция! — проговаривал он по слогам. — Черт, вот грамотеи! Что оно такое: пре-зумп-ция? Слово — как змеюка.

— Значит — предварительное положение, условие, — ответил Павел. — Это юриспруденция. А там всюду латынь. Древний Рим создал юридические науки, кодексы, суды…

— Хорошо тебе, — сказал Павло, сверкая воспаленным глазом. — Гимназию прошел… Ну презумпция, и что из того?

— А то: ранее в юридической науке по принципу презумпции за предварительным положением должно следовать доказательство. Если ты не доказал, что именно этот человек, без ведома хозяина или против его воли, присвоил себе его вещь, ты не можешь считать его вором или грабителем.

— Здрасте вам! А если эта вещь у него в кармане?

— Это, конечно, улика, но еще не все. А разве не может быть так, что человеку дали или, того хуже, подсунули вещь, чтобы затем его оговорить, опозорить?

— Может, конечно. И все равно буржуазная это наука, — вздохнул Павло. — Если так рассуждать, выходит, с преступностью нам никогда не справиться. С жуликами, ворами, бандитами. В душу надо заглядывать, а не в теории… От грамотеи!

Он покачал головой, потом вдруг вспомнил:

— Тут один до тебя заходил. Обещал снова зайти. По важному, говорил, делу. Военный, с портфелем. А морда такая пухлая! Должно, этот… интендант. Тоже словечко…

Интендант, и верно, зашел к ним, когда они уже закончили работу и настроились идти к себе в «Бристоль». Вежливо постучал, бесшумно протиснулся в дверь. Высокий, слегка одутловатый, с тремя кубиками в петлицах, Кольцову он показался знакомым. Нет, не просто где-то в каком-то коридоре мельком виделись, а разговаривали, может, называли друг друга по имени-отчеству. Он пристально смотрел на гостя и никак не мог до конца вспомнить, откуда он его знает. Пока тот не приблизился к нему и не сказал полушепотом:

— У меня к вам… как бы это поточнее… э-э… весьма деликатное дело.

Сосед Старцева! Это был он, хотя и видел Павел прежде только половину его лица, поскольку сосед брился.

— Что там у вас? — холодно спросил Кольцов, понимая, что никаких личных дел, тем более деликатных, у них быть не может. — Какая-то весть от Ивана Платоновича?

— Угадали, — даже обрадовался интендант, — но только наполовину. — Он коротко взглянул на Павло. — Наш товарищ? Проверенный?

— Другой у меня в кабинете бы не сидел…

— Вы не обижайтесь. Но дело-то, повторяю, деликатное… касаемое женщины…

— Да мне не больно-то и интересно, — выручил Кольцова Павло. — Я пока за сводками схожу.

Павло вышел, а интендант еще долго ходил словами вокруг да около.

— Понимаете… появилась эта самая женщина внезапно, примерно в такую же позднюю пору… Мне бы, конечно, ее задержать, но…

— Какая женщина? О ком вы?

— Ну, которая напротив в мазанке жила… лишенка… Так вот, она оставила для Ивана Платоновича письмо. Я поначалу подумал: может, его в Особый отдел… дело такое… навел справки. Жена белого офицера. Говорят, погиб. А может, и нет. Может, бродит где-нибудь здесь… А потом вас вспомнил, встречались. И профессор про вас говорил. Вот решил посоветоваться, чтобы нечаянно на Ивана Платоновича беды не навлечь. Вы, надеюсь, понимаете? Недобитков-то еще много. Мы, когда ее вещи из квартиры выбрасывали, чего только там не увидели: и иконы, и погоны, и даже какие-то царские ордена…

«Вот оно что, — сообразил Кольцов. — Это они въехали в квартиру Лены. Это Лена — лишенка. Вот почему этот интендант так осторожен. Боится обратного хода».

— Где письмо? — громче, чем следовало, спросил Кольцов.

— Вот! Извольте!

Интендант полез в карман гимнастерки и извлек оттуда конверт, собственно, даже не конверт, а склеенную вчетверо газетку, в которой просматривался белый листок. От письма пахло вишневой смолой, которая, видимо, послужила клеем.

Интендант почтительно передал письмо и отошел в сторону, а Павел стал посреди кабинета, поближе к мерцающей электрической лампочке, и стал читать.

«Дорогой Иван Платонович! Хотелось бы сообщить Вам, что я с детьми устроилась в слободе Алексеевка. Это совсем близко от станции Водяная, где Вы когда-то вели раскопки, и Вас тут хорошо вспоминают и низко кланяются. Здесь мне удалось поступить учительницей в четырехклассную школу при большом хмелевом хозяйстве, которое, впрочем, сейчас запущено. Однако мне платят родители учеников — в основном, конечно, натуральным продуктом, но, главное, мы не бедствуем. У детей есть молоко, яйца и лепешки. Дом наш стоит на обрывистом берегу у ручья, бегущего к Ворскле, оттуда мальчишки приносят и копья, и стрелы, и еще какие-то черепки — видать, там когда-то было старинное городище. Вот бы Вам приехать сюда да покопать! Глядишь, и нашли бы что-то исторически ценное! А еще отдохнули бы у нас, здесь много фруктовых садов, а в огороде выспевают небольшие, но вкусные кавуны. Желаю Вам доброго здравия. Никогда не забывающая Вас и Вашу доброту соседка Ваша Елена с детьми, которые тоже кланяются Вам…»

Сердце у Кольцова колотилось, пока он читал эти строки. Ему хотелось думать, что письмо в немалой степени адресовано и ему: ведь Лена знала о нем лишь то, что он приятельствовал со Старцевым, и письмо, отправленное археологу, было единственной возможностью напомнить о себе. Водяная — это всего лишь верст семьдесят от Харькова, почти рядом. Нет, он не потерял ее. Впрочем, что значит «не потерял»? Ведь он должен будет рассказать ей всю правду. Трагедия, которая разделяет их, не может быть тайной. Он не имеет права обманывать полюбившую его женщину. «Лена, я тот человек, который убил вашего мужа, отца ваших детей…» Хорошее продолжение их романа, так внезапно начавшегося. Да не семьдесят, а семьсот верст, семьсот тысяч верст разделяет их. Непреодолимое расстояние.

Интендант с тремя кубиками ждал, наблюдая за потупившим голову Кольцовым. Он по-своему понял затянувшееся молчание и раздумья чекиста.

— И заметьте, где нашла пристанище! Водяная — бандитские места. Не случайно она там скрывается, ох, не случайно.

— Вы читали письмо?

— Ну, как же! Бдительность в наше время…

— Меня мать веревкой учила: читать чужие письма нехорошо, — сказал Кольцов с нескрываемой неприязнью.

— А если это не чужие, а вражеские письма, тогда как? — с вызовом спросил интендант.

— Вы свободны! Честь имею!

Интендант так же бесшумно выскользнул из кабинета, но задержался у приоткрытой двери и вкрадчиво спросил:

— А может, лучше все-таки в Особый отдел? Письмецо-то вражеское, не по вашему, я так понимаю, профилю. А там специалисты, они разберутся.

— Закройте дверь! — не сдержался Павел.

Интендант торопливо закрыл дверь и нос к носу столкнулся с Заболотным, соседом Кольцова, тот возвращался с кипой сводок и других бумаг в руках.

— Нервный товарищ! — пожаловался на Кольцова интендант. — И прощается по-офицерски, как будто в царской армии служит: «Честь имею!» При чем здесь честь?

— А чего удивительного? — в ответ сказал Павло. — Честь — это честь. У кого она есть, а многие ею обделены. У товарища Кольцова она имеется. При чем же здесь царские времена?

Глава пятая

После встречи с интендантом Кольцову захотелось побыть одному, разобраться в том, что ему не удавалось понять на протяжении многих последних дней.

Отправив в гостиницу Заболотного, Кольцов молча ходил по кабинету, и его мысли то и дело возвращались к только что прочитанному письму Лены. Конечно, он отыщет ее и все расскажет, а там будь что будет. Он присел к столу, и незавершенные дела вскоре всецело поглотили его. Прежде всего он подробно записал суть беседы с посланцем Задова Петром Колодубом и положил листок в папку, где уже лежали прежние донесения агентов. Само письмо Левы Задова внимательно прочел несколько раз, подчеркнув красным карандашом все, что касалось намечавшихся передвижений махновских отрядов, а также настроения самого батьки. Для этого письма у него была особая папка с надписью «Сообщения Огородника». Под такой кличкой у Кольцова проходил Задов.

В нынешней работе Павла было очень много писанины и канцелярщины, которая изводила его — привыкшего к живой и опасной работе. Но он считал своим долгом довести дело до конца и убедительно доказать, что примирение с Махно не только возможно, но и необходимо для молодой власти. Кольцов закончил уже давно начатый «меморандум», который был намерен раздать всем руководителям: Раковскому и Косиору в республиканском руководстве, а также Дзержинскому, Троцкому и, конечно, Манцеву. О Ленине он не смел и думать: кто он такой, чтобы занимать вождя своими предложениями? Однако он догадывался: значение дела таково, что копия его «меморандума» обязательно ляжет и на стол к Ильичу.

Кольцов с некоторыми ограничениями предлагал принять все предложения махновцев, за исключением, пожалуй, права вести письменную и устную пропаганду на территории Федерации. Уж слишком неспокойно было в стране, слишком много волнений, чтобы позволять открыто критиковать большевиков. Что касается остального — согласиться. Просят дать им часть Александровского уезда с Гуляйполем в центре — пожалуйста. Пусть себе строят там хоть свой маленький Париж, хоть благополучную Швейцарию. Обещают выращивать невиданные урожаи? Пусть. Излишки хлеба будут менять на промышленные товары, которые поставит им Республика…

Впрочем, о каких излишках можно вести речь? Пока что махновцы развалили все крупные товарные хозяйства. Но это их дело. Армию, конечно, им позволить нельзя, но милицию пусть содержат. Кольцов понимал, что со временем анархическая «держава» неизбежно вольется в состав Республики, границы ее размоются, хозяйство обрастет связями и, словно корневая система растущего в лесу дерева, неизбежно переплетется с корнями других, соседних деревьев… Но вести игру надо честно и выполнить все, что они пообещают махновцам, получив взамен их лояльность и участие в общей войне.

Должен ли победивший в России и доказавший свою мощь социализм опасаться маленького анархического вкрапления? А кто им будет обеспечивать врачей, учителей, инженеров? Железнодорожное сообщение — оно чье будет? Махновское? Да у них ни одного путейца, ни одного машиниста, даже кочегара нет.

Как отскочившая от массы ртути маленькая капелька, она неизбежно вновь сольется со своей основой. Но сколько человеческих жизней сохранится — и красноармейских, и анархических, ведь все это — вчерашние хлеборобы, по которым тоскует запущенная земля. Главное — вести игру по-честному, не обманывая противника, потому что стоит хоть раз проявить хитрость, как обрушится все здание договора и костер разгорится вновь. И опять начнется взаимное уничтожение…

Павел отложил перо, вытер промокашкой упавшую с него чернильную каплю. Общее счастливое будущее, о котором он столько мечтал, казалось сейчас досягаемым, возможным. И он, Павел, сможет потом сказать: да, я сохранил для этого будущего сотню тысяч человеческих жизней, не дал обезлюдеть запорожской степи, как полностью сейчас опустела (он знал это по информации, поступавшей в ЧК) яицкая земля, где уральское казачество либо ушло в Китай, либо было расстреляно. Самая хлеборобная земля России…

Конечно, Махно хитер и на его слово полностью полагаться нельзя. Павел читал во всех подробностях об операции по уничтожению атамана Григорьева, тоже батьки и соперника Махно, обладавшего гораздо большей силой, чем Нестор (у него было даже шесть бронепоездов), и захватившего более половины Украины. Именно Григорьев не пропустил через «свои земли» Красную Армию, идущую на помощь советской Венгрии, где победили коммунисты, — ведь Венгрия открывала красным путь на Балканы и далее в Италию, уже почти охваченную революцией.

Лев Давидович счел тогда Григорьева своим личным врагом. Именно Регистрационный отдел Реввоенсовета с помощью своих агентов организовал «объединение» Махно и Григорьева, чтобы руками одного противника уничтожить другого, более опасного. Махно согласился убить соперника, желая овладеть его армией.

Да, Махно непрост, и с ним придется держать ухо востро. Впрочем, рядом с батькой всегда будет Левка, который сможет вовремя предупредить о любой уловке атамана.

Но, пожалуй, сейчас Махно ловчить не станет. Он выглядит уставшим, ему тоже как никогда хочется мира: его донимает тяжелая рана, ему необходимо госпитальное лечение.

И об этом тоже написал Кольцов в своем «меморандуме», сославшись отчасти и на личные впечатления, вынесенные им из махновского плена.

Скрипнула дверь, и в кабинет, на ходу постучавшись, вошел помощник Кольцова Глеб Пархомчук. Он моргал заспанными глазами, а слегка припухшее мальчишечье округлое лицо выдавало, что помощник только что крепко спал.

— А ты почему все еще здесь? — удивился Кольцов и взглянул на часы. Была уже половина первого ночи.

— Да я там, в кладовочке, пристроился, — признался Глеб. — Там матрасы старые навалены, мягенько и удобно… Думаю, а вдруг понадоблюсь… Вы пакет у дежурного по управлению получили?

— Нет, — удивился Кольцов. — У дежурного я не был.

— Моя вина, — огорчился Глеб. — Я не заметил, как вы пришли, а мне велели передать. Виноват, Павел Андреевич…

Глаза его, светлые и наивные, выдавали такое огорчение, что Кольцов не стал заниматься воспитанием сотрудника и делать ему выволочку. Пархомчук пришел в управление из отряда ЧОНа, куда был взят воспитанником, после того как его семью, всю сплошь состоявшую в комбеде, вырезали зажиточные крестьяне, восставшие после массовых реквизиций. Глебу было лет семнадцать, хотя в анкете он указал двадцатилетний возраст. Какое-то время Глеб выполнял обязанности порученца у Манцева, и председатель ВУЧК души в нем не чаял.

— Ты вот что, организуй пока чайку, — попросил Кольцов. — А пакет я сам получу…

Он спешно отправился в кабинет Манцева, где мрачный дежурный, из старых, прошедших тюрьмы и каторги большевиков, вручил Кольцову запечатанный пакет, присланный из Москвы, из Реввоенсовета с фельдъегерской почтой.

В кабинете Павел нетерпеливо разрезал пакет, посмотрел на подпись под довольно длинным текстом. Письмо было подписано Э. Склянским. Кольцов знал, что Эфраим Маркович Склянский — ставленник Троцкого. Человек, обладавший авторитетом неизмеримо большим, чем, скажем, главком Сергей Сергеевич Каменев. Поскольку Троцкий постоянно разъезжал в своем знаменитом поезде, появляясь то на одном фронте, то на другом, Склянский практически руководил всеми военными и морскими делами, включая главнокомандование, Высшую военную инспекцию, Военно-революционный трибунал, Главный штаб, Военно-законодательный совет, Регистрационное управление и прочее, прочее, прочее. В Республике не было ни одного учреждения, которое в той или иной мере не подчинялось Склянскому. Кроме, конечно, ВЧК. Хотя косвенное влияние Склянского, разумеется, ощущалось и здесь.

Между тем никто почти ничего не знал об Эфраиме Марковиче, кроме того, что он прямо со студенческой скамьи попал в военные врачи и что через самое короткое время стал доверенным лицом Троцкого. Человек-загадка…

В письме, адресованном Кольцову, Склянский писал, что ему достаточно хорошо известно, над каким заданием работает полномочный комиссар. Далее были четко изложены начальственные указания, каким образом, исходя из текущего момента, следует решать «задачи Махно».

Примирение, разумеется, необходимо, но с одной целью: уничтожения войск батьки, окончательного и бесповоротного. Для этого необходимо было, добившись согласия, собрать все разрозненные отряды анархистов в одну армию, поставить их в такое положение (скажем, на участке фронта в районе Мариуполя), чтобы на них одновременно обрушились всей мощью и красные, и белые. В пылу боя у бандитов вряд ли возникнет возможность вступить с врангелевцами в переговоры и перейти на их сторону.

Склянский призывал Кольцова к хитрости и еще раз к хитрости, напоминал историю восстания казаков в Вешенской, которое подавляли в девятнадцатом, и цитировал совершенно секретные документы, подписанные Лениным. На Ильича Склянский ссылался как на имеющийся ценный опыт борьбы с врагом. Он знал, что такому аргументу вряд ли можно будет что-нибудь противопоставить. А тот, кто осмелится усомниться в правильности высказываний и действий пролетарского вождя, — человек конченый, по крайней мере в смысле карьеры.

Склянский вкратце изложил суть истории подавления казацкого восстания, которое как бы прошло мимо Кольцова, потому что в это время он находился в Киеве и готовился ЧК для заброски в белые тылы (Склянский напомнил Кольцову даже такую подробность).

Павел долго держал в руке листок с копией секретной телеграммы Ильича Г. Сокольникову.

«Во что бы то ни стало надо быстро ликвидировать, и до конца, восстание… Я боюсь, что Вы ошибаетесь, не применяя строгости, но если Вы уверены, что нет силы для свирепой и беспощадной расправы, то телеграфируйте немедленно и подробно. Нельзя ли обещать амнистию и этой ценой разоружить полностью?..»

И еще Склянский приводил строки из приказа начдива-45 и члена РВС Ионы Якира, который был на Дону до Сокольникова: «Должны быть приняты меры, в корне пресекающие даже мысль о восстании. Эти меры: полное уничтожение всех восставших, расстрел на месте всех, имеющих оружие, и даже процентное уничтожение мужского населения. Никаких переговоров с восставшими быть не должно…»

Кольцов чувствовал, как горит у него голова и как путаются, переплетаются мысли. Склянский давал ему недвусмысленные указания, как вести себя с махновцами. Павел хорошо понимал, что такое военная хитрость. И ему приходилось применять ее — но в борьбе с сильным, превосходящим его противником, находясь в его логове. Это была необходимость. Своего рода оружие — как револьвер или винтовка. Но сейчас…

Он понимал, что хитрость и жестокость, возведенные на высочайший уровень государственной политики, дадут ростки, которые протянутся далеко в будущее, определят саму суть мышления тех людей, которые станут во главе социалистической Республики после войны… И эта война, загнанная в глубь самой системы, не кончится никогда.

Кольцов держал перед глазами письмо Склянского, пристально вглядывался в выделенные красным цитаты. И вдруг — впервые в жизни — почувствовал, как у него дрожат пальцы. Такое волнение не охватывало его даже в то время, когда он был накануне полного разоблачения, служа в адъютантах у генерала Ковалевского. Не дрожал он и в крепости, когда его приговорили к смерти.

А тут Павел вдруг почувствовал, что будущее, прекрасное будущее, которому он посвятил всю свою жизнь, может представлять пропасть, заполненную мертвецами. И мертвецы эти — честные люди, положившие все свои силы за дело революции.

Глеб давно уже согрел чайник и накрыл его старой шинелью. Он тоже заметил дрожь в руках своего начальника. И понял это по-своему.

— Устали вы, Павел Андреевич, — сказал он участливо. — Ведь ни одной ночи как человек не спите… Попейте вот чайку. С мятой. Бабка говорила, успокаивает, душу греет. Хлебца вот с селедкой принес. Днепровская селедочка, «пузанок», с жирком…

Кольцов с благодарностью взглянул на своего помощника и втайне позавидовал ему. Сирота, конечно, и пережил много, а все-таки те десять лет, которые разделяют их, — это очень много. Глеб из того поколения, которое не мучают сомнения. Враг — это враг, друг — это друг. Как Кольцов ему скажет, так оно и есть… Вот, к примеру, Лева Задов — это их друг, сообщник. Но если завтра Кольцов скажет, что Задов — враг, то Пархомчук сомневаться ни минуты не будет. Новая поросль. Кто будет ее растить в будущем?

«Нет, я не сдамся, — решил Кольцов. — Пусть против меня восстанет весь РВСР. Я знаю, что прав, и хочу для Республики только добра».

Чай действительно был вкусный, от тепла и от пришедшей к нему решимости Павел успокоился. Он с аппетитом положил за щеку кусок порезанной Пархомчуком на мелкие дольки днепровской селедки. Надо было жить, надо бороться! В конце концов, страшнее смерти ничего не бывает, а он ее навидался.

Глеб с удовольствием глядел, как разглаживаются морщины на худом, с обострившимися скулами лице любимого начальника. Пархомчук вырос в семье, где досыта никогда не ели, и потому считал любую пищу лекарством от всех хворей.

Глава шестая

В то утро Павел встал очень рано и своими хлопотами разбудил соседа. Тот, высунув голову из-под протертого солдатского одеяла, весело, будто вовсе не спал, спросил:

— Ты что это, тезка, в такую рань поднялся, неужто в церкву собрался? А где ж яблочки освященные?

— Что-что? — не понял Кольцов.

— Ну как же! Сегодня же Преображение, Яблочный Спас. На второй Спас, говорили у нас в деревне, и нищий яблочко съест.

Кольцов уже давно потерял не только счет дням, но и понятие о каких-либо праздниках. Только память, мгновенно скользнувшая в дальнее детство, выхватила милую сердцу картинку: большое блюдо с красными, словно бы светящимися изнутри, яблоками, до той поры запретным плодом, лицо матери, ее глаза, радостные, заполненные праздничным светом. «Скушай, сынок!.. Бери, бери, сегодня яблочки особенные, от них сила и здоровье…» И хотя маленький Павлушка вместе с приятелями уже давно шастал по садам и жевал кислые, недоспевшие плоды, в этот день любое яблоко отличалось особым вкусом.

— Ты и вправду едешь куда? — спросил сосед. — Собрался вон…

Павел торопился. В этот день он решил с первым же поездом — между Харьковом и Полтавой раза три в день, не следуя никаким расписаниям, сновали летучки, состоящие из смеси разбитых пассажирских и товарных вагонов, — отправиться на станцию Водяную и дальше пешком в Алексеевку, туда, где жила Лена. И будь что будет. Ему было нужно это свидание, необходима близкая душа. Он захлебывается, он сохнет без этого. Одиночество лишает его силы, способности действовать решительно. И пусть эта встреча не кончится ничем, Павел только заглянет в эти замечательные глаза, цвета которых не помнит, услышит ее переливающийся, с модуляциями голос, такой женственный и волнующий.

Кольцов проверил пистолеты и положил в карманы — «кольт» и «вебли», надежное, проверенное оружие. Взял со стола и бросил в вещмешок краюху хлеба и все, что было съестного, вытащил из-под подушки «сэкономленные» — а куда было их тратить? — деньги и, связав стопку кредиток бечевкой, бросил их вслед за продуктами.

— Да ты, брат, всерьез собрался, — сказал Павло, делая у большого гостиничного окна гимнастику. — Если спросят, что сказать?

— Личные дела, — коротко бросил Кольцов.

Хороший человек был его сосед-тезка, простой и ясный, чем-то похожий на Глеба Пархомчука, только постарше, поопытнее. Но вот не переговорить с ним по душам все равно — не поймет. Да и нельзя никому в подробностях рассказывать о делах секретных, служебных. И ему нельзя. Хоть и сидят они бок о бок в одном кабинете. С Леной тем более он не мог говорить о своих заботах, но женское участие — штука особая, тонкая, здесь не надо ничего объяснять, одиночество может быть разрушено одним женским взглядом, прикосновением руки…

Если, конечно, она не выгонит его. Стоит ли признаваться в том, что произошло на железнодорожной станции? Все ждали литерного поезда с танками, и он, Кольцов, был вынужден пустить ему навстречу эшелон с лесом? Может, схитрить и оставить все в тайне?.. Нет, так он не сможет…

— Шинельку-то прихвати! — тронул Кольцова за плечо Павло. — В народе как говорят: «Пришел Спас, бери рукавицы про запас». Ну рукавицы, может, еще и рановато, а вот шинельку прихвати.

Оказавшись на вокзале, среди гомонящей толпы, где люди, нагруженные мешками, красноармейцы, усатые полтавские дядьки в телогрейках (утро было прохладным) сновали из стороны в сторону, стараясь узнать, на какой путь придет нужный им поезд, Кольцов вдруг почувствовал себя на миг счастливым, молодым и полным сил.

Он выпал из механизма, который захватил его в свои шестеренки, и вновь обрел свободу и возможность рисковать самим собой, не думая ни о каких сложных проблемах, затрагивающих судьбы тысяч других людей. Он отвечал только за свою судьбу. Путешествие в полтавской летучке было предприятием опасным, и всего лишь несколько дней тому назад он бы не решился на него — как человек, ответственный за проведение важнейшей операции. Но сейчас, запутавшись в хитросплетении начальственных мыслей, Павел ощутил радость риска. Он не боялся самого тяжелого исхода: «меморандум» роздан. Его уже читают и, возможно, тщательно изучают. Он сделал то, что должен был сделать. Неожиданная свобода и предвкушение встречи с женщиной, так взволновавшей и поразившей Кольцова однажды, наполняли его энергией и жаждой действия.

Одно только обстоятельство вдруг обеспокоило опытного чекиста: своим острым профессиональным чутьем он ощутил присутствие в толпе человека, который, похоже, следил за ним. Кольцов тщательно, но как бы ненароком, словно бы отыскивая свой поезд, прошел сквозь толпу, но «хвоста» не заметил.

Затем Павел протиснулся вместе с мешочниками на площадку какого-то совершенно не нужного ему поезда, сумел, выдирая из клещей толпы свой вещмешок, выпрыгнуть на другую сторону путей, пронырнул под составом и наконец оказался в полтавской летучке. Здесь, зажатый со всех сторон людьми, набившимися в теплушку, он занял место на деревянных нарах, подальше от параши в углу вагона — прорубленной в полу дыре, кое-как огороженной досками.

Должно быть, почудилось?.. Просто, как только он оказался один, в нем проснулся привычный инстинкт преследуемого. Поэтому он еще раз переместился, теперь уже к окошку — небольшому, но достаточно широкому, для того чтобы в случае опасности вылезти из летучки. При этом Павлу пришлось кого-то отодвинуть.

— Ну ты, фрей, не бери меня за пищик! — зло окрысился на Кольцова здоровенный рыхлый парень в безрукавке, из-под которой выглядывал косой ворот пестрядинной рубахи. — Понт бьешь?

Павел посмотрел на парня. Угреватое, лоснящееся лицо, злые глазки. Явно изображает из себя блатного, но это всего лишь камуфляж, вроде боевой окраски, чтобы отпугивать противника. Век бы встречать только таких неприятелей. Детские игры.

Павел сунул руку в карман и довольно ощутимо толкнул парня в бок стволом пистолета. Тот моментально оценил язык жестов.

— Ну будя! Ладно! — пробурчал он, подальше отодвигаясь от Кольцова. — Это я так… для знакомства.

С высоты нар Павел еще раз оглядел вагон. Все вели себя естественно. Ни одного лица, которое бы внушало мысль о слежке. И все-таки его не покидало неясное чувство тревоги. Ладно, дорога неблизкая — эти семьдесят верст летучка будет ползти часа четыре, а то и все пять, если не застрянет на узловой, под Люботином. Успеет еще осмотреться.

А пока он, соскучившись по новым впечатлениям, по движению, глядел в окошко, узнавая знакомые ему, но изменившиеся за последнее время места. Промелькнули трубы «Новой Баварии» — пивоваренного гиганта, над которыми всегда вились серо-белые дымки и, если ветер дул в сторону железной дороги, явственно и сладко пахло хмелем и пивным суслом. Медленно, словно зависнув под облаками, проплывали маковки дальнего Куряжского монастыря, расположенного на заросшем лесом высоком холме. Промелькнули мрачные печи литейного завода Рыжова, некогда отливавшего колокола. Потом колеса застучали на переводных стрелках Люботинского узла…

Летучка то останавливалась (и тогда под окнами вагона раздавался гомон людей, пытавшихся влезть по железной висячей лесенке в теплушку, кто-то кричал, кто-то ойкал, срываясь), то набирала ход, весело, по-довоенному отбивая ритм движения на стыках. Иногда состав кренился на давно не обновляемой насыпи, проложенной через болото. Люди в вагоне ахали, а в окнах косо вставали зеленая куга, аир, камыш, заросли верболоза. Потом поезд выпрямлялся, некоторое время шел ровно, как по линейке, и вновь, скрипя, заваливался, теперь уже на другой бок.

Все это почему-то забавляло Павла: видимо, в душе пробудилась прежняя склонность к риску, неожиданностям, приключениям.

Парень с угреватым лицом спихивал желающих потеснить их от окна, басовито покрикивал на особо назойливых:

— Отвали, мелочовка! Начальника везу!

И он весело подмигивал Кольцову: дескать, со мной не пропадешь. Всегда в случае чего выручу.

«Как же просто стало жить с револьверным правом: ткнул стволом в бок, и пожалуйста — внушил уважение, — размышлял Кольцов. — Когда отвыкнем-то?.. Пожалуй, не скоро!»

Потом Павел задремал. Угреватый отгонял слепней, залетавших в окно теплушки. Павел приоткрывал глаза от близко мелькавших чужих рук, но тут же снова успокаивался, снова проваливался в сон. С заросших густыми бурьянами степей доносился неумолчный стрекот кузнечиков. Солнце поднялось уже высоко, и тонкие дощатые стены теплушки дышали жаром.

Внезапно сквозь дрему Павел снова ощутил чей-то идущий из середины вагона настойчивый, как сверло дрели, взгляд. Слегка разлепив ресницы, делая вид, что беспомощен и вял от духоты, Кольцов все-таки нащупал среди вагонной скученности чьи-то настороженные глаза. С виду селянин. В соломенном бриле, в потертом пиджачке. Лицо морщинистое, жеванное годами. Заметив, что за ним наблюдают, незнакомец торопливо отвернулся. И эта его торопливость лишь подтвердила опасения.

Теперь Павел стал украдкой изучать незнакомца. Селянин, значит?.. Как у всякого селянина, носящего бриль, должен быть бледный лоб, но загорелые нос, щеки и подбородок. А этот весь беленький, бледный, как опенок. Впрочем, ну его к черту! Все постепенно выяснится.

Солнце было уже высоко, когда приехали в Водяную. От исцарапанного пулями и побитого осколками вокзальчика на Алексеевку, лежащую верстах в пяти, вела большая дорога. Но была и тропинка, которая тоже поначалу петляла вдоль большой дороги, а затем спускалась в рощицу.

Павел выбрал тропинку. Шел, насвистывая, с подчеркнутой беззаботностью, ни разу не оглянувшись. Даже поправляя вещмешок на спине, он не поворачивался, чтобы не вспугнуть того, кто, возможно, крался за ним следом.

Как только тропинка свернула в лес, а березки сменились густым орешником, Павел нырнул в густые заросли. Присев, замер, вглядываясь в просветы между ветвями.

И точно, по стежке легко и размеренно, также беззаботно топал тот самый селянин, которого Кольцов приметил еще в теплушке. Не увидев за поворотом тропинки Павла, он явно занервничал. Огляделся по сторонам. Неуверенно, медленно прошел вперед. Там, где тропинка поворачивала, незнакомец остановился. Стал пристально глядеть себе под ноги: видимо, пытался разглядеть следы.

Значит, все-таки «хвост»!

Селянин, решив хорошо осмотреться, сел и, сняв потертый сапог, принялся высыпать будто бы набившийся за голенище песок, хотя тропинка была плотно утоптана.

Павел вышел из зарослей, заранее распустив и на ходу застегивая ремень. Обычное дело: натерпелся в теплушке, вот и забежал в лесок. Селянин сидел, не обращая на Павла никакого внимания, продолжая вытряхивать из сапога несуществующий песок.

«Дурной „хвост“, без понятия, — подумал Павел. — Любой человек, увидев выходящего из лесу прохожего, примет настороженную позу, присмотрится, ожидая неприятности. Такое лихое время. А этот придурок изображает полное безразличие».

И все же по мере приближения Павла незнакомец поднялся, еще продолжая держать в руке сапог, и без всякого любопытства, как бы мельком взглянул в лицо Кольцову. Поравнявшись с селянином вплотную, Павел с ходу, без подготовки, ударил его в солнечное сплетение, под дых. И когда противник согнулся от боли, ухватил его за голову, за крепкий, выступающий затылок и стукнул лицом о выставленное колено. Селянин завалился на бок и скорчился от боли, прикрывая разбитый нос. Павел сел на него, достал пистолет, приставил к уху. Подождал, пока тот придет в себя, высморкается густой красной жижей.

— Кто такой? — негромко спросил Кольцов.

— Чего ты, дядько? — жалобно запричитал селянин. — Иду до сэбэ, никого не займаю…

— Ну так и иди, — спокойно сказал Павел и перевел курок с предохранительного на боевой взвод. — Иди!

Щелчок раздался близ самого уха селянина. Павел не любил таких спектаклей, хотя иногда приходилось к ним прибегать. Ничего не поделаешь — обычный профессиональный прием.

— Одним махновцем меньше, одним больше, — сказал Павел.

— Ниякий я не махновец.

— А кто ж ты? По повадкам — настоящий бандюга.

— Документ в кармане, — жалобно пролепетал селянин. — Возьмите, там все написано.

Кольцов достал из внутреннего кармана пиджачка селянина сложенную вчетверо бумажку. Развернул.

«Настоящим удостоверяется, что Семенов Игнатий Порфирьевич является сотрудником Регистрационного управления РВСР (подотдел Южного фронта)… Всем организациям и отдельным лицам предписывается оказывать всяческое содействие. При неоказании оного ответственное лицо подлежит суду военного трибунала…»

Неразборчивая подпись начальника управления. Печать. Печать довольно четкая. И новая эмблема: уже не плуг и молот, а серп и молот в центре звезды.

Павел достал из кармана носовой платок и стер с лица сотрудника РУ красную юшку.

— На всякий случай запомни: содействие я тебе оказал, — произнес он негромко. — И давно ты за мной следишь, коллега? Только отвечай, пожалуйста, по-русски, Игнатий Порфирьевич. И какой такой дурень посоветовал тебе изображать селянина с Полтавщины?

— Не имею права ничего объяснять, — с волжским оканьем сказал сотрудник Регистрационного управления. — И вам это не хуже моего ведомо.

— А если я тебя пистолетом сейчас пощекочу, тогда объяснишь?

— Если по правде сказать, так мне и объяснять нечего. Велено проследить, куда поедете, с кем встретитесь, как долго вместе пробудете. Если удастся, подслушать, о чем беседовали. Пожалуй, и все. Собачья работа. Думаете, она мне в удовольствие? — пожаловался филер. — Нос вот повредили…

— Работа, согласен, собачья, — не стал возражать Кольцов. — А вот что нос тебе повредил, сам виноват. «Не берись за дело, в котором ничего не смыслишь», — говорил мне мой дед. Мудрый был человек. Ни разу не видел его с побитым носом.

Кольцов достал из пиджака филера короткоствольный «смит и вессон» тридцать восьмого калибра — любимое оружие филеров всех мастей и оттенков. Откинув ствол, освободил барабан от патронов. Похлопал все еще шмыгающего носом сотрудника РУ по карманам, нашел еще горсть патронов, забрал и их, а револьвер вернул. Теперь, если в Семенове и проснется жажда мщения, нечем будет выстрелить вслед.

— «Семечек» этих ты достанешь, где хочешь, — сказал Павел. — А личное оружие, чтоб самому не попасть под трибунал, забери.

— Спасибо, — поблагодарил Семенов.

— На здоровьечко… Доложишь руководству, что проводил меня до Алексеевки. А дальнейшее наблюдение стало невозможным — объект уж очень беспокойным оказался. Исчез. Растворился. Сочиняй что хочешь.

— А нос? — спросил сотрудник РУ.

— Нос?.. Драка в поезде за место — обычное дело… Только уж ты не сильно ври в отчете. Ладно?.. Ну давай дуй на станцию. Платок возьми, он мне теперь без надобности.

Не оглядываясь и непрестанно вытирая лицо, Семенов побрел на станцию Водяную.

«Ну вот, я уже на подозрении у Реввоенсовета, — тяжело вздохнул Павел. — Ничего себе противничек… Можно было бы найти себе что-нибудь полегче. Махно и тот безопаснее… Да, но откуда они знают, что я направлялся в Алексеевку к Лене? Откуда? Впрочем, все ясно. Письмо, которое она прислала Старцеву. Там адрес. Этот одутловатый интендант, сосед Старцева, прочитал письмо и запомнил адрес. И быстренько побежал в Особый отдел, скорее всего, в тот же вечер, когда принес письмо. „Вдова белого офицера“ — что может быть страшнее?.. Но если они так взялись за меня, то наверняка постараются получить и от Лены компрометирующие меня сведения. Стало быть, ее могут арестовать. И значит, ей надо из Алексеевки бежать. Хорошо, что мне повстречался этот неуклюжий реввоенсоветовский филер, иначе она уже попала бы в беду. А может, уже попала?..»

Павел пустился по стежке бегом по направлению к селу. Потом, одумавшись, замедлил шаг. Нет, если что случилось, то уже ничем не поможешь. Бегущий человек в наши дни — это всегда подозрительный элемент, внушающий особое любопытство… Но если все хорошо, если Лена на месте, ее надо куда-то переправить. Но куда?

Кольцов вспомнил о том, как Старцев рассказывал о своем житье-бытье в Артемовке под Мерефой, у добрейшего Фомы Ивановича. До Мерефы от Водяной всего ничего — сорок верст до Люботинского узла, а там пересесть на сумскую ветку — и через полтора часа Мерефа. До утра он успеет переправить туда Лену с детьми.

Ну а недоразумение с Реввоенсоветом со временем как-нибудь разъяснится. Конечно же, это глупое недоразумение. Но чтобы его уладить, надо будет все чистосердечно рассказать Манцеву. Он поймет.

Глава седьмая

Кольцов без труда отыскал домик на краю обрыва, под которым бежал, петляя и поблескивая под солнцем, тоненький ручеек желтоватой глинистой воды. К счастью (для хозяйки дома Феклы Ильиничны и ее семьи, а также для Лены с детьми), это была не усадьба, как думал Кольцов, а обыкновенная беленая хатынка под соломенной крышей, ну, может быть, чуть побольше других, но с такими же маленькими оконцами со стеклами, вмазанными в стены.

Здешние мелкопоместные жили так же, как и селяне, и это спасало их от поджогов, грабежей и разорения.

Павел приостановился в тени большой, разлапистой груши, земля под которой была усыпана спелыми плодами. Ну да, здесь начиналась Полтавщина, страна садов, и вокруг были видны одни лишь огромные разноцветные участки земли, занятые под промышленное выращивание вишен, яблок, груш, слив, хозяева которых давно бросили свое богатство и бежали, спасая жизнь. Теперь сады осыпались и ветви деревьев прорастали дикими, необрезанными сучьями, которые, как иглы, торчали в разные стороны.

Павел постоял, отдыхая и успокаивая сердце, которое колотилось, предчувствуя скорую встречу. Удивительно, он всегда умел владеть собой и никогда не задумывался о существовании такого странного, живущего отдельной жизнью предмета, как собственное сердце. Может быть, Лена и есть его роковая женщина? Он раньше читал об этом только в книгах, в юности, когда открывал для себя созданную воображением писателей страну любви. Роковая женщина — это тоже было что-то придуманное, романтическое, нечто вроде приманки для читательского любопытства.

Всего-то и было, что вечер да ночь, — а как он оказался привязан! Какие невидимые лилипуты окрутили его, Гулливера, своими нитями?! И так прочно!

Наконец он решился, повыше подбросил на плече вещмешок, оправил гимнастерку, согнав складки, как положено военному, под ремень и назад, отряхнул от пыли сапоги, фуражку чуть надвинул на лоб, чтобы придать себе более залихватский и независимый вид. Встреча предстояла нелегкая.

И тут он увидел ее. Она сносила с края огорода, тянувшегося к обрыву, большие рябые тыквы и сейчас выпрямилась и вытерла чистым предплечьем вспотевшее лицо. Такой простой, крестьянский жест! Кольцову везло. Она была одна, и вот сейчас, в эту минуту, он мог, не мешкая, рассказать ей все как есть и объясниться.

Павел решительно направился к огороду. Лена заметила его и, узнав, замерла. Напряженно, не отводя глаз, смотрела на приближающегося Кольцова.

Он переступил через завалившийся набок плетень, не глядя под ноги, прошагал по кучкам увядшей тыквенной ботвы и остановился перед ней. Павел старался смотреть ей прямо в лицо, но ощущал, что глаза каким-то непонятным образом, не подчиняясь ему, видят и легкий, выгоревший на солнце до белизны сарафан с глубоким вырезом, открывающим загорелую грудь, и крепкий женский стан, и смуглые босые ноги, чуть поросшие золотящимся на солнце пушком.

И опять он не мог понять, какого же цвета у нее глаза, хотя смотрел в упор. Опять исходивший от нее запах лишал его уверенности и самообладания, этот запах нагретых на солнце волос, здорового пота и, как казалось ему, горьковатый дух полыни, оставшийся еще со времен той давней ночи. Ее запах…

— Я догадалась, — сказала Лена, и голос ее, то ли от жажды, то ли от волнения, прозвучал низко и чуть хрипло. — Я догадалась, почему вы ушли так внезапно… Вы так сразу переменились, будто произошло что-то невероятное, а между тем я всего лишь рассказала, как погиб мой муж. Это вы убили его, да? Вы! — вдруг резко, фистулой вырвалось у нее. — Тогда, на станции!

«Вот все и кончено», — подумал Павел.

— Я не имею права оправдываться, — сказал он, не отводя глаз. — Да, все было так. Один из нас должен был убить другого. Неизбежно. Никакого иного исхода не могло быть. Я выполнял свой долг, он — свой. Мне просто больше повезло.

Павел помолчал и тихо добавил:

— Гражданская война злая и несправедливая… Разве вы не видите, что брат стреляет в брата, а сын — в отца? Я считаю, что я на правой стороне, кто-то — по-другому… Простите меня, если сможете. Случай свел меня с вашим мужем. Я не знал его имени… ничего не знал о нем. Война.

Он постоял, не зная, что еще добавить. Она молчала. Она была рядом, но стала недосягаемой, как будто находилась на другой стороне земли.

— Прощайте! — сказал Кольцов. Он сбросил вещмешок со снедью и деньгами прямо на кучку тыквенной ботвы и, повернувшись, зашагал прочь куда-то наугад, вдоль ручья, ощущая на себе ее взгляд и не желая оборачиваться, выпрашивать для себя иную долю.

Он прошел, должно быть, с полверсты, когда вспомнил, что Лену с детьми нужно переправить под Мерефу, к Фоме Ивановичу. Хоть между ними все кончено, те, кто шьет ему какое-то глупое дело, постараются соединить судьбу офицерской вдовы («А вдруг муж не убит, а где-то здесь прячется?») с его, Павла Кольцова, судьбой.

Павел осмотрелся и увидел неподалеку брошенное хмелевище: вверх возносились гладко оструганные, потемневшие от дождей жерди, а по толстым, крепким конопляным бечевкам, еще кое-где связывающим вершины жердей или тянущимся наискось вверх, ползли одичавшие жгуты хмеля. Шишки светились на солнце и остро и пряно пахли.

Кольцов сел на траву, которой проросла необработанная земля хмелевища. Прислонился спиной к нагретой солнцем жерди. Что же теперь ему делать? Вернуться? Да, придется вернуться и рассказать о необходимости переправить ее отсюда.

Одни несчастья приносит он этой семье, вот такая незадача. Голова слегка кружилась — то ли от запаха хмеля, то ли от того, что он все еще продолжал видеть перед собой эту роковую (не врут ведь книги!) женщину и ощущать ее запах. Роковая?.. А может, он роковой?

Вокруг прыгали, шевелились, стрекотали в траве зеленые кузнечики. Августовское, уже невысокое, но все еще щедрое полтавское солнце старалось доделать свою летнюю работу, обдавая жаром дозревающие в садах яблоки. Кольцов прикрыл глаза. Он должен был решиться на возвращение. Он как будто даже задремал, поплыл по течению медлительной и нежной августовской реки.

Потом он почувствовал, как чья-то тень накрыла его лицо. Он уже догадался, кто это, но не хотел открывать глаза, боясь ошибиться. Потом чья-то рука легла на его лоб, на закрытые веки. Мягкая ладонь пахла свежей землей, картофельной ботвой и… полынью. Странно — ладонь была мокрой.

Он открыл глаза и увидел рядом опустившуюся на колени Лену. Слезы текли по ее запыленному лицу, оставляя извилистые бороздки. Он бережно взял ее лицо в свои руки, приблизил к себе. Поцеловал в уголки губ, ощутил на языке какие-то песчинки. Он не мог, не хотел говорить ни о чем, слова казались бессмысленными, ненужными, пустыми среди этого стрекота, звучащего в густой траве, под светлыми пахучими шишками хмеля, нависающими над ними.

О чем говорить? Как можно объяснить трагизм и нелепость всего случившегося за последнее время? Это необъяснимо. Он ощущал только дикую, нечеловеческую мужскую тягу к этой пропахшей солнцем, разгоряченной женщине, такой нужной и желанной. Павел привлек ее к себе, и они вместе оказались в траве, укрытые длинными стеблями овсяницы и мятлика. А вокруг все пело, трещало, возилось, жило, и раскачивались наверху лианы хмеля, потряхивая своими легкими шишками.

Его руки бесстыдно, сами собой подтягивали ее легкий сарафан, и она, бормоча что-то запрещающее, возмущенное, приподнимала горячее тело, чтобы облегчить ему задачу, и вся шла, стремилась, дрожа, ему навстречу, и они уже не понимали, где они, кто они и почему так дышит под ними земля, почему она колышет их вверх-вниз, словно превратилась в морскую волну…

Его нетерпение передалось женщине, она как будто торопила его, легко преодолевая валы этого зеленого моря, стараясь, чтобы они были больше, яростнее и круче.

Он не помнил, сколько времени это длилось, все было не так, как тогда, в маленькой хибарке на ворохе полыни, — нежно, мягко, сдержанно и страстно. Теперь же это было больше похоже на взрыв, неистовый, сладостно-болезненный. И когда их ударило последней волной этого взрыва, оба задохнулись от нехватки воздуха и неожиданного, как приход смерти, потрясения.

Когда к ней вернулся голос, она сказала шепотом, нащупав пересохшими, потрескавшимися губами его ухо:

— От этого никуда не уйти. Бесполезно сопротивляться… Я читала, что так бывает, я слышала… но не думала…

Он прижался своим ртом к этим губам: не хотелось никаких слов. Все, что происходило с ними тогда и сейчас, было необъяснимо и не нуждалось в истолковании.

Роковая любовь? Почему роковая, почему не радостная, единственная, счастливо найденная среди войны и сумятицы? Если они будут думать, если будут говорить, вспоминать о том, что было в прошлом, может разрушиться эта радость встречи.

Но постепенно возвращалась жизнь, окружавшая их, и за шелестом травы, за пением кузнечиков они услышали детские голоса, кто-то кого-то звал, искал, где-то звякнуло ведро, коротко проржала лошадь…

Она оправила, огладила ладонями сарафан, приподнялась, глядя на него сверху вниз. Сказала уже спокойным голосом, с какой-то грустью, как будто признание удручало ее:

— Я твоя женщина. Вот как получилось. Я всегда буду твоей.

И, нагнувшись, сдержанно, как будто заверяя этим сказанное, как своего, как мужа, поцеловала его в лоб.

…В тот же день, не задерживаясь и ничего не объясняя Фекле Ильиничне, Павел отвез Лену и детей к Фоме Ивановичу. В Артемовку, где скучающий в одиночестве старик с радостью принял «хоть на все время» добрую знакомую Старцева с детьми. Благо флигель в его доме пустовал.

Возвращаясь затем в Харьков, Павел размышлял о себе, о Лене, о будущем — и никак не мог сложить распадающиеся кусочки их жизни, как мозаику, в одну цельную картинку. Слишком много впереди было неясного, пугающего…

Глава восьмая

Да, революция удивительным образом перемешала людей, перетасовала их судьбы, кого «вознеся высоко», а кого и «бросив в бездну без стыда». Кто бы мог предположить еще лет пять назад, что скромный торговец и известный шахматист-любитель Исаак Абрамович Гольдман окажется одним из самых влиятельных сотрудников ЧК?

Конечно, сыграл свою роль случай, который некогда свел Гольдмана, двоюродного брата варшавской красавицы Лии, и будущего председателя ВЧК Феликса Дзержинского. В молодые годы он был страстно влюблен в юную Лию, угасавшую от чахотки. И теперь, помня прошлое Гольдмана, Дзержинский мог просто отпустить мелкого торговца, задержанного за какую-то коммерческую махинацию (впрочем, во время Гражданской войны любые коммерческие дела стали махинациями). Но сыграла роль проницательность чекиста, который недаром считался знатоком людей. Беседуя с Гольдманом о том и о сем, Дзержинский в течение ночи сумел разглядеть в маленьком нескладном человечке удивительные организаторские способности, дипломатический талант, порядочность, честность и даже такие скрытые достоинства, как уникальная память.

Обычно на работу в ЧК приходили старые партийцы, проверенные подпольной жизнью, знатоки всяких уловок и ухищрений, знающие полицейскую практику, классовые бойцы, одержимые жаждой справедливого мщения. Но Дзержинскому под рукой был нужен человек спокойный, рассудительный, даже скептически настроенный, с которым всегда можно побеседовать без излишних эмоций. Деятелей в ЧК хватало, нужен же был аналитик.

Разумеется, Гольдман не мог формально получить высокий пост, он числился лишь начальником Управления делами, но его авторитет и возможности намного превышали то, что предусматривала должность.

Выехав в Харьков, Феликс Эдмундович «прихватил» с собою Гольдмана, но начавшаяся война с Польшей заставила Дзержинского, теперь ставшего еще председателем польского Бюро РКП(б) и членом польского Ревкома (предполагалось, что он возглавит новую, социалистическую Польшу), срочно отбыть на Запад. Гольдман же остался на Украине, и его присутствие весьма помогало председателю Укрчека Манцеву: обстановка здесь была сложнее, чем где бы то ни было в Республике.

По счастью, Василий Николаевич Манцев оказался завзятым шахматистом, и в свободные минуты, склонившись над доской, они могли заодно решать и насущные вопросы. Щадя председателя Укрчека, Гольдман каждую партию старался свести к ничьей, хотя мог выиграть, даже не глядя на доску. В свое время Исаак Абрамович, молодой еще человек, нередко выигрывал у гостившего в Варшаве маститого, увенчанного славой Михаила Чигорина.

Теперь, однако, перед Гольдманом было и еще одно, обширнейшее шахматное поле: территория охваченной Гражданской войной и восстаниями Украины. Такая вот получалась игра…

Вернувшись из поездки в Каховку, где назревало грандиозное сражение и где надо было срочно создать специальную чекистскую группу, Гольдман увидел у себя на столе кипу бумаг, среди которых сразу обнаружил копии срочных донесений. Эти донесения касались человека, далеко не безразличного Исааку Абрамовичу: Павла Кольцова. Именно Кольцова, уезжая, поручил опекать Дзержинский. Исходили эти донесения не из аппарата ЧК. Тут уж, в своем ведомстве, как-нибудь можно было во всем разобраться. Нет, это были копии переписки высшего руководства Регистрационного управления Реввоенсовета, которые тайно доставил Гольдману в кабинет давно завербованный сотрудник управления. Сообщения эти были слишком серьезные и касались не только дела, которым уже порядочное время успешно занимался Кольцов, но, возможно, и его жизни.

О непростых отношениях между ЧК и Реввоенсоветом Гольдман знал не понаслышке, поскольку волею случая и сам был вовлечен в их орбиту и в штатах Регистрационного управления числился как тайный представитель этого учреждения в ЧК.

Дело давнее. Однажды Гольдмана, когда он еще находился вместе с Дзержинским в Москве, пригласили на квартиру в уютнейшем Лялином переулке, где молоденькая певица Дебора Пантофель-Нечецкая, редчайшее природное колоратурное сопрано, исполняла новые романсы.

После концерта Гольдмана позвали в небольшую комнатку попить чайку. Там его встретил заместитель начальника Регистрационного отдела Миша Данилюк, сорвиголова, известный своим боевым эсеровским прошлым. Миша перечислил все грехи Гольдмана, все изъяны его отнюдь не революционной биографии, которые выражались главным образом в сомнительных коммерческих операциях, и предложил ему, во избежание крупных неприятностей, выполнять несложные обязанности осведомителя.

То, что прохвост Миша, пользовавшийся особым доверием у довольно наивного в своем отношении к людям Троцкого, может наделать ему кучу неприятностей, Исаак Абрамович не сомневался. И он согласился на сотрудничество. Но не потому, что испугался, а по простому соображению, что если не его, то кого-то другого Миша все равно завербует и в ЧК еще долго не будут знать, кого именно. Сам он на следующий же день доложил обо всем Дзержинскому.

Дзержинский минут десять размышлял, меряя кабинет худыми длинными ногами и подергивая острым кадыком. Председатель ВЧК относился к Троцкому и руководимому им Реввоенсовету с определенным уважением. Феликс Эдмундович с удивлением отмечал, как быстро и яростно этот публицист-газетчик, мастер метафор и филиппик, создал из разрозненных полупартизанских отрядов трехмиллионную, скованную железным обручем дисциплины Красную Армию.

Особенно удивляла Дзержинского, всегда говорившего тихо, казенно и скучно, способность Троцкого вдохновлять ораторским талантом людей. Блестя слюной на острых, неровно поставленных зубах, сверкая глазами, казавшимися огромными за выпуклыми стеклами очков, этот тощий человечек извергал водопад слов, в которых слушатель просто захлебывался и тонул, уже не помня самого себя. Казалось, что мужичку-красноармейцу этот козлобородый, носатый интеллигент?!

Но мужичок орал «ура», бросал в воздух шапку и готов был тут же идти на погибель ради пролетарского торжества.

Дзержинский ничуть не обижался, когда его причисляли к последователям председателя Реввоенсовета. Но и втайне ненавидел его. Будучи человеком совершенно иного склада, Феликс Эдмундович подозревал, что, когда пройдет пора громких подвигов и речей и настанет время тихой и нудной работы, Троцкий скиснет и, обидевшись, уступит место тем, кто говорит скучно и казенно, но умеет делать повседневное, рутинное дело.

Не случайно Лев Давидович изобрел теорию перманентной, нескончаемой революции, которая стала его эликсиром жизни. В ней пряталась загадка энергии Троцкого, как иголка Кощеева бессмертия пряталась в утином яйце.

Дзержинский одобрил решение Гольдмана. С тех пор недремлющее око Реввоенсовета глядело в глубь ВЧК сквозь хорошо подобранные очки.

Как говорится, долг платежом красен, и уже через неделю, а может, и раньше, ВЧК обрела очень ценного осведомителя в ведомстве Троцкого — харьковского сотрудника РУ Васю Королькова. Через руки Королькова проходили все самые конфиденциальные реввоенсоветовские материалы, которыми Вася охотно по мере надобности делился с ЧК. В свое время Вася несколько раз присваивал реквизированные вещички, был пойман Гольдманом с поличным и теперь всячески старался «загладить вину».

Доставленные Корольковым секретные реввоенсоветовские материалы не на шутку озадачили Гольдмана. Из них следовало, что Павел Кольцов со своим четким планом примирения с Махно и превращения анархиста в союзника и попутчика встал Троцкому поперек дороги. Лев Давидович давно вынашивал планы полного уничтожения Махно и всей его анархической армии.

Эти планы, насколько понимал Исаак Абрамович, полностью разделял Ленин. Было ясно, что Кольцов попал в серьезный переплет. В Регистрационном отделе считали, что Кольцова следует убрать от этого дела («убрать» пока что употреблялось в самом гуманном смысле популярного в гражданскую войну термина: дискредитировать, лишить доверия, отстранить от дела). Если, конечно, Кольцов не будет проявлять упрямство и непонимание.

Гольдман перебирал лежащие на столе бумаги. Пока что это были только бумаги, которые могли легко превратиться в страницы «дела».

«Тов. Кольцов, единственный из чекистов, попадавших к Махно, не был расстрелян, напротив, отпущен с миром… Это может свидетельствовать о сговоре или предательстве…»

«Гр. Кольцов выступил против расстрела захваченных в Харькове анархистов батьки Махно и, напротив, добился их освобождения…»

«Следует внимательно рассмотреть историю освобождения Кольцова бароном Врангелем из Севастопольской крепости, разобраться, какой ценой была куплена эта свобода…»

И совсем свежее донесение:

«…Поступивший материал достаточно убедительно свидетельствует, что комиссар Кольцов поддерживает отношения с некой гр. Елоховской, женой белогвардейского офицера. Факт смерти капитана Елоховского доподлинно не установлен, и не расследована вероятность того, что Кольцов, исходя из неизвестных нам побуждений, поддерживает через гр. Елоховского отношения с заговорщическим белогвардейским центром, своего рода филиалом общества „Защиты Родины и Свободы“».

Гольдман подвинул ногой урну и в сердцах плюнул. Дрянь документы. Пустые бумажки. Но при желании из них можно собрать такой букетик, который запахнет «чрезвычайной тройкой». А «тройке», как известно, многого доказывать не надо. Она судит в один день и тут же приводит приговор в исполнение.

Дзержинского нет. И неизвестно, когда вернется. С Кольцовым надо что-то делать. Спасать.

Исаак Абрамович помотал своей крупной тыквообразной головой, словно бы желая, точно в погремушке, услышать звучание нужного зернышка. Не услышал. На коротких ногах резво подкатился к двери, отворил ее и поманил пальцем ожидавшего на скамеечке порученца:

— Как можно быстрее и как можно незаметнее — Королькова!

Порученцу, который не однажды выполнял подобные приказы, не надо было объяснять, почему быстрее и тем более почему незаметнее, он лишь послушно кивнул непричесанной головой и тут же растворился.

Вася Корольков, однако, появился почти под вечер. Лицо у него было белое и пухлое — ватное, и потому черные беспокойные глаза выделялись особенно, как угольки на снежном Деде Морозе.

— Прочитал, знаю, — коротко сказал Гольдман. — Доложи, что говорят.

— А то и говорят, что пишут. Поперек Льва Давыдыча ваш Кольцов идет. И уже давно. Потому раздражает.

— Ты мне про последнюю бумажку расскажи поподробнее.

Вася, прежде чем рассказывать, опасливо огляделся по сторонам, будто в темных углах кабинета мог кто-то таиться, хлюпнул носом, как бы готовясь заплакать, из чего Гольдман понял, что он готовится доложить о какой-то неудаче.

— Ну-ну! — подстегнул его Гольдман. — Телись быстрее.

— Вы вот тут сидите, а что у вас под носом деется, не знаете. А между тем Кольцов с бабой связался, Елоховская ее фамилия. Выяснили: офицерская жена, и неизвестно еще, где сам капитан Елоховский скрывается. Решили проследить, может, Кольцов с ним связь поддерживает…

— Ладно, эту сказку я уже слышал, — остановил Васю Гольдман. — Ты мне про Кольцова.

— Особо нечего рассказывать. Мы Семенова из «наружки» к нему приставили. И что же? Кольцов куда-то поехал, Семенов, как положено, за ним. Ну и…

— Что?

— Доехал с ним до Водяной и — полный завал.

Гольдман покачал головой, как бы сочувствуя Васе и едва скрывая напрашивавшуюся улыбку: редко какой филер может потягаться с Кольцовым, опыт работы во вражеском тылу ничем не заменишь.

— Вернулся Семенов со сломанным носом. То ли в поезде его Кольцов засек, то ли потом, уже в Водяной. Не рассказывает. Пришлось Семенову документ показывать. А то мог и порешить.

— Раскрылся, значит?

— Так точно. Спасибо, хоть оружие Кольцов не отобрал. Патроны выкинул, а оружие отдал. С понятием человек. Не то Семенов мог бы и под трибунал угодить.

«Молодец Кольцов», — подумал Гольдман и строго спросил:

— Ну упустил, а дальше?

— Дальше?.. Дальше выяснилось, что эта женщина, Елоховская, вместе с детьми исчезла в неизвестном направлении. Я так полагаю, что вместе с Кольцовым. Тут дело хитрое, в нем наверняка капитан Елоховский замешан… И где теперь Кольцов — вопрос.

— Кольцов в кабинете, на своем рабочем месте, — сказал Гольдман почти ласково. — А насчет капитана Елоховского вот, посмотри!

Гольдман подошел к массивному шкафу, порылся там, протянул Королькову несколько листков — копии оставленных белыми при бегстве из Харькова документов. Среди них был и приказ по Добровольческой армии, подписанный самим Ковалевским. В нем сообщалось, что капитан Елоховский, проявив героизм и самоотверженность, был убит при попытке предотвратить гибель эшелона с танками. К приказу была приколота короткая заметка из газеты «Харьковчанин», называвшаяся «Похороны героя».

— Не фальшивка? — спросил Вася. — Подсунули, может?

Гольдман посмотрел на Васю и вздохнул.

— Мы что, похожи на детей?

Корольков почесал затылок, лицо его сморщилось, как от горькой пилюли.

— Товарищ Данилюк приказали во что бы то ни стало найти эту бабу, — сказал он.

— Вы что же теперь, всех баб Кольцова собираетесь искать? — спросил Гольдман. — Он парень видный, людей в вашем Регистрационном управлении на это не хватит.

Васе оставалось только тяжело вздохнуть. Он знал: Миша Данилюк, который лично ведет это дело, семь шкур спустит с подчиненных, которые провалили дело. В их число входил и он сам, Вася Корольков.

— Ладно, — сказал Гольдман. — Данилюка беру на себя. Как-нибудь улажу это дело.

— Вот спасибо, Исаак Абрамович, — обрадовался Корольков. — Так оно, конечно, лучше получится. А только не оставит он Кольцова в покое. Потому как указание свыше.

— Ступай, — прервал его размышления Гольдман.

Корольков умчался, а Исаак Абрамович еще минут десять сидел, продолжая решать эту хитрую шахматную задачу. Пока что ему удалось найти ход, оттягивающий наступление решающего момента. Но пройдет немного времени, и снова наступит положение, когда любое решение в игре ведет к ухудшению позиции. Но это в шахматах, а в жизни… А в жизни у Гольдмана нет на доске ферзя — Дзержинского и одной легкой фигуры — Старцева, которого хорошо знали в Харькове и Киеве. Вот кто мог бы поручиться за своего давнего приятеля.

Можно, конечно, связаться со Старцевым, он теперь в Москве, и найти его не составит труда. Но что значит его поручительство, если он за тысячу верст отсюда?

Гольдман очень хотел сохранить Кольцова как важную фигуру для той игры, которую он намечал сыграть в не таком уж далеком будущем. Понадобится и Старцев — тоже авторитетный человек у Дзержинского.

Неуклонно приближалось время, когда Врангель потерпит поражение и вынужден будет бежать, оставив в Крыму, если он повторит ошибки Деникина, значительную часть войска и несколько сот тысяч мирных жителей, представителей знатных русских фамилий и интеллигенции. В любом случае большая часть из полумиллионного населения Крыма, приехавшего сюда как на последний, спасительный островок революции, не захочет покидать Россию. И она достанется победителям как своего рода трофей. Трофей безгласный и безответный, на котором триумфаторы, скорее всего, захотят сорвать свою злость. Прежде всего злость за то, что эти самые отчаянные, не сдававшиеся целых три года не дали совершить великую мировую революцию, отвлекли Красную Армию своими внутренними фронтами.

Знал Гольдман и тех троих, кому будет поручено вершить суд в Крыму, — назначение, по сути, уже состоялось. Это будут Розалия Землячка, Бела Кун и Сергей Гусев. Ну, Сергей Иванович Гусев, он же Яков Давидович Драбкин, прозванный «вечным комиссаром», член многих и многих фронтовых Реввоенсоветов, старейший большевик, кажется, с девяносто шестого, был человеком интеллигентным, из учительской семьи. Между прочим, обладал выдающимся, профессионально поставленным голосом — баритоном. Но при своем довольно мягком характере он будет целиком в подчинении у железной Розы и неустрашимого Белы.

Аскетичной, сухой Розалии Самойловне, «орлеанской деве» Гражданской войны (язвительный Троцкий называет ее «орлеанской старой девой»), такие чувства, как сострадание и милость, несвойственны. Людей она воспринимает как «материал» — нужный или не нужный для построения светлого будущего. Больше всего Роза любит участвовать во всякого рода трибуналах и контрольных комиссиях. Ее глаза, упрятанные за стеклышками пенсне, бесстрастны и строги, сухое, изможденное лицо не знает улыбки. Ходит Розалия в похожем на длинный мешок платье, перепоясанная тонким ремешком, с револьвером в потертой кобуре. Девятнадцати лет вступив в партию, она не знает никакой иной жизни, кроме политической борьбы… Эта будет судить строго, очень строго.

Бела Кун кудлат, порывист, с виду прост и доступен. Но он полон желания отомстить за поражение венгерской революции, которая почти победила, но рухнула под напором карателей из соседних стран. Свыше двух десятков числились в социалистическом правительстве у еврея Белы, почти все они были евреями. И теперь в Венгрии льется еврейская кровь: вспышка антисемитизма вылилась в погромы и расстрелы. Бела считает: это потому, что он был излишне уступчив, гуманен и не разил врагов без пощады.

В Крыму он, видимо, будет стараться исправить все свои ошибки.

…Долго просидит Гольдман за длинным письменным столом, обнесенным кокетливой решеточкой по краям. Ох уж этот чертов национальный вопрос! Тысячи и сотни тысяч восторженных еврейских юношей и девушек ринулись в революцию, чтобы построить светлый интернациональный рай, где никто не будет проводить черту оседлости, подсчитывать проценты поступающих в университеты, не будет кричать в лицо унизительное «жид» и где в нищих гетто не будут дрожать семьи ремесленников, Хаимов и Янкелей, опасаясь ночного погрома.

Ой, мальчики и девочки! Никто не понимает вас так, как Исаак Абрамович Гольдман. Пройдет время, вырастут из вас прекрасные врачи, педагоги, физики, музыканты, инженеры, и будете вы умножать славу вырастившей вас страны. Но сейчас, взбудораженные гигантским переворотом, схватившись за «маузеры», ведомые хасидским мистическим огоньком в крови, который поет в ваших жилах песни о близком рае, царстве полной справедливости, вы творите много того, что вам может потом припомнить огромная загадочная мужицкая страна, изменчивая в своих пристрастиях, но все еще темная, неграмотная.

Заполнив веселой и яростной толпой войска всяких ЧОНов, продотрядов и чекистских карательных групп, восторженно погибая тысячами на всех фронтах, вы стали путать правосудие и возмездие. Отвергнув религию и самого грозного Яхве, вы взяли на себя миссию мстительного и всесильного иудейского Бога…

Исаак Абрамович знает, что и Розалия, и Бела призовут на помощь в своем скором суде над остатками старой России вот таких мальчиков и девочек. Но что произойдет, когда буря успокоится и к строительству этого самого хасидского рая будут призваны миллионы русских мужиков? Не повторится ли Венгрия? Что вообще произойдет в мире? И не найдется ли какая-либо пока что спокойная страна, которая решит уничтожить самих носителей революционной идеи? И станет выделять их по национальному признаку? Не случится ли страшной трагедии?

Такую шахматную партию, где доска размером с Европу, а белые и черные клеточки — целые страны, разыгрывал в своем воображении Исаак Абрамович Гольдман.

Что будет в Крыму и как это потом отзовется в историческом эндшпиле, где расстановки фигур никто знать не может? Исаак Абрамович завел секретный кондуит, где записывал имена известных людей, ученых, изобретателей, врачей, просто именитых личностей, оказавшихся уже сейчас во врангелевском Крыму. Кто-то уедет, кто-то останется. Придет время, он станет спасать тех, кто не покинул Россию. Любой ценой. Лишь бы сохранилось в памяти человеческой имя Исаака Гольдмана, который, как мог, уберег попавших в беду русских…

Даже один человек способен повлиять на глобальные события. А таких, как он, среди евреев тысячи. Он знал это. И когда наступит братство народов, где «несть ни эллина, ни иудея», эти имена обязательно всплывут в народной памяти. И они будут поплавками, на которых держатся человечность, справедливость, равенство.

Но один Гольдман не в силах предотвратить надвигающуюся трагедию. Ему нужны такие люди, как Кольцов и Старцев.

Кольцова во что бы то ни стало надо сохранить. Вызволить из беды.

В мудрой голове Исаака Абрамовича созрело решение, и через полчаса он отправился к председателю Всеукраинской ЧК Манцеву для срочного и важного доклада.

Глава девятая

У председателя ВУЧК Василия Николаевича Манцева голова шла кругом. То и дело в кабинет влетали военные, гремели шашками, звенели шпорами, докладывали, просили разъяснений, требовали оружия, боеприпасов и продуктового довольствия для своих убывающих (или прибывающих) отрядов. Штатские, в которых чувствовалась, однако, выправка, входили несуетно, шептали, склонившись к уху Манцева, строго конфиденциальные сведения. Шифровальщики приносили срочные телеграммы и радиограммы.

Секретарь, как жонглер в цирке, метался между полевыми, в деревянных ящиках, и городскими, сверкающими металлом, телефонами, сортировал звонки, отбирал нужные, чаще протягивал трубку Василию Николаевичу, иногда просил перезвонить. Случалось, заметив нахмуренное, смуглое лицо Манцева, начинал быстренько класть трубки и движением ладони задерживал входящих: мол, дайте начальнику хоть минутку на раздумье. Ему ведь, как и всем, иногда подумать нужно. Поразмыслить. Тем более что поразмыслить было над чем.

Обязанности у Манцева были всеохватывающими, поскольку он являлся председателем Центрального управления Чрезвычайной комиссии Украины по борьбе с контрреволюцией (сокращенно: председатель ВУЧК). А что такое контрреволюция? Это все, что не революция.

В стране и поблизости происходило много такого, что революцией не было.

Севернее Варшавы, за городом Млавой, разрозненные части Четвертой Красной Армии Шуваева и Третьего конного корпуса, которым командовал славный кавалерист Гайк Бжишкян, носивший в армии громкое, победоносное имя Гай, убегая от наседавших поляков, переходили границу Восточной Пруссии и там сдавались немцам.

Всего несколько дней назад они были далеко за Варшавой, обходя город с севера.

Но Пилсудский, генерал, носивший почетный титул «начальник государства», собрал в один кулак своих легионеров, жолнежей, а также польских и иностранных добровольцев, броневые части, артиллерию и авиацию, которыми щедро снабдили его французы. И нанес страшные удары в тыл и во фланг большевикам.

Уходить Гаю и Шуваеву было некуда: старые русские крепости Белосток, Ломжа и Осовец уже были заняты поляками. Немногочисленные дороги, проходившие через наревские леса и болота, перерезаны. Еда давно кончилась, а боеприпасы, которые берегли и экономили, считая буквально каждый патрон, истощились окончательно в последние дни боев.

Диковинный поезд Троцкого, сопровождаемый эшелоном охраны, состоящий из морячков-балтийцев, тоже спешил покинуть пределы Польши, бывшего российского генерал-губернаторства. Среди эшелонов как-то затерялся поезд с членами ревкома Польши, которые должны были стать будущим варшавским правительством. Дзержинский стоял у окна, смотрел на дождь, ни с кем не разговаривал, думал. Революция продолжала преподносить сюрпризы, и среди них главный — отпор со стороны крестьянства, которое, как оказалось, являлось полной загадкой для вождей, даже для Ленина.

…Но куда было деваться дивизиям Гая и Шуваева? С севера впритык нависала, темнея густыми лесами, сверкая озерами и блюдцами болот, германская земля, Восточная Пруссия. Вчерашние враги… Да что делать? Не сдаваться же разъяренным войной полякам?

Пришлось нижайше кланяться немецким пограничникам, просить их, чтобы интернировали, взяли как бы в плен, на временное содержание. Республика заплатит…

Пока немцы сносились с Берлином, шестьдесят тысяч красноармейцев, голодных, разутых и раздетых, бросая оружие, сами шли через никем не обозначенную границу, отыскивая тропы среди болот. Шесть лет назад именно здесь сдалась на милость победителей русская армия генерала Самсонова. Погибельные места!

На заставе под городом Зольдау плотно затянутые в серо-голубые мундирчики с узенькими витыми серебряными погончиками немцы из пограничной стражи смотрели на изможденных кавалеристов Гая и пехотинцев Шуваева с долей сочувствия и изумления, смешанного с превосходством.

В самом деле, что за войско пришло к границам Германии? Одеты красноармейцы были кто во что горазд. Кто в польском кунтуше, словно бы взятом в театральной костюмерной, кто в рваной гимнастерке, а кто и в дедовском казакине или бешмете, привезенном еще с Кавказа, на головах шлемы-богатырки, которые кто-то уже успел окрестить буденновками, котелки, польские фуражки-рогатувки с острыми углами, папахи, ермолки и даже уланские кивера со сбитыми набок султанами. Большинство были босы.

Если что и роднило сдающихся на милость немцев красных бойцов, если что и превращало в однородную массу, так это выражение полубезумных, голодных глаз, которые молили и требовали: жрать!

Немецкие повара варили в котлах походных кухонь брюкву вместе с ботвой и песком, картофельную, с прозеленью, мелочь, залежавшуюся на полях, в пекарнях пекли хлеб со жмыхом и отсевками. Эти русские, они все готовы съесть! Их тьма!

Корпусу Гая и армии Шуваева еще повезло. Интернирование не плен, за лагерями последует выкуп. Для тех, кто выживет.

За Брест-Литовском попала в «котел» наскоро собранная из разнородных дивизий Мозырская группа, руководимая бездарным Тихоном Хвесиным, бывшим парикмахером, а затем бывшим унтер-офицером, членом РСДРП с одиннадцатого года. Прославился Хвесин, командуя Особым карательным корпусом, подавлявшим с невиданной жестокостью восстание донских казаков. Там он побеждал. Но вот теперь дал противнику глубоко, на двести и более верст, прорваться в тыл.

Об этом поражении Красной Армии постараются забыть. Никто из военачальников, кроме нескольких спецов, не будет наказан. Потому что все, от вождя и до комвзвода, не думая о растянутых коммуникациях, об отсутствии резервов, подгоняли себя и других: в Европу! В Европу! Всех манил призрак мировой революции. Всем мерещилась братская рука европейского пролетариата, протянутая навстречу.

Коммунизм — немедля, революцию — немедля. Не щадя людей.

Болезнь нетерпения. Мираж в горячечном бреду. Двести с лишним тысяч красноармейцев, попавших в плен, станут платой за излечение от болезни. Из них не больше четверти вернутся в родные края. За мир Польша потребует уплатить землями и золотой казной.

Но это — потом. А сейчас конники Гая бросали в кучу казацкие седла и сбрую, которые тащили на себе через болота, еще надеясь раздобыть коней. Бросали шашки, исстрелявшиеся, расхлябанные карабины.

Но среди конников Гая русских было не больше, чем венгров, башкир, киргизов, бурят. Скуластая Азия смотрела на лейтенанта узкими загадочными глазами. Немец крутил головой, стараясь понять, зачем этим голодным, босоногим людям всеобщее равенство и почему они охвачены мечтами о всеобщем рае, вместо того чтобы думать о работе.

А совсем неподалеку от лейтенанта, в зарослях лещины, под самым носом у прусских пограничников, несколько одетых в тряпье кавалеристов снаряжали, перед тем как сдаться немцам, в дальний путь полкового ветврача Петра Чернышева. Скинувшись, как могли, нашли для ветврача одежду, приличные сапоги, помещичий, с высоким околышем, картуз. Одели в приличное и спутника ветврача, казака Матвея Данилова.

Молоденький, скуластый, узкоглазый ветврач, паренек из-под Вятки, получуваш, закончивший военно-ветеринарное училище в Казани, должен был спасти корпусную кассу — почти два пуда золотых царских червонцев, числом три тысячи восемьсот семьдесят пять штук. Золото было выдано корпусу для ремонта конского состава и закупки продовольствия, да так и не успело пойти в дело.

— Мы на тебя, Петро, шибко надеемся, — басил комполка Гутко, весь перевязанный порыжевшими, грязными бинтами. — Не то золотишко к герману пойдет или Пилсудскому радость доставит… Негоже это!

— Не просто негоже, но и до кипения крови в сердце обидно, — подхватил высоченный, высохший от голода жердеобразный начштаба, украинец по фамилии Венгер. — Это ж республиканское добро, народное достояние, а мы… знает кому! Не… им в глотку, а не наше народное золотишко!

Венгер был матерщинник, но все непотребные слова произносил как-то мягко и буднично, и оттого речь его не казалась грубой.

Петр Чернышев только моргал белесыми глазами, но вовсе не от напутственных слов Венгера. Ему было страшно пускаться в путь через занятые противником дебри. Добро бы сам по себе, а тут — такой груз!

Золото ссыпали в кожаные переметные суммы, перебросили через седло, приторочили. Кавалеристы Гая отдали своим курьерам двух последних годных для дальней дороги лошадей.

— Ты ж смотри! — напутствовал Гутко. — Выберешься к своим, первому встречному командиру не сдавай. Сейчас много развелось быстрого народу: сегодня он у красных, завтра — у зеленых, а потом еще у кого-нибудь… Два пуда золотишка — большой соблазн!

— Лучше прямо до Москвы! — вмешался голоногий, но в панской, перехваченной по тулье блестящей лентой шляпе, кавалерист Юхим Беба. — Там — до начальствия, и под расписку. И шоб при свидетелях, и шоб печать круглая с орлом.

— С каким орлом? — оборвал его комполка. — Ты о чем, Беба?

— С орлом завсегда вернее, — не смутился казак. Венгер отдал Чернышеву свою карту.

— Сперва… лесами до Еднорожца, потом через Нарев на Остроленку, на Визну, Белосток. Места белорусские, народ отзывчивый, свойский. Дальше… на Гродно, Барановичи, Минск…

Петр кивал, вникал, но видно было, что масштаб карты он укладывает в своем воображении на реальную землю и его била мелкая дрожь.

— До Москвы сколь примерно верст? — спросил он, окая.

— До Москвы-то? Напрямки так и совсем недалеко, верст тыща с гаком…

— Напрямки-то небось не пройти, — вздохнул Чернышев. — Вилять буду, как собака по кустам.

— Не бойсь! — успокоил Петра и его спутник Матвей Данилов, маленький, быстроглазый и верткий, весь словно комочек из мускулов и жил, покрытых смуглой кожей. — Жизню не пожалею, а тебе дам выйти до своих.

И он приоткрыл полу своей свитки, показывая рукоять кривого ножа. Более приметного оружия они взять с собой не могли.

Червонцы присыпали овсом, сохранившимся кое у кого в торбах да в карманах. Его, потеряв лошадей, ели сами, запивая болотной водой.

Замысел всей этой экспедиции был таков: там, где боевой кавалерист не пройдет, проберется врач. Тем более со старой, выданной в царское время справкой об окончании училища. Для крестьян ветеринар всегда желанный гость. Везде есть хворая скотина. Мужик сам порой к врачу, даже если очень нужно, не пойдет, зато скотину в ветлечебницу поведет. Потому что заболевшая поросная свинья или, не дай боже, объевшаяся мокрым клевером корова — это беда для всего дома, погибель детей.

А тут вот он, ветврач, да еще с набором инструментов! Самый желанный гость! И накормят, и напоят, и лошадей доглядят, и тайными тропами проведут!

— Ну, пошел! — Комполка шлепнул лошадь по крупу, и она затрусила, раздвигая грудью кустарник. Следом двинулся и Матвей.

Кавалеристы Гая с тоской посмотрели вслед: многие хотели бы вот так отправиться пусть даже в немыслимо опасную дорогу, но к дому. Да разве пройдешь толпой — без боеприпасов, без хлеба, без обувки? Повздыхали прислушиваясь. И как только смолкли мягкие удары копыт по влажной земле, кто-то со вздохом сказал:

— Не, не пройдут!

Остальные промолчали. Перекурили напоследок и пошли к немецким пограничникам просить убежища, крова да пареной брюквы. Шапки ломать перед германом.

Такая выпала доля.

Немногим лучше была обстановка и на юге.

Высадившиеся на Таманском полуострове, у станицы Приморско-Ахтырской, белоказачьи части под командованием генерала Улагая шли дальше, к Кубани. Улагай непрерывно радировал генералу Врангелю об успехах: «Доблестный генерал Бабиев опрокинул заслоны красных…»

Лучший конник Врангеля, осетин Бабиев, блестяще образованный и безрассудно смелый, рвался к станице Брюховецкой. Оттуда — прямой путь на Екатеринодар.

Бабиев надеялся, что поднимутся кубанцы и тогда снова запылает весь казачий юг.

Это хорошо понимал и вновь назначенный командующим Южным фронтом Фрунзе. Все еще оставаясь в Средней Азии, где тоже было несладко, он телеграфировал Реввоенсовету: «На Кубани необходимо создать десятикратное превосходство! Кубань отдать нельзя!» И на Кубань срочно подтягивались свежие красные дивизии.

Конники, уже севшие в эшелоны, чтобы на Западном фронте сдерживать Пилсудского, удивлялись: вроде как не туда их везут, не на запад, а на самый что ни есть светлый фруктовый юг — словом, задом наперед. Горевать или радоваться? Голодные лошади ржали в вагонах. А где взять овса, сена? По дороге приходилось грабить крестьян, отнимать последнее.

Некому косить, некому сеять. Уже пять миллионов человек в Красной Армии под ружьем. Прокорми их, обеспечь. Не страна — военный лагерь. Или, скорее, цыганский табор — крики, жалобы, голод.

У Каховки, в тылу красной группировки, на Херсонщине, Николаевщине — в Днепровских и Ингульских плавнях — завелись партизаны. То ли махновцы, то ли просто грабители. Нападают на красные обозы, на малые отряды. Где фронт, где тыл?

А Врангель тем временем уже за Мариуполем, его донцы рвутся к Таганрогу. Корниловцы и кутеповцы вот-вот захватят Синельниково. А это узел, где сходятся главные железные дороги и открывается путь на Харьков, столицу Украины и центр управления всем Южным фронтом.

В Москве Ленин требует все силы перебрасывать на Врангеля. «С поляками мы начинаем разговоры о перемирии. Лучше уступить кусок земли на западе, чем отдать белым Донбасс, хлебные нивы Украины…»

Телеграмма в Ташкент Фрунзе: «Бросайте, к черту, басмачей и англичан! На Врангеля!»

Троцкий, срочно прибывший на своем знаменитом поезде РВСР в Москву, требует на Пленуме ЦК сделать все для уничтожения Махно: «Дом не выстроить, если древоточец съедает балки».

Между тем едва ли не половина карательных частей, брошенных против Махно — молоденькие крестьяне-новобранцы и старики, захватившие еще Русско-японскую, — толпами переходят к атаману. «У батьки сало, самогонка, пшено. Сапоги, опять же, выдает… Чай сладкий! Мануфактура!»

Махно бродит по сахарным местам, грабит заводы, как разбойник Чуркин, выслеживает отставшие от основных частей обозы. Добра достается ему с лишком, и большую его часть он раздает селянам и приставшим к нему красноармейцам. «Вот спасибо, батько!.. Здоровьечка тебе, батько!..» Но вот здоровья-то как раз у батьки и нет, на ногу ступить не может. И «старая гвардия», надежда анархической армии, тоже изранена, измучена — нет сил. А перебежчики-новобранцы — материал сырой. С ними много не навоюешь. Все уже выбиваются из сил. Третий год Гражданской войны на исходе. А перед тем было три года Великой, как называли ее белые, или империалистической — красные.

…У Манцева, склонившегося над расстеленной на столе картой, голова идет кругом.

— Чаю сладкого в кабинет! И покрепче!

Телефоны он переключает на приемную, всех выставляет за дверь. Кто там еще ждет приема? Гольдман? Этому можно, даже нужно, пусть за чайком обсудит дела. Исаак Абрамович — человек спокойный, рассудительный, он Манцеву не помеха в чаепитии…

Секретарь знает, что Исаак Абрамович, хотя и занимает должность, как бы стороннюю от главных забот, — начуправделами, но на самом деле играет в Укрчека особую роль. Ничего удивительного. В ЧК все не так, как в других учреждениях. Здесь какой-нибудь рядовой сотрудник на самом деле может оказаться начальником целого отдела.

— Садись, Исак! — Манцев растирает затылок. Щеки его заливает румянец от прилива крови. — Что-то заработался я.

Гольдман сочувственно кивает головой.

Они пьют чай, неспешно говорят о делах посторонних: о погоде, заезжих театральных знаменитостях, посетивших Харьков. Наконец Манцев не выдерживает:

— Ладно уж! Говори, с чем пришел! Не чай же пить?

Гольдман между тем степенно допивает чай, ставит в блюдечко перевернутый вверх донцем стакан и на него пирамидкой укладывает три куска сахара, к которым даже не притронулся.

— Слышал, какие-то неприятности у Кольцова? — подстегивает Гольдмана Манцев.

— Кольцов, он ерш колючий, его просто так не проглотишь, — отвечает Гольдман. Он утонул в мягком ампирном кресле с крепко продавленным сиденьем, и над столом стала видна только его огромная голова.

Манцев усмехается.

— И все же. Чувствую, тут серьезно. Парня надо выручать, — продолжает Исаак Абрамович. — Судя по всему, нашла коса на камень.

— А что этот?.. — Манцев худой, длинной рукой артистически обрисовывает остроконечную бородку и очки.

— Он, Василий Николаевич, ферзь при короле, а наш полномочный комиссар — всего лишь пешка, хотя и сильно продвинувшаяся.

— Давно мы с тобой в шахматы не играли.

— Давно…

— Надо срочно отправлять его в ИНО, как и хотел Дзержинский.

— Феликс Эдмундович теперь неизвестно когда прибудет в Москву. А в ИНО Кольцов окажется один на один среди настоящих акул! Нет-нет, там он будет более уязвим. Особенно если продолжит начатое дело — Реввоенсовет-то рядышком, достанут… Что касается ИНО, там сейчас своя борьба. Дело новое, идет распределение должностей…

— Ох, и бюрократами мы стали, — вздыхает Манцев. — Иногда самому себе хочется казацких плетей отвесить за бумажную возню!

Гольдман звучно кладет кулак на сдвинутую к краю стола карту, на то место, где Днепр в своем беге к Черному морю совершает плавный поворот к западу.

— Вот куда его надо отправить. Под Каховку, в Тринадцатую армию. Там нужен крепкий начальник нашей чекистской группы. Вот-вот начнутся бои, а мы до сих пор плохо прощупали Второй корпус Слащева. А Слащев — еще тот фрукт… Да и в тылу Тринадцатой не все гладко. В плавнях полно зеленых, которые грабят обозы. То ли откололись от махновцев, то ли слащевцы промышляют… А такое вы слышали? Банда атамана Задувало-Гроссфаухен! Откуда он взялся? — Гольдман улыбается. — Я за эту поездку там такого насмотрелся!

— И считаешь, что для Кольцова это самый лучший выход?

— Иного не вижу.

Манцев размышляет:

— В Тринадцатой сейчас командармом Уборевич. Это хорошо. С ним Кольцов сойдется. Но Уборевич в Ставке, а непосредственно в войсках под Каховкой Эйдеман. Тот покруче… Но главное — Кольцову придется работать с Землячкой. Она, как начальник политотдела армии, кажется, всех мужиков там забрала в свой кулак… И по поводу Махно разделяет точку зрения Троцкого… Не попасть бы Кольцову из огня да в полымя?

— Надо ему четко поставить задачу: агентурная и разведывательная работа. И ничего больше. Отсечь от него все другие дела. И сразу поставить дело так, чтобы никто не вмешивался.

Манцев растянул в улыбке тонкие, правильного рисунка губы. Такая улыбка сводила с ума всех работниц его ведомства! И где только отыскали для работы в ЧК такого красавца?

— Розалия Самойловна вмешивается во все, — замечает Манцев.

— И все же это лучше, чем оставлять Кольцова здесь или отправлять в ИНО, — возражает Гольдман. — Подальше положишь — поближе возьмешь. Он еще пригодится.

— Так как же мы его на фронте-то сохраним?

— Пуля слепа. А здесь Кольцов издалека виден, ясная мишень. Так что, пожалуй, выбора-то и нет. Цугцванг!

— Цугцванг, Исаак Абрамович… Ладно! Решено!

Манцев вызвал секретаря.

— Пиши, Петр Васильич, приказ. Полномочного комиссара Кольцова откомандировать в Правобережную группу войск Тринадцатой армии. Передать в его распоряжение всех наших местных сотрудников. Прямое подчинение Кольцова — только и исключительно Укрчека.

Что ж, Гольдман сделал свой ход. Но люди — не шахматные фигуры, подчиняющиеся игроку.

Глава десятая

Кольцов собрался за пятнадцать минут. Сунул в вещмешок скатанную и согнутую пополам тонкую осеннюю шинель, смену белья, кое-какие харчи, бритву, помазок, серый, похожий на мышь, обмылок, полотенце, запасные обоймы к пистолетам — и готов.

Обнялись с соседом.

— Значит, на фронт! — бодро сказал Павло. — Везет тебе, тезка. А мне, видать, до самого конца войны штаны здесь просиживать.

«Хорошо бы письмецо Лене отправить!» — подумал Кольцов. Просто руки чесались, до чего хотелось набросать несколько строк. «Милая Лена…» Черт знает как это хорошо — вывести слово «милая»! Сто лет никому не писал любовных посланий. А ведь и было-то с Леной всего два свидания: одно — полынное, другое — хмельное.

Письмо — это была бы как бы третья встреча, но очень важная, запечатленная надолго. Достала бы Лена лист бумаги, прочитала, когда захотелось бы, — и они снова как будто вместе.

Но нет у него такого права — отправить весточку. Документ. Свидетельство близких отношений. И тайный адрес подруги пришлось бы указать. Нет, не имеет он права подвести ее!

Может, попросить тезку отвезти на досуге? Хороший парень Павло Заболотный, не откажет. Но нет — тоже нельзя.

Не думал никогда Кольцов, что придется таиться даже от своих. Конечно, если бы рядом был Семен Красильников или Фролов, с ними он бы поделился. Но их нет, и неизвестно, где они и что с ними теперь.

Кольцов пристроился к воинскому эшелону, состоявшему из десяти теплушек с бойцами и из пяти платформ, на которых угадывались затянутые рваной парусиной орудия и какие-то громоздкие приборы. Из прорех в парусине иногда высовывалась чья-то рука, выбрасывала в воздух жменю подсолнечной шелухи и исчезала.

Вначале взяли направление на Полтаву, и Кольцов вновь проделал хорошо знакомый ему путь к станции Водяной. Стоя возле открытой двери теплушки и вытягиваясь на носки, он увидел за рощей белые мазанки Алексеевки и, как ему показалось, столбы хмелевища, которые, как мачты какой-то загадочной сухопутной шхуны, проплывали по густой августовской зелени.

Красноармейцы в теплушке были артиллеристами. Парни вдоволь навоевались на всех войнах, профессионалы, которые, кроме своего дела, ничего иного, по-видимому, уже и не знали. Они казались старше своих лет.

Обычных для дороги шуток-прибауток, соленых солдатских острот Кольцов не слышал. Все выглядели уставшими и какими-то запыленными. Кто латал рубаху, кто читал, кто дремал, наслаждаясь возможностью ничего не делать.

За Водяной, между станциями Искровка и Кочубеевка, поезд остановился в чистом поле: никто не понимал, в чем причина задержки. Кто говорил, что впереди разобран путь, кто сообщал, что под Полтавой взорван мост через Ворсклу и все пути забиты до отказа.

В поле рядами желтели подсолнухи, и артиллеристы пошли за семечками. А кто прихватил и ведерко, вдруг удастся отыскать картошку. Самые ленивые прилегли на травке загорать на щедром еще солнышке.

Павлу эта беспечность не понравилась, он отыскал в передней теплушке коменданта, который устраивал его в эшелон и которому были известны особые полномочия чекиста.

Комендант был молодым парнем с Верхней Волги и делал ударения на букву «о» с таким неподражаемым изяществом, как бы понарошку, передразнивая кого-то, что Кольцов, вновь заслышав его речь, с трудом сдержался от улыбки, и строго сказал:

— Вам бы лучше эти загорания прекратить. Незаметно выставить пулеметы и держать под прицелом все подходы…

Комендант принялся застегивать раскрытую чуть ли не до пупа, выгоревшую косоворотку.

— Оно конечно. Только здесь такая тишина. Благодать.

— В этих местах и благодать стреляет. Можете поверить. А вы отвечаете за безопасность эшелона, пока он в пути.

Павел влез в теплушку, поглядел, как прытко побежал вдоль насыпи, отдавая своим окающим говорком распоряжения, комендант. Отыскал в углу, завешенном куском парусины и превращенном в своего рода купе, командира батареи. С ним был еще какой-то странного вида, довольно молодой штатский человек в узком полотняном пиджачке и бриджах с черным кантом. Сужающиеся к щиколоткам, эти кавалерийские штаны были, однако, не заправлены в сапоги, как положено коннику, а открывали пыльные и грязные щиколотки. Плетеные кожаные сандалии, несомненно, когда-то дорогая и модная обувь, завершали наряд штатского.

Облокотившись на руку и подергивая носом, штатский сосредоточенно всматривался в какую-то схему и черным от туши указательным пальцем другой руки водил по листу плотного ватмана. На Кольцова он не обратил внимания, только на миг стрельнул в него невидящими, затуманенными отвлеченной мыслью глазами.

Командир, маленький, но широкоплечий, кряжистый, как пенек, перепоясанный ремнями вдоль и поперек, встал и по-военному откозырял. С Кольцовым он познакомился на Харькове-Товарном, и, похоже, присутствие чекиста в поезде его даже обрадовало, хотя, как правило, профессиональные бойцы, Павел это хорошо знал, к людям Дзержинского относились настороженно. Но комбат был с севера, Украины не знал и в Кольцове надеялся найти знатока здешних обычаев, языка, местности и возможных опасностей в дороге.

— Присаживайтесь, — сказал он Кольцову. — Вот, видите ли, до Харькова мчались экспрессом, без остановок, а тут… Как думаете, что-нибудь серьезное?

— Со временем узнаем. Еще много будет остановок, — неопределенно ответил Кольцов. — Скажите, а ваши пушки смогут в случае надобности стрелять прямо с платформ?

— Никак нет, — сказал командир. — Это, видите ли, «двухсотки». Двухсоттрехмиллиметровые гаубицы. Они с платформ укатятся, нужен специальный крепеж.

— Жаль.

— Предполагаете что-нибудь серьезное?

Павел развел руками.

— Никто ничего не может сказать. Но у Махно, который бродит по этим краям, есть и артиллерия. Кстати сказать, неплохая. И в достаточном количестве.

— Черт знает что! — вдруг тонким, высоким голосом произнес штатский. — Мы готовимся к серьезной позиционной войне, а не к отражению нападений каких-то местных индейцев!

Он посмотрел на Павла с упреком, как будто тот был в чем-то виноват. Кольцов улыбнулся. «Должно быть, москвич. Они там вообще не в курсе, что творится вокруг».

— Давайте познакомимся, и я вам кое-что объясню, — сказал Павел дружелюбно и протянул руку штатскому.

Кисть у штатского была тонкой и какой-то нервной.

— А вы, случайно, не музыкант? — спросил вдруг Павел.

Это был нелепый вопрос, но штатский вдруг растерялся.

— Любитель, видите ли, — сказал он. — Виолончель. А как вы догадались?

Кольцов неопределенно пожал плечами, не ответил.

— В нашем деле без хорошего музыкального слуха нельзя, — пояснил этот странный штатский артиллерист.

Через несколько минут все разъяснилось — и обстановка стала дружеской. Штатский — его звали Львом Генриковичем — сводил Кольцова на одну из платформ. Оказывается, под парусиной были не только тупорылые, тяжелые гаубицы, но и какие-то странные установки: раструбы, напоминающие граммофонные, но соединенные по три штуки вместе и направленные в одну сторону, закрепленные, подобно морским орудиям, на вращающихся платформах. Шланги от раструбов вели к небольшим, на манер седел, сиденьям, где заканчивались как бы слуховыми аппаратами. Кроме того, там были еще всякие циферблаты электрических приборов, колесики с рукоятями для вращения и много другой мелочи, тускло и маслянисто мерцавшей под парусиновой завесой.

— Звукометрические станции, — воодушевленно пояснил Лев Генрикович и поправил сползающие сандалии. — Служат для разведки артиллерийских батарей противника, а также для исчисления данных при артиллерийской стрельбе. Чисто русское изобретение, хотя, говорят, французы тоже ухватили идею… Надеюсь, там мы встретимся с французской артиллерией, — продолжал он, и лицо его осветилось радостной улыбкой, словно от предвкушения встречи с родственниками. — Вот и проверим, кто в чем преуспел.

Вглядевшись в Кольцова, Лев Генрикович понял, что тот даже не понимает, о чем идет речь, и совершенно далек от достижений в области звукометрии. Он принялся с жаром объяснять, как студенту на лекции:

— Эту идею подал профессор Вышеславцев. К сожалению, он с семьей сейчас в Крыму — мне при разработке даже посоветоваться было не с кем. Понимаете, при стрельбе мощных орудий на большие расстояния цель закрыта. И часто, если противник не дурак, меняет расположение. А нам, как вы понимаете, крайне необходимо засечь местонахождение противостоящей нам артиллерии, знать ее калибры, систему…

— Калибр и систему, очевидно, можно определить по звуку, — сказал Кольцов.

— Ну да! Это если слух тренированный и тонкий! — почти взвизгнул теоретик. — Далеко не всякий определит. У меня только двое из двенадцати делают это пристойно.

— А месторасположение? Приблизительно, по источнику звука? _ предположил Павел.

Лев Генрикович заливисто, по-девчачьи, рассмеялся.

— Почему приблизительно? — Своими тонкими кистями он принялся как можно более наглядно пояснять суть дела. — Выстрел пушки — дульная звуковая волна. Это первый звук. Летящий снаряд, превышая скорость звука, создает баллистическую волну. Третья волна — от звука разрыва. Но все это не обычные звуковые волны. Они резко изменяют давление воздуха. Мы фиксируем это мембранами. Регистрируем. Подтверждаем органами слуха… Сопоставляем. И находим искомое: азимут, расстояние и так далее. И даем точные координаты цели.

Павел слушал внимательно. Как фронтовику, ему было очень интересно. Но, вникая в смысл того, что объяснял ученый человек, он одновременно думал о другом. Черт возьми, рождается новая армия. Из армии партизанских наскоков, тачанок — исправничьих бричек с поставленными на них пулеметами, немыслимых кавалерийских авантюрных рейдов рождается правильная, железная сила, соединение ума, расчета и мощи, способная отстоять идею и защитить народ. А впереди… кто знает, какие еще бои ждут их впереди.

…Эшелон двигался медленно. Простояли в Кременчуге перед однопутным мостом. Успели сходить на знаменитый кременчугский базар, где с оглядкой поменяли солдатское мыло на крестьянские пшено и сало.

Красноармейцы под насыпью варили кулеш на маленьких костерках, где дымно горели стебли подсолнуха, кукурузы, сухая картофельная ботва. Лучок, поджаренный на сале, сыпали в булькающую пшенную массу: манящий запах стлался вместе с дымком вдоль эшелона.

Комбат Закруткин от приглашения похлебать за компанию отказался. Ругал своих батарейцев:

— Обособленны! Каждый у своего котелка! Нет чтоб объединиться, все продукты снести на батарейную кухню. Так нет же! А еще коммунизм строим! Единую семью!

Артиллеристы из ТАОН, народ степенный, рассудительный, привычный к внутрибатарейной демократии, отвечали, облизывая ложки:

— Так что, товарищ командир, первопричина тут не политическая. Каждый желает свой кулеш сварить. Это ж замечательное занятие! Вы пройдите по костеркам: у каждого свой вкус, свой манер и даже запах разный. Вы вот попробуйте нашего!

Закруткин махал рукой и уходил, чертыхаясь, от соблазнительного аромата, скрипя всеми ремнями.

Запахи не трогали только чудаковатого Льва Генриковича. Он сидел в вагоне, что-то писал, положив на колени кусок доски с бумагой.

— Не теряем даром времени? — спросил Кольцов. — Расчеты?

— Ну уж я вовсе не такой сухарь, — вскинул голову инженер. — Есть еще кое-что, помимо расчетов и статей…

На его белом, не успевшем принять фронтовой загар лице выделялись васильковые, по-детски наивные глаза. Инженер снова склонился над листком, написал еще несколько строк и затем неожиданно просто и откровенно сказал:

— Письмо даме… собственно, жене приятеля. Видите ли, я привык ей писать: она — в Питере, а наше ГАУ перевели в Москву еще в восемнадцатом. — Он вздохнул. — Она была моей невестой, а вышла замуж за нашего общего друга детства, Берестенникова, он остался в «Михайловке», на кафедре порохов. Мы с братом звали его Береста. Хороший человек. Он прогрессивно горящие многоканальные артиллерийские пороха изобрел. Представляете, какой эффект?

— Нет, — признался Кольцов.

— Ладно, это потом… Я, видите ли, не понимал, что письма ее не удержат. Думал, вот-вот война кончится…

Он, держа карандаш в выгнувшихся синеватых, тонких пальцах музыканта, быстро и аккуратно, словно буквопечатающий аппарат Юза, уложил на лист бумаги еще несколько строчек. Потом усмехнулся, покачал головой.

— А я все равно пишу. Привык. Как-то пусто без этого… Все мне кажется, что что-то переменится. — И неожиданно спросил: — А вы женаты?

Кольцов замялся.

— Не надо, не отвечайте! Война всех нас запутала. Шесть лет не кончается!.. Скорее бы, скорее!

И Лев Генрикович снова склонился над листком. Лицо его с удивительной непосредственностью отражало смену чувств. Он то улыбался чему-то, быстро покрывая бумагу вязью строчек, то поднимал брови, хмурился, то шептал что-то, шевеля губами и как бы разговаривая с адресатом. Странный, чистосердечный и наивный человек: он управляет полетом тяжелых, могучих в неистовой, разрушительной силе снарядов и в то же время так беспомощен и слаб перед лицом личных неурядиц.

Павел неожиданно позавидовал ему: сам он был далеко не так открыт и прямодушен. И писем не мог писать, скрывая свои чувства. Он по необходимости стал человеком тайн и секретов.

После Кременчуга эшелон направился на юг, к Николаеву, затем на восток, от Александрии к Пятихатке, и вновь свернул на юг, Кривому Рогу, описывая невероятную для мирного железнодорожного сообщения дугу. Наконец, не доезжая до Никополя, остановились на маленькой узловой станции Апостолово, где торчала, возвышаясь над степью и даже над окрестными курганами, высокая кирпичная, неизвестно как уцелевшая водокачка.

— Остановка! Разгружаемся! — бегая по гравию вдоль эшелона и выписывая своими кривыми кавалерийскими ногами кренделя, кричал комендант. — Все! Приехали!..

Артиллеристы спрыгивали, потягивались, крякали с удовольствием: уж лучше бои, чем такая езда. К станции примыкало большое пристанционное село, волостное, с церковью. По картам оно называлось Покровским, а сами путейцы, да и все окрестные жители, именовали его по-старому, как издавна привыкли: Вшивое. Видать, чумаки, везшие соль из Крыма или Прогноев, отмывались здесь с дороги да били зловредных насекомых.

Оно бы и артиллеристам неплохо помыться после долгого пути, избавиться от нательных попутчиков, но вслед за комендантом уже бежал широкоплечий, плотный, как сундучок, командир батареи, скрипел ремнями и все отмахивался от длинного своего бебута, который норовил подставить ему подножку.

— Шевелись! Не отоспались, что ли? На фронте нас ждут не дождутся, а мы всю солому, лежа, в сечку перемолотили! Шевелись!

И то верно, восемь суток в пути, между тем как на фронте каждый ствол дорог.

Но до фронта еще дойти надо, до него не меньше ста верст. Да не железной дорогой или плиточной шоссейкой, а пыльным, разбитым Кизикерменским шляхом. Сотни лет торили его чумаки на своих волах, пробираясь из Крыма на север, в кацапские края, где соль дорожает с каждым шагом.

— Разгружайсь!..

Скомандовать-то можно, а как выкатить тяжелые восьмидюймовки ТАОН без артиллерийских тягачей? Эшелон с гусеничными «холтами», специальными тракторами, которые и должны были помочь с разгрузкой орудий, застрял где-то в пути.

А ждать нельзя, надо думать, как своими силами выходить из положения. Хорошо, что у них на платформе стоял один из «холтов», маневровый, для аварийного случая. Да вот беда: все трактористы остались во втором эшелоне. Поэтому сесть за рычаги уговорили бывалого шофера Чугайкина из автоброневого дивизиона, ехавшего по счастливой случайности в одной из теплушек вместе с земляками из Рыбинска.

Чугайкин кое-как вывел тяжелый, с далеко выступающим вперед носом-мотором, «холт» к бревенчатому настилу, который с уровня железнодорожных платформ плавно спускался к земле. Пот, смывая дорожную грязь, тек по скуластому крестьянскому лицу Чугайкина. Он привык к броневику: у того руль, подвижные передние колеса. А у «холта» же — рычаги, фрикционы. Если надо повернуть, следует притормозить одну из гусениц. Все совершенно не так, как в броневике.

Словом, не совладал Чугайкин. В самом начале сходен все было хорошо, почти уже съехал с настила, но потом трактор почему-то вильнул и с полутораметровой высоты обрушился набок в пылищу. Сам Чугайкин чудом остался жив, вылез на землю, схватился за голову.

Трактор лежал на боку, из бака по пыли растекался газолин. Гусеницы, все еще вращаясь, дергали тяжелую машину, и она, казалось, переживает агонию. Чугайкин опомнился, вновь бросился к открытой кабине, перегнувшись, выключил магнето. Сгорит ведь!

А хоть бы и сгорел? Кто теперь поднимет трактор, где взять такой подъемный механизм, чтобы вновь поставить его на ноги?

Артиллеристы сгрудились вокруг опрокинувшегося гиганта. Даже уверенный в себе комбат Закруткин не знал, что сказать. Надо бы сооружать треногу, крепить тали, поднимать «холт» — но из чего сооружать, где взять тали?

Чугайкин уселся возле опрокинутого трактора, обхватив чубатую голову руками и вздрагивая от рыданий.

— Эх, мать честна! — сказал, глядя на него, пышноусый артиллерист. — И чего ты, парень, согласился полезть под трибунал?

Кольцов молчал, как и все. Соображал. Охать и причитать уже было поздно. Ждать железнодорожного крана — что небесного дождичка: то ли будет, то ли нет. Даже Лев Генрикович, инженер и изобретатель, мотал головой. Что тут посоветуешь?

Сквозь толпу артиллеристов, расталкивая всех своим коротким, крепким телом, как тараном, пробился какой-то местный командир в перекрещенных ремнях, деятельный и вроде бы всезнающий. Сгрудившиеся вокруг трактора, чувствуя в незнакомце силу, быстренько расступились. Тот, привстав для росту на цыпочки, обвел всех строгим взглядом, сплюнул.

Павел сразу узнал его: Грец! Тот самый особист из Тринадцатой армии, что вез его из полка Короткова в Мелитополь. Тот, с кем они схватились чуть ли не до стрельбы, жестокосердый и недалекий. Еще Дзержинский, читая донесение Греца о «чужеродном гуманизме» Кольцова, заметил, скривив губы в улыбке: «Чекист, говорят, — меч революции. Но, к сожалению, попадаются и утюги революции».

— Представитель особого отдела на станции Апостолово Тарас Грец! — представился коротыш и опустился на каблуки. — Имеем, так сказать, факт злостного саботажа и диверсии? И это в то время, когда красные войска задыхаются от нехватки огневых средств и с надеждой глядят в вашу сторону, дорогие товарищи артиллеристы! Немедленно составляем акт для направления в Реввоентрибунал армии!

И Закруткин, и Лев Генрикович опешили, не проронили ни звука. Или испугались. Под трибунал, если только кому захотеть, можно было отправить все командование батареи без разбора. Дело фронтовое, не до тонкостей. Чугайкин даже не приподнялся: насквозь чувствовал себя виновным. Заранее обрекал себя на трибунал.

Кольцов, по привычке поправив ремень, вышел вперед и оказался лицом к лицу с Грецем. Как в те жаркие июньские дни, когда особист хватался за свой маузер.

Грец тоже узнал его. Серые, выцветшие глаза его налились кровью.

Осенняя степь, обступившая станцию и село, пахла выгоревшей за лето травой, сухой землей. Невысокое, упавшее к ровной черте горизонта солнце уже не палило, а грело.

— Полномочный комиссар ЧК Кольцов, — козырнул Грецу Павел. — Направляюсь в Правобережную группу Тринадцатой армии с особым заданием. — Подумав, добавил: — Попутно сопровождаю эшелон с техникой.

Он понимал, что Грец из тех людей, которые уступают только большей силе и большему напору, и потому решил не давать особисту времени на раздумья.

— Актом вы положения не исправите, — сказал Кольцов. — Как человеку, знакомому с местными условиями, предлагаю вам мобилизовать в окрестных селах тягловую силу, волов или лошадей-тяжеловозов: обычная коняка тут бессильна.

Грец молчал, соображал. Но лица комбата и инженера уже посветлели. Даже Чугайкин приподнял голову, тряхнув перепачканным в масле чубом.

— Карта есть? — спросил у особиста Кольцов, продолжая натиск.

Грец проворчал что-то, но сумку с картой из-за плеча достал. С прищуром, как сквозь прицел, взглянул на Павла: мол, ладно, потом припомню, однако сдался, расстелил на песке рваную в сгибах, бледную карту.

— Тут, в Покровском, мы подходящих лошадей или волов не найдем, — сказал особист. — Все реквизировано. Только клячи остались… А вот здесь, в немецких колониях Кронау и Фюрстенталь, кое-что есть. Только немцы волов не держат, у них для тяжелых работ кони…

— Першероны или брабанты небось, — подсказал опустившийся на корточки рядом Закруткин. — Эти для наших гаубиц как раз. У них аллюр — это шаг. Для полковых пушек не годятся, там нужен маневр в бою, а для ТАОНа самое оно.

— Так они и отдали вам своих першеронов, — буркнул Грец, не поднимая глаз на Закруткина. — Небось прячут их где-нибудь подальше, в плавнях… Или вот Костромки — большое село, шесть тысяч душ. Они раньше волов для чумаков разводили, на подсменку. Там можно пошастать…

— Вот и пошастайте, — сказал Кольцов жестко. — Комбат даст вам людей. Организуйте три-четыре команды — в разные стороны. Берите скот под расписку, с возвратом. Лучше, если со своими погонщиками. Так и им спокойнее, и нам надежнее. Сами знаете, с волами новичку не управиться.

— Хорошо, — хмуро, не по-уставному отозвался Грец и обернулся к Закруткину. — Выстройте людей, товарищ красный командир!

Через четверть часа половина батарейцев, разбившись на команды, отправились на поиски тягла. А вторая половина принялась с уханьем и кряканьем, под команды взводных, скатывать гаубицы на скрипучий бревенчатый настил и оттуда, придерживая орудия канатами, спускать их на землю.

Наконец все орудия стояли у рампы, зарывшись колесами в песок, такие грозные и такие беспомощные без тяги. Следом за гаубицами спустили на землю две звукометрические установки на данлоповских колесах.

И теперь батарейцы покуривали, глядя на село с церковной колокольней, на бескрайнюю степь, по которой ветер гнал поднятые с шляха полосы мелкой, противной пыли.

— Черт знает что! — ругался Лев Генрикович, укутывая свои чуткие приборы тряпками. — Последнее слово военной акустики — и не может действовать без каких-то волов…

— Гражданская война — свои законы, — объяснил ему, как первокласснику, Кольцов. — Возьмите, к примеру, тачанку. Это что за военный инструмент? Совмещение телеги, лошадей и пулемета. Могли бы вы представить себе на германской войне тачанку? Куда ее, на проволочные заграждения?

— Ну тачанка — она, как тюльпан, только летом хороша, — вмешался в разговор Закруткин. — А зимой — тьфу!

— А почему! — вмешался один из батарейцев. — Зимой махновцы по хатам сидят, около баб греются. Это ж ихнее изобретение, оно — для лета.

Рассмеялись.

И все же Кольцов постепенно утерял то теплое и веселящее душу чувство боевого братства, которое грело его во время их недельного путешествия по замысловатым линиям железных порог. Грец! В нем была причина.

Павел знал породу таких людей. Они встречались и у своих, и у белых. Угрюмые, ограниченные человеконенавистники, которые считали необходимым истреблять тех, кто думает не так, как они. В мирное время они просто слыли бы злыднями, пакостниками, ябедами, их бы чурались, да и только. В войну же их односторонность и злоба не только были простительны, они поощрялись и даже возвышали их.

Кольцов был уверен, что Грец найдет повод, чтобы последовать вслед за ним к Бериславу. Он не из тех, кто прощает. Такие, как он, в темноте или в сутолоке боя стреляют в спину…

Ждали своих посланцев всю ночь. Перед рассветом по дальним выбалочкам поплыл серый, постепенно розовеющий туман. В голых степях, которые на много верст тянулись вокруг и были загадочны, как американская саванна, ночью постреливали, раздавались пугающие птичьи крики и тоскливый волчий вой. По совету Кольцова комбат еще с вечера выслал к наиболее глубоким, поросшим чагарником балкам пулеметные посты. Тужась и ворочая тяжелые станины, также на всякий случай развернули во все стороны, вкруговую, гаубицы. Поднесли заряды с картечью. Но было тихо. Хотя Кольцов чувствовал, что и степь, и балки с их непроходимыми зарослями шиповника и гледа, вымахавших в два человеческих роста, живут. Там кто-то ходит, перекликается.

Он был уверен, что степь неустанно следит за ними и может в одно мгновение вдруг превратиться в бешеную стаю конников с обнаженными клинками, а затем вновь успокоиться, стать тихим пейзажем. Дикая степь!..

Утром, когда солнце уже загнало туман на самое дно балок, в осенний холод постоянной тени, появились первые команды. Пригнали табунок брабантов, огромных, медленно ступающих чалых коней-тяжеловесов, чьи спины были широки, как немецкие двуспальные кровати, а ноги, поросшие по бабкам длинным шелковистым волосом, ступали по-медвежьи косолапо и с такой же мощью и силой. Эти лошади не знали, что такое бег, игра на степных просторах. Коннозаводчики вывели их для тяжелой работы, и такая работа была их игрой. Повозку с упряжью они тащили как пушинку.

При брабантах были и два немца-конюха, чем-то схожие со своими питомцами, такие же медлительные и широкоплечие, с глиняными трубочками в зубах.

— Вот пришлось германов взять, — оправдывался молоденький командир. — Это ж не лошади, а слоны. Они только своих слушают.

— А ты погляди, какие чистые! — сказал Закруткин. — Лоснятся, как рояли. Если б ты своих так чистил, они бы тоже только тебя и признавали.

Меланхоличные немцы коротко, помахивая трубочками, объясняли комбату:

— Работать будем. Гут. Работать хорошо. Хафер наш. Овес. Без хафер лошадь никс гут. Дас гелд не надо. Деньги — шайзе. Зальц — хорошо. Соль. Петролеум хорошо. Керасин гут! Надель хорошо. Иголка. Цвирн… как это… нитки… Это есть рихтиг гелд. Настоящие деньги!..

Немец показал свои короткие, вправленные в чулки штаны, распоротые на коленке. Чувствовалось, это было для него страшной бедой. Немец — и с незаштопанными брюками. Позор! Дие шанде!

— Вот народ! — оправдывался молоденький командир со сбитой на затылок мятой фуражкой. — Сколько лет тут живут, а не поймут простого русского слова «реквизиция». Мобилизирен, ферштейн? Никс гелд. Без денег. Воля народа, понимаешь? Как это по-ихнему?.. Фольксвилле! — поднатужившись и вспомнив, выпалил он.

— О, я-я! — согласился немец. — Фольксвилле… это есть керосин, нитки, надель.

Видно было, его хоть к стенке ставь, а со своего он не сойдет. Не поймет просто. Как это, взять и не заплатить?

— Ладно! Найдем мы им что-нибудь… Петролеума…

— Я-я, петролеум, — согласился немец и затем деловито спросил: — Вас мусс арбайт? Что работать?

— Для начала… — Кольцов прошел к лежащей на боку громаде «холту» и показал жестами, что его надо поставить на гусеницы.

Немцы закивали головами и дружно закурили свои короткие трубочки. При этом стали торопливо между собой о чем-то спорить. Несколько раз со всех сторон обходили «холт».

— Чего они? — вслушиваясь в незнакомую речь, следуя за немцами, с надеждой спрашивал Чугайкин.

— Говорят, кастрировать тракториста надо, — серьезно ответил комбат Закруткин. — Чтоб от него, не дай бог, новые дурошлепы не народились.

Немцы наконец до чего-то договорились, потому что смолкли. Взяли лопаты, стали раскапывать утонувшие в пыли и в земле прочные металлические детали. Прицепили к ним вожжи и прочные манильские канаты. Перебросили через трактор и со стороны гусениц впрягли коней.

— Сами кони — нет, — сказал немец Кольцову, признавая в нем главного, когда все подготовительные работы были завершены. — Давай зольдат! Помогай!

Подошли красноармейцы, кто-то принес бревна, которые должны были служить вагами. Подложили их, приладились.

— Айн момент! — Убедившись, что все всё поняли, немец побежал к своему напарнику, придерживавшему лошадей. И уже оттуда, со стороны гусениц лежащего «холта», раздался его глуховатый голос: — Айнц!.. Цвай!.. Унд драй!

Красноармейцы приналегли на деревянные ваги, как струны натянулись вожжи и веревки. Немцы хлестали кнутами коней. «Холт» не двигался с места…

Но потом вроде как дрогнул, слегка приподнялся.

— Дафай! Дафай! — кричали в один голос уже оба немца. И «холт» медленно, затем все быстрее стал приподниматься и наконец тяжело, так, что вздрогнула земля, упал на вторые, прежде задранные к небу гусеницы. Все!

Ликующий Чугайкин бросился к немцам, стал их благодарить, попытался было на радостях обнять одного из них. Но немцы были бесстрастны и немы, как индейские вожди. Они деловито смотали свои вожжи и веревки и, вновь раскурив короткие трубочки, упрямо повторили:

— Фольксвилле — не карашо. Петролеум, надель, нитки — карашо.

— Да где ж я вам петролеума возьму! — обозлился Чугайкин. — Мне еще вон сколько верст переть, а петролеум тю-тю, весь вытек!

Выручил всех Грец. Он прибыл на телеге, запряженной двумя волами, сидя на мешке рядом с возчиком, тощим человеком в городском пиджаке и низко надвинутом на лоб бриле. На повозке лежало еще пять или шесть туго набитых мешков. За Грецем следовало, пыля, стадо понурых длиннорогих волов под доглядом селянина, босого, но в смушковой, не по погоде, шапке.

— Соль? — щупая мешок, обрадованно спросил Закруткин.

— Соль! — важно ответил Грец, окидывая взглядом брабантов и их хозяев — немцев — с явным пренебрежением. — Да не в том дело, что соль, а в том, что натурального шпиона поймал. Соль-то у него так, для отвода глаз. Как вы на станции объявились, так и он стал здесь околачиваться. Ухватываете?

Грец подождал, пока вокруг него соберется побольше артиллеристов. Косым, насмешливым взглядом скользнул по Кольцову: вот, мол, чекист, ты тут прохлаждаешься, а мы начеку, врагов ловим. Свернул самокрутку, воспользовавшись с готовностью протянутыми к нему кисетами. Медленно послюнил газетную бумажку, потянулся к горящему труту, который ту же разжег кто-то из любопытных. Затянулся, разогнал ладошкой дымок.

— Спрашиваю возчика: откуда, мол, куда, чьи волы? Волы, докладывает, мои. Накопал, говорит, в Прогноях самосадной соли. Ну и вот, говорит, еду маленькую коммерцию сделать, для прокорма.

— Ничего себе — маленькую: семь мешков пудов по восемь, — заметил кто-то из пушкарей, знающий, видимо, крестьянское дело.

— Не в том дело, что семь мешков, — поучительно продолжил Грец. — Хоть бы и десять… Кто знает эту работенку: самосадную соль копать, — тот поймет. Кайлом помахать да лопатой. Да на размол свозить. Тут и одного мешка для кровавых мозолей хватит. А ну-ка покажи свои ручонки-то, дядя! Да бриль свой подними, что ты глаза от народа воротишь!

Грец сдвинул со лба возчика соломенную широкополую шляпу, и Кольцов чуть не ахнул от удивления. Он узнал Миронова-Красовского, бывшего графа и бывшего пензенского дворянина. Худое лицо его стало еще более вытянутым, а густые брови побелели — может быть, от соли.

Кольцова он не сразу углядел среди множества лиц. С медлительностью обреченного он протянул напоказ свои руки — длиннопалые, худые, нежные руки карточного шулера и специалиста по сложным замкам, с ладошками, которые никогда не держали инструмента тяжелее отмычки.

Батарейцы захохотали. Это были все здоровые хлопцы, бывшие крестьяне и рабочие, привыкшие таскать литые станины своих тяжелых орудий, и ручищи у них были побольше и потяжелее хорошей котельной кувалды.

— А ну покажь, покажь! Хлопчики, дайте поглядеть!.. Соль, говорит, копал?

— Ну как есть чистый пролетарий!

— Может, на скрипочке играл, а ему соль копали! Ой, боже ж ты мой, живот надорвешь!

— А ну киньте ему на спину мешочек с солью!

— Живодер ты, Кузьма! От него ж мокрое место останется!

— Смешки смешками! — прервал гогот особист Грец. — А только станция Апостолово теперь специальная, и военный груз отсюда идет, и человеческий материал. На то мы тут и поставлены, чтобы вылавливать вот таких солекопателей. Троих уже шлепнули.

Блуждая диким взглядом по лицам незнакомых ему людей, Миронов наконец наткнулся на Кольцова. Присмотрелся, как бы не веря себе, и даже замахал руками, отгоняя напасть. Человек он был по натуре неробкий, о расстрелах наслушался достаточно, и присутствие здесь Кольцова, казалось, напугало его больше, чем угрозы Греца.

— Так это вы… это вы заправляете теперь этими? Вы что же, уже артиллерист? — закричал бывший граф, привставая с мешка. — То вы вскрываете сейфы, то командуете махновцами, то комиссарите, то адъютантствуете… Нет. Прежде чем меня расстреляют, я сойду с ума!

Грец с любопытством прислушивался к этому диалогу. Кольцов рассмеялся.

— А вы тоже, граф. То специализируетесь по замкам, то торгуете Эйфелевой башней, то — вот — добываете соль…

— Граф! — ахнули батарейцы. — Ну и свиданьице.

А до Миронова только сейчас дошло, что встреча с Кольцовым — это его спасение, единственный шанс.

— Послушайте, товарищи! Вот есть товарищ комиссар, он меня хорошо знает. У меня много грехов, только шпионом я никогда не был! Да-да! И я сейчас вам все объясню!

Он встал на телегу, как оратор, и голос его приобрел уверенность. Это уже был прежний Миронов, привыкший выпутываться из любого положения. Главное — чтоб в поведении было никакой политики.

— Когда вы меня, товарищ комиссар, извините, бросили среди степи, помчавшись за своим золотом… Нет, извините, запамятовал. Позже, когда вы меня бросили в Волновахе, я вернулся на своей кляче к Доренгольцу за рулеткой. Что я мог делать у Доренгольца? Правильно! Тем более что у нас была настоящая рулетка. И конечно, он мне проиграл свое имение. Но скажите, вы же видели это сгоревшее имение: зачем оно мне? Что я буду с ним делать? Кто его у меня купит? Но господин Доренгольц, понимаете ли, человек воспитанный и честный, он знает, что такое рулеточный долг — это святое. У него была коробочка иголок. Вы сами понимаете, что такое в наше время коробочка иголок — тысяча штук. Боюсь, это дороже всех ваших пушек, вместе взятых. Я ехал с этой коробочкой за пазухой и чувствовал себя богатым человеком. Мне нужно было именно в Одессу, где иголки ценятся даже дороже золота. Но я не доехал до Одессы. Проклятое любопытство! Я почему-то оказался в Александровске и там встретил бывшего хозяина местного Товарищества российско-американской резиновой мануфактуры «Днепровский треугольник». Теперь, правда, он сторож дровяного склада. А на складе у него оказались припрятанными восемьсот пар галош. Он согласился поменяться. Восемьсот пар галош — это, как вы понимаете, не тысяча иголок. Это состояние. Проклятая жадность! Знаете, одно дело — прятать иголки, другое — галоши! Я проехал только полсотни верст и понял, что галош до Одессы не довезу. Их отберут у меня вместе с жизнью. И тут, на мое счастье, я встретил возчиков соли, этих современных чумаков…

Миронов вытер вспотевший лоб. Он говорил длинную речь, стоя на телеге, как записной оратор-комиссар. Его внимательно слушали, особенно Грец.

— Ну вы знаете, что такое сегодня соль. Разве может она идти хоть в какое-то сравнение с галошами! Это уже настоящие сокровища графа Монте-Кристо! Вы, конечно, догадываетесь! Да, я поменял галоши на повозку с волами и семью мешками соли — лошадь столько не потянет. И я поехал по немецким колониям, где за соль можно получить настоящие червонцы или, на крайний случай, даже немецкие марки.

— Зачем? — спросил Грец.

— Как — зачем? Чтобы уехать туда, где людей не хватают каждый день и не ставят к стенке. Мне надоели эти стенки, тем более что приличных стенок, в сущности, и нет. Обещают стенку, а ведут расстреливать в чистое поле, над которым кружат стервятники. Меня уже трижды расстреливали: махновцы, врангелевцы и еще какие-то, они почему-то не представились!.. Так вот, я не хочу валяться в чистом поле с выклеванными глазами. Не для того мне дан Богом и судьбой талант, чтобы валяться мертвым в степи!

— Поваляешься еще! — пообещал Грец, взглянув в сторону Кольцова: он казался несколько растерянным и ожидал дальнейшего развития событий.

— Жаль мне вас, Юрий Александрович, — сказал Павел. — Но мы тоже совершим с вами мену. Заберем волов и соль, которые нам очень пригодятся, а вам за то даруем жизнь и свободу… Мне кажется, вполне равнозначная мена!

— Как — свободу? — воскликнул Грец, щуря глаза.

Миронов тоже казался обескураженным и даже огорченным. Иметь иголки, галоши, соль — несусветные ценности, и в конце концов получить взамен такую эфемерную, такую нестойкую вещь, как свобода. Лишиться даже повозки с тягловой силой…

— Этот человек оказал нам несколько важных услуг, о которых я не хочу распространяться, — сказал Павел главным образом Грецу. — Мы дадим ему справку с печатью, с ней он доберется до Одессы. А дальше — его дело.

— Без денег в Одессу? — усмехнулся Миронов. — Это все равно что в море без шлюпки. Одесса почему-то не признает граждан без денег.

— Контра! — сказал кто-то из пушкарей. — Про что болтает? Или не знает, что деньги в Республике вот-вот отменят?

Грец одобрительно крякнул.

— Но не в Одессе, — заметил «граф».

— А вы продайте одесситам Эйфелеву башню, — посоветовал Кольцов.

— Увы! Уже давно продал! И обязался поставить ее на Биржевой площади!..

Теперь речь Миронова вызывала смех, на что он, видимо, и рассчитывал. Смеющиеся люди не расстреливают.

— Ну вот что! — сказал Кольцов. — Нам некогда слушать байки. Грец, выдайте ему справку о том, что этот… э-э… товарищ Миронов оказал содействие в снабжении нашей воинской части… и расписку в получении волов и соли.

— Вы что же, действительно хотите его отпустить? — спросил Грец с угрозой. — Вы всех задержанных собираетесь отпускать? Это у вас правило такое? Ну-ну!..

— Вы получили приказ? Выполняйте! — строго сказал Кольцов, и Грец понял, что время пререканий кончилось.

— Слушаюсь.

Грец насупился, стал писать справку. У него у единственного была печать. Несомненно, он хотел довезти Миронова до штаба Правобережной группы как живое свидетельство собственной бдительности. И опять этот странный чекист Кольцов встал на его пути. И не подчиниться нельзя. Грец помнил, как в свое время ему досталось за самоуправство на дороге к Мелитополю, и в результате он оказался на этой зачуханной станции, вместо того чтобы работать в Штаарме. Ладно, Кольцов, еще не вечер!

Грец выдал Миронову требуемые справки, но просто так оставлять это дело он не собирался. Он отправится вместе с батареей в Берислав. Там Эйдеман, там Землячка, люди зоркие, настоящие бойцы революции. Они этого Кольцова сразу раскусят. А ему, Грецу, только пусть намекнут, уж он-то сам разберется с полномочным комиссаром. Много их было, своевольников. Кого судили, а кого и так… по-тихому, не возбуждая лишних толков.

— Надеюсь, я вас больше никогда не встречу, — пряча справки поглубже под одежду, сказал на прощание Миронов Кольцову. — А то, не ровен час, в следующий раз вы окажетесь королем Артуром или каким-нибудь капитаном Копейкиным… Я постараюсь забраться в такие края, куда вас не занесет никаким ветром.

Он прижимал к себе мешочек соли, которую ему отсыпали пушкари — как деньги на дорогу. Может, какую клячу выменяет.

Павел не смотрел, как тает в степной дали маленькая фигурка. Некогда было за хлопотами. Хотя, конечно, Миронова-Красовского ему было немного жаль. Но не мучить же себя этим чувством, в то время как их ждали тяжелые бои, в которых неминуемо должны были погибнуть сотни и тысячи революционных бойцов, славных ребят, мечтающих о рае для всего человечества.

Не знал Кольцов, что он вступает не только в полосу затяжных и кровопролитных боев, но и в полосу совершенно невероятных открытий.

Глава одиннадцатая

Юра Львов с головой, как в омут, окунулся в простую будничную жизнь. Его захватила страсть к авиации, к полетам, к небу. Еще недавно он даже не подозревал о таком неожиданном повороте своей судьбы.

Каждое утро, еще до купания, Юра мчался к летному полю и первый взгляд бросал на раскрашенный в полосы марлевый конус, иногда вялый, как тряпичный лоскут, а то наполненный ветром так туго, что воздух казался ощутимой, плотной массой.

— Шесть баллов, пожалуй, — с огорчением определял Юра, — полетов не будет.

И тогда только замечал стоящую рядом кузину, она всегда хвостиком бегала следом за братом. Теперь можно было купаться до посинения, пока кожу не стянет солью и холодом.

Елизавета ревновала Юру к летному полю, к самолетам, но, как всякая девчонка, выросшая при аэродроме, вздыхая, признавала преимущества авиации над своей девчоночьей силой.

Что поделаешь? Мужчины! Это их привилегия!

Константин Янович, если сам не участвовал в учебных полетах, держал Юру при себе. Они стояли на кромке поля, и дядя, размахивая ладошками, показывал, что хорошо и что плохо исполняет в небе его ученик, — приучал мальчишку к особенностям и тонкостям полета.

— Круто, круто заложил вираж! — кричал он, проводя ладонью и как будто стараясь, чтобы пилот услышал его. — Скорости не набрал, может сорваться!.. Не чувствует, поросенок эдакий, аппарата!

Особенно строго он присматривался к самому тонкому для начинающего маневру — посадке. Ладно бы просто «дать козла»: подпрыгнуть и снова подлететь, не справившись с инерционным стремлением аппарата вперед. Тут ведь можно и в землю пропеллером врыться, загубить дорогой мотор, а то и перевернуться вверх колесами, калеча и себя, и самолет.

— На три точки, на три точки! — кричал импульсивный дядя Костя садящемуся пилоту и бежал параллельно самолету, делая знаки и поясняя на ходу то ли летчику, то ли Юре, который едва поспевал за ним: — Ты задницей, задницей ощущай расстояние до земли!..

Самолет, как и положено, садился на планировании, с выключенным двигателем — и летчик, отдав от себя «клош», стремясь все ниже и ниже к земле, должно быть, слышал громкий, хрипловатый голос Константина Яновича, звучащий над всем полем:

— Выравнивай ручку!.. Три метра! Выравнивай! Чуть на себя!.. Полтора метра!.. Тяни на себя, отпускай «мандолину»!

И если пилоту удавалось коснуться земли сразу всеми тремя точками — колесами и тем полукруглым хвостовым «костылем», который летчики «ньюпоров» называли «мандолиной», Лоренц кричал, как в театре:

— Браво! Браво!

Дядя ни минуты не стоял на месте. Он сам был похож на самолет во время полета: неустанно наклонялся, размахивал руками, поворачивался, вращал ладошками, словно пропеллером. Его задорный, белесый немецко-прибалтийский клок волос, разместившийся между двумя крупными, уходящими к затылку загорелыми залысинами, подпрыгивал, трясся, как на гладком поле аэродрома, закручивался штопором, готовясь улететь в небо и утянуть за собой Константина Яновича…

— И — высота! — И на ходу давал Юре пояснения, каких не встретишь в учебниках: — Высота — союзник летчика, его друг. В бою она может придать внезапность скорости и маневру. В учебе она даст тебе время для исправления ошибки. Высота спасительна. Когда тебе в очки брызнуло горячее масло, мотор замолк и ничего не видно, но у тебя в запасе есть полторы тысячи метров, ты спасен! Ты можешь снять очки, выправить машину и спланировать туда, куда нужно, где нет камней и деревьев…

— А у красных есть хорошие летчики? — спрашивал Юра. Втайне он был за красных.

— У красных мастера еще почище наших будут, — утверждал дядя, для которого правда была превыше всего. — Ванька Павлов две авиашколы во Франции окончил, не считая Гатчинской… Ему не попадайся! Мы с ним дважды в воздухе встречались, он на «сопвиче», а я на старом «ньюпоре». Он мне рукой помахал и отпустил, не стал сбивать. Не счел доблестью клевать слабого. А Ванька Спатарель? Циркач! Он у красных уже на высоких должностях, но пока все еще летает. Этого я сбивал, было однажды. По мотору дал очередь, он ушел на планирование в степь. Не стал больше в него стрелять. Как можно? Спатарель! Легенда! Вместе учились.

Юра замирал от этих рассказов. В небе даже война между красными и белыми выглядела не такой кровавой и уничтожительной, как на земле, — здесь еще встречались рыцари, у них был свой кодекс чести.

Вообще Юре его новая жизнь казалась необыкновенной, какой-то летящей — и каждый день сулил новые открытия и переживания. Нет, он будет летчиком! Только летчиком! И как можно скорее!

После обеда Лиза и Юра часто убегали в ангары к механикам.

— А племянник твой, не знаю, будет ли хорошим летчиком, но конструктором обязательно, — говорил Константин Янович жене. — Голова у него хорошо устроена. Вчера нарисовал мне модель геликоптера — и знаешь, до чего додумался, до поперечного хвостового винта, чтобы снять крутящий момент!

— Разве это новость? — удивилась Ольга Павловна. Прожив немало лет при аэродроме с мужем-летчиком, она неплохо разбиралась в авиации.

— Не в том дело! — рассердился Лоренц. — Но мальчик додумался до этого сам. Понимаешь? Сам!

Ольга Павловна вздыхала. Она переживала, что Юра растет недоучкой, и ждала осени, чтобы определить племянника в гимназию. Она очень надеялась, что заваруха, именуемая Гражданской войной, к осени как-то закончится.

— И где же он будет строить самолеты? Смотри, какая огромная красная Россия. А если она все же раздавит нас?.. За границей ему достанется только обувь чистить или газетами торговать…

— Молчи, молчи! — волновался Константин Янович. — Все как-нибудь устроится! Не может так быть долго, никак не может! Обязательно все хорошо устроится!

В конце концов полная, красивая, леноватая Ольга Павловна успокаивала мужа, прижимала к себе, приглаживала неспокойный суворовский клок белесых волос. Муж был вспыльчив, порывист, она его полная противоположность.

Константин Янович примолкал. Действительно, огромная красная Россия захлебывалась в крови под Варшавой — тут русский офицер не мог не посочувствовать Советам, — и настанет день, когда этой новой России потребуются конструкторы для ее многочисленных авиазаводов. Хочешь не хочешь, их будут строить, потому что надо будет осваивать необъятное небо. И крамольные мысли закрадывались в голову Лоренца: Спатарель и Павлов уже с ними, Братолюбов — с ними. Не от дурости же! Толковые парни! Может, и Лоренцу найдется место там, у красных? А уж он позаботится и о своем племяннике — Юре Львове. Константин Янович гнал от себя крамольные мысли и, успокоившись, шел на летное поле готовить летчиков для сражений с красными. Вот только сражаться было не на чем. Союзнички новых машин не присылали, хорошо — в Симферополе оставался полуразрушенный авиационный заводик, еще в девятьсот восьмом году построенный хитрыми греками-промышленниками, получившими для строительства солидный аванс от державы. На этом заводике ремонтировали старенькие «ньюпоры» и пробитые пулями и осколками «спады». Эти машины летали отгонять от белых колонн могучих «Муромцев», целую эскадрилью которых Советы пригнали на Южный фронт.

Ах, Игорек Сикорский! Успел построить эту невиданную четырехмоторную махину и укатил в Америку, подальше от полыхающей России — конструировать для американцев новые пружинные матрасы. А в России, какой бы она ни была, кто остается? Вот и выходит, что вся надежда на этих нынешних мальчишек. Они теперь быстро растут. Не успеешь оглянуться, а все рычаги управления уже в их руках…

Трудно, очень трудно было избавиться от таких крамольных мыслей в это непростое время.

…Юра Львов был до предела захвачен своей новой жизнью, она несла его, как река Кача, протекающая рядом с аэродромом, несет, перекатывая, мелкие камни.

Осень накатилась на поселок стремительно, с редкими теплыми дождями. Все чаще по утрам солнце пряталось за низкими облаками, которые натягивал с гор слабый ветер. Покрывались желтизной и багрянцем листья на черешнях и абрикосах в соседствующих с Александро-Михайловкой садах. Эти сады тянулись почти от самого песчаного качинского пляжа вверх, в горы. Манили своей сладостью и сочностью потяжелевшие яблоки.

Лизавета-Керкинитида, глядя, как в темноте жестяного ангара Юра помогает механикам устанавливать на самолет мотор с милым названием «Гном», выщелкивала из круглой шляпки подсолнечника семечки, хохотала, звала Юру на море.

И Юра не выдерживал, оставлял на часок-другой любимую технику, мчался вместе с Елизаветой к Каче, где песком стирал с себя черные масляные полосы, потом они бежали к морю или в сады. Хозяева-татары снисходительно относились к воровским садовым набегам двух подростков:

— Ай-вай, война идет, скоро совсем не знать, как жить, пусть берут яблок, пусть берут груш, слив…

А эти двое и не думали о войне, которая шла где-то за перешейками, о жестокой войне, где юнкера и гимназисты, сняв гимнастерки, шли в штыковые атаки против крестьянских мальчишек из-под Пскова или Костромы. Санитарные поезда, беспрестанно, днем и ночью идущие с фронта, миновали Александро-Михайловку. Они шли через Мекензиевы горы и Инкерман, мимо заброшенных устричных заводов, вдоль Киленбухты к Большому рейду, где их ждали санитарные автофургоны и подводы.

Севастопольский госпиталь был переполнен, как переполнены были больницы и санатории Ялты, Феодосии, Керчи, Симферополя… Жара способствовала гангрене и воспалениям, в палатах и в коридорах больниц стоял запах гниющей плоти.

С каждым днем таяла армия барона Врангеля, и подкрепления ждать было неоткуда.

И сюда, в Александро-Михайловку, время от времени тоже докатывалась война, напоминая о себе доставленными откуда-то из Северной Таврии гробами с погибшими летчиками. Поселок тогда одевался в черное, потому что это было общее горе его жителей: здесь все друг друга знали, не один год вместе делили и радости и невзгоды.

Лишь неделю назад улетел отсюда, с этого аэродрома, к Каховке только что отремонтированный «ньюпор» с веселым, красивым летчиком Ваней Лагодой — и вот его уже привезли в наскоро сколоченном гробу.

Юра сдружился с Лагодой как-то незаметно. Любил наблюдать, как он работает в ангаре-мастерской. Все горело у него в руках, все он делал споро и четко. Особенно увлекался столярным делом. Фуганок и стамеска были в его руках словно игрушечные. При этом, вырезая какую-нибудь сложную балясину, он любил пофилософствовать. Скажем, спрашивал:

— А ты откуда родом, Юрка?

— Из Таганрога.

— Скажи! Наш брат — казак, — одобрительно улыбался Лагода. — Тебе самое с руки — в летчики. Потому как почти все летчики из казаков. Правда! Все думают: раз, мол, с конем справляются, так и с этой «коломбиной» справятся. Наш начальник Авиадарма генерал Славка Ткачев кто, по-твоему? Казак! Бывший казацкий подъесаул. А как летает! Как чайка над морем! Первый в русской авиации Георгия получил!

— А ты тоже казак? — спрашивал Юра.

— Греби сильнее! Я четырежды казак. У меня и деды-прадеды казаками были, братья меньшие — трое — тоже казаки, чуток разберемся в этой войне, я и их к летному делу приохочу.

Не разобрался, времени не хватило. И некому теперь приспособить к летному делу трех младших братьев, потому что старшего всем поселком провожали на летное Братское кладбище.

Дул холодный ветер, вылетая как будто из-под самых темных туч, окутывавших Мекензиевы горы. Моросил серый, мелкий дождик.

Коротенькая процессия свернула с большака на особый участок кладбища, который носил торжественное название «Кладбище жертв русской авиатики». Вместе со всеми Юра вошел ворота, снял свою намокшую фуражку. Здесь стал слышен стук крупных капель, падающих с листа на лист у высоких уже, раскидистых лавровых деревьев и платанов: ведь первая могила появилась здесь еще в десятом году. Тихо шумели, словно шептали о чем-то, кипарисы. Как бы заново отполированные, блестели над могилами крест-накрест поставленные пропеллеры.

Когда Юра в первый раз увидел кладбище по дороге в Алекандро-Михайловку, это были для него просто памятники героям, теперь же, после того как он не однажды посетил могилы летчиков вместе с Лоренцем, каждая из них стала для него живым рассказом о полете, о человеке, о его характере и его ошибке или неоправданной, безумной смелости… Вот здесь лежит Леокадьев, один из первых пилотов, который на допотопном «фармане» решил перелететь Мекензиевы горы, но мотор в сорок лошадиных сил не смог одолеть нужную высоту, и пилот врезался в скалу… А этот пропеллер стоит над прахом Бертье, человека, который осмелился войти в пике на стареньком моноплане «блерио», и при выходе у него начал рассыпаться аппарат. До земли оставалось всего сто метров…

Поглаживая пропеллер рукой, Юра стал вспоминать слова молитвы за умерших: когда-то, в пору своего детства в имении под Таганрогом, он был верующим мальчиком и всегда ездил с матерью в уездный город, в знаменитый Успенский собор. Но сейчас выяснилось, что молитва почти забыта. Он с трудом вспоминал слова, которые когда-то шептала мама. И так же тихо, едва шевеля губами, произносил их:

— Упокой, Господи, души усопших рабов твоих… и всех усопших сродников, и благодетелей моих…

Да, именно так, как сродников и благодетелей воспринимал сейчас Юра людей, погибших за то, чтобы освоить для Юры небо.

— …И прости им все прегрешения, вольныя и невольныя, и даруй им царствие небесное…

«Царствие небесное». Юру особенно волновали последние слова. Эти герои лишь на миг вошли в небеса, но они были достойны этого царствия навеки. Их внеземная, потусторонняя жизнь представлялась Юре как один нескончаемый полет высоко над облаками на каком-то абсолютно совершенном летательном аппарате, которому доступны любые выси.

И внезапно, когда он поглаживал рукой мокрые, скользкие лопасти, земная мысль вторглась в область высоких молитвенных слов. Это была мысль о Наташе, которую он, прощаясь, обещал часто навещать, но так до сих пор ни разу не собрался ней в Севастополь. Как там она одна?

Юра вспомнил, как она плакала и смеялась в день их прощания там, в квартире на Хрулевском спуске, как он утешал ее, уверяя, что Павел Андреевич жив и здоров, а она верила и не верила и тяжело вздыхала, узнав, что Юра покидает маяк и уходит жить к своим родственникам — и теперь становится ей как бы уже и не совсем родным.

Каждый день Юра давал себе клятву, что вот завтра он точно пойдет в Севастополь, чтобы проведать Наташу. Но приходило завтра с его ранним ярким солнцем, шумом моря, рокотом прогреваемых авиационных моторов — Лиза бросала ему через открытое окно белое полупрозрачное яблоко, которое, едва в него вонзишь зубы, наполняет рот кисло-сладким соком, — новый день звал его на летное поле, в ангары, к все еще не отремонтированному мотору. Это была утренняя песня Александро-Михайловки. Юра вскакивал, радуясь новому дню, забыв о вчерашних намерениях.

Но сейчас, когда Юра оказался рядом с Севастополем, не проведать Наташу было бы непростительным грехом.

Закончилась панихида, гроб с телом Вани Лагоды опустили в могилу. Юра, как и все остальные, по православному обычаю, бросил в яму горсть земли и направился к выходу. У ворот подошел к Константину Яновичу.

— Дядя Костя, можно, я останусь ненадолго в Севастополе? К вечеру приеду. Хотел бы навестить знакомых.

Константин Янович пристально взглянул на Юру. Он вырос, возмужал даже за это короткое аэродромное время. Но вместе с тем он вспомнил, что в прежней севастопольской жизни у Юры были неподходящие знакомства.

— Ладно, иди! — вздохнул он. — Надеюсь, ты знаешь, зачем и куда ты идешь.

Было бы нелепо ограничивать свободу подростка на земле, когда он сам твердо решил «вывозить» его в небо, чтобы постепенно передоверить ему и «клош», и педали, и весь летательный аппарат.

Лоренц порылся в кармане и сунул Юре в руки сотню рублей «на всякий случай». Мальчишка с благодарностью посмотрел на дядю. Он знал, чего опасался Константин Янович.

— Я вас не подведу, — сказал Юра.

— Я тоже пойду с Юрой, — умоляюще посмотрела Лиза на отца. — Можно, папа? Юре будет веселее!

— Нет! — твердо сказал Юра.

— Ну вот видишь, — развел руками Лоренц. — Видимо, в планы Юрия ты просто не вписываешься.

Юра не стал больше ждать, он торопливо пошел по дороге, ведущей от кладбища вниз, к Аполоновой балке.

— Ну, Юрка! Я тебе этого не прощу! — крикнула ему вслед Лиза. — А еще клятву давал!

У Аполлоновой балки Юра не пошел на пристань, а сел на трамвай, заполненный рабочим людом, едущим в город. Обогнув Южную бухту, на конечной остановке он должен был пересесть на другой трамвай, идущий в центр города. Но, чтобы сэкономить деньги, Юра отправился пешком.

…После тихой Александро-Михайловки в Севастополе даже в будний день было многолюдно и шумно. Люди шли в одну и в другую сторону не только по тротуарам, но и по булыжной проезжей части, благо машин и конных экипажей было мало и им приходилось пробивать себе в этом многолюдье дорогу визгливыми клаксонами и криками «Посторонись!». Разносчики напитков надрывно призывали выпить воды, компота или крюшона. Их перекрикивали продавцы папирос:

— Есть «Ира»! Есть «Ада»! А других курить не надо!

Юре было хорошо в этой толпе. Он с любопытством рассматривал лица важных господ, проезжающих в экипажах, и надменных военных генералов, протискивающихся сквозь толпу в своих длинных, блестящих никелем автомобилях.

Он вздрогнул, когда кто-то вдруг окликнул его:

— Юра! Львов!

Юра поднял глаза и увидел почти совсем рядом сидящего в роскошном лимузине офицера со смуглым красивым лицом. Распахнутый легкий плащ открывал блестящие шнуры аксельбантов. Офицер смотрел на Юру из медленно движущегося сквозь толпу автомобиля, улыбаясь и как будто не веря своим глазам.

«Да это же Микки Уваров!» — вспомнил Юра.

С тех давних пор, что они не виделись, Микки изменился, утратил мальчишечью гладкость лица и беззаботность выражения больших светлых глаз, но, несомненно, это был он. Уже, наверное, не Микки, как все привыкли его называть тогда, в штабе Ковалевского. Даже Юра. Теперь он был уже Михаил Андреевич Уваров.

Первым порывом Юры было броситься к давнему знакомому, но тут же он сообразил, что Микки — один из тех, кто знает все-все о его дружбе с Кольцовым. И поэтому такая встреча может таить в себе опасность. Не исключено, что Микки, который, несомненно, по-прежнему работает в штабе, захочет сдать его в контрразведку. Не секрет, что Кольцов и, стало быть, Юра были близки со Старцевыми. Начнут допрашивать, известно ли ему, где сейчас скрывается Наташа. Он, конечно, ничего им не скажет, но попортить жизнь контрразведка ему сможет. И тогда — прощайте, дядя, тетя и Елизавета Лоренцы, прощайте, аэродром и мечты о полетах!..

Все эти мысли промелькнули в голове Юры в одно короткое мгновение. Он увидел, что Микки положил руку в перчатке шоферу на плечо. Но прежде чем машина остановилась, Юра каким-то странным, чужим, заячьим голосом выкрикнул:

— Вы… вы обознались, господин!.. — и тут же нырнул в толпу, спрятался за спинами прохожих.

Он еще слышал, как скрипнули тормоза и Микки вновь выкрикнул:

— Юра! Ну куда же ты!.. Постой, пожалуйста!..

Усиленно работая локтями, Юра, зачем-то пригибаясь, пробивался сквозь толпу. В какую-то секунду ему даже показалось, что Микки настигает его, что он уже вот-вот, совсем близко…

Выбравшись из толпы, он помчался по узкому переулку. Вбежал в полуоткрытую калитку какого-то сада, перемахнул через забор, скрылся в парадной двери трехэтажного дома и через черный ход выскочил уже на другую улицу. Услышал громкий топот. Хотел было вернуться, но увидел, что это катится по улочке тяжеловес с поклажей угля. Совершенно незнакомая улица вывела его к Азовской, от которой до Хрулевского спуска, где жила Наташа, было рукой подать. Но Юра теперь боялся бежать к ней. В нем проснулся опыт конспиратора. Еще Красильников когда-то говорил ему: «Если подозреваешь, что тебя выслеживают или преследуют, уводи шпиков куда-нибудь на другой конец, запутывай следы».

Обойдя по улице Кази и Шестой Бастионной Наваринскую площадь, Юра вскоре оказался на грунтовой дороге, ведущей из города. Из-за волнения он не сразу узнал эту дорогу, но спустя какое-то время понял: она ведет в Херсонес. До его развалин всего три версты. Там, в этом огромном музее под открытым небом, никем сейчас не охраняемом, среди раскопок старых оборонительных стен, базилик, некрополей, среди новых монастырских зданий и садов его, уж точно, никто не найдет. Спрятавшись, он без риска сможет отсюда наблюдать, преследуют его или нет. Микки вполне мог кликнуть жандармов или агентов контрразведки, и они уж наверняка ищут его повсюду.

Но нет, в Херсонесе его не так просто будет найти. Он знает там каждый закуток. Надо только как можно быстрее туда добраться.

И Юра торопливо пустился по дороге. Он даже не подумал о том, что оказаться одному на пустынном шоссе значило демаскировать, раскрыть себя, подвергнуть опасности. Когда эта мысль пришла ему в голову, он остановился, огляделся. Но вокруг не было никого. Вот и Херсонес! Успокоившись, он прибавил шаг…

Забравшись в раскоп и лишь изредка высовывая оттуда голову, он оглядывал окрестности. Нет, никакого преследования пока не было.

Сидя на обломке какой-то древней мраморной колонны, еще не до конца освобожденной от земли, Юра горестно обдумывал свое положение. Для того чтобы попасть домой в Александро-Михайловку, ему надо сквозняком пройти через весь город и переправиться на противоположную сторону Южной бухты. Но не исключено, что на ноги поставлена уже вся севастопольская полиция. Всем шпикам роздано описание его примет: Микки его хорошо разглядел. И теперь его, конечно же, разыскивают на трамвайных остановках, проверяют все проезжающие пролетки, присматривают за пристанями…

Ну, а если все же как-то пробраться к Наташе и у нее переждать несколько дней, пока все уляжется? Дождаться, скажем, ночи, полукругом обойти город глухими окраинами, выйти к Южной бухте, пройти вдоль трамвайных путей к вокзалу, а оттуда — узкими улочками до Хрулевского спуска?

Нет-нет, все это не то. Появляться ему в городе — днем ли, ночью — крайне опасно. Положение, как показалось Юре, было практически безвыходным.

Откуда-то из соседнего раскопа тянуло добрым древесным дымком, к тому же попахивало свежеиспеченным хлебом. Юра уже давно ощущал усталость, а сейчас к ней добавилось еще и чувство голода.

Выбравшись из раскопа, прячась на всякий случай между нагромождениями мраморных обломков, он прошел по узкой, петляющей тропке к следующему раскопу. Заглянув в него, он увидел человек пять мальчишек в живописных лохмотьях. Они со всех сторон обсели неяркий костерок и, нанизав на тонкие ивовые прутики ломти хлеба, обжаривали их на огне. Юра даже сглотнул слюну, когда представил себе кусочек теплого, подрумяненного, пахнущего дымком хлеба!

Сзади вдруг послышалось какое-то шевеление, Юра испуганно обернулся и глаза в глаза встретился с оборванным рослым пареньком с вымазанным сажей лицом. Беспризорник с вызовом смотрел на Юру.

— Мы давно за тобой наблюдаем, еще когда ты только сюда пришел, — сказал он. — Шпионишь?

— Ни за кем я не шпионю, — оскорбился Юра, его вовсе не испугал грозный вид мальчишки. — Просто пришел… Я, может, тут гуляю!

— Ха! Он гуляет! — возмутился явной ложью беспризорник. — Сидел в яме, выглядывал…

— А вам, собственно, какое дело! Где хочу, там и гуляю!..

— А может, тебе за нами поручено следить! — И беспризорник громко, в четыре пальца, как умеют только голубятники, свистнул.

И тотчас окружающая костерок ватага сорвалась с места, рванула из раскопа, обступила Юру.

— Вот! Брешет: гуляю тут! — доложил беспризорник своим товарищам. — А сам за нами зырит!

— Ни за кем я не зырю, — оказавшись в таком опасном окружении, стал оправдываться Юра. — Я, может, сам от шпиков спасаюсь. Меня, может, тоже сейчас…

— Три ха-ха! Кому ты нужен! — Беспризорник опять обратился к товарищам: — Опять, гад, брешет!

— А может, и не брешет! — раздался за спиной Юры чей-то спасительный голос. — Это наш пацан!

Юра обернулся, взглянул на своего защитника и даже не поверил своим глазам: перед ним стоял Ленька Турман, все в таких же развевающихся клешах, только еще более похудевший, с погрубевшим лицом и наголо остриженный.

— Леня! — обрадовался Юра и даже как-то подался к нему, чтобы поздороваться за руку и этим показать остальным, что они с Ленькой Турманом не какие-то там случайные знакомые, а очень даже хорошие приятели, может, даже друзья.

Но Ленька не ответил на этот порыв, не протянул руки, лишь критически осмотрел его с ног до головы и с легким презрением в голосе сказал:

— Совсем обуржуазился! — и, вспомнив их предыдущую встречу, спросил: — Что, нашел все-таки свою теху?

— Нашел! Только я тогда, Леня, все тебе выдумал — ну что тетю ищу. То есть я знал, что у меня где-то есть тетя, мамина сестра, только не знал, где ее искать. А оказалось, она живет здесь, под Севастополем…

— Во, Турман, видишь! Сам сознался, что и тебе набрехал!..

— Тихо! — остановил базар Ленька и вновь строго спросил Юру, совсем как на допросе: — Ну давай! Трави дальше про тетку! Мы любим байки про теток слушать!

— Но я же правду! Мамина сестра. Только не здесь, в Севастополе, а в Александро-Михайловке. И еще муж у нее — летчик.

— Белый?

— Он инструктор. Ну учит на летчиков.

— А еще у тебя был другой дядька, помнишь? Который в крепости сидел…

— Это не дядька. Это Кольцов. Мой друг Павел Андреевич Кольцов. Его как-то выпустили. Или сбежал, не знаю точно. — Юра объяснял непоследовательно, сбивчиво, но по мере его рассказа лицо Леньки Турмана становилось менее агрессивным, разглаживалось, добрело.

— Про Кольцова весь Севастополь знает, — сказал Ленька. — Я еще тогда, когда заговорили, что адъютанта Кольцова то ли по ошибке, то ли как, из крепости выпустили, о тебе подумал. Вроде все сходилось, что и ты рассказывал… Это, значит, Кольцов и был твоим знакомым?

— Да.

Ленька посмотрел на своих товарищей и, указав глазами на Юру, вновь повторил:

— Я ж сказал, наш пацан!

Юра тоже в подробностях вспомнил их последнюю встречу, сеновал, где он гостил у Леньки.

— Леня, а помните, был у вас мальчишка, он мне еще свои ботинки подарил?

— Кляча, что ли?

— Да-да, Кляча! Он еще говорил, что скоро умрет.

— Живой! Его тоже какие-то сродственники нашли. В Бахчисарае живет, колбасу с салом жрет… А я чуть было не откинул коньки. Тиф. Уже было закапывать повезли, а я — раз! — и ожил. — И Ленька захохотал.

Потом Юра сидел с беспризорниками у костра, уминал поджаренный на огне хлеб и в подробностях, откровенно рассказывал Леньке и всем остальным о своих сегодняшних мытарствах. При этом он с ужасом представлял себе, как отнесутся родные в Александро-Михайловке к его исчезновению, что будет с тетей, у которой и так нездоровое сердце. Конечно, они бросятся в Севастополь его искать. Но где? Ходить по городу и спрашивать о нем прохожих глупо и бессмысленно. Нет, скорее всего, они поедут на маяк…

Маяк! Это слово вспыхнуло в его голове, словно огонь в ночи. Конечно, это, пожалуй, самый лучший выход из его бедственного положения. До маяка отсюда хода — сущий пустяк, верст восемь, может, чуть больше. Федор Петрович Одинцов — верный друг и старший товарищ — подскажет, как незаметно вернуться к тете. А скорее всего, он просто переправит его в Александро-Михайловку морем, на шаланде. Этот путь гораздо короче, чем по суше. И во много раз безопасней.

Юра торопливо засобирался, попрощался со своими новыми товарищами. Пообещал, что как-нибудь их проведает. Они в ответ показали ему здесь же, на территории Херсонеса, свое тайное убежище — небольшую не то пещеру, не то заброшенный подвал с полузаваленным всяким раскопочным мусором входом. Внутри было уютно, пол выстлан душистым сеном, полынью и чабрецом.

Ленька не захотел расставаться с Юрой, увязался его провожать. Они пошли по «Новой Земле» — участку, отделяющему Херсонес от маяка.

— Ты теперь всегда будешь у этих родичей жить? — вышагивая босыми ногами по галечнику, спросил Ленька.

— А больше у меня никого, — ответил Юра.

— А та, киевская, тетка?

— Ее убили. Только эта осталась. Еще Лизавета, двоюродная сестра, и дядя…

— Который летун?

— Ну да! Он меня обучает. Может, и я когда-нибудь летчиком стану, — похвастался Юра.

— А потом полетишь красных бомбить! — жестко сказал Ленька.

— К тому времени война закончится. А летчики все равно нужны. Потому что люди теперь всегда будут летать.

— Везучий ты, Юрка! Все тебе — в карман. А мне — так наоборот. То тиф, то холера, то отлупят, то с голоду пухнешь, — грустно сказал Ленька. — Знаешь, я решил перебиться тут до холодов, а потом — в Африку. Там завсегда лето, никакой одежки не надо. И жратвы от пуза. Эти вот, которые с рябчиками едят ананасы. Сытная, говорят, фрукта, свободно кусок мяса заменяет. И растут они там не то что в садах, а даже прямо на улицах: подходи и рви, никто слова не скажет. И еще хлебное дерево есть. Булку или там бублик можешь прямо с ветки сымать. Мне про это один знакомый морячок рассказывал, он туда плавал, все самолично видал. Обещал поспособствовать…

Они прошли мимо огромных керосиновых баков и складов Нобеля на западном берегу Стрелецкой бухты, миновали новенькие дачные поселки, тянущиеся до самой «Электры». А за «Электрой» сразу же Херсонесский маяк.

В последний момент вспомнив о строжайшем наказе — чужих на маяк не приводить, Юра сказал Леньке:

— Ты со мной туда не ходи, ладно? Подожди здесь, я скоро! — И он побежал по дороге. Обернулся. — Если меня на шаланде в Александро-Михайловку повезут, я все равно прибегу тебе сказать! Ты жди!

— Ладно! — крикнул вдогонку Юре Ленька Турман. Он присел на обочине дороги, стал подбирать небольшие, обглоданные морскими волнами камешки и метать их в цель. Целью была брошенная на дороге разорванная корзина…

Не знал Юра, что Федора Петровича Одинцова уже нет на маяке. Контрразведка арестовала его вскоре после того, как Юра ушел к тете. Вместо Одинцова смотрителем маяка стал свой в контрразведке человек, а в домике с мансардой поселились несколько агентов и солдат, дожидающихся «улова».

Юра бодро и весело шел прямо в поставленную Татищевым мышеловку…

Ленька довольно долго ждал возвращения Юры. Он придумал себе новое развлечение: скрутил в комок найденную тут же тряпку и стал гонять по дороге этот неуклюжий и нескладный, самодельный мяч.

По дороге от маяка довольно бодро, прыгая на ухабах, ехала тачанка. Ленька отступил в сторону, пропуская ее, и увидел сидящего на козлах солдата, рядом с ним — какого-то нахохлившегося господина в котелке, а сзади — тесно сжатого с двух сторон вооруженными винтовками солдатами Юрку. Их взгляды на мгновение встретились, и он тут же отвернулся. Ленька понял: Юра боялся вовлечь его в этот опасный круг.

Глава двенадцатая

В квартире Лоренцев в этот день до позднего вечера царило тревожное ожидание: Юра уже давным-давно должен был вернуться, а его все не было.

Когда совсем стемнело, Ольге Павловне изменила ее обычная невозмутимость, она заметалась из комнаты в комнату, не зная, что предпринять.

Позвонил дежурный, сказал, что в проходной сидит парнишка, просит, чтобы к нему вышел кто-нибудь из родственников Юрия Львова.

— Да-да! Я сейчас! — заторопился Константин Янович и своей четкой, военной походкой отправился к проходной. Следом за отцом увязалась и Лиза. Константин Янович уже догадался, что их ждет какое-то неприятное известие.

В проходной навстречу Лоренцу поднялся тощий стриженый парнишка — Ленька Турман.

— Здравствуйте! Вы, вероятно, привезли какое-то известие от Юрия? — нетерпеливо и нервно, не теряя понапрасну времени, спросил Константин Янович.

— Вы его дядя?

— Да, я его дядя.

— Летчик?

— Разве это имеет какое-то значение?

— Для меня — имеет.

— Да, я летчик. Фамилия моя Лоренц. Я дядя Юрия, — раздраженно сказал Константин Янович. — Говорите же, что у вас там!

— Лучше бы без посторонних. — Ленька указал взглядом на дежурного.

Они вышли из проходной на улицу. Было темно. Лиза жалась к отцу. Но Ленька сказал ей:

— Вы, барышня, тоже отойдите! У меня, может, секретное известие!

Лиза обиделась и нехотя, но с независимым видом отошла. Лишь после этого Ленька, понизив голос чуть ли не до шепота, сказал:

— Такое дело. Юрку замела контрразведка.

— Что вы такое говорите! — даже возмутился Лоренц. — Откуда у вас такие сведения?

— Я сам видел.

— Но почему вы думаете, что контрразведка?

— Я их знаю как облупленных.

И Ленька подробно рассказал Константину Яновичу все: и как Юра прятался в развалинах Херсонеса, и как потом отправился на маяк, и как его увезли с маяка в окружении стражников.

Лоренц опасался, что с его племянником может случиться нечто подобное. Прошлое никогда не покидает человека, даже если тот думает, что навсегда распрощался с ним.

— Я благодарю вас, — сказал Лоренц, когда Ленька закончил свое невеселое повествование, и тут же торопливо пошел к проходной. Пропустив впереди себя Лизу, скрылся за дверью сам. Но через короткое время вновь вышел на крыльцо, позвал уже скрывающегося в темноте юношу: — Молодой человек! Вернитесь, пожалуйста!

Ленька обернулся: чего еще хочет от него этот чудноватый дядька? Но все же вернулся.

— Я забыл вас спросить: вы что же, товарищ Юрия?

— Ну вроде того. Три чи четыре раза встречались. То в Киеве, а потом здесь, в Севастополе.

— И приехали лишь затем, чтобы сообщить о беде, в которую попал Юрий?

— Не, не приехал. Извозчики, знаете, сильно дерут.

— Тем более… И куда вы сейчас?

— Известно, обратно.

— В Севастополь? Но ведь ночь. Куда вы сейчас пойдете! Может, переночуете здесь, а утром… тогда уж…

— Не, я пойду, — упрямо сказал Ленька. — У меня там пацаны. Будут думать, куда я пропал.

— Тогда, пожалуйста… Вот! — Лоренц протянул Леньке несколько денежных купюр. — Это вам на извозчика.

— Не надо.

— Нет-нет! Пожалуйста! Вы настоящий товарищ! Я очень рад, что у Юрия такие друзья!

Ленька спрятал деньги в карман.

— Ну так я пошел, — сказал он. — До свиданьица! Может, еще когда и свидимся!

— Да-да! Будет время, приезжайте посмотреть на полеты! Увлекательное зрелище! И кланяйтесь родителям!

— Это уж спасибо… поклонюсь, — сказал Ленька с легкой насмешкой и торопливо скользнул в темноту.

Лоренц вернулся в проходную, взял Лизу за руку, и они пошли по темной улице домой.

— Что-то с Юрой? — спросила Лиза, пытаясь угнаться за быстро вышагивающим отцом. — Я же слышала, вы говорили о Юре. А если бы ты меня отпустил с ним, ничего такого бы не случилось.

— Хорошо, что не отпустил.

— Так что с ним?

— Его арестовали.

Лиза заплакала.

Потом плакала Ольга Павловна. И все трое ходили по квартире как потерянные. Наконец Лоренц подошел к жене и решительно сказал:

— Значит, так! Попрошу тебя к утру погладить и почистить мой парадный костюм! Завтра я отправлюсь вызволять мальчика.

Сказав это, он немедленно отправился чистить свои многочисленные награды и отличительные знаки, которые заработал за всю летную жизнь. Это занятие успокоило Лоренца и позволило ему привести в порядок свои мысли.

Отправляться в сухопутную и морскую контрразведку, начиная, как положено, с запроса дежурному, было делом гиблым. Те, конечно, начнут крутить и финтить, обещать проверить и так далее, а тем временем будут мальчишку допрашивать… Нет, бить его, сына полковника Львова, конечно, не посмеют, но у них там есть уйма всяких других приемов, которые могут сломать мальчика, оставить след на всю жизнь.

К кому же пойти? Кто правильно поймет и не будет мучить его излишними подозрениями? И тут память услужливо предложила ему воспоминания не слишком давнего времени.

Евгений Константинович Климович, начальник Особого отдела в штабе главнокомандующего Русской армией Врангеля, в годы Великой войны выполнял различные служебные задания на фронте и довольно часто вылетал в воинские части вместе с пилотом Лоренцем. Климович выделил Лоренца из всех других летчиков и бесстрашно занимал в его самолете свое пассажирское место. Его не смущало даже то, что Лоренц летал на «ньюпоре» — аппарате с чрезвычайно сложным управлением, хотя на аэродроме были и другие, более совершенные машины.

Когда Константин Янович впервые откозырял тогда еще полковнику Климовичу, тот не мог не увидеть на лице летчика холодного и полупрезрительного выражения. Военные, а уж тем более фронтовые летуны всегда недолюбливали полицейских и жандармов. Климович, конечно, мог бы отреагировать ответной холодностью и начальственным высокомерием, но вместо этого он молча обошел «ньюпор» и сказал, будто курсант, отвечающий на вопрос инструктора:

— Так. «Ньюпор-четыре». Моноплан. Пятьдесят процентов всех авиационных аварий в России приходится на долю именно этого аппарата. Сам конструктор Эдуард Ньюпор погиб во Франции в одиннадцатом году при испытаниях точно такого же аэроплана. В тринадцатом на таком же «ньюпоре» разбился и брат Эдуарда Шарль.

— Виноват! — сказал Лоренц, прикладывая руку к шлему и как бы извиняясь и за свое отношение к знатоку авиации, и заодно за сам аппарат.

— Это не вы виноваты, поручик, — сказал тогда Климович. — Виноваты наши головотяпы, которые закупили лицензию на заведомо плохую машину. Только сейчас перестали выпускать… Думаю, что здесь не только головотяпство, а кое-что похуже. Вот и получается, что семнадцать авиаотрядов русского военно-воздушного флота из тридцати девяти снабжены именно такими колымагами. Против новейших «таубе» и «альбатросов». Или вы думаете, что меня не трогает этот вопрос?

Лоренц ожидал, что после такого выступления полковник откажется от его машины и попросит другого пилота. Но Климович улыбнулся.

— Но зато мне хорошо известно, что летает на этой балалайке знаток своего дела. Лучше мастер на плохом аппарате, чем неумеха — на хорошем… Так что полетели, Константин Янович!

То, что жандармский полковник разбирается в авиационных проблемах и, главное, помнит его имя-отчество, расположило Лоренца в пользу «котелка» — так называли полицейских армейские офицеры. Они потом часто летали вместе, и Лоренцу не раз приходилось убеждаться в храбрости, благородстве и высоком интеллекте Климовича. Однажды они даже провели несколько часов у костра: когда Лоренц вдруг увидел, что уровень масла в контрольном стекле стал быстро падать, а мотор начал постепенно сдавать, перегреваясь. Он усмотрел среди двинских лесов небольшую поляну, круто спланировал и сумел, ломая молодые елочки, сыгравшие роль амортизаторов, посадить «ньюпор» буквально на пятачок.

Пока их отыскивали, они грелись у огня и разговаривали. Это была осень шестнадцатого. Настроение у Климовича, к тому времени уже ставшего генералом, было неважное. Он прямо говорил, что в верхах полный разлад, что Ставка подчинена Царскому Селу, иначе говоря — императрице Александре Федоровне, и что страну ждет катастрофа. Климович, похоже, полностью доверял Лоренцу. Более того, они сдружились. Увы, вскоре после этого их полета Климовича, как человека излишне самостоятельного и строптивого, по указанию Царского Села уволили с его высокой должности.

С тех пор они не встречались. Климович затерялся где-то среди отставников, хотя был достаточно молод. Лишь Врангель с его острым командным взглядом отыскал Климовича и доверил ему важнейший пост.

Да, Лоренц пойдет к генералу Климовичу! Он хоть и профессиональный жандарм, но человек глубоко порядочный, прямой и честный. А это немало. Это главное!

Рано утром Лоренц вышел из проходной во всем параде. Погоны его украшали серебряные двуглавые орлы с вензелем Николая Второго — символ принадлежности к военно-воздушному флоту, высочайше утвержденные еще императором. Эти орлы, держащие в лапах похожие на лопасти пропеллера скрещенные мечи, своей величиной подавляли скромные капитанские звездочки и смахивали на генеральские знаки отличия.

Кроме Георгия, Анны и Владимира с мечами — орденов, достаточно знакомых крымчанам, — у Лоренца было два знака, на которые посторонние смотрели с особым вниманием. Это французская Военная медаль за доблесть и Рыцарский крест Почетного легиона, врученные ему от имени Республики военной миссией за победы, которых он добился, летая именно на французских аппаратах. К Рыцарскому кресту было подвешено еще и три вайи — пальмовые ветви, обозначавшие количество сбитых Лоренцем немецких самолетов.

Нарядно и эффектно выглядел Константин Янович, направляясь к Чесменскому дворцу, где находился штаб командующего Русской армией генерала Петра Николаевича Врангеля. Только две ироничные мысли не покидали его и делали сухощавое лицо несколько усмешливым и задумчивым.

Ну, во-первых, во всем этом своем блеске он похож на инвалида-просителя, что, впрочем, было недалеко от истины. Во-вторых, блеску героя войны никак не соответствовало то обстоятельство, что Ольга Павловна чуть свет сбегала к соседям и подняла их с постели, чтобы занять какие-то деньги на всякие транспортные и иные расходы. Жили Лоренцы более чем скромно, на офицерское жалованье Константина Яновича, а капитан врангелевской армии получал ненамного больше уборщика на аэродроме. Выручали, правда, приплаты как пилоту — так называемые полетные. Но они были нерегулярны и зависели от врангелевской казны.

Извозчик этих обстоятельств не знал, но, ослепленный орденами и погонами, принял Лоренца за генерала и слез с козел, чтобы лично, взяв под локоток, помочь усесться в пролетку на дутиках. Константин Янович, сняв фуражку, пригладил непокорный кок и слегка улыбнулся.

С былой, довоенной прытью извозчик домчал Лоренца до моста через Качу, а дальше, на Бахчисарайском шоссе, заставил свою кобылу показать такое проворство, что пролетка то и дело подбрасывала капитана, заставляя вспомнить о коварных воздушных ямах и динамических течениях воздуха.

День начинался солнечный, ясный. Люди с любопытством поглядывали на Лоренца и некоторые даже приподнимали шляпы. Константин Янович весело подумал о том, что в Севастополе, подверженном самым неожиданным слухам, сегодня же к вечеру распространится весть, что в Александро-Михайловск прибыла эскадрилья новейших самолетов, которые, перелетев через Крым, учинят на просторах Северной Таврии полный разгром красных. Иначе чем же еще объяснить такой торжественный проезд по Севастополю важного авиационного генерала!

Службы Климовича занимали часть второго этажа Чесменского дворца, но вход в штаб был один. Дежурный, опытный, видавший виды капитан, осмотрев Лоренца и с почтением, и скептически, направил его в приемную генерала.

Здесь уже начиналось царство адъютантов, в котором Константин Янович чувствовал себя еще более неуверенно, чем в затянутом облаками небе, когда потеряны все ориентиры и только компас да находящийся над ним уровень-креномер подсказывают тебе, что ты держишь верный курс и не летишь вверх ногами.

Адъютантом у Климовича был немолодой жандармский полковник. Он пронзил Лоренца взглядом, словно пулеметной очередью во встречном бою, и попросил записаться на прием в книге посетителей. Что ему пальмовые ветви капитана — он сам был полковником!

Константин Янович понял, что еще немного — и он потеряет ориентировку. Записаться в книге — это пиши пропало.

— Но ведь у вас личный вопрос, не так ли? — спросил полковник вежливо, видя, что Лоренц продолжает стоять.

— Личный, но очень важный и не терпящий отлагательства, — пояснил Константин Янович как можно убедительнее. — Речь идет о человеческой жизни… О жизни юноши, в сущности, мальчика…

— Понимаю. — Полковник с трудом скрыл усмешку. Здесь все посетители — если они не были сотрудниками Особого отдела или штаба — вели речь о человеческих жизнях. В том числе о жизнях юношей и почти мальчиков. Потому что в большинстве своем всюду уже воевали мальчишки. Но некоторые из них, сочувствуя красным, творили в тылу черт знает что. И когда их брали с поличным, у многих обязательно находился какой-нибудь дальний родственник, который шел к Климовичу, лопоча что-то об исключительной важности арестованного для будущего. — Арестован? — догадался полковник.

— Так точно. По нелепому подозрению.

— Это бывает. Значит, разбираются, — равнодушно сказал полковник. — Вы пока распишитесь, оставьте свой адрес. Как разберутся, мы сразу же и сообщим.

И тут счастливая случайность улыбнулась Лоренцу. За дверью кабинета он услышал слова прощания — генерал кого-то провожал к выходу. Полковник выпрямился, чтобы проводить посетителя — им оказался не кто иной, как почтеннейший генерал Абрам Михайлович Драгомиров, увенчанный пышными полуседыми бакенбардами. Куда там суворовскому коку и наградам Лоренца против бакенбард и орденов Драгомирова! Но Константин Янович решился на поступок, которого прежде никогда бы не совершил. Обойдя по кривой и полковника, и полного генерала, он втиснулся в дверь кабинета, пока та не успела захлопнуться. Полковник, оставив Драгомирова, промчался вслед за посетителем, но было уже поздно.

Лоренц оказался в кабинете, и, главное, Климович успел его увидеть.

Память на лица у генерала была профессиональная, и даже парадный вид и обилие наград Лоренца не сбили его с толку.

— Константин Янович!

В свои пятьдесят лет Евгений Константинович был худощав и энергичен. Подойдя к Лоренцу, он, отклонив протянутую руку, попросту обнял его. Как-никак совместные полеты сроднили их. Да еще в годы войны, когда оставались какие-то надежды, упования.

Адъютант, увидев, как генерал обнимает посетителя, почтительно закрыл дверь.

Климович быстро перешел к делу. На столе его ждали бумаги. Непростые бумаги. Сообщения об арестах, доносы, рапорты филеров. Протоколы допросов партизанских вожаков. Вся картина огромной подпольной войны, которую вели большевики против Врангеля, не скупясь в средствах, была сосредоточена в строчках этих донесений. Климович знал, что стоит ему хоть на миг ослабить усилия, и весь полуостров зальет волна самой настоящей партизанской войны. В то время как армия гибнет на фронтах вдали от Крыма. Большевистская идея обладала силой, которая соблазняла даже тех, кто бежал от нее на юг. У Климовича не было и тысячной доли тех средств, которыми располагали большевики для соблазна слабых и подкупа агентов.

Генерал чувствовал, что противостоит напору толщи воды, как затычка в плотине. Большевики были сплоченны, а белый лагерь раздирали распри и ссоры. Генерал устал.

— Какое дело привело тебя? — спросил Климович, еще раз с легкой иронией взглянув на ордена и пальмовые ветви на груди летчика. — Весь этот парад для меня?

Константин Янович как можно более ясно рассказал о непростой судьбе Юры Львова, о его дружбе с красным разведчиком Кольцовым. Это было случайное стечение обстоятельств. Но сейчас подросток живет другой жизнью, в нормальной семье, и не следует ему таким способом напоминать о его тяжелом сиротском прошлом. Арестовали Юру Львова того, кем он был когда-то. Но он уже другой.

— Понятно, — сказал Климович. Ему уже успели доложить о деле молодого Львова.

Подростку, несомненно, было известно немного, особого интереса для контрразведки он не представлял. Но многих подпольщиков он знал в лицо и в этом качестве мог быть важным свидетелем. Просил же об этом парнишке не кто-нибудь, а Лоренц, боевой друг.

Климович задумался. Законы дружбы взяли верх над деловыми соображениями. Он вызвал адъютанта.

— Свяжитесь с Татищевым или Селезневым. Дело о подростке Юрии Львове закрыть за мизерностью им совершенного и неполными годами. Львова доставить ко мне. — И затем Климович повернулся к Лоренцу. — Не обижайся, Константин Янович, дорогой, если попрошу подождать в приемной. Ты ведь тоже, наверно, не был бы доволен, если бы тебя надолго отрывали от ручки управления в аэроплане?

Они распрощались, вновь по-товарищески обнявшись. «Ручка управления… — думал Лоренц, сидя в приемной и ощущая на себе уже почти дружелюбные взгляды полковника. — Но моя стихия — небо, а какова твоя стихия, генерал?»

…Обратно Лоренц и Юра ехали на том же самом извозчике, который то ли из уважения к утреннему седоку, то ли из-за отсутствия пассажиров по-прежнему стоял на Чесменской возле штаба. Юра был подавлен. Он доставил столько неприятностей дяде, замечательному человеку, лучшему в мире летчику, — только сейчас он увидел, сколько у Константина Яновича боевых наград.

Они долго ехали молча, потом Юра спросил:

— А как вы узнали, что я там… у них… у этих?

— Твой друг, — объяснил Лоренц. — Он пришел вчера почти ночью, чтобы известить нас.

— Ленька, — догадался Юра.

— Я, к сожалению, не спросил его имени. Но его поступок… Знаешь, Юрий, человека надо все-таки судить не по словам, а по поступкам. Он совершил благородный поступок. Кто он, из какой семьи?

— У него никого нет.

— То есть как это? И где же он живет?

— Он беспризорник, — решился открыть правду Юра. — Но он очень хороший. Несколько раз меня выручал… ботинки мне подарил…

— Вот видишь! У него наверняка были порядочные родители.

После этого Лоренц замолчал и больше не возвращался к этой теме.

Когда копыта лошади гулко простучали по дощатому настилу моста через речку Качу и перед ними открылась огромная площадка авиашколы, Лоренц сказал:

— А погода сегодня, положительно, летная.

— Да, — ответил Юра удрученно. После всего происшедшего, полагал он, дядя и тетя постараются отправить его куда-нибудь подальше от этого важного военного объекта. Ведь и на них ложится ответственность за человека, который был связан с красными. Константина Яновича могут лишить его летной работы. А как он без неба? И, кстати, без денег, которых и так вечно не хватает?

Неужели вот так сразу, в один день, оборвутся мечты и планы, которые стали частью жизни Юры? С ними он теперь просыпался, с ними — засыпал. Как нелепо, как жестоко все устроено! Сначала он потерял отца и мать, потом приобрел близких людей, которые хоть в чем-то возместили ему потерю. И вот теперь он лишится и их. Нет уже рядом ни Кольцова, ни Ивана Платоновича, ни Наташи, ни Красильникова, ни Одинцова. А скоро он расстанется и с Лоренцами, с милой Елизаветой-Керкинитидой.

Но разве он виноват в том, что взрослые, разумные люди, у которых он должен был научиться всему доброму, разъединились и вступили в ожесточенную борьбу друг с другом? Павел Андреевич говорил, что из всей этой борьбы вырастет новый, справедливый мир. А если нет, а если не вырастет?

Ольга Павловна и Елизавета, однако, встретили его так радостно, как будто он вернулся из дальнего путешествия. Никто не вспоминал, как и почему пришлось выручать Юру. Ольга Павловна напекла оладий. С джемом, сваренным из сладкой-пресладкой вишни. Эти оладьи и этот чай казались Юре сейчас неземным блаженством.

Юра оттаял, отогрелся после всех злоключений, но по-прежнему был молчалив.

— Ну-с, Юрий… — серьезно начал Константин Янович.

«Сейчас он скажет о том, что меня отсылают куда-нибудь. Куда и к кому? В какой-нибудь дом для сирот? Но я не хочу! Не хочу! Я не могу расстаться с самолетами! Я хочу каждое утро слушать, как заводят моторы. Сидеть в классах, разбирать схемы, как это делают курсанты. Помогать механикам в мастерских. Хочу узнавать у них все, что можно узнать об аэропланах!..» Юра сжал скулы, чтобы не разреветься.

— …Погода, как я сказал, сегодня летная, — продолжил Константин Янович. — Поэтому я решил «вывезти» тебя… — Он посмотрел в широко раскрытые глаза племянника. — Мог бы «вывезти» и раньше, но тогда ты был бы простым пассажиром, зрителем, а сейчас ты человек, который уже кое-что понимает в авиации. Начнем? Юра, ты меня слышишь?

— Слышу, — тихо сказал Юра.

Конечно, ему хотелось броситься к Константину Яновичу, обнять его. В сущности, он так и не успел поблагодарить его за все. Но Юра боялся так открыто проявлять свои чувства. Не девочка и не малолетка — он уже серьезный человек.

— Сегодня ты будешь сидеть на пассажирском месте. Жаль, что у нас еще нет аэропланов со спаренным управлением. За границей, говорят, уже появились такие. Я мог бы доверить тебе аппарат на простых участках, постепенно усложняя работу. Через неделю-другую, мне кажется, ты уже сможешь полететь самостоятельно.

На аэродроме Лоренц и Юра облачились в комбинезоны и держали в руках шлемы. Механики выкатывали из ангара двухместный учебный «ньюпор». Юра старался унять охватившую его радостную дрожь.

Без погон и своих блестящих наград, под теплым ветром, теребящим суворовский кок, Лоренц и сам казался мальчишкой, который старается быть серьезным, потому что играет в очень взрослую игру. Встав рядом с Юрой, он ладонью измерил уровень их макушек и сказал с удовлетворением:

— Ты так быстро растешь. По-моему, тебе не понадобятся колодки, будешь летать в обычных сапогах.

Юра машинально взглянул на «колбасу». Им предстояло взлететь в сторону моря: побережье уже нагрелось, и ветер дул оттуда, где серебрилась, синела и зеленела выпуклая водная громада, помеченная легкой рябью волн.

Проводить Юру в первый свой полет прибежала и Лизавета. Но Юра не замечал ее. В мыслях он уже отправил «ньюпор» в небо и, проделывая за пилота все необходимые движения, пробегал глазами показания приборов. Если бы Юра посмотрел на Керкинитиду, он увидел бы в ее глазах восхищение, и зависть, и радость, и огорчение. Ей уже приходилось летать с отцом, но Юра отправлялся в небо не просто как пассажир, а как ученик которому вскоре предстояли самостоятельные полеты.

Эти мальчишки! Им так много дано!..

Юра надел шлем и вслед за Лоренцем залез в свою тесную кабинку. Он уже много раз проделывал это упражнение на земле. Знал, что летчики, как казаки, следящие за тем, как всадник вскакивает в седло, тоже наблюдают за посадкой летчика и дают ей свои беззлобно-насмешливые определения: «Как баран в карету»… «Как ворона в гнездо»… «Как тетка на воз»…

Юра постарался сесть лихо, опершись обеими руками и точно, разом, как на сокольских упражнениях, закинув ноги. Моторист уже стоял перед пропеллером и держался за лопасть.

— Контакт!

— Есть контакт! — ответил Лоренц, и Юра вслед за учителем потянулся рукой к воображаемому включателю магнето и «врубил» зажигание.

Пропеллер дернулся в руке моториста и тут же как бы вырвался из нее, закрутился, сперва неровно, словно бы опробуя свои силы, а затем уже мощно и гладко, образуя один сверкающий на солнце круг. Левая рука Юры постепенно, по мере прогрева двигателя, как бы передвигала рукоятку сектора газа — от зубчика к зубчику.

Лоренц поднял руку в черной, с раструбом, перчатке. Моторист вытащил колодки из-под колес, а люди позади отпустили самолет. Он резво понесся по взлетной полосе. Толчки становились все менее ощутимыми, а земля все быстрее мчалась навстречу.

«Тридцать, сорок, пятьдесят…» — мысленно отсчитывал скорость Юра. Тряска почти прекратилась. Пора!..

Лоренц взлетел круто, потому что ветер был встречный. Юра ощутил это всем своим телом, «задницей», как сказал бы учитель. Поле с его камешками, травкой, песком превратилось в бархатисто-гладкую лужайку и стало отдаляться…

Вверх, еще вверх! Ручка газа поставлена на полные обороты!

Под ними теперь было море, и на нем выделялась каждая волна, и баркас с рыбаками, которые выгребали к берегу, даже не поднимая голов: для них полет самолета был уже привычной картиной.

Вираж… Лоренц отжал левой ногой «коромысло» педалей внизу кабины, и Юра ощутил, как самолет лег в плавный, слабый левый поворот. Пока скорость и высота еще не набраны, Лоренц действовал осторожно.

Первый в жизни Юры вираж, это чудесное ощущение слитности всего тела, рук и ног, с аэропланом, когда крылья как бы становятся продолжением ладоней! Море внизу вдруг приобрело наклон, и серый военный корабль вдали, на горизонте, как на детской картинке, странно застыл посреди косой линии воды.

Лоренц сделал еще один вираж, чтобы набрать больше высоты против ветра. И когда горы косо встали где-то сбоку, Юра увидел, как по узенькой, извилистой, совершенно игрушечной линии железной дороги, проложенной по низинам Мекензиевых высот, ползет игрушечный поезд, укутывая ущелье сзади себя облаками пара и черного дыма. Было видно, что поезду нелегко одолевать высоту.

Ползущий, почти беспомощный поезд. Юра усмехнулся.

Мотор «ньюпора» вдруг чихнул, отчего весь самолет, кажется, дрогнул, а затем замолк. Так! Вода в системе! Но мотор вновь взревел. И опять они набирают высоту, и подрагивающие, такие легкие, такие, кажется, хрупкие крылья самолета, опираясь на дующий с моря бриз, поднимают машину все выше и выше.

Они снова пролетают над летной площадкой Александро-Михайловки — какая же она небольшая! Кубики домиков, спичечные коробки ангаров. Лоренц оборачивается, пальцами показывает Юре, что высота уже более полутора километров. Теперь они не то что Мекензиевы горы, но и Чатырдаг перелетят.

Но море… море стало еще больше, охватывая собой все побережье и распространяясь в глубину, где видны маленькие точки фелюг и кораблей. И Севастополь теперь словно макет города, выстроенный из картона. Неужели еще вчера он бегал по этим крошечным, таким игрушечным улицам, пугаясь людей, которые отсюда даже и не видны вовсе? Вон там, на выступе врезающейся в море суши, крошечный столбик Херсонесского маяка. Чуть в сторонке — расчерченные квадраты раскопов Херсонеса, его вчерашнее прибежище и летнее прибежище его друзей-беспризорников. Где-то они сейчас? Где Ленька, который снова его спас?

Какой незначительной, какой мелкой была его жизнь до сегодняшнего дня! И страх перед сыщиками, схватившими его на маяке, и его боязнь Микки, все переживания — ничто в сравнении с высотой, морем и его колеблющимся дальним горизонтом, с этими клочками белесо-серых облачков, пробегающих мимо них с игривой беспечностью!

…Уже на земле, когда была выполнена посадка и Юра на ватных ногах вылез из кабины, нисколько не думая о кавалерийском соскоке, Константин Янович взглянул мальчику в глаза и, должно быть, прочел в них то, что хотел прочесть. Что бы ни случилось, этот мальчишка будет пилотом.

Механики подхватили самолет, покатили к ангару. Юра и Лоренц неторопливо пошли по летному полю к проходной. Трава на поле была невысокой, выгоревшей, кое-где сквозь тусклую зелень пробивались неброские цветы. Они тоже тянулись к осеннему небу.

И так выходило, что небо было не только для одних аэропланов, оно было для всех и всего на земле. Оно жило своей жизнью. А под ним, на земле, творились земные дела: люди воевали, убивали друг друга, лечились от ран и болезней, влюблялись, объяснялись, ссорились и мирились. Но все земные дела в эти минуты для Юры перестали существовать.

От проходной навстречу Лоренцу и Юре торопливо шел дежурный по аэродрому офицер.

— Господин капитан, там у проходной вас ожидают…

— Кто? — удивился Лоренц.

Офицер неопределенно пожал плечами.

— Говорят, вы пригласили.

Лоренц посмотрел вдаль и увидел у ворот, сразу за колючкой, сидящих на корточках нескольких мальчишек, чумазых, в латаных-перелатаных рубахах и портах. Лишь один из этой компании стоял. Юра узнал его. Это был Ленька Турман. Впрочем, его узнал и Константин Янович.

Подойдя к воротам, Лоренц оглядел эту колоритную кучку беспризорников, весело спросил:

— Ну что, пришли посмотреть полеты?

— Ага, — за всех ответил Ленька и, помедлив, добавил: — А может, у вас какая работа найдется? Еропланы помыть или еще чего там?

Лоренц немного помедлил и обернулся к дежурному офицеру.

— Значит, так! Отправьте их на кухню, чтоб покормили. И дайте им швабры, ведра — пусть приберутся в старой казарме. Об остальном потом подумаем.

И, уже пройдя через проходную, Лоренц еще раз обернулся к дежурному офицеру:

— Начальнику школы я доложу!

Юра какое-то время шел с Константином Яновичем, но потом остановился и попросил:

— А можно, я попозже домой приду?

— Да-да. Конечно. Ступай к своим приятелям.

Юра торопливо вернулся к беспризорникам, которые уже обступили дежурного офицера, подошел к Леньке Турману и дружески положил руку ему на плечо.

Глава тринадцатая

Ох, долгая дорога от Апостолова до бывшего укрепленного городка Кизикерменя (Девичьей крепости), который, после того как русские войска, преследуя Карла Двенадцатого, во второй раз отбили его у турок, был назван гордо и бесповоротно: Берислав. Славно, значит, взяли!

Рассекая пыльной лентой унылую, жухлую степь, широкий шлях тянется меж курганами к самому горизонту, и нет ему конца. Слева, если подняться на курган, вдалеке поблескивает Днепр, тоже бесконечный и извилистый, а меж рекой и шляхом — плавни, особенно густые и обширные там, где в великую реку впадают реки малые, образуя лиманы, — что по левому берегу, что по правому.

Пушкари укутали лица тряпицами, заткнули их за ворот, но пыль все равно проникает под гимнастерки и, смешиваясь с потом, жжет тело. За боевой заставой, выдвинутой на всякий случай саженей на пятьсот — шестьсот вперед, тяжеловозы-брабанты тянут гаубицы. В третье орудие запряжены две пары волов. За ними еще одна воловья упряжка тащит фуру с амуницией. Далее другая пара волов везет сцепленные вместе две звукометрические установки. Сплошь укутанные парусиной, они похожи на каких-то диковинных чудовищ. Арьергард — «холт» еще с одной гаубицей и с повозкой с пулеметом — и вовсе не виден в столбах пыли. Только когда ветер кладет эти столбы набок, сдувает пыль и играет, как мячиками, округлыми кустами перекатиполя, становится видна вся растянувшаяся по степи батарея. И дураку ясно, что в этом своем походном положении, когда пыль закрывает дали, батарея совершенно беспомощна и уязвима для серьезного врага.

Но враг там, далеко, за бликами днепровской воды, на левом берегу. А плавни, хоть и наполнены всяким военным людом, молчат, держат нейтралитет. Ждут плавни, в какую сторону подует ветер, куда станет гнуть лозу. Скоро здесь начнутся большие дела — вот тогда все и прояснится. Там, в плавнях, отколовшиеся от махновской армии отряды Володина, Гнилозуба, Яремного и загадочного атамана Задувало-Гроссфаухена. Сотни, а может, тысячи штыков и сабель.

Кольцов то и дело поглядывает в сторону плавней, зеленой стеной оберегающих Днепр от удушливого дыхания степи. Пошуровать бы там, среди лозы и камыша, прощупать! Чем дышат вчерашние махновцы, какие у них планы? Если переметнутся на сторону Врангеля, много будет беды. Собственно, для этого он и направляется в Берислав…

Плавни то прерываются на миг, чтобы допустить степь к воде, дать напиться, потом снова заполоняют приречное пространство. И так почти все сто с лишним верст — до самых окраин Берислава. Пять дивизий можно без труда схоронить среди верб, осокорей, камыша, осоки, рогоза, на песчаных отмелях и островах, где и коню есть корм, и человеку пропитание. Рыбы там несметно, только не ленись закидывать сети или ставить вентеря.

Кольцов шел со вторым взводом, рядом с артиллерийским передком, на котором восседал, плечом к плечу с батарейцем, меланхоличный немец Петер с неизменной глиняной трубочкой во рту. То и дело немец останавливал своих брабантов. Они хоть и шагом идут, да все равно далеко отрываются от медлительных волов. В брабанте три аршина до холки, разве сравнить с низкорослым, потерявшим породу украинским волом?

— Вол — шайзе, — пояснял во время остановок, оглядываясь назад, Петер. — Я имею пфлуген… пахать, да? Ферштейн?.. Три дня! Дер окс… вол, да?.. пфлуген целый вохе… неделя! Берукзихтиг… учтите, господа… дер окс ист фауль… ленивый… нихт дисциплиниерт… Майне пферд помогает дать гросс ернте… большой урожай! О да!

Кольцов отстал от брабантов и подождал медленно бредущих, опустивших почти к самой земле рогатые головы с навязанными на них налыгачами волов. Деревянные ярма, массивные хомуты, надетые на шеи, глубоко врезались им в плечи. Глаза волов были налиты кровью. Колеса передка и пушки вращались медленно, глубоко увязая в серой пудре, которой был покрыт шлях.

— Оно, конечно, немцу хорошо! — пояснил шагающий рядом с волами словоохотливый погонщик. — С лошадью справиться любой сможет. А ты вола приучи к работе — это как дикую тигру. Опять же, тонкости. Ты поставь правого вола слева и крикни «цобе!», они тебе вместо налево как раз направо возьмут. Вожжей-то нету, словом берешь! Ну и в канаву! Ладно, если простой воз, а ну если такая штука, как орудие? Или, там, возьми, снаряды… Я уже сколько раз мобилизованный, а ни разу, чтобы… Благодарности имею и деньгами награжденный… Вот он, немец, остановится и напоит коняку обязательно чистейшей водой, и овса из торбы. Кажные три часа. А я своих до закату гоню, а потом воды любой, хоть из калюжи, и соломки им посеку — хорошо, если запарю в казане, а то и так… Вот ты мне и скажи, выдержит такое дело ихний немецкий конь? Хоть он и огроменный, как этот… как слон… То-то!

Павел только вздыхал — видел, что волы вконец измучены. И это когда каждый час дорог!

К исходу вторых суток прошли едва ли половину пути, и здесь, на ночевке, когда степь дышала свежестью и от Днепра и плавней тянуло приятным, острым запахом реки, их догнал Грец, раздобывший где-то справного жеребца под хорошим драгунским седлом.

— Ковыряетесь! — прокричал он, и конь его, роняя пену с боков, крутился под ним вьюном. — Скотину жалеете, отпасаете? Сколько вас, жалостников, мать так и эдак! А там, на фронте, люди пушки ждут!.. Ладно, я вперед пошел, пусть высылают вам подмогу.

И исчез в ночи.

— Известно, жеребец мобилизованный, — сплюнул серую густую слюну погонщик. — Эх, переведут такие вот скотину в России!

Павел понимал, что Грец неспроста торопится в штаб Правобережной группы. Он хочет первым доложить о прибытии батареи и обо всем, что случилось в пути. Причем доложить с выгодной для себя стороны.

И получалось так, что он, Кольцов, попадал из огня да в полымя.

На исходе четвертых суток, когда и волы, и брабанты, измученные непосильной работой и плохой кормежкой, уже шли с бесконечными остановками, пушкари увидели вдали тусклые, полинявшие маковки церквей некогда очень богатого торгового городка Берислава.

Кривая, каменистая улица повела батарею мимо бесконечных складов, мимо высокого краснокирпичного дворца князя Голицына и принадлежавших ему некогда винных погребов. Внизу, под обрывом, стояла на плаву деревянная пристань, и к ней наискось вела пыльная дорога. Вдоль берега, привязанные цепями к могучим корягам, покачивались на воде сотни лодок, шаланд, дубов, барж, берлинок, каюков…

А за Днепром, вверх по течению, едва угадывалось в cepoй дымке волостное местечко Каховка, оно обширно раскинулось на низменном левом берегу. Ниже Берислава, верстах в семи по Днепру, тоже был едва виден, скорее угадывался своими блестящими на солнце крестами Корсунский Богородицкий монастырь. Он, так же как и Каховка, стоял на левом берегу.

И Берислав, и Каховка, выстроенные некогда при старинной переправе через Днепр, в довоенную пору богатели год года. А при них богател и монастырь.

Каховка славилась своими ярмарками на Николу-весеннего, когда начинала цвести тюльпанами степь, сюда съезжались до ста тысяч крестьян-отходников наниматься на работу к богатым хозяевам. А по осени, разъезжаясь, гуляли здесь отходники. Ох как гуляли!..

Павел мельком взглянул в сторону Каховки и затем в сторону монастыря. Всматривался в места, где скоро, совсем скоро разразится жесточайшее сражение Гражданской войны, где решатся многие судьбы и где будет под корень подрублено так удачно начавшееся наступление Врангеля.

Глава четырнадцатая

Генерал Слащев вставал в три часа утра. В просторном кирпичном доме, с толстенными, почти крепостными стенами, занятом под штаб и под квартиры командования, было тихо, и эта тишина выводила из себя командующего корпусом. Она напоминала о западне. Генерал начинал остро ощущать свою беспомощность. Предчувствие наступления, которое вот-вот должны были предпринять красные, становилось острым, удушающим.

Денщик Пантелей обязательно кашлял в своем углу, давая знать, что готов к немедленным поручениям, но не решался беспокоить генерала. Покашливание раздавалось и из комнаты, где ночевал начальник штаба Фролов.

Но Слащев, не говоря ни слова, тихо надевал мягкие кавказские сапоги, набрасывал на плечи шинель и выходил на улицу. Часовой, из юнкеров, вытягивался, блеснув штыком. Было темно. Дальний крутой берег Днепра темнел вдали угрожающей громадой, пахло прибитой за ночь пылью и душистым табаком, белеющим во дворе. А над всем этим витал запах солдатских уборных и хлорки, которой засыпали выгребные ямы и даже просто землю на участках, потому что не все служивые успевали добежать до плетеных изгородей.

Корпус поразила сильнейшая вспышка дизентерии, и половина личного состава, несмотря на все усилия докторов, потеряла боеспособность. Случалось, кавалерийская часть прямо на маневре вдруг спешивалась и конники, рассыпавшись по степи, принимали «позу орлов».

Вояки… Небось красные на том берегу, рассматривающие равнинную часть со своих днепровских круч, хохотали от души. Слащев не понимал, почему противник не начинает переправу. Ведь красные наверняка знают, что сейчас он располагает от силы двумя-тремя тысячами штыков и сабель против их пятнадцати, а может быть, и двадцати тысяч. О преимуществах красных в артиллерии и думать не хотелось. Тем не менее красные все накапливали и накапливали силы. Подвозили тяжелые гаубицы, понтоны, меняли командующих, начальников дивизий.

Значит, все-таки побаивались Слащева, даже зная о том, в каком бедственном положении находится сейчас его корпус.

Над головой, накрывая собой и этот кусочек земли у Днепра, и всю безбрежную Украину, светилось гигантское, бескрайнее поле звезд. Вид неба, напоминающего о вечном и бесконечном, о необходимом присутствии Создателя, успокаивал генерала и утишал его душевную боль.

Тридцать пять лет — что за возраст! Умирать надо было в тридцать три, в ту летнюю пору, когда он во главе своей Чеченской дивизии мчался впереди конной лавы на пулеметы красных. Тогда он был полон отчаяния и безрассудной смелости и смерть рассматривал как награду.

Сейчас ему во сто крат труднее. Сейчас он все знал, видел, предвидел, предчувствовал, знал, что нужно сделать, чтобы избежать несчастья, — и ничего не мог изменить. Он понимал, что все идет к краху, но должен был следовать по определенному уже пути, предельно суженному требованиями воинской дисциплины, и еще вести за собой тысячи людей, веривших в то, что он, Слащев, не может поступить неправильно.

Он даже не может выйти вперед и сказать: «Солдаты мои! Офицеры! Наше положение безнадежно, нас ведут в тупик, ваши жизни будут погублены зря… Простите меня, если можете!»

Амор фати… И Нина, ожидающая ребенка, и денщик Пантелей, и новый начальник штаба Володя Фролов, человек исполнительный и доверяющий ему, и начальник конвоя полковник Мезерницкий, и лучший друг, преданный ему до конца, Слава Барсук — все они смотрят на него как на человека, знающего, как найти выход из самого трудного положения.

А на том берегу что-то погромыхивало, двигалось, лязгало. Красные не спали, готовились. Слащев знал, что лучшие свои части они снимают с польского фронта и направляют сюда, к Днепру. Странное чувство охватывало генерала: в глубине души он желал победы большевикам, которые схватились с Польшей, а по сути — со всей Европой, пославшей Пилсудскому лучших советников, сотни самолетов, бронемашин, пушек, пулеметов. Пусть большевистская, но все-таки это была русская армия, которая вела справедливую войну, после того как от России, пользуясь ее слабостью, отторгли огромные земли.

И он здесь, в глубоком тылу, вдали от польско-советского фронта, отнимает у красных их лучшие силы и обязан использовать все свое умение, талант (да, талант), чтобы подарить победу Пилсудскому.

Подлая судьба, мерзкий путь!..

Дикой резью схватило живот. Вот так высокое соседствует с низменным. Куда уйдешь от болезни? Он заспешил в огражденную плетеным забором уборную. Желудок был пуст: вот уже три дня он почти ничего не ел, не мог. Но резь пронизывала все его тело, как будто стремясь вывернуть наизнанку кишки. Когда боль немного стихла, он провел рукой по животу и ощутил, как ладонь стала липкой и скользкой от крови и сукровицы. От напряжения открылась старая рана на животе. Хотя какая старая? Весенняя, полученная в те дни, когда он отстаивал крымские перешейки от Тринадцатой армии Иоганна Пауки, настойчивого, но не очень умного латыша. Три пули, выпущенные из «максима», пробили легкие и живот. Но генерал отказался от госпиталя: шли решающие бои. И он лечился, лежа в полуразрушенной хате, и одновременно руководил своим корпусом. Нина ухаживала за ним, была его врачом, сиделкой и другом.

Легкие зажили хорошо, а вот на животе то и дело возникала фистула — отверстие, как у павловской собаки, — из которой выделялась кровь и еще черт знает что. Так он и довоевался до Каховки.

У Слащева не было сил подняться на ноги. Но Нина, видимо, давно уже вышла из хаты и, незамеченная, следила за ним. Услышав стон, прибежала. Помогла ему встать, застегнула брюки. Между ними уже не было ничего, что могло бы показаться постыдным. Военная любовь. Как это не похоже на те романы и очерки о прекрасной, романтической любви между офицером и барышней, что печатались в первое время Великой войны в журналах.

— Открылась? — спросила Нина.

— Открылась, подлая. Мать…

Она помогла ему добраться до скамейки у дома, усадила. Не хотела будоражить подчиненных. «Юнкер Нечволодов» все понимала. Известие об открывшейся у командира ране — не лучшая новость накануне боев.

Принесла бинты, тампоны, тазик с водой, растворы в пузырьках. На ощупь, умело, промыла живот, перебинтовала. Прошептала:

— Если невмоготу… я принесу. Или потерпишь?

Он понял, что она имела в виду: кокаин или морфий. Весной, когда боль не давала ему возможности командовать юнкерами и наспех собранным ополчением, он пристрастился к наркотикам. Уход боли и ощущение неожиданной легкости, полета приводили, ему казалось, к неожиданным и очень удачным решениям. Наркотики давали ему возможность, держась за живот и ощущая, как течет из пробитых легких кровь и пузырями вскипает на губах, ходить в атаки в первых рядах.

Но он знал, что наступит момент, когда наркотики приведут его от высшего озарения к грубым ошибкам. Потому что дозы все увеличивались. Он нашел в себе силы отказаться. Сейчас генерал твердо сказал:

— Не надо.

Нина обняла его, и в ее близости он ощутил и сочувствие, и гордость за него. Он поцеловал ее руку, пахнущую риванолом.

— Мы победим, — сказала она тихо. — Мы, белые Нечволодовы, побьем красных Нечволодовых, хоть они и большие генералы… А потом ты уйдешь в отставку, и мы будем жить в небольшом домике в Севастополе или Ялте, и я рожу тебе еще одного…

Слыша их шепот и не желая мешать, часовой отошел подальше. Неожиданно он насторожился, вскинул на руку винтовку.

— Стой! Пароль!

Слащев по свистящему шепоту узнал Шарова — начальника разведки и контрразведки. Жизнь у капитана была совиная, ночная. В темноте он отсылал группы на ту сторону, в темноте встречал возвращающихся с правого берега агентов. Странная личность Шаров — порождение Гражданской войны. Никогда не требовал денег на оплату своих многочисленных шпионов. Знал, что не дадут. Романовских или валюты нет, а «колокольчики» (семьдесят штук за царский рубль) годятся разве что для уборной.

Но тем не менее его личная касса никогда не пустовала. Как он раздобывал деньги и ценности, оставалось только догадываться.

У Шарова и глаза были совиные. Различил в темноте фигуры Слащева и Нины.

— Здравия желаю, ваше превосходительство, — просвистел он.

Слащев осторожно снял с плеча руку Нины. Сказал как можно мягче:

— Мы тут немного побеседуем, — и, обернувшись к часовому, жестко добавил: — Юнкер, ступайте на улицу!

Нина, вздохнув, проведя ладонью по щеке своего генерала, тихо ушла. Шаров присел рядом. Был он маленький, округлый, совсем незаметный. Когда нужно было, прискакивал, как шарик, и приглашать не надо было: сам знал момент. Слащеву казалось, Шаров следит за ним, чтобы иметь на всякий случай, для шантажа или для иного дельца, нужный материал. Ведь странно: суровый Врангель отдавал Шарова под суд — и не за что-нибудь, а за мародерство. И простил.

Интересно, за что такая милость?

Капитан выждал минуту, словно чувствовал, что генерал собирается с мыслями и одолевает то чувство неприятия, которое вызывает у него начальник разведки. Шаров знал, что к нему относятся — как бы это помягче выразиться? — неблагосклонно. Вояки — моралисты, рыцари, сторонники открытой схватки, а он, Шаров, что поделаешь, шпион. Рыцарь плаща и шпаги. Так это принято называть.

Ничего, вот окажутся они в изгнании — а они, судя по развивающимся на фронтах событиям, окажутся там — без погон и чинов, тогда и выяснится, кто есть кто.

Впрочем, Слащева капитан уважал и служил ему не за страх, а за совесть.

— Красные опять сменили командующего Правобережной группой.

— Третий раз за месяц, — буркнул Слащев.

С тех пор как войска Врангеля вошли клином в занимаемую Тринадцатой армией Северную Таврию, большая часть красных вместе со штабом отошла за Днепр в районе Каховки и стала называться Правобережной группой.

Шаров помолчал, ожидая, когда Слащев спросит: «Кто же теперь?» Хороший вопросик… Вчера сменили командующего, а сегодня Шаров должен дать ответ, как будто он сидел в штабе у красных под столом. Капитан не спешил с рассказом. Не просто доставались ему сведения, не просто надо было их и выкладывать. У каждого его слова была своя цена.

— Кто же у них теперь? — спросил Слащев как бы невзначай.

Шаров вздохнул, давая понять, какая работа была проделана, для того чтобы генерал обладал свежайшей информацией.

— Роберт Эйдеман.

Капитан помолчал, зная, что Слащев будет обдумывать новость. Если потребуются дополнительные сведения, спросит. Но генерал знал достаточно об Эйдемане. Из латышей. В Великую войну — прапорщик ускоренной подготовки. Но уже в семнадцатом — начальник Уральской дивизии. Как военачальник, тактик — достаточно ограничен. Побеждает, только имея значительное превосходство в силах. Но упорен, как бульдог, в обороне очень стоек. Ценит старых специалистов.

— Любопытное противоречие, — вслух сказал Слащев. — Красные готовятся к наступлению, а командующим ставят оборонца.

— Да, — согласился Шаров.

Оба понимали, что это значит. Даже имея пятикратное превосходство в силах, Советы не надеются на успех наступления. Их ближайшая цель — завоевание плацдарма на левом берегу. Этот тет-де-пон станет постоянной угрозой существования всей врангелевской армии. Болезненной занозой. Отсюда до крымских перешейков — два перехода. Как только они нарастят силы, хлынут на Перекоп.

— Прибыла еще одна батарея ТАОН, — решил выдать очередную порцию сведений Шаров. — Тяжелые орудия. Вряд ли красные смогут переправить их на наш берег.

Еще одно свидетельство подлинных намерений красных. ТАОН прикроет плацдарм с противоположного высокого берега. Слащеву нечего будет противопоставить тяжелым гаубицам Эйдемана. Красные действуют медленно, но планомерно и убийственно точно, как настоящая регулярная армия. С весны они здорово подросли. Научились кое-чему.

Да, тяжело это — предвидеть удар и не иметь возможности защищаться. Из этой ловушки не было выхода — даже для Слащева.

— Интересная вещь, — тихо усмехнулся Шаров. — К этому спецу по артиллерии Грендалю прибыло две звукометрические установки для артиллерийской разведки.

— Ну и что же здесь интересного? — спросил Слащев.

Шаров уже докладывал о Грендале. Там, где Грендаль, — там звукометрия. Этот красный спец, бывший полковник, весьма успешно применил свои установки в семнадцатом, при июльском наступлении.

— Интересно то, что командует этими установками инженер по фамилии Недзвецкий, — сказал Шаров. — Лев Барсук-Недзвецкий.

— Ну, должно быть, родственник, — буркнул Слащев. — У нас на той стороне, капитан, у всех полно родственников, однокашников, однополчан…

Слащеву не понравился тон Шарова, усмешка капитана, очевидно, имела адресом Владислава Барсука. Если начинать посмеиваться по поводу родственников, далеко можно зайти. Тут один шаг до осуждения, а там и до подозрения. Но это Гражданская война. Если бы они, подданные российского императора, люди одной земли, вели себя как братья, то и междоусобицы бы не было. Они бы давно, вместе с англичанами и французами отпраздновали победу и уже наслаждались мирной жизнью.

— У них уже четыре полноценные дивизии, — вдруг с искренней горечью сказал Шаров. — Пятьдесят первую Сибирскую, Блюхера, они повернули сюда прямо с полпути на польский фронт. Через три дня она вся подтянется к Бериславу. Одиннадцать тысяч штыков, полный комплект. Латышская — тоже не подарок… У них теперь будет свыше ста пятидесяти орудий, в том числе сорок тяжелых…

«Раздавят!» — подумал Слащев.

— Не раздавят, — уверенно вслух сказал он. — Не раздавят, капитан.

Свои главные силы генерал уже отвел от берега, оставив лишь пулеметные команды, чтобы задержать переправы красных и нанести им ощутимые потери. Все пушки, в том числе два тяжелых орудия, сменили позиции. Эйдемана встретят лишь артиллерийские заслоны. И когда красные выйдут на простор, разбегутся по степи, он будет бить их по частям, крутясь, кусая и отскакивая, как волк, который в отчаянии справится с целой сворой собак.

— А что плавни? — спросил Слащев.

— Плавни кишат, как Запорожская Сечь. Туда бегут и от Махно, и от красных… Мы забросили им две тысячи трофейных винтовок, пулеметы, патроны.

— Хотелось бы, чтобы все это не стреляло в нас.

— Они пойдут за тем, кто будет побеждать. Плавни выжидают. Красные пока тоже опасаются их трогать, чтобы не разбудить. Это ведь тыл большевиков, коммуникации, базы.

Кто будет побеждать?.. Он, Яков Александрович Слащев, впервые в своей боевой жизни готов смириться с невозможностью победы. Нет, он попробует уговорить Врангеля согласиться с его планом. И тогда, возможно, еще не все потеряно. Врангель в это утро должен прибыть в Мелитополь. Надо ехать. Надо лично с ним переговорить. Ведь не враг же он сам себе.

— Благодарю за хорошую службу, капитан, — сказал Слащев и встал. От резкого движения пробудилась придремавшая было боль, пронзила живот. Он справился с нею и крепко пожал пухлую руку Шарова. — Сколько у нас времени, капитан?

— Через три дня они будут готовы к переправе, — отвечал Шаров после недолгого раздумья. — Может быть, через четыре. У них пока не хватает понтонов…

Уже светало, звезды начинали терять свой блеск. Слащев разбудил начальника конвоя полковника Мезерницкого, своего верного друга.

— Миша, едем в Мелитополь.

— Сколько взять конвоя?

— Двух человек, пулемет. Едем на машине, без конных. Спешка!

…Нина, приоткрыв глаза, смотрела с постели, как он, задернув занавеску, зажег в полфитиля лампу и стал одеваться в парадное. Пантелей тут как тут — с начищенными сапогами и мундиром на распялке. Мундир без погон, без добровольческих шевронов, с одним Георгиевским крестом. Самым первым. И нашивки за ранения на клапане левого рукава. Семь полосок. Их Яков Александрович считал главной наградой.

«Юнкер Нечволодов» поняла, куда собирается муж. И к кому. Она знала, что Врангелю, да и многим другим в штабе армии, не нравятся «наряды» Якова Александровича, порой весьма экзотические. Когда-то пыталась спорить. Да где уж! Слащева не переубедишь! Он полагал, что генеральское звание ему присвоили те, кто права на это не имел. А последний законный, присвоенный ему императором чин — полковник. Но полковничьи погоны — слишком явный вызов всему генеральскому клану. Поэтому предпочитал «чистые плечи».

Шевроны же не носил, потому что считал, что Добровольческая армия во времена Деникина не стала, как он думал в мечтах, орденом чистых, честных и безумно отважных. Запятнала себя грабежами и дикой гульбой.

Из-за этих «странностей» генерала о нем ходило много сплетен и небылиц. Да и завидовали его славе. Нина вначале все это переживала, а затем привыкла. Такой у ее мужа нрав, такая судьба.

Нина дождалась своей минуты, встала:

— Я с тобой.

— Растрясет, — проворчал Слащев. — Поедем быстро.

— Выдержу.

— До Мелитополя сто тридцать пять верст!

Она, не отвечая, быстро оделась, взяла сумку с перевязочными материалами и пузырьками. Шприц для морфия — на всякий случай. Дорога действительно тряская и долгая, а машина не салон-вагон. Может не выдержать Яков Александрович. Прихватила и карабин. Поедут-то по рокадной дороге, вдоль линии фронта. Всякое может быть.

Эх, нет здесь железных дорог. Степь…

Выехали еще затемно, перед рассветом. На ветру, в открытой машине, было прохладно. Хорошо, что расторопный Пантелей прихватил с собой еще несколько шинелей.

По дороге Слащев велел заехать в Блюмендорф. Встревоженный герр Питер, в ночном колпаке и халате, пошел будить Барсука-Недзвецкого.

— Дал бы поспать молодым, — укорила его Нина.

— Все. У них было время. Кончился медовый месяц.

Владислав вышел к машине, не забыв застегнуть последнюю пуговицу гимнастерки еще в сенях. Откозырял.

— Слушай, кто у тебя из родственников в артиллеристах? Фамилия твоя, звать Лев.

— Лев. Брат. Звукометрист, инженер.

— Приехал к тебе в гости.

— Да ну! — обрадовался Барсук.

— Только по ту сторону Днепра. Скоро пришлет тебе подарочки, пудов по пять каждый. Ставь свои пушки в балки, не то сразу засекут.

Растерявшийся Барсук долго глядел вслед машине: в утренних сумерках виден был только синеватый столб пыли, быстро перемещавшийся по степи.

Надо же, Левка у красных! Такой интеллигентный, подававший большие надежды в артиллерийской науке. Его учитель Владимир Давидович Грендаль, выдающийся ученый, называл брата своим преемником. Впрочем, Грендаль тоже у красных. И тоже, кажется, в Бериславе. Почему же тогда и Левке не быть у них? Так вот с кем предстоит сразиться ему, простому артиллеристу-практику, знатоку прямой наводки и сурового, в упор, боя!

Проклятая война! Уничтожение русского семени!

Владислав тихо, на цыпочках, вошел в дом, стараясь не разбудить Наташу. Снял с одной из подушек белую наволочку, смял, сунул в карман. Нацепил шашку. Вышел во двор седлать коня.

Герр Питер, успевший уже сменить ночной колпак на картуз, встревожился:

— Герр оберст, а как же фрюштюк? Голодный баух… брюхо… нехорошо.

Владислав только махнул рукой: отстань, мол.

«Руссо-Балт» — надежная машина. Прочнее всех «немцев» и «итальянцев», не говоря уже о нарядных французских «морсах». Но жесткая. Трясло сильно. Слащев согнулся, держась за живот. Нина старалась незаметно поддерживать его. Поглаживала по руке.

Проезжая по заповеднику «Аскания-Нова», спугнули нескольких цветастых птиц и диковинных животных, разбежавшихся два года назад по степи и чудом выживших. Из кустарника на краю балки за ними следили две зебры, сторожко прядали ушами. Зверье, которое Фальц-Фейны завозили сюда из дальних стран, превратилось в объект охоты, стадо оглядчивым и диким.

— Напрасно ты сказал Владиславу про брата, — заметила Нина, голос ее от тряски вибрировал и дрожал. — Переживать теперь будет.

— Это не страничка семейной хроники, — строго ответил Слащев. — Это военный факт, важный для артиллериста.

Глава пятнадцатая

Семь верст от Блюмендорфа до Днепра Барсук проскакал за четверть часа: конь, привычный к артиллерийскому уносу, быстрее не мог, не был приучен. В кустарнике сидел пост артразведки: солдаты ночью ходили на ту сторону, теперь, перевернув каюк, сушили на нем одежду, ждали солнца. Вода в Днепре розовела под рассветным небом.

— Давайте лодчонку, — приказал Барсук.

Хлопцы играючи поставили каюк на воду. Полковник в два узла привязал к шашке белую наволочку, воткнул клинок острием в нос каюка. Получился белый флаг. Оттолкнулся веслом от берега, погреб к островку, что виднелся вдали, поближе к крутому «большевистскому» берегу. Островок порос невысокими вербами. У Берислава, где испокон веку переправлялись через Днепр, было несколько таких островков и кос. Быстрая вода зачастую перегоняла песок с места на место, и получалось так: еще в прошлом году здесь был остров, а в нынешнем — такая глубина, что и дна хорошему пловцу не достать.

Светало быстро. Издали кусок белой ткани на носу каюка, подпаленный рассветом, казался красным.

Возле разведчиков, даже не прошелестев пересохшей за лето травой, возник капитан Шаров.

— Куда он? — спросил как будто лениво, искоса глядя на лодку.

— Не можем знать, — ответили солдаты. — Не докладал его высблагородие.

Шаров глянул на притаившийся в кустах, как зелено-серый удав, ручной пулемет «льюис», перевел взгляд на каюк с пламенеющим флагом.

— Если поплывет за остров, срежьте! — приказал артиллеристам.

Те не пошевелились. Барсука они любили за храбрость, доброту, веселый нрав. Да пусть хоть и к большевикам уплывет — скорее они капитана пристрелят. Шаров вмиг оценил обстановку, стал настороженно следить за каюком. Если командир артдивизиона уйдет к красным, с него, Шарова, голову снимут. А что делать?

С того берега тоже наблюдали за лодчонкой с одиноким гребцом. На обрыве выросли несколько фигур.

Барсук пристал к острову, протаранив песок. Встал на бугорочек возле вербы, выпрямился во весь рост. До красных было шагов сто пятьдесят, не более. Для хорошего стрелка не расстояние.

— Эй, на берегу! — крикнул Владислав.

Артразведчики следили за происходящим с тревогой.

— Если на латышей нарвется, срежут, — сказал унтер. — Народ аккуратный, что немец. Только злее.

Красные ответили Барсуку не сразу. Поговорили о чем-то между собой, посовещались.

Раздались сухие щелчки, и с вербы под ноги Барсуку посыпались продолговатые вербовые листья. Иные долетели до воды, и их подхватило быстрое течение.

— Не стреляйте, черти! — крикнул Барсук. — Я по делу!

— Что надо, фысокоблагородие? — крикнул один из «большевичков», стараясь пересилить шум текущей под обрывом воды. Акцент был прибалтийский, а в голосе звучала насмешка. Но зоркоглазый, черт. Разглядел «беззвездные» полковничьи погоны. — Гофори дело!

— Покличьте кого из артиллеристов! Мне нужен Барсук-Недзвецкий! — Еще громче крикнул в сложенные ладони: — Барсук-Недзвецкий!

На красном берегу снова посовещались. Но позы были мирные, никто не спешил больше снимать с плеча винтовку. Все, должно быть, знали, что ожидаются тяжелые бои и большие жертвы. Стоит ли огород городить раньше времени?

— Зачем тебе? — спросили.

— Брат мой. Поговорить хочу.

Двое из группы на обрыве исчезли. Владислав присел на травянистую кочку, прижал руку к ноющему, еще не зажившему боку. Неужели действительно отыщут Льва? Они не виделись с четырнадцатого. За это время сдвинулись и сместились целые эпохи.

Днепровская вода с тихим шелестом обтекала остров. Здесь некогда переправлялись турки, татары, запорожцы, литовцы, петровские солдаты, суворовские удальцы. Вода легко смывала кровь с песчаных берегов, журчала в промоинах, и тихо шелестела под ветром лоза.

Уже всходило солнце, ударяя с востока в обрывистый берег.

На откосе появилась долговязая, сутуловатая фигура. Солнце высветило ее ясно, и были видны даже длинные, слегка вьющиеся волосы, подрагивающие от ветерка. Человек всматривался против света, приставив ладонь ко лбу. Остров казался ему темным пятном.

— Это ты, Слава? — неуверенно и не очень громко выкрикнул инженер-звукометрист Барсук-Недзвецкий.

Владислав не торопился отвечать. До него не сразу дошло, что на той стороне реки, разделенной водой, как неодолимой преградой, действительно стоит его брат.

Они вместе еще в детстве бредили артиллерией и начали с игрушечных пушчонок. Потом научились делать действующие модели и ходили с обожженными от пороха лицами. Увлекались лекциями выдающегося баллиста Дроздова и автора метода численного интегрирования академика Крылова, ученого ломоносовской широты.

В четырнадцатом Владислав ушел на фронт вольноопределяющимся, в батарею легких орудий, а Левка, человек аналитического ума, закончил «Михайловку» и остался работать в ГАУ. Пути их резко разошлись.

— Да, это я, Лева! — крикнул полковник. — Приехал бить нас, брат?

— Слава, не надо! Я артиллерист! А почему ты на той стороне?..

Их голоса звучали над рекой, и не все слова доносились внятно, но они понимали друг друга.

— Все специалисты здесь, Слава! Мы создаем лучшую артиллерию в мире. И лучшую армию… Ты бы видел!

Полковник помолчал. Он не хотел бесполезных споров. Да, все спецы, все ученые артиллеристы остались действительно там, в красной России. И они, конечно, добьются того, чего хотят, потому что за ними огромная страна, а за Владиславом Барсуком маленький, последний клочок суши, за ним всего два-три десятка легких французских орудий и две крепостные пушки очаковских времен. А у них ГАУ, у них институты, академии и лаборатории. У них умы.

Но он поклялся служить старой России. Он давал клятву. Однако не станешь же орать про все это через речку. Тут дело личное.

— Как мама, Лева? Как Алексей Николаевич?

— Здоровы. У меня академический паек. Кормимся.

— Это хорошо. На Лене не женился?

— Нет, брат. Лена вышла за Берестенникова. Помнишь, пороховед?

— Жаль. Хорошую девушку упустил. Все некогда?..

— Да так… А ты?

— Я женился. Недавно.

— Мои поздравления! Кто она?

— Долго объяснять. Из хорошей семьи.

— Счастья вам!..

Помолчали опять. О чем говорить? В гости приглашать друг к другу? Уж какие там гости: им в скором времени посылать друг на друга стальные чушки с тротилом. Причем у него, Владислава, возможности просто-таки жалкие. И шансов умереть в этой перестрелке во сто крат больше.

— Ты извини, Слава! — что есть силы крикнул с того берега Лев Генрикович.

Барсук понял брата. «Извини, мол, что у меня несколько десятков тяжелых стволов против твоих пукалок. Что у меня инструментальная разведка и что артиллерией командует сам великий Грендаль, лучший в мире пушкарь, твой учитель…»

— Чего уж там, Лева. Может, даст Бог, свидимся?

— Может… Хотелось бы…

— Прощай, брат!

На каючке Владислав отправился обратно, к своим. Грустная, однако, получилась встреча. Даже нелепая. А все-таки повидал брата. Впервые за шесть лет. По-другому и не могло выйти.

Больше ни одного выстрела не раздалось с того, высокого берега. Дали уйти полковнику. Тоже ведь люди. Ну а попади он к ним в плен — не задумываясь, поставили бы к стенке как белую кость.

Такая вот она, война.

— Что, братца повидали, ваш высбродие? — спросил унтер, подтягивая каюк к кустам.

— Повидал, — буркнул Барсук. Самое печальное: он не знал, за кем из них правда. У каждого была своя. Не переспоришь, не переубедишь. Выходит, кто-то кого-то должен убить. Кто жив останется, тот и прав.

Когда он вернулся в Блюмендорф, Наташа стояла у дома, ждала.

Сердце зашлось от любви и горечи. Надо бы отправить ее к красным, там у нее было бы больше возможности выжить. А так — погубит он ее. Тогда — спас, теперь — погубит.

Но как оторвать ее от сердца, как прожить без нее ну вот хотя бы эти несколько дней?

Глава шестнадцатая

Поезд генерала Врангеля пришел в Мелитополь ночью с погашенными огнями: еще на станции Джанкой главнокомандующего предупредили, что отдельные большевистские разъезды, случается, подходят к линии железной дороги, иные достигают Крымского перешейка. Степное село Нижние Серогозы, лежащее чуть в стороне от шляха Каховка — Мелитополь, то и дело переходит из рук в руки. На всем пространстве Северной Таврии идет маневренная война.

В салон-вагоне с затененными окнами главнокомандующий рассматривал только что составленную в оперативном отделе штаба схему. Как человек, приученный к игре в шашки или домино, ничего не понял бы в шахматной позиции, так и любой плохо подготовленный военный, не командовавший крупными силами, не разобрался бы в этой схеме. Вся она была испещрена стрелками, пунктирами, немыслимо извилистыми, иногда запутывающимися в петли линиями, изображающими маневры частей.

Рано утром, еще в сумерках, главнокомандующий подписал диспозицию на следующие сутки, зная заранее, что его приказы опоздают, хотя их тут же, едва рассветет, понесут в своих вымпелах аэропланы на запад, север и восток от Мелитополя. Вся надежда была на опыт и умение его генералов. И хотя большая часть их была молода, за их плечами уже стояли отличная подготовка и немалая боевая практика. Это была настоящая военная косточка, потомственные бойцы.

Врангель знал, что они справятся с этой кровавой таврической головоломкой. Одолеют красных. Но что потом? В этих боях будут потеряны лучшие кадры, и замены им уже не найти. Ллойд Джордж, английский премьер, предлагает свои услуги по заключению перемирия с большевиками. Иными словами, он предлагает сдаться Москве, как только большевиками будет объявлена амнистия. Некий влиятельный политик Бонар-Лоу, выступая в палате общин, обещает проконтролировать, чтобы большевики сдержали свое слово. Ах, как красиво!.. Политические проститутки эти джентльмены. Как будто они не знают, что обещания большевиков гроша ломаного не стоят. Но Англии нужны русский хлеб, лес, лен, металл. Англия тоже истощена войной и знает, что большевики за мир будут отдавать посредникам все за полцены. Торговцы в смокингах!..

Но давить на слабого они умеют. Прекратили всякую помощь. Более того, не дают даже получить вооружение из старых русских запасов в Румынии, Польше и Восточной Турции.

Франция с ее изменчивым и капризным социалистическим руководством — это еще одна головная боль. В сущности, они, Русская армия, остаются один на один с гигантом — красной Москвой.

На рассвете главнокомандующий после бессонной ночи прилег на полчаса отдохнуть. Позволил себе снять высокие кавалерийские сапоги, так утомившие его ноги, подложил под голову кожаную затертую подушку. Прежде чем смежить веки, с удовольствием оглядел все помещение просторного салона, где проходили бесконечные совещания, а сейчас на миг воцарилась тишина. За стенкой на цыпочках проходили штабные, вполголоса бурчали о чем-то.

Петр Николаевич Врангель, истово верующий русский генерал с кровью скандинавов, любил во всем точность и аккуратность: в докладах, в одежде, в обстановке. Вообще говоря, он был семьянином, домоседом, выбравшим, увы, военную профессию, тогда как все остальные родственники подались в писатели и ученые. Даже в живописцы. Он очень любил свою жену Ольгу Михайловну, молодую красавицу, бывшую до замужества фрейлиной императрицы. Их свадьба состоялась незадолго до начала Великой войны. За пять лет их брака Ольга родила ему троих прекрасных детей — Елену, Петра и Наталью. И собирались завести еще одного, четвертого, несмотря на войну, переезды и лишения. И, наверно, потом и еще одного. Она была прекрасной женой и матерью. И оставалась страстной любовницей.

Петр Николаевич очень скучал без жены, каждый час, проведенный в разлуке, был ему горек, хотя он старался ничем не выдавать своих чувств: армия должна видеть, что он предан только ей. Воинство ревниво к полководцам, ничего не поделаешь.

Зачем он, окончив Екатерининский горный институт, стал держать испытание на звание корнета гвардии при Николаевском кавалерийском училище? Что толкнуло его? Он уже был инженером. Уехал бы в Бельгию, Данию или Швецию, там всюду родственники, служил бы, имел дом, спокойную семейную жизнь.

Господня воля. Христова чаша. Теперь надо испить чашу до дна. Сотни тысяч людей с надеждой смотрят на него. Крым заполонен бежавшими от большевиков. Эти старики, женщины, дети ведут полуголодную и наполненную страхом жизнь. «Петр, что значит камень, будь тверд…» Камень!.. Но он и политик, он и воин, он и утешитель. Как тут будешь камнем?

Слава богу, хоть за мать сердце не болит. Теперь она в Лондоне и, судя по редким письмам, чувствует себя неплохо. А ведь он уже попрощался было с нею, не думал, что ей удастся вырваться из большевистского плена. И что самое удивительное, руку к ее освобождению приложил не кто-нибудь, а сам Дзержинский. Зачем ему было это? Неужели так нужен был ему капитан Кольцов? Или те два пустопорожних генерала — Привольский и Тихонов? Они-то зачем Дзержинскому? С тех пор как их передали красным, ни об одном из них никаких сведений, никаких слухов. Значит, что-то другое. И тут, возможно Дзержинский его в чем-то переиграл…

Врангель поднялся с дивана в строго назначенное самому себе время. Не промедлив ни минуты. Тотчас вызвал к себе Шатилова, начальника штаба и давнего друга. Его беспокоила судьба десанта на Кубань. Он надеялся поднять казаков и взять Екатеринодар, сделать его своим вторым оплотом. Правда, небольшой десант на Дон, пробный, на который он очень надеялся, проведенный полковником Назаровым, провалился.

Собственно говоря, на Дону поднимать уже было некого. Те казаки, которые согласились идти «под Советы», отправились на польский фронт. А те, что сопротивлялись, были поголовно расстреляны. Часть Донской области Ленин отдал Украине, ослабляя казацкую вольницу.

Что-то будет на Кубани, крае своевольном и по отношению к красным, и по отношению к белым?

На окраине Мелитополя «Руссо-Балт» со Слащевым и его спутниками остановился. Несколько минут они сидели почти в обморочном изнеможении, оглушенные бешеной дорогой. Серая пыль, густо покрывшая одежду и лица, делала их похожими на давно забытые где-то в уголочке старые музейные манекены. Шофер, усатый немолодой казачий урядник в кожаной куртке, держался за простреленное ухо. Кровь стекала на его красный погон с двумя лычками и как будто подновляла цвет.

Возле села Торгаи, что под Нижними Серогозами, их обстрелял красный кавалерийский разъезд, но не догнал, утонул в клубах пыли, поднятой «Руссо-Балтом». До самого Мелитополя они мчались без остановки. И теперь стояли у какого-то обгоревшего мелитопольского кирпичного дома. За домом тускло зеленел сад, а над деревьями, высоко в небе, поставленный на железную опору, пустопорожне и бессмысленно вращался ветряк-водокачка.

Умылись у колодца с затхлой водой. «Юнкер Нечволодов» шаталась от усталости: почти четыре часа просидела словно на железном, вибрирующем грохоте. Ощущала, как потревоженный ребенок сучит ножками в глубине живота. «Не выкинуть бы». И все же нашла в себе силы перевязать урядника и заняться Слащевым.

Яков Александрович был совсем плох. Пришлось уложить его на траву, задрать гимнастерку, сменить тампоны на сочащейся возле пупка фистуле. «Хороши мы оба, — подумала Нина Нечволодова. — Битый битого везет…»

Еще недавно была она дворяночкой-гимназисткой из добропорядочной военной семьи. А сейчас — фронтовая баба. Плечо еще чувствовало отдачу. Три обоймы расстреляла она по красным, когда уходили от погони.

Увидела оторванную пуговицу на вороте у Якова Александровича. Генерал во время стычки с красным разъездом помогал пулеметчику-льюисисту.

— Ваше превосходительство, — так обращалась она к мужу на людях, — надобно пришить.

— Пустое, — прошептал Слащев, сидя на траве. — А вот мочи нет что-то.

Она поняла. Ему нужно быть на докладе у главнокомандующего подтянутым, свежим и воодушевленным. На ранения и дизентерию генералы не ссылаются. Сам Слащев офицерам, жалующимся на болезни и раны, ставил в пример осетина-рубаку Бабиева, начальника Кубанской дивизии. Девятнадцать ранений, без руки, одна нога короче другой на вершок. А скачет в первых рядах своих кавалеристов.

В них, последних воинах Российской империи, было по девять жизней, как у кошек.

Она закатала рукав генеральской рубахи и вколола два кубика морфина в предплечье, чуть ниже старого осколочного шрама. Пока пришивала к мундиру пуговицу — правда, не форменную, а какую нашла, — Слащев ожил. Заблестели глаза, в нем появилась решимость. Нина отвернулась, чтобы скрыть слезы. Она боялась этого наркотического опьянения, чуяла в нем беду. Несколько месяцев она удерживала своего генерал от этого пристрастия, даже научилась заговаривать боль по ночам, вспомнив годы детства и бормотание старой няни у постелей маленьких Нечволодовых.

«Как на море-окияне зеленой остров стоит, а на том острове высокой дуб растет, а на том дубу узорной сундук висит, а у том сундуку болесть-хвороба прячется. Ты изыдь, болесть, из того сундуку…»

Когда через десять минут они подъехали к станции, где пути были забиты воинскими эшелонами и бронепоездами, Яков Александрович, казалось, полностью пришел в себя. Приготовился к встрече, стал собран, резок в словах, скор в движениях. Нина знала этот обманчивый эффект морфина. «Как бы не сорвался, как бы не сказал лишнего, не испортил дело, из-за которого пришлось пережить столько мук… Морфин возвращает силы, но лишает возможности действовать взвешенно и продуманно».

Солнце уже поднялось высоко и напоминало о быстро текущем времени.

Слащева хорошо знали, поэтому в салон-вагон Врангеля он прошел беспрепятственно. Доложившись, как положено, сказал:

— Я прибыл, чтобы обсудить с вами с глазу на глаз идею срочной операции.

Шатилов хотел было покинуть салон, но главнокомандующий жестом остановил его.

— У меня нет секретов от начальника моего штаба.

Врангель не хотел лишаться единственного свидетеля разговора. Слащев был явно взволнован, даже взбудоражен. Глаза лихорадочно блестели. Присутствие Шатилова должно было сдержать пыл столь неожиданного гостя.

Главнокомандующий с неудовольствием оглядел Якова Александровича, пока тот, нахмурясь, готовился изложить причину своего столь срочного появления. Опять без погон — демонстрация. Одет неряшливо, одна из верхних пуговиц не форменная. Нелепые красные шаровары. Атаман, а не генерал. Батька. Недаром он с явным уважением относился к этому анархисту Махно, тоже любителю всяческих спектаклей и экзотических нарядов. Впрочем, Слащев был единственный из всех белых генералов, кто бил Махно во всех сражениях, это следует признать. Он один умел обмануть хитроумного крестьянского вождя.

— Разрешите подойти к карте, ваше высокопревосходительство, — сказал Слащев, поводя глазами, как необъезженная лошадь, на которую набрасывают седло.

«Он под наркотиком, что ли?» — подумал Врангель, который, разумеется, слышал о пристрастии своего командующего вторым корпусом, но отмахивался от слухов. Чего-чего, а слухов в армии всегда было достаточно. Петр Николаевич решил взять себя в руки и подавить всякие неприязненные чувства. В конце концов, Слащев был автором самых замысловатых, самых рискованных, но всегда удачных операций, любимцем армии. Это ему, а не Врангелю кричали «ура!», когда они появлялись рядом. Ну и что ж! Тем более следует оставаться беспристрастным.

Слащев коротко доложил о реальном положении дел на его участке, о соотношении сил и замысле красных.

— Если вы собираетесь излагать идею вашей операции, то я читал ваш план, — сказал Врангель. — Впрочем, продолжайте.

Слащев покосился на Шатилова. Этот генерал, англизированный, подтянутый, в ладно подогнанной форме типичного штабиста, раздражал его. Опыта настоящего строевого командования в боевой обстановке у Шатилова было мало. Это был неблагодарный слушатель, без запала, без азарта. Он с постным лицом слушал доклад.

С помощью движущихся над картой ладоней Слащев пояснил движение частей и действий противника. Эйдеман в короткий срок соберет достаточно сил и начнет переправу из Берислава на левый берег Днепра. Скорее всего, в нескольких местах. Одновременно его многочисленная тяжелая артиллерия накроет войска Слащева, которые тот должен будет подтянуть к Днепру для отражения атаки. У Второго корпуса нет никаких шансов сдержать противника. Поэтому его потери будут огромны…

А что, если, сдерживая Эйдемана передвижными заставами, отдать ему Каховку, Терны, Британы и еще ряд населенных пунктов? Тогда он, Слащев, не станет подставлять свои достаточно слабые силы под удар, но, когда противник разольется по Левобережью, начнет бить его по частям, действуя маневром и огнем. Он заставит Эйдемана бросить на левый берег все, что у него есть, за исключением неподъемной тяжелой артиллерии.

И вот тогда наступает час главнокомандующего генерала Врангеля. Он переправляет на правый берег Днепра, севернее Каховки, конный корпус Барбовича, а с юга, прорвавшись боевыми кораблями в Днепровский лиман, высадит в тыл красных десант. Совместными усилиями войска Барбовича и десантники нападут с тыла на Берислав, охватят его и без особого труда займут со всеми его батареями. Тут же, без сомнения, поднимутся против красных «махновские» плавни — а это несколько тысяч весьма умелых бойцов.

Таким образом, белые войска охватят треугольник Херсон — Берислав — Апостолово, населенный ненавидящими большевиков мужичками. Создадут здесь прочную базу. Войска Правобережной группы красных, оказавшиеся на левом берегу без поддержки с тыла, будут довольно легко уничтожены. За это генерал Слащев ручается.

Все данные разведки подтверждают реальность плана. В результате будет завоевана еще одна обширная область Украины, обладающая большими людскими ресурсами. И удар, нацеленный на крымские перешейки, будет отведен раз и навсегда.

Слащев вытер пот со лба. Он очень старался, чтобы речь его не звучала сбивчиво, но это удавалось ему не всегда. Шатилов глубокомысленно закусил нижнюю губу, ждал решения главнокомандующего, чтобы выразить или согласие, или протест. В идее Слащева было слишком много дерзости, а этого Петр Николаевич не любил и не понимал. Он полагался только на строгий расчет.

Врангель расхаживал по салону, в три шага покрывая его пространство. В Николаевской академии его называли еще и «циркулем». Он был худощав и очень высок, а ноги казались непомерной длины. Ответ Врангеля был давно готов, но ему казалось не по-джентльменски осаживать разгоряченного Слащева скорым откликом. Думал он уже о другом. О том, что командующий Вторым корпусом после непризнания плана превратится теперь во врага, а его несдержанность станет просто опасной. Будет лучше всего, если Слащев потерпит неудачу. Первую в его карьере. Положение можно исправить и без его помощи, зато ореол «неистового Яши» потускнеет. В армии не может быть двух вождей, двух любимцев. Армия должна оставаться монолитной, под властью одного авторитета.

— Я не могу принять этот план, генерал, — сказал наконец Врангель, в упор глядя на Слащева своими темными, навыкат, гипнотическими глазами. «Медный всадник» знал силу этого своего взгляда и хотел предупредить всякие возражения, всякие возможности спора. — Я не буду переправлять войска на правый берег Днепра. Есть целый ряд обстоятельств, о которых не могу распространяться. Но это ответ окончательный. Вам придется справляться с Эйдеманом на своем берегу. Вы сумеете.

— Нет! — выкрикнул Слащев, и Врангель даже вздрогнул — не от неожиданности, а от мысли, что их слышат штабные за тонкой перегородкой. — Да, я не пущу красных к перешейкам, не дам отрезать армию, это в моих силах. Но я не смогу помешать созданию плацдарма на нашем берегу, в Каховке. Посмотрите, ваше превосходительство, здесь Каховка как бы полуокружена правым берегом. Артиллерия будет бить в лоб и с флангов, не видимая для нас за обрывом. Они прикроют плацдарм накрепко. И станут для нас постоянной угрозой, по мере наращивания сил…

Врангель ничего не ответил, а Шатилов неодобрительно — в адрес Слащева — покачал головой.

— Петр Николаевич! — умоляющим шепотом просипел Слащев. — Произойдет неисправимое. Каховка станет нашей катастрофой. Умоляю вас, произведите дебуширующую операцию на Правобережье… Хотите, на колени перед вами стану?

И неожиданно бухнулся на колени. На глазах показались слезы. И Врангель, и Шатилов деликатно отвернулись, чтобы не видеть позорящей генерала сцены.

— Яков Александрович! — сказал Врангель негромко, глядя в окно. — Встаньте, пожалуйста. Я понимаю и ценю ваше рвение. Но мною принято иное решение. В ближайшие дни вы о нем будете подробно оповещены. А сейчас отправляйтесь в свой корпус и действуйте со всей энергией и решительностью, не давая противнику создать плацдарм. Это приказ.

Слащев пытался подняться — и не мог. Резкой болью сковало живот. Шатилов шагнул было к нему, но Слащев отстранил его. Неловко, по-старчески опираясь на руки, поднялся.

Но обида была сильнее боли. Он, Генерального штаба ученик Яшка Слащев, проведший в боях всю свою жизнь, знал, что его идея была единственно правильной. Более того, он понимал, что и Врангель это знает: полководцем он был опытным.

Весной, когда ему было предоставлено право на самостоятельные действия, Слащев отстоял Крым. Во второй раз он его уже не отстоит. Это конец. Яков Александрович едва нашел в себе силы откозырять и поблагодарить за аудиенцию.

После ухода Слащева Врангель, застыв с слегка откинутой назад головой (это была его поза, которую многие принимали за выставленную напоказ гордыню), стоял молча, разглядывая карту.

— Жалкое зрелище, — сказал Шатилов. — Сумасбродный план.

Но Врангель не путал антипатию с трезвым анализом.

— Напротив, Паша, — сказал он. — План замечательный. Слащев, как всегда, талантлив. Даже более чем талантлив. Следуя этому плану, мы могли бы расколотить красных у Берислава и Каховки в несколько дней. Товарищ Эйдеман разделил бы участь товарища Жлобы.

Он уселся за стол, потирая длинными пальцами виски. Шатилов, зная все привычки своего начальника и близкого друга, понял, что Петр Николаевич хочет остаться один. Он удалился решать оперативные вопросы в штабной отсек.

Врангель знал, что ему недолго удастся пробыть одному: война захлестнет. Но он должен был осмыслить случившееся, пережить его. В чем-то он позавидовал Слащеву: генерал был полностью свободен в своих мыслях, высказываниях, поступках. Он же, Врангель, не имел на это права. Он был не только главнокомандующим, но и правителем юга России, этого последнего прибежища свободы…

Свободы ли? Слащев был свободен уже хотя бы потому, что не знал того, что знал Врангель. Петр Николаевич не мог осуществить предложенную Слащевым операцию прежде всего потому, что не имел права переводить войска на правую сторону Днепра. Этого потребовал от него глава французской военной миссии генерал Манжевен, представляющий на занятой его войсками территории правительство Франции.

Это была зона интересов Польши, также целиком зависящей от Франции, от ее военной помощи. Польша хотела создать здесь миниатюрное украинское государство во главе с Петлюрой — «Вильну Украину», подчиненную в своей «вильности» Варшаве, которая создавала крупнейшее на востоке Европы государство, дружественное Франции.

Большая политика!

Он тер и тер виски, стараясь унять игольчатую боль. Но, может быть, эта боль была душевной? В салоне все билась и билась о пригретое южным солнцем стекло большая, отливающая зеленью муха. Ее тяжелые удары отзывались в голове Петра Николаевича стуком молота. Безобразие! Сколько раз он указывал вестовому, чтобы тот каждое утро выгонял мух. Из-за скопления воинских эшелонов, бронепоездов, передвижных госпиталей все пути заполнены нечистотами. Санитарно-гигиенические службы не справляются с обработкой.

Кстати, хлорную известь они тоже получают от французов. За хорошую плату.

С тех пор как Италия, а затем и Англия отказали в помощи и даже постепенно превращались в противников Врангеля и его маленькой «державы», надежды главнокомандующего были связаны только с Францией. Париж требовал наступать на Донбасс. Мильеран зависел от своих избирателей, а избиратели были владельцами акций, в основном акций угольных шахт и металлургических заводов.

Но какой бы двойственной, даже тройственной ни была политика Франции, надежды на будущее были связаны только с ней. Конечно, сильная Россия Франции ни к чему, ей милее сильная Польша. Но все-таки сказываются многолетние связи и симпатии. И если… не хочется думать об этом вполне вероятном близком будущем… если Русская армия не удержится на Перешейках, если придется эвакуировать многие тысячи солдат и гражданских, только участие Франции сможет спасти крымских беглецов от большевистской расправы. Турция примет их лишь под давлением Парижа.

Вот об этом не думает да и не должен думать Слащев. Армия тут же погибнет, если начнет рассуждать о возможности поражения. Но он, Врангель, правитель, обязан думать. Иначе повторится новороссийская катастрофа.

Куда же еще, если не в Турцию, а затем, возможно, на Балканы, во Францию? Англия не примет. Италия не примет. Германия несамостоятельна, голодает, да и не к лицу пользоваться гостеприимством вчерашнего врага.

Кавказ? Православная Грузия могла бы стать другом и союзником, но тбилисские меньшевики дудят в националистические трубы.

Кроме того, у них с Тбилиси сильнейшие разногласия по поводу Абхазии и Сочи. В восемнадцатом, воспользовавшись просьбой абхазского Совета о помощи против большевиков, грузины ввели в Абхазию, называвшуюся тогда Сухумским округом России, свои войска. Они поставили там свою администрацию, разогнали национальный Совет, состоявший из абхазцев, армян и русских, и начали усиленное переселение туда грузин. В девятнадцатом с одобрения англичан тбилисское правительство социал-демократа Жордании захватило, пользуясь общей неразберихой, Сочи, Адлер, Туапсе и объявило эти земли частью своей «Южной республики».

Тогда деникинские войска вышибли грузин и дошли до Абхазии, где их вынудили остановиться англичане. По этому поводу Деникин послал обширную телеграмму начальнику британской военной миссии бригадному генералу Бриксу. И теперь Врангель, знакомясь с проблемой, выписал из нее в свой дневник самые важные, как показалось ему, строки: «Ненависть абхазцев к грузинам так сильна, что никакое совместное жительство этих двух народов невозможно, и все равно путем кровавой борьбы абхазцы добьются свободы, а потому всякое препятствие в удалении грузин из пределов Сухумского округа только ухудшит дело и все равно вынудит в будущем прибегнуть к вмешательству посторонней вооруженной силы для наведения порядка… Грузины должны быть отведены за реку Ингур, то есть за бывшую границу Кутаисской губернии. Их претензии на район, лежащий между реками Кадор и Ингур, ни на чем не основаны, ибо население этих районов относится к грузинам с ненавистью еще большей, чем население остальной Абхазии…»

Врангель встал, заходил, стараясь семимильными шагами заглушить душевную тоску. Эх, Россия! Сама дала растащить себя по кускам! Ослабев, ввела в соблазн соседние народы. А какие замечательные грузины были на русской службе! Храбрецы, умницы! И кто теперь в Тбилиси?

Нет, нынешняя Грузия — это не путь для отступления, не вторая родина.

Азербейджан? Но Врангель помнил жуткую шамхорскую бойню в самом начале восемнадцатого года, когда солдаты разложившейся российской армии, отдав туркам завоеванные немалой кровью территории, возвращались с Кавказского фронта домой с песнями, плясками, под гармошки и балалайки. Несколько эшелонов скопилось на станции Шамхор близ Куры-реки, и там на солдатиков с целью захвата оружия напали боевые отряды Гянджинского мусульманского комитета, которых поддержал посланный из Грузии бронепоезд, бивший в упор. Сколько тысяч полегло русских там, никто не знает, не подсчитывали.

Несчастная Россия, уважают тебя, только пока ты сильна!

И так получается, что некуда барону со своими войсками податься. Румыния, отхватив приличный кусок Русской империи и объявив себя «Великой», не приютит. Болгария, охваченная коммунистическим безумием, не примет своих бывших освободителей. Да и воевала-то она на стороне Германии, забыла «братушек».

Остается, конечно, Королевство сербов и хорватов, но оно само под влиянием великих держав, создавших его на развалинах Австро-Венгрии.

Петр Николаевич расстегнул ворот черкески, чего никогда в служебное время себе не позволял. Знак ордена Святого Владимира с мечами повис на смуглой жилистой шее между ключицами, холодя кожу. Стало душно…

Да, Франция — последняя союзница. Только она сможет помочь, пусть хоть в малой степени. Пустота вокруг! Вчерашние друзья принялись пританцовывать вокруг большевистской Москвы: там сила, там деньги, там золото, хоть и остатки, да немалые. За три века Романовых Россия накопила несметные богатства.

А Слащев… Что ж, ему всего не объяснить. Прямолинеен. Не политик. Он уже сейчас критикует главнокомандующего за неумную стратегию. Можно предвидеть гораздо большие неприятности. Его следует отправить в отпуск или в отставку. А если Яков Александрович будет подрывать авторитет главнокомандующего, то придется его дискредитировать. Скверно, но ничего не поделаешь. В борьбе за власть нельзя быть мягкотелым. Плохо кончается для всех.

Чертова муха! Врангель сдвинул вниз створку окна. В вагон ворвался запах хлорки и нечистот. Он закрыл окно, успев впустить вместо одной двух новых мух.

За перегородкой слышались голоса. Там заспорили его генералы. Нужно вновь показывать, кто здесь главнокомандующий.

Петр Николаевич застегнул ворот и поправил орденский знак. Надо было браться за дела. Он позволил себе непростительную роскошь — двадцать минут раздумий. За это время произошло множество перемен на гибком, вьющемся, подвижном, как змея, фронте…

Кажется, только у Каховки царило спокойствие.

Глава семнадцатая

Все села, поселки и фольварки, расположенные на высоком правом берегу Днепра — начиная от Берислава и немецкой колонии Клостендорф и едва ли не до самого Херсона, — были заполнены военными, вот уж который день ожидающими начала переправы и поэтому особенно возбужденными. Кольцов своим опытным командирским глазом сразу отметил это.

Поражало обилие артиллерии — и легкой, и тяжелой. Такого количества орудий Павел не видел со времен Великой войны. Причем пушки и гаубицы стояли на позициях открыто, не таясь и не опасаясь врангелевских летчиков-наблюдателей, которые пролетали высоко, временами скрываясь в облаках, налетавших с недалекого моря.

Эта открытая демонстрация силы говорила Павлу лишь об одном: белым здесь крыть нечем, тяжелой артиллерии у них нет, а если и есть одна-две батареи, то они будут молчать, чтобы не быть раздавленными во время первых минут краткосрочной и неравной дуэли.

Первым делом Кольцов направился в Особый отдел Правобережной группы, располагавшийся в просторном доме какого-то хлеботорговца. Этот дом по старой привычке все называли «домом Зыбина».

— Вот дойдешь, браток, до старой шелковицы, как раз направо кирпичный домина с железной крышей — это и есть «дом Зыбина», то есть в аккурат Особый отдел, — объяснил Кольцову встречный кавалерист.

О том, что в этом доме идет предбоевая суета, говорила длинная, сажени в три, коновязь, к которой были привязаны десятка полтора лошадей. Дверь на богатом, под железом, крыльце была постоянно распахнута, и в нее, звеня шпорами, то влетали, то вылетали верховые посыльные. Шагом никто не ходил.

Начальник Особого отдела, хмурый, с бледным лицом человека, который мало спит и мало бывает на солнце, просмотрел мандат и командировочное предписание полномочного комиссара, кивнул в знак того, что он знает, кто он такой и кем был. Кириллову не довелось познакомиться с Кольцовым, но он слышал связанные с ним легенды.

Кириллов еще раз, теперь уже вслух, прочитал строчки: «…по вопросу борьбы с махновщиной и другими бандами».

— А чего с ними бороться? — спросил. — Тихо сидят где-то там, в плавнях, как комары. Иногда, правда, на обозы налетают, но не шибко…

— По моим данным, в плавнях выше и ниже Берислава до шести тысяч вооруженных людей, — сказал Кольцов. — Может, больше… Надо бы выяснить, сколько. Потому что во время переправы наши позиции будут уязвимы с тыла.

— Тыщи полторы их, не больше. Не сунутся, — скривил рот начособотдела. И потом, словно спохватившись, протянул сухую, жесткую, как пучок осенней полыни, ладонь. — Кириллов. Можете звать Андреем… Где же вас разместить-то? Здесь можете выбирать любую комнату. А вот с ночлегом…

— Я разберусь, — сказал Кольцов. — Не беспокойтесь.

…Когда Кольцов откозырял и ушел, Кириллов достал из ящика стола одну из последних шифровок, присланных из ведомства Склянского. В ней его предупреждали о прибытии и Правобережную группу комиссара ВЧК Кольцова, позиция которого в отношении махновщины внушает серьезные подозрения да и само поведение комиссара требует наблюдения и контроля. «Надо бы проверить, не ведет ли Кольцов двойную игру…»

Кириллов понял содержимое шифровки так, что Регистрационный отдел РВСР никакими фактами против Кольцова не располагает, но хотел бы получить подтверждение своих подозрений. «За сыщика меня держат, что ли? Есть подозрения — не посылайте сюда, не перекладывайте подтверждение своих подозрений на чужие плечи. Здесь не до того. Здесь фронт». Кириллов сунул шифровку обратно в стол, но чувство беспокойства и тревоги осталось: его в ящик стола не упрячешь. Вся неприятность положения Кириллова заключалась в том, что особые отделы в начале девятнадцатого были образованы из органов «военного контроля» (контрразведки), подчинявшихся и РВСР и фронтовым отделам ВЧК, и, таким образом, оказались в двойном подчинении. И все же наблюдали и фактически руководили особыми отделами армейские реввоенсоветы, которые находились в подчинении Троцкого.

К тому же в Тринадцатой армии на роль высшей инстанции претендовала еще и начальник Политотдела Розалия Землячка, женщина сильная, волевая и не желающая признавать ни указания Троцкого, ни указания Дзержинского. Она одна хотела быть «карающим мечом революции». Ей эта роль нравилась.

Кириллов был старым чекистом, посланным на Южный фронт Дзержинским. И здесь, в Бериславе, он вдруг оказался как бы между трех огней. Глупейшая ситуация. Не предполагал Кириллов, когда лет пятнадцать назад выходил на студенческие демонстрации, что ему придется когда-либо участвовать в бюрократической, чиновничьей борьбе «между своими». Он думал, что победа над царизмом и немедленно наступивший коммунизм сделают всех братьями… Как бы не так! Теперь, даже во время жестокой войны, Кириллову приходилось думать и о карьере, и о пайке, и о семье, ожидающей его в Мариуполе.

Только те, кто погиб на каторге или в годы революции и Гражданской, остались свободными, живые же были опутаны сотнями неизбежных житейских пут.

Вскоре после того как Кольцов покинул «дом Зыбина», в комнату Кириллова, улучив удобный момент, проскочил Грец, особист из Пятьдесят второй дивизии, не так давно назначенный комендантом станции Апостолово. Грец считался хорошим работником: недалеким, но исполнительным и храбрым, который ради выполнения приказа не пожалеет жизни.

— Разрешите доложить, Андрей Степанович! — по-свойски начал Грец. — Оставив станцию Апостолово на Сурена Абовяна, прибыл в район боевых действий… — И, понизив голос до шепота, сообщил: — Следовал за небезызвестным вам комиссаром Кольцовым. Не внушает доверия. Не вижу у него классового подхода, более того… Не было бы здесь офицерского душка или того хуже… Больно уж путаная у «товарища» биография.

— Факты?

— Ну за фактами дело не станет. А кое-какие подозрения…

Кириллову этот «шпиковский» шепоток и набор пустых слов не понравились. Турнуть бы этого Греца! Но шифровка… Впрочем, в появлении особиста была одна, безусловно, приятная сторона. Можно было именно ему поручить эту так некстати свалившуюся на голову «проблему Кольцова».

— Ну вот и проследите за ним, — сказал Кириллов. — Считайте это заданием. В дела его не вмешивайтесь. А официально я прикомандировываю вас к Кольцову для помощи, ясно?

Над Бериславом стояла розовая от закатного солнца пыль, и оттого сумерки, казалось, наступали еще быстрее. Кольцов решил отыскать знакомых пушкарей, комбата Закруткина и ученого артиллериста Льва Генриковича, и переночевать вместе с их батареей, хоть бы у костра. Ему хотелось побыть рядом со «своими» людьми, чувство одиночества, которое неизбежно возникает при резкой перемене мест, начинало тяготить его: «Болезнь возраста».

Берислав был городком небольшим, безуездным, но некогда торговым и очень богатым. Кругом виднелись маковки церквей — церкви как бы окружали особняк князя Трубецкого, с высокими венскими окнами, выстроенный из красного жженого кирпича. И здесь же занимали целую улицу приземистые винные подвалы, тоже некогда принадлежавшие князю Трубецкому. У площади распласталась кирпичная синагога. Рядом с ней на одном из двухэтажных, с каменным низом, домов сохранилась надпись «Книжный склад бр. Лотко». Городок как бы нависал над Днепром, а к воде, где была расположена давно не крашенная, облупленная пристань, вели две как бы вырубленные в известняке дороги.

Сюда, к Бериславу, когда-то свозили со всей обширной пшеничной округи зерно, здесь перегружали его в морские баржи, которые притаскивали из низовьев Днепра буксирчики. Хлеб поступал и сверху, из Екатеринославской губернии, но уже на дубах и шаландах.

Большую часть примыкающих к пристани улочек составляли склады, амбары, лабазы и двухэтажные деревянные элеваторы. Казалось, сама пыль здесь была пропитана запахом зерна, хотя все эти амбары и лабазы давно уже пустовали. Тонкий ручеек зерна, который притекал сюда по желобу продразверстки, не нуждался в таком обилии хранилищ.

Павел остановился на краю обрыва и посмотрел влево. Там, за расстилающейся за Днепром обширной тускло-зеленой равниной, хорошо были видны подсвеченные вечерним солнцем белые хатки и амбары Каховки, местечка, как и Берислав, хлебного и торгового. Справа виднелись колокольни и церкви Корсунского монастыря, и можно было даже разглядеть светлеющий в наступающих сумерках шлях, который уводил далеко, к Перекопу, к Крыму.

По Днепру и проходила невидимая граница: на левом берегу стояли белые, там была временная вотчина генерала Слащева. Но ничто сейчас не напоминало о том, что противоположный берег занят войсками. Картина была мирная, тихая.

Кто-то остановился неподалеку. Павел обернулся. Лицо военного, пересеченное от скулы к подбородку кривым, вроде запятой, темным шрамом, производило странное впечатление: одна половина лица, казалось, была старше другой, неповрежденной. И эта половина, вдруг улыбнувшаяся, в то время как вторая осталась мрачной и напряженной, показалась Павлу знакомой.

На гимнастерке этого легко и ладно скроенного, подтянутого военного, на рукавах понизу Павел увидел большие красные звезды и под ними четыре кубаря — знак отличия командира полка. Несомненно, они уже когда-то встречались…

— Кольцов! — Полуулыбка командира стала еще более откровенной, приоткрывая стальные, влажно блестящие зубы. — Не узнаешь? Да у меня такая отметина, что и родная мать не признала бы, если б она была жива!

Военный говорил с трудом, как будто механически двигая нижней челюстью и нарочито четко, заученно выговаривая слова. Он повернулся к Павлу неповрежденной частью лица, очевидно, желая облегчить узнавание.

— Женя! — вспомнил Кольцов. — Прапорщик Евгений Ильницкий!

Они обнялись, и Кольцов с некоторой осторожностью похлопал давнего знакомого по худой, с выступающими острыми лопатками спине, непроизвольно опасаясь, что и там, под гимнастеркой, оставила свои зарубки война.

Прапорщик Ильницкий — каким молоденьким, совсем мальчишкой, пришел он к ним в Девятую армию, в боевой Двести двадцатый пластунский полк. Под командованием Брусилова они наступали в Прикарпатье, брали Черновицы. Кольцов, тогда поручик, забыл на время о своей студенческой «левизне» и воевал с упоением, не замечая и не боясь смерти. Евгений командовал взводом и тоже, порой безрассудно, рвался в бой. Блажен, кто смолоду был молод…

Вместе они кашеварили у костров, вместе пели песни. Солдаты совсем по-другому относились к войне — как к бедствию. Те, кто побывал в отпуске, возвращались хмурыми. В стране начинался голод, семьи жили трудно, а между тем тысячи новых, разжиревших на военных поставках и коммерческих обманах купчиков и спекулянтов, обзаведясь белыми билетами, кутили напропалую, гоняли на рысаках, на «моторах», водили барышень по «кабинетам». Особенно раздражал солдат сухой закон. Ну ладно, если закон, то пусть для всех. Если воевать, так всем, страдать, так тоже всем.

Вековая тяга к справедливости, к тому, «чтоб на всех поровну», жгла солдатские сердца. Начался разлад. В семнадцатом армия потеряла боеспособность. Сроки наступления или планы обороны обсуждались на митингах. Журналисты в газетных статьях спорили о вещах сугубо секретных, щеголяли друг перед другом своей осведомленностью. Вдруг резко выявились две России — солдатская и офицерская. В этом противостоянии неизбежно должна была родиться некая новая, еще не ведомая никому, загадочная Россия.

Большевики поражали уверенностью: они знали, как создать новый, справедливый мир.

Летом семнадцатого капитана Кольцова и поручика Ильницкого избрали в полковой комитет. Павел думал, что Евгений откажется: он был потомственный военный, из генеральской семьи. Но Женя, хотя к идее выборности командиров относился с большой иронией, остался с солдатами. Он воспринимал это как «крестный путь», как искупление каких-то старых, предками совершенных грехов. Книжный был мальчик, романтический, хотя и грамотный командир.

И вот сейчас Евгений Ильницкий — командир полка, за ним годы войны, ранения, страдания, потери близких, друзей. Время выровняло их возраст.

Почему-то Кольцову, когда он вспоминал младшего друга, казалось, что он должен в конце концов оказаться на Дону, у Деникина или Врангеля, и сейчас Павел был рад, что, выбрав однажды путь, «прапорщик Женя» с него не свернул.

— Я здесь, в Пятнадцатой дивизии, командую Вторым полком, — объяснил Евгений. — У нас прежде начдивом был Юра Саблин, мой одногодок. Да ты его, должно быть, помнишь? А теперь Иоганн Раумец. Мы его Иваном Ивановичем зовем, не обижается. Этот из старичков, ему уже за тридцать…

— А полк?

— Полк новый, перешел с Пятьдесят второй дивизии, когда она вернулась с польского фронта. Пополнили в основном белорусами. Ничего народ, уживаемся… А ты что же?

Ильницкий уже отметил, конечно, что у Кольцова, кроме фуражки со звездочкой, не было никаких иных военных отличий.

— Я здесь со специальным заданием, — уклончиво ответил Павел. — Только недавно прибыл.

— Постой! А не ты ли тот самый Кольцов, который был адъютантом у Ковалевского?

— Выходит, я.

— Живой?! Надо же! А я думал, это просто однофамилец. Мало ли Кольцовых…

И они еще раз обнялись. Уже стемнело, изуродованное лицо приятеля ушло в тень, скрылось, звучал лишь его странный, механический голос.

— Ты где остановился-то? — спросил Евгений.

— Пока нигде. Тут артиллеристы знакомые…

— Слушай, пойдем к нам в полк ночевать. Нам отвели старый амбар — огромный, целый полк поместился. Ночуем, как говорится, гуртом. Так как?

— Согласен.

— Прекрасно! — обрадовался Ильницкий. — А я, понимаешь, вышел, чтобы до темноты посмотреть на место переправы, прикинуть — и надо же, старого друга встретил… Главное — живы, вот что удивительно!

Амбар действительно был огромен, по углам его горело две печки, наскоро «всухую» сложенные полковыми умельцами из кирпичей. Все темное, освещаемое лишь несколькими плошками да огнями печек помещение было забито спящими, сидящими, что-то жарящими на кирпичах красноармейцами Второго полка. Высокий верх амбара уходил, казалось, в черноту неба, и лишь изредка сполохи огня высвечивали перекрестья балок и потревоженных галок и голубей, которые, перелетая с места на место, с треском всплескивали крыльями и обдавали сидящих внизу пометом.

— Во, врангелевская авиация, — ругался какой-то взводный, чистя фуражку. — Забомбили, к чертовой бабушке!

Дым втягивался в неприметные снизу прорехи в дощатой крыше, пахло костром, сухой землей и зерном. У Ильницкого в углу амбара был выгорожен из жердей и горбыля командирский уголок. Там же было сделано подобие нар и на принесенном откуда-то грубом кухонном столе, у плошки, были разложены карты.

— Понимаешь, предлагали идти со штабом в хату, — пояснил Евгений, — да я привык со своим полком. И полк-то, прямо скажем, невелик, всех знаю. Что ж мне отдельно-то?

Слегка освещенная плошкой, повернутая к Кольцову здоровая половина его лица казалась совсем молодой и выдавала командирский энтузиазм.

Кольцов придремал на нарах, пока Ильницкий бегал куда-то к командованию, ходил среди красноармейцев, давал кому-то указания, советовался со своими штабными. Голос его звучал деловито, с привычными командирскими интонациями, но негромко, с характерным легким металлическим скрежетом из-за поврежденной челюсти. Павел улыбался, то проваливаясь в легкий сон, то пробуждаясь от голосов, стуков, позвякивания котелков и жестяных кружек. Ему нравилось чувствовать себя в армии, и это чувство усиливалось от встречи с давним приятелем, хорошим человеком.

Была уже, должно быть, глубокая ночь, когда вернулся Ильницкий и, со стуком сняв сапоги, тяжело и скрипуче опустился на свои нары.

— Не спишь? — тихо спросил он и обрадовался, услышав ответ Павла.

Евгений был возбужден, как всякий командир перед серьезными боями, но голос его свидетельствовал о крайней усталости, и слова падали с медлительностью капели: должно быть, ему было не только тяжело, но и больно говорить. Но хотелось высказаться, поделиться с человеком, который был когда-то его старшим товарищем.

— Понимаешь, за это время у меня бывали всякие настроения. Иногда — отчаяние, иногда — печаль. Не все ладно делалось, не все умно. Много лишней крови, много злобы. Но, понимаешь, из этого всего вырастает какая-то новая, крепкая, еще, правда, не до конца мне понятная Россия. Эта Россия уже не будет проигрывать войны. Не даст себя обижать… И армия. Знаешь, выросли такие толковые командиры. И потом… исчезли эти стенки. Помнишь, как наши полковые офицеры играли себе в землянке в бридж? Вино, баранина, изюм, а вокруг солдаты — как темная ночь. Кто они, что они? Только через унтеров, как будто с помощью рупора, общались. А потом возник этот полный хаос, распад. Казалось, он уже никогда не кончится. Столько офицеров погибли… А Троцкий — он молодец. У нас Павлов из капитанов, Саблин тоже. Раудниц. Все из интеллигентных семей, и к ним — с полным доверием. Такая армия, знаешь, не должна проигрывать сражений. Хватит. Ученые-мученые.

Потом, уже сквозь полусон, совсем медленно, как заикающийся граммофон, произнес:

— Честно признаюсь, Слащева я побаиваюсь. Этот еще нас поучит. Предсказать его действия невозможно, вот в чем штука. Обидно просто! Нам бы такого командующего, а он — на той стороне. Зато внукам, если будут, расскажу: с самим Слащевым сражался. Не фунт гороха. Как он Дыбенку в Крыму расколотил, а? Как котенка. А у меня, я тебе говорил, половина полка новобранцы.

…У амбара на корточках дремал Грец. Внутрь зайти не решался. Этот полк был ему незнаком. А вояки перед боями злые, как мухи перед заморозками. Не посмотрят, что особист, погонят в шею. Но наблюдать за Кольцовым надо. У него и приказ такой: проследить. Но черт бы его побрал, этого странного чекиста, — видите ли, кореша встретил. Да еще командира полка. Не проберешься, не послушаешь, о чем говорят. Вдруг этот комполка тоже какой-нибудь из бывших. Всякое может случиться, потом с него, Греца, спросят. Ты где был?..

Особист курил зверскую махру, разгоняя сон, а заодно и днепровских комаров, что, пользуясь вечерней влажной прохладой, поднялись от воды наверх, на сухокруть.

Тяжелая служба у особистов. Другим что? Воюй себе, согласно приказу. А он, Грец, всякую личность должен высвечивать, предупреждать измену и разгадывать чуждый элемент. Не шутка.

Глава восемнадцатая

Отступающие войска Юго-Западного фронта ухватились у Новоград-Волынского, на реке Смолка, за правый берег. Река здесь узкая, шириной с добрый плевок. Но войска Рыдз-Смиглы выдохлись, одолев за две недели четыреста верст от Хелма и Опалина.

— Эй, хлопаки! — кричат с каменистого левого берега польские жолнежи. — Ходзь ту, бендзем обяд есць! — и показывают банки с французской тушенкой, называемые «бельгийским паштетом» — смесью конины и крольчатины.

Жолнежи ходят вдоль берега во всем французском: в шинелях, которые сами же укоротили по польской моде, в серо-зеленых обмотках, рыжих ботинках. Галифе узкие, с кантом, тоже от генерала Фоша. Зато «рогатувки» на головах свои, лодзинского шитья.

— Знаем мы ваши консервы! — кричат в ответ красноармейцы, одетые кто во что горазд. — Там конина пополам с крольчатиной: на одну лошадь один кролик! Мать-перемать!..

— Так есть! — смеются жолнежи. — Цо з тего?

— Ходзь ты до нас! — кричит взводный с перевязанной головой и единственным, страшно блестящим голодом и яростью глазом. Он достает из кармана замызганную, полуоборванную на курево брошюрку Троцкого о мировой революции. — Вместе на Берлин пойдем, а потом и до Парижу! Тут все изложено!

— А цо у Парижу есць бендзешь? — спрашивает легионер. — Жабки?

— Вот сволочь, — бормочет взводный.

Стрельнуть бы его, поляка, да хватит, настрелялись. Светит свернувшее на осень, низкое солнце, блестит в его лучах паутина, осевшая на прибрежные камыши, на кустарник. Кончается на Западе война.

Бронепоезда наркомвоенмора и председателя РВСР Троцкого пыхтят здесь же, под Винницей. Надсадно и тоскливо вздыхают, окутываясь белым паром. Где он теперь, тот Белосток, место недавней Ставки пылкого наркома? За семью горами, семью долами, ста реками!..

Балтийские морячки, непробиваемая охрана, сидят на насыпи, выгреваются на солнце в своих черных кожанках, вгрызаются в арбузные ломти, весело плюются семечками, набивают утробу сочной и сладкой мякотью. Шевченковские места!

«Ой вы, ляхи, чтоб вам сгинуть…»

Льву Давидовичу уже не до ляхов. Плотники еще только заканчивают сколачивать из заранее заготовленных, перевозимых на платформе досок трибуну, еще только подтягиваются к месту митинга, волоча сбитые ноги, непобедимые красные бойцы, а Лев Давидович, задрав кверху бородку и ловя стеклами очков блестки солнца, уже кричит, подняв кверху острый кулачок:

— Бойцы! Красные герои! Вы доказали польским панам и их французским хозяевам-империалистам, что способны бить их в хвост и в гриву! Теперь отправляемся на новый фронт, под Каховку: там «черный барон», слуга тех же империалистов, готов накинуть аркан на шею свободного народа! На барона! Беспощадно отомстим за все наши мучения на польском фронте! Вперед! На Таврию!

— Га!.. — отвечает толпа.

Но чуткое ухо Троцкого, знающего все оттенки в поведении толпы, отмечает, что нет в этом «га» прежнего отчаяния и готовности на немедленную смерть во имя коммунизма. И то сказать — как это «вперед», когда они, в сущности, пятятся назад, отступая перед поляками?

Не важно! Нельзя давать толпе время на размышления!

— Врангелевцы — кровавые палачи, мучают народ Украины! Загоним их обратно в Крым и пойдем дальше! Утопим их в Черном море, там воды на всех хватит!

— Га!..

Глава первая

Когда покидали Харьков, Старцев рассчитывал дней через шесть оказаться в Москве. Но получилось все совсем не так, как думалось.

Едва только тронулись в путь, как тут же, уже на ближайшей станции Дергачи, эшелон задержали. Старцев несколько раз ходил к дежурному по вокзалу, но ничего выяснить не смог. «Велено поставить в тупичок до нового распоряжения». Простояли целый день. К вечеру возле вагонов захрустел гравий и послышался знакомый округлый басок Гольдмана:

— Где люди? Отзовитесь!

Старцев спрыгнул на насыпь, пошел навстречу Гольдману. Исаак Абрамович обнял его с такой радостью, будто они не виделись несколько лет.

— Ах, как хорошо! — приговаривал при этом Гольдман. — Ах, как это замечательно, что я успел вас перехватить! Из Сум звонят, из Гадяча, из Богодухова! Где килограмм, а где и два пуда…

— Чего килограмм? — не мог понять Старцев из сбивчивых восклицаний Гольдмана. — Чего два пуда?

— Да золота же! Ну не только золота, а и всего прочего, других всяких ценностей. Москва велит все подсобрать. Все, что можем. Товарищ Альский телеграфировал, очень гневается!

— Но это же… — нерешительно начал Старцев, уже настроившийся на иную дорогу и на иную работу.

— Да! Да! Надо возвращаться! А что делать, дорогой мой Иван Платонович! Со мной ты, конечно, можешь не соглашаться но с товарищем Альским… — Гольдман развел руками и затем добавил: — Еще Ахтырка, Лебедин…

— Две-три недели, — прикинул Старцев.

— Я и говорю: а что еще прикажешь делать? Надо!

Около месяца куцый поезд во главе с Иваном Платоновичем мотался по неспокойным махновским местам, собирая в губернских и уездных ЧК ценности, предназначенные для передачи в Гохран. Набралось (вместе с прежде собранным) шесть увесистых ящиков.

Потом семь дней трудной дороги к Москве. Приходилось подолгу стоять на глухих, запыленных полустанках, пропуская эшелоны с красноармейцами, направляющимися на Южный фронт.

Лишь в начале октября ранним утром маломощный паровозик «овечка» втянул обшарпанные, скрипучие вагоны под своды Брянского вокзала Москвы.

Красноармейцы полка ВОХР, которыми командовал Бушкин, торопливо выгрузили ящики с «добром» на перрон и уселись на них. Для порядка и удобства наблюдения за каждым сопровождающим был закреплен свой, с написанным черной краской номером, ящик («От своего номера ни на секунду не отлучаться, Москва — город воровской!»).

К удивлению Ивана Платоновича, их никто не встретил, хотя о передвижении эшелона он передавал в Гохран едва ли не с каждой крупной станции. И теперь красноармейцы перекуривали, не трогаясь с места, выслушивая ругань толпы, которая, обтекая их, чертыхалась и материлась.

Бушкина, как самого бойкого, Старцев послал на привокзальную площадь — разыскивать встречающих.

Москва. Наверху над головой светило утреннее небо, и сквозь переплеты знаменитого шуховского стеклянного свода, хоть и запыленного и давно не чищенного, были видны розоватые, подсвеченные невидимым отсюда солнцем облака.

Странное впечатление производила московская толпа. Худющие, белые, даже к концу жаркого лета, легонькие, как папиросы, люди без конца гомонили, и речь их шла, как мог краем уха услышать озабоченный Старцев, не только о пшене и об обмене старинных часов на муку или на селедку. Нет же! Шли какие-то странные споры о студиях, спектаклях, институтских занятиях.

На вокзальной стене видны были старые, наполовину рваные и совсем свежие плакаты и объявления: «Товарищ! Врангель еще жив! Добей его без пощады!» Рядом же выгоревший на солнце, истрепанный, устаревший плакат: «На польский фронт! Крепнет коммуна под пуль роем. Товарищ! Под винтовкой силы утроим!» На четвертушке оберточной бумаги «Союз воинствующих безбожников» призывал прийти на диспут: «Судим Бога, подумаешь, недотрога!..»

Один из сопровождающих Старцева, пожилой, сивоусый красноармеец, с трудом, шевеля губами, прочитал призыв безбожников, вздохнул, смачно плюнул на перрон.

— Вот тебе и Москва, бьет с носка!..

— Что? — не понял Старцев.

— Москва, говорю, бьет с носка. На диспут-то этот небось идут, а за добром людей не прислали… Не нужно, что ль?

Вернулся Бушкин. Один. В руке принес свернутый в трубочку листок.

— Отыщешь их тут! — сказал он. — Толпежник такой, как на угольном аврале.

Он развернул листок.

— Глядите, товарищ профессор, вот за объявленьице зацепился. Прямо в самую точку!

Старцев прочитал вслух, для всех:

— «Театр революционной молодежи приглашает владеющих способностью играть на сцене под свою крышу. Образование не нужно! Образование дадим мы! Ты давай талант! Пролетариям — преимущество!»

— А ты, Бушкин, что ли, пролетарий? Или таланту слишком много? — спросил сивоусый красноармеец.

— Сам Лев Давидович мой талант признавал! — Бушкин похлопал себя по рукаву, где был виден металлический, тускло поблескивающий щит — знак «Поезда Председателя РВСР» товарища Троцкого. — У нас там свой театр был, фронтовикам показывали всякое агитационное. — Бушкин кивнул на Старцева. — Я вот товарищу профессору рассказывал — я и матросов играл, и офицерье, мог бы и профессора сыграть, если малость словам подучиться. Чего там!

Красноармейцы рассмеялись.

— Если вы, Иван Платонович, дадите рекомендацию, — продолжил Бушкин, — да еще в поезде товарища Троцкого мне не откажут. Там меня, я уверен, хорошо помнят. Соберу бумаги и, хоть бы и после окончания мировой революции, подамся в артисты.

Старцев одобрительно качнул головой.

— А что! Как артист ты себя показал с самой лучшей стороны. Могу засвидетельствовать.

— Вот! — торжествующе сказал Бушкин и провел рукой по объявлению. — А образование они там дадут. Я, если надо, ночами буду грызть театральную науку и всякое там еще, что нужно…

Старцев беспокойно оглядывал снующих вокруг людей. Не разминуться бы со встречающими. Да и не напороться бы на обманщиков каких-либо. Хватит им одного «разведчика и следопыта» Савельева.

Густо поперли смешавшиеся на перроне ряды какого-то батальона, направляющегося на Южный фронт. В основном это были обстрелянные, опытные красноармейцы. Шли с ними и несколько растерянные новобранцы. Разинув рот, они оглядывали стеклянный свод, дивясь его высоте и размерам. Кое-где среди красноармейцев мелькали грязные бинты легкораненых. Судя по разговорам, часть шла с польского фронта.

Наконец к ним подошли трое: младший командир в фуражке со звездой и с кубиком на рукаве и с ним двое красноармейцев, совсем молоденьких, в латаной, но чистой форме, в обмотках, с подсумками на ремне и с винтовками.

— Вы, что ли, от харьковского Чека с ценным грузом? — уклонясь к уху Бушкина, негромко спросил командир с кубиком — среди прибывших у матроса был самый боевой вид.

Бушкин указал на Ивана Платоновича:

— Старший!

Поправив пенсне, Старцев внимательно прочитал мандат командира: «Комвзвода конвойного полка… поручено встретить и сопроводить… обеспечить полную сохранность…»

Пристально посмотрев на командира, как бы сличая оригинал с фотографией (хотя какие там фотографии на документе двадцатого года!), Старцев спросил:

— Какой у вас транспорт?

— Известно какой! — сказал командир, которого сугубо штатский вид немолодого Ивана Платоновича слегка разочаровал. — Две подводы. Грузовики, сами понимаете, почти все пошли на фронты.

«Оно даже лучше, — подумал Старцев. — На грузовике махнут так, что не угонишься. А на подводах далеко не убегут…» Он очень беспокоился о сохранности своего груза, ценность которого была очень велика.

Командир, горбоносый, с внимательными, чуть прищуренными глазами, из демобилизованных ветеранов, быстро оценил сомнения Ивана Платоновича, снисходительно усмехнулся и указал на ящики:

— Это все, что ли?

Старцев чуть не задохнулся от такого пренебрежения к их грузу. Но смолчал. Не начинать же день со скандала! Потом, уже на месте, он покажет этому самодовольному командиру, какие ценности они доставили в столицу!

Москва встретила их низко висящим над крышами домов и куполами церквей, неярким солнцем. Рядом блестела река.

Подводы прогромыхали по выбитой брусчатке моста. За мостом начинался подъем к Сенному рынку. «Значит, к центру едем», — отметил про себя Иван Платонович, который, в общем-то, неплохо помнил Москву. В прошлые времена не раз бывал во «второй столице».

Потом поехали по Арбату. Харьковские задирали головы, дивились высоте домов. Трамваи с привычной беспечностью проезжали вплотную, едва не задевая сапоги красноармейцев, которые сидели на телегах, свесив ноги. Все вокруг гудело, звенело, орало.

Беспризорники бежали следом, определив каким-то своим по-собачьи обостренным чутьем, что военные прибыли из хлебного края. Кричали:

— Эй, дяха, кинь хлебца, у тебя много!

Красноармейцы раздали им то, что оставалось в тряпицах, сунутых в карманы курток. В Москве беспризорники были другими, нежели харьковские: бледные и вялые и не особенно привязчивые. Получив кусок хлеба, они тут же отставали и, присев прямо на краю дороги, не торопясь, ели, наслаждаясь каждой крошкой.

С Арбата повернули на Бульварное кольцо. Здесь уже было как-то по-харьковски зелено и просторно. На Никитском бульваре деревья заслоняли часть неба. Некоторые из зданий были разбиты во время октябрьских боев да так и остались до сих пор изуродованными. Недостаток стекол в окнах восполняли плакаты и афиши, которые в изобилии украшали стены нижних этажей.

Бушкин шевелил губами: грамотен-то был не очень. Старался прочитать все тексты, которые встречались на пути. Даже замысловатые. «Раньше творилось безобразие: для богатых сынков гимназия, а теперь…» Что будет теперь, прочитать так и не успел.

Ободья колес громыхали по булыжнику, ящики покачивались, грозя придавить седоков своей тяжестью. Молоденький конвойный, один из тех, что приехал на вокзал со своим командиром, что-то тихонько напевал. Слух у него был, видимо, прекрасный да и голос, чувствовалось, мог разлиться и вдаль и вширь.

Иван Платонович внимательно присматривался к маршруту движения, запоминал, поглядывал по сторонам: не грозит ли его грузу какая-либо опасность? Конечно, это не махновские места, но и Москва — город непростой. Здесь тоже держи ухо востро. Эх, вот сдаст он по описи все свое добро кому положено, тогда уж и по сторонам можно будет поглядеть широко открытыми глазами!

Когда выезжали на Страстную площадь, Старцев увидел спиной стоящего к ним бронзового Пушкина. Поэт был обращен в сторону площади и находящегося на ней Страстного монастыря с его высоченной колокольней. Увенчанная остроконечным шатром колокольня царствовала над всей Тверской улицей, которая отсюда, с холма, ручьем сбегала направо к Кремлю, к Иверской часовне.

До чего же красива Москва даже в своей нищете! На площади руководил движением постовой в белом шлеме и в белых перчатках. Надо же, и перчатки нашлись!..

Увидев маленький обоз с вооруженной охраной и командира, который жестами показывал, куда им надо повернуть, постовой остановил, посвистывая в свой свисток, всех извозчиков и ломовиков и направил обоз налево.

Проехав немного по Тверской, миновав пустынное и частично разрушенное после боев здание синематографа и Сытинский особняк, они свернули в узкий переулочек. И тут же слева увидели невысокий дом, выстроенный в «русско-итальянском» шатровом стиле, с огромными венецианскими окнами. Украшенное фигурной плиткой здание выглядело серьезным, богатым и вместе с тем игривым. Не сразу догадаешься, что еще совсем недавно здесь была известная всей Москве Ссудная палата, вместилище ценностей, сдаваемых под залог. Ныне же здесь размещалось государственное хранилище ценностей, сокращенно именуемое Гохран.

У ворот, прислонясь к стене, покуривал сторож, штатский человек в кургузом пиджачке, перепоясанный ремнем, на котором болталась огромная кобура с неуклюжим револьвером «лефоше». Такими револьверами украшали себя некогда городовые: внушительно, но не очень опасно.

Иван Платонович, увидев такую охрану, удивился и даже внутренне возмутился. За спиной у этого мужичонки несметные сокровища, более того, это, можно сказать, финансовый и культурный храм государства — и практически без охраны. Старцев ожидал увидеть здесь целый наряд рослых и подобающим образом экипированных часовых.

Тем временем командир взвода объяснил мужичку, что они доставили важный груз.

— Заезжай с тыдова, — указал сторож. — Щас ворота отворю…

И подводы въехали в неширокий, весь уставленный ящиками, мешками, коробками, бочонками и туесками двор. Лошадям негде было даже повернуться, и конюхам-красноармейцам пришлось, подтягивая своих плохо кормленных кляч за уздцы, сдавать телеги к двери задом.

Кое-как разгрузились.

Старцев, который после всех злоключений ожидал хотя бы подобия торжественной встречи, и вовсе приуныл. Ему хотелось бы, сдав привезенные им драгоценности по описи, повернуться и махнуть обратно в Харьков. Но — нельзя. В кармане лежало предписание: занять место комиссара Гохрана — этого важнейшего государственного учреждения. «Может, они тут и вовсе после полудня начинают работать?» — обескураженно подумал он.

Наконец во внутренний дворик выбежал, вытирая платком вспотевшее лицо, рослый, барственного вида человек, типичный, как определил Старцев, чиновник царских времен. Да и Бушкин со своим обостренным классовым чутьем тоже весь взъерошился, как дворовый пес при виде кошки.

Человек подал Ивану Платоновичу большую, мягкую руку, точно так же поздоровался со всеми красноармейцами, заглядывая каждому в лицо своими внимательными, усталыми глазами.

— Так вы и есть тот самый Старцев? — спросил он. — Не ожидал…

— Как — не ждали? — резко спросил Бушкин, вступаясь за своего начальника. — Об том вам было заранее послано несколько шифровок.

— Да-да, — согласился чиновник. — Шифровки получены, как же… Но я не о том. — И вновь вплотную приблизился к Старцеву, как бы подчеркивая, что разговаривает только с ним. — Тут уже побывали несколько комиссаров… трое… и ни один из них не мог отличить лазурит от бирюзы. А вы, я смотрю, человек интеллигентный? Может быть, даже специалист?

— По основной профессии я археолог, — сказал Старцев довольно мрачно. — Но кое-какие познания у меня есть и в минералогии, и в ювелирном деле, и…

— Понял, понял, голубчик! — торопливо прервал его чиновник. — Именно, именно такой комиссар нам и нужен. У меня вообще специалистов раз-два, и обчелся, а тут грамотный комиссар! Прекрасно!.. А я, видите ли, в прошлом председатель Ссудной палаты, а ныне, извольте любить и жаловать, управляющий Гохраном Евгений Евгеньевич Левицкий, — несколько церемонно и старомодно представился чиновник.

— Из бывших, значит, — сказал ничего и никогда не стесняющийся Бушкин.

— Из бывших, из бывших, — согласился управляющий Гохраном. — Действительный статский советник, имею, между прочим, Анну четвертой степени, Станислава — третьей и Владимира — четвертой. За труды-с!

Бушкин даже рот открыл от такой наглости. Но Старцев теперь внимательно посмотрел на управляющего Гохраном. Не боится прошлого, не скрывает — значит, есть характер. И специалист, видимо, высочайшего класса, иначе бы действительного статского, по сути генерала, не заслужил бы.

И уже вскоре ящики с драгоценностями стояли — один на другом — в углу полутемного коридора, загроможденного почти доверху другими ящиками, коробками и мешками.

— Желал бы начать сверку по описи, — сказал Старцев. — Перечень привезенных ценностей, как я понимаю, нужен не только мне.

— Да, конечно, нужен, — согласился Левицкий с видимым равнодушием. — Голубчик, но вы ведь порядочный и пунктуальный человек, не правда ли? И довезли все в целости и сохранности? Несомненно! Так к чему формальности? Давайте ваш перечень, и я подпишу акт приемки. Я вам верю.

— Но как же так? — опешил Иван Платонович, ожидая, что их совместная работа, даже если к ней присоединятся другие работники Гохрана, продлится до позднего вечера. Старцев хотел показать, если хотите, продемонстрировать каждую драгоценную вещь, которую они привезли из своего адского путешествия.

— Голубчик, позвольте, сначала я покажу вам наше учреждение, — сказал Левицкий. — Это вам надо знать. А потом… потом решим все наши формальности!..

Через полчаса у профессора голова пошла кругом. В самом буквальном смысле слова. Бушкин, который взялся сопровождать его, не дожидаясь на то разрешения Левицкого (который, в его представлении, как старый чиновник, не шел ни в какое сравнение с Иваном Платоновичем), на поворотах и в темных закоулках поддерживал своего начальника за руку. Здание это в два этажа, не такое уж большое снаружи, внутри оказалось огромным, утопленным в землю, своего рода бездонной пещерой Али-Бабы и сорока разбойников.

Начали осмотр с парадного операционного зала, куда в прежние времена попадали посетители, заходившие со стороны Настасьинского переулка. Высокие соборные окна, завершающиеся полукружиями, были забраны витыми, редкой художественной работы решетками, а толстые стекла, хоть и помутненные многолетней грязью, были на удивление целыми и хорошо пропускали неяркий осенний солнечный свет.

Окна, как мутные прожекторы, освещали операционный зал, где высоко на стенах мерцали красками дивные фрески. Слева — вид недавней столицы Санкт-Петербурга с Адмиралтейством, Петропавловкой и Смольным монастырем, а справа — столица нынешняя, Кремль, Иван Великий, Иверская часовня.

Посредине вырисовывалось нечто мутно-белое, какое-то безобразное облако, растянутое сверху вниз. И именно оттуда, сверху, сквозь этот серый слой, сквозь небрежные мазки малярной кисти глядел вниз голубой, невероятной красоты глаз. Печально и с недоумением глаз этот осматривал забитый вещами операционный зал и стоящую среди мешков, ящиков и тюков странную троицу — всклокоченного человека ученого вида в пенсне, чиновника в изношенном, но опрятном пиджачке и матроса в тужурке, расстегнутой так, чтобы во всю треугольную ширь были видны синие волны тельняшки. Меж коленей у матроса покачивался маузер в деревянной кобуре.

И все трое случайно собравшихся здесь людей глядели в бездонную глубину светлого глаза, испытывая необычное, до внутренней дрожи, волнение.

— Бога-то не закрасили, — сказал наконец Бушкин, чувствуя себя единственным представителем пролетариев, самого правильного класса. — Надо было бы и глаз тоже… Недосмотр!

Левицкий тяжко вздохнул, но явно не от чувства вины.

— Это не Бог, — сказал он. На стене был изображен во весь рост Николай Александрович.

— Что за святой? — строго спросил Бушкин. — Не знаю такого.

— Его величество император. Убиенный.

— Тем более надо замазать! — еще строже заметил Бушкин.

— Ты, Бушкин, вот что… Ты не мешай осмотру! — сказал Старцев негромко, но твердо.

Матрос замолчал. На Старцева он не обижался, так как полгал, что профессор имел полное право делать ему замечания. Старый большевик, комиссар… хоть и испорченный немножко ученостью.

А Старцев продолжал осматривать зал. Выложенный затейливым кафелем пол был весь, в два-три яруса, заставлен ящиками, сундуками, мешками так, что оставались только проходы к дверям, словно бы дорожки среди январских сугробов. И к каждому из ящиков, сундуков или мешков была прикреплена бирка, на которой красовался выведенный черной краской номер. Причем цифры, как отметил про себя Иван Платонович, был трехзначные, реже — четырехзначные.

— Пройдемте дальше, — предложил Левицкий.

Вот когда у профессора пошла голова кругом! Он почти заблудился среди бесчисленных закоулков и узких тропинок, лесенок и переходов — здесь тоже все пространство было загромождено. Кое-где, куда не проникал солнечный свет, горели вполнакала бра или люстры, и от их тусклого красного огня количество вещей казалось невыразимо большим. Ящики, мешки и свертки как бы смыкались под потолком, образуя таинственные своды.

— И это все… во всем этом… — запинаясь, пробормотал Старцев.

— Да-да, — грустно закивал управляющий. — Все это заполнено таким же добром, какое привезли вы.

— Но вы же еще не видели! — возмутился было Старцев.

— Ваше не видел. Но видел, что доставляют другие. Все примерно одинаковое. Что-то получше, побогаче, что-то чуть победнее. Изредка нечто из ряда вон выходящее.

— Все это уже описано, оценено? — с надеждой спросил Иван Платонович.

— Дорогой мой, когда? Слава богу, мы смогли уложить ценности в эту, извините, тару. Чтобы хоть ничего не хрустело под ногами. Пересчитали все коробки и мешки и теперь по крайней мере знаем, сколько у нас драгоценностей по весу и по приблизительному количеству. В одном и том же ящике могут находиться и золотые монеты, в том числе редкостные, и фамильные столовые сервизы из серебра, и разная мелочь, иногда, впрочем, мелочь с уникальными бриллиантами или изумрудами.

— Безобразие! — сказал Бушкин. — Такое отношение к народному добру.

Левицкий, скептически приподняв бровь, посмотрел на Бушкина. Он здесь уже навидался всяких матросов.

— Это, товарищ, добро не народное, а реквизированное. У чуждого, знаете ли, класса. У представителей этой… э-э… буржуазии. Что касается народа, то народ, знаете ли, свои царские червончики, колечки-брошечки, столовые сервизики надежно припрятал и просто так их не выдаст. Вот у вас, к примеру, товарищ матрос, водились в семье дорогие вещички?

Тут никогда не теряющийся Бушкин смутился.

— Ну у бабки там, у тетки… Серебряные штофчики с-под водки, кой-какие монетки, колечки, яички серебряные пасхальные. Мелочь! Но я с ними разберусь!

— Не надо, не надо! Пусть хранят.

Старцев, ошарашенный масштабами этой новой государственной казны, прервал бессмысленный спор:

— Ты, Бушкин, пойди разберись с пунктом питания и покорми наших красноармейцев. Выясни, что Москва даст нам на наши талоны.

Левицкий прикрыл рукой усы, скрывая улыбку. Он знал, что дает Москва на талоны, кто бы их ни предъявлял. Кусок ржавой селедки и половник жидкой пшенной каши, в лучшем случае сдобренной пушечным салом.

Оставшись одни, они некоторое время молчали.

Наконец управляющий будто не к месту произнес:

— Ничего… Когда Наполеон уходил из Москвы, увозя с собой все сокровища, какие смог найти, включая даже содранную с церковных куполов позолоту, он произнес историческую фразу: «Теперь Россия больше никогда не оправится от удара. Я увожу с собой ценностей на миллиард».

— Вы это к чему? — спросил Старцев.

— Хочу сказать, что Россия опять оправится.

— Не понял вас, — сказал Старцев холодно. — Мы ведь не французы, мы не вывозим ценности из своей страны, а всего лишь собираем их.

Управляющий тяжело вздохнул.

— Потом поймете… Я еще не показал вам самого главного. Позже вернемся к этому разговору, — сказал он. — Пойдемте!

Они прошли через двор Ссудной палаты, где Бушкин вел оживленный разговор с красноармейцами, сидящими на пустых подводах. Судя по всему, он рассказал об увиденном и теперь громил саботажников буржуев, которые пробрались даже к такому хлебному месту, как хранилище драгоценностей.

— Сюда бы нашего брата, из пролетариев, — ораторствовал бывший матрос, сжав кулаки. — Тут надо революционный порядок наводить!..

И когда они подальше отошли от митингующего Бушкина, Левицкий, как бы опасаясь, что и его ученый комиссар может заразиться настроением пламенного Бушкина, негромко заметил:

— Были уже… И матросы были, и пролетарии… Я пытался чему-то научить этих своих начальников — не получилось. Знаете, сколько надо времени, чтобы вырастить настоящего ювелира-оценщика, знатока? Лет пятнадцать — при условии, что он первоначально хорошо образован. Даже для ученого-геммолога требуется три-четыре года практики. Вот почему меня, опустив поначалу до должности сторожа, вновь поставили управляющим. И в оценщиках у меня, извините, бывшие владельцы ювелирных магазинов и мастерских.

Они прошли в небольшую, никем не охраняемую калиточку, следуя за человеком, несшим на спине мешок с трехзначной цифрой на бирке.

— Послушайте, но нельзя же так! — не мог не возмутиться Иван Платонович. — Ничего не описано, не рассортировано… Мешки с ценностями, как какие-то опилки с лесосклада, в калитку выносят.

— Этот рабочий двадцать лет при Ссудной палате, — с чувством ответил Левицкий. — Никогда ни монетки не взял. Я его детей, внуков знаю!.. Скажите, а когда мне было со всем этим разобраться? Три месяца назад я получил это здание, сплошь заваленное драгоценностями. Россыпью. Как зерно или семечки. Под ногами хрустело. Мы работали поначалу метлами, как дворники. Сметали в кучи, совками подбирали. То, что вы сейчас видите, — уже кое-какой порядок…

Они пересекли переулочек, откуда была видна оживленная Тверская. На ней звенели трамваи и грохотали телеги, изредка, пугая людей, звучали клаксоны автомобилей. Тысячи прохожих мельтешили рядом, и никто не подозревал, что в нескольких шагах от них идет рабочий в старой кепке и небрежно несет на спине мешок, словно бы с пшеном, набитый миллионными ценностями.

Впрочем, пшену прохожие москвичи позавидовали бы больше, чем бриллиантам. Бриллиант не съешь. А пойдешь продавать — попадешь, по новому закону, под расстрел. Пшено — это жизнь, драгоценности — всего лишь камушки, металл.

Вслед за человеком с мешком они подошли к подъезду дома, расположенного с тылу Ссудной палаты. Человек с мешком скрылся за дверью, Левицкий задержал Старцева, пояснил:

— Здесь мы снимаем шесть квартир. Впрочем, не снимаем, а занимаем. Хозяев выселили. В Ссудной палате нет места для работы. — И, прежде чем войти в дом, он неожиданно спросил у профессора: — Голубчик, у вас нервишки-то крепкие?

Глава вторая

Подъезд выглядел чисто, как может выглядеть нежилое помещение, которое регулярно, в отличие от большинства московских домов, убирают. Под лестницей, несмотря на слабый свет, проникающий сюда из маленьких круглых витражных, состоящих из цветных стекол, окон, Иван Платонович увидел кипу метелочек, самых разнообразных, вплоть до перьевых, гусиных.

— Каждый день подчищаем-с при закрытии, — объяснил управляющий, перехватив взгляд Старцева. — Знаете, иной раз обронят камешек или еще какую мелочь, а то и к брюкам, извините, пристанет. Бриллиантик в полкаратика или еще что. А это все же полсотни золотых рубликов. А иной и на несколько сотен потянет.

Иван Платонович внимательно поглядел на своего спутника: не издевается ли? Вот так просто — потерять или найти под ступенькой несколько сот рублей золотом! Да в мирные, дореволюционные времена он, профессор, в год не всегда столько зарабатывал своими лекциями!

Но благообразное, с правильными, барственно-спокойными очертаниями лицо Евгения Евгеньевича ничего насмешливого не выражало. Он просто отметил маленькую деталь своей работы.

Ко всему можно привыкнуть. Даже к хрусту драгоценностей под ногами. Ведь было у них и такое. А теперь вот — метелки. Подъезд чистенький.

— Поднимемся на второй этаж, — повел Ивана Платоновича управляющий. — Я вас отведу к нашим лучшим оценщикам. Один, знаете ли, имел собственную ювелирную мастерскую, а второй — магазин. О камнях они знают больше, чем о родных детях.

Они подошли к приотворенной двери, из-за которой слышался гул голосов. Впрочем, голоса раздавались за каждой дверью этого подъезда. В квартире за спиной о чем-то спорили.

— …А я тебе говорю, это свидницкий трояк, в нем серебра всего лишь на треть. Бросай в отход! — басил кто-то настойчивый, не терпящий пререканий. — Не веришь — лезь за справочником!

— Не полезут ведь, — вздохнул Левицкий. — Не до того им. В шести квартирах здесь двадцать оценщиков. На три года работы, если аккуратно. Может, гораздо больше. А нам поставлено условие — в три месяца.

— Кем поставлено?

— Голубчик, если бы я знал… У нас двадцать пять нянек. Наркомфин, Наркоминдел, Учраспред Цека, Исполком Коминтерна, Народный банк, РВСР и его отделы, Красный Крест, Чека Республики и города Москвы… Да что я вам буду всех перечислять! Постепенно сами разберетесь… если сумеете. Я вот до сих пор никак не могу разобраться во всех тонкостях. Я не того сезона фрукт, простите. Что вы, к примеру, скажете, если к вам с мандатом Наркомвоенмора является какой-то усатый казак с тремя ромбами на рукаве, да еще в сопровождении трех-четырех вооруженных подчиненных. И требует ни много ни мало десять «единиц» холодного оружия для награждения отличившихся в боях. И забирают эти «единицы», порывшись в наших сундуках. А между прочим, среди этих «единиц» есть и уникальные экспонаты — скажем, шпага самого Потемкина-Таврического, светлейшего князя Григория Александровича. Вся, знаете ли, от эфеса до кончика ножен усыпанная бриллиантами и рубинами. Индийскими, между прочим. Уникальными. В справочниках указанными…

Голос этого, всего навидавшегося за свою жизнь чиновника дрогнул, и Старцеву показалось, что правильные черты лица Евгения Евгеньевича как-то поплыли, словно восковые формы от близости тепла. Но управляющий взял себя в руки, нарочито откашлялся и распахнул перед Старцевым дверь.

Коридор квартиры, некогда принадлежавшей человеку среднего достатка, с большим сундуком, на котором обычно спала прислуга, был заставлен все теми же мешками, ящиками, коробками, коробочками и корзинами. На некоторых прежние номера были перечеркнуты, поверх написаны новые. Как предположил Старцев, здесь, вероятнее всего, находились уже отсортированные драгоценности.

В комнате находились двое. Черноволосые, коренастые, они, словно жуки, склонились над столами и даже не посмотрели в сторону вошедших. Над их головами сияли, несмотря на дневной свет, яркие настольные лампы, и их черные волосы, словно нафиксатуаренные, отражали эти огни.

На столах, застеленных светло-серой клеенкой, холодно поблескивали инструменты, похожие на медицинские. Здесь были пинцеты и специальные захваты, щипчики и отвертки самых разных размеров, вплоть до малюсеньких, вполпальца длиной, лупы в костяной и серебряной оправе, в выпуклых стеклах которых плавали радужные зайчики, монокуляры в удлиненной светлой оправе, ножички, магниевые и простые карандаши, разнокалиберные аптекарские весы, а также листки с различными таблицами. Книги-справочники в беспорядке валялись на полу меж ящичков: видно, так было удобнее их время от времени доставать.

— Пожамчи Николай Козьмич, — указал управляющий на сидящего слева «жука».

Не снимая лупы-монокуляра, Пожамчи посмотрел в сторону Старцева и чуть заметно кивнул. Мелькнул его темный, увеличенный стеклом глаз, второй был прищурен, как бы спрятан в морщинах темного, окрашенного не летней, наносной, а врожденной, от греческих предков доставшейся смуглостью. Что-то было печальное, обреченное и в этом взгляде, и в нездешнем загаре, и в горбатом, нависающем над оттопыренной от напряжения губой носе.

В работе у Пожамчи был обычный браслетик низкопробного золота с золотисто-зелеными хризолитиками в виде кабашонов, вставленных в грубоватые розеточки.

— Шелехес Яков Савельевич…

Правый «жук» чуть шевельнулся, небрежно, искоса оглядев Старцева. Нос картошкой, крупные скулы, губы по-негритянски слегка вывороченные. Глаз смешливый…

Перед Шелехесом лежала удивительная, в виде виноградной грозди, брошь начала века, модерн, вышедшая из мастерской Вигстрема или Холлинга, работавших под началом Фаберже. В работе чувствовались его направление, его стиль. Искусно ограненные изумруды, бриллианты, бериллы отбрасывали свет, выгодно выделяя другие, ближайшие; нежнейшие стебельки и усики — тончайшая композиция. Музейная, роскошная вещь, созданная не для обладания, а для восхищения.

Видно, и сам Шелехес залюбовался брошью. Глядя на нее, он вынул из глаза лупу, чтобы она не мешала ему видеть целое, наслаждаться им. Оценщик на минуту отказался от привычной работы, от проб и определения чистоты камней, он превратился в художника. И потом, что тут определять? У мастеров, которые создавали брошь, материал в руках был первоклассный, без изъяна.

Глядя на произведение ювелирного искусства, лежащее перед Яковом Савельевичем, все четверо какое-то время молчали. Молчание прервал Левицкий.

— Должен представить вам нашего гостя, — сказал он. — Старцев Иван Платонович, профессор, прислан к нам как комиссар для политического руководства Гохраном…

— От Чека? — спросил Шелехес, не отрывая, однако, взгляда от броши.

Левицкий неопределенно пожал плечами, он, видимо, и сам не знал, откуда они берутся, комиссары, и кто их назначает. Но ответил твердо, без запинки:

— Я же сказал: для политического руководства. — И пояснил: — Иван Платонович — археолог.

И все же слово «комиссар» подействовало на оценщиков самым неожиданным образом. Получив разъяснение Левицкого, Шелехес издал какой-то странный звук — не то вздох, не то стон — и тут же вставил лупу. Пожамчи принялся с помощью отвертки с удвоенной энергией вылущивать дешевенькие хризолитики из своего браслета. Через минуту камни полетели в какую-то дальнюю коробку, а сам браслет, растерзанный и потерявший без камней свою наивную, простенькую, но все же красоту, с металлическим стуком упал в стоящий рядом ящик.

С Шелехесом тоже произошли чудовищные перемены. Из художника-созерцателя он превратился в настоящего вандала. Тут же заработали инструменты. Он сноровисто и быстро стал выковыривать из виноградной грозди бриллианты и рассыпать их по столу для последующей оценки. Грубо вторглись щипцы в крепления изумрудов. И вот уже перед Шелехесом лежали лишь золотая ветвь со следами вкраплений драгоценных камней, скелет произведения искусства, отдаленно напоминающий ту ювелирную сверкающую плоть, которая только что жила, переливалась красками на столе. Это было равносильно убийству.

Под быстрыми, ловкими пальцами Шелехеса происходило дальнейшее разъединение броши. Точно работали весы, карандаш записывал на листок цифирьки — караты. И летели бриллианты в одну коробку, изумруды — в другую, а золотая ветвь, ставшая просто куском металла, полетела туда же, куда незадолго до этого упал опустошенный браслетик, — в общую золотую кучу. Миг — и место на столе, где только что еще сияла редкая брошь, опустело. Осталась лишь бумажка с пометками.

Яков Савельевич привычно нагнулся и на ощупь вытащил из мешка новую вещь — витое колечко с довольно крупным, тонкой огранки рубином, сработанное, видимо, не первоклассным, но хорошо понимающим материал и стиль мастером. В некоторой грубоватости манеры обработки золота и в огранке камня чувствовалась старина: конец восемнадцатого века. Бабушкино колечко. Ювелир принялся извлекать рубин.

Иван Платонович наконец пришел в себя.

— Что вы делаете! — закричал он. — Вы же, сказали мне, первоклассный ювелир! Вы уничтожаете творения мастеров! Вы обесцениваете их в пять, нет, в сотни раз! Вы хоть понимаете это?

Настала очередь изумиться Шелехесу. Его черные тонкие брови поползли вверх, образуя два треугольничка.

— Да вот хотя бы это колечко, простенькое! — продолжал Старцев. — Оно же неоценимо из-за старой работы. Оно аукционное! Разбросав отдельно камень и золото, вы все превращаете в простой материал. Исчезает элемент искусства — самое, может быть, драгоценное. Уничтожаются эпоха, время!

Яков Савельевич Шелехес перевел взгляд на управляющего, ожидая начальственных разъяснений. Но Левицкий промолчал, лишь вздохнул и развел руками. Треугольнички бровей у ювелира стали еще острее, как у клоуна на арене цирка, лицо исказилось гримасой. Казалось, из его глаз вот-вот брызнут слезы.

— Товарищ комиссар издевается? — спросил наконец Шелехес, заставив брови вернуться на место. — Товарищ комиссар не понимает, что значит для мастера уничтожать настоящие произведения искусства? Товарищ комиссар не видит моего состояния?

Пожамчи, отложив в сторону свою работу, с испугом смотрел на своего товарища.

— Разве я могу спать с тех пор, как пришел сюда? — продолжал Яков Савельевич. — И разве я пришел сюда по своей собственной воле? Разве, после того как разгромили мой магазин, меня не привели сюда под страхом ареста семьи? Или вы думаете, что я не знаю этой броши? Я знаю ее так же хорошо, как знал Карла Вигстрема, ее автора, который трудился над нею едва ли не полгода. Ей цены нет, этой броши! Всю ночь она будет стоять перед моими больными глазами и выжимать из них слезы, а Луиза будет спрашивать меня: ну что ты плачешь, Яша? Плюнь! Ты же получаешь теперь хороший паек, у тебя работы на много лет вперед! Ты теперь хоть спокоен за семью!..

И, уткнувшись в стол, положив лоб на скрещенные руки, Шелехес вдруг беззвучно зарыдал, заставляя трястись, как в ознобе, все блестящие инструменты, что лежали на столе.

Старцев растерялся. Он не желал никого обидеть и теперь не знал, успокаивать ли ему этого незнакомого, в сущности, ювелира или дождаться объяснений.

— Это я во всем виноват, — сказал Левицкий, неловко поглаживая спину Якова Савельевича. — Яша, выпей воды!.. — И затем обернулся к Старцеву. — Я не знал, что вы… Думал, вы все знаете. Вы же, товарищ комиссар-профессор, не с улицы, образованный человек. Я думал, вам все разъяснили. А вы… Давайте выйдем.

В коридоре он уже не чувствовал в Старцеве враждебного чужака. Окончательно приняв его за своего, он начал объяснять, нервно покручивая пуговицу на пиджаке Ивана Платоновича:

— Самое время вернуться к тому нашему разговору. Да, мы не французы, мы не вывозим никуда свои богатства. Мы их здесь уничтожаем. Своими собственными руками… Я думал, вам уже все объяснили там! — Он поднял длинный, желтый от табака палец к потолку, на котором виднелся наполовину обвалившийся и прокопченный дымом буржуйки лепной амурчик. — Я думал, теперь вы мне объясните целесообразность всего этого… варварства. Но, я вижу, вы, как и я… В общем, нам велено, да-да, именно велено произвести обезличку всего, что имеется в Гохране. Я этого не понимаю и думал, что вы…

Старцев тоже плохо это понимал. Точнее, совсем не понимал. Революция внесла в жизнь много ранее неизвестных терминов и понятий, и он, проведший большую часть времени в подполье, не был готов к принятию многих новшеств. К тому же Иван Платонович относился к когорте революционеров-романтиков, тем, кому легче пожертвовать жизнью, «отдать ее на костер», чем согласиться с несправедливостью, глупостью, низменным практицизмом.

— И все же вам как-то это объяснили? Не может быть, чтобы не объяснили! — воскликнул Старцев.

— Да, конечно. Обезличка! — вновь повторил управляющий, вынужденный обращаться к этому гнусному слову: благообразное лицо Левицкого искажала гримаса отвращения и боли. — Мне объяснили, что все эти вещи не должны быть опознаваемы. Они ведь прежде кому-то принадлежали. Теперь это собственность государства. И чем ценнее, чем интереснее вещь, тем более она опознаваема. Ее может легко узнать хозяин! А ведь лучшую часть из нашего хранилища мы вынуждены отправлять за рубеж, на продажу. Мне объяснили, что Республике нужны деньги!

Евгений Евгеньевич последнее слово произнес четко, даже грубо, повторяя, вероятно, чью-то формулировку, чей-то приказ.

— Деньги! Они не должны пахнуть. Поэтому мы обязаны все наши драгоценности обезличивать. Камушки — отдельно, по их характеристикам, а золото, серебро — на переплавку. У Республики нет торговли со всем миром. Но камни и золотые слитки берут всюду. За четверть цены, по полуподпольным каналам… Меня предупредили, что с нас строго спросят, если хоть что-то окажется без обезлички. Это, сказали мне, наш долг! — объяснил Левицкий, словно стараясь убедить самого себя.

— Но это же… это же какие потери! — сказал Иван Платонович.

Он, как и Шелехес, готов был зарыдать — не беззвучно, а на весь этот длинный коридор. Эх, а он-то думал, что самые тяжелые переживания — это когда ты в подполье, когда ты борешься, когда рядом с тобой беззвучная смерть, а стоит лишь победить или вырваться к своим… Но оказывается, именно тут тебя и ждут настоящие испытания.

— Потери огромны, — кивнул своей седеющей барственной гривой Левицкий. — Ведь финансовое могущество страны исчисляется не только по официальному золотому запасу, но и по тому, сколько настоящих ценностей на руках у населения. И вот мы обокрали их, тех, кому это принадлежало, — решился управляющий на резкое слово, — а теперь обкрадываем государство, то есть самих себя. Двойной убыток!

Иван Платонович молчал. Как археолог, он понимал значение каждой искусно сработанной драгоценности, даже самой простой. Если бы они находили в раскопах лишь камешки или куски золота, что узнали бы они о жизни, культуре предков? Скифский гребень с изображением воинского быта весит лишь полфунта. Около тридцати червонцев, всего лишь. Но подлинная его стоимость — миллионы. Более того, он бесценен…

— А монеты? — спросил Старцев.

— И монеты… Понимаете, если к нам попадает даже редкостная коллекция, мы раскатываем по столам и ее, то есть разъединяем коллекцию на отдельные монеты. То же самое и с кладами. Практически мы их уничтожаем. Большинство монет уходит на переплавку. Хотя кое-что все-таки пытаемся сохранить.

— Но ведь клады — это не только своего рода произведения искусства, но и громадная историческая ценность. Это не сумма отдельных редкостей. Клад по стоимости вырастает в геометрической прогрессии! Как же можно! — воскликнул Старцев настолько громко, что из двери, носившей на себе следы именной таблички прежнего хозяина, выглянула чья-то удивленная голова.

Левицкий сделал знак: мол, тише, мы тут с вами, похоже, революцию несем. И развел руками: дескать, разве я не понимаю, что стоят отдельные монеты, а что — нумизматическая коллекция, а тем более клад.

Оба замолчали. Иван Платонович старался успокоиться и осознать все, о чем они только что говорили. И, может быть, найти какой-то выход. Он понимал, что если решение об обезличке вызвано отчаянием вождей Республики, попавших в положение загнанного зверя, то можно найти какой-то компромисс, разумный выход. Но если это логическое следование теории, тезису о неотвратимости мировой революции и нового экономического переустройства, тогда дело плохо. Все они, марксисты, и Иван Платонович в том числе, выросли на безусловной и абсолютной преданности идее. Усомнившиеся в чем-либо попадали в ренегаты, отступники.

Но он, профессор Старцев, не был ренегатом. Он чтит великую идею мировой революции и братского интернационала. Он только полагает, что для этого не обязательно жертвовать всем культурным своеобразием России и ее богатством. С чем же они останутся, если мировая революция не свершится?

Левицкий, видя, в какую мрачную задумчивость он вверг своего единомышленника (хоть и комиссара), вдруг, на что-то решившись, махнул рукой.

— Пойдемте дальше!

Они отправились обратно в здание Ссудной палаты. Во дворе к Старцеву метнулся, придерживая маузер, Бушкин.

— Разрешите доложить, профессор! Красноармейцев накормил и отправил обратно в Харьков. В аккурат поезд подвернулся. Велели вам кланяться. Так что в самую точку!

— А ты что же, Бушкин? — спросил Старцев. — Не захотел домой?

Курносое, округлое лицо бывшего матроса расплылось в улыбке.

— Мы с вами, Иван Платонович, уж столько всего нахлебались! Как вы есть теперь комиссар при огромных ценностях, неужто вам человек при себе не нужен? Хотя бы в смысле охраны. Да и мне лестно при настоящем профессоре. Учусь помаленьку. Стараюсь схватывать мысль. Какой-никакой документик или там мандатик я в Чека выправлю. В случае чего вы подсобите. А будет ваша воля, на какие-никакие курсы меня устроите. Я тут в афишках столько всего начитался, тут всему нашего брата учат. При революционных театрах начинающих артистов. При настоящих театрах, не при агитбригадах! Вот бы мне куда! Не сейчас, конечно. При окончательном завершении мировой революции.

Бушкин немного отвлек Старцева от мрачных мыслей. Вот он и обзавелся своим Санчо Пансой! Стало быть, кто он? Дон Кихот?

— Сам-то поел, Бушкин?

— Я, товарищ профессор, еще ни разу ложки мимо рта не проносил! И вам сухпаек обеспечил!

Он достал из кармана своей поношенной кожаной куртки что-то жирное, завернутое в газету.

— Спасибо, Бушкин! Потом. Только за мной не ходи, здесь подожди… Разбираюсь!

— Понятно, — сказал Бушкин. — Дело ответственное.

И он разлегся на ящиках — позагорать на стынущем уже солнце, которое закатывалось за крыши домов. Старцев с Левицким отправились дальше.

В дверях их обогнал и, извинившись, слегка толкнул рабочий, несший обратно, из мастерских в палату, небольшой, видно, очень тяжелый мешочек, на котором был перечеркнут черный номер. Вероятно, с обезлички. Золото, предназначенное для переплавки.

Краткая потеха, которую доставил Бушкин, вмиг улетучилась. Старцеву вдруг представилось, что он видит груду кирпичей, изразцов и крашеной жести, на которые разобран храм Василия Блаженного. А что? Из этого ведь тоже можно что-построить… Абсурд! Чушь какая-то!

Они вновь оказались в лабиринте из разнообразной, хаотически нагроможденной тары с номерами на бирках.

— Надеюсь, вы не будете делиться впечатлениями с этим матросом? — тихо спросил Левицкий. — Думаю, ему еще много курсов надо пройти, прежде чем…

— Не беспокойтесь, — ответил Старцев.

Управляющий вывел Ивана Платоновича к операционному залу, но не стал входить туда, а, отыскав в коридоре среди коробок, мешков и бочонков едва приметную в сумраке небольшую металлическую дверь, открыл ее ключом, и они оказались на лестнице, ведущей в подвал.

Здесь Старцев еще не был. Очевидно, знакомство с подземной частью палаты предназначалось не для всех, или же управляющий приберегал все это на конец.

По освещенной тусклой лампочкой лестнице они спустились вниз, и Иван Платонович увидел перед собой помещение, размерами не уступающее операционному залу и также забитое всяческими емкостями, но уже рассортированными, «обезличенными». За мешками и ящиками виднелись полузаваленные серебристо-серые сейфы и похожие на заслонки духовок дверцы сейфовых ящиков с белыми хромированными ручками. Свет многочисленных голых лампочек играл на никеле.

Старцев ожидал, что Левицкий покажет ему содержимое сейфов, но управляющий, предупреждая вопросы, объяснил:

— Там тоже драгоценности, предназначенные к разборке и вылущиванию камней. Просто я приберегаю их для последней очереди: вдруг что-либо изменится или придет новое указание… — И, понизив голос до шепота (в подвальном помещении гуляло гулкое эхо), добавил: — На сейфы каждый может обратить внимание, они, знаете ли, притягивают глаз и отвлекают от главного, что я хочу вам показать…

Он провел Ивана Платоновича в темный угол, отодвинул несколько коробок и освободил дверцу, вмурованную в стену. Она, как и сами стены, была облицована мелким декоративным кирпичом и, если бы не едва приметное отверстие для сейфового ключа, ничем не выделялась бы на коричневом фоне. Стена как стена.

Левицкий оглянулся, словно бы еще раз убедился, что, кроме Ивана Платоновича, здесь больше никого нет, вставил ключ в отверстие и провернул его. Дверца мягко, неслышно отворилась, будто невесомая — хотя несла на себе груз стали и кирпича, — и открыла новую лестницу, по которой, включив свет и затворив за собой дверь, они спустились в совсем уже таинственное помещение, небольшое, со всех сторон уставленное сейфовыми ящиками. Здесь было на удивление сухо и свежо — видимо, хорошо работали вытяжки.

— Об этой комнате и ее содержимом знают лишь несколько моих доверенных сотрудников, — сказал управляющий. — Вот здесь… — Он указал на стену слева. — Ящики с раритетными драгоценностями семнадцатого века, а также с нумизматическими коллекциями и кладами… Справа — работы современных мастеров, в основном Фаберже, Афанасьева, Брицына, медали Губе и Перхина. Серебро Бомина по эскизам Врубеля. Невиданная тончайшая работа… Эмаль по гильошировке, скань, кость. Доводилось ли вам видеть муху с изумрудными глазками, которая вот-вот готова взлететь? А расшитое узорами полотенце с живыми складочками? Нет-нет, не из ткани, а из золота и драгоценных камней?.. Все это я припрятал здесь от обезлички, от вылущивания камней. Представляете, вылущить у мухи, над которой гениальный мастер трудился едва ли не полгода, изумрудные глазки?..

Управляющий вздохнул.

— А здесь? — Старцев указал на ящики прямо перед ними. Он заметил, что, в отличие от других, эти ящики не перенумерованы, на них сохранились еще дореволюционные номера, сделанные чернью по костяным табличкам.

— Вы же понимаете, я был управляющим Ссудной палатой, — сказал Левицкий. — Мы давали деньги под заклады. Под уникальные иной раз заклады. Кое-кто просто предпочитал хранить у нас свои драгоценности. — Он извлек из потайного кармана пиджака сложенную вчетверо тоненькую пергаментную бумажку с цифрами и фамилиями, сверился, пояснил: — Вот под сорок первым номером заклад Шаляпина, сто четырнадцать — балерины Спесивцевой… Здесь — Рябушинского Павла Павловича… Рахманинова… Репина… — продолжал перечислять известные фамилии управляющий.

— Вы что же, полагаете, все вернется на круги своя? — уже без всякого сочувствия, довольно сухо спросил Иван Платонович.

— Да не в том дело, не в том дело, уважаемый профессор-товарищ комиссар! — грустно сказал управляющий. — Здесь они хранили выдающиеся вещи. Художники понимали, что надо держать под замком. А главное — я слово дал охранять. Я же потомственный хранитель. Финансист. И отец был финансист, и дед. Дед дослужился до тайного советника, заслужил потомственное дворянство. Герб получил. «Не квид фиделис». То есть «Ничего, кроме верности». Дед, умирая, говорил мне: «Евгений, деньги можно заработать обманом. Это медные деньги, сколько б ни было. Можно — умом. Это деньги серебряные. Но можно — честностью. Это золотые деньги».

Левицкий умолк. Он ожидал от Старцева каких-то ободряющих слов. А Иван Платонович размышлял. Слишком много пришлось узнать за сегодняшний день.

Управляющий истолковал это молчание по-своему.

— Конечно, вы можете доложить обо всем кому нужно. В конце концов, это ваш долг. И пускай мною занимаются в этом… вашем… как это… Трибунале! Мне надоело бояться, надоело дрожать, нести в одиночку этот груз ответственности и вечного страха!..

Старцев молчал.

— И вот еще что доложите! — выкрикнул Левицкий, голос его забился в стенах подвала, полетел по углам — да только кто их мог услышать в этом склепе. — Вот в этом нижнем ряду иконы!

Левицкий перекрестился.

— Редчайшие иконы в дорогих ризах. Шитые жемчугом. Ориентальным, бесценным. В окладах — карбункулы «голубиной крови», по полсотни карат каждый. Нишапурская бирюза. Святыни!

Этот последний выкрик пролетел по подвалу, отражаясь от стальных дверок ящиков, подержался, угасая в воздухе, — и смолк. Наступила тишина. Ни звука не долетало сюда, на семиметровую глубину. Слышно было лишь взволнованное дыхание Левицкого.

— Успокойтесь, — сказал ему Старцев. — Понимаю, вы в трудном положении. Я тоже. Так получается, что я теперь ваш сообщник. Мне даже хуже. Вы разделили свою ношу, она стала вдвое легче. А я-то на себя взвалил…

Управляющий, не скрывая слез благодарности, коснулся руки Старцева.

Глава третья

Обосновался Иван Платонович в Пятом Доме Советов. Это была гостиница-общежитие, которую по привычке называли «Лоскуткой», поскольку прежнее ее название было «Лоскутная». Размещалась она совсем недалеко от Настасьинского переулка, вниз по Тверской, за Страстной площадью и за Елисеевским магазином.

С Бушкиным только вышла неувязка: его не было в разнарядке-ордере, и дежурный, немолодой уже человек в военной форме без знаков различия, не хотел поселять бывшего матроса и бойца знаменитого «поезда Троцкого». Бушкин чуть было не поднял скандал на всю гостиницу, но Старцев, призвав на помощь весь свой профессорский авторитет и нажимая на «комиссарское звание», уговорил дежурного поселить матроса.

Бушкину выдали тяжеленную деревянную раскладушку. «До выяснения». Матрос тут же успокоился и деловито осмотрел раскладушку на предмет клопов.

— Обижаете, товарищ, — сказал дежурный. — У нас раз в десять дней пропарка и уборка с керосином.

Бушкин даже головой замотал. Раз в десять дней. Да еще и с керосином. Ну и ну! И вправду Москва бьет с носка!

Номер был невелик, в нем уже жил какой-то гражданин. Он спал, накрывшись с головой, забивая запах керосина крепким перегаром. Втиснули раскладушку. Закусили старцевским пайком, добавив к нему кусок сала, которое привез с собой Бушкин. И, умывшись, тут же улеглись спать.

Бушкин хотел было поговорить на разные столичные темы, но Иван Платонович молчал. Ему казалось, что от переутомления он сразу провалится в сон, но события дня, крутясь в памяти и наскакивая друг на друга, не давали усталости одолеть профессора. В голову лезла всякая чертовщина.

«Нумизматические коллекции великих князей…» С ума сойти! Старцев знал, что наилучшая коллекция русских монет была у великого князя Георгия Михайловича в Петрограде. Неужели и ее «раскатали»?.. Он старался вспомнить, какие же наиболее ценные монеты были в коллекции Георгия Михайловича…

И узкий, сжатый боковыми стенами гостиничный номер вдруг расширился до пределов дворцового зала, запах керосина сменился ароматом восковых свечей, дорогого обивочного штофа, кожи, духов. Из дверей на сияющий паркет выбежал очень похожий на Бушкина великий князь. Перед собой он катил подпрыгивающую на неровном гурте-ребре большую серебряную монету: так деревенские мальчишки водят по тропинкам обручи.

— Раскатываем! — весело кричал Георгий Михайлович, он же Бушкин. — Раскатываем все как есть!

На великом князе были какой-то драный, с отверстиями, словно от выходных пуль, верблюжий армяк, флотская линялая тельняшка, солдатские бязевые подштанники и опорки на босу ногу.

«Как же это его в гостиницу пропустили?» — подумал Старцев. Но его тут же отвлек тусклый серебряный блеск катящейся монеты. Вечной монеты! Несмотря на ее вращение, профессор успел разглядеть на аверсе профиль императора Петра Первого. Несомненно, это был петровский двухрублевик. И в полусне-полубреду память подсказала Старцеву: известна всего одна подлинная монета. Есть еще несколько новоделов, они находятся в коллекциях у Ротшильда и еще у кого-то… У кого же?

— Раскатываем! — веселился похожий на Бушкина Георгий Михайлович. — Несомненно! Пусть сгинет на веки вечные!

Вслед за серебряным петровским двухрублевиком катились все новые и новые монеты. Серебряные «Анна в цепях», портретный Павел Первый — раритет, уникальнейшая пробная монета. Некрасивый, лобастый, со вздернутым грибочком-носиком, император Павел, встряхивая прусской косичкой, прокричал с аверса профессору: «Не нам, не нам, а имяни твоему!» — и весело, вслед за двухрублевиком, покатился в раскат, в монетное убийство…

А потом по половицам паркета простучал «Константиновский рубль» восемьсот двадцать пятого года, никогда не бывший в обращении вследствие отказа великого князя Константина от престола. Пробная штука, редчайшая, гордость любого, самого знаменитого коллекционера.

Профиль Константина, очень напоминающий Павла, только облагороженный, с бачками, вертелся беззвучно. Несостоявшийся император не вмешивался в монарший хор.

Прокатился золотой двадцатипятирублевик Николая Второго. Он тяжело прогибал лакированные клепки паркета. Гордый профиль императора был залит чем-то красным.

— Ах, извините, не пошел в серию! — хрипло крикнул бывший царь Николай Александрович. Он тоже оказался в дворцовом зале и заискивающе и умоляюще смотрел на Бушкина.

— В раскат, в раскат! — весело кричал теперь уже не Георгий Михайлович, а Бушкин. — Всех Романовых — в раскат! Или нет! Утопить в Неве! В водичку их! В водичку!..

Старцев пришел в себя оттого, что кто-то тряс его за плечо.

— Водички? — спросил Бушкин. — Куда это вы, профессор, так раскатились?

Гостиничная вода в треснутой, тонкого фарфора чашке отдавала керосином. Старцев успокоился, но сна теперь стал бояться. «Как-нибудь долежу до утра, — подумал он. — Утром схожу в ЧК, может, узнаю что-нибудь о Наташе. А потом — в Гохран. Надо там крепко во всем разобраться, обосновать мнение и идти… А к кому, собственно, идти? Дзержинского нет! Да и не Феликса Эдмундовича это дело: куда и как тратят, как обезличивают и вылущивают ценности. Наркомфин? Там Николай Николаевич Крестинский. Но, есть слухи, заворачивают там специалисты, а Николай Николаевич так, для почета, как старый революционер и юрист с законченным образованием, к тому же он теперь еще и секретарь ЦК».

Профессор ворочался с боку на бок и все никак не мог решить, к кому следует идти в первую очередь, чтобы спасти ценности от обезлички. А если бы он к тому же знал, что решение об обезличке ценностей Гохрана утвердил сам Ленин, вождь пролетариата, то и вовсе не смог бы уснуть. А так, хоть перед рассветом, хоть на два часика, все же забылся обморочным, глубоким сном.

С раннего утра Старцев уже был в ЧК, которая, как он знал, работала практически круглосуточно. Во всяком случае, рабочий день начинался здесь еще до рассвета. Но о Наташе так ничего и не узнал. У Кузьмы Мурашко, курировавшего украинское направление, никаких сведений о Наташе не было. Да и то сказать: кто такая Наташа, что за величина? У Мурашко там, на встревоженной, непонятной Украине, тысячи агентов, и многие поважнее Наташи Старцевой, обыкновенной связной. Но и не только в этом дело. На юге Украины, неподалеку от устья Днепра, возле местечка Каховки, разгорались бои, грозящие перерасти в жаркую битву, которая может решить исход Гражданской войны. Это было основное поле деятельности ЧК на сегодняшний день.

Из ЧК он отправился в Гохран.

Было рано, день разгорался мутный. В центре Лубянской площади, у водоразборного фонтана, где высилась чаша, поддерживаемая мраморными нагими юношами, толпились водовозы, извозчики поили лошадей.

За зданием бывшего Дворянского собрания Старцев сел на трамвай. Переполненный вагон пополз вверх по Тверской. Народ был утренний, хмурый, глаза голодные. Ехали на службу. Все где-то служили. Главгвоздь, Главсвеча, Главспички. Говорили, на каждого рабочего теперь приходится по одному служащему, управителю. Забавно…

Утренняя встреча с Левицким почему-то началась с ощущения неловкости. Вчера оба погорячились. Управляющий, похоже, переживал за свое прямодушие, нескрываемое отчаяние. Евгений Евгеньевич смотрел как-то в сторону, лишь один раз бросил прямой взгляд, и в его серых глазах Старцев прочел вопрос: «И впрямь не выдашь? Не посадишь?»

— Давайте-ка разберемся в требованиях, — сказал Старцев, желая избежать ненужных объяснений и сразу перейти к делу. — Куда и кому идут ценности после обезлички?

— Ну очень уж видные камушки пока остаются у нас, — ответил Левицкий. — А остальные…

— Что значит пока?

— Пока — это пока. Временно. Да вы сами все увидите.

В кабинетике Левицкого (бывшей подсобке) все было заставлено антиквариатом. Малахитовая столешница, прибор с позолоченными грифонами, часы с нимфами и сатирами, бювары с инкрустациями и золотыми буковками — это все входило, так сказать, в гохрановский инвентарь.

Старцев сел за малахитовый столик, нежно провел ладонью — красота какая!..

Управляющий придвинул к Старцеву два бювара, заполненных бумагами. Подшитые одна к другой серенькие бумажки революционной эпохи, небрежные, с каракулями и лихими, как сабельный удар, росчерками.

Вначале Иван Платонович даже ахнул, перелистывая требования от всевозможных ведомств о выдаче шуб, сапог, перчаток кожаных, дамских туфель, шиньонов, письменных приборов… даже панталон и чулок.

К нам поначалу все свозили, — пояснил, нависая над профессором массивным телом, Левицкий. — Так сказать, итоги реквизиций у буржуазии. Слава богу, почти все раздали.

«…Три хорьковые (норковые) шубы среднего размера высшего качества для подарков заинтересованным лицам соседней страны… Замнаркоминдел М. Литвинов».

«…Двенадцать пар кавалерийских сапог (вытяжки) для премирования комполков… Комфронта М. Тухачевский».

Старцев не смог сдержать улыбку. Вот она, материальная изнанка романтики.

«…Для поощрения красных латышей — царских червонцев в кол. 28 000 шт. (или пятерок в двойном колич.)… Наркомвоенмор Лев Троцкий».

«…Отгрузить в Петроград на Монетный двор сорок пудов золотого лома, годного для афинажа…»

— Шубы — это когда мирный договор с Эстонией заключили, — комментировал Левицкий. — Царские червонцы мы тоже пока стараемся не отдавать на переплавку. Кое-где они все еще высоко ценятся. Но главным образом у нас в России.

Затем Старцев зарылся в ворох требований, которые касались небольших («Но желательно чистой воды, или желтых, или фиолетовых в 1–3 карата») бриллиантов.

Похоже, все ведомства помешались именно на таких камнях. Их требовали в Учраспред РКП(б), в Наркомфин, в Наркоминдел, в Реввоенсовет, в Наркомторгпром в количестве, превышающем самое пылкое воображение. Похоже, все занялись ювелирным делом, причем использовали лишь небольшие бриллианты и решительно отказывались от раритетов.

Впрочем, нет! «Для нужд делегации подыскать 5–6 крупных, до 20–30 карат, высшего качества бриллиантов… Наркомторгпром Леонид Красин».

— Это для чего же? — спросил Старцев.

Левицкий покачал головой и сжал губы: мол, догадываюсь, но говорить не желаю. И так наболтал достаточно.

Но больше всего требований поступало от Комитета политического Красного Креста, которым руководил Вениамин Михайлович Свердлов, брат покойного председателя ВЦИКа. Красный Крест поглощал бриллианты совками, лопатами и даже мешками, намного превосходя в этом Исполком Коминтерна.

— Ну Коминтерн, понятно, — пробормотал Иван Платонович. — Коммунистическое движение, мировая революция… Допустим! А Красный Крест? Что, вызволение наших пленных? Обеспечение их условий?

Левицкий молчал. Похоже, он ждал каких-то действий от Ивана Платоновича, сам же решил пока устраниться.

Старцев посмотрел на него с нескрываемым осуждением. «Раз ты финансовый лев, что ж ты не защищаешь свои владения?» — хотел было спросить он.

А Левицкий, внешне уверенный, сановный, в хорошо сшитом, хотя и изрядно осевшем на тощей фигуре костюме, отвернулся и еще долго продолжал молчать. Но потом, тряхнув гривой полуседых волос, тихо пробасил:

— Вы там, наверху, свой человек. Член РКП(б). Вас и арестовать-то не могут. А со мной разговор будет короткий… Да вы ведь еще вроде и одни, без семьи? А мне каково?

Что ж, была правда в его словах. Защищать народное достояние придется в одиночку.

Поразмыслив, Старцев решил, что со всеми сомнениями следует обратиться к Бухарину. Прежде всего, все говорят, Николай Иванович — человек доброжелательный, общительный, свойский. И при этом должности у него — ого-го! Член ЦК, с Лениным видится едва ли не каждый день. Всем известно: Ильич его любит и называет «наш Бухарушка». Как же! Теоретик партии, голова! К тому же он еще и главный редактор «Правды», что тоже немаловажно. И еще он член Исполкома Коминтерна и его так называемого Малого бюро, которое выделено из Большого бюро для непосредственного руководства всей огромной международной организацией революционеров.

Как говорится, высоко сидит Николай Иванович, далеко глядит. Не Старцеву чета.

Да, к Николаю Ивановичу! И немедленно!

Глава четвертая

ЦК партии все еще находился в Кремле. Но уже поговаривали о переезде этого важнейшего органа на Воздвиженку, которую по этому поводу готовились переименовать в улицу Коминтерна.

Старцев пошел в Кремль через Спасские ворота. Ранее, посещая Москву, он привык, проходя в башню, видеть над головой лик Спасителя с вечно горевшей лампадкой. Но сейчас не было уже ни иконы, ни лампадки. Все же, по русскому обычаю, снял свою легкую шляпу, немного стесняясь пристально глядящего на него рослого красноармейца с рябоватым крестьянским лицом, держащего винтовку у ноги.

Предъявил красноармейцу партбилет, служивший пропуском во все, даже самые закрытые учреждения. Шевеля губами, тот неторопливо и внимательно прочитал текст на первой и второй страницах. «Социальное положение: политический работник, специальность: археолог, профессор».

— Вот, образованный человек, а порядки уважаете, — сказал часовой, глянув на шляпу в руке Старцева. — А то прут тут всякие, без понятия. Как барбосы на свадьбу.

Старцеву повезло. Бухарин торопливо шел ему навстречу по коридору Дворца судебных установлений. Старцев сразу его узнал по описаниям и фотографиям в газетах. Был он невысокого роста, с большущим лбом с залысинами. Одет в любимую толстовку, свободно перепоясанную шелковым шнурочком с кистями, коротковатые брюки.

На оклик Старцева сразу откликнулся. Поздоровался, поклонился, расцвел, узнав, что Старцев — ученый, профессор да еще и член партии с большим стажем. Почтительно взял Ивана Платоновича под локоток. Для него пятидесятилетний Старцев, конечно же, был пожилым человеком.

И Бухарин отнесся к посетителю как к старшему коллеге. Он и сам считал себя ученым, хотя полного образования не получил. Да разве в этом дело? Бухарин уже подал заявление в Академию наук — о принятии в члены. Жаль, что Академия все еще оставалась в Петрограде, влиять на нее было трудно. А Зиновьев, председатель Петросовета и по совместительству глава Коминтерна, к Бухарину относился с предубеждением.

— Загорели, профессор! — заметил Бухарин, провожая Старцева к себе на квартиру в Кавалерский корпус, чтобы угостить чашкой чая, а заодно и побеседовать в тиши. — В экспедиции были?

— В экспедиции, — вздохнул Иван Платонович, вспомнив все свои «махновские» приключения.

— Не обижайтесь, товарищ, у меня всего лишь двадцать минут, не больше. Прозаседали пять часов без перерыва — теперь отдых и чай.

Комната у Николая Ивановича была хоть и в Кремле, но совсем убогая. Книги, книги, стол, два стула, кровать с шишечками. Жена, Фира Гурвич, партийка, и дочь Светочка, Козя, жили в соседней комнате, не мешали.

Чай принесла горничная, но Николай Иванович вскочил, взял из ее рук поднос, поблагодарил. Милейший человек. Это обнадеживало.

Внимательно выслушав Старцева, Бухарин отодвинул стакан с недопитым чаем, вскочил и, заложив большой палец правой руки за поясок — то ли Ленину подражал, то ли Толстому, — стал нервно расхаживать по комнате и сыпать быстрым, но четким говорком:

— Дорогой мой Платон Иванович! Я правильно запомнил ваше имя-отчество?

— Это отец у меня был Платоном. А я, извините, Иван.

— Все мы тут, на Руси, Иваны. Ну и немножко Николаи. — Он коротко хохотнул, но тут же лицо его приняло озабоченный вид. — Так вот! По поводу Гохрана! Да, благоглупость. Обезличка, ковыряловка — смех! Но, знаете ли… Вы археолог. Хоть и партиец, но цените вещь. Чем цельнее, чем лучше сохранилась находка, тем лучше, не правда ли? Ваш подход ясен. Но взгляните теперь на ситуацию в мировом, так сказать, масштабе. Вы ищете осколки былой истории, а тут, на наших глазах, творится история новая, небывалая!

Говорить Николай Иванович умел! С тех пор как он был выпущен Московской судебной палатой из тюрьмы под залог две тысячи рублей (партия расплатилась), где сидел за революционную деятельность и побег из ссылки, он тут же срочно эмигрировал за границу. Жил в Австро-Венгрии, Швеции, Англии, Америке. Сиживал и там. В Швеции даже целых полтора месяца, правда, в камере с умывальником и ватерклозетом. И всюду читал, писал и выступал! Читал, писал и выступал!

Вернувшись в Россию, он тут же написал настольную книгу члена партии — «Азбуку коммунизма». По ней выходило, что коммунизм наступит в самые ближайшие годы, завоюет всю планету, деньги будут раз и навсегда отменены, а ленинское выражение о том, что «сортиры будут делать из золота», следует понимать буквально.

Но как-то так получилось, что Россия не стала жить по «Азбуке», коммунизм не наступил, а, наоборот, завязалась кровавая кутерьма. И тогда Николай Иванович написал большую статью о том, что коммунизм будет построен не тем «человеческим материалом», который имеется сейчас, а новым, рождающимся с применением насилия, расстрелов как метода перевоспитания.

Особенно недоволен был Николай Иванович русским образованным классом, который вообще «Азбуку» знать не желал. И в следующей своей статье он заявил, что считаться с традиционной российской интеллигенцией, в принципе, не следует: с помощью образованных людей всего мира большевики уже через десяток лет вырастят новую, социалистическую интеллигенцию — дело это наживное и быстрое.

Несколькими яркими штрихами Николай Иванович обрисовал Старцеву международное положение. Да, мировая революция пока задерживается, но вот-вот наступит. Поражение в Польше несколько осложняет дело, но эта вотчина новоявленного гетмана Пилсудского рухнет. Как только в Германии начнется новая, все смывающая волна революционного подъема, а Польша окажется, таким образом, между двух огней. Италия, по сути, уже во власти социалистов. Появление Муссолини обостряет ситуацию, и со дня на день в вооруженном конфликте падут ничтожный карлик Виктор Эммануил Третий и вместе с ним итальянская буржуазия. Во Франции ушли со своих постов милитаристы президент Пуанкаре и премьер Клемансо. Вчерашние солдаты, сделавшись безработными, тысячами идут в коммунисты. Французская социалистическая республика — вопрос месяцев или даже дней. Там еще не забылись уроки Коммуны. В Англии бунты докеров и шахтеров… В Америке… В Турции…

— Дорогой вы мой! — обращался Николай Иванович к Старцеву так, словно перед ним была многотысячная аудитория. — В мире происходит перемена, несравнимая даже с приходом христианства. Адепты Христа завоевывали Европу в течение столетий. Мы, коммунисты, завоюем ее в течение недель и месяцев. Но нам противостоят мощные финансовые воротилы. И мы будем бить их собственным же их оружием: деньгами! Мы не можем депонировать для поддержки социализма наши средства в иностранные банки. Советская Республика для них должник, грабитель. Деньги арестуют. Но те же воротилы с удовольствием принимают наши бриллианты, платя за них фунтами, долларами и марками… Мы бы, конечно, сбывали и золото, но это неудобный для перевозки металл, тяжелый. Поэтому — бриллианты, реквизированные у нашей буржуазии. Как говорится, туз козырей бьет туза червей. Что касается драгоценностей как вещиц, как поделок, то кому они вскоре будут нужны? В мире восторжествует здоровый и скромный образ жизни. Вот, к примеру, нам и нашим с вами женам нужны ли диадемы, броши, табакерки с изумрудами? Все это мусор истории. Стекляшки. Для развлечения туземцев.

Хорошо, убедительно, задорно говорил Николай Иванович, слегка подпрыгивая на носках и блестя маленькими веселыми глазками. Да, он знал то, чего не знал Старцев. И поэтому был убедителен.

«Ах, какая замечательная молодежь у нас в вождях! — восхищенно думал Иван Платонович, слушая Бухарина. Но в то же время закрадывались какие-то гнусные сомнения, недостойные партийца. — А если не произойдет этой самой, мировой? Ведь не состоялись же предсказания „Азбуки“. Война, война, и врата рая закрыты, и сортиров из золота нет, и гадят люди прямо на перронах вокзалов, потому что те обыкновенные сортиры, что были, уничтожены. Не окажется ли так, что Россия останется одна-одинешенька — разоренная, разграбленная, без заводов, без засеянных полей и, главное, без средств, на которые можно хоть что-то восстановить? Нет, пожалуй, Левицкий — он хоть и статский советник, а не дурак…»

— Я вижу, вы не во всем согласны со мной! — вдруг закончил свою речь Бухарин. — Но я не обижаюсь. Мы, партийцы, должны спорить. В своем, конечно, кругу, не заражая скепсисом массы. Так что не соглашайтесь, голубчик, не соглашайтесь. — Он достал из карманчика своих мятых летних штанов небольшие плоские часики на цепочке, щелкнул крышкой. — Ну вот, целых тридцать пять минут мы тут с вами спорим, — сказал он, хотя Иван Платонович и слова еще не успел вставить в разговор. — Знаете что! Я хоть и экономист, но все же не финансист. А вот с кем вам следует побеседовать, так это с председателем нашего Красного Креста Вениамином Михайловичем Свердловым. Да-да, с братом Якова Михайловича. Он бывший банкир. Настоящий. К тому же беспартийный. Вот он нарисует вам конкретную и убедительную картину. Сошлитесь на меня. Очень толковый человек. Хозяйственник… Допивайте чай, не стесняйтесь, дорогой Иван Платонович!

С Вениамином Михайловичем Свердловым Старцев не встретился ни в тот день, ни даже через неделю. В приемной, куда он с трудом дозвонился, сказали, что Вениамин Михайлович сейчас в Швейцарии и будет только к началу следующей недели. Поэтому Иван Платонович вплотную занялся гохрановскими делами: помогал Левицкому вести учет «вылущенных» бриллиантов, золота, вникал во все тонкости этой своей новой работы.

Всю неделю управляющий посматривал на комиссара с ожиданием: знал ведь, что Иван Платонович побывал у кого-то наверху, но напрямую спросить не решался. Лишь догадывался, что встреча прошла без особого успеха, иначе Иван Платонович уже обо всем бы рассказал.

А Старцев, занимаясь делами Гохрана, время от времени размышлял: почему Бухарин отослал его в Красный Крест? Не только ведь потому, что Свердлов был в прошлом банкиром?

Ну ладно бы посоветовал ему отправиться в Народный банк и встретиться с его директором Ганецким. Тоже ведь банкир и тоже с дореволюционным стажем. Или, скажем, в Наркомфин к Альскому. Опять же, как все говорят, крупный банковский специалист. Но Вениамин Михайлович Свердлов?

Мрачное настроение, всю неделю глодавшее Старцева, однажды нарушил Бушкин. Он явился в Гохран оживленный и радостный, будто за своими плечами оставил не голодную, падающую в обморок Москву, а счастливый город будущего.

— Вот сидите тут, Иван Платонович, пропадаете на этом пайке. А я вам талоны на обед выхлопотал. Будем теперь ходить во Второй Дом Советов, там, говорят, бывает приличная конина. И суп гороховый со шкварками. Состояние духа зависит от брюха. Слова революционного поэта Демьяна Бедного. В самую точку!

Бушкин подхватил Ивана Платоновича и потащил его к выходу.

— Я за вас, товарищ профессор, отвечаю головой, можно сказать, а вы за неделю сбледнели, как мелом посыпанные. Разве это порядок? Талоны до восьми вечера действительны. Так что собирайтесь! И пообедаем, и в Гохран обратно успеете.

— Идите, идите, Иван Платонович! — поддержал матроса Левицкий. — Не стесняйтесь. Нам, специалистам, академические пайки дают.

— Вот где несправедливость! — не удержался Бушкин. — Товарищ профессор, он же комиссар и член партии, а его, получается, за специалиста не считают? Знал бы я, и академический паек бы выхлопотал!

Старцев позволил себя увести. После тощих пайков и пустого чая у него и в самом деле кружилась голова.

Вторым Домом Советов, оказывается, назывался теперь отель «Метрополь». Тут и жили, и работали, пользуясь остатками буржуазной роскоши.

Высокие окна гостиницы были кое-где забиты фанерой или досками. Майолика врубелевской «Принцессы Грезы» на фронтоне была выщерблена выстрелами, покрыта копотью. Осенью семнадцатого здесь шли бои, и ничего за три года исправить не успели. К тому же в преддверии мировой революции не очень-то и думали об этом. Да и где сейчас возьмешь зеркальное стекло для витринных, в три сажени, окон? Русско-бельгийское стекольное общество лопнуло!

Обедали в зале ресторана, под огромным, пропускающим дневной свет плафоном-потолком. В нем стекла — надо же! — уцелели. Уцелело и столовое серебро с вензелями «Метрополя»: они черпали гороховый суп длинными, изящными, слегка, правда, уже объеденными по краю ложками.

А вот пальмы засохли или вымерзли, листья на них были ржаво-железными. Огромные, торжественные люстры-торшеры тянулись к источающему дневной свет плафону подобно диковинным цветам.

От тарелки пахло салом, и можно было разглядеть, что в супе плавают коричневые шкварки.

— Я тут за неделю всю Москву обегал, — рассказывал Бушкин, облизывая ложку. — Был на Басманной, в особняке Льва Давидовича. Думал, самого встречу, узнает. Отослали меня на Знаменку, в Реввоенсовет. Там талоны выхлопотал. У меня в снаботделе земляк нашелся. Потом, это, в театре «Комедия» в Богословском переулке побывал. Ну действительно комедия. Я ихний репертуар изучил. Как владел театром какой-то буржуй Корш, так они и до сих пор пьески про барышень и купчиков ставят. Ничего революционного. Умора! Я им предложил комедию про разгром Врангеля поставить — с выстрелами, с боями. По-настоящему…

— Постой, какой разгром Врангеля? — спросил Старцев. — Еще пока никакого разгрома нет. Наоборот…

— Будет! — сказал Бушкин. — Пока пьеска напишется, пока поставят, то-се… Уже надо спешить, чтобы к сроку.

Он говорил торопясь, при этом выуживая из жидкого супа шкварки.

— А кто ж пьесу-то напишет? — спросил Иван Платонович.

— Да я сам и напишу. Чего, я с театральным делом знаком. Действие там, сцена, справа море, слева скала… Кто входит, кто выходит, кто реплику в сторону говорит — дело нехитрое. А вы подсобите, чтоб пограмотнее вышло. Ну которые враги, офицерье — с той речью я не совладаю, помощь нужна, а вот матросы там, красноармейцы, этих я опишу в самую точку.

Старцев и вовсе развеселился. Бушкин заряжал его энергией. Когда они, спускаясь вниз — лифт, естественно, не работал, торчал бронзовым ажурным дворцом между этажами, — заметили вывеску «Советский Красный Крест», Старцев застыл как вкопанный. Судьба сама вывела! Оказалось, здесь же, во Втором Доме Советов, не только расположены конторы Красного Креста, но и квартируют его сотрудники. Работают же, что самое замечательное, по вечерам и даже по ночам.

Правда, вход в крыло, которое занимали эти конторы, охранялся пуще, чем Кремль. Двойной контроль, и на часах не какие-нибудь красные курсанты из вчерашних крестьян, а ребята в кожаных курточках, с образованием не ниже гимназического. Бойкие.

У Старцева внимательно осмотрели партбилет и мандат комиссара Гохрана, хотя повсюду, согласно распоряжению Ленина, обязаны были пропускать по партийному документу, и указали путь к кабинету самого Вениамина Михайловича.

— Председатель только вчера вернулся из Швейцарии. Но, возможно, примет.

Бушкин же отправился в театр «Комедия», где знакомый гардеробщик пообещал ему контрамарку на вечерний спектакль.

После довольно сытного обеда с серебром и торшерами, после бесед с Бушкиным Старцев был заряжен энергией и готов к боям.

Глава пятая

У Вениамина Михайловича Свердлова обычный распорядок дня был примерно такой: первый рабочий отрезок длился с раннего утра и до четырех, после чего председатель Красного Креста уходил к себе на квартиру — благо жил в том же Втором Доме Советов, — обедал, немного отдыхал и вновь отправлялся на вечернюю и ночную работу, которая несколько отличалась от той, что занимала время и силы председателя до обеда. Распорядок неукоснительно соблюдался, если, конечно, в этот день не было никаких важных заседаний. Вениамин Михайлович исполнял еще несколько важных обязанностей, в частности, члена Президиума ВСНХ, где курировал Главзолото и Главвнешторг.

В этот день Свердлов чувствовал себя особенно разбитым. Сказывалась поездка в Швейцарию, где пришлось работать буквально сутками. Поэтому, как только горничная убрала обеденную посуду и ушла, он лег на кожаный, величиной с вагон, метрополевский диван и стал наблюдать, как готовится к уходу на работу его жена, Верочка Делевская, актриса Художественного театра.

Эти минуты дарили ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он испытывал радость, смешанную с гордостью и некоторой, увы, ревностью, потому что Верочка была очень молода и очень красива и пользовалась бешеным успехом в среде ответственных работников Республики, хотя роли, которые доставались ей в театре, были весьма скромными.

Но Вениамин Михайлович был уверен, что Верочка — большая актриса. Во всяком случае, в те минуты, когда она одевалась и прихорашивалась перед высоким зеркалом, забранным в дубовую раму с вычурной резьбой, он, Свердлов, олицетворял собой публику, а его жена являлась единственной и неповторимой актрисой, дающей самый откровенный спектакль.

Сейчас она примеряла привезенное мужем платье-джерси от Коко. Оно свободно ниспадало по ее прекрасному телу, подчеркивая в то же время все милые прелести фигурки. Ах, лукавая, мудрая, изобретательная и практичная Коко, как ты угодила стройной, крепкой, высокогрудой Верочке! Ты отбросила все эти нелепые корсажи, вуали, зауженные талии, рюши, вышивки и кружева, символы закабаления женщины мелочами. Ты дала свободу телу!

Вениамин Михайлович подумал, что Верочка, натянув на себя платье, как бы и не одевалась вовсе. Никаких вытачек и корсетов для подчеркивания форм. Платье откровенно обрисовало замечательную грудь, тонкую талию, изящные, в меру выпуклые бедра актрисы и ее чудесный зад, описать который мог бы только поэт.

Верочка обвела себя руками от верху до низу, заставляя платье сильнее прилечь к телу, и повернулась к зеркалу — и к Вениамину Михайловичу — боком. Она знала, что муж, как всегда, наблюдает за ней, бросила косой мимолетный взгляд на диван и потянулась.

Да, войны, восстания, голод, холод, клопы, вши, разбитые окна!.. Но она, Верочка, не виновата, что ее молодость, которая так быстро отцветает, пришлась на эту эпоху. И хорошо, что Вениамин Михайлович понимает ее чувства, и великая ему благодарность за то, что он готов пойти на все, чтобы доставить ей радость.

Верочка наклонилась и поцеловала Вениамина Михайловича в прокуренные усы, обдав его тонким запахом французской пудры и духов. Платье, лишенное лифовых стяжек, с глубоким шейным вырезом, приоткрыло ее грудь. Коротко стриженные волосы а-ля гарсон упали ей на лоб.

Вениамин Михайлович задохнулся от чувства нежности, любви и возбуждения. В такие минуты он не жалел, что в свое время покинул Америку и вернулся в Россию: иначе не видать бы ему Верочку.

Жена осторожно высвободилась из рук Вениамина Михайловича. Она уже опаздывала. Набросила на себя легкий бесформенный плащ, чтобы не привлекать своим видом излишнего внимания. До Камергерского переулка ей было идти совсем, близко, а поздно вечером, после спектакля, Свердлов всегда присылал машину или извозчика, а то приезжал сам — в последнее время все реже из-за ночной работы.

Каким удивительным образом распоряжается людьми судьба!

Сразу после девятьсот пятого года, увидев, что представляют собой революция и свободы, смешанные с погромами, Вениамин Михайлович, совсем еще юноша, уехал в Америку. Начинал он с тяжелой поденной работы (пятьдесят центов в день). Потом открыл нелегальную ссудную контору для эмигрантов и к началу войны основал свой небольшой банк. За три года войны банк несколько окреп и вырос, и Вениамин Михайлович, уже считающийся преуспевающим финансистом (в свои неполных тридцать лет), даже был приглашен на банкет к Вудро Вильсону в числе других четырехсот олигархов.

Намечались очень выгодная женитьба и, соответственно, резкое приращение капитала.

Тем временем старший брат, непутевый Зяма, оставался в Нижнем Новгороде под крылом отца, гравера. Отец в меру сил помогал революционерам (печати, документы), сочетая это занятие с глубочайшей преданностью Яхве и посещением синагоги. Так вот, этот самый Зяма однажды ушел из семьи, порвал с революцией и иудаизмом и был проклят отцом, а впоследствии усыновлен пролетарским писателем Максимом Горьким и удостоен фамилии Пешков.

Средний же брат, самый стойкий, энергичный и деловой Яков, пошел в революционеры, претерпел ссылки и тюрьмы, прихватил туберкулез и оставался бы в бунтовщиках и париях, да тут в России победила революция. Он возглавил Октябрьское восстание, провел его очень толково и уже в ноябре семнадцатого был выбран председателем ВЦИК (по сути, гражданским главой Республики), оставаясь секретарем ЦК и председателем комиссии по выработке Советской конституции. То есть он стал как бы русским Вашингтоном!

В восемнадцатом Яков прислал брату Вениамину в Америку лаконичную телеграмму: «Ты здесь очень нужен. Приезжай».

Вениамин тосковал по России. Даже собственный банк не был ему утешением. А тут новая, революционная Россия, свободная страна, и брат — ее президент. Вениамину еще не исполнилось и тридцати, он жаждал новых дел и, кроме того, не прочь был убежать от некрасивой, хотя и очень богатой невесты.

Он бросил все и приплыл в Россию, преодолев по дороге тысячи препятствий и претерпев временный арест. Для начала он стал наркомом путей сообщения: его талант должен был победить разруху. Используя свои связи и умение разговаривать с капиталистами, истратив несколько десятков миллионов золотых рублей, Вениамин закупил в Швеции около ста великолепных, мощных локомотивов и сумел через Финляндию перегнать их в Россию. Правда, чего стоила при этом только одна переделка паровозов для русской колеи перед первой финской станцией Кеми!

Выяснилось, что эти паровозы слишком тяжелы для русских мостов, рассчитанных на сравнительно легкие брянские и луганские локомотивы. К тому же мосты были основательно испорчены войнами и требовали ремонта. Великолепные, лоснящиеся краской шведские машины мертвым грузом застыли в депо. А спустя короткое время и вовсе были отправлены на переплавку.

В марте девятнадцатого, тяжело простудившись на митинге, в споре с бунтующими брянскими железнодорожниками, стал скоротечно умирать брат Яков. Незадолго до смерти он, как всегда коротко, сказал Вениамину:

— Первое: я просил назначить тебя председателем Красного Креста. Это твое дело, не железные дороги… Второе: женись на Верочке Делевской. Иначе пропадет. Время тяжелое. Да и Коба ей не простит…

Верочка была юной красавицей актрисой, которая, по недоразумению оказавшись в ссылке, сошлась с Яковом, предпочтя образованного, умеющего говорить и убеждать Свердлова молчаливому, рябоватому грузину-революционеру по кличке Коба. Такой был у нее сибирский выбор.

Яков привез Верочку в новую столицу как любовницу, но от жены, преданной русокосой Клавы Новгородцевой, отказаться не мог. К тому же он любил сына Андрея.

С Верочкой все было ясно. Вениамин не возражал.

— Но почему Красный Крест? — спросил он. — Я не врач.

— Это то, что нужно для революции! И для тебя! — лаконично ответил Яков.

Когда Яков Свердлов умер, его провожали с почестями, каких Россия не видела со времен похорон Александра Третьего. Почетный караул. Дворянское собрание в лентах и цветах. Гроб под балдахином. На гражданской панихиде пели Нежданова, Богданович и Петров, бас шаляпинской силы. Вениамин и Верочка плакали навзрыд, незаметно взявшись за руки. Даже Коба — Сталин вытирал слезы, не упустив, однако, из виду двух сцепленных рук.

Так весной девятнадцатого Вениамин Михайлович остался с Красным Крестом, с Верочкой и с весьма неясными перспективами насчет дальнейшей своей судьбы.

Вернувшись после обеда на работу, Вениамин Михайлович увидел в приемной немолодого человека в пенсне, который поднялся ему навстречу. Секретарь, высокий, худой юноша, недоучившийся студент, который проходил в Красном Кресте особые университеты, доложил, что посетитель — член РКП(б), комиссар Гохрана профессор Старцев.

— Иван Платонович, — подсказал вышколенный секретарь. Он знал, что человека из Гохрана начальник примет сразу, как бы ни был занят. Просто так, без всякого предупреждения, из Гохрана не приходят. Тем более люди с таким сочетанием титулов и достоинств.

— Очень рад! — бодро сказал Вениамин Михайлович. Он вспомнил, что не далее как вчера вечером, после доклада о поездке в Швейцарию, об этом профессоре из Гохрана вскользь упомянул Николай Иванович Бухарин. Но в связи с чем — запамятовал. И все же обрадовался визитеру.

Войдя вместе с гостем в кабинет, Свердлов с огорчением заметил, что стопка накопившихся за неделю депеш не только не уменьшилась, но даже еще немного подросла и немым укором высилась посредине стола, придавленная тяжелым нефритовым пресс-папье с вензелем «Метрополя». Вениамин Михайлович вздохнул. Он устал от тяжелой, изматывающей и крайне ответственной, нелюбимой работы. А сколько еще встреч и секретных переговоров!

Старцев, достаточно поживший на свете, ценил не только свое время, но и время собеседника, тем более если он являлся высокопоставленным чиновником и, стало быть, крайне занятым человеком. И поэтому быстро и кратко изложил суть своего дела. И задал всего два вопроса: почему Красный Крест так решительно требует огромного количества «обезличенных» драгоценных камней и осознает ли председатель этой почтенной организации, что он, в сущности, как и некоторые другие учреждения, разоряет молодую Советскую Россию?

Свердлов криво усмехнулся. Профессор, хоть и назначенный в Гохран комиссаром, был, видимо, человеком наивным не разбирающимся в государственных делах.

— Вы ведь уже имели разговор по этому делу? — спросил Вениамин Михайлович. — Кажется, с Николаем Ивановичем? И что же, вас не удовлетворили его ответы?

— Именно Бухарин и порекомендовал встретиться с вами, — уклонился от прямого ответа Старцев.

«Ай да Николай Иванович! — подумал Свердлов. — Милый, добрый хитрован! Конечно, он обошелся ничего не значащими словами о „золоте и сортирах“ и под благовидным предлогом умчался, исчез, отбросив посетителя, как теннисный мячик, на другую сторону сетки».

Вениамин Михайлович поколебался с полминуты, стоит ли быть откровенным с профессором или поступить, как и Бухарин, — «отправить мячик еще куда-нибудь подальше». Но Старцев был фигурой явно значительной и заслуживающей доверия.

Свердлов сел рядом со Старцевым. Невесело усмехнулся. Был Вениамин Михайлович похож на брата: такая же бородка, тонкий нос, острые, темные, въедливые глаза. Но, в отличие Якова, он не горел неуемной революционной энергией и не ощущал себя правым в любом своем слове или поступке.

— Профессор, я только вчера вернулся из ответственнейшей поездки и почти всю ночь и полдня провел в этом кабинете, занимаясь делами Красного Креста, — сказал Свердлов. — Множество наших соотечественников, прежде всего пленных солдат, оказались за рубежом, в Австрии, Германии, Франции… Да что там — всюду! Многие калеки. У многих нет денег, чтобы вернуться. И мы изыскиваем любые возможности им помочь.

Делегаты Красного Креста, наши посланцы, — это единственные люди, которые могут легально выехать за границу и провезти с собой деньги для нуждающихся. Страна в блокаде. У нас пока что дипломатические отношения установлены только с Эстонией и вот недавно — с Латвией… Мы делаем то, что должны, что можем, что в наших силах.

Он криво усмехнулся, прежде чем перейти ко второй части разговора по душам.

— Вечером и ночью я занимаюсь другими делами. Помните, Макробий в «Сатурналиях» писал, что Янус двулик, потому что обращен и в прошлое, и в будущее? Так вот, от прошлого, от ветеранов, я поворачиваюсь к будущему — к мировой революции, которая, по-видимому, сразу решит и проблемы репатриации, и накормит всех нуждающихся, и отменит презренные деньги.

Он посмотрел на собеседника: не вызвала ли его ирония неприятия? Но Иван Платонович внимательно слушал, по старой привычке дергая дужки пенсне.

— Большинство наших делегатов, которых мы посылаем в Европу, — это революционные инструкторы, организаторы. Но так как организация ничего не стоит без средств, то мы снабжаем их бриллиантами, которые они там превращают в местную валюту.

— И с большими потерями, — не выдержал Старцев.

— Да, посредники забирают себе половину, а то и больше, зная, что нам некуда деваться. Но это, к сожалению, не единственные потери. Некоторые наши делегаты попадаются с этими «игрушками». Драгоценности реквизируются, делегатов сажают в тюрьму. И тогда мы посылаем новых делегатов с новыми средствами, чтобы вызволять товарищей.

— Но делегаты Красного Креста имеют право провозить определенные суммы… — напомнил Старцев.

Вениамин Михайлович усмехнулся. Почесал высокий, шишкастый «свердловский» лоб.

— Иван Платонович, чтобы помочь сотне-другой людей, много денег не нужно. Это само собой, и у нас валюты на это хватает. А вот чтобы устроить заваруху в Гамбурге или Мюнхене, или перекупить газету, или основать компартию, нужны миллионы и миллионы. Такое могут обеспечить только бриллианты. Много бриллиантов.

Свердлов примолк. Он мог бы рассказать о том, что толкачи мировой революции устраивают социальные возмущения и даже бури. В Европе голодно, в Европе безработица, и поднять вчерашних солдат на беспорядки не так уж и сложно. Деньги и бунтарский талант дают удивительные плоды. Делегат Красного Креста Карл Собельсон, в журналистике более известный как Карл Радек, сумел даже создать в Берлине мощнейшую компартию. Маленький, энергичный, верткий, как обезьяна, он вырастил эту партию из группы «Спартак» с такой скоростью, с какой многометровый бамбук вырастает из крошечного, как травинка, побега. При аресте в полах длинного, до пят, пальто Радека нашли несколько миллионов марок, сущую безделицу, потому что остальные деньги уже были надежно упрятаны. Ему грозила тюрьма в Вене, поскольку он считался австрийским подданным. На выкуп Радека были затрачены большие деньги. В Москве его назначили в Исполком Коминтерна: выезжать за границу он уже все равно не мог, так как был засвечен.

Свердлов знал, что среди бумаг на столе должна лежать депеша и о том, что в той же Австрии у Бермана таможня изъяла три миллиона крон, а в Париже у Красавина — два миллиона франков. Но зачем расстраивать этого милого старика?

— Потери? — сморщился Вениамин Михайлович, словно от кусочка лимона. — Мы восполняем их и идем вперед… дальше и вперед…

Конечно, существовали и еще десятки способов переправки ценностей, помимо Красного Креста. Как опытный финансист с революционным прошлым, Свердлов в свое время предложил немало изобретений и для Коминтерна. Еще когда Бела Кун только вершил у себя в Венгрии переворот, они посылали ему «лекарства» — пилюли из сахарной пудры, в которые были упрятаны уникальные розовые жемчужины. Френсису Мейнеллу, директору популярной «Дейли Геральд» в Лондоне, отправляли шоколадные эйнемовские конфеты, начинкой для которых служили крупные изумруды. Супружеская чета финнов Куусиненов везла через Эстонию и Скандинавию редчайшие камни, зашитые в меховые шапки. Миша Бородин, бывший бундовец, а ныне страстный большевик, вез в Америку бриллиант в чемоданах с двойным дном — благо американская таможня была ленива и нелюбопытна, к тому же просто раздавлена потоком иммигрантов.

Вениамин Михайлович только вздохнул, вспоминая обо всех этих выдумках. История, наверно, не знала подобной выкачки драгоценностей из какой-либо страны.

Старцев внимательно следил за ходом мыслей собеседника.

— Я, конечно, представляю себе количество тайных методов переправки ценностей за границу, — пробормотал он. — Но ведь Республика не бездонная бочка. А что, если…

Он остановился, прежде чем произнести эти страшные слова. Думать — это одно, но высказать вслух — другое. Не то чтобы он боялся, нет. Но мысль, облеченная в слова, в формулу, как бы приобретает силу. Сакраментальность. Один выскажет, второй… Как же тогда быть с ленинской идеей о неизбежности скорой социалистической революции во всем мире?

— Да, — сказал Свердлов, поймав эту неизреченную мысль. — Это возможно. Революционная волна, говорят все, кто возвращается из Европы, идет на спад. У меня такое же ощущение. Но…

Он взял Старцева за руку, ощутил ее крепость и силу (археолог как-никак, землекоп и переносчик тяжестей). «Этот профессор пойдет с нами до конца, с ним можно быть откровенным».

— Вот что, Иван Платонович! — сказал председатель Красного Креста. — Вы комиссар Гохрана! И в ваших силах сохранить самые важные ценности явочным, так сказать, порядком.

— Как? — удивился Старцев.

— Припрячьте. Я вам устрою встречу с Ольгой Давыдовной. Она жена Каменева и сестра Троцкого, влиятельный человек. Она у Луначарского в Наркомпросе ведает музеями. Это на Остоженке. Я позвоню ей… Завтра сможете? Вот все, что я могу сделать для вас в этой ситуации.

— Для нас, — упрямо поправил Свердлова Старцев.

— Согласен, для нас.

Когда Старцев ушел, Свердлов еще долго никого не принимал и на разложенные на столе бумаги не обращал внимания. Сидел, подперши лоб руками. «Что, если…» Да, это возможный исход. Это уже носится в воздухе. И тогда — срочный мир, дипломатические отношения, политес, торговля. Но Европа за все потребует заплатить. Конечно, опять же золотом, бриллиантами. Новые огромные траты неизбежны.

Голова у бывшего банкира и финансиста работала, как хороший арифмометр, мощи которого позавидовал бы сам Паскаль. Память Свердлова хранила сотни и тысячи важных цифр.

В октябре семнадцатого золотой запас России составлял более миллиарда золотых рублей. Один из самых больших запасов мира, он гарантировал успешное ведение войны и расчеты с союзниками.

Сто двадцать пять миллионов вскоре вручили немцам за Брестский мир. Не считая отданных кайзеру территорий, с которых немцы собрали добра еще на огромную, не поддающуюся учету сумму.

Заплатили Турции. Отдали ей отвоеванные земли и часть исконно российских.

Шестьсот тридцать шесть миллионов золотых рублей увез из Казани Колчак. Запас отбили. Но часть золота успели увезти чехи, а часть Колчак выплатил своим союзникам. Вернулось обратно только четыреста миллионов.

Эстонии за мирный договор заплатили пятнадцать миллионов золотом, к тому же отдали ей все российское имущество на ее территории, уступили лесную концессию на российской земле площадью миллион десятин. А это еще пятнадцать миллионов золотом. Эстония сразу стала преуспевающей страной. Но что было делать? Советской России был необходим легальный выход в Европу.

Три миллиона, а также Бессарабию и другие земли отдали Румынии. Тоже за мирное соглашение. Три миллиона и земли — Финляндии. Четыре миллиона — Латвии. Плюс «возмещение нанесенного Россией имущественного вреда». Это еще четыре миллиона. Тоже — за мир. Три миллиона — Литве. Плюс «возмещение».

Сейчас поляки, отбросив Красную Армию от Варшавы, победоносно шли вперед. И одновременно прощупывали почву для мирных переговоров. Условия те же: земли плюс тридцать миллионов контрибуции и еще плюс тридцать миллионов — за «нанесение ущерба железным дорогам». И этот договор тоже придется подписывать, и очень срочно. А что делать? В стране неладно. Страна шатается. Ее обдирает всяк, кто может. К тому же она сама себя грабит, мечтая о мировом социалистическом братстве.

— Химера! — вслух произнес Свердлов и огляделся по сторонам. В кабинете никого не было. И он с удовольствием, со вкусом и в то же время с явным отвращением произнес по складам: — Хи-ме-ра!

Золотой запас Республики вот-вот будет насчитывать не более ста шестидесяти миллионов. Это крах! При общей разрухе и при пятимиллионной армии — крах вдвойне! Остается грабить население и церкви. Что, впрочем, делалось и до сих пор. Так что никто не даст профессору права отказаться от «обезлички» и бесконечного перекачивания ценностей в карман Республики. Если же профессор будет активно сопротивляться, его сомнет каток революционной машины.

Даже если кончится период «бриллиантовой революции» и начнется «бриллиантовая дипломатия», обеспечивающая Республике мирный и спокойный период жизни, камушки и золото потребуются в еще большем количестве.

Вениамин Михайлович вздохнул, посмотрел на часы и стал звонить на квартиру Льва Борисовича Каменева, в Кремль, чтобы поговорить с Ольгой Давыдовной. Ольгу он хорошо знал. Она была под стать мужу — рассудительна и не подвержена революционной романтической лихорадке.

В этот же вечер Бушкин не только пристроился к театру «Комедия», бывшему Корша, но и получил свою первую роль. Облаченный в ливрею и парик, от которых пахло нафталином и мышами, он должен был время от времени появляться в дверях и стоять там, изображая слугу, готового по первому зову исполнить приказание своего господина.

Роль ему не нравилась. Ставили Мольера, «Мещанин во дворянстве», пьесу про бездельников — буржуев, торговцев и дворян. И он, Бушкин, революционный матрос, должен был изображать из себя прихвостня эксплуататоров.

Но чего не сделаешь ради искусства! Тем более режиссер Сергей Захарович каким-то образом заприметил Бушкина в фойе и, ткнув в него пальцем, сказал:

— Ну до чего же забавная физиономия у этого, в тельняшке. Пусть нам что-нибудь представит, пожалуй, мы его в студийцы возьмем.

Бушкин прочитал им басню «Злодеи кулаки», сочиненную его другом, наводчиком Разгуляевым, погибшим на бронепоезде еще весной девятнадцатого. Басня была серьезная, сатирическая, очень злая, но режиссер и все окружающие почему смеялись навзрыд, до колик.

Особенный взрыв хохота вызвали слова униженного и оскорбленного героя: «И я злодею отомщу, змею в штаны ему пущу…» Ну и там кое-что еще, не очень приличное.

— Да у него талант от живота, от живота! В натуре! — бросал загадочные фразы Сергей Захарович.

«Ладно, пускай смеются, — думал Бушкин. — А я подойду классово. Вон сколько народу в театры ходит. И не буржуи какие-нибудь, не гнилые интеллигенты. Половина всех мест в театрах отдана рабочим и красноармейцам — бесплатно. Для образования и воспитания высоких чувств. Голод, а театры полны и гудят. Вот вырастут из пролетариата новые артисты, и эти, которые пьесы пишут… драматурги. Такого напишут! В самую точку!»

А дня за два до этого Бушкин, показав на входе тельняшку и знак поезда РВСР, умудрился побывать и в Большом театре, куда народу ломилось, как за хлебным пайком.

Оперы «Хованщина» он не понял, хотя пели красиво. Но сам Большой театр его поразил и очаровал. Золото, люстра какая, занавес парчовый. Плюнуть там или окурок бросить — никак невозможно. Сидел строго, боясь повернуться, чтобы не помешать кому-нибудь.

Решил, когда выдастся свободное время, сходить на «Хованщину» еще несколько раз, чтобы до конца разобраться в этой истории.

Московская жизнь Бушкину, определенно, нравилась. Вот только неудобно получалось, что он не на фронте. «Но это ведь временно, — успокаивал себя матрос. — Войны на всех хватит. И Иван Платонович не всегда будет при Гохране. А как его бросишь, профессора? Пропадет один».

Бушкин весь вечер истуканом простоял в ливрее, и его очень удивили обращенные к нему слова режиссера:

— Прекрасно. Был заметен. На тебя смотрели. Прекрасно.

А чего он такого сделал?

…В этот же вечер, не глядя на осеннюю соль звезд, расспанную по темному полотну неба, не глядя под ноги, как будто в никуда, по Палашевскому переулку брела, шатаясь, маленькая, худенькая женщина. Что-то бормотала.

Было пустынно и безлюдно.

Не страшно ли брести по ночной Москве? Тем более что в руке у женщины маленькая холстяная сумочка с неимоверным богатством — половиной буханки хлеба и куском алой конины с проступающим из мяса острым обломком белой кости. Но Москва начисто выметена от уголовников чекистами и милицией. «Расстрел на месте!..»

Женщина только что узнала о смерти младшей дочери, трехлетней Ириночки, в приюте для красноармейских детей. Без болезни, от голода, Ириночка тихо угасла. Последние дни она даже разговаривать перестала, только пела, мычала что-то, слегка раскачиваясь из стороны в сторону: слух у нее был удивительный.

Женщина не могла прокормить двоих. Дома в бреду болезни ее ждала старшая дочь, тоже голодная. Добрые люди дали хлеба и конины. И она несла это богатство домой: может, хоть одну дочь спасет от смерти, старшую, Алю.

Близ Палашевского рынка, где сновали худые, длинные, похожие на змей, крысы, женщину догнал Бушкин, возвращавшийся после спектакля домой.

— Извините, мадамочка, что это вы так поздно? Бормочете чего-то…

Молча, привычным жестом женщина достала вчетверо сложенную бумажку, протянула матросу.

— Да нет, зачем же! — отвел руку с документом Бушкин. Заглянул в ее глаза и не увидел ничего. Пустота, холод, смерть. — Сами-то дойдете? Или проводить?

Женщина ничего не ответила, молча побрела дальше. Бушкин проводил ее взглядом, покачал головой. Тронулся следом.

Догнал. Пошли рядом.

За все время, что шли по пустынной Москве, она не проронила ни слова. Бушкин понял, что у женщины, возможно, какое-то горе, и тоже не пытался вступить в разговор.

Свернули в один переулок. Во второй.

Возле распахнутых настежь дощатых деревянных ворот она остановилась, почти беззвучно сказала:

— Спасибо вам, — и, не оборачиваясь, пошла к красивому одноэтажному деревянному дому, глядящему на город темными глазницами окон.

Бушкин постоял еще какое-то время, глядя, как женщина поднялась по ступенькам ко входной двери и затем скрылась за нею, и хотел было уже уходить. Но увидел в темноте человека. Тот шаркал метлой по боковой аллее. Закурил, подошел к нему.

Дворник прервал свое занятие, вопросительно поглядел на Бушкина.

— Слышь, товарищ, ты здесь служишь? — спросил матрос.

— Ну!

— Вот только что барынька в дом вошла, не знаешь, что за птица?

— Дом-то этот — Цветаевых. Только старик давно помер, — охотно объяснил дворник. — А барынька — ихняя дочка.

— Богатый дом, — неодобрительно заметил Бушкин.

— Это как понимать, — возразил дворник. — Старик-то из профессоров. Не из богачей.

— Окна не светятся. Видать, не уплотнили.

— Марина Ивановна одни живут, с дочкой.

— Я и говорю: с чего живут, с каких таких доходов?

— Они стихи пишут, — объяснил дворник. — До них разные длинноволосые ходят. Тоже, должно, поэты.

— Стишки — это понятно. А живут-то на что?

— Э, мил-человек! — вздохнул дворник. — Приспосабливаются люди. Не ляжешь же живьем в гроб.

— И то верно! — согласился Бушкин и, еще поговорив с дворником на разные посторонние темы, повернулся и зашагал в сторону гостиницы. По дороге размышлял: «Вот ведь как в жизни устроено. Вокруг война, голод страшенный, а люди стихи пишут, песни поют, диспуты эти разные. Меня вот в театр занесло. Не по принуждению, сам пришел. Значит, есть что-то выше войны и выше голода. Вот установим всемирный коммунизм, тогда во всем этом и разберемся. Тогда вместе песни споем и сыграем. Тогда не надо будет гуталином артиста красить, чтоб этого… чтоб негра Отеллу сыграл. Нужен Отелла? Алле, барышня, вызовите мне из Африки настоящего негра! И все! И играй!

Однако отчего эта барынька Цветаева такая была печальная? Слова не вымолвила. Может, горе какое или голодает? Вот дадут когда гонорар какой, селедку там, воблу или сахар, надо будет отнести».

С этими мыслями Бушкин дошел до гостиницы.

Глава шестая

Ольга Давыдовна Каменева оказалась женщиной премилой, внимательно выслушала Старцева, при этом напоила его чаем и угостила коркуновским печеньем, вкус которого Иван Платонович за эти годы уже даже забыл. Она близко к сердцу приняла заботы профессора, тут же кому-то позвонила и в короткое время решила так мучивший его вопрос. Правда, не забыла попросить для себя «что-либо симпатичненькое фарфоровое — у вас все равно разобьется в суматохе».

В комнаты-мастерские, где ювелиры осуществляли «обезличку» и «вылущивание» бриллиантов, Иван Платонович вошел, чувствуя себя если не победителем, то по крайней мере вестником возможной победы. В кармане у него лежала подписанная заведующей музейным отделом Наркомпроса Ольгой Давыдовной Каменевой индульгенция: «Настоящим поручается комиссару Гохрана профессору Старцеву И.П. осуществлять отбор поступающих в Гохран предметов буржуазной роскоши, имеющих музейное значение, как доказательство высокого мастерства подневольных рабочих, создававших эти ценности. С последующим созданием комиссии для распределения экспонатов по музеям…»

Левицкий пришел следом за Старцевым, сохраняя на своем дородном, благообразном лице выражение некоторого скепсиса.

— Каменева, конечно, фигура, сестра Троцкого и прочее, — выслушав подробный отчет профессора, сказал он, — а только существует инерция катка. Как ее преодолеть?

Черноволосый, жукообразный Пожамчи положил на стол великолепный футляр, длинный, черный, блестящий, с выведенным позолотой замысловатым вензелем. Открыл. На темно-синем сафьяне в продолговатом мягком гнезде лежало свитое замысловатой спиралью жемчужное ожерелье. Жемчужины были правильной сферической формы, крупные, голубоватые, слегка прозрачные. Эта прозрачность странным образом совмещалась с блеском, способностью отражать свет.

— Ориенталь, — прошептал Пожамчи, и его смуглое лицо выразило восхищение. — Из залива Манаар. Только там такие. Великолепный арагонитовый слой. Смотрите, какой блеск! Превосходной воды и игры жемчужины. А между тем три года не ношенные. Промывка нужна и полировка. И тогда… Даже не представляю, какая красота будет тогда!..

Пожамчи посмотрел на Старцева и пояснил:

— Без носки, без соприкосновения с теплым телом жемчуг тускнеет, стареет. В этом случае его следует промыть в специальном растворе и подвергнуть особой полировке отрубями или пробковой мукой. Сейчас же, по правилам обезлички, я обязал изорвать и изрезать даже этот именной футляр с вензелем, своего рода паспорт ожерелья. Затем пустить жемчужины в раскат в общую массу. То есть я должен уничтожить труд талантливого ювелира, который некогда подбирал эти драгоценные зерна одно к одному, составляя неповторимый ансамбль.

— Погодите! — Иван Платонович остановил руку Пожамчи. — Оставьте ожерелье в футляре. Мы его укроем в музейном фонде. Не правда ли, Евгений Евгеньевич?.. А насчет промывки и полировки… — Он усмехнулся. — Мне объяснять не надо. Археологи при раскопках иногда находят и жемчуг.

Шелехес оторвался от своих дел и с любопытством посмотрел на начальство. Такие вольности прежде не допускались. Уж кто-кто, а Яков Савельевич знал, что найдутся в Гохране люди, донесут. Два-три секретных сотрудника наверняка разыгрывают здесь роли рабочих, оценщиков или ювелиров. Родной брат Якова Савельевича Федор был ответственным работником ЧК, так что о методах деятельности этой организации Яков кое-что знал.

— Здесь на вензеле инициалы, — предупредил ювелир Старцева. — Видите? «И. Ю. С. Э.». Княгиня Ирина Юсупова, графиня Сумарокова-Эльстон. Племянница покойного императора. Именная, редкая вещь. А я вынужден ее в обезличку.

— Нет-нет, мы эту вещь обязательно сохраним, — твердо сказал Старцев. — Сделана она на века. А с проблемой собственности пусть разбираются потомки.

— Юсуповы сумели вырваться… то есть я хотел сказать, они за рубежом, — пробормотал Левицкий. — Не попала бы эта вещь туда в целости…

— Упрячем, — весело возразил Старцев.

Пожамчи и Шелехес переглянулись. Треугольные брови Якова Савельевича поползли одна — вверх, другая — вниз, что выражало высшую степень удивления. Он даже причмокнул своими выпяченными губами. Им, друзьям Левицкого, и раньше приходилось припрятывать самые редкие драгоценности, оберегая их от «раската». Но чтобы присланный сверху комиссар благословлял их на такие дела…

— Дай-то боже, — вздохнул Пожамчи. — Такое ожерелье… Ничего подобного прежде не видел.

Его удивляло спокойствие, даже веселье Старцева. С огнем играем, господа-товарищи!

В этот же вечер в Кремле, на квартире у Льва Борисовича Каменева, встретились Вениамин Михайлович Свердлов и известный всей стране инженер, член партии с восемьсот девяностого года, еще с плехановских времен, наркомвнешторг Леонид Борисович Красин.

Красин только что вернулся из поездки по Великобритании, Эстонии, Дании и Швеции с миссией Союза потребительских обществ, первой легальной миссией Республики, допущенной в Европу. Считалось, что миссия эта как бы частная, организованная независимыми российскими кооператорами-предпринимателями. Через неделю Красину предстояло вновь отправиться для продолжения переговоров о снятии блокады и торговле.

Рядом с маленьким, компактным, англизированным Красиным с его полуседой эспаньолкой и полуседым, аккуратно причесанным хохолком на лбу, рядом с его сшитым лондонским портным из манчестерской тонкой шерсти костюмом и Каменев, и Свердлов ощущали некоторую свою мужиковатость и местечковость.

Пили вино голицынских погребов из музейных бокалов. Красин рассказывал кратко, сухо и точно:

— Они на многое готовы закрыть глаза. Ради торговли и возвращения долгов. Подарки, которые я привез, оказались весьма кстати. Особенно тот, голубой воды, в тридцать карат. Лорд Бонхем очень ярко выступил в парламенте. Рисовал пагубность войны и выгоды мирного сосуществования. Это было эффектно на фоне моего заявления. Я сказал, что Россия истощена, но у нее достаточно золота и драгоценностей, чтобы расплатиться за любые товары. Они, конечно, колеблются. И нам придется, как аргументы, выставить им новые вещицы из Гохрана и Оружейной палаты.

Каменев понимающе закивал головой. В девятнадцатом году он уже был вместе с Красиным в Англии. С полулегальной миссией. Им удалось тогда закупить многих влиятельных людей и газетчиков. Англия после этого фактически вышла из войны, ослабила блокаду и перестала оказывать помощь Белой армии. Правда, Каменева тогда арестовали за призывы, обращенные к английскому пролетариату. Но через две недели выпустили. За деньги, конечно.

Красин напомнил об этой поездке.

— Но у них одно условие: никакой революционной пропаганды, никакой подпольной деятельности. И нам придется на это пойти. В разумных пределах, конечно.

Каменев потер пальцами высокий, очень бледный лоб: его мучили головные боли. Тонко звенела под черепом какая-то тревожная и злая струна.

— Но это отказ… перемена всей политики. А мы ведь не заговорщики. Надо обсуждать все это у Ильича.

Он помнил, как в семнадцатом всячески доказывал товарищам по партии, что, взяв власть, не обязательно сразу же переходить к коммунизму, к прямому товарообмену, национализировать все, даже мелкие предприятия, отменять деньги. Он опасался кровавой и беспощадной Гражданской войны. Его объявили оппортунистом, сняли с поста редактора «Правды» и на посту председателя ВЦИК заменили Яковом Свердловым. Каменев испугался дальнейших последствий и примкнул к Ленину и его большинству.

Его простили. Выбрали членом Политбюро и председателем Моссовета. Никто не хотел терять такую личность, как Каменев. Сейчас, осенью двадцатого, он яснее, чем когда бы то ни было, видел, что был прав. Но говорить об этом вслух по-прежнему было опасно.

Красин внимательно смотрел на Каменева.

— Разумеется, — сказал он. — Разумеется, надо обсудить с Ильичем. Нашу мирную политику следует расширять. Захватывать в эту орбиту Францию. Она сейчас очень бедна. Их правящие социалисты отнюдь не миллионеры. И, естественно, падки на хорошие подарки. Это я тоже выяснил. Надо бы направить наш Гохран и в эту сторону.

— Никакой Гохран, никакой золотой запас не выдержит этой борьбы на двух фронтах: за мирное сосуществование и одновременно за мировую революцию, — вмешался Свердлов, до пор молча любовавшийся игрой выдержанного, густого красного вина в бокале. — Наши кладовые катастрофически истощаются. А реквизиции не могут быть бесконечными.

— Вы думаете? — удивленно спросил Красин. — Народ старой России никогда не доверял всяким там акциям, биржевой игре, долговым обязательствам и займовым билетам. Все предпочитали держать и копить денежки и золотце дома, в сундуках. Без процентов, но так оно было надежнее. Кладовые Гохрана можно пополнить.

Подумал, огладил и без того аккуратнейшую бородку.

— Но в целом вы правы. Кавалерийский наскок на Европу не удался. Деньги надо считать. Однако с Францией это серьезно. И траты предстоят большие.

— У нас что ни день, то новые и новые восстания: на Дону, на Волге, в Сибири, — заметил Каменев. — Больше половины армии воюет на внутренних фронтах, в основном с крестьянами. Так что перемирие с Европой — это, конечно, спасение.

Красин и Свердлов согласно кивнули.

Глава седьмая

Кольцов так и остался у Ильницкого. В выгородке у комполка пристроили что-то наподобие кровати, и Павел жил теперь настоящей армейской жизнью, от которой уже порядком поотвык.

Грец тоже пристроился в амбаре, но вел себя тихо, незаметно, боялся, как бы красноармейцы не попросили его отсюда. А это крайне осложнило бы не только его жизнь, но и выполнение порученного задания.

По утрам в синеватой полутьме кашевары полка колдовали у кирпичных печей. Сильно пахло дымом и спящей, ворочающейся на сене, беспрерывно кашляющей человеческой массой, заполонившей амбар.

Дни текли размеренно и спокойно. Грец не досаждал, он с утра до вечера болтался в Особом отделе, хотя никакой нужды в этом не было. Чем он там занимался, Кольцов не знал, да его это и не интересовало. Сам он был занят налаживанием разведки в плавнях, в соседних селах, находившихся под влиянием махновцев, поиском и вербовкой агентов.

Каждый день жизни Правобережья становился насыщеннее, гуще. Во всем чувствовалось, что подготовка к наступлению заканчивается. И вот-вот начнется…

Однажды еще затемно Грец разбудил Кольцова. С трудом переступая через спящих людей и осторожно ставя свои сапоги в узких промежутках между телами, добрался до его дощатого закутка.

— Товарищ Кольцов, вас просят до товарища Кириллова. Срочно.

Павел протер ладонями лицо, распознал Греца в слабом свете нескольких копотных каганцов. Ильницкого на месте не было. Когда он спал и спал ли вообще, Кольцов не знал.

Пробрались к выходу. Красноармейцы чертыхались, что-то зло бубнили сквозь дремоту, когда их задевали сапогами.

Вышли на улицу, в лицо ударило предрассветной августовской свежестью. Грец пояснил:

— Наша разведка бегала через Днепр на ту сторону. На обратном пути в плавнях трех махновцев захватили… Или не махновцев. В общем, «зеленых», из плавней. Товарищ Кириллов сказал, чтоб вы разобрались.

«Дом Зыбина» блестел влажной железной крышей. Солнце еще только готовилось взойти и предупреждало о себе пригасшими звездами и прозрачными розовыми облачками. Часовой, узнав Греца, пропустил их в здание.

Павел разглядел трех махновцев, сидевших на лавке под приглядом особистов с маузерами в руках. Руки у пленных были связаны, но куда они убегут в Бериславе? На каждом шагу часовые.

Кольцов не сразу узнал среди пленных Петра Колодуба, «волчанского хлебороба» с вислыми усами, которого присылал на явочную квартиру Лева Задов. Лица махновцев, хоть и по-мужицки задубелые, были жестоко искусаны комарьем, глаза слезились. Однако Колодуб, посмотрев исподлобья на Кольцова и поворочав массивными плечами, ширину которых не мог скрыть кургузый парусиновый плащ, явно признал комиссара, но не подал виду. Как он оказался здесь, как успел? Впрочем, у махновцев дороги самые короткие.

Двое других Павлу были незнакомы. Простые дядьки, пропахшие дымом костров и горьким самосадом.

— Я буду беседовать с каждым из них отдельно, — сказал Грецу Кольцов. — Если комнаты нет, то на улице.

Особист сбегал к Кириллову, через несколько минут доложил:

— Мы их по одному будем в хате оставлять. Допрашивайте.

Колодуба и еще одного пленного охранники вывели, оставив в комнате высокого, похожего на унылую цаплю дядьку, который то и дело вытирал со своего длинного, нависшего над потрескавшимися губами носа набегавшую каплю. Сидеть в плавнях мало радости. Это не рыбалка на денек-другой.

Грец, похоже, собирался присутствовать при допросе, уселся на скамью напротив, приготовился наслаждаться спектаклем. Особист ответил сумрачным, ненавидящим взглядом.

— Я для охраны, — пояснил он. — Для порядку.

— Выйдите! — скомандовал Павел.

Особист подчинился. «Вот я и приобрел лютого врага, — подумал Кольцов. — Этот пострашнее других будет. Только этого мне не хватало».

Махновец оказался немногословным, мало знающим и мрачным. Ни допросов, ни угроз, ни смерти он не боялся.

— А куда мне бежать, в Турцию? — спросил он. — Все в хозяйстве реквизировали — коней, волов, все запасы… Бедноту на меня натравили. А я кто? Пан?

Он показал корявые, задубевшие, мозолистые руки.

— Все одно с голоду подыхать.

— Ну вот, ты сидишь в плавнях, а семье легче от этого?

— Может, будет легче… А так или ваши мобилизуют, или белые, или Махно — все равно убьют. Совсем худо получится.

Собственно, этот дядька мало интересовал Павла. Обычный селянин. Если такого натравить да оружие дать — пойдет бить красных. От злобы. Но может пойти и белых бить. Сырой материал.

Кольцову не терпелось поговорить с Колодубом. Как и зачем он оказался здесь, под Бериславом? Он допросил второго обитателя плавней и лишь потом приказал ввести последнего. Петро попросил развязать руки, чтобы достать кисет и бумагу. Истосковался по куреву.

— Не могу, — сказал Павел. — С тобой я должен вести ceбя, как со всеми. Еще покуришь, потерпи.

— Перед смертью, что ль?

— Ну помереть я тебе, положим, не дам. Нужный ты человек, Петро. А где Задов?

— Меня Лева послал поперед себя. Сам он пока не может. Батька не отпускает. Нога у батьки все хуже и хуже, хвилюется он, переживает, шо инвалидом сделается.

— И что же? Не можете привезти батьке хорошего хирурга?

— Гнидоту всякую привозили. Больше — знахарей. А хорошего не получается. Бо хороших власти доглядают. Без их дозволения не увезешь.

Кольцов задумался.

— Это плохо, что Задова здесь нет. Дела тут сложные. А ну как ваши выступят в поддержку Врангеля?.. А насчет хирурга вот мой совет. Надо вам передать письмо Манцеву. Попросите его помочь батьке. И для переговоров будет повод.

Колодуб кивнул соглашаясь. Потом сказал:

— Я так думаю, шо Лева скоро тут объявится. А без его дозволения хлопцы хоть и бузят, но не выступят. Тут такой оборот получается: ваши вот-вот схватятся с Врангелем, а наши, как я сейчас понял, воевать не очень хочут. Ни за ваших, ни против. У наших батек сильная охота красные тылы почистить, склады. Амуницию всякую. То есть, как бы сказать, маленько большевиков выпотрошить. Как рыбешку.

— И получится то, что я тебе еще в Харькове обещал. Весь наш уговор, все наше перемирие пойдет коту под хвост.

— Лева тоже об этом сильно беспокоится. Бо получится прямая помощь Врангелю. Какие после этого переговоры?

— А к Врангелю они как относятся, эти самые ваши батьки?

— По-разному. Володин вроде за белых. Видишь ты, Врангель землю обещал утвердить, ту, что селяне у панов забрали. Опять же, с той стороны, от белых, оружие идет, кое-какое другое добро. Вроде поумнели кадеты… Ну а Гнилозуб колышется, как камыш на ветру: то в ту сторону, то — в другую. А этот Задувало-Гроссфаухен, он вообще непонятный. Батька у него колонист, мамка — хохлушка. Редкая птица. В общем, большевиков, скажу тебе по секрету, все не любят за ихнее отношение к селянству. И выходит, я посланный вроде бы как наркомом иностранных дел. И тебе доложить, что договор пока соблюдаем. Картопля есть, рыба водится, соли хватает… А так как я от Задова человек, от Махно, то ко мне тут с уважением, слушают. Но только я так скажу: если белые вас, красных, тут прижмут, если вы слабину дадите, хлопцы на вас навалятся, никто не удержит.

— А они видали, сколько у нас пушек?

— Оно конечно… Хлопцы даже удивляются. Только пушка, она что? Она дура — смотрит в одну сторону, за Днепр. А сзаду она доступная, как… Такое дело!

В глазах кудлатого, топорного и неповоротливого с виду Колодуба светились природный крестьянский ум и хитринка.

Нужный человек.

— Ну вот что! — сказал Кольцов. — Вы с Левой Задовым так эту свою линию и гните. На нейтралитет. Большего и не надо.

Колодуб пошевелил плечами, и чувствовалось, что ему страсть как не терпится достать кисет, свернуть добрую козью ножку. Он даже крякнул с досады.

— Один я могу эту линию не выгнуть. Хоть на кулаки переходи… Там такие горлопаны в плавнях, такие спорщики. Как соберутся вечером — прямо до драки. Главное — застоялись хлопцы без дела. Им хоть какой-никакой бой нужен, для успокоения нервов. А то получается, в руках оружие, патроны, а пострелять не дают. Голод даже легче переносить, чем такое безделье. А тут к вашим, к красным, обозы идут. Мимо глаз. Обмундирование, мука-сало, боеприпас. Это ж какая приманка, слюни текут. Боюсь, без Левы не совладаю я с народом.

— Вот и зови Задова. Почта у вас быстрая, от села к селу. А хлопцам, когда вернешься, так скажи: нас красные отпустили, потому что хотят мира. Но если вы этот мир нарушите, то в Тринадцатой армии и про Врангеля забудут, а все силы и всю артиллерию бросят на плавни. Перепашут их, как плугом. И уж тогда больше никаких переговоров не будет. Никогда.

Петро сверкнул глазом из-под чуба.

— Переговоры-то будут, — сказал он. — Потому что на двух фронтах, против беляков и против батьки, вы не совладаете. А это правда, что поляки смяли Красную Армию и лезут сюда?

— Не прилезут. О том есть кому думать, не нам с тобой.

Колодуб вздохнул с каким-то стоном.

— Во дела! Не распутаешь!.. Только вы меня одного не отпускайте, — забеспокоился он. — Рядом с хлопцами чтоб.

Кольцов усмехнулся.

— Ты, Петро, меня за гимназиста держишь?

— Ну добре, — качнул головой Колодуб, отчего его чуприна упала на лоб и лицо, покрытое густой темной порослью усов и бороды, вовсе исчезло под волосами, только, как у терьера, светились темные, настороженные и внимательные глаза. — Шо я понял? Шо Задова надо срочно вызывать. Батько его отпустит, бо понимает: ему тоже сейчас с вами воевать не с руки.

— Ну что ж! Правильно понял.

— Ежели нужда будет срочно свидеться, комиссар, приход в Дунькину балку у Клостендорфа. Там, как солнце сядет, каждый вечер наши хлопцы бывают. Найдешь. Они там, где родник булькает. По ручейку и найдешь.

— Понял, — ответил Павел, а сам подумал: «Вот ведь с кем дело иметь приходится. Да только других-то людей нет».

Через минуту Павел отправился к Кириллову, объяснил, что один из задержанных — его агент, поэтому пленных махновцев надо отпускать. Рассказал и про ситуацию в плавнях.

Начальник Особого отдела поморщился. О том, что задержанных отпустили, вскоре будет доложено Землячке. А она не любит эту мелкобуржуазную мягкотелость и в тонкости агентурной работы может не поверить. Но решение должно быть профессиональным.

— Дайте бричку, я их вывезу подальше и отпущу, — сказал Кольцов. — Скажем, что подпадают под амнистию — как взятые без оружия и сопротивления. Ничего иного тут не придумать. Только вот Греца этого уберите от меня подальше.

— Не могу, — сказал Кириллов, разведя руками. — Тут у меня своя дипломатия, черт бы ее побрал. Да, и учти! Пришел приказ, завтра на рассвете начинается.

— Давно пора. Армия теряет боевой дух, к мягенькому сену привыкает, к тишине и покою.

…В бричке, когда пленные уселись, Кольцов взялся за вожжи и, пока Грец выяснял обстоятельства дела, погнал лошадей за Берислав, к Клостендорфу. Солнце уже поднималось, поджигая столбы пыли. Навстречу бричке шла нестройная колонна уставших краснорубашечников из сибирской «стальной» дивизии Блюхера, прибывшей на подкрепление Правобережной группы.

На утренней заре вылинявшие красные рубахи казались огненными. Скуластые лица бойцов-«интернационалистов» были мрачны и сосредоточенны.

— Господи, опять азиятов гонют, — вздохнул один из махновцев. — Все сожрут, как саранча.

Когда Грец выскочил из «дома Зыбина», брички и след простыл. Улица, как туманом, была накрыта пылью, поднятой батальонами Блюхера.

Особист длинно выругался.

Глава восьмая

Предосенняя ночь, последняя перед сражением, накрыла днепровское понизовье. Первые паутинки, предвестники бабьего лета, взблескивают под звездами: внезапно возникают из ничего и так же неожиданно исчезают.

Притихло, как перед грозой. Даже река, кажется, замедлила свой бег. И в плавнях, где вечно что-то шуршит и выдает присутствие большого числа укрывшихся людей, все замерло. Каюки и шаланды упрятаны подальше от берега, в густые заросли, не курятся дымком многочисленные, не различимые в зелени курени, даже комарье, кажется, примолкло, запряталось под листы.

Командующий Вторым корпусом Яков Слащев предполагал, а точнее, знал, что наступление красных может начаться если не сегодня, то уж наверняка завтра. Поэтому он перенес свою ставку вглубь от Каховки, в село Чернянка, где огонь красной артиллерии, возможно, будет не таким прицельным и не разрушит с самого начала всю систему управления. Отвел от Днепра и свои немногочисленные полки, оставив на берегу лишь пулеметные заставы, в основном офицеров, по сути, смертников, которые если и уцелеют, то только либо благодаря военному везению, либо — чрезвычайной ловкости, быстрой смене позиций и умению маскироваться.

Яков Александрович с помощью денщика Пантелея, нагревшего возле дома казан с водой, помылся, переоделся, как положено, во все чистое. Молебен в частях провели еще вечером, в сумерках, скрытно от противника. Только мелькали огоньки в лязгающих цепочками кадилах, которыми размахивали, обходя фронт солдат, полковые священники. Коротка предбоевая церковная служба — чай, не на всенощной.

К Пресвятой Богородице, к Покрову ее, чудодейственно спасшему некогда православный Константинополь, обратились полковые батюшки, повторяя слова молебного канона:

«Аще бо Ты не бы предстояла молящи, кто бы нас избавил от толиких бед; кто же бы сохранил до ныне свободны…»

Отслужили! Команда: «Встать! Накройсь!» Поднялись солдаты с колена, нахлобучили на головы кто фуражку, кто папаху, кто картуз.

Русь Святая против Руси Красной. Последний бой, отступать нельзя — за ними, впритык, Крым, вход в который так и не успели укрепить. «Бутылка» с открытым горлом, без пробки. Все разговоры, все заверения, все газетные статьи о неприступных позициях на Перекопе — не более как пропагандистский дым. Нет на крымских перешейках ни французских инженеров, ни саперов-строителей «нового Вердена», нет тяжелой артиллерии, минных полей. На Сиваше колья для проволочных заграждений кое-как вбиты в ил: хоть руками выдергивай. Все наспех, все по-русски.

Да и святое воинство даже на молитве одето кое-как, некоторые в вязаных подштанниках за неимением шаровар, рубахи латаные-перелатаные, не на чем держаться наградам: Георгиевским крестам, крестам «кубанским», «чернецовским», кpeстовым венцам первопроходцев.

Далеко за Чернянкой генерал Слащев угадывал кручи Днепра, знал, чувствовал, каждой частицей тела ощущал, какая грозная там, за обрывами, собралась сила… Эх, кабы ему авиацию, кабы привязные аэростаты наблюдения, кабы артиллерию. Красные сейчас скучены, сбились у мест возможных переправ, а их, Слащев уже предвидел, будет три. Латыши, краснорубашечники ночуют по амбарам и складам. Накрыл бы прицельным огнем, бомбометанием, с первыми лучами рассвета сбил атаку, рассеял, не дал бы высадиться.

И все равно проигрывать Слащев не собирался. Ва-банк у него еще припасены два старых английских танка и два крепостных орудия. Это кроме двухсот сабель конвоя Мезерницкого… Ну а уж коли пойдет красная сила ломить, возьмет генерал винтовку, набросит на плечи расшитый маскарадный ментик с меховой опушкой, вызовет бледных трубачей и барабанщиков…

Нина, горячая, с рыжими пятнами на красивом, но подурневшем от беременности лице, прильнула к своему генералу — боком, чтоб не мешал живот.

— Яша, не смей! Слышишь, Яша!

— Ты о чем?

— Знаешь, о чем. О том, что сам пойдешь. Ходил уже, девять дырок получил. Эта будет последняя. А как я без тебя, ты подумал? Кому я нужна буду там, если все-таки придется бежать за океан?

— Вот дура баба. — Он нежно поцеловал ее в потрескавшиеся, жесткие (а такие были мягкие!) губы. — Я сейчас велю Пантелею запрячь серого в бричку, отвезти тебя хотя бы в Асканию, подальше…

— Я не поеду. Буду с тобой. Я все еще «юнкер Нечволодов», только слегка пузатый.

— А если прикажу?

— Яша, я у тебя единственный подчиненный, который даже генерала Слащева не боится. Цени это.

Он обнял ее. Самое дорогое существо. Все, что у него останется, если он не сможет одолеть красных. Большевики отняли у него Родину, могут отнять победу, но Нину его, «юнкера Нечволодова», не отнимут. Разве что вместе с жизнью.

Полковник-артиллерист Славка Барсук двое суток не появлялся в Блюмендорфе, где у добрых немцев жила Наташа. Два своих единственных тяжелых осадных орудия Барсук отвел от Блюмендорфа на предельную дальность стрельбы — восемь верст. Жалко ему стало чистенькую немецкую колонию: разнесут в щепки во время неравной дуэли. Расположил орудия в зеленой балочке, укрыл свежесрубленными ветками. Степенные артиллеристы раздобыли на Днепре паруса от баркасов, сшили два больших экрана. Барсук велел подвесить их на крепко вкопанных в землю шестах наискось возле самых стволов шестидюймовок. Небольшая хитрость. Звук от выстрелов будет относить в сторону, отдавать эхом.

«Звукометрист красный! Черт! — ругался Барсук, выверяя направление своих экранов и вспоминая ученого братца Левушку. — Ничего, я попорчу тебе твою науку, как смогу!..»

Конечно, устаревшие осадные орудия с бутылкообразными, сильно утолщенными к казеннику стволами, лишенные откатных приспособлений (вся сила отдачи должна уходить в лафет и многопудовую станину), будут вести огонь на предельной дистанции, и рассеяние у них будет очень большим. Где им состязаться с новенькими путиловскими гаубицами, которые шлют свои шестипудовые чушки на пятнадцать верст? Да и скорость стрельбы не та.

Обо всем этом полковник честно рассказал артиллеристам.

— Вот что, братцы, — закончил он, — на той стороне лучшие пушкари России, ученые и практики. У них сорок тяжелых стволов против наших двух. Так что предлагаю: кто хочет, может идти ко мне в подвижные батареи, к трехдюймовкам. Там больше шансов уцелеть, хотя тоже будет жарко…

Прапорщики, фельдфебели, фейерверкеры, наводчики, заряжающие молча выслушали полковника. Народ серьезный, опытный, немолодой. Помолчали. Получился небольшой митинг без слов. Младший фейерверкер, в мятой бескозырке, с двумя желтыми лычками на черных погонах, с Георгиевским крестиком, полученным еще за Русско-японскую, поправил свой револьверище, привязанный к шее витым красным шнуром.

— Да что уж, ваше высокоблагородие господин полковник. Дальше смерти не убежишь. Да и бегать нам при нашей хворости, как ее… дизентерии, несподручно: тут у нас, извините, клозет рядом. Последнее, стало быть, удобствие, а тоже не пустяк.

Грохнули смехом.

— Ну тогда, ребятки, попрощаемся, потому что я буду в боевых порядках. И спасибо за службу.

Троекратно, как положено, расцеловался со всеми пушкарями.

— На молитву! — скомандовал поручик.

Тотчас выскочил батарейный батюшка, молоденький, как прапорщик с ускоренных курсов, с жидкой бородкой, в сбитой набок камилавке. Смутился. Краснея и путаясь в длинном подризнике, пошел вдоль ряда. И, вместо того чтобы начать службу, стал давать батарейцам свой наперсный крест для поцелуев.

Полковник усмехнулся: «Самая короткая молитва». Он знал, что артиллеристы — люди не слишком набожные, но традиции чтут. Вскочив на коня, поехал к Блюмендорфу. За повод вел заводную лошадь.

Степь наполнял треск сверчков, где-то кричал козодой. Быстро светлеющее небо обнимало новороссийскую землю и уходило так далеко, что, казалось, едва приметные у горизонта звезды висят где-то над Африкой. Барсук едва не плакал. Он знал, что батарея тяжелых орудий обречена. Она отвлечет на себя тяжелые таоновские орудия красных и будет уничтожена.

Большевики смогут переправить сюда, на Левобережье, лишь легкие трехдюймовки. Штук восемьдесят против его, Барсука, сорока «марианок» и трехдюймовок. Вот это уже будет бой почти на равных. Потому что меньшую численность своих пушек Барсук восполнит маневром и точной стрельбой на близких дистанциях. А то и вообще в упор. Тут красные его не переплюнут, видит Бог.

Наташа совсем было заскучала, когда батарейцы подогнали длинные упряжки волов и потащили свои пушки, зарядные ящики и телеги со всей амуницией куда-то в тылы. Герр Питер и фрау Эльза стали серьезны, неразговорчивы и только вздыхали: «О майн Готт!» Они тоже понимали, вот-вот начнутся большие бои. Что станет тогда с Блюмендорфом, с белыми домиками с расписными ставнями? Если опять придут большевики, как жить? Как сохранить остатки добра? Ведь они «кулаки», «буржуи», «помещики». Их не спасут развешанные по стенам суровые лики основателей, гроссфатеров, которые пришли когда-то в эти дикие степи, как на пустую планету.

Фрау Эльза пробовала было говорить с Наташей о Втором пришествии и Страшном суде, но запуталась в мешанине русских и немецких слов и заплакала. Наташа, как могла, утешала ее.

Она сама запуталась. Думала, что время все поставит на свои места, но суровый бог Хронос не спешил ей помочь. Наташу все сильнее тянуло на тот, правый берег, который сквозь марево показывал свои известковые откосы и где мощно и твердо обоосновались свои. И в то же время она все крепче привязывалась к своему молодому полковнику, она ощущала в себе трагическую судьбу однолюбки, верной жены.

Когда его долго не было, она тосковала по его сильному телу, его ласкам, его страстным словам, которые он произносил с польской пылкостью. Любовью были проникнуты каждый жест, каждый шаг. Наташе было странно и чрезвычайно сладко думать о том, что этот человек, который все время ходит по острой кромке между жизнью и смертью, который, кажется, должен стать грубым, жестоким и одичалым, так нежен, так по-юношески робок рядом с ней. Неужели она способна внушить такое чувство? Почему она не понимала этого, не видела в себе раньше?

Мечты о Павле Кольцове превратились в некое розовое воспоминание, в милый и дорогой сердцу, но отдаленный образ: так вспоминают родной дом, детство, лица родителей.

От путаницы чувств и мыслей Наташу спасал дневник. Она вдруг полюбила эту опасную, затягивающую игру: составление слов, соединение их в такую электрическую батарею, которая вдруг вспыхивает удивительным разрядом и заставляет людей, уложенных на неживую плоскость бумаги, жить, двигаться, произносить слова, звезды — светиться, цветы — пахнуть. Время в жизни, как дикая лошадь, не подчиняющееся никому, становится ручным и начинает тикать, подобно часам-кукушке в комнате у герра Питера.

— Я начинаю тебя ревновать, — говорил Слава, указывая на толстый гроссбух, который постепенно наполнялся грузом слов.

Она могла вскочить с первыми лучами солнца и взяться за дневник, не обращая внимания на мужа, который (если он был в этот час дома) приоткрывал глаза и следил за тем, как она, прикусив губу от напряжения и работы воображения и памяти, что-то быстро пишет, время от времени перечеркивая и заменяя слова.

Там, в дневнике, существовали фейерверкеры с усатыми добрыми лицами, там, в иссушенной степи, цвели розовые астрочки, а на дне балки — желто-алый лабазник. Там под треньканье гитары поручик пел «жестокий» офицерский романс.

Она иногда давала почитать дневник Славе, и тот удивлялся писательскому дару любимой жены. И даже однажды, прочитав о романсе и засмеявшись, погрозил кулаком в окно.

— Вот я покажу поручику Меженцову, как соблазнять чужих дам гитарою!..

Барсук приехал в Блюмендорф ночью, умылся с дороги, но есть не стал, только выпил кружку вина. Свет каганца положил ему на лицо трепещущие тени, похожие на глубокие морщины. Был он озабочен, не обнимал и не целовал, только приложился губами к руке.

— Слушай, я должен с тобой поговорить о серьезном. У меня с собой лошади. Я отвезу тебя к разведчикам, они переправят на ту сторону. Так ты спасешься. Объяснишь красным, тебя поймут.

Наташа молчала, слушала.

— Скоро здесь будет очень плохо. А в тыл я тебя отправить не могу, одна ты попадешь в контрразведку. Остаются только красные…

Полковник задумался и словно бы с трудом, как высказывают то, чего не хотели бы говорить, медленно произнес:

— Я не фанатик белой идеи. Просто мой путь определен. Но ты знаешь, когда я думаю, что мы отвлекли на себя все орудия ТАОН, самую лучшую артиллерию большевиков, в то время как они ведут войну на Западе, я понимаю, что мы играем роль пса, кусающего за ногу человека, которого и без того грабят. Если мы победим, нам дадут в пользование маленький кусочек России да и тот обложат данью. Но мы не победим… Какие бы ни были большевики, но они отстоят державу лучше, чем мы. Так что плыви. Не оставайся на корабле обреченных.

Наташа смотрела мужу прямо в глаза. Серые жесткие глаза человека, который не мог быть слишком сентиментальным, потому что привык убивать и сам готов был умереть в любую минуту. Но Наташа видела, как постепенно взгляд полковника приобретает влажный блеск. То, что он предлагал, было бы выходом. Для нее. Но Слава Барсук, ее Слава, оставшись один, будет искать смерти.

Господь, говорят, дал человеку волю. Свободу выбора. Но, в сущности, этой свободы нет: всегда существует нечто, что заставляет нас идти лишь в одну сторону.

— Я останусь с тобой, — твердо сказала Наташа, а в голове мелькнуло: «И мой путь теперь определен. Оставшись сейчас, я уже никогда не смогу вернуться к своим. Пока что меня вели за собой обстоятельства. Но сейчас я сама определяю свою судьбу. И за это надо держать ответ». — Отошли меня на батарею, — добавила она.

— Нет. Батареи завтра не будет, и я не знаю, кто там останется в живых… и останется ли… Ты твердо решила?

— Да.

Барсук не мог скрыть радости, прозвучавшей в его голосе:

— Пойдем, может, я успею отправить тебя в Чаплинку. С конвойцами, они присмотрят за тобой… На лошади-то усидишь?

— И на лошади, и на верблюде, и на осле, — отвечала Наташа с грустью, ощущая, как притихли за стеной герр Питер и фрау Эльза. Они успели привязаться к молодой жене «герра оберста».

Через несколько минут они со скорбными лицами провожали своих постояльцев.

Блюмендорф, беленькие, чистенькие дома которого перекликались со звездным небом, постепенно отступал все дальше в степь. Лошади шли легкой рысью, мягко стуча копытами.

— Дневник! — вдруг спохватилась Наташа. Она оставила свой драгоценный «гроссбух» вместе с остальными вещами в дорожной сумке. Разволновалась.

— Я рано утром еще буду возле Блюмендорфа, — успокоил ее Владислав.

Но рано утром ему пришлось заниматься уже совсем другими делами…

Глава девятая

На правобережной стороне шли приготовления к решающему бою. Отряды саперов в темноте принялись спускать по наклонной дороге к воде деревянные понтоны. Громоздкие, просмоленные дощатые посудины скользили вниз на неустанно подкладываемых кругляшах. Саперы молча, без ругани придерживали понтоны канатами.

На волах тащили прямо по пыли крепко сколоченные щиты настила. Но первыми должны были переправиться на лодках отряды добровольцев. Они постепенно спустились вниз и принялись устанавливать на берлинках, шаландах, каюках ручные пулеметы.

Эйдеман, стоя со штабом на круче, под прикрытием разросшихся на краю сада груш, не столько наблюдал, сколько вслушивался в движение тысяч людей. Непрерывно подъезжали ординарцы, вполголоса докладывали о подготовке. Согласно тщательно разработанному боевому приказу, переправу следовало начать в три часа ночи сразу на трех, удаленных друг от друга на несколько верст участках. Белые должны были заметаться, не зная, где сосредоточены главные силы Эйдемана.

Конечно, Слащев мог предположить, что главная переправа будет в самом удобном месте, где она существовала уже сотни лет, — у Каховки. Но в том-то и дело, что основная часть войск накапливалась значительно ниже по реке и, оказавшись на левом берегу, должна была сбить противника у Каховки, в ожидаемом месте прорыва, облегчив наведение и закрепление здесь главной переправы. Сюда Эйдеман нацеливал латышскую дивизию, самую стойкую, если не считать краснорубашечников Блюхера, которые еще не полностью подошли и приберегались для других целей.

За четверть часа до переправы должны были начать артиллерийское подавление противника все тяжелые орудия Правобережной группы, те, которые переправить через реку по шатким понтонам было практически невозможно. Для сорока крупнокалиберных пушек и гаубиц Эйдеман сумел запасти по три боекомплекта снарядов. Даже в лучших для России операциях Великой войны никому не удавалось сосредоточить на столь узком участке подобную огневую мощь.

План этот был тщательно выверен начальником штаба Тринадцатой армии Михаилом Ивановичем Алафузо, специально прибывшим из Екатеринослава. Михаил Иванович был хитроумен, пунктуален и дальновиден.

Среди командиров Правобережья начальник штаба считался стариком, ему уже было за тридцать. Ближайшие родственники Михаила Ивановича, богачи из богачей, владели знаменитыми предприятиями в Казани — швейными, кожевенными и хлопчатобумажными фабриками, объединенными в известное всей России «Торгово-промышленное общество».

Три четверти старой русской армии одевали и обували предприятия Алафузо, и их хозяева загребали деньги с каждым новым военным заказом. К семнадцатому году они из миллионеров вышли в миллиардеры. Все Алафузо работали в «Обществе», стараясь превратить его в мирового поставщика-монополиста. Лишь один из семьи, которому при крещении дали имя Михаил, изменил семейным традициям и ценностям. Закончив Академию Генштаба уже в дни великого октябрьского бунта, в конце семнадцатого года, он перешел к большевикам и после небольшой проверки на низовых штабных должностях получил три красных ромба на рукава (командующий армией). Его называли «крестником Троцкого». Только Лев Давидович, не боясь никого, мог назначить сынка миллиардеров на высшие командные посты в Красной Армии. И «Лев Революции» не прогадал.

Михаил Иванович очень хотел ответить на это доверие дерзкой и блестящей операцией. Он уже отличился, некоторое время командуя Третьей армией в боях против Колчака на Урале и в Сибири. Но там перед ним была уже распадающаяся армия, как трухлявое дерево, источенная изнутри крестьянскими восстаниями.

Здесь же ему противостояли молодые, энергичные, опытные и изобретательные Слащев и Врангель.

Михаил Иванович решил не ограничиваться ближайшей задачей: созданием Каховского тет-де-пона, откуда можно было бы угрожать всему левому флангу врангелевского фронта и выходам к перешейкам. Он рассчитывал на большее — одним внезапным ударом смять слащевцев и в два-три перехода достигнуть Перекопа и Геническа, отрезать всю белую армию от Крыма, от баз снабжения. Окружить и уничтожить.

Это стало бы важнейшей и самой красивой операцией Гражданской войны. Операцией для учебников на долгие годы, может быть, на века. Где и когда еще могли открыться для полководца подобные перспективы!

К Бериславу Михаил Иванович стянул все силы, какие мог, и был твердо уверен, что намного превосходит противника. И все же победить самого Слащева… Какая-то нервная жилка на плотной шее Михаила Ивановича подрагивала, будто о чем-то предупреждала.

По Днепру потянуло ветерком, звезды запрыгали на воде, превратились в росчерки, а затем вновь вернулись на свои места. Чумацкий Шлях лег поперек реки, как ему и положено в этих краях, засветился, будто вынутая из воды рыбацкая сеть.

Лев Генрикович Барсук-Недзвецкий находился у батареи восьмидюймовых гаубиц. Таких стальных чудовищ под Бериславом было шесть штук, и они составляли ядро группы. Неподалеку от пушек застыли звукометрические установки. Они должны были, если не удастся визуально, по дульным всполохам определить расположение единственной тяжелой батареи Слащева. Это было делом трех-четырех минут. И еще минута потребуется для того, чтобы раздавить батарею белых силою четырех десятков стволов.

Затем пушки должны были по исчисленным данным накрыть живую силу и легкие батареи Слащева. Это десять минут. Тем временем первые артразведчики уже переправятся на левый берег, протянут телефонный провод и будут сами оттуда указывать цели. Своей тяжелой ладонью батареи ТАОН прикроют переправу восьмидесяти легких пушек.

Лев Генрикович подошел к смутно чернеющим на фоне звездной ночи звукометрическим установкам, которые направили свои раструбы на то место, где, предположительно, находились тяжелые орудия белых. Вставил в уши капсулы резиновых шлангов, тянущихся к усилителям. И услышал любовные трели сверчков на том берегу, удаляющийся стук лошадиных копыт, чей-то негромкий окрик. Эх, если бы еще изобрести прибор, видящий в ночи!

Неслышно подошел Владимир Давидович Грендаль, академик артиллерийских дел. Его высокий, надтреснутый голосок нельзя было спутать ни с чьим иным.

— Волнуетесь, Лева?

— Немного. Но все готово, Владимир Давидыч.

Это было похоже на испытания на полигоне. В сущности, так оно и было. Только там, внизу, на Левобережье, расположились не манекены и не макеты пушек, а настоящие орудия и живые люди. Из плоти. С горячей кровью.

Эх, братец, не на того туза ты поставил! Если б ты видел, что творится в новой России, если бы побывал в Большом пушечном доме, где расположилось Главное артиллерийское управление! Огромнейший, похожий на город дом на Сретенке председатель Реввоенсовета и наркомвоенмор Троцкий распорядился отдать пушкарям страны для научных работ и экспериментальных мастерских.

В многочисленных, тщательно охраняемых двориках этого здания стояли всевозможные орудия и приспособления, а по коридорам бродили знаменитейшие артиллерийские ученые, профессора и академики со следами споротых генеральских погон на мундирах. Трофимов, Крылов, Дроздов, Благонравов, Серебряков. Мировые корифеи, знатоки баллистики, порохов, противооткатных устройств, сверхдальней стрельбы и инструментальной разведки, создатели ТАОН. Все они по велению сердца, по здравом размышлении или по шкурным интересам пришли к красным. К кому же еще?..

А ты, братишка Слава? Почему ты не с нами?

У орудий наводчики и дальномерщики делали последние прикидки, подсвечивая портативными фонариками, глядели в таблицы исчисленных данных.

Равнинное, низменное, угадываемое в ночи по общим очертаниям, лежало перед ними Левобережье. Можно было лишь разглядеть чуть белеющий среди степи шлях, ведущий в Крым. Его, казалось, подсвечивали мазанки своим меловым фосфорным светом. А может быть, это был совокупный свет бесчисленных звезд, что так щедро уродились этой осенью.

В большом кирпичном доме, где Политотдел группы войск занимал едва ли не половину дома, Розалия Землячка просматривала важные бумаги, собираясь отправиться выступать в войска. Собственно говоря, перед большей частью красноармейцев она уже держала свои краткие, но зажигательные боевые речи. Сейчас ей предстояло отправиться в Пятьдесят первую «блюхеровскую стальную» сибирскую дивизию, поставленную пока в резерв. После того как латышская, Пятьдесят вторая и Пятнадцатая дивизии наведут переправы, надежно защитят их, создав плацдармы, лишь потом в дело вступит «стальная», знаменитая.

Эту дивизию, полностью укомплектованную, буквально сняли с эшелонов, направляющихся на польский фронт, и перебросили на Апостолово, а оттуда пешим порядком (лошадей и телег не хватало) — к Бериславу. Она должна была прорвать порядки белых и повести все остальные войска на прорыв к Перекопу.

Была у дивизии и еще одна, сугубо секретная задача. «Блюхеровцы, сибиряки! — уже звучали в ушах Розалии Самойловны складывающиеся сами по себе фразы будущей речи. — Вы стальной нож Республики, который должен обрезать пуповину, связывающую Крым с растянутым, трепещущим от страха фронтом „черного барона“. Вы будете принимать роды победы!..»

Это было несколько витиевато, но Землячка любила образные сравнения, как и все большевистские ораторы. Саму ее в газетах нередко называли «Орлеанской девой революции», и ей это нравилось. Правда, самой «деве» было уже сорок четыре. В девятнадцать лет она пришла в РСДРП и с тех пор жила только для партии. Краткое замужество ее носило характер товарищеского, партийного союза. Она не жалела о том, что отказалась от личной жизни, особенно после Октября семнадцатого, когда оправдались ленинские представления и они все вместе, крепко взявшись за руки, стали строить самое справедливое общество в мире.

Розалия Самойловна жила только для будущего, для людей. Правда, люди не понимали, что их ведут ко всеобщему счастью. Приходилось много выступать, объяснять. С теми же, кто упорствовал, приходилось расставаться. Навсегда. Расстрел Розалии Самойловне, как и ее младшему другу Николаю Ивановичу Бухарину, казался обычной воспитательной мерой, чем-то вроде гимназических розог. Своей жизни она также не придавала никакого значения. Что такое человеческая жизнь перед лицом таких грандиозных исторических сдвигов? Свечка на фоне пожара.

Сегодня Розалии Самойловне не только хотелось выступить перед красноармейцами Блюхера, но и, переправившись через Днепр, пойти вместе с ними в бой. Ей рассказывали, как умеют атаковать сибиряки, и она хотела лично увидеть это незабываемое зрелище. Одетые в красные рубашки, являвшиеся отличными мишенями, широким фронтом, во весь рост, не пригибаясь, без перебежек и взаимного прикрытия огнем, выставив штыки, они шли скорым шагом навстречу шрапнели, пулеметному огню, ружейным залпам.

Уже трижды менялся состав дивизии за время Гражданской войны, в строю оставались считаные «старики», но сибиряки не изменяли себе и к новой тактике не прибегали. На миру смерть красна.

Как славно было бы идти и погибнуть вместе с этими парнями в алых рубахах и остаться в истории, так же как осталась в ней Жанна д’Арк. А дожить до старости, погруженной в партийно-чиновничьи хлопоты? Без своего костра? Без мучений? Жалкая судьба!

Розалия Самойловна перебирала документы, требующие ее резолюции. У начальника Политотдела, к тому же обладающего особыми полномочиями, много бумажных дел. Подписала несколько протоколов о приеме в партию лучших бойцов. Завизировала семь решений о расстреле струсивших и подозрительных лиц. И снова вернулась к заявлениям особиста Тараса Греца, преданного партии, проверенного в боях товарища.

Обвинения Греца в адрес комиссара ЧК Кольцова звучали весьма серьезно. Отмахнуться от них было никак нельзя. Чекист, который, возможно, ведет двойную игру, — это большая опасность для развертывающейся операции. Здесь лучше было перегнуть палку, чем недогнуть.

Вот так же многие обвиняли Розалию Самойловну в «перегибах», когда, будучи начальником Политотдела Восьмой армии, она, вместе с командующим Тихоном Хвесиным и членом РВС Ионой Якиром, проводила карательно-воспитательные действия против казаков на Дону. И что же? Сейчас донцы и не пытались отозваться на призывы Врангеля и его полковника Назарова, высадившегося с десантом под Мариуполем. И Махно уже не может поднять казаков, как поднимались они когда-то, до воспитательных мер. Хвесин, простой паренек из рабочих, бывший унтер-офицер без всякого образования, быстро понял значение террора как метода построения нового общества. И потом, позже, когда его назначили командующим экспедиционно-карательным корпусом, он вел себя точно так же, в высшей степени сознательно.

Так что же делать с этим странным человеком, Павлом Кольцовым? Старые его заслуги не в счет! Да и были ли они, эти заслуги? Это еще вопрос, кому он там больше служил, в штабе Добровольческой армии? Ведь адъютантом просто так не держат. Проще всего, конечно, без лишней головной боли, было бы расстрелять его как возможного классового врага. И приложить заявления Греца к решению о ликвидации. Но Дзержинский… Розалии Самойловне было известно, что Дзержинский патронирует Кольцова. И Гольдман, человек, которого уважают не только «железный Феликс», но и Троцкий, лично следит за судьбой «адъютанта». Авторитет Гольдмана значительно шире его реальных полномочий.

Землячка, вздохнув, потянулась к деревянному ящику полевого телефона и крутанула ручку. Попросила телефониста соединить ее с Кирилловым. Можно было бы просто по дороге заглянуть в «дом Зыбина», но начальника Особого отдела Розалия Самойловна недолюбливала. Чистюля, до сих пор не избавившийся от влияния «буржуазного гуманизма».

— Андрей Степанович, прошу вас немедленно арестовать комиссара Кольцова. Есть доказательства. Новые и очень серьезные.

Трубка некоторое время не отзывалась. Землячка ждала. Она умела ждать. Терпение — важнейшее качество партийного работника. Но неужели Кириллов осмелится ей возражать?

— Хорошо, — сказал начальник Особого отдела. — Я лично произведу арест. Но он сейчас в войсках…

— Разыщите. Еще есть время.

Когда Землячка вышла на улицу и уселась в бричку, где ждал ее полусонный ездовой, звездное, прохладное небо обрушилось на нее своей холодной мерцающей красотой.

Глава десятая

Кириллов знал, где находится Кольцов: у Ильницкого, во Втором полку. Об этом ему уже доносил Грец.

Но амбар, где размещались красноармейцы Второго полка, был пуст. Полк спустился вниз, к переправе. Кириллов знал здесь каждую тропку и через огороды вышел на дорогу, ведущую к Старошведской колонии. Там, чуть ниже Берислава, сразу за латышами, сосредоточивалась Пятнадцатая дивизия. Всюду были расставлены посты, управлявшие в ночи движениями пехоты. Они действовали четко. И через полчаса Кириллов отыскал Второй полк.

Кольцов уже готовился распрощаться с «прапорщиком Женей». Он завидовал своему старому другу. Павла волновали ночные звуки изготовившейся к броску армии, позвякивание удил, легкое поскрипывание втулок у телег. Остро пахло лошадьми, кожей конской сбруи, смазкой, металлом, и лишь временами слабый предутренний ветерок, налетая с Днепра, приносил другие запахи — речных зарослей, рыбы, дальней, раскинувшейся на том берегу степи.

Сегодня с рассветом, когда начнется переправа, Кольцову надлежало направить сторожевые заставы чекистов с пулеметами в районы клостендорфских и тягинских плавней: перекрыть на всякий случай выходы из этих днепровских джунглей.

Кириллову указали, где находится комполка. Здесь, у воды, поскрипывали, толкаясь бортами друг о друга, шаланды. Красноармейцы уже усаживались в них: кто на банки, а кто и на самое дно. Тихо и незлобно переругивались между собой:

— Стой, Петро. Я уже и так в воде задницей сижу.

— Охладись, оно и хорошо. Бабы сниться не будут.

— Погоди, братцы, как зачешут пулеметы, все в воду не что задницей — носом ляжем.

Начальник Особого отдела тихо позвал:

— Кольцов!

Павел отозвался. Кириллов отвел его в сторону, под осыпающуюся кручу, что нависала над шаландами.

— Пойдешь вместе с полком, — сказал Кириллов. — Нам каждый командир сейчас в зачет. Ну хоть адъютантом у комполка. Тебе не привыкать адъютантом.

— Понял, — с радостью отозвался Кольцов.

— И иди на прорыв, и дальше. Займешь Перекоп — будешь героем… Только так: ты меня не видел и не слышал, ясно?

— Ясно. Даже очень.

— Греца поблизости нет?

— Где-то тут слоняется. Потерял меня в сутолоке.

— Ну и пусть ищет.

И Кириллов вскарабкался, помогая себе руками, по крутой, только ему одному известной тропке вверх.

А Кольцов спустился к берегу, тронул за рукав Ильницкого.

— Женя, — прошептал он, — возьмешь меня в свой штаб? Пригожусь.

— Какой может быть разговор! — отозвался комполка. — Будешь при мне для поручений. Тут заварится такая каша, что иной раз на ходу посоветоваться — благое дело. — И похлопал Кольцова по спине. — Капитан Кольцов, я рад, что вы со мной. Не ожидал.

Наверху прокричали, предчувствуя рассвет, третьи петухи. Им отозвались петухи на той стороне Днепра, в Любимовке и Каховке. И понеслась перекличка — то здесь, то там.

Особист Грец находился совсем неподалеку. Он помогал красноармейцам грузиться, поддерживая их, когда, утяжеленные подсумками с патронами и гранатами, они переваливались через шаткие борта суденышек. Грец видел, как пришел Кириллов, и, хотя не разобрал, о чем шептался его начальник с Кольцовым, понял, что его подопечный остается в полку.

Придется и ему, Грецу, плыть на ту сторону. Что ж, ему не привыкать к боевым делам. Что бы там ни было, но Кольцова он от себя не отпустит.

Кириллов же тем временем взобрался на гребень днепровской кручи, думая о том, что дело таким образом разрешается пока без осложнений. А как будет дальше, покажет время. Он не хотел связываться с Кольцовым, участвовать в аресте и прочих неприятных действиях. Неизвестно ведь, чем потом это может обернуться, какими последствиями. Землячка, Троцкий, Дзержинский, они там разберутся или не разберутся, а спросят все равно со стрелочника.

А Кольцов либо геройски проявит себя в бою (тут, чувствовал Кириллов, все оставшиеся в живых будут героями), либо погибнет как смельчак. Вот и решение вопроса. Пусть потом Грец пишет свои злобные докладные хоть самому Троцкому.

До трех часов, начала артиллерийского удара и переправы, времени оставалось совсем немного. Сверху, с обрыва, было видно, как за скоплением темных тел на берегу, за линией шаланд и понтонов, в тихой днепровской воде, слегка извиваясь и покачиваясь, проворачивается и уходит за край реки Великий Воз — Большая Медведица.

Павел ощущал, как к нему возвращается забытое волнение. Последние минуты перед атакой. Казалось, в самом сердце, ведя счет времени, неумолчно тикают часы.

Он обдумал все, что происходило с ним за последние дни, и приходил к выводу, что сделанное им было не напрасно и должно принести свои плоды. Конечно, не все он успел завершить. Но если прибудет Задов и сумеет обуздать анархистов, засевших в плавнях, мир с махновцами, скорее всего, будет заключен. И, значит, удастся спасти многие десятки, а то и сотни тысяч жизней.

Мысли его вернулись к Лене. Все-таки надо было решиться и отправить ей весточку. Случись ему погибнуть, она останется в неведении и, может быть, будет думать, что он просто забыл о ней. Нет, погибать ему никак нельзя. Еще столько всего впереди! Он хотел бы дожить до мирных дней. Как и многих людей, воевавших уже шесть лет и успевших привыкнуть к такому существованию, мысли о мирной жизни и манили, и пугали.

Но как все же интересно заглянуть в это не столь отдаленное будущее! Однажды утром проснуться и ощутить другое небо, другие краски, другие голоса. Мир.

Ладно, отставить! Через минуту-другую — бой. Конечно, пуля — дура… Он взглянул в полузатянутое какими-то белесыми клочьями — то ли туман, то ли облака — небо и увидел помигивание далекой звезды. Той самой, харьковской, тревожной. Она и здесь с ним. Павел загадал: вот если сейчас в этом темном колодце, образовавшемся среди клочьев, промелькнет метеорит, значит, все будет хорошо.

Но просвет постепенно затягивался. Уже раздалась наверху чья-то негромкая команда. И в эту самую секунду чиркнула о темный коробок небесная спичка, искорка разгорелась и понеслась через полынью в облаках и, улетев за край, еще успела посветить ему сквозь белесую вату. Словно дожидаясь этой падучей звезды, как сигнальной ракеты, ударил с высокого берега первый залп.

Глава одиннадцатая

Павел Кольцов давно не участвовал в настоящих боях. Он знал, что после первых разрывов, после насвистывающих мелодий от пролетающих пуль эта сжатая в глубине тела болезненная пружина расслабится, отпустит плавно и мягко — и все существо охватят азарт, ярость и небрежение к смерти или к ранению.

Так пугала когда-то его, мальчишку, ледяная полынья на Крещение, если выдавались морозы. Темная, стылая вода. А окунешься — и ты бодр, весел, и по жилам течет кипятковая кровь.

Женя Ильницкий отдал все распоряжения и теперь вел с Кольцовым неспешный, как бы праздный разговор — тоже, видать, волновался, но старался скрыть свое состояние.

— Я этот полк недавно принял, на переформировании, — говорил он. — Не успел еще вжиться, людей посмотреть, себя проявить. Видал, парни в драных рубахах, штаны сборные — от гусарских чикчирей до деревенских холщовых. Нехорошо. Но мы это поправим, дай срок.

Кольцов с удовольствием слушал этот граммофонный, механический шепоток. От него теплело на душе. До сих пор в Кольцове жило удивление: надо же было ему старого друга встретить — и где? Да еще вместе, как пять лет назад, в атаку идти. Плечом к плечу.

— Я в первой шаланде пойду, — продолжал Женя. — Оно бы и ни к чему командиру полка, мне бы позади, для управления. Но красноармейцы меня еще толком не знают, надо показать, кто я и что я. А ты малость погоди, на пятой или шестой шаланде пойдешь, вместе со штабом.

— Нет уж, — тихо сказал Кольцов. — Давай вместе.

Днепровская вода совсем рядом плескалась о борта сгрудившихся у берега, сдвинутых на песок шаланд. Закрыть глаза и уши — нет войны, нет тревожного ожидания, нет уже заготовленной кем-то на другом берегу пули…

И Кольцов, и Ильницкий еще больше тревожились бы, если бы знали, что их переправа ниже Берислава, напротив Британов, — ложная, демонстрационная, имеющая целью отвлечь противника, перенаправить его огонь. Главная переправа точно против Каховки, где уже приготовились к прыжку железная латышская дивизия и одна из бригад Пятьдесят второй.

А место переправы полка Ильницкого гиблое, неудобное. Там, за широкой протокой, плавни. Одолев Днепр, они вынуждены будут еще раз переправляться — то ли по грудь в воде, то ли с головой, уж как придется.

И беляки, если они засели в плавнях, будут трудноуязвимы. Там камыши, заросли лозняка, топи, промоины, не то что близ Каховки — ровный песчаный берег, где каждый вражеский пулемет будет на виду.

Но обо всем этом ни Кольцов, ни Ильницкий не думали. Их дело — переправиться и одолеть противника, выбить его из прибрежья и идти дальше, между тем как переправляющийся со стороны колонии Львово на Казачьи Лагеря полк прикроет их правый фланг. Такова задача, которую сформулировали хитроумный Алафузо и суровый, идущий напролом Эйдеман.

Снаряды с тоскливым свистом проносились над Днепром. Земля содрогнулась от залпа мощных орудий, и небо высветлилось и пошло мерцать от вспышек. Артиллерийская подготовка перебила утренний крик петухов и заставила бедных кочетов лишь пугливо, подобно курам, квохтать.

Ударили все тяжелые калибры и те трехдюймовки, которые еще оставались на высоком правом берегу и должны были лишь готовиться к переправе. На днепровских кручах от сотрясений срывались вниз известняковые камни и сыпался песок. Пыль поднялась к темному еще небу и закрыла звезды.

Опытные красные пушкари, руководимые главным инспектором артиллерии фронта Владимиром Грендалем, били без пристрелки, по исчисленным данным, по таблицам, составленным еще академиком Крыловым. Залпы точно, без всяких знаменитых вилок, накрывали балочки, кустарники, дома — все подозрительные места, где могли находиться пушки и живая сила корпуса Якова Слащева. Точнее, где находились еще вчера вечером.

Слащев предполагал такой поворот и ночью во второй раз отвел свои войска и разместил их вне зоны поражения тяжелой артиллерии красных, оставляя противнику, вопреки всем законам войны, обширное пространство для действий. Первый отвод, вечерний, был демонстративным, показывающим, что генерал оценил создавшуюся угрозу, но в то же время якобы недостаточно оценил, ошибся, не зная возможностей дальнобойной артиллерии красных.

Эйдеман удовлетворился тем, что его разведка засекла то первое, вечернее перемещение целей, и теперь на двенадцать и даже на четырнадцать верст в глубину обороны противника вспахивали землю тяжелые снаряды.

На холме у хутора Цукур Слащев, сидя на коне, наблюдал в цейссовский десятикратный бинокль за ночной работой таоновской артиллерии. Невдалеке взрывом разбросало плетни кошары, где еще три часа назад находился единственный у Слащева конный полк Миши Мезерницкого. Приказом Слащева этот полк был переведен из конвойных в боевые и получил название Восьмого кавалерийского. Вся эта немногочисленная кавалерия топталась сейчас за спиной Слащева неподалеку от Чернянки, готовилась к маршу. Горящие плетни мешали наблюдать за нею.

Снаряды густо падали по шляхам, ведущим от Каховки к Британам и от Каховки и Любимовки — к Черной Долине. Красные не без оснований полагали, что именно по этим дорогам Слащев двинет свои части к местам возможных переправ: отбивать наступление.

Но генерал не спешил. Он словно поставил целью просто наблюдать за зрелищем ночного артиллерийского огня. И то сказать, со времен Великой войны, когда «герман» двинул на фронты свои многочисленные тяжелые пушки, гаубицы и мортиры, Слащев ничего подобного не видел. Земля вздрагивала от тяжелых ударов и гудела. Впереди, по всему низменному берегу, от Казачьих Лагерей и до Любимовки, по полукругу в двадцать с лишним верст, горело все, что могло гореть: кустарники, покинутые жителями мазанки, клуни, скирды соломы и стога сена. Пылал, переливаясь красными огнями, высокий шелковистый ковыль. Иногда под порывами ветра, поднявшегося от сотрясения возуха и от пожаров, можно было видеть, как, пылая и разбрызгивая искры, катятся по степи кусты перекатиполя и вдруг, поднявшись ввысь, рассыпаются, подобно фейерверку.

Рядом со Слащевым конвойные казаки сдерживали встревоженных коней, натягивали удила. Телефонисты с мотками провода на плечах придерживали висевшие на груди полевые телефоны в кожаных чехлах. Сквозь сплошные разрывы генерал услышал — как сквознячком принесло — далекие, слабые пулеметные очереди. А может, и не услышал, может, угадал своим обостренным военным чутьем.

И тотчас телефонисты принялись выкрикивать:

— Вторая докладывает: переправа у Львово…

— Пятая: идут лодки, слышно, как на том берегу укладывают понтоны…

— Восьмой, от Каховки: показались шаланды, передовой отряд…

Всех увел Слащев от гибели, от кипящего огнем берега. И только у самой воды, близ уреза, оставил он тщательно замаскированные, упрятанные в промоинах и в спешно выкопанных ночью и наполнившихся водой полуокопчиках, небольшие группы тщательно отобранных воинов, в основном офицеров и старых унтеров, вооруженных станковыми и ручными пулеметами и гранатами. «Команды удальцов» — так по-старинному, по-скобелевски назвал их в секретном приказе генерал. Это были, как правило, добровольцы, знающие, что по меньшей мере половина из них не вернутся из этой засады. Четыре требования предъявил к удальцам Слащев: отсутствие дизентерии, доказанная абсолютная храбрость, меткость в пулеметной стрельбе и умение вести ночной бой.

Из всего корпуса, хорошо обученного, отборного, «слащевского», таких нашлись сотни две. Их задачей было сбить с наступающих прыть, нанести первым рядам красных, самым лучшим бойцам, значительные потери и выявить места настоящих переправ. Путая карты, Эйдеман мог направлять свои десанты в самые разные пункты. Огонь пулеметов остановил бы ложные переправы. Но в тех местах, где красные действительно собирались десантироваться, там они проявили бы настоящее упорство.

«Команды удальцов», выставленные вдоль берега Днепра, помогли бы Слащеву разобраться в обстановке и своевременно перегруппировать свои силы.

Была у Слащева заготовлена и еще одна хитрость. Он решил выждать время и, как только «большевички» растекутся по Левобережью, быстро сблизиться с ними, чтобы не опасаться артиллерийского огня тяжелых батарей, нащупать стыки и нанести удары по флангам, стараясь окружить и уничтожить передовые отряды. Иного тактического оружия у Слащева с его малочисленным корпусом не было.

Полковник Барсук-Недзвецкий подлетел к командующему на тяжелом артиллерийском коне. Сполохи огня выделяли на высоком холме группу офицеров и конвойных.

— Ваше превосходительство, дивизион полковых пушек готов к выступлению. Орудия взяты на передки.

— Рано! — сказал Слащев. — Рано, полковник.

— Тогда дозвольте, Яков Александрович, — понизив голос, сказал Барсук, — сбегать к тяжелой артиллерии и дать несколько залпов по красным гаубицам. Уж больно нагло себя ведут! Душа горит: обидно!

— Братца хочешь перещеголять?

— Да где уж нам… Но постараться надо.

— Хорошо. Только после трех залпов сразу же уходи. Ты мне живой нужен.

— Слушаюсь!

…Два осадных орудия в небольшой, густо заросшей балочке стояли в зоне досягаемости правобережных пушек, но, замаскированные, они не были выявлены разведкой противника. Артиллеристы понимали, что на том берегу, в группе ТАОН, только и ждали их первого залпа. Десятки биноклей, жестяные уши звукометрических установок старательно искали два осадных орудия, спрятанных на ночной равнине.

Владислав Барсук, соскочив с коня, буквально скатился в балку к орудиям. На шестах слабо светились среди листвы два маленьких синих фонарика, установленных далеко позади орудий, — для отметки угла прицела. Стрелять-то нужно было в темноту.

Полковник удачно проскочил через зону накрытия. От него остро пахло мелинитом. Один рукав был порван осколком, лицо в саже. Но и конь, и всадник уцелели.

Поручик Меженцов, командир батареи, обладатель звучного баритона и не менее ценного дара — семиструнной гитары, откозырял. Он, никогда не терявший присутствия духа, отменный артиллерист, михайловец, казался немного растерянным: выдавал голос, а при близких вспышках разрывов — и лицо. Впрочем, все расчеты спокойно занимали свои места, словно готовились к полигонным ночным стрельбам.

— Обилие целей, господин полковник… — оправдательным тоном произнес Меженцов. — Выбор слишком велик.

Лежа на краю балки — крупные осколки с клекотом пролетали над головой, — они всмотрелись в дальний высокий берег. Его окутывало сияние. Поднявшиеся в воздух столбы пыли, подсвечиваемые залпами, казались низкими багровыми облаками, сулившими дождь.

— Вон они, вон они, гаубицы «двести три», — сказал Меженцов, — правее ориентира четыре. Вон, столб огня почти до тучек, траектория крутая…

Ориентиром «четыре» для них служила старая дикая груша на краю обрыва. Но она давала лишь направление стрельбы. А какое расстояние от обрыва до позиций гаубиц? Обрыв крутой, визуально не определишь, а наблюдателя с телефоном на тот берег не пошлешь. Оставалось полагаться на те данные, которые накануне добыли разведчики. И палить без всякой пристрелки.

Надо быть настоящим асом, чтобы накрыть цель. Да не просто асом, а асом с удачей. Просто-таки с дьявольским везением. А стрелять надо, иначе зачем они притащили сюда эти крепостные пушки, которые для маневренного боя не годятся и вскоре станут легкой добычей противника?

Затолкали в казенник длинную дальнобойную гранату, положили максимальный заряд, не забыв добавить шелковый мешочек с нафталином для уменьшения дульной вспышки. Поколдовали две-три минуты над таблицами. Старший канонир подсвечивал Барсуку и Меженцову фонариком, прикрывая его ладонью, словно цигарку на ветру. Вся многолетняя практика и все уроки баллистики пригодились. Учли угол и силу ветра, температуру воздуха, износ ствола, барометрическое давление, деривацию снаряда, возвышенный угол места цели и еще множество всего, от чего зависели многоверстный полет и точность попадания гранаты.

— По цели номер три… угломер пятнадцать — двенадцать… Уровень тридцать — двадцать… Гранатами…

Фейерверкер дернул за шнур «терку», воспламеняющую заряд. Оглушило. Пушки, отскочив назад, уперлись станинами в песок. Барсук, кажется, всем своим существом ощущал траекторию, словно перелившись телом в снаряд.

В бинокль полковник увидел два характерных желтых разрыва за обрывом. Теперь надо быстро прикинуть их точность. Даже не силой ума и знаний, а силой воображения.

После третьего залпа они услышали шелестящий, пахнущий неминуемой смертью полет снарядов. Перелет. Рухнули шесты с синими огоньками фонариков.

И тут же новые разрывы, чуть впереди края балки. На артиллеристов сыпануло песком, запорошило глаза. Осколки, подвывая, целой стаей пролетели над орудиями, один даже звякнул о ствол и с визгом ушел в сторону. Рухнули полотнища парусиновых экранов.

— Всем из балки! — скомандовал Барсук.

Полуоглохшие пушкари не сразу откликнулись. Полезли сквозь кусты. Трудно, очень трудно настоящему артиллеристу оставить свое орудие, даже обреченное.

Не все успели выбраться из балки и отбежать на безопасное расстояние. Позицию накрыло сразу десятком многопудовых снарядов. Барсука подбросило в воздух, поволокло по земле, словно перекатиполе. С полчаса он лежал, оглушенный, обессиленный, одолевая контузию. Наконец поднялся. Огонь по их позиции прекратился.

Только теперь полковник понял, почему никто не поднимал его: он был засыпан песком, как надгробным холмиком. Но — жив. Тронул ухо и на ладони ощутил густую кровь. Пошел собирать пушкарей, тех, что уцелели после обстрела. Заглянул в балочку, освещенную, как факелами, горящими кустами. Орудия лежали на боку, словно вымершие мамонты.

Прислонившись к сломанному, покосившемуся огромному колесу с железным обручем, сидел Меженцов. Самое удивительное: он держал в руках совершенно целую гитару. Перебирал струны. Рядом лежали убитые.

— Не слышу ни хрена, — сказал он.

Полковник принялся поднимать поручика. Тот шатался, но гитары из рук не выпускал.

— Отстояли честь! — крикнул он в окровавленное ухо Барсуку. — Честь, мать его, отстояли! Все, что могли, Слава!

И заплакал.

Но они не только отстояли честь пушкарей белой гвардии. Третьим своим — и последним — залпом они накрыли позиции гаубиц. Экраны из парусины и слабые вспышки огней не позволили красным артиллеристам сразу обнаружить вражескую батарею, и она успела сделать этот роковой третий залп.

Несказанная удача выпала на долю Барсука. Одна тяжелая гаубица красных была разбита полностью, две другие основательно повреждены, и поэтому ответный удар оказался для них не таким уничтожающим, каким мог бы быть.

После этого ни один снаряд не упал на позиции красной артиллерии. Сам Грендаль пришел посмотреть на разрушения и помогал санитарам уносить убитых и раненых. Он удивлялся везению и таланту слащевских артиллеристов. Впрочем, это тоже были его ученики.

У звукометрической установки, раструбы которой были побиты осколками, Грендаль нашел своего лучшего ученика, надежду артиллерийской науки Льва Генриковича Барсука-Недзвецкого, неутомимого энтузиаста стрельбы с закрытых позиций. Осколок разбил Льву Генриковичу затылок, но лицо осталось неповрежденным. На нем застыло выражение недоумения: «Что же ты, братец? Как ты смог?»

Второй полк выждал, пока начал стихать первоначальный артиллерийский шквал.

— По шаландам! — скомандовал Ильницкий.

Красноармейцы попрыгали в шаланды, то и дело освещаемые вспыхивающим за откосом огнем. Метались тени. Над головами с плюханьем проносились тяжелые снаряды. Набирая высоту, они уходили куда-то к звездам, чтобы через несколько верст рухнуть на намеченные цели.

Застучали, зачастили поставленные к самому краю обрыва трехдюймовки, бьющие по прибрежным кустам и деревьям на той стороне Днепра.

Красноармейцы, согласно заранее сделанному расчету, рассаживались кто на носу с «льюисом» или винтовками, кто брал весла, кто сбился на корме. Кольцов, сидевший у кормы, оглянулся. Вслед за ними, сносимые течением, постепенно принимая нужный угол и выравнивая ход, спешило еще три шаланды. Первая группа десанта. Больше судов у них на этом участке не было, если не считать нескольких шатких каюков, которые держались за шаландами, как жеребята за матками.

До половины реки доплыли спокойно. Приближался левый берег, низкий, темный, с вдруг проступающими в мгновенном высверке высокими разлапистыми вербами и густым лозняком. Пейзаж казался проступающим на миг негативом на фотографическом стекле.

Собственно говоря, это был еще не берег, а длинный, прорезанный протоками песчаный остров. Кольцов даже подумал, что, возможно, на острове слащевцев и нет, что они готовятся к встрече с красными за островом, за второй переправой, где лодок уже не будет. Очень не понравилось Павлу, что артиллерия бьет куда-то в сторону, минуя их направление, словно пушкари были уверены, что противник не готов к встрече.

И тут со стороны острова заработал «максим». Две короткие очереди прошли где-то рядом. Третья ударила в шаланду. Льюисист на носу вскрикнул и с плеском выронил свой пулемет в воду.

— В сторону уходи! В сторону! Открывай сектор! — что есть мочи закричал Ильницкий гребцам на сзади идущих шаландах.

Те услышали, стали расходиться. Но за эти несколько секунд «максим», используя проблески артогня, выделяющие темные пятна судов на реке, пристрелялся и поразил переднюю шаланду длинной очередью. Пули с треском пробили высоко поднятый дощатый нос и скосили тех, кто сидел впереди, на первой банке. Шаланда пошла как-то боком, подставляя борт под огонь.

Внезапно огонь «максима» прекратился.

Передняя шаланда мягко уткнулась носом в илистый берег. Кольцов выпрыгнул на остров, и его ноги погрузились в вязкую жижу. За ним с шаланды соскочили еще несколько человек, среди них и Ильницкий. Кольцов тут же услышал его резко выделяющийся среди других голосов металлический тенорок:

— Сколько выбывших?

— Трое раненых, семеро готовы, — угрюмо ответил комвзвода.

— Бери здоровых и обратно — за другими. Раненых сдашь санитарам.

На какое-то время Кольцов и Ильницкий остались на берегу одни. Канонада заканчивалась. Звучали лишь редкие залпы тяжелых орудий, обстреливавших дальние цели. По берегу, боясь зацепить своих, уже не били.

«Максим» куда-то исчез. Кольцов и «прапорщик Женя» подошли к тому месту, где должен был находиться «максим», у обоих были взведенные пистолеты. Наткнулись на россыпь гильз, прозвеневших под ногами. Пулеметчики ушли. И нетрудно было догадаться куда: через остров, за протоку, чтобы снова встретить их точным огнем.

Подошли остальные шаланды. Там тоже были серьезные потери. И эти суда отправили обратно, за новыми группами красноармейцев, а Ильницкий пересчитал всех высадившихся и оставшихся в живых. Двадцать один человек. Негусто. Полк уже понес серьезные потери, еще не успев полностью переправиться. Голос Ильницкого звучал глухо и напряженно. Нетрудно было догадаться, что Евгений переживал эту высадку как неудачу. Откуда ему было знать, что такая неудача была запланирована в штабе группы войск.

Кольцова поразило молчание красноармейцев, тяжело дышащих в темноте. Ни ругани, ни сетований, ни вопросов. А ведь среди них были и легко раненные, отказавшиеся возвращаться на правый берег. Белорусы…

Но пулеметчики куда-то делись! Через час, когда уже начало чуть-чуть розоветь небо на востоке, отыскали гать. К тому времени вернулись и другие шаланды — к счастью, на этот раз без потерь.

Вышли к протоке, шириной метров сто. Утренняя зорька била им в глаза. Те, кто затаился на противоположном темном берегу, не могли их не видеть. Звенело и кусало комарье, но никто не обращал внимания на такую мелочь.

Ильницкий расставил в верболозе станковые и ручные пулеметы. Велел рассыпаться как можно шире. Первая рота — правее, третья — левее, вторая — прямо. Разведчики еще до начала переправы промеряли тут глубину, говорили, что по горло. Хорошо, что Ильницкий велел плотно скатать шинели и надеть через плечо. Аккуратная скатка может продержать человека на воде, как спасательный круг, — но не более двадцати минут. Этого достаточно, чтобы перебраться на тот берег. Поразмыслив и понаблюдав за притаившимся темным берегом, Ильницкий отправил часть красноармейцев — скрытно, по густым зарослям камыша — далеко в сторону, для переправы и удара противнику во фланг.

— Ну что ж, пошли, братцы!

Кольцов, оглянувшись, увидел, что за ним неподалеку стоит, покусывая травинку, Грец. Кобуру с маузером подтянул и передвинул для удобства на грудь. Маленький, коренастый, как всегда, уверенный в себе, он был похож на широкогрудую бойцовую собаку, которая рождена только для смертельной схватки и не способна ощущать ни боль, ни сомнения. Да, этот не оставит!

Зашагали, ощущая, как вода постепенно поглощает их, подбираясь к горлу. Через двадцать шагов дно стало плотным, песчаным. Течение медленно уводило их в реку. Некоторые благодаря росту еще брели по дну, другие уже плыли. Кому-то повезло набрести на песчаный нанос, а кто-то угодил в промоину.

И тут снова со стороны темного берега зататакали пулеметы, целых три. Очереди пошли низко, словно кося на протоке урожай. Поднялась мелкая водяная пыль. Пули рикошетили от поверхности реки и, надрывно визжа, улетали дальше, в кусты.

Красноармейцы подныривали под пули. Кто без скатки и кто плавать хорошо умел, тому счастье. Хлебнул воздуху — и опять под воду. А скатка, она же спасает, но она же и губит.

Рядом с Кольцовым плыл маленький белорус в фуражке, притянутой к подбородку ремешком, со скаткой через плечо. Очередь прошла рядом, чудом не зацепив их.

— Брось скатку, ныряй! — крикнул Кольцов.

— А я плавать не умею, — фыркая и отплевываясь, ответил мягким говорком парень. — Мы барановичские, а там река Мышанка, малюсенька…

В его голосе звучала и обреченность.

— Да и винтовка чижолая, оброню, — добавил барановичский.

Опираясь всем телом на скатку, как на спасательный круг, выставив из воды длиннющую трехлинейку с примкнутым штыком, он плыл спокойно, как на учениях, загребая воду одной рукой.

— Давай винтовку, — сказал Кольцов.

— Не могу, — пробулькал белорус. — Личная оружия… ответственные мы…

И тут к ним, поднимая рябь по воде, поползла длинная очередь.

— Ныряй! — крикнул Кольцов, опустился под воду и потянул вниз и белоруса, выдергивая его из скатки.

Но было поздно. Кольцов ощутил соленый привкус воды.

Когда он вынырнул, винтовка соседа уже не торчала воинственно вверх, а его голова, словно в хомуте, лежала на кольце скатки, и из нее хлестала кровь. Павел опустился на дно, подхватил трехлинейку.

«Личная оружия…» Скатку с белорусом тихое течение протоки уже относило в сторону. Кольцов, спасаясь от следующей очереди, опять опустился на дно: винтовка своей тяжестью помогала ему передвигаться под водой. Он шел по дну, наклонясь, словно в гору. Снова высунулся, ухватил живительного, терпкого днепровского воздуха — и опять ушел под воду. Успел заметить только, что светает предательски быстро.

И в это время на берегу загремели выстрелы, прозвучало хриплое «ура». Это красноармейцы, посланные Ильницким в обход, неприметно, через камыши и густые кустарники, вышли на пулеметы. Рванулись к берегу и те, кто уцелел во время переправы. Ослабевшие, шатающиеся, окровавленные, но полные ненависти и злобы, они выходили из воды.

Пулеметчиков перебили, а троих взяли в плен. Это были совсем молоденькие офицеры, вчерашние юнкера. С офицеров, тоже мокрых после перемещений по топким берегам и промоинам, стекала вода. «Химические» погоны с нарисованными звездочками расплылись, потекли синим цветом.

Молчали, глядя на офицеров, тяжело дышали. Потом кто-то первый ударил одного из «химических» штыком — с хрустом пробивая ребра. И пошли! Били штыками, как на учениях соломенные чучела: «Коли — отбейся!»

Потом словно опомнились, опустились на землю. Кто просто отдыхал, не обращая внимания на мокрую одежду, кто выливал воду из сапог, ботинок, кто отжимал рубаху.

— А где Ильницкий? — спросил Кольцов. Он только сейчас ощутил отсутствие «прапорщика Жени». Ему казалось, что с командиром полка ничего не может случиться, что после всех своих ранений он заговоренный.

Через несколько минут принесли Ильницкого. Пуля разворотила ему шею.

— Что вы возитесь! — крикнул Кольцов. — Бинт!

— Чего — бинт? — хмуро сказал пожилой красноармеец из младших командиров. — Кровью вышел…

Рана открывала белую хрящеватую глотку. Кровь уже не пульсировала, а текла тонкой струйкой. Женя умирал. Он сделал слабый, непонятный знак рукой. Попытался поднять голову, скосил глаза на Кольцова.

— Ка…пи…тан, — едва слышно прошептал он, и на его губах запузырилась кровь.

— Да-да, Женя! Принимаю командование полком! — сказал Кольцов.

Ильницкий закрыл и открыл глаза, как бы давая знать, что его правильно поняли. Затем откинул голову, повернул ее набок, засыпая. Глаза его были открыты. В них отражалось розовеющее небо. Вот так он, Кольцов, повстречал старого друга. Казалось, теперь долго будут вместе. А вышло — всего несколько коротких дней.

— Это почему вы капитан? — спросил высокий военный, судя по всему, штабной. — У нас таких званий нет.

— Я комиссар ЧК, а капитан — звание по старой армии. Командир роты. Мы с Женей вместе служили…

Штабной вопросительно посмотрел на Греца, который тут же возник рядом, такой же собранный и уверенный в себе. Пуля его не взяла.

— Все верно, — подтвердил честный особист.

— Командуйте, раз капитан, — сказал штабной. — Я-то буду из младших унтеров.

Произвели перекличку. От всего полка осталось восемьдесят пять человек — неполная рота по нормам довоенного времени. Все командиры были выбиты. Одни погибли при переправе через Днепр, другие — под пулеметным огнем при переправе через протоку. Штабист остался всего один. Что ж, для такого подразделения и одного штабиста вполне достаточно! Кольцов сохранил названия рот и назначил командиров. Оприходовали трофейные пулеметы, ящики с патронами, набили новые ленты и заняли оборону на берегу, чтобы обеспечить высадку тех, кто следовал за ними.

Но никто не появлялся. Пробрался к ним дивизионный ординарец с сообщением, что остальная часть бригады ушла на переправу в район Каховки, а Второму полку следует продвигаться в сторону Большой Маячки на соединение со своими правофланговыми и совместными силами идти на полное окружение противника, который все еще удерживает Британы и Чернянку.

И Кольцов, выдвинув вперед головную заставу из десяти человек, обеспечив боковое охранение, двинулся по таинственному слащевскому побережью, обходя Британы по западной окраине. Он уже понял, что полк был принесен в жертву, чтобы обеспечить налаживание более значимой, основной переправы.

Глава двенадцатая

Слащевские «команды удальцов» на несколько часов задержали переправу красных, а затем, бросив станковые пулеметы, стали отступать, прячась в чахлом лозняке.

Подавив пулеметные расчеты, красные переправлялись без особых препятствий. Легкие полевые пушки Слащев уже не осмеливался подтягивать на расстояние выстрела, чтобы не попасть под прикрывающий огонь с правого берега.

Эйдеман почувствовал слабину белых, не принимающих серьезного боя (командующий Правобережной группой знал и о дизентерии, и о неполном составе слащевских полков), и поэтому решил выставить легкие заслоны по флангам, а основными силами напрямую прорываться к Чаплинке и дальше. Он и его начальник штаба Алафузо торопили события, опасаясь, что белые со временем подтянут резервы.

На других участках обширного таврического фронта (от Херсона и до Никополя) красные тоже, не считаясь с потерями, начали атаковать, чтобы сковать немногочисленную армию Врангеля.

Разгадав намерения командиров Правобережной группы, Слащев усмехнулся. Эйдеман и Алафузо совершали ту же ошибку, что когда-то допустил Деникин, острым клином наступая на Москву.

Выждав, когда красные отойдут подальше от берега Днепра, Слащев двинул свои полки на сближение, понимая, что теперь ему нечего опасаться огня тяжелой артиллерии. А маневренный бой, когда противники встречаются лоб в лоб, был его стихией и его увлечением. Дивизия генерал-лейтенанта Теплова, седобрового, вечно хмурого вояки, взяла вытянувшуюся вдоль дороги на Скадовск Пятнадцатую дивизию красных в клещи, разрешив головной части вырваться вперед. Начальник Пятнадцатой латыш Иоганн Раудмец, бывший капитан с юнкерским образованием, заметался, опасаясь окружения.

Одновременно Слащев бросил во фланг наступающим на Чаплинку красным большую часть своей Тринадцатой дивизии под командованием немолодого уже генерала Аандуладзе. Генерал имел огромный военный опыт и был известен фантастической храбростью, качеством, которое очень ценно в ближних боях, при фронтальных и маршевых столкновениях.

Огромная масса хлынувших на Левобережье красных войск вынуждена была вести бои, то и дело перевертывая фронты и ощущая вдруг чуть ли не в центре своих порядков присутствие полков Слащева. Самоотверженности красным было не занимать, их комиссары носились под пулями в кожанках, подбадривая красноармейцев. Но вот опыта и вдохновенного, интуитивного расчета… с этим было плохо.

В середине дня порядки Латышской дивизии распорол кавалерийский наскок полковника Мезерницкого. Дисциплинированные латыши отбили кавалеристов. Полки их перемешались, они уже не понимали, откуда последует очередной удар. Сквозь пыль и дым, застилавшие Левобережье, солнце гляделось бледным лунным диском. Бои шли без перерыва уже восемь часов. Ударами картечи, посланными из скорострельных «марианок», славный Пятый полк непобедимой Латышской белые ухитрились загнать в кошару, расположенную на краю местечка. Разоружили. Среди рослых, отборных русоволосых латышей мелкими телятками смотрелись рязанские и калужские новобранцы, выросшие на сосках-жеванках и мякине: весьма поредевшие за последний год войны латышские части разбавили призывниками из России.

Многие красноармейцы и командиры из латышей давно уже воевали не за идею коммунизма, а за деньги. Весьма полновесные, в царских червонцах. Им ждать милости от белых не приходилось: всех пленных латышей относили к наемникам, воюющим на чужой земле. Тем более что Латвия уже была признана Антантой как независимое государство.

Капитан Саня Курской, с обмотанной ржавыми бинтами культей левой руки (оторвало кисть), мелово-белый от потери крови, накачанный морфином, размахивая здоровой правой и выкатывая страшные наркотические глаза, кричал:

— Эй, рязань косопузая, выходи. Кто хочет к нам, зачислим. Отличишься — погоны дадим. Еще раз отличишься — в унтера пойдешь, лычки на плечи, медаль на грудь. Выходь, русопятые, не бойсь, я сам из мужиков. У нас половина таких, как вы.

Русопятые выбирались из толпы, подходили к капитану, со страхом глядели на него и старались не замечать два пулеметных расчета по обе стороны Курского. Переход рядовых пленных от одной стороны к другой был делом обычным в Гражданской войне. Всем не хватало штыков.

— Ну дуйте из кошары на перепись! — приказал «новобранцам» капитан и, как только те вышли за пределы загона, дал знак пулеметчикам.

Две с половиной сотни латышей приняли на себя свинцовые струи. Сквозь трескотню «максимов» было слышно, как пули бьют в плотную массу тел, будто в дерево. Когда все пленные полегли, заливая кровью неровную, выбитую овечьими копытами землю, капитан, срываясь на хрип, закричал:

— Кто живой, не бойсь, вылезай. Отпущу.

Поднялись двое. Оба были словно перекрашены в алый цвет. Даже русые волосы порыжели, сбились в комки.

— Хотите — идите к своим, хотите — оставайтесь у нас, — сказал Курской и отвернулся.

Один, пошатываясь, зашагал из кошары на север, в дымы. Второй подошел к Курскому и стал рядом. Почему? А кто знает. И расспрашивать не станешь.

А в четырех верстах от Днепра, возле местечка Терны, латыши в это самое время расстреливали на краю яблоневого сада пленных офицеров из «команд удальцов». Определяли на глазок — по лицам, по рукам, по говору. Тех, кого отнесли к рабочим или крестьянам, отогнали в сторону. Остальных расстреливали. Шеренгу за шеренгой, постепенно отодвигаясь назад, чтобы не было завалов из трупов. Экономно, по одному патрону на пленного. Известно, латышские стрелки промахов не знали. Но на всякий случай, когда со стрельбой было покончено, всех лежачих добили штыками. Тоже очень точно и неспешно, с европейской аккуратностью. Гражданская война…

Настоящей стихией Владислава Барсука был ближний артиллерийский бой со скорострельными и подвижными полковыми пушками. От хуторка Тальникова — три хатки да ветряк с полуоборванными, как у бабочки, маховыми крыльями — он кинулся в самую гущу, в дымы и пожары. Оглохший, измазанный кровью, страшный в своем остервенении, в упоении, в пренебрежении к своей и чужим жизням, он выскочил навстречу пробивающимся на помощь латышам бойцам Пятьдесят второй стрелковой красной дивизии.

Батарея Барсука шла рысью, опережая редкие офицерские цепи. Со стороны наступающих красных ударили трехдюймовки. В двадцати шагах от орудий белых землю вздыбило гранатами, осыпало осколками и комьями чернозема. С лошади свалился ездовой, ойкнул кто-то из сидящих на зарядном ящике. И тут же плотными роями — пока над головами — винтовочные и пулеметные пули. Цепи красных — вот они, даже можно разглядеть грязные, рваные рубахи.

— С передков! — не слыша собственного голоса, что есть мочи закричал полковник.

Расчеты мигом отсоединили пушки от уносов, и ученые кони тут же ушли назад, за небольшой, поросший ковылем курган.

— Прямо по цепи! Направление на отдельную яблоню справа! Тридцать! Трубка тридцать! Огонь!

Подскочили «марианки», посылая семидесятипятимиллиметровый «шрап» к цепям красных стрелков, к их пулеметам. Канониры едва успевали, работая ключами, устанавливать деления на дистанционных трубках и быстро, наметанным глазом, считывать цифирьки на боеголовках. Стаканы шрапнелей разрывались низко над порядками атакующей дивизии. Пули стучали по щиткам пушек, за которыми теснились расчеты. Пушки подпрыгивали и подпрыгивали, поднимая вокруг себя пыль. Уже ни черта не стало видно…

Барсук отбежал, влез на зарядный ящик, как на постамент. Доступный всем осколкам и пулям. Зато все видно как на ладони.

— Правее ноль двадцать! Огонь!

Шрапнель осыпала красных, их ряды смешивались, они стали медленно отступать, потом побежали, оставляя за собой холмики, на которых развевались клочки рваных рубах.

— Ага! Бегут! — Барсук уже готов было скомандовать, чтоб подавали передки — преследовать большевиков, но тут из-за пеших порядков Пятьдесят второй начал выползать змейками и, выйдя на простор, сливаться в лаву кавалерийский полк.

Счет пошел на секунды. Перейдут красные на рысь, а потом на слань — мигом одолеют те пятьсот — семьсот шагов, что отделяют их от батареи.

— Убирай своих пешеходов! — закричал Барсук поручику, командиру офицерской роты, изготовившейся к атаке. И скомандовал: — Левее ноль тридцать! Трубка сорок! Беглым!

Шрапнель выдирала из лавы всадников, как пинцет клочья ваты. Но лава и есть лава, она тут же смыкалась, подобно лужице ртути, и, набирая ход, поблескивая сталью шашек, устремилась к батарее. Офицерские цепи отхлынули за курган, батарея осталась одна. И некогда уже брать орудия на передки — догонят, сомнут, изрубят.

Лава редела, местами сбивалась в кучки, местами словно вытаивала под разрывами шрапнели, но остановиться уже не могла.

Барсук бросился к пушкам. Уже не до прицелов, не до трубок. Канониры, неизвестным образом найдя несколько свободных секунд, изготовили снаряды с установкой головки на «К». Картечь. Сноп свинцовых пуль, вылетающих из стволов, сметает на пути все живое.

Картечь — кулачный бой артиллериста, самый ближний.

— Целься в лоб! — крикнул Барсук и сам, открыв затвор пушки, стал глядеть сквозь ствол, сквозь сверкающую, вьющуюся от закрутки нарезов трубу на приближающихся кавалеристов. Блеск поднятых вверх шашек резал глаз.

Пушки били уже вразнобой, то и дело прыгая, как будто в какой-то дикой детской игре. Наводчики утюжили впрямую, по видимой сквозь стволы цели, изредка подкручивая маховик наводки, чтобы поразить тех, кто вырывался вперед. Вот уже и нет припасенных снарядов, а до зарядных ящиков бежать нет времени.

Но лава смешалась, сбилась, запуталась в свалившихся наземь лошадях и всадниках. Повернула.

Старший фейерверкер, весь в копоти и грязи, обернулся к Барсуку.

— Разрешите, вашвысородие, за снарядами сбегать. Шрапнелькой их достать. Или гранатой.

— Пусть уходят, — поморщился Барсук, вытирая слезящиеся глаза. — А батарею на передки — и с пехотой вперед.

Перед пушками — степь, усеянная лошадьми и людьми. Кто-то, приваленный собственным конем, пытался встать, какая-то лошадь махала в воздухе копытами, словно старалась превратить пустоту в твердую землю.

— Пусть уходят… кого Бог миловал.

…Маркиян Германович, начальник Пятьдесят второй, наблюдал за этим боем с колпака ветряной мельницы. Крякал, заламывал сцепленные пальцы. Маркиян был мужик крупный, из крестьян, выбившийся в Великую войну в штабс-капитаны. Дивизию он получил за три дня до боев. Пятьдесят вторая без него воевала на польском, была переведена в резерв, доукомплектована и брошена на Южный фронт.

Красноармейцы, в основном белорусы, народ послушный и дисциплинированный, под красными звездами скрывали религиозные души. На плохой паек и рваную одежку не жаловались. Перед боем крестились и умирали покорно, без матюков. Лучший, самый подготовленный полк Пятьдесят второй был разбит на глазах у Маркияна, а кавалерия, двести сабель, правда, плохо вымуштрованных, была почти что полностью выбита картечью. Черт принес эту батарею! Этого полковника, который то влезал на зарядный ящик, то припадал к прицелу! Сумасшедший, без жалости к себе! И то: им, белякам, терять уже нечего, Россия для них сведена в маленький лоскуток, а за ним — море.

Маркиян уже схватывался один раз со Слащевым весной этого, двадцатого, года на Чонгарском мосту. Слащев отбил тогда у него мост, выведя на полотно своих юнкеров с оркестром и знаменами. Маркиян командовал Третьей бригадой. И бригада дрогнула. Хотя за два месяца упорных боев на Чонгаре Германович получил орден Красного Знамени. Сейчас этот орден, привинченный, на красной суконной подкладке, к гимнастерке у самого сердца, жег Маркияну грудь.

— Ничего, — бормотал Маркиян, — ничего. Учи меня, генерал, учи! Выучишь, будет польза Красной Армии.

Глава тринадцатая

Тринадцатая дивизия генерала Аандуладзе брала Чернянку. Сельцо, славящееся садами, горело. Листва на яблонях и вишнях жухла от жара, сворачивалась на глазах.

Слащев, то наступая, то отскакивая назад, перегруппировывая силы, постепенно отвоевывал Левобережье. За землю, за деревеньки генерал не держался. Ему важно было перемолоть силы красных и лишить их наступательного запала.

Стоя на бричке, Слащев вглядывался в свой «цейс». Аандуладзе действовал по всем правилам маневренной войны. Не втягивался в бои на улочках, а обходил сельцо справа, со стороны хутора Цукура, как бы предлагая Первой бригаде Пятнадцатой дивизии красных податься в сторону Большой Маячки. Для Иоганна Раудмеца, начальника Пятнадцатой дивизии, это было вроде даже и не отступление, а продвижение вперед, к Перекопу. Но на этом пути, смешавшая порядки, растянувшаяся дивизия непременно должна была встретить Тридцать четвертую дивизию белых под командованием генерал-лейтенанта Теплова, который уже обошел Большую Маячку с юга и ждал красных, чтобы ударить по ним во время движения.

Непрерывно крякающими, утиными голосами напоминали о себе Слащеву полевые телефоны.

— Передай Теплову, — приказывал кому-то Слащев, — пусть выдвигает артиллерию. И бережет солдат.

Как назло, куда-то подевался Славка Барсук. Ему надо артиллерийским дивизионом командовать, стоя в стороне, а он наверняка пропадает где-то на батарее. Впрочем, дивизион без него действовал слаженно, умеючи, и все же помощь Барсука в непосредственном бою была бы неоценима.

Сейчас, пытаясь сквозь пыль, и дым, и уже густеющие вечерние сумерки разглядеть движение частей, Слащев испытывал генеральское удовольствие оттого, что, хоть и на грани срыва, хоть заходя местами за пределы разумного риска, его войска раздергали на части махину красных войск, устремившуюся к Перекопу, и лишили ее энергии наступления.

Серия гранат, пущенная красными из-за Чернянки, брызнула оглушительной очередью перед наблюдательным пунктом, осыпая людей и лошадей комьями земли. Осколки ушли вверх, но один углядел Слащева и ударил в его бинокль. От контузии генерал осел на сиденье брички.

Драгоценный «цейсс» разлетелся вдребезги, а его окуляры, хоть и в мягких, каучуковых накладках, больно ударили в глаза. Фельдшер, придерживая одной рукой пенсне, оглядел генерала.

— Слава богу, все цело, — пробормотал он в усы. — Но надо примочку и перевязку…

— Какую перевязку? — рассердился Слащев. — Ты что, хочешь у меня зрение отнять?

— Никак нет. Но иначе будет сильная опухоль от удара, глаза закроются. А так — менять буду все время, часа через два пройдет.

— Ладно, заматывай. Но чтоб на два часа, не больше. Мне и ночью видеть надо.

Через пять минут голова Слащева была перебинтована легкой повязкой, придерживающей тампоны и примочки. Генерал уселся поглубже в бричку, надвинул на лоб фуражку. Приказания отдавал, как шахматист, играющий вслепую. Он не хотел, чтобы кто-либо видел его с повязкой на голове. Весть о ранении командующего во время боя — это все равно что лишняя дивизия у противника.

Но от солдатского беспроводного телефона ничего нельзя утаить. И, как в детской игре в исковерканные слова, передаваемые шепотом по цепочке, первоначальное известие вдруг начинает обрастать нелепыми и ужасающими подробностями.

Нина Николаевна узнала о ранении командующего в местечке Магдалиновка, куда перевез ее денщик Пантелей, как только красные стали подходить к Черной Долине. Она стояла возле плетня, наблюдая за телегами с ранеными, тянущимися по большаку в тыл, к Чаплинке. Придерживала руками живот. Косынкой — от пыли — прикрыла лицо.

Уже смеркалось, солнце заходило за Днепром, за Херсоном, и ветер гнал на закат полосы дыма, делая вечернюю зарю мутно-кровавой. Пыль от телег лезла в ноздри. Раненые переговаривались, кричали, делясь новостями.

Ездовые, мобилизованные пожилые дядьки, были мрачны, сидели ссутулившись. Когда везешь раненых, кажется, будто все уже обрушилось и поражение неминуемо.

— Капитан, — услышала Нина хриплый басок офицера, руки и шея которого были перебинтованы, — командующего ранило. В голову.

— Тяжело?

— А разве бывает в голову легко?

— И-и, ваше благородие. Дуже сильно вдарило ему в голову железякой. Ничего как есть не видит, — громко откликнулся солдат с другой телеги. Он был с забинтованной от макушки до рта головой, и ему казалось, что уже никто ничего не слышит и не видит. Поэтому не говорил, а выкрикивал слова.

— Чего болтаешь, дурак! — оборвал его капитан. — Генерал на своем месте.

— Ну как же! Я сам видел! При мне его вдарило! — не унимался солдат. Он выкрикивал еще что-то, но телеги уже уехали далеко, и Нина Николаевна слов разобрать не могла.

Первым порывом было: догнать телеги и обо всем расспросить. Но она отказалась от этой мысли, вернулась во двор. Шарахнулись куры. Пантелей испуганно вскочил с прысьбы, где не спеша докуривал свой тютюн.

— Седлай коня! — приказала Нина Николаевна.

— А? Что? Куда? — закудахтал Пантелей, который никак не мог привыкнуть к взрывному характеру своих хозяев. — Нельзя вам, Нина Николавна! Чижолая вы!..

— Знаю лучше тебя, какая я. Седлай!

И пошла за карабином и фуражкой. Напялила галифе — широченные, подарок толстяка Теплова.

Пантелей стоял посреди двора, не зная, как поступить. Вид «драгунки» быстро направил его мысли в нужное русло. Он вывел из сарая Карего, вынес седло, потник, нагрудник с пахвой, принялся седлать. Карий, которого оторвали от сена, недовольно вскидывал морду, косил глазом.

— Быстрее поворачивайся.

Пантелей второпях ударил Карего кулаком понизу и мигом, только конь поджал живот, затянул подпруги. У «юнкера Нечволодова» все должно быть справно.

— Может, и я с вами?

— Оставайся на хозяйстве!

Оттолкнув руку Пантелея, Нина Николаевна тяжело влезла в седло. Эх, а как взлетала! В один мах! Джигитом была!.. Приторочила карабин.

Пантелей перекрестил Нину Николаевну, бросился отворять ворота. «Юнкер» сразу дала шенкелей, и Карий, зная норов всадницы, вылетел на улицу и пошел наметом.

Глава четырнадцатая

Генерал Слащев загонял своих телефонистов, ординарцев, радистов и шифровальщиков. Он требовал связи, постоянной связи, чтобы уследить за всем, что творилось на фронте от Казачьих Лагерей, Каховки и Любимовки и до Черной Долины и Успенки, то есть на участке шириной сорок верст и глубиной до двадцати.

Провода все время рвались. В неразберихе маневренных боев они перекрещивались и переплетались. Иногда доносились в телефонные штабные трубки чужие переговоры:

— Полковник Зуев, полковник Зуев, мать… Где наш броневик? Где «Русь святая», мать… Атакован конницей в триста шашек, отступаю, мать… Дайте немедленно «Русь святую»…

— Политотдел, Политотдел, пришлите срочно комиссаров, человек пять… Комиссары, говорю, выбиты, а мне нужно людей поднимать… Командиров не могу, командиры у меня на вес золота, специалисты. Комиссаров шлите!..

— Дайте ноль тридцать левее ориентира три!..

Телефонисты неслись, вскочив на измученных коней, к местам подсоединения, там спрыгивали, ползали под пулями. Возвращались не все: рота связи присылала новых.

К исходу вторых суток выяснилось, что Слащев начисто выигрывает бой за большой шлях, ведущий к Перекопу. Его искусство делало свое дело. Неся огромные потери, красные дивизии сдали захваченные ими в тяжелых боях Большую Маячку, Чернянку, Цукур, Британы. Британы — это уже у самого Днепра. Тридцать четвертая дивизия Теплова, в которой оставалось уже не более тысячи человек, сумела прорваться в Корсунский монастырь, у самой реки. Оттуда с колокольни были видны Берислав и даже Каховка.

Слащев был намерен на следующий день очистить все Левобережье. Если хватит сил. Офицеры уже были выбиты более чем наполовину.

У хутора Цукур его застигло крайне неприятное известие: Эйдеман и Алафузо ввели в действие остававшуюся в резерве Пятьдесят первую дивизию Блюхера. Она переправлялась через понтонный мост у Каховки вместе с артиллерией. Дивизия была полного состава, в девяти полках насчитывалось одиннадцать тысяч штыков.

Блюхер представлял смертельную опасность. С него надо было сбить наступательную спесь, и только. Большего Слащев сделать не мог. Против одиннадцати тысяч отборных красноармейцев Пятьдесят первой у него оставалось не более двух тысяч штыков и двухсот сабель.

Генерал, сделав остановку в Цукуре, думал пять минут. Лицо его с синяками, окружавшими глаза, напоминало лицо артиста-трагика из «душещипательной фильмы». Он не хотел просить Врангеля о помощи. Но без такой помощи последние силы будут смяты и уничтожены — и откроется дорога на Перекоп.

Он отослал на радиостанцию в Черную Долину шифровку, которую следовало немедленно переправить в Ставку главнокомандующего: «Атакован свежей 51‑й дивизией. Прошу срочно послать под Каховку конный корпус Барбовича мне в подчинение».

Корпус Барбовича находился в Серогозах, в шестидесяти верстах северо-западнее Каховки. Врангель держал его в резерве, колеблясь, куда направить. На севере, у Александровска, красные тоже атаковали, чтобы отвлечь силы белых от Каховки.

Конный корпус был теперь главной надеждой Слащева. Почти шесть тысяч сабель и тысяча штыков. И во главе — решительный и смелый генерал. Правда, не очень глубокого и гибкого ума. Но умеющий выполнять приказы.

Врангель понимал, в какое положение попал его «военный гений» со своим слабеньким корпусом. Все складывалось так, как хотел главнокомандующий. Если Слащев одержит победу, то только с явной его помощью. И он на этот раз не станет триумфатором. Займет место среди других генералов, подчиняющихся главнокомандующему твердо и без колебаний.

Врангель тут же прислал ответную радиограмму:

«Барбович выходит к вам. Надеюсь в скором времени услышать о полном освобождении от красных захваченного ими плацдарма на левом берегу Днепра, включая Каховку. Берегите конницу. Барбович будет находиться в вашем только оперативном подчинении, и не более двух дней».

Вот так-то… Слащев должен знать свой шесток. Этот шесток не выше, чем у Барбовича. У Петра Николаевича нет любимчиков.

Первая бригада дивизии Блюхера, развернувшись по фронту на одну версту, одолела заслоны белых у хутора Терны и двинулась через хутор Куликовский, вдоль большака, ведущего к Чаплинке и Перекопу. Шли без выстрелов, размеренным шагом, держа винтовки на руке. Красные рубашки заполонили долину. Блюхер шел дерзко, постепенно выходя за пределы защитного огня артиллерии с бериславского высокого берега. Красный (вот уж поистине красный) начдив говорил этим маршем, что нисколько не боится слащевцев, которые накануне в течение двухдневных боев одолели три дивизии, включая латышей.

Этот марш был равносилен вызову на дуэль.

Из Блюмендорфа, с левого фланга, позвонил генерал Аандуладзе. Немецкая колония находилась недалеко, за хутором Куликовским.

— Яков Александрович, разрешите выйти в штыки офицерскому полку! Сам поведу…

Яков Александрович осмотрел порядки Блюхера, ища подвоха. Но ни тачанок, ни броневиков, ни пушек на передках он не увидел. Теперь у Слащева не было выбора. Если бы он пустился на хитрость, потерял бы славу отчаянного знатока и сторонника рукопашной. Эта слава ему помогала выигрывать у красных, казалось, безнадежные бои.

Слащев видел сквозь сильную оптику бинокля, как передовые заставы белых на стыке Тридцать четвертой и Тринадцатой дивизий начинают откатываться, не сделав ни одного выстрела. Марш Блюхера производил впечатление.

— Выдвигайте полк, генерал, — сказал Слащев. — Только сами не лезьте.

Резервный, до сих пор не занятый в боях полк назывался офицерским, хотя там было больше половины солдат и унтеров — самых сильных, самых умелых, в основном старослужащих, люто ненавидящих большевиков и спаянных в одно целое с офицерами. Вместе ели — из одного котла, спали в одних избах или палатках. Такое было невозможно в старой армии, в Великую войну. Многому научила гвардейских фанфаронистых офицеров Гражданская.

Генерал смотрел, как развертывается офицерский полк, как умело, веером, движется цепь, за нею вторая. Они шли, слегка наклонясь вперед, и их тела по пояс скрывали белесые метелки ковыля. Ковыль раскачивался под ветром, и казалось, что офицерские цепи бредут по воде. Полный, плотный Аандуладзе, выставив штык, шел в первом ряду, и было видно, как подрагивает на ходу его крупное тело, как светятся сединой его знаменитые, под Александра, бакенбарды. Погоны с зигзагообразными золотыми галунами отражали солнце.

— Погибнет, черт грузинский!..

Но шедшие рядом с ним, не желая подставлять генерала под удар, обходили медлительного и тяжеловесного Аандуладзе. Штыки у офицерского полка в отличие от краснорубашечников были начищены и зловеще поблескивали.

Слащев и сам бы, как некогда, пошел в первой цепи, взяв трехлинейку. Но — нельзя. Если он погибнет или будет тяжело ранен, поражение неминуемо. А до полной победы осталось немного. Даже если Блюхер прорвется, ему во фланг зайдет Барбович, и это будет конец Правобережной группировки.

Он внимательно осмотрел приближенные оптикой лица краснорубашечников Блюхера. Сибирские, скуластые чалдонские лица. Много и чистых башкир и бурят, может быть, якутов. Невозмутимы. Но он заметил, что кое-кто чуть ниже, чем положено, опустил штык. Добрый знак. У кого-то уже не выдерживают нервы, а значит, они скоро дрогнут и будут сражены, открывая путь в глубь порядков.

Аандуладзе сильно отстал, оказался в третьей цепи. Около генерала офицеры сошлись чуть плотнее, чтобы защитить его. Слащев вдруг почувствовал, что ему хочется опустить бинокль. Он устал от этих зрелищ, от вида того, как сходятся кость в кость, беспощадно и люто, глядя на противника, как на дикого зверя, русские люди. Господи, сколько лет еще придется расхлебывать эту ненависть! Люди уже научились видеть вокруг врагов. И долго еще будут отыскивать противника, оглядываясь вокруг. И если не найдут, то придумают.

Все эти мысли промелькнули смутным клубком в помутневшей от двух бессонных суток голове генерала и были прерваны криками «ура!».

С русским, с суворовским, кутузовским, скобелевским «ура» сходились ряды неприятелей. Офицерский полк быстро сломал первую цепь Пятьдесят первой. Упавшие блюхеровцы словно тонули в колышущихся волнах ковыля. Через две-три минуты воины Аандуладзе пробили вторую цепь.

Слащев знал, что полк обречен. Он должен был сломать атакующее настроение красных, но одолеть всю дивизию, даже одну бригаду, он не мог. В рукопашной очень быстро наступает нервная и физическая усталость.

Но тут генерал увидел, что Блюхер отнюдь не собирается поддерживать свой первый полк. Потерявший больше половины людей, Аандуладзе уже сражался с четвертой, последней цепью. Неужели красный полководец решил сражаться в честном поединке, не вводя в действие новые тысячи бойцов?

Да, это был поединок. Красноармейцы Блюхера доказали, что умеют сражаться. Остатки офицерского полка приостановились, видя перед собой огороды хутора Терны. Кое-кто из раненых краснорубашечников поднялся и побрел, опираясь на винтовку, в сторону хутора, к своим. Раненых не тронули, дали уйти.

Слащев подумал: вот теперь бы к порядком обескровленной Тринадцатой дивизии добавить две сотни остававшихся в резерве конников да перебросить сюда еще хотя бы один полк из Тридцать четвертой — и можно идти на Каховку. Отбить ее у красных и затем полностью очистить Правобережье! Хоть и мало оставалось людей у генерала, но настроение у всех было боевое, и это надо было использовать.

Он велел отыскать Барсука-Недзвецкого, который носился от одной батареи к другой, и приказал ему собирать артиллерийский кулак, а сам за ночь переформировал части, позвонил в Чаплинку, где стояли в резерве на случай прорыва к Перекопу два старых английских танка, оставшихся от времен дружбы с Великобританией, и попросил господ танкистов (с ними, как моряками, следовало разговаривать вежливо, по имени-отчеству) подать машины на плацдарм. От Чаплинки сюда было почти сорок верст. Для медлительных сухопутных дредноутов «Марк-четыре» это был восьмичасовой путь — если не случатся поломки.

Блюхер не случайно не вводил в штыковой бой полновесные бригады, ограничившись кровопролитной дуэлью, которая не выявила победителя, потому что никто не бежал.

Большая часть красноармейцев Пятьдесят первой дивизии, сбросив кумачовые рубахи, копала вокруг Каховки окопы и ставила проволочные заграждения, безжалостно вырубая сады, чтобы вытесать колья. Осмотрительный Михаил Иванович Алафузо, осознав, что к Перекопу пока не прорваться, а погубить войска и потерять все — весьма вероятная перспектива, решил довольствоваться меньшим, но ощутимым результатом.

Еще ведя многочасовой бой со Слащевым, он задумал создавать и укреплять пресловутый Каховский тет-де-пон, предмостное укрепление, которое было настолько обширно, что могло называться настоящим плацдармом. Это требовало участия тысяч красноармейцев, которых пришлось оставить в тылу, не вводить в сражение. Уступая Слащеву поле боя, Алафузо сохранял для красных важнейшую часть этого поля.

Белый генерал в пылу и дыму сражений не заметил того, что творилось вокруг Каховки.

Командующий Правобережной группой Роберт Эйдеман стиснув зубы и хмурясь, утвердил план, предложенный Алафузо. Эйдеману тоже грезились после удачных переправ, когда белые заметались, не зная, где будет нанесен основной удар, большая победа и марш к Перекопу. Эйдеман согласился потерпеть. Он знал: Каховка еще проявит себя.

Тет-де-пон и днем и ночью укрепляли сотни саперов и тысячи красноармейцев Блюхера под командованием сорокалетнего гения инженерного дела Дмитрия Карбышева, строившего незадолго до Великой войны Брестскую крепость. Учитель Карбышева, престарелый Константин Иванович Величко, создававший еще укрепления Порт-Артура, бывший генерал-лейтенант фортификации, а ныне начальник инженерной службы фронта, приезжал посмотреть на замысел ученика, проверил чертежи и схемы. Константина Ивановича по понтонному мосту привезли на место работ. Поддерживая под руки, провели по вздыбленной земле, все показали. Бывший генерал крепостных дел работы одобрил:

— Недурственно…

Что у него на экзаменах в Николаевскую инженерную академию некогда означало высший балл.

Зигзагообразные окопы полного профиля сооружались в три ряда, с огневыми площадками, щелями, блиндажами и нишами. На танкоопасных направлениях в землю вкапывались полковые пушки. Три ряда колючей проволоки («шахматная» оплетка, а не примитивный забор) прикрывало окопы на всем их протяжении. Создать такие укрепления менее чем за трое суток — египетский труд рабочих и высочайшее искусство инженеров.

«Недурственно».

Созданием артиллерийской обороны руководил сам Грендаль. Его заместитель, двадцатисемилетний артиллерист Леша Благодатов, потомственный военный, выдающийся математик, в две бессонные ночи, протирая слезящиеся от слабого света керосиновых ламп глаза, составил планшет массированного артогня по важнейшим целям — труд, в обычное время занимавший недели и требующий участия дюжины спецов.

На плацдарм для непосредственной артиллерийской борьбы пошли двадцатидвухлетние командиры дивизионов, корифеи огневого боя Леня Говоров, бывший «констапуп», и Коля Яковлев — «михайловец», лучшие из лучших в Тринадцатой армии.

Не дожидаясь танков, Слащев решил на плечах отступающего противника ворваться в Каховку, используя то обстоятельство, что тяжелая артиллерия с правого берега не сможет ему препятствовать из опасения поразить своих. Он отыскал Барсука и велел ему сосредоточить у Каховки всю артиллерию, какую только возможно. Аандуладзе со своим офицерским полком, получив все имевшиеся у Слащева резервы, атаковал каховский плацдарм уже почти в темноте. Генерал надеялся, что утомленные многочасовыми боями и расстроенные поражением красные не выдержат последнего отчаянного натиска слащевцев и покинут левый берег Днепра.

Бой длился два часа, после чего, осознав, что случилось то, что он и предвидел (красные создали хорошо укрепленный тет-де-пон), Яков Александрович, во избежание полного уничтожения, приказал отвести войска от Каховки. И подальше. Несмотря на ночь, тяжелая артиллерия с правого берега открыла уничтожающий огонь по площадям. Снаряды перелетали через каховские укрепления и поражали позиции залегших перед проволочными заграждениями белых.

В полночь в полуразбитую, со сгоревшей соломенной крышей мазанку, где близ деревни Чернянка расположился штаб Слащева, прибыл полковник Барсук-Недзвецкий. Он был грязен, шатался, как пьяный, один погон свисал с плеча. Слащев не обратил внимания на неуставный вид, хотя обычно бывал строг.

Тени от двух керосиновых ламп метались по стене.

— Карту, ваше превосходительство, — заплетающимся языком произнес Барсук. — И кричите мне в левое ухо, я плохо слышу.

Грязным, со ссадинами, пальцем он обвел полукруг, в центре которого была Каховка. Края дуги упирались в Днепр у Рыбачьих Домиков на западе и у Любимовки на востоке. Излучина Днепра превращала эту дугу в полный круг, защищая таким образом Каховку со всех сторон.

— Полная линия обороны, как на Великой войне, — доложил Барсук, стараясь, как и все оглохшие люди, кричать. — Окопы по всем правилам, проволока, упрятанные пушки и артиллерийская поддержка с того берега по всем направлениям. Я потерял половину своей артиллерии, ваше превосходительство.

— Мнение? — спросил Слащев угрюмо.

— Рвения было сколько угодно, ваше превосходительство! — закричал Барсук.

— Мнение! — гаркнул генерал в левое ухо пушкаря.

— Мнение такое, Яков Александрович, — неожиданно тихо сказал Барсук. — Вы можете приказать мне перепрыгнуть Днепр. Я разбегусь и прыгну, но…

Полковник неожиданно зашатался и мешком опустился на пол. Глаза его закатились.

— Врача! — проскрежетал Слащев.

Все штабные бросились за врачом. Лампы угрожающе заморгали от ветра.

Вбежал все тот же усатый фельдшер, что делал примочки на глаза генералу. Врачи были заняты на операциях.

Впрочем, фельдшер был знающий. Он потянул веки полковника, положил палец на сонную артерию, приоткрыв ворот грязной рубахи, послушал через трубочку грудь.

— Коньяку бы, ваше превосходительство, — сказал фельдшер. — Крайнее нервное истощение, обморок. Покой и отдых…

— Какой покой? Какой отдых? — язвительно спросил Слащев.

У начальника штаба Фролова нашлась фляжечка с шустовским, выдержанным. Через минуту Барсук пришел в себя.

— Хороший коньяк, — пробормотал он, усаживаясь на полу. — Душистый.

— Отнесите его на постель, пусть поспит часок, — приказал Слащев.

Ординарцы бросились исполнять распоряжение, подхватили Барсука под руки.

— Еще коньяку, — прохрипел артиллерист.

Слащев посмотрел через наполовину разбитый потолок мазанки наверх. Сквозь дыру были видны звезды. Космическое, холодное, бесконечно спокойное око Вселенной встретилось с затравленным взглядом генерала. Неужели когда-то он мог спокойно глядеть в это небо, мечтать, радоваться?

— Шифровальщиков! — сказал он Фролову. — И подготовьте надежных ординарцев с конвоем на радиостанцию.

Он даже не посоветовался со своим начальником штаба, он хотел сам решать и сам нести ответственность. В конце концов, произошло то, что он предвидел, о чем предупреждал Врангеля.

Это в какой-то степени проблема их личных отношений. И неровным почерком вывел на листе бумаги: «Красных по большой дороге в Крым не пустил. Левобережье очищено не полностью. Красные создали тет-де-пон вокруг Каховки шириной двенадцать, глубиной шесть верст…»

Подумал и дописал — еще более нервно — решающие фразы: «Укрепления мощные. Взятие их невыполнимо даже при использовании всех возможностей Русской армии. Осуществляю блокирование тет-де-пона».

Он протянул листок немолодому капитану, начальнику группы шифровки и дешифровки. Лицо капитана было невозмутимым. Ему многое пришлось на своем веку читать, переводить на язык шифровальной абракадабры. Даже мат. Но эта радиограмма была дипломатически выдержанной.

Часа через два пришел ответ от Врангеля:

«Прошу вас возможности всей Русской армии не подсчитывать. Займитесь своим делом. Возьмите Каховку, используя все резервы и передовые части корпуса Барбовича. Из Джанкоя на грузовых автомобилях к вам направляются три тысячи человек дивизии Бредова. Доложите о взятии тет-де-пона к 20 часам наступающего дня».

Слащев показал телеграмму Фролову. Он понимал, что не далее как завтра ему придется посылать Врангелю радиограмму с просьбой о собственной отставке. И главнокомандующий, конечно же, эту отставку примет. Плацдарм не взять. Три тысячи человек. Эти люди только что прибыли из Польши, где были интернированы, после того как дивизия Бредова отступила из Одессы этой весной, сдавшись Румынии и затем оказавшись в Польше.

Шестьдесят тысяч русских вояк скопились в Польше — целая армия. И вот теперь Пилсудский прислал три тысячи. Сделал подарок. Нужен по меньшей мере месяц, чтобы превратить их в боеспособную силу. Откормить, наконец: в Польше, в лагере, они питались жмыхом.

А Барбович… Что сделает кавалерия против правильной линии обороны?

— Вам придется работать с новым командующим корпусом, Владимир Федорович! — сказал Слащев начальнику штаба.

— Я тоже попрошу перевода, — ответил Фролов. — Или отставки.

К коптящему свету керосиновых двенадцатилинеек из дыры в потолке слетались бражники и мошкара. Они крутились над стеклом, иные падали внутрь, и тогда лампы вспыхивали и начинали нещадно коптить, сжигая неосторожных.

Какая глупость — лететь на огонь. И ведь летят, миллионы летят. В чем смысл, в чем загадка?.. Когда-то он выбрал иную карьеру, представляя лихие конные атаки, рубки, красивые смерти, очаровательных медсестриц из аристократических семей, ордена, букеты цветов и объятия после возвращения на побывку.

И отец, и дед выбирали военную карьеру. Летели на огонек. А теперь он больше ничего и не умеет. Лиши его погон — и он никто.

Есть, правда, у него один безумный план. Маленький, почти бессмысленный сколочек с того большого плана, который он предлагал Врангелю. Красные, поддерживая Каховку, сосредоточили почти все свои силы у Берислава. Что, если переправиться — хотя бы одним полком, — используя ночь, на тот берег, нанести удар по Бериславу, таким образом отвлечь Эйдемана и Алафузо и одновременно атаковать плацдарм?

Он помнил, что у Корсунского монастыря, у монастырской пристани — это верстах в двенадцати от Каховки, ниже по Днепру, — всегда было скопление небольших лодок и шаланд. Монастырь поддерживал братию рыбной ловлей и кое-какой торговлей, имел постоянное сообщение с Успенским монастырем в Алешках, в низовьях реки, и с огромным, богатейшим, о трех храмах, Григорьево-Бизюковым монастырем в шестнадцати верстах выше Берислава.

Возможно, что братия, хоть и полуразогнанная, обнищавшая, запуганная, сохранила в зарослях камыша шаланды и каюки.

Слащев решил сам отправиться в монастырь, взяв с собой десяток конвойных. Он знал, что все равно не заснет от возбуждения, стремился хоть к каким-то действиям. Понимал, что это следствие болезненного, неврастенического состояния, в котором он находился все последние дни, но ничего не мог с собой поделать.

Глава пятнадцатая

Нина Николаевна металась по обширной, охваченной пожарищами степи в поисках своего генерала, но ей отчаянно не везло. Командующий, не надеясь на бесконечно прерывающуюся из-за путаного сражения телефонную связь, перегонял свой штаб с позиции на позицию, стараясь оказаться как можно ближе к самым опасным участкам.

То он был на хуторе Цукур, то, отступая, переносил свою ставку в Чернянку, то, стремительно рванувшись вперед, обосновывался в полуразрушенной хате хутора Тельников, чтоб вскоре вновь перебраться к Британам.

Нина Николаевна давно поняла, что Яков Александрович ранен не очень опасно, но она уже не могла остановиться и успокоиться: она должна была увидеть своего любимого немедленно. Это стало неотвязным, мучительным желанием. Ее всюду узнавали, офицеры пытались успокоить, удержать, но с бешеным характером «юнкера Нечволодова» никто не мог совладать.

За время этих метаний она видела столько трупов, столько раненых, столько несчастий и горя, что ей необходимо было хотя бы прикоснуться к теплой руке своего генерала, осмотреть его повязку, его новое ранение и старые, конечно же, открывшиеся от волнений и суеты раны. В особенности ее беспокоила фистула на животе, которая при плохом уходе могла вызвать острое воспаление.

Она, как и ранее, во всех предыдущих боях, хотела вместе с Яковом Александровичем слушать свист пуль и ходить в атаки. Но ребенок вновь начал напоминать о себе острыми толчками, он не хотел знать никаких переживаний Нины Николаевны, он продолжал, не понимая тяжелой, боевой ситуации, развиваться в ее утробе, и Нина Николаевна сдалась и заночевала у артиллеристов, уступивших ей половину дома с выбитыми окнами. Они принесли ей теплой воды, разнуздали коня, напоили его и пристроили в сарае.

Поручик Меженцов, все еще живой и невредимый, если не считать глухоты после контузии и пары царапин, сохранивший свою гитару, пытался успокоить Нину Николаевну, спев ей романс, на этот раз фальшивя из-за поврежденных барабанных перепонок.

Он думал, что этот романс прозвучит как колыбельная, но «юнкер Нечволодов» непростительно разрыдалась, представив себе сукно любимой генеральской шинели. Меженцов крякнул и замолчал.

Старший фейерверкер, раздобывший миску с горячей водой, даже сделал замечание своему командиру:

— Ну вы уж, ваше благородие! «Чья рука меня поранит…» Нашли чем успокоить.

— Виноват, Михалыч, — чуть позже признался Меженцов. — Мало опыта общения с беременными юнкерами.

Целый день она провела у артиллеристов. Извелась, измучилась и, не слушая уговоров, на ночь глядя покинула гостеприимный дом. С нею вместе, для сопровождения и охраны, послали канонира с карабином.

В темноте, у хутора Цукур, их окликнули. Оказалось, им встретился знакомый Нине Николаевне штабной офицер с солдатами. Он сообщил, что генерал с конвоем подался на рекогносцировку в Корсунский монастырь.

— Темно-с! Поедемте в штаб, — предложил офицер. — Там передохнете и дождетесь Якова Александровича.

Но Нина Николаевна только пришпорила коня. Эти места она знала. Сколько раз ездила в монастырь, где, как только оттеснили красных, несколько оставшихся монахов возобновили службы в разграбленном храме. После всего, что пережила в годы Гражданской войны, «юнкер Нечволодов» не знала, верующая она или нет. Но все-таки, храня память о детских годах, молилась Пресвятой Деве.

«Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим…» — всплыло из глубины памяти. Она повторила эти слова заученно, механически, думая о своем ребенке, о родах и до боли сочувствуя Деве Марии, которая родила Сына для страшных мук на кресте.

Они обогнули глубокую Кандыбову балку и поехали по проселку, который от Чернянки вел к Корсунскому монастырю. Нина Николаевна теперь не очень спешила и старалась ехать в лад с потряхиванием конской спины, чуть привставая на стременах, чтобы не беспокоить ребенка. Встреча с Яковом Александровичем в монастыре, казалось ей, будет исполнена особого значения. Они вместе помолятся у образа Богородицы, который монахи извлекали откуда-то, когда уходили красные, — и это случалось уже в пятый раз…

От Днепра тянуло прохладным ветерком. В стороне Каховки лениво постреливали, но поблизости было тихо, и на ум приходили слова из гимназических лет: «Как пахарь, битва отдыхает». Нина Николаевна чувствовала себя спокойно, знала, что за день красные отовсюду, кроме Каховки и окрестностей, выбиты, везде были разъезды и посты слащевцев, и всегда находился кто-то, кто знал воинственную «генеральшу».

Только сопровождающий ее канонир, заслышав конский топот или окрик, каждый раз вздрагивал и хватался за карабин. Нина Николаевна только усмехалась. Ее сопровождающий не знал, что для опытного человека темнота не враг, а союзник.

Правда, «юнкера Нечволодова» несколько обеспокоили выстрелы, раздавшиеся вдали. Днепровский ветерок принес их звук как будто со стороны монастыря. Прозвучала и короткая очередь «максима». Но это могли постреливать сторожевые заставы, выставленные у реки, чтобы предупредить появление красных разведчиков.

У самого монастыря двое конвойных, ехавших далеко впереди основной группы, которая сопровождала Слащева, неожиданно наткнулась на красных. Зоркоглазые черкесы первыми увидели группу людей и пулемет.

— Эй, земляки! — окликнули их черкесы, не желая ночного недоразумения и еще не зная, кто перед ними.

Но и те, у монастыря, успели разглядеть бурки и папахи конвойных. Выстрелили несколько раз из винтовок, а затем, наладив пулемет, дали очередь. Одному из черкесов пуля пробила предплечье, второй подхватил друга, и так, обнявшись, конь в конь, они доехали до генерала, который при звуках стрельбы остановился.

— Ваше превосходительство, в монастыре красные, — доложил, с гортанным придыханием произнося слова, черкес.

Слащев упрятал группу в камышах, что густо росли близ днепровской протоки Каменки, и послал на разведку двух спешенных конвойных. Никаких красных здесь не должно быть, генерал Теплов докладывал об освобождении монастыря. Может быть, «зеленые» объявились? Но все эти полумахновцы хоронились в правобережных плавнях.

Разведчики вернулись через час, мокрые от росы. Лица их блестели в темноте.

— Точно, в монастыре красные, — доложили они. — Со звездами. У проломов и у ворот дозорные. Насчитали три пулемета, при них с дюжину человек. А сколько в монастыре — Бог знает.

Это был сюрприз. С конвоем на три пулемета не попрешь. С утра сюда надо будет послать тепловских с пушками, человек хотя бы с двести, на всякий случай. И на кой черт сдался красным этот монастырь? Расположен он среди зарослей и проток, как плацдарм не имеет никакого значения, над местностью не господствует. Разве что полуразбитая колокольня?.. Так ведь тот, правый, берег еще выше и больше подходит для наблюдения.

Как бы то ни было, планы Слащева рушились. Нечего было осматривать монастырскую пристань и искать в зарослях лодки под прицелом пулеметов. Генерал решил проверить берег близ Британов, хотя понимал, что это негодный план. Британы близко от Каховки, переправа будет слишком опасной.

Но ведь что-то следовало предпринимать, коль не спится ночью, хоть глаза слезятся от усталости…

Раненого перевязали, убедились, что перетерпит, и направились в Британы.

Минут на десять разминулся генерал со своей женой.

Глава шестнадцатая

«Полк», которым теперь командовал Кольцов, сразу после высадки насчитывал восемьдесят пять человек, включая особиста Греца. Поначалу он действовал самостоятельно, продвигаясь вдоль берега Днепра и очищая заросли от мелких слащевских команд. Кольцов понимал, что оказался на левом берегу раньше многих других и теперь обязан помочь высаживаться остальным бригадам Пятнадцатой и Латышской дивизий.

В окрестностях Каховки Кольцова отыскал связной и передал приказание, что полку Ильницкого надо идти к Рыбачьим Домикам и оказать содействие Третьей бригаде Пятнадцатой дивизии, переправу которой сбили слащевские «удальцы». Павел понял, что Второй полк все еще считают полноценным, и отправил в штаб дивизии отчет, в котором указал, что принял командование частью в составе восьмидесяти пяти (нет, уже восьмидесяти двух) человек, имеющих пять пулеметов, включая трофейные. После чего быстрым маршем пошел выполнять приказ.

Через три часа марша, обсохнув на ходу и сбив ноги мокрыми портянками, красногвардейцы увидели и поселочек Рыбацкие Домики, и вдалеке невысокую, уполовиненную снарядами колокольню Корсунского монастыря.

Дальнейшее превратилось в сплошную трехсуточную битву, с редкими перерывами, когда красноармейцы валились с ног и засыпали прямо на земле, едва услышав распоряжение об отбое. Не спали только Кольцов да младший командир Максим Пенелевич, после переправы и смерти Ильницкого взявший на себя обязанности всего штаба полка. И еще бодрствовал Грец, который, кажется, вообще не знал, что такое сон, и всегда находился рядом.

Вначале у протоки Каменки они схватились с крепкой «командой удальцов», которая сдерживала переправу Пятнадцатой. Кольцов вывел своих красноармейцев в тыл пулеметчикам, но те, поднаторевшие в боях, не дали застать себя врасплох и вступили в рукопашную. Полк насчитывал уже семьдесят человек. Зато наладилась переправа и они поступили наконец в распоряжение своего начдива.

Начдив Иоганн Раудмец, которого многие звали просто Иваном Ивановичем за простоту обхождения, высадившись на левый берег, приказал привести к нему Кольцова. Поблагодарив за помощь, он тут же официально утвердил Павла в должности комполка и объяснил, что его дивизия носит гордое название Инзенской, поскольку в восемнадцатом, освобождая Поволжье от белочехов, с тяжелыми боями овладела важной станцией Инзой под Сызранью. Тут же Иван Иванович сказал, что сейчас, разгоняя испуганных натиском белогвардейцев, дивизия маршем пойдет между селами Большая Маячка и Чернянка к Чаплинке и дальше, к Перекопу. И что он, начдив Раудмец, надеется на полк Кольцова, потому что у него, начдива Раудмеца, хотя дивизия и полного состава, но почти вся состоит из новобранцев. Отсюда и неудача с высадкой, стоившая Пятнадцатой первых батальонов.

Вскоре между Большой Маячкой и Чернянкой дивизия попала в огневой мешок. Удары на нее обрушились с двух сторон.

Кольцов видел, что дивизия Раудмеца действительно малообученная, между полками не было полного взаимодействия, резервы вводились с опозданием, красноармейцы стреляли плохо, в особенности пулеметчики. И когда славная Пятнадцатая Инзенская, огрызаясь, покатилась назад к Днепру, к той самой протоке Каменке, откуда начала свой путь по Левобережью, Кольцову показалось, что Тринадцатая армия тоже терпит полное поражение. Тем более что он своими глазами видел, как две тысячи «необученных» с удовольствием сдались в плен.

Не знал Кольцов, что Эйдеман и Алафузо, не пробившись к Чаплинке, решили пожертвовать наспех собранной Пятнадцатой. И пока слащевцы в упоении победой колотили остатки Латышской и Пятнадцатой, «стальная дивизия» Блюхера и все резервные части создавали неуязвимый Каховский плацдарм.

На третьи сутки боев Иван Иванович, обмякший, растерявший свой энтузиазм, с серым лицом, снова пожал руку Кольцову. На этот раз он не смотрел Павлу в глаза. Было это в зарослях протоки Каменки, при заходящем солнце, бившем в глаза.

— Прикроешь переправу, — сказал Раудмец. — Только на твой полк и надежда. Раненых твоих заберем, чтоб без обузы.

Павел полукругом расположил красноармейцев с пулеметами. Их оставалось всего сорок человек. Павел всех знал по именам. Правда, белорусские фамилии не сразу мог запомнить. Тем более что среди этих сорока только Иванцевичей было четверо. И еще Коскевичи, Куржановичи, Пенелевичи…

Кольцов смотрел, как на фоне светящегося закатного Днепра уходят на правый берег последние шаланды с остатками Пятнадцатой дивизии. Самое обидное, что прикрывать их было не нужно. Белые и не старались помешать переправе, не открывали огня. То ли патронов и снарядов уже не было, то ли навоевались досыта. В лозняке было темно и сыро. У Павла от усталости подкашивались ноги. Он понял, что если не даст красноармейцам хоть пять-шесть часов отдыха, не накормит их горячим, то слащевцы возьмут их голыми руками. Прямо вот тут, в кустах, обессиленных и сонных.

Неподалеку, верстах в полутора, из-за зарослей глядела колокольня Корсунского монастыря со снесенным верхним ярусом. Подошли поближе. Тихо было в Корсунском Богородицком монастыре. Когда-то он славился необычными звонами: дальний крутой правый берег отражал звуки и удивительным — чудо! — образом слал их на много верст вдоль реки, над многочисленными протоками и островами, заставляя переправляющихся через Днепр снимать шапки и креститься.

Стемнело быстро. Только монастырь, хоть и облупленный, белел своими стенами, храмом во имя Пресвятой Богородицы, трапезной, общежитием, колокольней. Словно каменный остаток дня.

Кольцов не знал, что генерал Теплов, отбив монастырь, тут же его и оставил, направив, по приказу Слащева, главные силы к Каховке для готовящейся атаки плацдарма.

Павел отобрал из красноармейцев двух наиболее подходящих для разведки парней: в рваных, еще из дому захваченных, пестрядинных штанах, в выцветших рубахах, они походили на обычных крестьянских парней.

«Хлопы» вскоре вернулись: в монастыре белых нет, а суетятся там с полдюжины монахов да дюжины две-три местных жителей спасаются от войны.

Хоть и полузаброшенный, полуразбитый, а все же монастырь, святое место, еще во времена Потемкина-Таврического поставленный. Тут и деды, и прадеды искали помощи и духовного света.

— Идем в монастырь, — сказал Кольцов. — Вести себя аккуратно, монахов, молящихся не обижать, смешки не строить. Споров «есть Бог или нет» не вести.

Тем более, Кольцов догадывался, эти белорусы, несмотря на постоянные накачки комиссаров из Политотдела, полагали, что Бог есть. Может, не такой, как на иконах, а в виде, скажем, Карла Маркса…

Красноармейцы промолчали. Им было не до споров.

Сейчас им поесть бы и отоспаться.

Когда вошли в ворота, было уже темно, Кольцов послал Пенелевича за игуменом. Через минуту-две на мощенную булыжником площадь вышел высокий, в черной скуфейке и черном подряснике, монах. Он почти сливался с ночью. На груди его поблескивал наперсный крест.

— Не игумен я, — сказал он. — Игумен блаженной памяти отец Петр принял мученическую смерть два года назад. А я недостойный иеромонах Еремий.

— Вот что, отец Еремий, — сказал Кольцов. — Мы люди спокойные, вежливые, никому зла не причиним. Хотим поесть горячего, переночевать до третьих петухов и уйти. Если найдутся одна-две шаландочки.

— С собой никакого пропитания не имеете? — спросил иеромонах.

— Порастеряли за последние три дня. Но в долгу не останемся, запомним добро.

Отец Еремий вздохнул.

— Мы тоже больше пищей небесной питаемся. Времена такие… Но котел с пшенным кулешом на огонь поставим. Постным, но покормим. Не обессудьте. Лепешек испечем. Постных. Сами тако едим. Успенский пост ноне.

— Очень даже хорошо, — согласился Кольцов. — Будем поститься. Лишь бы горячее. И чайку…

— Иван-чаю только днями насушили, — сказал иеромонах. — А в отношении шаланды — на берегу в кустах найдете. Две шаланды и каючок. Только каким-либо тряпьем дыры помыкайте. Рассохлись, текут.

— Да уж что-то придумаем. А пока людей расположите отдохнуть под крышу.

— Келий у нас пустых много, — сказал иеромонах. — Брат Савватий вас проводит.

Кольцов распорядился, чтобы Пенелевич выставил у ворот и у проломов в стене караулы с пулеметами, по три человека, со сменой каждые два часа: больше красноармейцы не выдержат, заснут. Разводящему обходить караулы постоянно.

— Самому придется, — вздохнул Пенелевич.

— До часу ночи. Я сменю.

Брат Савватий, старенький, сгорбленный, проводил Кольцова в келью. Здесь горела в углу у иконы маленькая лампадка, бросая слабый свет. Пахло подсолнечным маслом.

— Мне бы свечку хорошую, — сказал Кольцов.

Он хотел заняться картой, чтобы не заснуть, и заодно написать отчет о действиях «полка».

— Ох-хо-хо, — вздохнул Савватий и достал из глубины подрясника толстую, распространяющую сладкий запах свежего пчелиного воска свечу. — Трудно ноне… Рука дающего да не оскудеет.

Кольцов, сунув руку в карман, достал часы. Отсоединил от цепочки, протянул луковицу монаху.

— Для братии. По часам жить удобнее.

— Такой дар грешно брать, — сказал монах. — Да и ни к чему нам. Кочеты во дворе есть. А и без кочетов часы соблюдаем. К старости течение времени многие знаки имеет, ибо повторяется.

В дверях уже под толстым, округлым сводом обернулся.

— Многие люди в недавние поры приходили ко мне за советом. Почитали меня, грешного, за мудрого старца. Всяких повидал… Тяжело тебе будет, человече. Душу имеешь добрую, а ноне таковые много страданий приемлют. Тьма грешит, а один за всех искупает. Благослови Господь…

И ушел. В поведении старца, в его словах Кольцов ощутил, что тепло шло от них, то тепло, которого нет за пределами монастыря. Он зажег свечу. К запахам постного масла, ладана, ароматных трав, пучки которых были развешаны по стенам и заткнуты за доски икон, примешался стойкий мягкий запах воска.

Кольцов лег на жесткую, устланную куском сукна лавку. Ну на минутку… Жестяная лавка вводила в сон пуще, чем мягкая кровать. Запахи обволакивали.

К счастью, разбудил Грец.

— Товарищ комиссар, — сказал он, отворив тяжелую, скрипучую, бочкообразно выгнутую дверь. — Тут внизу селяне, беженцы.

Он как-то странно скривил рот, усмехаясь. Его широкое, крепкоскулое, очень жесткое лицо не было создано для улыбок.

— И что же?

— У одной в мешке порося. Умное порося, зараза. Не визжит, а только бултыхается.

— Дальше-то что?

— Как — что? — удивился Грец. — Экспроприировать его для нужд голодающих красноармейцев. На площади костерочек, вертел — это мигом.

Он вздохнул и звучно проглотил слюну.

— Отставить, — сказал Кольцов. — Не хватало только в монастыре шум поднимать. И вообще… Кашей наедимся.

Грец покачал головой и исчез. Пламя свечи возмущенно заколыхалось.

Монахи спроворили кулеш в полчаса. И, удивив Кольцова, влили туда, в казан, добрую кружку подсолнечного масла.

Иеромонах Еремий, приведя всех в трапезную, сказал:

— От подношений мирян толика. Вижу, оголодали вы. И ведете себя богобоязненно, уважаете монастырь. Даже удивительно.

Он скороговоркой, единым духом, прочитал молитву на вкушение пищи:

— Очи всех на тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении: отверзаеши Ты щедрую руку твою и исполняешь всякое животно благоволения…

Кое-кто из белорусов, таясь в сумерках, быстренько перекрестился в ответ.

Постукивая деревянными ложками о большие монастырские миски, красноармейцы вдоволь нахлебались кулеша, попили чайку с лепешками, испеченными опять же на растительном масле, сытными. Они готовы были заснуть тут же, за столом.

Но «штаб» не дал. Максим Пенелевич, вытирая рот грязным рукавом, отобрал дюжину наиболее крепких хлопцев и скомандовал:

— За разводящим — по одному! Винтовки на плечо! Надо сознательность иметь: товарищи стоят на постах, не жрамши.

И, выведя всех на брусчатку, добавил:

— Щипли себя за нос, бей кулаком по личине физиономии! Но не спи. Заснешь втишку — проснешься в трибунале.

Едва успел Пенелевич привести смену караульных в трапезную — ребят зашатало от запахов съестного, — как у монастырских ворот раздалось несколько выстрелов и затем прозвучала короткая пулеметная очередь. Кольцов и Пенелевич бросились на звуки стрельбы.

Если двор монастыря слегка светился от обилия беленых стен, то ворота открывались как будто в преисподнюю: зеленая густая темень, и над ней щедрыми щепотками разбросаны созвездия. Но красноармейцы, видимо, уже хорошо присмотрелись в ночи.

— Так что… ето… — шмыгая носом, доложил старший караула. — Казаки или ети… из «дикой дивизии». По-над дорогой видно — бурки торчат, на головах папахи. Двое попереду, а скольки их там всего — не ведаю.

— «Не ведаю», — передразнил его Пенелевич. — Чего ж не пропустил их в монастырь? Здесь бы и стало ведомо.

— Спужались, — признался старший. — Будто дьяволы. Черные, лиц не видно, и ети… бурки… как крылья за спиной.

— Эх! — крякнул «штаб», но отчитывать не стал. Красноармейцы и так еле держались на ногах: с голодухи и усталости и не такое может приблазниться. — Меняю вас на более толковых. Идите поесть чего Бог послал. Смотрите, в монастыре не ругаться, вести себя тихо, хозяев уважать.

Белорусы, повеселев, сдали свой пост сытой смене. Кольцову происшедшее не понравилось. Он знал, что в распоряжении Слащева имелась конная «туземная бригада», которую генерал, судя по всему, в дело не вводил и держал на охране обширного пустынного участка левого берега до самых Алешек, не желая, чтобы «туземцы» учиняли грабежи в густонаселенных местах. Бригада этим славилась.

Неужели бригада прибыла к монастырю? Если конники навалятся на них, желая «почистить» монастырь (откуда им бы знать, что здесь уже все граблено-переграблено начиная с февраля семнадцатого года), то отряду не удержаться. На всякий случай Кольцов осмотрел дальний пролом в стене, выводящий к зарослям. Было видно через отверстие, как невдалеке мазутным цветом поблескивает вода — проток Каменки.

— Товаришш командир, — мягко и певуче доложил старший караула, распознав под звездным небом Кольцова. — Докладаю, шо усе тихо (он сказал «цихо»). В кустах никто не шеволится.

— Молодцы, — похвалил ребят Кольцов. — Сейчас Пенелевич и вам смену приведет…

А сам подумал: «Через этот пролом в случае чего можно будет спокойно уйти…»

В это время у монастырских ворот прозвучал винтовочный выстрел. Одиночный. Видимо, предупредительный, вызывающий начальника.

Стуча разбитыми сапогами по брусчатой дорожке, Кольцов бросился к воротам.

Нина Николаевна в сопровождении канонира приближалась к заметным в просвете темной ночной зелени белым стенам монастыря. Наступили минуты полной тишины, и было слышно, как в кустарнике прыгают с ветки на ветку древесные лягушки — квакши, как поют свои нежные песни.

В воротах Нина Николаевна заметила несколько неясных фигур, у их ног, подобно сторожевой собаке, застыл пулемет со щитком, слегка поблескивающим от ночной влаги. Должно быть, генерал Теплов приказал выставить посты после прибытия Слащева.

Они подъехали к воротам почти вплотную, и тут канонир как-то по-детски ойкнул. Он заметил, как на фуражке одного из караульных сверкнула вырезанная из белой консервной жести крупная, во всю высоту околыша и тульи, звезда. Он быстро рванул повод своего коня, развернулся почти на месте и с криком «Тикаем!» пустился от ворот вскачь.

Нина Николаевна тоже заметила белую звезду, но, всегда прыткая, верткая, как говаривали солдаты «бой-баба», она неожиданно застыла на несколько секунд. Наверно, в ней сказался глубоко упрятанный, заваленный привычками военной жизни, вполне понятный бабий инстинкт: страх за ребенка. Поскакать так быстро, как канонир, она не могла, да если бы и поскакала, то почти наверняка получила бы пулю в спину — «максим» шуток не любит.

А пуля, попавшая в нее, убила бы ребенка. Он питался соками и кровью матери и был там, в глубине ее существа, еще очень маленьким и зависимым и, может быть, своими пробуждающимися чувствами всецело полагался на нее, мать, на ее мудрость и заботливость, и ему было спокойно и хорошо.

Вот какие мысли промелькнули в голове Нины Николаевны за эти несколько секунд, которых было достаточно, чтобы стражи ворот подбежали и взяли лошадь под уздцы. «Юнкер Нечволодов», сама того не зная, очень изменилась за последние месяцы, преобразилась ее суть: из вояки превращалась в мать. Она поняла, что должна оставаться очень спокойной, оберегая дитя.

Не спеша она слезла с лошади, которая, чувствуя чужие запахи и чужие руки, пофыркивала и мотала головой.

— Вот эт-то да-а! — удивился один из красноармейцев. — Баба, да еще чижолая… И карабин у ей…

— Ты лошадь-то крепче держи, — сказала ему «юнкер Нечволодов». — Чужих не признает, убежит…

— Ну, дела! — вздохнул начальник караула. — У беляков уже пузатые бабы воюют.

— Я не воюю. Я приехала в монастырь помолиться о разрешении родов, — жестко ответила Нина Николаевна. Она уже поняла, что Слащева в монастыре нет, произошла ошибка. Ее генерал, напоровшись на красных, такой бой поднял бы, что и за десять верст было бы слышно.

— Молиться — а карабинчик-то прихватила, — сказал начальник караула.

— А ты как думал? Если какой дурак вроде тебя полезет, что мне с ним, разговаривать? — бросила Нина Николаевна.

— Да карабин-то небось — одна видимость, — сказал караульный.

Он взял «драгунку», передернул затвор и, подняв ствол вверх, нажал на спуск. Раздался выстрел.

— Не настрелялся еще? — спросила Нина Николаевна, после того как отзвенело в ушах.

— Все равно начальствие вызывать. Положено по уставу, — ответил ей красноармеец.

Через несколько минут Нина Николаевна сидела в келье у Кольцова, отвалившись назад на специально раздобытом для нее мягком стуле, которым когда-то пользовался игумен. Принесли и еще одну свечу. «Юнкер Нечволодов», не стесняясь, расстегнула верхнюю пуговицу генеральских шаровар, давивших ей на живот.

— Значит, молиться? — сказал Кольцов. Все происшедшее, и в особенности пребывание беременной в монашеской келье, вызывало у него усмешку, которую он не мог скрыть. — Вы что же, служите? В какой части?

— В артдивизионе. Медсестра. Была… Вас, может быть, интересует, от кого забеременела? Звание, политические взгляды?

Нина Николаевна решила, что держаться должна смело и даже нагло. Сейчас ребенок защищал ее. Да и допрашивающий красный командир показался ей человеком неглупым и нежестоким.

— Может, хотите взять меня в плен? — спросила Нина Николаевна. — Пожалуйста. Мне все равно, где рожать. Лишь бы был врач или хотя бы фельдшерица да чистые тряпки… Можно, конечно, и расстрелять, не будет никаких проблем. Но тогда я вам буду сниться.

Кольцов внимательно посмотрел на «пленницу». Сейчас, когда желтоватый свет свечей слегка приглушил и смягчил краски и очертания предметов, лицо Нины Николаевны очистилось и от пятен легкой ржавчинки, и от некоторой одутловатости. Оно было юным и красивым. Кольцов никогда не думал о том, что беременным свойственна особая красота, они полны предчувствия великого чуда, у них совершенно особые глаза, огромные и обращенные взглядом внутрь, отрешенные от мелочей окружающей их жизни, даже от такой «мелочи», как война. Эта юная женщина, несомненно, очень дерзкая и умная, обманывала его. Она не похожа на простую медсестрицу из воинской части, хотя там, случалось, служили во имя исполнения долга и княгинюшки, и графинюшки.

— Где это вы такие шаровары раздобыли? — спросил Кольцов.

— Что, широкие? Какие на складе нашлись. Для толстяков. Видите ли, специального обмундирования для беременных в армии нет.

— Понимаю, — усмехнулся Кольцов. — У нас также. Хотя, знаете ли, и беременные тоже встречаются. Эти факты не зависят от политических взглядов…

— Я об этом догадывалась, — согласилась Нина Николаевна.

— Только вот шаровары у вас не со склада, — сказал Кольцов. — Они с генеральскими лампасами. В армейских мастерских не шьют серийно шаровар для толстых генералов. Это индивидуальный пошив. И где это вы раздобыли такие?

— Предположим, я согрешила с генералом, — сказала «пленница». — У вас разве подобное не случается?

— Бывает, — ответил Кольцов, усмехаясь. И хотел даже добавить: «Еще как бывает!»

А думал он о том, что надо отпустить эту женщину, перевести ее к беженцам, которые заселили нижний этаж общежития, а потом, когда его отряд покинет в утренних сумерках монастырь, оставить ее здесь. Пусть сама разбирается и насчет отцовства и насчет своего будущего. Конечно, она могла много полезного рассказать. И лампасы на ее шароварах не случайны, и видела она там, у белых, много и много слышала, и вращалась не среди простых офицеров.

Но она не скажет. Не из таких. А кричать на беременную женщину и запугивать, используя ее положение, — это подлость, недостойная мужчины. Тем более она помолиться приехала. Монастырь-то не какой-нибудь, а Богородицкий.

Кольцов понимающе посмотрел на женщину, и она ответила улыбкой. Догадывалась о его мыслях.

Она была очень красива. И отчаянная, наверно, девица. Осмелилась рожать среди войны. Какие-то неясные, очень глубинные струны сочувствия затронула она в нем. Бесконечные войны заглушили их, а сейчас… Ведь ему уже двадцать восемь.

— Ладно, — сказал Кольцов, вздохнув.

И в этот момент в дверь постучали. Осторожно, словно боясь нарушить свидание, в келью просунул свою чубатую голову Грец. Он усмехался.

— На минутку, товарищ комиссар.

Он упорно не хотел называть Кольцова командиром. Это ставило бы его в прямое подчинение, а так в их отношениях оставалось нечто не столь четко определенное. Грец — особист, Кольцов — комиссар. Не в одних санках, дескать, сидят.

— Да заходите, Грец, — сказал Кольцов. — Мы тут обо всем уже переговорили.

— Нет-нет, на минуточку до вас! Лично! — настойчиво упрашивал Грец.

Кольцов вышел в длинный и темный коридор общежития, которое, как подсолнух семечками, было тесно заполнено кельями. Грец осторожно затворил за Кольцовым дверь.

— Гражданочка эта. Которая с поросятком! Очень за свою животную беспокоится, — прошептал особист загадочно. — Просит, чтоб не трогали поросятко.

— А кто трогает-то?

— Как вы повелели, никто. Но она все равно беспокоится и подозвала, значит, меня и доложила, что эту гражданочку, которая на сносях, она не раз видела. У них там в селе слащевский штаб стоял. Так эта дамочка — генеральша, самого Слащева жена.

Кольцов помолчал.

— Удача-то какая! — сказал Грец. — Золотая рыбка приплыла. Мы ее с собой на ту сторону прихватим.

— И что же? — спросил Павел. — Ребеночка, что ль, слащевского собираетесь воспитывать?

— Да ребенок — тьфу! Это нам без разницы. А поводок от Слащева в руках держать будем. Даже если особой пользы не получится, все равно генералу переживание устроим.

— Переживание ему на поле боя надо устраивать, — сухо сказал Кольцов.

Грец замолчал, чувствуя, что комиссар не хочет оценить его находчивость, его открытие и чудесный замысел. Не получался у Греца контакт с комиссаром. Вражина, да и только!

Кольцов ощущал в молчании особиста, в его сопении чудовищную и все возрастающую ненависть. Странное дело, воевали они на одной стороне, но между ними было меньше понимания, чем между Павлом и этой генеральской женушкой.

Совместные бои, в которых, надо сказать, Грец проявил себя смелым и находчивым бойцом, на время уменьшили остроту взаимного неприятия, но сейчас все возвращалось на свои места. Интересно, если действительно удастся построить коммунизм, какая роль будет отведена таким, как Грец? Что они будут делать? Они же не смогут жить без питающего их чувства вражды. Да что там этот маленький особист? Ведь он, Кольцов, встречал таких грецев, обладающих высоким званием.

Впрочем, Кольцов не хотел ссоры. Им предстояла еще тяжелая переправа.

— Тарас, перед нами беременная женщина, — сказал Кольцов. Он впервые назвал особиста по имени, желая, чтобы его поняли как можно лучше. — Мы, большевики, не воюем с беременными и не используем их состояние для своей выгоды. Даже царские жандармы этого не делали. У нас есть свой кодекс чести. Поэтому я сейчас отведу эту женщину к беженцам, пусть ee там покормят и пусть потом, когда мы уйдем, отправляется, куда она хочет: хоть молиться, хоть рожать.

— Да рано ей еще рожать, — в сердцах возразил Грец. — Ha седьмом месяце, не боле. Уж я-то знаю, у самого четверо байстрюков. А так она — нормальная пленная. Мы все сделаем по закону.

— Разговор окончен, — отрубил Павел.

Он сам отвел генеральшу вниз, к беженцам, которые скопились в разоренной внутренней церкви — кто спал на узлах, стеpeг добро, кто ходил из угла в угол. За порядком наблюдал, сидя на табуреточке у входа в алтарь, старец Савватий. Никого не пускал туда, полагая, что хоть храм и поруганный, нуждаюцщйся в новом освящении, но все равно алтарь есть алтарь — место, запретное для мирян.

Возле Савватия в подсвечничке горела большая храмовая свеча. Пламя в спертом воздухе колыхалось. Вся эта картина напоминала Павлу рассказы о первых христианах, которые он слышал на уроках Закона Божьего, о катакомбных церквах. Из тьмы то и дело проступали выхваченные неверным светом лица селян, и все они казались, как всегда это бывает в церкви, значительными, исполненными глубокой внутренней жизни.

Павел приметил нескольких баб в темных платках, повязанных по-особому, наполовину прикрывающих глаза. Беженки были босоноги, ничуть не боялись холодного кирпичного пола. Они сидели на своих клунках и, низко наклонив головы, таясь, жевали куски хлеба с салом.

Кольцов подвел к ним «пленную», сказал резко, по-командирски:

— Посадите на мягкое, покормите! И чтоб все было аккуратно!

Впрочем, он мог и не заботиться об этой юной генеральше. Под ее взглядом бабы быстро потеснились, уступили место и тут же достали краюху хлеба с куском сала. Нет, такую «пленную» не обидишь.

Кольцов ушел к себе, поймав у темного входа ненавидящий взгляд Греца. Чем-то их конфликт должен был разрешиться. И уж никак не миром.

Глава семнадцатая

Канонира привел к Слащеву конвойный. Генерал обосновался в Британах, почти на берегу Днепра, в доме швейцарского колониста-винодела, который уже давно покинул эти урожайные, но очень уж неспокойные места. Дом чудом сохранился, хотя внутри был разграблен вчистую. Ярко горели керосиновые лампы, белые стены с отпечатками когда-то висевших здесь картин, фотографий и ковров отражали свет, бросая его на расстеленные на столе карты. Окна были завешаны одеялами. Красная артиллерия — вот она, за рекой.

Сумасшедший план переправы и внезапного удара по группировке Эйдемана, как и следовало ожидать, сорвался. Ни шаланд, ни лодок не было, все они, выяснилось, уведены красными.

Слащев смотрел, как оперативник из штаба вычерчивает на схеме-полуверстке очертания Каховского плацдарма. Линии проволочных заграждений, рвов, окопов, блиндажей, позиций артиллерии. То и дело входил Шаров, приводя то одного, то другого разведчика, и тогда работник Оперотдела вносил изменения в схему, проворно работая резинкой и карандашом.

Начальник штаба Фролов только вздыхал. Все изменения были не к лучшему. И ночью красные продолжали укреплять свои позиции. Умудрились притащить, усилив понтонный мост, даже батарею тяжелых стопятидесятидвухмиллиметровых орудий. Все время подходила пехота, вкапывалась в землю.

Разведчики, ползавшие под проволокой, таившиеся в речных зарослях, были все на одно лицо: мокрые, вымазавшиеся в зелени травы или речной тины и бесконечно усталые. Казалось, и они понимают всю тщету своих стараний. Никогда красные не были так сильны, никогда не действовали с таким упорством и расчетом.

На канонира Слащев поначалу не обратил никакого внимания. Но конвойный, который привел солдата, горбоносый, смуглый, с непроницаемым лицом, нарочито громко кашлянул.

Генерал вопросительно взглянул на него.

— Так что сообщение, — сказал он. — Насчет вашей жены. Вот человек…

И он встряхнул канонира за воротник, но тот молчал, глаза его были ошалелыми.

Слащев, и без того бледный, исхудавший до кости от болезней и переживаний по поводу боев, стал меловым. Руки его мелко задрожали. Канонир смотрел сейчас только на эти руки, белые, тонкие, с ярко очерченными синими жилами.

— Ну говори же! — сдавленно сказал Слащев.

Канонир, запинаясь и чувствуя слабость в коленках и внизу живота, принялся рассказывать о том, как они с Ниной Николаевной искали их превосходительство и наткнулись при въезде в монастырь на красных.

Слащев слушал, опустив голову, глядя на носки своих сапог.

— И где же теперь Нина Николаевна? — спросил тихо, все так же потупясь.

— Так что они… они были… они теперь у красных, — выдавил из себя канонир.

Слащев очень тихо — в комнате все смолкли и замерли и только слышно было, как бьется о стекло лампы бражник, — спросил:

— Как же ты, братец, бросил Нину Николаевну?

Канонир набрал в грудь воздуха обомлев. Слащев поднял голову. Солдат увидел его глаза, они показались ему белыми, лишенными зрачков. Так смотрит на человека смерть.

Конвойный вцепился в канонира, не дал ему сползти на пол. Слетела с головы артиллерийская фуражка — «хлеборезка» с черным околышем. Оторвался черный бархатный погон.

— Так что, вашпревос-ство, — пробормотал канонир. — Почни я стрелять, они могли и в их… в Нину Николаевну, попасть. Ночное время, пулемет. Или удирать бы стали оба, непременно вдогонку. А так я хоть доложить могу… Отбить можно… Вашпрвс… как бы вы узнали, где они находятся, если б и я там остался? Только, может, через несколько дней узнали бы… небось за Днепр увезли бы. Как Бог распорядился, вашпревос-ство. А я не виноват, все бы к худшему вышло…

Слащев опять принялся рассматривать носки сапог. Солдату стало легче — исчезли белые глаза.

Яков Александрович пытался успокоить себя и осмыслить случившееся. Но что-то плохо получалось. Одно только осознал: солдат-то и вправду не виноват, ведь сама Нина Николаевна привела его в монастырь и не выслала вначале на разведку. Ах, «юнкер Нечволодов», как же ты так сплоховала! А канонир, что ж, хорошо, что сообщил, а то было бы, и верно, еще хуже, в этом он прав. Хотя хуже-то уже и некуда. А канонир-то ничего. На Нину Николаевну не ссылается, вину на нее, на ее приказ, не валит.

— Иди к себе на батарею, солдат, — все так же тихо сказал Слащев.

В глазах канонира мелькнула искорка дикой, животной радости. Конвойный увел его, и вновь стало слышно, как бьется о стекло бражник.

Фролов первым прервал молчание.

— Яков Александрович, — сказал он мягко. — Кавполк Мезерницкого у нас под рукой. Дадим батарею… красных там не должно быть много… какая-то блудная часть, рота, не больше. Навалимся, отобьем!

Слащев, ни слова не говоря, вышел из дома. Часовой вытянулся. Генерал отошел в темноту, под деревья. У колониста перед домом рос сад. Пахло подгнившими яблоками-падалицами. Сквозь жухлую листву светили звезды. Чувствовалось дыхание близкой реки.

Жить не хотелось, силы были исчерпаны. Но он должен был прийти в себя и сделать то, что может, для спасения жены. И ребенка. Должен.

Ворваться в монастырь? С артогнем, с гранатами, с пулеметными очередями? Пуля — дура. Он не простит себе, если Нина будет ранена или погибнет. Да и кто знает, что это за красная часть? Попадется какой-нибудь живодер, ведь нарочно пристрелит генеральшу, едва начнется бой.

Нина. Любовь его. Его первая настоящая любовь. И он для нее первый и настоящий. Они пара, которую соединила война, и на весь их век. Он знает, что Нина не пощадила бы жизни ради него. Она уже доказывала это, когда шла рядом в атаку, когда увозила его, раненого, под огнем красных в тыл.

Теперь его очередь не пожалеть себя. Завтра он проиграет бой. Потерпит первое свое поражение в Гражданской войне. Вообще первое поражение. С немцами он не проигрывал боев, просто отступал, как все.

Это конец. Неизбежная отставка. Он окажется без армии, без тех, с кем сроднился. Хуже того — он окажется без Нины. Наедине со своими ранами и болезнями. К чему такая жизнь?

Ему тридцать четыре года, но кажется, что прожил уже пятьдесят или больше. Гораздо больше. Он сам не раз умирал и не раз посылал людей на смерть или на казнь, если они, как он полагал, заслуживали этого. Что такое смерть после всего, что он видел и пережил? Пустяк. Простой карточный проигрыш. Перебор или недобор, как в быстрой фронтовой игре в «очко». Не более того.

Нине всего лишь двадцать. Она пришла к нему совсем девчонкой. Она не видела девичества, в ее жизни не было балов, сватовства, гаданий, ухаживаний. Из гимназии сразу в революцию, а потом в Гражданскую войну. Самую грязную, самую гнусную из войн. Где вши и кровавый понос губят людей больше, чем гаубицы.

Она легла к нему в постель в какой-то казацкой хате и очень хотела казаться взрослой, страстной, умелой. Старалась для него. Боялась разочаровать. В их совместной жизни было всего несколько радостных безоблачных дней. Однажды на переформировании. Были какая-то река, красивые облака, нежно пахнущие цветы. Он подарил ей букет, первый в их жизни. Он принялся ухаживать за собственной женой, стал говорить ласковые слова, вспоминая французский: именно на этом языке следует говорить о любви.

Внизу купали коней, весело гоготали и матерились голые солдаты, а они говорили по-французски… By зет бель… Же ву зем плюс ке ля ви… Же ме ре тужур кё ву…

Она должна жить. Во что бы то ни стало. Он не может оставить ей средства для существования. У него нет ни фунтов, ни долларов, ни франков. И рублей-то нет, кроме скудного генеральского денежного содержания. Но он знает, что его друзья, если останутся живы, не оставят ее наедине с нищетой. У него настоящие друзья. Барсук, Мезерницкий, Фролов… Да все его офицеры придут на помощь «юнкеру Нечволодову»! Она талисман корпуса. Она тайная любовь многих молоденьких поручиков, он это знает.

Он должен перестать думать о себе. Только о ней. Любой генерал разыграет завтрашнюю битву не хуже его. Вернее, проиграет битву. По крайней мере он останется в памяти своих солдат настоящим героем, никогда не терпевшим поражения.

Может быть, во всем происшедшем есть высший смысл? Сама жизнь подсказывает ему: уходи. Пора. А что не хочется уходить, так это так понятно. Простой собачий инстинкт…

Слащев вернулся в дом решительным и собранным. Попросил фельдшера перевязать живот, чтобы не чувствовать расползающейся по животу мокрой и липкой сукровицы с проникающим сквозь ткани запахом.

— Положи несколько тампонов, — сказал он.

Подумал об ампулах с морфином и о пакетике кокаина. Надо было взбодриться.

Нет, не сейчас! Сейчас это было бы недостойно: бежать от чувства страха, от игры нервов. Его голова должна быть ясна и холодна. Он написал приказ о назначении командующим корпусом Фролова, положил в конверт. Конверт заклеил. Фролов с тревогой посмотрел на Слащева.

— Что ты решил, Яков Александрович? — спросил он.

Этим «ты» Фролов хотел показать, что он вместе со своим генералом и готов разделить все его неприятности и горести.

— Двое конвойных проводят меня, — твердо сказал Слащев. — Если к утру меня не будет, действуйте так, как решили. Вскроете конверт.

Фролов посмотрел на него с болью и тревогой. Но не сказал ничего. Слащев не относился к числу людей, которых уговаривают. Советовать — да. Но он, Фролов, уже посоветовал, как быть. Остальное — воля генерала. Амор фати, как повторял Яков Александрович.

Кольцову не удалось поспать, как он надеялся. Он улегся на жесткую скамью в сапогах, одетым, оставив на всякий случай одну свечу горящей: драгоценные спички после переправы давно превратились в труху, а зажигать фитиль свечи от кресала, да еще в темноте, — дело хитрое.

Сон мгновенно накрыл его своей черной ладонью. Показалось, что тут же, по истечении минуты, кто-то стал трясти его за плечо. По военной привычке он вскочил.

Это был все тот же Грец. Вечно бодрствующий.

— Что-то стряслось?

— Какой-то человек пришел в монастырь, до командира просится — и только. Важное, говорит, сообщение. — Грец хмыкнул с пренебрежением в адрес пришедшего. — Со мной не схотел говорить. С виду вроде бы офицер, но без оружия. Может, какой из «ваших»? — закончил особист, вспоминая, очевидно, историю с Колодубом и махновцами.

— Пусть входит.

Кольцов зажег вторую свечу, поставил ее к краю стола, где находилось принесенное для ночной гостьи кресло, сам отодвинулся в тень.

Вошедший был чуть выше среднего роста, в грубом парусиновом плаще с откинутым назад башлыком, голова полуседая, стриженная под офицерский бобрик. Возраста неопределенного, худой невероятно: под скулами лежали глубокие тени, свеча выделяла резкие морщины у углов рта. Рот словно был заключен в скобки. Глубокая вертикальная линия на переносице — как разрез ножом. Глаза были огромные, светлые, в них светилась то ли нечеловеческая тоска, то ли полубезумие.

В то же время человек этот был красив скорбной мужской красотой и вместе с тем он, чувствовалось, властен, с привычкой к тому, чтобы ему повиновались.

Грец, уже хорошо знакомый с требованиями Кольцова, вышел и плотно закрыл за собой дверь. Кольцов слышал, как он вместе с часовым, топая сапожищами по каменному полу, удалялся по коридору.

Помолчали. Незнакомец смотрел на Кольцова в упор, в его светло-серых глазах мелькало пламя свечи. Они изучали друг друга.

— Надо бы представиться, коль пришли, — сказал Кольцов.

Незнакомец привстал, слегка склонив голову.

— Генерал Слащев.

И снова сел.

«Сумасшедший, — подумал Павел. — Вот какой славы достиг белый генерал. Раньше все больше были Наполеоны, Цезари… Мания идет вширь. То-то у него глаза с таким блеском».

— Я понимаю, вы мне не верите, — сказал гость. — Между тем я действительно тот самый генерал Яков Александрович Слащев. У вас находится моя жена. Она беременна. И я пришел, чтобы обменять себя на нее. Вы отпустите ее и заберете меня. В вашей карьере это будет знаменитый эпизод.

«Если он сумасшедший, то откуда он знает об этой несчастной беременной? Может быть, кто-то решил разыграть роль генерала, чтобы вызволить женщину? Кто-то из самых преданных его помощников? Не может ведь сам Слащев явиться к красным. Знаменитый, непобедимый Слащев! Тот, кого в газетах называют „вешателем“». Хотя, Кольцов знал это по своей прежней службе у «его превосходительства Ковалевского», Слащев больше всего повесил собственных подчиненных — за воровство, мародерство, грабежи, трусость.

Слащев или не Слащев?.. Задачка. И решить ее надо в считаные минуты.

— Припомните-ка эпизоды высадки вашего десанта под Кирилловкой, — предложил Павел. — Надеюсь, вам это не составит большого труда.

— Что ж, извольте! — сказал ночной гость. — Но прежде не позволите ли мне закурить? В келье оно бы и нельзя, но…

Павел напрягся, когда незнакомец полез в карман. Но тот не спеша извлек тонкий серебряный портсигар, не сразу открыл его, а сначала повернул крышкой к Кольцову. На отполированном серебре было выгравировано: «Я.А. Слащеву от однополчан. 15.9.15». Гравировка старая, полуистертая.

Незнакомец протянул портсигар Павлу, тот отказался. Папиросы были хорошие, собственной набивки. Когда человек прикуривал от свечи, нельзя было не заметить, что у него дрожат пальцы. И это не от волнения. Это давнее, укоренившееся.

«Ладно, с портсигаром может быть простейшая уловка. Ты давай начинай рассказывать…»

— Ну что же! О десанте под Кирилловкой. У этой операции было дурное начало, хотя готовилась она очень тщательно. У нее было кодовое название «Седьмой круг ада». Было и еще несколько таких «кругов», для дезинформации. Скажем, «Пятый круг ада» — наступление на Одессу. Но не в этом дело… Случилось невероятное. Севастопольские подпольщики сумели проникнуть в мой салон, вскрыли сейф и нашли в нем план именно этой операции…

— Это ваше предположение? — спросил Кольцов.

— Нет. Бумаги в папке лежали совсем не в том порядке, в котором я их оставил. Одна из схем оказалась под сейфом. «Товарищи», видимо, очень спешили.

Незнакомец рассказывал о том, чего не мог знать никто, кроме самого Слащева. Слащева и Кольцова. Поскольку именно Кольцов был тем самым подпольщиком, который второпях неправильно разложил бумаги в папке с надписью «Седьмой круг ада» и, видимо, обронил схему.

Продолжая рассказ, Слащев подробно рассказал о побеге вызволенного из подвала белого офицера, который, как выяснилось, был изменником и в самый последний момент предупредил красных о десанте…

— Достаточно. Я вам верю, — сказал Кольцов.

Ну и ну! Стало быть, к нему действительно явился генерал Слащев. Что же с ним делать? И как он мог решиться на этот безумный поступок? Люди такого ранга подчиняют свои поступки велению долга. Если нужно, они жертвуют любовью, близкими людьми, всем, что им дорого.

Павел старался разобраться в этой загадке, рассматривая ночного гостя. Тот отвечал ему таким же пристальным, изучающим взглядом. Слащеву еще более важно было разобраться в своем собеседнике, чем Павлу. Если перед ним, белым командующим, находится человек, способный ради карьеры или ради «служения высшим целям» пойти на хитрость, подлость, обычную жестокость, то самоотверженный поступок генерала лишается всякого смысла и превращается в простую и наивную уступку врагу: красные просто заберут с собой их обоих, мужа и жену.

— У стен монастыря вы, верно, оставили засаду? — спросил Кольцов.

Слащев усмехнулся.

— Вы плохо меня поняли, — сказал он. — Мне нелепо прибегать к коварству. Проще было бы встретить вас засадой и без моего появления здесь. Но в бою могла бы погибнуть моя жена. Я не хочу рисковать. Я хочу быть уверенным, что и она, и ребенок будут живы.

«Да, глупый вопрос… Он действительно хочет спасти жену ценой собственной жизни. Он просто любит ее больше, чем себя, чем собственную жизнь. Может быть, он не вполне представляет, что с ним будет в те первые часы, как его доставят на тот берег? Эйдеман и Землячка решат его судьбу немедленно».

— Вы понимаете, что вас ждет? — спросил Кольцов.

— Да. Я знаю людей, которые командуют Правобережной группой. Меня расстреляют тут же, не доводя дело до суда.

«Да, он все понимает: суд над ним ни к чему. Хотя и выяснится, что он пожертвовал собой ради любимой женщины. Благородный поступок!.. Пустое, Слащева должны казнить немедленно!.. Интересно, а какая участь ожидает человека, который решил бы отпустить генерала? Наверняка тоже немедленный расстрел. Значит, выхода нет? Впрочем, а кто, кроме меня, знает, что этот незнакомец — генерал Слащев?»

Молчание становилось тягостным. Дело Кольцова — объявить его арестованным, доставить на правый берег… Его жену он, конечно, отпустит. Он отпустил бы беременную женщину в любом случае. Так что подвиг генерала бессмыслен… Но Слащев этого не знал. Он, конечно, думал, что все красные — злодеи, одержимые безумными идеями.

Да, говорить не о чем. Вызвать Греца… Греца? Павел представил себе палаческую радость этого человека при известии, что в их руках находится сам Слащев. Ох, как не хотелось доставлять Грецу такое удовольствие.

Слащев закурил вторую папироску. Не таким представлял себе генерала, знаменитого белого военачальника, Кольцов. Судя по его действиям, по проведенным им операциям, его энергии, это должен быть крепкий, собранный, полный сил и уж никак не сентиментальный человек, для которого любимая женщина важнее жизни, важнее всего. Что-то происходило с генералом за эти последние дни, может быть, месяцы, о чем, конечно, бессмысленно расспрашивать, о чем можно лишь догадываться.

Изможденное лицо, затравленный взгляд… Павел краем уха слышал о разногласиях Слащева с Врангелем, но это, в конце концов, обычное дело. И у них, в Красной Армии, пруд пруди военачальников, не терпящих друг друга. Осознание тщетности борьбы? Близость поражения? Да, конечно, любой умный человек, взвесив соотношение сил, должен был прийти к подобному выводу. Но для Слащева поражение не просто эпизод. Поражение — потеря смысла жизни.

Значит, это не просто самопожертвование ради любимой, это еще разновидность самоубийства, может быть, не вполне осознанного? И тогда действительно уход от поражения. Уход в легенду, в герои. Расстрелянный жестокими красными, Слащев, так нежно и сильно любивший жену, становится великим преданием. Перед лицом неизбежных неудач, может быть, разгрома на полях сражений он уходит на другие поля, где обретет уже неуничтожимую и вечную славу.

А кем тогда станет он, Павел? Как он будет выглядеть в собственных глазах? Оправдание всегда можно найти. Но это перед другими. А перед самим собой?

Слащев жадно, словно в последний раз, затягивался папиросным дымом. На Павла он уже не смотрел, думал о чем-то более важном. Он понимал, что, кто бы ни был перед ним, дело решено. И размышления красного командира, который, несомненно — это генерал определил почти сразу, — был когда-то офицером, человеком присяги, чести — просто затягивание времени.

А Павел думал о том, что при высоком смысле своего подвига Слащев, сидящий перед ним, сдавшийся противник. Только сдача его теперь будет называться высшим героизмом.

Интересно, что сказал бы Слащев, если бы узнал, что перед ним не красный командир, бывший офицер, а полномочный комиссар ЧК? Он бы очень удивился тому, что Кольцов еще размышляет. Для Слащева ЧК — символ крайней свирепости.

Итак, в их встрече сдавшийся в плен Слащев становится победителем. Раз и навсегда. Исторический момент.

А если победителем окажется он, Кольцов? Если он будет рисковать всем: репутацией, жизнью? Не Слащев. Как будет чувствовать себя генерал? Не сейчас, потом. Как он будет вести себя? Как сможет воевать? Жить?

Павел решился. Времени на раздумья не оставалось. Он знает, что поступает верно. Все равно былого Слащева уже нет. И не будет. Этого, конечно, никому не объяснишь, если возникнут разбирательства. Что ж, самые важные решения всегда принимаются в одиночку. И самые тяжелые переживания человек всегда выносит один. Может быть, если будет жив, он расскажет кому-то обо всех сомнениях этой ночи в монастыре. Может быть…

Одна из свечей, коптя и вычерчивая в воздухе замысловатый, витой след, уже догорала. Лицо Слащева словно уходило в тень. Светились только огромные глаза.

— Я вас отпускаю вместе с женой, — сказал Павел, вставая.

Слащев тут же поднялся, сохраняя воинскую выправку.

— В знак уважения к вашему поступку и к вашей любви. Если хотите услышать громкие слова.

— А условия? Что вы потребуете от меня?

— Ничего. Пойдемте, я провожу вас к воротам, а потом выведу вашу жену. Я не хочу, чтобы вас видели беженцы — там много всякого люда внизу… Ну что вы застыли на месте, генерал? И накиньте свой башлык на голову.

Наконец Слащев сделал шаг к двери. Павел провел его по темной лестнице, мимо Греца, который посторонился, пропуская их, но пошел следом, словно в ожидании приказаний.

— Вы останьтесь, Грец, — сказал Кольцов.

Он отвел Слащева к воротам, где наказал караулу охранять гостя, а затем вернулся в общежитие, в полуосвещенное помещение церкви, где на узлах, среди баб, придремала «пленница».

Павел разбудил ее, взяв за руку. Кисть у нее была горячей.

— Пойдемте.

По дороге тихо сказал:

— Прошу вас ничем не выдавать своего удивления и всяких прочих чувств. У ворот вас встретит человек. Вы уйдете с ним. Молча. Потом все выясните… Вы поняли меня?

Он убедился, что она уже сбросила с себя оцепенение сна.

— Повторяю, — вновь напомнил он, — никаких проявлений чувств. Этим вы можете погубить не только себя, но и других.

Она кивнула головой.

Кольцов, пройдя брусчатую площадь, подвел ее к воротам, где среди теней маячила фигура человека в плаще, с остроконечным башлыком на голове.

— Вот этот человек отведет вас, — сказал он жене Слащева и указал на башлык. — Все. Уходите немедленно.

Он проследил за тем, как две тени растаяли на дороге, где росшие по обеим сторонам деревья образовывали густую тень. Мягкий песчаный большак заглушил звук шагов. Слышно было лишь нежное треньканье древесных лягушек. Поднимался туман, постепенно своей низкой еще, стелющейся пеленой закрывая звезды.

На мгновение ему показалось, а может, лишь почудилось, что где-то вдалеке простучали, удаляясь, торопливые лошадиные копыта. И снова все стихло.

Кольцову стало зябко. Он знал, что сомнения — правильно ли он поступил? — теперь будут долго, может быть, всегда мучить его.

Судя по тому, что Грец как-то, не задумываясь, легко оставил его и затем не явился с вопросами, в голове у особиста созрел план. Может быть, он догадывался о том, что за ночной гость посетил их этой ночью? Открыто выступить против Кольцова здесь, в монастыре, он не мог. После двухдневных совместных боев белорусы полностью доверяли Павлу, и Греца, в случае открытого конфликта, просто пристрелили бы.

Жизнь Павла теперь осложнилась. Но что сделано, то сделано.

Оставалось готовиться к переправе.

В предрассветном тумане, соблюдая меры предосторожности, они вышли из монастыря к реке. Их сопровождал старец Савватий, чтобы указать, где среди камышей припрятаны две шаланды и каючок — остатки монастырского флота.

Шли, натыкаясь друг на друга в тумане: смеси чернил с молоком. Все же у этой мути был какой-то внутренний свет, Павел различал ближайшие фигуры. Впереди двое пулеметчиков катили, взявшись за дужку, «максим». Колеса мягко резали влажный песок. Высокий камыш вокруг шевелился. Казалось, рядом с ними в камышах кто-то движется.

Савватий, постукивая посохом впереди себя, нащупал тайную тропу в зарослях камыша и смело вошел в воду. Затем его посох ударил во что-то твердое, деревянное. Красноармейцы раздвинули в стороны камыш, прикрывавший шаланды. Тут же, днищем вверх, лежал и каюк.

Красноармейцы перевернули каюк и стали вычерпывать воду из притопленных шаланд. Среди белорусов, выросших на Днепре и Немане, нашлись несколько знатоков лодочных дел. Принялись на ощупь законопачивать щели всяким тряпьем.

— Ничаво, — тянул один из белорусов напевным говорком. — До того берега выдяржа. Ще не трухлява.

Лодчонка на двух-трех человек и вовсе была почти новая, от нее пахло свежей просмолкой.

— Берите и каючок, — вздохнул старец. — Шаланды-то, да еще с вашими железяками, по самые борта войдут в воду. Как бы не потопли. А каючок хороший, мы на нем в тихое время рыбку ловим…

— Лодки мы вам вернем, — пообещал Павел. — Как только опять будем здесь.

— Не надо. На том берегу в камышах оставьте. Монахи сыщут, — сказал Савватий и горестно вздохнул. — Ох-хо-хо! Бог не без милости, не беспокойтесь. — И пристально поглядел на Павла. — «Как только опять будем». Кто где будет, о том одному Всевышнему ведомо. Вы, красные, свою волю поперед Божьего промысла ставите, ой, грех!

Неожиданно из тумана вынырнул Грец.

— Мы с вами, товарищ комиссар, в каючке. Вслед за шаландами. Вдруг что произойдет, ребят подберем, не дадим пропасть.

«Ой, больно ласковый у тебя голосок, Грец, — подумал Кольцов. — Лучше открытая вражда, чем дружеские предложения. Можно только догадываться, что у тебя на уме. Наверно, ты откуда-то дознался, что в монастырь являлся сам Слащев. Может, кто-то из беженцев признал генерала и успел тебе доложить. Ты уже не надеешься на праведный революционный суд, боишься, что комиссар Кольцов опять выскользнет. Уж не решил ли ты сам стать трибуналом, Тарас Грец?»

— Хорошо, — согласился Павел. — Толковое предложение.

И, пока шли приготовления к переправе, он незаметно достал из кобуры пистолет и переложил его в карман брюк.

Шаланды одна за другой отплыли, шурша бортами по зарослям камыша. Грец вытолкал в образовавшийся проход каючок. Придержал его, стоя по колено в воде. Кольцов влез, и как-то само собой получилось, что он оказался на веслах, которые особист услужливо вставил в уключины. Грец занял место на корме.

Последнее, что увидел Павел на берегу, была темная фигура старца. Подняв руку, отец Савватий осенил красных командиров крестным знамением.

— С Богом, сынок, — сказал он. — И не бойся Петра-отступника, а бойся Иуду. На Тайной вечере все добры, а лукавство лесть источает…

Слова старца показались Кольцову странным то ли пророчеством, то ли предупреждением. И почему Савватий сказал «сынок», а не «сынки»? Что он мог знать об их отношениях с Грецем и обо всем, происшедшем ночью? Говорили ведь некогда: вещие старцы. Ведающие чутьем. Разумеется, Павел в эти россказни не верил. Но все-таки стало как-то не по себе.

Павел окунул весла в воду по самые рукояти, чтобы не было скрипа. Приладился. Вскоре камыш и водоросли перестали путаться в веслах. Они выплыли на свободную воду.

На реке стало светлее. То ли уже солнце поднималось за пеленой тумана, то ли в тумане были прогалины, открывающие уже наливающееся зеленью и голубизной небо.

Впереди маячили расплывчатые тени двух шаланд и слышался плеск весел.

Кольцов видел — не столько даже прямым зрением, сколько всеми обостренными в эту минуту органами чувств, — как Грец передвинул и положил на колени деревянную приклад-кобуру маузера. У особиста были все преимущества стреляющего первым: маузер расположен в своей деревяшке очень удобно для выхватывания, а руки Кольцова были заняты веслами, да и до пистолета нелегко добраться.

Единственным слабым местом в позиции Греца было то, что он чувствовал себя совершенно уверенным, зная, что пистолетная кобура Кольцова, для удобства гребли, передвинута назад, за спину: до нее еще надо было дотянуться и на ощупь расстегнуть. Все козырные тузы были у особиста. Полный набор.

— Я давно догадывался, что ты, Кольцов, двурушник и изменник, — тихо произнес Грец. — На этот раз твоя ловкость тебя не выручит, потому что именем революции…

Он, Грец, не мог выстрелить, не зачитав «приговора». Все же для него существовали какие-то правила. Надо было произнести магическую формулу, заклинание.

Пока особист говорил, Кольцов, делая взмахи, передвигал правое весло к самому верху уключины, и через три взмаха, когда Грец готов был выхватить маузер, Кольцов вырвал весло, и оно полетело в Греца. Тот инстинктивно ухватился за лопасть…

Этого было достаточно. Кольцов отпустил весло и выхватил из кармана «кольт», отводя большим пальцем курок. Он мог выстрелить и сквозь карман, так было быстрее, а Грец представлял большую и близко расположенную мишень. Но Павел не хотел оставлять в своих брюках дыру — явную и неопровержимую улику.

Приходилось рисковать. Грец успел отбросить весло и сжать рукоятку маузера. Кольцов дважды выстрелил. Особист осел, стал заваливаться на корму и соскользнул в воду.

На шаландах перестали грести, и вскоре Павел нагнал их, старясь как можно быстрее уйти от места, где остро пахло порохом.

— Что случилось? — спросили из одной из шаланд. — Кто стрелял?

— Не знаю, — сказал Павел. — Вроде как оттуда, с острова. В Греца попали.

— Вот беда, — сказали «хлопы» без особой, впрочем, горечи. — Уже до дома-то рукой подать.

— Судьба!..

…В полдень, после семи часов, проведенных в Особом отделе Правобережной группы, после расспросов, сначала обычных, затем принявших характер следствия, Павла арестовали. Решение об аресте подписала Землячка.

Глава восемнадцатая

Почти в тот самый час, когда Павла посадили в один из пустующих амбаров (вот уж где-где, а в Бериславе было куда посадить арестованного), генерал Слащев начал наступление на Каховский плацдарм. Он выполнял приказ главнокомандующего без всякой надежды на успех, в состоянии крайнего нервного возбуждения, заранее сожалея о бессмысленных жертвах, которые должны понести его войска, и всячески стараясь их уменьшить. Однако атака есть атака и гибель людей в ней неизбежна, особенно если наступающим противостоит хорошо подготовивший оборону противник.

Два танка «Марк-четыре», успевшие подойти к тому времени, с экипажами, которые не смогли отдохнуть после жуткой тряски, пыли и выхлопных газов, были брошены на пролом проволочных заграждений. За ними шла пехота, а за пехотой уже летели первые эскадроны корпуса Барбовича, чтобы ворваться в проломы и ошеломить противника, растекаясь по плацдарму.

Поначалу танки имели успех. Эти неуклюжие тридцатитонные чудовища, высотой в два с половиной метра, с двумя пятидесятимиллиметровыми пушками в выступающих по бокам спонсонах, с пятью пулеметами в амбразурах, легко раздавили три ряда проволочных заграждений, как если бы те были построены из спичек и ниток.

Плюясь огнем во все стороны, танки приближались к окопам, и наводчики боевых машин уже видели сквозь прицелы белые хаты на окраине Каховки. Но неожиданно танки столкнулись с системой рвов, хитроумно выкопанных саперами Дмитрия Карбышева на наиболее опасных направлениях. Танки стали маневрировать, урча дифференциалами, и поворачиваться бортами. Они представляли собой прекрасную мишень, площадью двадцать пять квадратных метров.

Нет, недаром пушкари Лени Говорова и Коли Яковлева на том, правом, берегу тренировались в стрельбе по движущимся мишеням. Они с близкого расстояния всадили в первый танк несколько фугасных снарядов, которые легко пробили броню толщиной всего полтора сантиметра.

Танк загорелся. Из восьми человек экипажа в узкие двери спонсонов выбрались всего четверо. Они катались по земле в своих кожаных куртках и штанах, пытаясь сбить пламя. Двоим это удалось, и они бежали вместе с пехотой назад, в проломы, куда уже устремилась отступающая конница.

Второй задымившийся танк успел развернуться и уползти, гоня перед собой пехоту и не давая выйти на простор кавалерии.

Артиллерия белых была подавлена с правого берега мощным огнем крупнокалиберных пушек, которые стреляли в соответствии с составленным Алексеем Благодатовым планшетом массированного огня. Батареи Барсука-Недзвецкого выходили из строя одна за другой, и сам он, получивший новую контузию от взрыва зарядного ящика, метался от расчета к расчету, становясь иной раз на место выбывшего наводчика.

И пехота, и кавалерия, смешавшись, бросились вон из плацдарма: тот, кто не успевал под огнем к пролому, повисал на проволочных заграждениях или застревал под ними, стараясь подкопаться и проползти.

Через час после начала атаки Владислав Барсук-Недзвецкий прискакал в Ставку Слащева на хуторе Куликовском.

— Ваше превосходительство! — заикаясь и напрягая голос, обратился он к начальнику и другу. — Разрешите отвести остатки артиллерии. Тяжелые батареи с того берега накрывают нас, а бороться с ними мы не можем… — И выпалил с отчаянием: — Это все равно что выйти с мухобойкой против носорога. Они сражаются по всем правилам, не хуже немцев. Это уже другая армия, Яков Александрович!

Слащев, вытирая воспаленные, слезящиеся глаза, тихо ответил:

— Отводите, полковник.

И спустя какое-то время, осознав, что Барсук плохо слышит, закричал:

— Отводите! — и тем же, во всю ивановскую, голосом повторил этот приказ прямо в ухо начштаба Фролову, хотя у того был отменный слух: — Отводите все войска за пределы артогня красных. Мы прекращаем атаку. Все! Кончено! Первый акт, и он же последний!

И, вызвав шифровальщика, продиктовал текст радиограммы барону Врангелю: «Атаку против Каховского тет-де-пона прекратил ввиду невозможности взятия и больших потерь. По-прежнему считаю овладение Каховкой делом бесполезным и обреченным. Таковое мнение делает необходимостью просьбу об отставке. Слащев».

Поручик, записавший текст, с испугом и отчаянием посмотрел на генерал-лейтенанта. Он не представлял себе, как корпус сможет воевать без Слащева.

— Идите, поручик!

Через полчаса корпусная радиостанция послала в Севастополь короткую цепочку точек и тире. Ответ был дан почти немедленно, если учесть время, необходимое для кодирования: «Отставку принимаю. Командование корпусом сдайте генералу Витковскому. Врангель».

Слащев дважды прочитал текст радиограммы. Он ожидал именно такого ответа. Но одно дело произносить в уме воображаемый приказ главнокомандующего, и другое — держать в руках его текст.

Это был конец его участия в военных делах. Решение окончательное, бесповоротное. Врангель не потерпит в армии инакомыслящего генерала. Да и никакой другой главнокомандующий не потерпит. Если бы не было в жизни Слащева «юнкера Нечволодова», он бы застрелился немедля.

Какое счастье, что на его пути, в келье Корсунского Богородицкого монастыря, встретился этот странный красный командир. Если у большевиков существуют такие люди, то он, Слащев, больше с Красной Армией сражаться не желает. Этот человек подарил Якову Александровичу жизнь. И не в том точном понимании, что не увез его на неминуемый расстрел, а в изначально более глубоком. Ибо жизнь — это не только бренное существование, это надежда, вера, смысл.

Нет, он не будет стреляться. И даже мысль о том, что корпус перейдет к генералу Витковскому, не заставит его впасть в отчаяние. Витковский, безусловно, храбрый и исполнительный генерал, но с весьма ограниченным оперативно-тактическим мышлением. Он не увидит ничего, что лежит за пределами задач корпусного масштаба. Он будет атаковать плацдарм, не считаясь с потерями. Чем сможет помешать этому Слащев? Ведь он оставляет в своем корпусе многих близких ему людей, которые теперь окажутся в подчинении у чуждого им человека…

Бороться? Как? Выступить против Врангеля? Но это значит ослаблять и без того малочисленную Русскую армию. Русскую… А может быть — Красная и есть теперь настоящая Русская армия? Он, Слащев, вместе с Врангелем отнял у нее победу на польском фронте.

Время. Ему нужно время, чтобы подумать. Разобраться. И это время теперь у него будет.

…А в Чесменском дворце в Севастополе, в Ставке Врангеля, барон, по привычке меряя огромный кабинет своими саженными шагами, говорил другу и начальнику штаба Шатилову:

— Паша, нужно подготовить какой-то приказ, успокаивающий Слащева. Мне не хотелось бы, чтобы он числился в моих противниках. Их и без того достаточно… Человек он тщеславный. Надо прежде всего дать ему звучное наименование. Ну, скажем, пусть впредь именуется Слащев-Перекопский, в ознаменование его заслуг при защите полуострова. Нет, не звучит! Может быть, Слащев-Крымский? Как Потемкин-Таврический. Да, да! Слащев-Крымский!

— Замечательно, ваше превосходительство!

— Ну и соответствующие слова… там… «Дорогому для сердца каждого русского воина генералу Слащеву…» — и так далее. Орден ему, Николая Чудотворца… И зачислить в запас с сохранением содержания…

Врангель нервничал. Пришло сообщение об окончательном поражении Красной Армии под Варшавой и ее стремительном откате. Казалось бы, радуйся. Одними пленными и интернированными большевики потеряли около двухсот тысяч человек. Но агентурные шифровки доносили, что Москва намерена любой ценой заключить мир с Варшавой. Согласна, мол, уступить земли, заплатить огромную сумму золотом, лишь бы высвободить войска для борьбы на юге. Борьбы с ним, Врангелем.

Вся Россия была в огне восстаний, как запаленная степь. В одном месте высохший ковыль только тлеет, в другом, глядишь, уже разгорается, а в третьем — полыхает. Бои в Северной Таврии — это ветерок с юга, который хорошо раздувает этот огонь на пространстве бывшей империи.

Он, Врангель, балансирует на шатких мостках, стремясь перейти бурный поток. Франция поддерживает его за руку, но не больше. Строго дозированная помощь. Обещания. Сама Франция в дебатах, забастовках и бесконечных депутатских запросах: «А не является ли Врангель диктатором? А не хочет ли он восстановить империю? А существует ли у него свобода прессы? Права личности? Суды присяжных?»

Врангель вынужден юлить перед майором Пешковым, французским майором и приемным сыном пролетарского писателя, представляющим во французской миссии «европейскую общественность». Пешков недоволен тем, что в крымской печати существует цензура. Недоволен действиями контрразведки. Пешков просит доложить… объяснить… изменить…

Однорукий майор, родом из Нижнего Новгорода, уже представлял «общественность» при Ставке Колчака. Известно, чем все кончилось.

Но приходится прислушиваться. Делать вид, что Врангель ничего не имеет против газетных пасквилей, которые выставляют его на посмешище. Политика, черт бы ее побрал!..

Теперь к скопищу критиков непременно примкнет Слащев. На какое-то время его удастся улестить, задобрить. Но известно, что он в целом не приемлет план войны в Северной Таврии. Как будто у Врангеля есть свобода действий.

Слащев уже не раз называл — пока в узком кругу — Врангеля французским наемником. Главнокомандующему докладывали.

Врангель остановился у окна. Отсюда было видно море — огромное, безмятежное. Это сегодня. А завтра?.. Управлять Россией, даже самой малой ее частью, все равно что управлять морем. Бесконечные распри, сплетни, подсиживания, бунты. А у Слащева слава неподкупного, честного воина, знающего, справедливого. Надо сказать, заслуженная слава. Слово Слащева весомо и значимо. Генерала надо полностью дискредитировать, нанести упреждающий удар.

— Паша, хорошо бы подтолкнуть наших пропагандистов, — произнес Врангель, морщась, с отвращением. — Относительно Слащева. Так сказать, задать тон… Он позволил красным создать плацдарм, подвел армию, поставил под удар Крым… в корпусе разложение, нет дисциплины… прибегает к кокаину, к вину…

Шатилов кивнул головой. Хороший друг Паша, единственный, кто никогда не подведет, но уж слишком легко соглашается. Однако друзей не лепят из воска, как фигуры в паноптикуме. Какие уж есть.

Петр Николаевич повертел в руках изящную ручку с золотым пером, сделанную из диковинного прозрачного материала, — подарок французов. С излишним усилием надавил на нее, стекловидная палочка хрустнула. А говорили — гнется, но не ломается, органическое стекло, последнее достижение химиков.

— Скверно, Паша. Гадость! — сказал Врангель и, уловив удивленный взгляд Шатилова, пояснил: — Это я про политику. Грязная штука. Всегда была и всегда будет грязной.

Глава девятнадцатая

Розалия Самойловна нервничала. Нет, на фронте все шло хорошо. Относительно. К Перекопу прорваться не удалось, но Каховку удержали и укрепляли ее с каждым часом все сильнее.

Землячка считала, что это в первую очередь заслуга Политотдела группы. Политработники шли во все полки, батальоны и даже роты. Делили с красноармейцами все тяготы военной жизни, шагали первыми в атакующих цепях, и если получалось так, что надо было отступать, то уходили последними, отстреливаясь и прикрывая собою других.

О заслугах Политотдела Розалия Самойловна судила по числу убитых и раненых работников. Это был самый верный показатель. Она всегда указывала эти цифры в отчетах Реввоенсовету, ЦК партии и в письмах, которые посылала лично Ленину. Она полностью доверяла лишь Владимиру Ильичу. Он был не только другом. Спасителем. Когда ее, как котенка, буквально вышвырнули из Восьмой армии якобы за излишнюю жестокость, которую она проявляла не только к врагам, но и к своим, именно Ленин выручил ее. Выслушал, поверил и снова назначил начальником Политотдела, на этот раз в новую для нее, Тринадцатую армию.

При Розалии Самойловне этот новый Политотдел перестал благодушествовать. Всех партийцев она направила в войска. За непродолжительный срок из-за огромной боевой убыли состав ее работников сменился уже дважды, и каждый раз, зная благорасположение вождя, ей присылали новых. И она сразу же направляла их в бой… Политотдельцы говорили о ней: «Мне лучше погибнуть от врангелевской пули, чем от руки Землячки».

Она гордилась такими отзывами. У нее в Политотделе, считала она, дисциплина была крепче, чем в армии.

Нервничала она из-за Кольцова. Осторожный начальник Особого отдела Кириллов устранился от окончательного решения, считая, что расследование не установило вины Кольцова, а лишь подтвердило наличие некоторых сомнительных фактов в поведении полномочного комиссара. В лексиконе Кириллова любимым словечком было «однако».

«Да, факты неприятны, однако Кольцов мужественно и со знанием дела командовал полком и, несмотря на чудовищные потери, сумел вывести остатки полка, переправиться, не выпустив оружия из рук, сохранив боевое знамя…»

В поведении любого человека всегда можно найти эти «однако». Словцо не из революционного словаря. И не должно влиять на приговор.

Разобравшись с бумагами и разослав новых политработников в части, Розалия Самойловна приказала привести к ней арестованного Кольцова. Решила поговорить с ним с глазу на глаз. Она знала, что люди, имеющие какие-либо тайные мысли или сомнения, не выдерживают ее взгляда и прямых, резких вопросов.

Конечно, Кольцов не простой командир, тем более не ее подчиненный. Это опытный агент. Тем более интересным будет поединок. Она установит, какого цвета подкладка у мундира этого «адъютанта его превосходительства».

Кольцова привел в кабинет Землячки рослый, подтянутый красноармеец из охраны Политотдела. Стукнув прикладом об пол, доложил об арестованном и, замолчав, продолжал есть глазами начальницу, готовый выполнить любой приказ.

— Ступайте. — Небрежным взмахом руки она отпустила красноармейца и при этом взмахнула головой так, что с переносицы чуть не слетело пенсне.

За последние дни Розалия Самойловна, и без того крайне худая, и вовсе отощала. Бои, волнения. Черты ее изможденного лица обострились, и пенсне едва держалось на переносице.

Тем более острым, почти карающим становился ее взгляд. И сейчас она буквально вонзила этот взгляд в арестанта. Но в глазах Кольцова она уловила лишь спокойствие и даже некоторую иронию.

Павел отоспался за целые сутки, проведенные в амбаре. Он даже был благодарен Землячке за это принуждение к отдыху. Смастерил постель из груды старых, изъеденных крысами мешков и позволил себе отдохнуть на славу, благо большая миска борща, доставленная ему в амбар, утолила голод.

Кольцов был уверен, что у Землячки нет никаких доказательств его вины. Расследование — штука тонкая, оно требует высокого профессионализма, а не «внутренней революционной убежденности». Как успел понять Павел, Кириллов, которому Землячка поручила предварительное следствие, не смог найти каких-либо улик да и не очень стремился к этому.

Конечно, паршивое дело — морочить голову своим, да что поделаешь! Павел был уверен, что во всех событиях последних дней он поступил правильно, а в случае с Грецем у него просто не было выбора. Вести разговор по душам с людьми, которые, как инквизиторы, озабочены только поисками вины, это уж, извините, дудки!

— Сядьте, — сказала ему Землячка после короткого испытания взглядом. — Так вы не отрицаете, что к вам в монастырь попала жена генерала Слащева?

— Нет, не отрицаю.

— Но вы понимали, что жена Слащева — это не просто женщина?

— Понимал. Она не просто женщина, она — беременная женщина. Мне говорили, якобы на седьмом месяце. Я не очень в этом разбираюсь. К сожалению.

Землячка опять уронила пенсне. Черт знает что такое — допрашивать человека и все время ловить очки. Чем-то Кольцов смущал ее. Красивый, наглый молодой человек. Розалия Самойловна в свои сорок четыре года не чувствовала себя женщиной. Ей мешала делать революцию и воевать именно ее женская сущность. Она давно стала стягивать назад пышные вьющиеся черные волосы. Она лишала себя прически. К счастью, волосы уже поседели. Когда-то ей говорили, что она красива. Ее это раздражало.

И сейчас ей казалось, Кольцов изучает ее именно как женщину. И видит многое, что она хотела бы скрыть. Самое страшное, что этот несомненный двурушник и, возможно, просто изменник нравился ей. Розалии Самойловне приходилось бороться с глубоким, ощущаемым ею как заноза чувством. Эти серые, чуть насмешливые глаза, этот правильный нос и резко очерченный, выразительный рот, ямочка на подбородке…

Надо быть более резкой, не разнюниваться. Как он сказал о беременности! С каким-то вызовом. Как будто она, Розалия Самойловна, должна в этом разбираться. Может, еще и сочувствовать жене жестокого белогвардейца?

— Товарищ Кольцов, — сказала она, непроизвольно употребив это партийное обращение «товарищ». — Беременность — простейшая физиология, а мы с вами говорим о куда как более важных вещах. О политической зрелости. О сознательности революционера. Вы должны были понять, что у вас в руках был рычаг воздействия на врага советской власти. И вы выпустили его из рук…

Она сняла с переносицы пенсне. Взяла со стола лорнет в черепаховой оправе и, раскрыв его, приставила к своим близоруким глазам. Кольцов постарался улыбнуться. Странная сцена допроса — с помощью лорнета. Бедная женщина. Ведь она была красива. Она и сейчас еще привлекательна: прекрасная фигура, точеное белое лицо. Все отдано на алтарь революции. Даже редкий природный дар — красота.

Она мумифицировала себя, сознательно иссушила. Можно было бы восхищаться таким самопожертвованием, если бы оно не было пугающим.

Она и Кольцов идут в одних рядах, но между ними такая стена!..

— Хуже того! — сказала Землячка, стараясь подавить в себе ростки предательской бабьей симпатии и придавая голосу всю силу суровости, на которую была способна. Она знала, что от такого голоса — случалось! — обомлевали закаленные политработники, партийцы, допустившие всего лишь маленькую промашку. — Вы, Кольцов, вступили в переговоры с явившимся к вам человеком, судя по высказываниям свидетелей, офицером, и отпустили с ним эту женщину.

На Павла резкость высокого, почти истерического голоса не произвела должного впечатления. Он ощущал необъяснимое внутреннее превосходство над Землячкой, и от этого рождалось чувство жалости.

— Я бы и так отпустил беременную женщину, — сказал Павел. — Но я использовал приход этого человека… возможно, офицера, да! Чтобы получить гарантии на беспрепятственный выход остатков полка из монастыря и переправу на нашу сторону.

— Позор! — закричала Землячка. — Вы вступили в омерзительную торговлю с врагом. Вместо того чтобы задержать и его. Шкурные интересы вы поставили выше преданности пролетарскому делу. Вы убоялись выполнить свой долг и прорываться с боем?

Ей хотелось разозлить этого красавчика «адъютанта», вызвать его гнев, вступить в спор — и тем самым покончить с чувством симпатии и женского интереса, которые она воспринимала как слабость. Но Кольцов отвечал спокойно:

— Розалия Самойловна, от полка оставались всего сорок человек. Измученных боями. Почти без патронов. Мне хотелось сохранить им жизнь. И сохранить, кстати, Почетное революционное красное знамя полка. Пока остаются знамя и хотя бы несколько живых человек, воинская часть жива. Она продолжает существовать.

— Это пустая логика! — возразила Землячка. — Такая логика может далеко завести. До примирения с противником, которому не должно быть пощады. Ваше дело — сражаться конца. В любых обстоятельствах. Унести с собой в могилу хоть несколько врагов! Так работники Политотдела учат красноармейцев, рядовых, а вы исполняли обязанности командира полка.

— Я с вами не согласен, — ответил Кольцов мягко. — И напомню вам, что наш полк остался на том берегу, чтобы прикрыть отход дивизии. Он уже один раз пожертвовал собой.

Но Землячка чувствовала, что она не должна останавливаться в своем натиске. Только так она могла победить. Себя.

— Скажите, почему же во время переправы погиб особист? И только он. Который, кстати, находился в конфликте с вами. И с которым вы были в одной лодке.

Кольцов знал, что он, со своим опытом агентурной работы, легко вывернется, одолев натиск этого весьма непрофессионального допроса. Он оставался спокойным.

— Кто стрелял, теперь не установить, — сказал он. — Лодка шла последней, мимо поросших зеленью островов. А там мог сидеть кто угодно. Белые, «зеленые», махновцы. Даже, может быть, наши могли принять нас за чужой десант, за разведчиков.

— И все же — почему погиб именно Грец? — настойчиво спросила Землячка.

— Потому что пуля — дура. Могла попасть и в меня. Просто на этот раз мне больше повезло. Это война!

— Ладно, оставим. Поговорим о махновцах! — сказала Землячка. — Вот у меня донесение этого особиста… Греца! Вы отпустили троих бандитов, взятых в плен. Вы что же, всех врагов отпускаете?

— Я об этом уже писал, — ответил Кольцов. — И там у вас должно быть мое объяснение. Среди махновцев был наш агент. И мы должны быть благодарны ему за то, что во время боев на левом берегу эти отряды, скопившиеся в плавнях, не ударили нам в спину. А могли бы.

— Они побоялись! — сказала Замлячка.

— Возможно. Но кто-то должен был настроить их так, чтобы они побоялись.

— Я знаю, вы за примирение с махновцами. Еще одно свидетельство вашей полной аполитичности.

— Это особая тема. И это не аполитичность, а политика.

Отложив лорнет и сцепив руки, Землячка хрустнула пальцами.

— Вы выворачиваетесь, юлите… А между тем я своим чутьем старой революционерки ощущаю: вы врете!

— Вы революционерка, Розалия Самойловна, но вы не старая. Не возводите на себя напраслину.

Наступила минута молчания.

— Этот особист, — сказала Землячка тихо, — высказывал одному из красноармейцев свое мнение, что… — Она нахмурилась и выпалила: — Что под видом офицера к вам явился сам Слащев.

«Не дурак был Грец», — подумал Кольцов. И сказал:

— Этот Грец не производил впечатления сумасшедшего. Может быть, просто нервное перенапряжение?

— Да, — призналась Землячка. — Это весьма вольное допущение. Не будем… Но всего остального достаточно, чтобы предать вас Реввоентрибуналу.

Кольцов знал, что это такое. Реввоентрибуналы, находящиеся в армиях, дивизиях и даже бригадах, выносили решения, «руководствуясь революционной совестью». Приговор являлся окончательным и приводился в исполнение немедленно. Так что судьбу человека можно было решить в пять минут.

— Это нелепость, — вздохнул Кольцов.

— Это необходимость, — отрезала Землячка.

Она уже решила про себя, что должна сделать все возможное, чтобы этого красавчика расстреляли. Тем самым она одолеет эту преступную тягу к его крепкому, ладному телу, его губам, глазам, ей перестанут нравиться эта ямочка на подбородке, звук негромкого, мягкого голоса, обволакивающий, лишающий силы звук. Только так — расстрелять, уничтожить соблазн.

Двадцать с лишним лет тому назад, в ссылке, Розалия Самойловна, совсем юная девчонка (но уже член социал-демократической партии!), вышла замуж за товарища по ссылке, бледного, тихоголосого ученого юношу по фамилии Берлин. Вышла не по любви, а скорее из любопытства.

Недолгая брачная жизнь оставила у нее чувство ужаса отвращения. Близость с мужчиной она восприняла как позор для настоящей революционерки. Грубая, постыдная физиология, которой она, после первых опытов, старалась избегать.

С мужем она вскоре рассталась и даже забыла его имя, но фамилия ей пригодилась для конспирации. Больше мужчин в ее жизни не было. Были товарищи или противники мужского пола.

И вот этот Кольцов… Определенно — расстрелять!

Она вспомнила свой первый опыт приговоров. Когда член Московского революционного комитета Петр Смидович осенью семнадцатого хотел выпустить юнкеров из Кремля под честное слово, что они больше не будут воевать с пролетариатом. «Мальчишки! — говорил на заседании Смидович. — Пусть идут по домам». Тогда она потребовала расстрелять Смидовича как буржуазного соглашателя. Но комитет был явно против. И она отправилась в казармы Астраханского полка. Устроила митинг. «Солдаты! — кричала она. — Там, в Кремле, сидят сынки помещиков! Тех помещиков, которые отнимут у вас землю. Землю, которую своим декретом дал крестьянам Съезд Советов! Отнимут с помощью вооруженных сынков. Вы хотите отдать свою землю?..»

И она повела солдат и всех, кто к ним присоединился, на штурм Кремля. Она не могла не знать, что сынков дворян и землевладельцев среди юнкеров едва ли наберется и четверть, война заставила брать в училища детей простого люда. Но стоило пожертвовать тремя четвертями ради уничтожения той, меньшей, но враждебной части. Такова логика революции, не боящейся жертв.

Солдаты разбили юнкеров, а сдавшихся расстреляли. И она была убеждена, что поступила правильно. И не позволяла себе переживать.

Так неужели она распустит нюни, размышляя над судьбой одного человека, бывшего капитана царской армии? Несмотря на то что он пробуждал в ней чувства, которых у нее не было и не должно было быть.

Разрешив свои сомнения, Землячка почувствовала облегчение. Теперь она может обращаться с «адъютантом» и помягче.

— Мы переведем вас, товарищ Кольцов, в пустующую хату, под домашний арест, — сказала Розалия Самойловна. — Без права покидать помещение. Мы, политотдельцы, не жестокие люди. И пусть через несколько дней вашу судьбу решит Реввоентрибунал.

Розалия Самойловна знала, кто входит в состав трибунальской тройки. Все эти люди целиком находились под ее влиянием.

Оправдательных приговоров они еще не выносили.

Начальник Особого отдела Правобережной группы Андрей Кириллов очень неуютно чувствовал себя, оказавшись меж стольких огней. Самым неприятным и обжигающим огнем — и самым близким — была, конечно, Землячка. Кириллов хорошо знал историю этой «орлеанской девы» и ее дружеские отношения с Лениным. Владимир Ильич, собственно, и прислал сюда, в Тринадцатую армию, Землячку, наделив ее чрезвычайными полномочиями. Здесь она стала, если исключить сугубо военные, штабные дела, диктатором.

Но и Дзержинский был вправе спросить с Кириллова. И между прочим, Троцкий, ведомство которого, конечно, было настроено против Кольцова, но только в том, что касалось махновщины. К самой же Розалии Самойловне Троцкий относился с нескрываемой антипатией. Можно сказать, с ненавистью. Она платила ему тем же.

Вот и разберись. Ах, как хорошо дышалось, когда они были гонимыми, скрывались в подполье, мыкались по тюрьмам и ссылкам и, встречаясь где-нибудь в Туруханске или Мюнхене, тесно сидя за столом, пели, покачиваясь, ощущая плечо товарища:

Теперь, взяв в руки бразды правления взбесившейся страной и загадочным народом, они окунулись в атмосферу взаимной подозрительности, соперничества и большой (по Меттерниху, по Талейрану) политики.

Кончится война — то ли еще станется. Исчезнет последнее, что еще связывает их.

Предстоящая расправа над Кольцовым очень смущала начальника Особого отдела. После ареста полномочного комиссара Кириллов, и без того бледный и измученный работой, всю ночь не спал. А рано утром, используя оказию, втайне от Землячки, послал своего сотрудника на автомобиле в Апостолово, чтобы по системе Юза передать в Харьков, в Укрчека Манцеву, сообщение о том, что случилось с Кольцовым. Этим Кириллов снимал с себя часть ответственности… Естественно, мощной радиостанцией в Бериславе он не мог воспользоваться, так как среди шифровальщиков у Землячки были свои люди. Известно: кто контролирует связь, тот и правит. И наоборот.

В полдень того же дня Манцев, прикусив губу, еще и еще раз перечитал шифровку. Над его плечом склонился вызванный по этому случаю Гольдман. Голова его отражала свет бьющего из-за шторы уже по-осеннему невысокого и потому особенно любопытного, глубоко проникающего во все окна солнца.

— Вот и получилось: послали из огня в полымя, — сказал наконец Манцев. — Ваши соображения? Феликс Эдмундович уже в Москве? Сообщить ему? Пусть радирует в Берислав!

Разумеется, Исаак Абрамович знал, что Дзержинский уже в Москве. Польская кампания обернулась неудачей. Пребывание Дзержинского на посту председателя Ревкома Польши, то есть, по сути, главы будущего правительства, выглядело бы сейчас довольно злой шуткой. Но и в Харьков Феликс Эдмундович вернуться не мог. Он официально признал свою неспособность справиться с махновщиной. Имел мужество в этом сознаться.

Но это явно снижало его авторитет у Ленина, о чем не могла не знать Землячка.

— Нет, это не совсем верный ход, — ответил великий шахматист Гольдман. — Феликс Эдмундович немедленно отзовется. Потребует освобождения и разбирательства внутри ЧК. И это только может ускорить решение Трибунала. Знаете, уже бывали случаи, когда такие телеграммы… э-э… «запаздывали». На пять — десять минут. Этого достаточно. А так у нас в запасе есть несколько дней.

Манцев понял.

— Значит, вы выезжаете? Немедленно?

— Да, — ответил Гольдман. — Через полчаса.

— Вам собрать материалы по Землячке? Пригодятся.

— О Розалии Самойловне я знаю чуть больше, чем знает она сама о себе. Когда мы отправили Кольцова в Правобережную группу, я хорошо изучил ее досье. Скучное, сознаюсь вам, чтение.

Манцев невесело улыбнулся.

— Теперь хоть я знаю, почему проигрываю вам шахматные партии.

Сообщение между Харьковом и станцией Апостолово уже было налажено с тщательностью, которая напоминала о прежних российских железных дорогах. Все понимали, что в низовьях Днепра, у Каховки, решается исход войны с Врангелем. Поезда с живой силой, с орудиями, броневиками, разобранными аэропланами шли как литерные, почти без остановок. Наскоро отремонтированные, поставленные на деревянные ряжи (вместо былых бетонных или каменных быков) мосты качались под тяжестью эшелонов. Приходилось рисковать.

К теплушкам старались добавлять пассажирские вагоны для отдыха красноармейцев, которым уже завтра предстояло идти в бой. На станции Апостолово дежурили легковые и грузовые автомобили. Их парк пополнялся: технику заворачивали с польского направления на юг.

Гольдман ехал в вагоне, который некогда назывался «микст», — смешанном, сохранившем свою наполовину синюю, наполовину желтую окраску, предназначенном прежде как для пассажиров первого, так и второго класса. Лежа на верхней полке — даже матрас нашелся — и отмахиваясь от густого махорочного дыма, который поднимался от самокруток заполнивших купе красных курсантов, Исаак Абрамович обдумывал предстоящий разговор с Землячкой.

Ах, Розалия Самойловна, Розочка! Как понимал вашу жизнь ответственный работник ЧК Гольдман! Как понимал oн сетования вашего папочки, купца первой гильдии Самуила Марковича Залкинда, киевского богача, владельца доходных домов и галантерейных магазинов «Люкс» и «Только что из Парижа»!

Пятерых детей вырастил детолюбивый Самуил Маркович, всем дал лучшее европейское образование, радовался их дипломам инженеров и юристов. И что же? Один сын пошел в народники, другой — в эсеры, третий — в анархо-синдикалисты. Красавица Розочка, гордость семьи, бросила свой медицинский курс в Лионском университете, заболев какой-то нервной болезнью, и, вместо того чтобы лечиться, оказалась вдруг членом Киевской социал-демократической организации.

Начались тюрьмы. Самуил Маркович посылал детям, в камеры, обеды из лучших ресторанов. Дети называли папочку ретроградом, капиталистом, соглашателем, но обеды ели. Они хотели построить рай на земле, где хорошо бы жилось всем без исключения, без оглядки на нации. Самуил Маркович знал, что рай — это когда человек всю жизнь трудится. С детских лет и до седых волос. А они говорили: рай наступит сразу, после дарования свобод. Но свободу не подашь в камеру вместо обеда…

Потом пошли ссылки, заграница. Самуил Маркович почти разорился, поддерживая детей, как мог.

Розочка отказалась от помощи отца. Она ушла в революцию с головой. Она взяла себе новую звучную фамилию — Берлина. Потом стала Землячкой. Она хотела стать полностью русской, чтобы делать русскую революцию. Землячкой для всех угнетенных.

Познакомившись с Лениным, она поняла, что перед нею подлинный вождь. Несколько лет она выполняла его поручения и наказы, присылаемые из-за границы. Вождь создавал новую большевистскую газету, размежевываясь с меньшевиками. Он требовал от Землячки денег. Он знал, что Розочка — дочь капиталиста. Как-нибудь достанет.

«Деньги нужны страшно! Примите немедленно все меры, чтобы выслать хоть одну-две тысячи рублей…» «Ценой чего угодно надо достать деньги…» «Постарайтесь достать денег и напишите, что не сердитесь…»

Несколько лет Розочка снабжала своего кумира деньгами, ни разу не обратившись к папочке. И, надорвавшись, слегла. Надолго. Ее имя исчезло из революционных анналов.

Она воскресла в дни Октябрьского восстания. Прославилась расстрелом кремлевских юнкеров. Она возникла как революционная фурия. Не думая ни о себе, ни о других, полная жажды мести за собственную несостоявшуюся жизнь, она уничтожала вместе со всеми другими, ей подобными, «старый человеческий материал». Сначала на севере. Потом на юге, на Дону, будучи начальником Политотдела Восьмой армии. Она требовала почти поголовного расстрела казаков. Судила работников Политотдела за «мягкотелость».

Она выступила против Троцкого, обвиняя его в измене и называя призванных им на службу старых военных специалистов «потенциальными предателями». Она была членом «военной оппозиции» и отстаивала принципы партизанского формирования армии, выборности командиров и самосудов в частях.

Наконец, с помощью Троцкого. Землячка была изгнана из армии и оказалась не у дел. Ее не хотели видеть даже на низших должностях. Лев Давидович слал радиограммы по фронтам: «Эту „орлеанскую деву“ в Красную Армию не возвращать ни при каких условиях». Уж на что сам Троцкий был суров, но крайностей Землячки не выносил.

Розалия Самойловна ходила по инстанциям, стремясь вернуть себе «доброе имя». Одолевала приступы сильнейшей депрессии. Помышляла о самоубийстве. Ее лишили смысла жизни.

Ленин не принимал ее. Не хотел сложностей. Но она явилась к нему на квартиру, в Кремль. Проговорила весь вечер. Вождь пришел к выводу, что ее преследуют за «принципиальную беспощадность к врагам». Он послал ее начальником Политотдела в самую важную, самую большую — Тринадцатую армию. Стал всячески защищать Землячку от нападок.

Ее конфликт с Троцким, вероятно, устраивал вождя. Лев Давидович за годы Гражданской войны приобрел слишком большой авторитет. Особенно не нравилось Ленину, что Лев Давидович легко согласился на переименование города Гатчины в город Троцк.

Городов с именем Ленина на картах еще не было…

Гольдман понимал, что он едет спорить с женщиной, которая неожиданно вновь оказалась в зените авторитета и славы. Это создавало трудности. Но это и облегчало задачу. Потому что человеку, взошедшему на олимп, очень не хочется падать. На этом и надо было сыграть.

Гольдман разыскал представителя Регистрационного отдела РВСР Михайлу Самойленко и с его помощью отправил шифровку в Москву, Склянскому.

Он сообщил, что сторонника примирения с Махно комиссара Кольцова удалось нейтрализовать, отправив его на Южный фронт, под Каховку, где он в силу сложившихся обстоятельств командовал полком. Вступил в конфликт с начальником Политотдела Землячкой, поскольку располагает сведениями о деятельности Землячки, направленной против Троцкого. В настоящее время Кольцов — чрезвычайно важная и полезная фигура — находится под арестом в ожидании трибунала по надуманному Землячкой делу. Требуется срочное вмешательство.

Вторую шифровку Гольдман направил, уже через Особый отдел, Дзержинскому.

Через полчаса Исаак Абрамович ехал в открытом автомобиле по шляху на Берислав, дышал пылью и размышлял.

Он не видел ни степи, ни висящих высоко в небе почти неподвижных соколов, ни все ближе и ближе подступающего к шляху Днепра с его песчаными косами и изумрудными плавнями, ни белых стен, башен и огромных храмов Григорьевского монастыря, облупленные и побитые осколками маковки которых долго провожали автомобиль и глядели сквозь густую пелену пыли, поднятую пневматиками машины.

Исаак Абрамович должен был продумать все ходы до мельчайших подробностей. Если бы это была просто игра, забава… Но речь шла о жизни Павла Кольцова.

В Бериславе Гольдман первым делом направился в «дом Зыбина», к Кириллову, где подробно ознакомился со всеми обстоятельствами так называемого дела Кольцова. Его, конечно, порадовало то, что никаких серьезных улик в деле не существовало. Но Землячка руководствовалась правилами нового, Революционного суда, где не было ни адвокатов, ни присяжных, где приговор выносило «классовое чутье» в лице трех фанатиков, глядящих не в кодекс, а в сторону своего партийного начальства.

От Кириллова по полевому «эриксону» Гольдман позволил Землячке в Политотдел. Розалия Самойловна, как и рассчитывал Гольдман, не стала откладывать встречу и устраивать бюрократические проволочки. Она, вероятно, была уверена в своей правоте и намерена была убедить в этом представителя ВЧК.

Исаак Абрамович посмотрел на часы. Как раз, он рассчитывал, вскоре должны были прийти требования из РВСР и от Дзержинского. Всякая бумажка хороша вовремя, иначе она перестает быть весомым аргументом.

Землячка оценивающе посмотрела на Гольдмана. Облик чекиста не произвел на начальницу Политотдела впечатления. Коротышка, с большой головой, несомненно, из вундеркиндов, которого ценят за феноменальную память и канцелярский талант.

Было в Гольдмане что-то местечковое, свидетельствующее об ограниченности самоучки, который благодаря своим способностям сумел подняться несколько выше хедера, и только. Начало разговора подтверждало первые впечатления Землячки.

— Рад, рад нашей встрече, — бойко заговорил Гольдман, протягивая короткопалую и плотную, почти квадратную кисть. — Поздравляю с успехом. Создание Каховского плацдарма — это и ваш труд, я понимаю…

Землячка строго посмотрела на гостя. Для этой цели она использовала свой лорнет. Эта штуковина в черепаховой оправе, парижского происхождения, возводила прочную стенку между ней, большевистской аристократкой, и плебеем Гольдманом. «Лебезит, — подумала Розалия Самойловна. — Ищет подходы к главному… Скоро начнет свои заступнические речи».

Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами, и Землячка демонстративно взглянула на часы — маленький золотой швейцарский «лонжин» на цепочке, который она извлекла из кармашка. Розалия Самойловна была проста с красноармейцами, с рядовыми командирами, ела с ними из одного котелка и заводила свойские беседы в грязных, вонючих окопах или в обкуренных махрой хатах. Но этот маленький канцелярский человечек, судя по всему, не нюхавший пороха, не заслуживал такого отношения. Он не был представителем народа, как это понимала Землячка. Так, выскочка.

Гольдман сумел своим взглядом подчеркнуть, что он заметил замечательные вещи у Розалии Самойловны.

— Память о доме, — сказал он понимающе и покачал головой. — Кстати, как поживает ваш папа? Как братья?

После этого вопроса Землячке очень захотелось выгнать своего посетителя. С папой, представителем крупной буржуазии, она давно не поддерживала отношений. Братья ее оказались липовыми революционерами и не признали большевиков. Они не поняли порыва к немедленному коммунизму, который был свойствен подлинным ленинцам, в том числе Землячке.

Интересно, Гольдман задал вопрос по глупости или он знает гораздо больше того, что можно предположить?

— К черту! — сказала Землячка. — Кончайте ваш политес, Гольдман. Вы хотите поговорить о Кольцове? Выкладывайте! Но предупреждаю: вопрос о трибунале решенный, вина несомненна.

— Розалия Самойловна, в апреле, всего лишь несколько месяцев назад, вы изволили отдать под трибунал неких Савелова и Хруцкого, — сказал Гольдман, неожиданно преобразившись: исчез заискивающий тон и взгляд из расплывчато-умильного превратился в узкий, жалящий лучик. — Их расстреляли. Должен сказать, что они были также сотрудниками Регистрационного отдела РВСР. Негласными. Там провели расследование. Оно показало необоснованность обвинений. То есть вы занялись тем же делом, из-за которого вас изгнали из Восьмой армии.

Землячку передернуло.

— При чем здесь Савелов и Хруцкий? — спросила она, глядя на Гольдмана ненавидящими глазами. — И какое отношение к вам имеет Регистрационный отдел?

— Мы учреждение хорошо информированное, — пояснил, удивляясь вопросу, Гольдман. — Лев Давидович Троцкий возвращается из Польши, он может узнать об этом, и тогда… тогда он потребует снятия вас и с этой работы в армии… Я не понимаю, — очень мягко сказал Исаак Абрамович, — зачем вам нужны осложнения? Из-за Кольцова вы получите врагов в лице Дзержинского и Троцкого. Одновременно. Это серьезно.

Розалия Самойловна задумалась. Отложила лорнет. Гольдман — типичный хитрый чиновник, сукин сын, чего еще в нем искать? Щуря глаза, она смотрела сквозь Гольдмана. Посетитель виделся ей расплывчатым пятном, увенчанным поблескивающим шаром головы.

— Вы, товарищ, стараетесь меня запугать, — сказала она. — Эти ссылки на авторитеты — хитрый прием.

Гольдман тянул время. Он ждал радиограмм. Насколько он знал Склянского и Дзержинского, великих аккуратистов, работающих строго по часам, даже по секундной стрелке, сообщения должны были уже прийти. Какая-то канцелярская задержка…

— Розалия Самойловна, зачем мне вас запугивать? Разве я не знаю, что вас невозможно запугать? Разве я не знаю вашу храбрость и самоотверженность? Не сомневаюсь, что вы в числе первых ворветесь в Крым, будете участницей победы над Врангелем. Не удивлюсь также, если вы займете в Крыму какой-либо из важнейших постов…

Гольдман только догадывался о том, что Землячка намерена хлопотать о руководящей партийной должности в Крыму. До него доходили обрывки слухов, и он понимал, что эти сведения обоснованны.

Розалия Самойловна снова взяла лорнет. Нет, она не разглядела как следует этого смешного человечка. Недооценила. Он знает то, о чем она говорила только с Лениным, с глазу на глаз. Да, она хотела заняться превращением Крыма в пролетарский райский уголок, в котором не осталось бы никого из белой нечисти. Великая цель! Неужели этот Гольдман способен помешать ей?

— Вы блефуете, — сказала она.

В этот момент, постучав, в кабинет вошел секретарь-помощник, вышколенный, строгий, похожий на гимназического учителя, одетого в хаки. Поражали его аккуратнейшим образом навернутые обмотки. Это говорило о том, что они в Политотделе не пользуются никакими благами, живут, как простые красноармейцы. Стиль Землячки.

Секретарь, покосившись на Гольдмана, положил на стол несколько бумажек и выразительно постучал пальцем по двум из них. Землячка пробежала тексты, используя лорнет как лупу. Это были расшифровки двух чрезвычайно срочных радиограмм. Троцкий требовал немедленного освобождения Кольцова. От имени РВСР. Того же требовал и Дзержинский от имени ВЧК.

Неужели в словах Гольдмана не было никакой мистификации? Выходит, что так. Розалия Самойловна почувствовала звон в ушах, словно от близкого выстрела. Верный признак приближающегося нервного припадка. Только не сейчас!

— Идите, — сказала она секретарю резко.

Разговор надо было заканчивать. Нет, она не хотела крупных осложнений. Обращаться к Ленину? Но она и так шлет ему бесконечные письма, сообщая о разгильдяйстве и политической близорукости военачальников. Нельзя быть слишком назойливой. Бороться с Троцким? Но формально Политотделы подчинены РВСР. Вообще черт его знает кому они подчинены! Если бы можно было выполнять волю только одного человека — Владимира Ильича! Но он окружен кольцом чиновников. Незрелых политически. Все это пена революции, закрывшая от глаз вождя самых преданных, самых чистых!

Нет, армии она не хотела лишиться. Перспективы работы в Крыму тоже.

— Получите вашего Кольцова, — сказала она. — Я походатайствую о его освобождении от следствия и суда. Только, пожалуйста, немедленно уезжайте отсюда вместе с ним. Да-да, немедленно!

Гольдман все еще лунным пятном маячил в кабинете.

— Слышите! Идите, идите, идите!

Она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Кровь отливала от и без того бледных щек. Дорого даются компромиссы настоящему революционеру, очень дорого!

Глава первая

На фронте наступило затишье. Каховский плацдарм ощетинился новыми рядами колючей проволоки. Туда постоянно, прогибая дощатый настил понтонного моста, подъезжали телеги, грузовики, упряжки с орудиями. Красные наращивали силы, угрожая новым наступлением.

Белые, держась на почтительном расстоянии от плацдарма, где появилось уже оружие и крупного калибра, окружая Каховку полукольцом, тоже готовились к новым боям. К генералу Витковскому прибывали резервные полки. Сотрясая землю, приползло шесть стальных гигантских черепах — Врангель отдал новому командующему Вторым корпусом все танки, какие имел. Он хотел, чтобы Витковский отбил Каховку и тем посрамил Слащева.

…Генерал Слащев прощался со своими офицерами в селе Чаплинка, в здании бывшей почтовой станции. Пили вино из глиняных кружек, закусывали бараниной. Поручик Меженцов, к которому так и не вернулся слух, пел романсы и добровольческие песни. Ему нестройно и без особого энтузиазма подпевали.

Яков Александрович был на редкость трезв, углублен в раздумья. Многие офицеры хотели подать в отставку вместе с ним, но он сказал, что не хочет демонстраций. Армия есть армия, к тому же его преемнику нужны знающие командиры, хорошо изучившие театр действий.

Машину подали вечером. «Юнкер Нечволодов» уже сидела в кузове, ждала: не хотела мешать прощальному мальчишнику. Славка Барсук произнес последний тост, желая подбодрить любимого генерала:

— Мы верим, Яков Александрович, вы еще вернетесь в армию и поведете нас к победе!..

Слащев хотел что-то сказать в ответ, но передумал. И лишь потом, на улице, обнимая Барсука, произнес негромко те слова, что утаил:

— Я, Слава, больше с Красной Армией воевать не намерен.

Машина ушла по шляху, поднимая столб пыли, который на закате был похож на низкое розовое облако. Многие офицеры не скрывали слез. Постояли, пошли допивать вино, завивать горе веревочкой. Барсук отправился на квартиру, где его ждала Наташа. Последние дни, когда из-за боев пришлось переезжать с места на место, она нервничала, была раздражительной. Видела, сколько проливается крови, и не знала, чья кровь ей дороже. К тому же оставила в Блюмендорфе свой дневник, и он там затерялся в то время, когда колония переходила из рук в руки. Она словно оставила частицу самой себя.

Барсук сказал ей:

— Я вижу, ты продолжаешь мучиться. Я тебе обещаю: в ближайшее время подам в отставку, имею право по ранениям и контузиям. Поедем к Слащеву в Ялту.

И передал ей прощальные слова генерала. Она вдруг улыбнулась.

— Я знала, что он к этому придет. Чувствовала…

И обняла Барсука, расцеловала. А до того держалась обособленно, сторонилась Владислава, как будто он был испачкан кровью. Понимала, что он много искромсал красноармейцев, и переживала за него, и простить не могла.

Через день Барсук был у артиллерийских разведчиков. Они притащили с того берега какого-то зазевавшегося красного артиллериста из ТАОН, младшего командира. Пленного уже отправили в штаб на допрос.

Разведчики развели под кустами незаметный костерок из сухой лозы, грели чай, сушили одежду. Было темно и тихо, только потрескивали схваченные сине-зеленым огоньком ветки и остро и сладко пахло дымком.

— Тут вот какое дело, — сказал, покряхтывая, унтер-офицер и протянул жестяную кружку с чаем. — Такое, значит, дело, ваше высокоблагородие господин полковник. Пленный сказывал, что братца вашего, с которым вы на Днепре перекликались, убило.

— Как — убило? — спросил Владислав.

— Да вот, сказывал, когда наша тяжелая батарея дала залпы, так их там и накрыло. Метко, говорил, гады, стреляете.

Барсук пролил чай на песок. Так вот, значит, в кого он попал, когда вслепую давал указания наводчикам. Откровенно говоря, он и не надеялся накрыть цель из этих неповоротливых пушек. Как сумел? Как будто учуял братца.

Рано утром, только рассвело, Владислав снял белую нательную рубаху и, размахивая ею, пошел к проволочным заграждениям, закрывавшим подходы к плацдарму. Шел, ожидая выстрелов и не боясь их. Битву под Каховкой они уже проиграли, хотя и отогнали красных. Это погибель для всего врангелевского похода. Слащев уехал. С Наташей у него вряд ли будут простые, ясные отношения. И куда ее везти, когда все закончится? В Турцию? Ей будет проще без него. Теперь вот и брат…

— Эй, служивые! — закричал он, подойдя вплотную к проволоке.

Ему повезло. Неподалеку, за ограждением, был окопчик артиллерийских наблюдателей. Какой-то командир, поднявшись, приставил ладошку к фуражке, всмотрелся.

— Чего тебе, благородие? Сдаваться пришел?

— Там у вас брат мой. В артиллерии. Убит он.

— А, это ты, который через Днепр с брательником ругался? Чего тебе?

— Тело отдайте мне. Захороню…

— Оно конечно. Ты погодь, приляг пока, полежи, а то стрельнет кто, мы за всех не ответчики.

Барсук остался стоять. Слышал, как наблюдатель о чем-то кричал, зажав в руке телефонную трубку. Прошло четверть часа. Наконец командир снова вылез из окопа.

— Слышь, благородие! — закричал он. — Брата твоего уже закопали в общей геройской могиле красных бойцов. Ты не переживай, там памятник знатный будет стоять навеки. Может, когда-никогда, если жив будешь, придешь, утешишься, поплачешь. Ты иди к себе, пока тихо, ступай. Пока после боев состояние душевное, а придет час — снова разъяримся. Ступай! Да споро!

Полковник медленно побрел от проволочного заграждения к своим, навстречу разгорающемуся восходу. Облачка, подожженные не поднявшимся еще солнцем, понизу тлели алым, переливающимся огнем, а вверху были серо-синими, холодными, мрачными.

Потом Владислав напился вдрызг. Ушел подальше от подчиненных, в степь, где на краю балочки, вцепившись корнями в затененный склон, росла изуродованная яблонька-дичок. Земля вокруг нее была усеяна сбитыми наземь мелкими красными плодами.

— Вот здесь бы я тебя похоронил, Лева! — сказал Барсук, представляя холмик с крестом как раз под деревом. — Ты прости, Левушка, что так вышло.

Он поднял красное яблочко, надкусил, ощущая терпкую, кислую горечь плода. Допил мутную сивушную жидкость из бутылки.

— Вот такие поминки, брат. Может, оно и хорошо, Лева, что ты будешь лежать под красной звездой, а не под крестом. Не порушат, когда придут. А вот где буду лежать я, брат, и кто меня помянет? Безвестное мое дело, Лева… Так что ты не обижайся особенно, ладно?

Так он говорил долго, беседуя с воображаемым холмиком. Плакал. Задремал на полчасика, привалившись к ободранному стволу яблони. Проснувшись и вмиг протрезвев, отправился своим артиллеристам. Их надо было готовить к новым боям. Прибыло пополнение, расчеты отремонтированных в Севастополе трехдюймовок. Но без Слащева, он чувствовал, все будет не так, исчезнут веселое отчаяние неравной борьбы, вера в невозможное. И теперь вот еще Лева, его гибель…

«Вы, Яков Александрович, Моцарт войны…»

«Я, Слава, больше с Красной Армией воевать не намерен».

Финита. Реквием.

Глава вторая

У Юры это был шестой самостоятельный вылет.

До сих пор, если не считать подскоков, он летал только по «коробочке», взлетая и описывая на небольшой высоте некий овал, имеющий в центре аэродром, и совершал посадку, за которой особенно тщательно следил Константин Янович. Когда, выключив мотор, Юра спускался на поле, он прежде всего смотрел на руку дяди. При первых полетах он видел три пальца, потом дядя стал показывать четыре, а после седьмой или восьмой «коробочки» Юра увидел и всю пятерню. Высший балл!

Совершив посадку, Юра также не забывал посмотреть и в сторону мастерских, где за ним наблюдала вся беспризорная ватага во главе с Ленькой Турманом, одетая в балахонистые комбинезоны. Они ожидали, когда будет позволено вцепиться в самолет и отвести его к ангару. Иногда он видел среди ребят и Лизу. Он еще издали узнавал ее по сиянию светлых, отдающих рыжиной коротких волос, которые трепал морской ветер.

Вышагивая после полета по аэродрому, Юра не мог сдержать чувства гордости. И ничего не мог с собой поделать. Хотя мудрый, все знающий Константин Янович предупреждал: «Никаких мыслей о том, смотрят на тебя или нет. Все задаваки рано или поздно кончают неудачей, как лягушка в сказке Андерсена. Только тремя вещами должна быть занята у летчика голова: землей, небом и самолетом. Ну не считая мелочей. В полете ты должен еще видеть счетчик оборотов, креномер, компас, альтиметр, указатель скорости, часы, пульсатор, манометр, термометры масла и воды, ну и все остальное. Если мысли в стороне, то ты забудешь, что альтиметр показывает лишь высоту над точкой отправления, а не высоту над местностью, над которой ты пролетаешь, что скорость у тебя относительно воздуха, а не земли…»

Чудесны были эти золотистые дни ранней крымской осени! Если что и мешало Юре радоваться полетам, так это возрастающее между ним и командой Леньки Турмана отчуждение. Он, считали беспризорники, выбивался в аристократы, в летчики, а они оставались на земле уборщиками и чернорабочими. «Ничего! Вот стану летчиком, буду их учить», — решил Юра.

Была и еще одна неприятная мысль. Юра слышал, что скоро все учебные самолеты, даже последние развалюхи, пошлют на фронт, под Каховку. Наверно, и Константин Янович полетит воевать. Что, если он предложит и ему лететь вместе? Отказаться нельзя — как же лишиться полетов? Но воевать с красными… Ну, предположим, дядя предложит ему лететь наблюдателем или, хуже того, бомбометателем! Как сказать ему: «Нет, не буду!»? Поймет ли его учитель?..

В одно солнечное тихое утро Лоренц решил позволить племяннику подняться выше, чем обычно, но не более чем на тысячу метров, долететь до Мекензиевых высот, не выпуская из виду береговой линии и железной дороги, затем повернуть на северо-запад, к хорошо заметному остроконечному мысу Улуколь, и над пляжами возвратиться к Каче. Это тоже была «коробочка», но с большей дальностью и высотой полета.

Зная военную обстановку, Константин Янович понимал, что это, пожалуй, последний самостоятельный полет Юры. Кто знает, когда ему еще придется усесться на кожаное сиденье самолета? Они сливали из бочек последний бензин, оставалось лишь немного неприкосновенного запаса, необходимого для перелета к фронту. А что дальше? Привычно, как бы с высоты, Лоренц окидывал мысленным взглядом всю Северную Таврию, где шли ожесточенные бои, и понимал, что спасти Врангеля может только чудо. В которое мало кто верил. От главнокомандующего уходят талантливые военачальники, на днях, по прошедшим здесь слухам, попросил отставку сам Яков Слащев. И Врангель принял ее. С кем же он останется?

А красные готовы заключить мир с Польшей, пожертвовав Западной Украиной и Западной Белоруссией и заплатив гигантскую сумму контрибуции в золоте. Ясно, что сразу после перемирия с Польшей Троцкий бросит сюда, на юг, все высвободившиеся силы, включая сотни полторы самолетов.

Придет конец и великолепной Каче, школе летного мастерства. Что потом? Лоренц даже не хотел об этом думать.

Юра примчался на аэродром с пляжа, весь покрасневший от купания, с кожей в пупырышках. Надел старую, перешитую на него кожаную летную куртку Лоренца, бриджи из плотной ткани, сапоги, шлем. Он уже не горел, как раньше, нетерпением, в ожидании полета переминаясь с ноги на ногу. Теперь он был спокоен и деловит.

Лизавета-Керкинитида и вся ватага бывших беспризорников держались поодаль. Лоренц не раз предупреждал их: «Не смущайте мне ученика, это не цирк».

Константин Янович ручным анемометром замерил скорость ветра у земли, проверяя прибором приблизительное представление о воздушном потоке, которое давала довольно вяло надутая марлевая «колбаса» на мачте. Не было и четырех баллов. Не штиль, конечно, но и не помеха полету.

Впрочем, ветер у земли мало о чем говорит. Наверху картина может быть иная. Но, внимательно оглядев деревья вокруг, горы, их цвет, утреннюю дымку над морем, и вслушавшись в дальние гудки паровозов, чистоту звука, опытный Лоренц решил, что на высоте до тысячи метров ветер постоянен, легкий зюйд-ост. Эх, было время, метеорологическую карту в Крыму каждое утро составляли десятки станций и обсерваторий. Но теперь летчикам, как на самой заре авиации, во времена братьев Райт, приходилось надеяться на собственное чутье и приметы…

— Смотри, Юрий, — предупредил своего ученика Лоренц, — не поднимайся выше тысячи. Для Мекензиевых гор этого достаточно.

Константин Янович сам, вместо моториста, стал закручивать пропеллер.

— Контакт!

— Есть контакт! — крикнул из кабины Юра, включая зажигание.

Лопасти пропеллера упруго вырвались из рук, как бы желая повращаться в обратную сторону, затем рванулись в нужном направлении, погнали от самолета к хвосту облачка пыли и сизого дыма. Но затем мотор, постреляв выхлопом, замолк. «Не забрал».

— Выключил! — прокричал Юра из кабины.

— Старая кобыла, — вздохнул Лоренц. — Надоело ей работать.

Пришел механик, они вывернули и проверили свечи, прокрутили пропеллер, заливая прямо в цилиндры бензин. И снова:

— Контакт!

«Забрал!» Юра подержал мотор на малом газу, затем, видя, как Лоренц вместе с механиками вцепился в хвост, передвинул рукоятку газа, и «ньюпор» затрепетал, стремясь вырваться, отбросить от себя людей. Обороты нарастали. Юра махнул рукой, давая знать, что он готов, и почувствовал, как самолет легко покатился навстречу легкому ветерку по утрамбованному песчаному полю, поросшему низенькой травой.

«Клош» чуть-чуть от себя. Ось мотора выпрямляется, и Юра видит перед собой уже не одно лишь небо, а дальний край поля и за ним морскую синеву. Значит, «мандолина» оторвалась от земли. Надо еще немного выждать, ощутить телом, что сила земного притяжения как бы исчезает и машина, освободившись от тряски на неровностях взлетной полосы, становится пушинкой, просится вверх… Ну еще немного… еще самую малость…

Теперь ручку на себя. Крылья словно ложатся на воздух, ставший упругим и плотным, а земля куда-то проваливается, уходит вниз, и самолет становится малоподвижным, скорость его исчезает, и только видно, как земля медленнее и медленнее бежит под машину и одновременно уходит все дальше и дальше.

Это полет. То чувство, ради которого стоит жить. Мотор дрожит от полных оборотов. Уже набраны первые триста метров высоты, и Юра, замедлив подъем и набрав скорость, закладывает пологий, осторожный вираж, направляя машину в сторону Мекензиевых гор, которые уже вовсе и не горы, а так, легкие вздутия земли. Вон там, дальше, Мангуп — это уже горы. А еще дальше, за вздыбленной яйлой, — изломанные линии Чатырдага с его вершиной Эклизибуруном, которая отсюда, с расстояния пятьдесят верст, кажется зубчиком пилы.

Юра ощущает, как легок и послушен ему самолет, все приборы показывают, что машина в прекрасном состоянии. В контрольном стаканчике булькает и пульсирует масло, мотор идеально прогрет, и все тело Юры, его руки, ноги, глаза, нервы будто сливаются с «ньюпором».

Проплывают внизу, словно серо-коричневое пятно на карте, Мекензиевы высоты. Позади море, вклинившееся своей голубизной в грубую плоть земли, — это Большой Севастопольский рейд с ответвлением Южной бухты.

Крым превращается в карту. Неодолимое, труднодоступное горное пространство подчинено ему, Юре! Реки, ущелья, хребты, водопады — все это похоже на кучку игрушек, брошенных на пол.

Пора ложиться на северный курс и поворачивать к мысу Улуколь, который выглядит отсюда словно поднятый в одобрительном жесте большой палец. К нему ведет поблескивающая на равнинной части ниточка реки Альма. Впереди над собой, на расстоянии, кажется, вытянутой руки, Юра видит грифа, птицу, которая обычно никогда не покидает скалы. У грифа длинная голая шея и громадные распростертые крылья, которыми он, паря в воздухе, даже не шевелит. Птица как будто бы разглядывает самолет, нисколько не обеспокоенная соседством. Хорошо различим ее загнутый крепкий клюв.

Юре хочется достичь высоты, на которой парит гриф. Но этот стервятник держится на ровном удалении, лишь слегка, словно элеронами, покачивая кончиками крыльев и ловя встречный поток, который поднимает птицу все выше.

Пора ложиться на предписанный курс. Юра отжимает ногами левую часть «коромысла» и всем своим существом ощущает, как хвост «ньюпора» заносится вправо и перед носом машины оказывается уже не серо-зелено-коричневая твердь, а поблескивающее, бескрайнее, уходящее в дымку море, а за дымкой проступают плоские очертания мыса Тарханкут. Альтиметр показывает, что машина поднялась намного выше тысячи метров. Юра сбавляет обороты и чуть опускает нос «ньюпора». Но море почему-то не надвигается на Юру, а как будто отступает! Какая-то невидимая ладонь отодвигает самолет обратно в горы.

Он смотрит на скоростемер, который показывает почти сто двадцать километров. И тем не менее «ньюпор» не только не летит вперед, а как будто движется хвостом назад. Ну да, ведь прибор говорит лишь о скорости относительно воздуха.

Все понятно! Он попал во встречный поток! Здесь, на этой высоте, мощная масса воздуха движется с моря на полуостров. «Это Крым, Юра! Земля ста ветров и ста погод!» — вспомнились слова Лоренца. Юра левой рукой ставит газовый сектор в крайнее положение, мотор ревет на полных оборотах, но движение неощутимо. Высотная невидимая река заталкивает легкую машину с ее восьмидесятисильным мотором в какую-то непонятную ловушку. Самолет то проваливается вниз, как будто на качелях, то резко, заставляя ощущать каждую косточку в теле, взмывает вверх. Дрожат крылья. Турбулентность. Об этом еще писал Блерио…

Странно, но Юра не ощущает страха. С ним не может ничего случиться, он верит в это. Его даже бодрит, наполняет радостью приключение. Юра вспоминает: «Если попал в сильный встречный поток, не пытайся бороться с ним. Уходи, ищи другое воздушное течение».

Юра направляет самолет вниз, отталкивая от себя «клош». И тут он услышал перебои в работе мотора. Это взболтался паршивый бензин: хоть его и процеживают через марлечку и сетки, хоть и дают очиститься, сливая из краника отстойного бака опустившуюся ко дну воду, все равно это контрабандное горючее, которое из Батуми привозят на своих шаландах отчаянные греки. Привозят что попало, имеющее запах бензина…

Ветер уносит «ньюпор» все дальше в горы с такой легкостью, будто он сделан из бумаги.

Пропеллер замер, но вскоре под напором воздуха вновь как будто вздрагивает и набирает обороты. Но Юра знает, что он уже не сможет вернуться на аэродром. Если двигатель вновь откажет на малой высоте, ему придется садиться где попало. А это Крым — камни, провалы, карстовые воронки, деревья. Он должен выбрать место для посадки, пока самолет еще подчиняется ему.

Вон там, вдали, — Бахчисарай. Совсем близко проплывает высоко вознесенная на скалу церковь во имя святых Софии, Веры, Надежды и Любви. Сто раз изучал Юра карту этих мест, слушал рассказы летчиков о полетах над Крымом. Почему-то название этой церкви греет душу подростка. Вера, Надежда, Любовь! Значит, он над верховьями горной речки Качи, которая у Александро-Михайловки, рассекая ровный пляж, спокойно и дружелюбно впадает в море. Его не подведет эта река, он столько раз обливался ее холодной водой. Здесь должны быть состоящие из мелкого галечника отмели.

Стараясь не сбросить скорость ниже допустимого предела, Юра проплывал над долиной реки. Скалы, которые еще недавно были так далеко внизу, уже перестали быть игрушечным нагромождением, они высились вровень с Юрой, неохотно пропуская самолет.

Добавив обороты, Юра поднялся над скалами, заложил вираж и стал разворачиваться. Только бы не подвел мотор!..

От Коуша, где в густых лесах располагался лагерь, Красильников вел сложным, извилистым путем группу партизан к Бахчисараю. Гул самолета они услышали прежде, чем увидели его. Все моментально попрятались, прижавшись к отколовшемуся от горы огромному камню. «Ньюпор» шел на небольшой высоте, четко был виден трехцветный — бело-сине-красный — круг на фюзеляже.

— Вот бы завалить! — сказал пулеметчик Дыба, тащивший на плече «льюис». — Летчики, они много знают…

Целью партизан было раздобыть «языка», какого-нибудь тылового офицера, осведомленного о нынешних укреплениях на перешейке. Красные готовились к новой наступательной операции с Каховского плацдарма. Это понимали все. Недаром крымские газеты начали вдруг писать о том, что полуостров неприступен.

Самолет неожиданно развернулся и вновь полетел вдоль протекавшей внизу речонки обратно в сторону партизан.

— Заметил! — ахнул Дыба. — Специально ищет, гад! Продал нас кто-то! А ну, Карабутенко, становись! Только уши заткни!

Дыба положил толстый кожух «льюиса» на плечо могучего Карабутенко, который даже присел, чтобы дать возможность маленькому, коренастому пулеметчику удобно устроиться.

Красильников только недовольно покачал головой. Сбить самолет — это почти несбыточная удача, а вот выдать себя они выдадут. Но спорить с хлопцами, которые все еще оставались «зелеными», анархистами, хоть и заметно поддались большевистскому влиянию и зауважали Семена Алексеевича, было бесполезно. Если уж загорелись чем-то — как дети. Не потрафишь, можешь и пулю схлопотать.

Но «ньюпор» был какой-то сумасшедший, он словно подставлял себя под прицел. Надсадно гудя мотором, но с малой скоростью и на малой высоте он плыл над долиной Качи вровень с партизанами, даже чуть ниже, большой и крестообразный. Хорошо была видна голова летчика в пробковом шлеме. Он явно высматривал что-то.

— Ну молись! — сказал Дыба, взял упреждение на полтора корпуса самолета и нажал на спусковой крючок. «Льюис» застучал, прыгая на плече Карабутенко.

Юра нашел косу, длинную и плоскую, на которой светился влажный галечник. По кустарнику и высокой траве, что росла чуть дальше за косой, он понял, что здесь ветер дует по ущелью против течения реки, и еще раз, на этот раз с большим трудом, едва не цепляясь крыльями за скалы, развернулся, чтобы сесть против встречного потока воздуха.

Пот заливал глаза. Но это были мелочи. Главное — рассчитать посадку.

Очереди пулемета Юра не слышал за ревом мотора. Показалось, это в захлебывающийся гул вплелись какие-то посторонние звуки. Неожиданно сапогу стало горячо, а стеклянный пульсатор, где крутилось и булькало темно-рыжее масло, стал пустеть. Юра успел бросить взгляд вниз, в кабину. Толстой, в палец диаметром, струей почти кипящее масло выливалось из бака на ногу.

Юра выключил зажигание, чтобы не заклинило мотор. Он не успел понять, что произошло, да и не до того было.

Коса надвигалась и вот-вот должна была уплыть под самолет. Опоздаешь — пиши пропало. К счастью, сильный встречный ветер удерживал самолет от слишком быстрой посадки. Юра слышал посвистывание этого ветра в расчалках, журчание воды на перекатах. И даже успел покачать крыльями, чтобы лучше рассмотреть место приземления. Двадцать… пятнадцать метров…

«Настоящий летчик чувствует расстояние до земли задницей», — часто говорил Лоренц ученикам.

Десять метров…

Юра выровнял самолет и, едва только краем глаз увидел скользящие навстречу кусты, потянул «клош» на себя. Самолет словно осел, и в ту же минуту его колеса, а следом и «мандолина» прошуршали по галечнику.

«Ньюпор» быстро останавливался, загребая колесами мелкие камешки. Замер. И Юра наконец смог вытереть пот, щиплющий глаза. Только теперь он осознал, что произошло. Но странно, не страх, не горечь были в его сердце, а радость и ликующее возбуждение. Он спас самолет! Он посадил его, черт возьми! Посадил так, что «ньюпор» не скапотировал даже на вязком галечнике!

Вот только масло… Оно еще продолжало вытекать слабеющей струйкой. В баке была дыра. И в кабине он увидел несколько светящихся отверстий. Что произошло?

Из носового платка Юра сделал затычку: течь прекратилась, только пальцы обожгло горячими каплями. Не беда. Потом он вырежет надежную деревянную пробку, а механики на аэродроме залудят бак.

Юра откинулся на сиденье. Голова его слегка кружилась от пережитого. Но надо было действовать. И он, подтягиваясь на ватных руках, вылез из кабины на крыло, соскочил на землю. По-хозяйски постучал ногой по стойкам шасси. Колеса держались крепко.

Огляделся. Все-таки где он находится? Церкви он не видел, но зато справа заметил причудливой формы скалу в виде столба, на вершине которой лежал камень, готовый, кажется, вот-вот скатиться вниз. Дальше проглядывала другая, не менее причудливая скала, напоминающая фигуру сидящей женщины. Приметные сооружения природы!

Юра снова забрался в кабину, достал планшетную сумку с компасом и полетной картой. Однако эти скалы никак не были обозначены, очевидно, потому что сверху смотрелись простым нагромождением камней.

Поднявшись по склону, Юра оказался на узкой тропке и нос к носу столкнулся с татарчонком лет двенадцати, который нес на спине тюк сырых листьев табака. Мальчишка стоял как вкопанный и, очевидно, находился в этой позе уже давно, может быть, с тех пор, как увидел садящийся самолет. Для него Юра в высоком яйцевидном пробковом шлеме, в кожаной куртке, измазанный маслом, казался спустившимся с неба шайтаном. На всякий случай татарчонок — из уважения и страха — снял с головы халпах, круглую барашковую шапку.

Юра указал на столбовидную скалу.

— Как называется?

Маленький татарин не сразу обрел дар речи. Наконец понял.

— Вай-вай-анам-кая, — пролепетал он.

— А эта? — спросил Юра о «скале-человеке».

— Хархма-балам кая!

Юра пожал плечами. Названия ни о чем ему не говорили.

Внезапно татарчонок исчез в кустах. Чего-то он испугался больше, чем шайтана в шлеме. Юра насторожился. Рядом зашелестела листва, и из кустов высунулось два винтовочных ствола.

— Эй, беляк! Бросай оружие!

— У меня нет оружия, — ответил Юра спокойно. После того что произошло с ним, могли ли его испугать винтовки?

— Да вроде пацан! — удивился кто-то в кустах, и на тропу вышли двое. Один — в шинели и опорках, другой — одетый по-татарски: в пеструю рубаху — колмек, в шаровары, подпоясанный красным кушаком.

— Ты кто? — спросил татарин.

— Юрий.

— А где летчик?

— Я и есть летчик.

— Ты сопля, а не летчик, — сказал тот, что был в шинели. — Пошли с нами!

Они отвели его повыше, за выступ скалы. Здесь Юра увидел громадного, похожего на медведя партизана в папахе, делающей его и вовсе великаном, и другого, маленького, плотного, со злым лицом, держащего в руках пулемет «льюис» с диском. А чуть поодаль на камне сидел еще один человек — в драной кожаной куртке, расстегнутой до пупа, из-под которой виднелся клин полосатой тельняшки. Был он небрит. И борода его, и усы, несомненно, черные, были, словно нарочно, усыпаны, как клочьями ваты, пучками седины. Что-то удивительно знакомое почудилось Юре в облике этого партизана. Морячок тоже с интересом вглядывался в подростка.

— Да снимите вы с него этот горшок! — сказал он.

«Медведь-партизан» своими неуклюжими пальцами пытался расстегнуть широкий ремень. Юра оттолкнул его и сам снял глубоко нахлобученный на голову шлем. Белесые волосы его тут же встали торчком.

— Юрка, черт! — закричал моряк.

Он вскочил, сграбастал подростка в объятия, приподнял его в восторге встречи.

— Семен Алексеевич! — обрадовался Юра.

Он прижался к кожаной куртке, пропахшей свежими крымскими ветрами. Шмыгнул носом. Вот уж не знал, к кому он опустился в гости!

— Гляди, у нашего командира все белячки в кумовьях! — заметил Дыба с раздражением. — То полковник со своей бабой, то юнкерок…

— Ты, Дыба, из мамкиного пуза сразу в анархисты подался? — огрызнулся Красильников, не выпуская, однако, Юры из рук. — А я, брат, длинную дорогу прошагал и много всякого народу по пути повстречал, пока тебя увидел. Вот и Юрия. Я у него, почитай, за крестного батьку могу сойти.

Партизаны потеплели, заулыбались. Один Дыба по-прежнему оставался хмурый.

— Ты, Семен, лучше у него расспроси, где летчик. Небось побежал к своим. Они нам счас устроят встречу… с бубенцами.

— Юра? — попросил Красильников.

— Я один прилетел.

— Брешет! — резко отрубил Дыба.

— Этот пацан никогда не брешет, — возразил Красильников. — Расскажи, Юрий. Проясни, как говорится, обстановку, — попросил он, отстранясь.

Юра рассказал о том, что произошло с ним, после того как Красильников отыскал его родственников и Лоренцы приехали за ним на Херсонесский маяк. Рассказал об аресте Федора Одинцова и своей короткой отсидке в тюрьме, о беспризорниках и о том, как учился летному делу, о первых полетах.

— Дядька, видать, у тебя хороший, — заключил Красильников. Он оглядел Юру с головы до ног, как бы заново узнавая. — Ну надо же! Летать научился! Просто не верится! — Он помотал головой. — Ну дела-а!

— И я говорю: не верится, — сказал пулеметчик.

— Помолчи ты, Дыба! Ты мне чуть пацана не убил.

— А пущай на красных еропланах летает!

— Полетит. Вот будут у нас свои аэропланы — и полетит. Этот пацан нам в подполье знаешь как помогал! И я ж его чуть ли не своими руками в летчики отдал. Дядька у него в Каче учитель по летной части, а пацан сиротой у нас на маяке рос. Куда ж ему было, как не до своей родни.

Красильников опять сел на свой камень и долго молчал, мучимый какими-то своими мыслями.

— Вот что, Юрий, — сказал он наконец. — Дядька у тебя хороший, это факт. И дело твое хорошее, летное. Без куска хлеба не останешься. А аэроплан, ты уж не обижайся, придется спалить.

— Как это — спалить? — спросил Юра. — Сжечь, что ли?

— Ну да, сжечь. Посуди сам: зачнут наши наступать, и пойдет этот аэроплан на фронт. И будет губить наших красных бойцов. Это же натуральный факт.

— Не дам, — сказал Юра, и на глазах его выступили слезы. — Тогда и меня жгите! Вместе с ним!

Красильников только вздохнул.

— Я и говорю: беляк он и есть беляк, — не унимался Дыба.

— Что делать, Юрий! — тихим голосом сказал Красильников. — Ты пойми, это не игрушки. Это война! Еще какая война!

— Вы же мне сами родственников отыскали! — забился в истерике Юра. — Лучше бы я на маяке оставался!

— Во-во! И сидел бы сейчас вместе с Одинцовым в тюрьме. Если и жив он еще, Федор Одинцов, незабвенный наш с тобой кореш! — грустно заметил Семен Алексеевич. — Там, в контрразведке, каждый день людей к стенке ставят. Не посмотрели бы и на тебя. Да ты пойми, мил-человек, что мир раскололся, что кровь течет. Вся Россия разворошена. Ты видишь вот столечко, — сблизил он ладони. — А вокруг все вот такое! — Красильников развел ладони во всю ширь.

— Так ведь Константина Яновича, дядю моего, под суд отдадут за потерю «ньюпора»! — все еще продолжая всхлипывать, сказал Юра. — А виноват-то я. Как я Ольге Павловне в глаза взгляну? И Лизавете? Они ж мне как родные.

— Почему же «как родные». Они родные и есть, — протяжно, с мукой в голосе сказал Красильников. — И дядю твоего жалко, неприятности у него, конечно, будут. Все это так, а другого выхода я не вижу… Ты еще и то пойми, Юрий, что наши непременно скоро будут в Крыму. Уцелеет твой дядька — ему все в зачет пойдет. Шарик-то крутится, все меняется.

Партизаны нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Все знали: время дорого.

— Ты думаешь, мне тебя обижать хочется? После того как столько соли вместе съели, — продолжал увещевать Юру Красильников. — И все же… Из-за этой нашей длинной беседы у нас задание может сорваться. Аэроплан-то твой да и тебя тоже вот-вот начнут искать. Придут сюда. Так что надо нам ноги уносить.

…Лежа ничком на земле, Юра слышал, как трещат под огнем перкалевые крылья его «ньюпора». Облитый бензином, состоящий, кроме мотора, лишь из ткани и деревяшек, самолет вспыхнул сразу гигантским костром. Черный дым поднялся над скалами. «Бедный, милый, такой послушный аэроплан. Тебя удалось спасти, посадить на тонкую полоску гальки. И вот ты превратился в клубы дыма и улетел в небо. Навсегда, без возврата. Теперь ты будешь сниться мне по ночам. И я никогда, никогда тебя не забуду».

— Пойдем! — наклонясь, сказал Красильников. — Вот увидишь, Юрка, ты еще налетаешься… на аэропланах с красными звездочками. Вот установим мир, зачнем строить авиацию. Свои будут аэропланы, непокупные! Может, даже покрасивше этого твоего. А что! Полная гарантия, простое дело!.. Пошли!

— Никуда я не пойду, — пробурчал Юра.

— Здесь, что ли, останешься?.. Ну как знаешь! Прощевай! Может, когда снова свидимся!

Шаги стали затихать вдали. И постепенно смолкал треск костра. Только был слышен свист все усиливающегося ветра в певучих скалах — видимо, воздушный поток опустился с высот. И рокотала речка Кача. Текущая с гор к прибрежью, где живут Константин Янович, Ольга Павловна, Лиза и все его друзья во главе с Ленькой Турманом.

Но как вернуться теперь туда, как? Он не имеет права. Единственное, что он может сделать, — сообщить Лоренцам, что он жив. Не сгорел вместе с самолетом. Иначе Константин Янович ноги собьет, разыскивая его по горам. И Лиза пойдет с ним, Ленька со своей ватагой.

Юра оторвал голову от земли. Свет яркого дня ударил в заплаканные глаза. Ну почему все так несправедливо в этом мире? Почему?

Пусто было вокруг. Скалы, скалы… Юра, осознав всю безвыходность своего положения и невыносимое одиночество, рванулся в ту сторону, где еще недавно слышал звук удаляющихся шагов.

Красильников сидел на камне, подперев голову кулаком. Ждал.

— Ты вот что, — произнес он, не глядя на Юру. — Ты не беспокойся, мы возле самолета оставили записку. Что ты жив и что вернешься…

Он обнял Юру за плечо, и они пошли вверх, в горы.

Глава третья

Заседания Политбюро проходили в здании судебных установлений, между Сенатской и Никольской башнями Кремля. Здание это, а скорее, дворец, теперь именовалось Советом Народных Комиссаров и ВЦИКом. Для заседаний была приспособлена большая комната рядом с кабинетом Ленина, в иное время она являлась приемной, где ожидали своего часа посетители, приходившие к вождю, и где, за недостатком места, работали секретари СНК и СТО. Эти важнейшие правительственные учреждения располагались здесь же, на третьем этаже, занимая всего шесть комнат.

Но если заседания СНК и СТО, для которых предназначалась приемная, являлись мероприятиями гласными и то, что обсуждалось на них, сразу же становилось известным аппарату, а затем, через газету «Известия», всему населению, то заседания Политбюро были делом абсолютно секретным и принятые на них решения чаще всего доводились до сведения лишь нескольких, особо доверенных лиц (тех, кого это касалось).

Секретарем заседаний СНК и СТО, то есть человеком, от которого зависели точность формулировок и смысл обсуждаемого, перенесенного на бумагу (а это вовсе не механический процесс, не стенограмма), неизменно была симпатичнейшая и очень толковая Лидия Александровна Фотиева, вступившая в партию задолго до того, как окончила Московскую консерваторию. Свой тонкий музыкальный слух она поставила на службу новому, революционному делу.

О, Лидия Александровна была не просто техническим работником, а в каком-то смысле дирижером великих решений! Все знали и уважали Лидию Александровну.

Но мало кто знал еще более исполнительную и еще более толковую, а главное — молчаливую, как письменный прибор, Марию Игнатьевну Гляссер, маленькую горбунью с очень умным, но не очень добрым личиком. Мария Игнатьевна секретарствовала исключительно на заседаниях Политбюро, вникая в дела сверхтайные и сверхсекретные, такие, например, как организация и финансирование на Западе новых компартий, указания для руководства ВЧК о смысле и характере реквизиций и репрессий или помощь странам с назревающей революцией…

Мария Игнатьевна настолько точно излагала смысл иногда довольно туманных речей, что ее записи можно было бы считать учебником для секретарш, не будь они строго секретными.

Да, если Лидия Александровна Фотиева была дирижером, то Мария Игнатьевна Гляссер, несомненно, была композитором важнейших решений.

На сегодняшнем расширенном заседании присутствовали не только все члены Политбюро (кроме еще не приехавших с фронта Сталина и Троцкого), но и лица «заинтересованные».

Наркоминдел Чичерин, вальяжный господин-товарищ, породистое лицо которого не скрывало ни барского происхождения, ни ночного образа жизни. Член коллегии наркоминдела Литвинов, человек острого рассудка, но грубиян и хам. Все же из-за важности вопроса он был вызван из Копенгагена, где вот уж который месяц пытался наладить контакты с торговыми фирмами Запада и заодно вел пропагандистскую работу. Директор Народного банка Ганецкий. Тот самый знаменитый Яшка Фюрстенберг-Ганецкий, который вместе с Александром Парвусом устраивал возвращение Ленина с товарищами в Россию через воюющую Германию. Увы, не было с Ганецким его финансового гения, друга Сашки Парвуса, который, собственно, и создал теорию перманентной революции, подхваченную Троцким. После переезда Ленина в Россию Парвус неожиданно разбогател. Живя в Стамбуле, занялся военными поставками и к двадцатому году уже был миллионером.

Зато присутствовал другой общепризнанный финансист, не изменивший социализму, Александр Альский — заведующий учетно-распределительным сектором ЦК и по совместительству замнаркомфин.

Были приглашены также беспартийный председатель Красного Креста Вениамин Свердлов и еще несколько человек из числа кандидатов в члены Политбюро. Среди них, конечно же, Бухарин. Ну и, разумеется, Красин, своего рода «виновник» заседания. Ему предстояло выступить с чрезвычайным сообщением.

У Ленина было отличное настроение: с утра он встречался с учеными и изобретателями и убедился, что революция и общий разор не только не погасили, но, напротив, разожгли их творческий энтузиазм, поддерживаемый академическими пайками. Бывший поручик Бонч-Бруевич, из славной семьи революционеров Бончей, продемонстрировал привезенный из нижегородской радиолаборатории опытный экземпляр передатчика, который сможет транслировать речь. Именно речь, а не какую-то бездушную морзянку. Мощнейший стационарный передатчик, рассчитанный на всю Европу, тоже был уже почти готов. Инженер Шухов, автор сорока двух изобретений, приступил к сборке конструкций своей гиперболоидной, невиданной высоты радиовышки: то-то загремит над всеми широтами голос революции! Подходила к концу и работа над планом всеобщей электрификации Республики.

После полудня Ленин еще успел съездить на Сретенку, в Главное артиллерийское управление, где семь седоусых генералов и молодой изобретатель показали ему новый, не имеющий равных во всем мире прибор для стрельбы по воздушным целям.

Ленин, как ребенок, два часа возился с хитроумным прицелом, во всем досконально разобрался и попросил незамедлительно отправить хотя бы один экземпляр на врангелевский фронт, под Каховку, где авиация белых нередко брала верх над красными летунами.

И теперь Ленин с удвоенным вниманием слушал краткое, но очень продуманное выступление Леонида Красина об успехах «бриллиантовой дипломатии», которая привела к тому, что и Ллойд Джордж, и Чемберлен, и Керзон и даже в некоторой степени Черчилль резко изменили свое отношение к красной России. Английские газеты теперь полны статей, рисующих большевиков в России как единственную реальную силу. Общественное мнение тоже понемногу удается повернуть в нужную сторону.

И напротив, невнимание к Франции, где большевики занимались лишь узкореволюционными задачами, привело к тому, что эта страна полностью поддерживает Врангеля и даже признала его «правительство Юга России» и де-факто, и де-юре.

Ленин слушал Красина, хмурясь, и чертил что-то на листке бумаги. Леонид Борисович, конечно, умный человек, толковый инженер и дипломат, с математически точным умом, но он не совсем понимает, что его предложение перейти от затрат на мировую революцию к затратам на дипломатическое признание Республики означает смену основного тезиса, на котором строилась новая власть.

«Бриллиантовая дипломатия»? Прекрасно. Это более мощное оружие, более действенное, чем дипломатические ноты. Но ведь это означает признание того факта, что коммунизм можно и нужно построить в одной отдельной стране, даже такой отсталой, как Россия, без помощи мирового пролетариата. А это уже покушение на основы. Это перестройка на ходу, без теоретического осмысления. Какой поднимется шум среди партийцев! Какое может произойти расслоение даже среди вожаков!

Ленин представил себе реакцию Троцкого. Лев Давидович без того собрал на своей голове слишком много лавровых венков И, несомненно, попытается использовать новый шанс, чтобы добавить еще один — неуклонного и верного марксиста, сторонника мировой революции. Массы поднимут его на щит. Армия, рядовые коммунисты и просто активисты — все они воспитаны на идее всемирного, близкого и неотвратимого коммунизма.

В глубине души Ленин был согласен с Красиным. Как практик. Но как прагматик он представлял себе все последствия, если новая идея будет сформулирована и брошена в массы. Необходимо было призвать на помощь палочку-выручалочку: принцип диалектики.

Иными словами, прежде чем переходить к практическим действиям в этом направлении, надо теоретически подготовить массы, объяснить, что это вовсе не отступление от первоначального замысла, а всего лишь изменение тактики. Принцип же всемирного коммунизма остается незыблемым.

Но стоит ли говорить об этом на сегодняшнем заседании? Не лучше ли хорошенько продумать и подготовить предельно доступную, понятную всем, даже самым неграмотным слоям населения теоретическую статью?

Споров было много. Каменев и «специалисты» склонялись к тому, что Красин прав.

Заседание затягивалось. Мария Игнатьевна уже встряхивала уставшую кисть руки и тяжко вздыхала.

Ленин, привстав и опершись руками о стол, подвел итог. Хотя сказал он не совсем то, что хотели от него услышать. Ясного ответа участники заседания не получили.

— Мировую революцию, коммунистическое движение в буржуазных странах поддерживать. Без этого нельзя, — сказал он. — Но это вовсе не исключает принципа «бриллиантовой дипломатии». С ее помощью надо нейтрализовывать противников, усыплять их бдительность. И жалеть на это средств не надо!

Слово робко попросил Ганецкий. Прошло то время, когда он начальственно расхаживал по коридорам спецпоезда, шедшего из Швейцарии через Германию в Россию. Теперь он был обыкновенным чиновником, хотя и высокого ранга. Его разноэтажные брови на белесом лице заиграли от напряжения.

— Извините, я откровенно, — сказал он. — На все не хватит средств. Банк пуст, валюта исчерпана.

— Поступления из Гохрана уменьшаются! — вставил свое слово спец Альский. — Мы не выдержим двойной нагрузки.

— Почему уменьшаются? По чьей вине? — спросил Ленин.

Тут слово неожиданно взял Бухарин. Он собирался, чтобы не остаться молчаливым свидетелем важного заседания, выступить по общетеоретическому вопросу: о важности наступления коммунизма в мировом масштабе, но понял, что здесь, среди специалистов, знатоков дипломатии и финансовых дел, его речь прозвучит необязательной, а этого Ленин не терпел.

И тут такая удача: есть о чем сказать! Недаром, недаром Троцкий почти в глаза, не стесняясь, называл Николая Ивановича Колей Балаболкиным. Не было заседаний и митингов, на которых Бухарин — если, конечно, он присутствовал — не взял бы слова и не пустился в пространные рассуждения как первый (после Ильича) теоретик партии.

Но сейчас его краткое выступление было конкретным и на редкость к месту.

— У меня тут как-то на приеме был новый комиссар Гохрана, — сказал он. — Безусловно, преданный товарищ. Но он носится с идеей сохранения ценностей Гохрана для будущего, особенно самых значительных. Видимо, на сотрудников хранилища он оказывает определенное влияние… Его взгляды…

Ленин прервал Бухарина. Слов сказано достаточно, надо вырабатывать какое-то решение.

— Необходимо проверить, — сухо сказал он. — Выяснить, что за товарищ. Найти замену.

— Очень достойный человек, старый член партии, — не выдержал Свердлов, который должен был бы молчать и слушать. — Профессор, археолог. Знаток ценностей. Заменить непросто.

Ленин неожиданно усмехнулся.

Вопрос в Гохране можно решить без рубки сплеча, к общему благу. Надо только пристегнуть к упряжке нового, лихого конька.

Часа через два неутомимая Мария Игнатьевна, которую непрерывная работа все гнула и гнула к земле, подготовила протокол секретного совещания. В пункте одиннадцатом говорилось: «Назначить в руководство Гохрана человека глубоко партийного, с опытом практической и партийной работы, исполнительного и умеющего быстро и беспрекословно выполнять задания руководящих органов. Ответственный — А. Альский. Срок исполнения — двадцать четыре часа».

Мария Игнатьевна, зная, что Ленин любит подчеркивание наиболее значительных слов, жирно провела двойную черту под словами «исполнительного» и «беспрекословно».

…Мог ли думать Иван Платонович Старцев, что его судьба будет решаться не где-нибудь, а в самом высоком месте Советской Республики — в Кремле — и что к дальнейшим невероятным событиям, которые с ним произойдут, в некоторой степени приложит руку сам Ленин?

Александр Осипович Альский явился в наркомат задолго до начала дня, часов в шесть. Были серые, туманные утренние сумерки, у здания наркомата еще горели фонари. В открытом автомобиле заместителя наркома прохватил холодный, свежий ветер, но ежился он не по этой причине.

До окончания срока, данного ему, для того чтобы выполнить указание вождя — подобрать исполнительного и глубоко партийного человека в Гохран, — оставалось всего десять часов. Вчерашний вечер результатов не дал. Вся штука заключалась в том, что исполнительных и партийных людей вроде бы находилось немало, но найти среди них такого работника, чтобы он разбирался в ювелирной работе или хотя бы отличал серебро настоящее от «серебра варшавского», так это, знаете ли…

А между тем решение Политбюро не шутка. Сам Ленин спросит. Альский был старательным тружеником, профессиональным финансистом, пришедшим в революцию из выкупного отдела Департамента сборов, где он служил мелким чиновником и был, в сущности, притесняемым пролетарием с бухгалтерскими манжетами.

У него и внешность была чиновничья, бухгалтерская — тема для карикатуристов. Между тем в наркомате Альский решал все серьезные дела. Все знали, что нарком Николай Николаевич Крестинский на свой пост был назначен благодаря большому партийному стажу и юридическому образованию, которое почему-то считали родственным финансовому. Да, Николай Николаевич редко бывал в наркомате, так как работал еще и в ЦК и занимался большой политикой. Конечно, когда день и ночь думаешь о победе мирового пролетариата, тебе не до финансов в отдельно взятой стране.

Крестинский руководил не наркоматом, а конкретно Альским, часто по телефону: «Голубчик, вы уж решите этот вопрос…»

Альский и решал. А вот теперь свой вопрос никак не мог решить.

К восьми часам его осенило. Надо позвонить в Рабоче-крестьянскую инспекцию (Наркомат РКИ), попросить их помощи и тем самым свалить дело на них. Слава богу, самого наркома РКИ Сталина в Москве не было. Сталина Альский побаивался: чиновничий инстинкт подсказывал финансисту, что в этом немногословном, редко, но метко высказывающемся грузине таится какая-то непонятная и грозная сила, как в затухшем вулкане.

Александр Осипович позвонил для разведки своему доброму знакомому Ладыженскому, который ведал в Наркомате РКИ финансовым сектором.

— Слушай, у нас есть замечательно подходящий для Гохрана человек, наш заведующий оргуправлением. И представляешь, как тебе повезло: он как раз собрался от нас увольняться.

По радостному тону приятеля Альский понял, что этот заворг многим так насолил, что от него рады избавиться. Что ж, ему-то как раз и нужен человек, который любит «солить». Может быть, он сумеет дать результат, увеличит бриллиантовый поток?

— Кто? — спросил Александр Осипович.

— Юровский.

Альский вздохнул.

— Тот самый?

— Тот… Исполнителен и ужасно придирчив.

Если бы Альский знал, что, помимо придирчивости и склонности к кляузам и доносам, у Юровского еще и нервное расстройство, доходящее до приступов и припадков, он бы, наверно, крепко задумался.

— Хорошо, — сказал замнаркомфин. — Мы подумаем.

— Чего тут думать! Берите, пока его не перехватили!

Но Александр Осипович, прежде чем принять окончательное решение, решил подстраховаться. Он знал, что Яков Юровский был комендантом ДОНа, Дома особого назначения, или просто Ипатьевского дома в Екатеринбурге, а заодно и одним из партийных и чекистских руководителей города. Практически он руководил расстрелом царской семьи. Именно он лично убил бывшего императора и его сына, а затем добивал остальных членов семьи и прислугу. Он занимался и захоронением расстрелянных. Правда, предварительно, с помощью начальника снабжения Урала Войкова раздобыв серную кислоту, попытался растворить трупы.

Альский испытывал глубокое отвращение к этому палачу, хотя никогда не видел его в лицо да и не хотел видеть. Но другой кандидатуры не было. Хорошо, если бы еще кто-то высоко отозвался о Юровском. Так, на всякий случай. Лучше, если письменно. Поразмыслив, Альский понял, что такой человек есть! Убежденный партиец со стажем, чекист и в прошлом революционный балтийский матрос, бывший комендант Смольного, а затем Кремля — Павел Мальков. От него Альский в свое время впервые услышал подробности о расстреле в доме Ипатьева и его главном исполнителе.

Именно Мальков как куратор Оружейной палаты и, стало быть, материально ответственное лицо, принимал у Юровского царские драгоценности и вещи, как и положено, по списку. Гохрана тогда еще не существовало. Говорили, что Юровский показал себя как работник исключительной честности, собравший все, что не успели разворовать охранники, расстрельщики и конвойные, вплоть до медной полушки.

Альский припомнил, что копию этого приемо-сдаточного реестра в свое время прислали и в Наркомат финансов: он несколько раз натыкался на него, но не хватало времени детально ознакомиться. Сейчас же он затребовал реестр из архива, эта бумага тоже могла пролить свет на личность Юровского.

Содержание реестра было весьма длинным, всего палач привел 238 предметов. Начинался перечень с «часов золотых работы Павла Буре № 88 964 пятьдесят шестой пробы», крестика с датой 8 апреля 1904 года с инициалами А. Ф., брелка с надписью «Вера, Надежда, Любовь», медальончика с датой 1905 года и с инициалами О. Н…и заканчивался — что особенно поразило Альского и даже заставило схватиться за сердце — «матроской черной, фланелевой», «четырьмя лификами матросскими», «панталончиками девичьими». Но приемщик, суровый Мальков, посчитал неприличным включать в реестр подобные вещи, и они были уничтожены по акту.

Малькова Альскому пришлось разыскивать, посылать за ним машину. Дело в том, что Павел Дмитриевич, который был комендантом в лихие времена, теперь, когда хозяйство Кремля разрослось, не справлялся со своими обязанностями в силу малой грамотности и небольшого кругозора. Ему нашли местечко поскромнее.

Сутуловатый, корявый, как выросший на ветру горный дубок, Мальков под диктовку Альского написал несколько добрых слов о Юровском, тщательно выводя буковки («Безусловно честный, исполнительный, непреклонно выполняет любые приказы»), длинно и заковыристо расписался, словно фамилия его состояла из тридцати букв, и с облегчением отложил ручку в сторону, предварительно аккуратно стряхнув с пера в чернильницу лишнюю жидкость.

— Так-то все верно, — сказал он. — Только зачем вам эта сволочь?.. Конечно, и мне приходилось. Ту же Фаньку Каплан. Уж такая тщедушная была, руки тряслись, не видела ничего без очочков. Все спрашивала, куда встать. Тяжело. Но чтоб в детишек стрелять, такого — никогда.

«Не завидую я этому… как его… Старцеву, — подумал Альский. — Но что делать! Решение Политбюро я должен выполнить».

Глава четвертая

Слухи о скором появлении нового работника, к тому же «этого самого Юровского» (шепотом, только шепотом!), к тому же с какими-то особыми полномочиями, быстро пронизали весь небольшой коллектив Гохрана и вызвали нечто вроде оцепенения, словно от парализующего яда. Работа пошла медленнее, на Левицкого и Старцева поглядывали с ожиданием и недоумением. Если и управляющий, и комиссар на месте, то кем же будет в Гохране «этот Юровский»? Какие такие у него полномочия?

Страх был смешан с любопытством: а как он выглядит, этот екатеринбургский «комендант»? Что в нем такого особенного? Ведь не может он оказаться человеком обыкновенным. Ну какие-нибудь там крючковатые, волосатые пальцы, как у душителя из уголовной литературы, или налитые кровью глаза.

Один лишь Старцев, кажется, ни о чем не слышал и не подозревал или не хотел забивать свою голову мыслями, отвлекающими от дела. Большую часть времени он проводил в «разборочно-оценочных» комнатах, особенно у Шелехеса и Пожамчи, которым, как самым опытным ювелирам, доставались наиболее интересные в художественном смысле или просто самые ценные вещи.

Иван Платонович, с трудом держа на весу, поворачивал из стороны в сторону сделанную уже в эпоху Фаберже серебряную бульонку, напоминающую огромный чайник, с помощью которого можно было бы напоить целый взвод! Но что за бульонка! Здесь и резная слоновая кость, инкрустированная в серебро, и литье, и чеканка, изображающая резные листочки.

— Конечно же, конечно же, музейная вещь, — бормотал Иван Платонович, поставив бульонку на стол и отойдя на некоторое расстояние. Он глядел на нее, переходя от угла к углу комнаты, оценивая изящество пропорций, игру света и тени, тусклое свечение слоновой кости, оттенявшее резьбу по серебру. — Да-да! Именно музейная!

— Ох-хо-хо! — вздыхал Пожамчи, и греческий его профиль становился строгим и старческим, нос нависал над губой, как у Данте на всем известном портрете-профиле. Он думал о том, что в бульонке фунтов двадцать серебра, а им отчитываться по сданному в переплавку весу. Не было б беды, когда появится «этот».

А Иван Платонович уже держал в руке подстаканник с ажурной выпиловкой. Как только смог мастер вырезать из тонкого листового серебра такое кружево, которому и вологодским мастерицам следует завидовать? Как? Тоже, определенно, музейная вещь.

— Ну ладно, — вздыхал Левицкий, а про себя думал: один подстаканник-то ладно, но их дюжина, а это уже шесть фунтов драгоценного металла для плана. И осторожно, как бы намекая, спрашивал у Старцева: — Может, только один оставим?

— Евгений Евгеньевич! — удивлялся профессор. — Как же! Можно один? Вдруг случится что — и вещь утеряется? А у нас музеев-то сколько! Пусть люди любуются и удивляются. Bocпитательная же штука, если задуматься, — созерцание человеческого мастерства. Обязательно надо установить мастера, мастерскую…

— Чего устанавливать? — откликнулся Шелехес, тоже, как и Пожамчи, насупленный в ожидании беды. — Фирма Постникова, московская, а мастер — Фома Веретенников.

— Сберечь бы таких мастеров. Отыскать. Может, бедствуют…

— Это уж точно, — мрачно заметил Шелехес. — Фома после всех обысков и изъятий, говорят, куда-то в деревню подался… а может, еще дальше.

— Иван Платонович, а зачем при всеобщем равенстве и благоденствии такие, скажем, подстаканники? — ехидно спрашивал Пожамчи, не меняя сурового выражения лица, только в маслянистых глазах поблескивала усмешка. — Их из стали штамповать будут, чтоб никакой зависти ни в ком не возбуждать.

— Ладно, «из стали», — добродушно бурчал Старцев. — Может, с помощью того же Веретенникова мы таких мастеров тысячи подготовим. Будем в коммуне чай из серебра пить, наслаждаться!

— Не пропили бы только вовсе Россию, — заканчивал свое выступление Николай Кузьмич. — Ведь кому чай, а кому и чего другого…

— Ну, культурный уровень мы поднимем крепко, — возражал Старцев. — Люди будут понимать.

Двое рабочих притащили, держа за ручки, большую, потрескивающую от тяжести содержимого круглую, плетеную, так называемую «конскую корзину», до краев наполненную профессиональными знаками. Иван Платонович выбрал несколько, залюбовался. Ну что за работа!

— Иван Платонович, это все знаки буржуазные, с царскими эмблемами. А серебра здесь для переплавки пуда четыре, — со вздохом сказал Левицкий.

— Все это верно. Ну а мастерство эмальеров, литейщиков-ювелиров? — спросил Старцев. — Как с этим быть? Это ведь тоже кусок истории. Истории образования, культуры… Нет-нет, какое-то количество надо сохранить. Для музеев. А может, понадобятся в будущем. Как образцы.

Евгений Евгеньевич пожал плечами. То, что положено, он высказал. Как бы в ухо уже незримо присутствующего здесь «этого».

Приходили новые носильщики. Высыпали на столы зеленые смарагды, небесно-голубые бериллы, кроваво-фиолетовые аметисты, оливково-зеленые хризолиты, благородную шпинель, похожую на рубин, неограненные алмазы, дикие еще, не облагороженные — мутновато-желтые, будто сморщенные камешки, которым предстоит превратиться в блеск и сияние.

— Вот этот будет хорош, — отобрав один из камней и рассматривая его под лупой, определил Шелехес. — Только, пожалуй, гранить его надо «принцессой», высокий будет класс.

И все это — потоком, по весу, как на конвейере — за рубеж. Как отбросы старого мира, символы неравенства?

Старцев с жадностью отбирал все, что следовало сохранить, утаить, припрятать в дальних сейфах. Ключи от подвала Евгений Евгеньевич уже доверил профессору.

Сам же Левицкий, ощущая грядущие несчастья, жмурился, словно ему мешали яркие электрические лампы.

…Как ни ожидали появления Юровского, как ни готовились, а ворвался он в Гохран, будто не учтенная астрономами гигантская и опасная комета. И сразу громко заявил о себе.

Заложив руки за спину, сутуловатый, крепкий, с заметным брюшком, обросший черной бородой, слившейся с усами и казавшейся неопрятной, как случайное следствие пренебрежения бритьем, он проходил насквозь все комнаты Гохрана, раздражаясь по любому поводу и делая замечания относительно беспорядка. Хотя со времени появления Старцева здесь все было убрано настолько, насколько это было возможно при скудости пространства.

Брови его были густы, черны, а темные глаза глубоко вдавлены под низкий лоб. Они словно бы буравили стены, стараясь добраться до чего-то замаскированного, сокрытого.

Бушкин, встретивший Юровского еще во дворе, видя явное начальство, вытянулся, как и положено матросу, но, посмотрев внимательно вслед, сплюнул и сказал:

— Нахрапом прет. Бурун на носу большой, а позади следа нет. Как у баржи. А баржа — разве судно?

Со Старцевым Юровский столкнулся в «разборочных мастерских». Оглядел груды драгоценностей, предназначенных к оценке и определению судьбы: то ли в «обезличку», то ли на хранение.

— Этот, что ли, ваш главный цех? — спросил он. — Шесть помещений с мастерами, а выход камней и металла все меньше и меньше. Республику подводите!

Все комнаты притихли. Из дверей осторожно выглядывали ювелиры. Левицкий постарался как-то боком скрыться за Старцевым, но при его осанистой фигуре и при среднем росте худощавого профессора это было делом бесполезным.

Иван Платонович как раз держал в руках приказ наркомфина о назначении Юровского начальником золотого отдела. Формулировка была странная. В учреждении не было, скажем, серебряного, или бриллиантового, или жемчужного отдела — должность создали под нового назначенца.

Юровский, тряхнув густой черной шевелюрой, наклонился, подобрал брошь. И как будто знал, что подбирать. Камея на агате, конца девятнадцатого века, профиль пышноволосой красавицы, локоны которой упадали на плечи, и вокруг, в золоте созвездие довольно крупных бриллиантов.

— С такими вещами — и жаловаться на скудость поступлений? Головка — ладно, камень, но здесь же бриллиантов десятка три да золота два золотника…

Он с некоторым пренебрежением посмотрел на Старцева, который от волнения снял свое пенсне и подслеповато моргал.

Не знал Юровский профессора, который прошел огонь и воду подполья, а на раскопках, случалось, сражался с «черными кладоискателями», грабителями курганов.

— Па-атрудитесь вначале представиться! — гаркнул разъяренный Иван Платонович. Он перестал моргать, и глаза его превратились в две зевсовы молнии. — Прежде чем делать замечания руководителям Гохрана!

Юровский вмиг стал ниже ростом. Он все же успел побывать в солдатах в запасном полку, хоть никогда и не воевал. Но муштру помнил. Ботинки его сошлись каблуками, а руки упали вниз.

— Начальник золотого отдела Юровский! — четко отрекомендовался он.

— Вот и хорошо. Возьмите на учет все золотые изделия, не имеющие особой художественной ценности, на предмет переплавки. При наличии в изделии значительных драгоценных камней будете советоваться со мной или с управляющим Гохрана Евгением Евгеньевичем Левицким. Я комиссар Гохрана Старцев.

Левицкий вышел из-за плеча Старцева. Головы в двери исчезли. Пожамчи и Шелехес еще ниже склонились над своими столами. Хорошо обрезал профессор этого нового «начальника золота». Приятно. Это означало начало войны. И конечную победу предсказать было невозможно.

На следующий день Юровский отправился в Московскую ЧК в отдел реквизиций. Там работал старый, еще по Уралу, знакомый, Филя Конышев. Юровский, куда бы его ни направили, все еще продолжал оставаться сотрудником ЧК. Поэтому на законных основаниях получил у Фили фамилии трех секретных работников, которые трудились в Гохране на скромных должностях уборщика, рабочего-носильщика и ювелира-оценщика. Старцев то ли не догадался обратиться к помощи этих людей, то ли не хотел.

Затем Яков Юровский посетил архитектурный архив, где раздобыл поэтажный план Ссудной палаты, чтобы лучше ориентироваться в этом лабиринте. Сообразителен, толков был Яков Михайлович. Многие недооценивали его способности, глядя на низкий лоб и глубоко упрятанные, со скрытыми искрами ума, глаза.

Как бывший ответственный номенклатурный работник, Юровский получил небольшую, но удобную комнату в Первом Доме Советов, бывшем «Национале», как раз напротив Кремля. «Националь» обслуживал партработников, имел свою комендатуру и постовых, и вообще среди всех пяти Домов Советов считался самым важным.

В своей комнате Юровский всю ночь разрабатывал план неожиданной ревизии Гохрана. Он уже знал, предварительно расспросив секретных сотрудников ЧК (поодиночке, разумеется, так как ни один из них не должен был знать другого) и подробно изучив план здания, что в бывшей Ссудной палате имеются потайные сейфы, и нисколько не сомневался, что Левицкий при общем недостатке места не станет оставлять их пустыми. Показания секретных сотрудников, сведенные воедино, подтверждали это. В результате он уже не сомневался, что в Гохране есть скрытые ценности!

Яков Михайлович, дрожа от нервного возбуждения, потирал руки, глядел на темный город с деревянными домишками и представлял себе, как однажды ночью, по тревоге, приведет в Гохран, разумеется, получив позволение наркомфина и ЧК, целый взвод бывалых, поднаторевших в обысках ребят и заставит поднятого с постели Левицкого открыть все секретные замочки.

А потом он напишет письма Ленину, Калинину, всем самым важным людям Республики. Напишет о том, как в самые трудные дни, когда народ бедствует, а мировая революция, преодолевая сопротивление империалистов, испытывает большие трудности и несет потери, кучка вредоносных личностей, поддерживаемая несознательным, пропитанным буржуазными предрассудками профессором Старцевым, сдерживает поток поступлений драгоценных камней и золота в фонд коммунизма. По Старцеву, подумал он, надо бить осторожно, у него могут быть большие связи, к тому же он старый партиец.

От волнения и от бессонницы у Юровского начался приступ. Его стало трясти, время остановилось. В предрассветной мгле ему являлись отвратительные собачьи пасти с высунутыми языками, потолок ушел вверх, обнажив черное небесное пространство, а пол, напротив, уплыл из-под ног, открывая бездонную тьму.

Яков Михайлович бросился к постели, она казалась ему единственным прочным убежищем. Накрылся с головой, чтобы не видеть блестящих от ядовитой слюны алых языков и укрепиться между двумя безднами на тяжелой железной кровати.

Но кровать болталась в пустоте, словно подвешенный на паутинке кокон, с упрятавшимся в глубине маленьким человечком. Пот, холодя тело, бросал его в дрожь, он слышал неясные голоса, жалобные крики, стоны… Если бы, если бы он был верующим, да пусть хоть в какого-нибудь бога — в Христа ли, в Яхве, в Аллаха! Но он уже давно освободил себя от всяких религиозных чувств, которые сковывали действия, заставляя сострадать и думать.

Под утро Юровскому стало легче. Ослабевший, на подгибающихся ногах, он подошел к столику и долго пил теплую мутную воду из графина. Ночной бред сменился непонятной тоской, сердечной болью. Но это он мог преодолеть.

Яков Михайлович не хотел зла ни Старцеву, ни Левицкому, ни другим работникам Гохрана. Но ему необходимо было дело, которое заставило бы говорить о нем, снова выдвинуло бы его на первый план в масштабах всей Республики, вытащило бы его из полузабвения. Он полагал, что к нему отнеслись несправедливо, не оценили его заслуг и, главное, не оценили того, что он сделал в Екатеринбурге.

Хорошо, кто-то внимательный, просматривая его бумаги, обратил внимание на то, что некоторое время до революции он работал в ювелирном магазине и, стало быть, годился для важнейшего задания — навести порядок в Гохране.

Жизнь Якова Михайловича складывалась непросто, то поднимая его, то опуская, как шлюпку в зыбь.

Он был третьим из семерых — выживших — детей нищего, сосланного в Сибирь раввина. И не самым любимым ребенком. Отец не смог дать ему никакого образования, кроме знания отдельных и совершенно непонятных отрывков из Талмуда. Всего полтора года Яша проучился в томском хедере, но надо было помогать семье, и в восемь лет он был отдан в портновскую мастерскую, в ученики. Там его тоже ничему не научили, а только били и держали на посылках. Уроки жизни все же преподали.

Злобным, но настырным и себе на уме хорьком одиннадцати лет он пошел — уже «по контракту», с обязательствами сторон — учеником в часовую мастерскую и к шестнадцати годам стал знающим специалистом. Даже свою небольшую мастерскую завел, с капиталом десять тысяч рублей. Но прогорел. Занялся мелкой торговлей, работал фотографом, продавцом в ювелирном магазине.

В двадцать шесть лет он был видным «жгучим брюнетом», с окладистой бородкой, быстрым, изобретательным и темпераментным. Им увлеклась жена хозяина ювелирного магазина Маня Янкелевна, стройная, темноокая, выше его ростом красавица. Яша убежал с нею в Германию, принял лютеранскую веру и решил сделать карьеру добропорядочного бюргера. Не вышло. Никто так и не узнал, что случилось с Маней и с их детьми.

В двенадцатом году Яков снова в Томске. Теперь он решает стать революционером и мстить буржуазному обществу за непонимание.

Его ловят и, по недостатку улик, ссылают в… Екатеринбург. Оттуда с началом германской войны он попадает в запасной полк и служит солдатом на окраине города. До семнадцатого. Наконец-то, во время митингов и уничтожения офицеров, его заприметили.

Когда полк выбирает солдатских делегатов в Совет Екатеринбурга, толпа громко скандирует: «Яшку! Яшку!»

В своей биографии он пишет: «Член партии РСДРП с 1904 года. Однако из-за отъезда в Германию и арестов документы не сохранились».

С девятьсот четвертого! Это сразу меняет дело. Его тут же назначают товарищем комиссара юстиции, членом ревтрибунала и членом коллегии губернской ЧК. Вот куда взлетает несостоявшийся часовщик и ювелир!

Революция — время стремительных карьер, Робеспьеров, Маратов и Наполеонов. Через три месяца Яков Михайлович становится комендантом Дома особого назначения, полновластным хозяином бывшего российского императора, его детей и приближенных. И когда ему поручают ликвидацию царской семьи, он понимает — это высочайшее признание, это не только состоявшаяся и уже неизменная карьера, это шаг в историю, в бессмертие. Подумать только: это он, тот самый Яшка Юровский, которого в портняжной мастерской били мерным аршином!..

Осенний рассвет был робок и поначалу только чуть выделил угловую Неглинскую башню. Яков Михайлович смотрел на Кремль: как он близок, этот таинственный правительственный город за высокими зубчатыми стенами. Рядом…

Но прежде всего надо было встать и приняться за дела, а Яков Михайлович никак не мог этого сделать. Его мутило то ли от кошмарной ночи, то ли от гостиничной воды.

Тоска и хорошо знакомое ему чувство обиды примешивались к этому тошнотному чувству. Как несправедливы оказались люди к нему, как черствы и неблагодарны! Ведь он взял на себя тяжелую миссию, которую должны оценить, его имя будет занесено в золотые скрижали!

Ведь первый комендант Авдеев явно не выдержал, дрогнули нервы. Пришлось заменить. А те два латыша, что отказались участвовать в этом, уж на что крепкие были ребята, настоящие, проверенные красные бойцы, однако не решились выполнить высший революционный долг. А он, человек слабого здоровья, согласился.

Что ж он, зверь какой-нибудь? Нет! Мальчишку-поваренка Леньку Сиднева, как пролетарское дитя, отпустил накануне перед этим. Домой. К родителям. А остальных… Он понимал революционную необходимость.

В императора выстрелил первым — и убил наповал. Не стал ждать, когда кто-либо из команды начнет. Всю ответственность взял на себя. Потому что если уж начали, то все! Надо доводить до конца! Пошла такая стрельба, что пули в кирпичной комнате подвала густо летали рикошетом. Его самого могли убить в суматохе! Ведь ранило же одного из бойцов.

Но едва дым и пыль улеглись и смолкли крики, выяснилось, что все девицы, даже фрейлина, еще живы, и он опять-таки взял на себя команду, когда все растерялись от ужаса и стояли молча, переводя дыхание. Он приказал добить штыками тех, кто еще был живой, чтобы снова не начинать пальбу. Но и штыки не помогли, княжны и фрейлина все еще стонали. Бойцов стал охватывать ужас. А он догадался, в чем дело: в корсеты у них были упрятаны драгоценности. Да и сами корсеты были прочные, там ведь в них китовый ус, он прочный, — и штыки соскальзывали и попадали не туда, куда нужно.

И тогда он приказал стрелять прямо в лица, в головы — и первым подал пример.

А потом оказалось, что это еще не главная сложность! Убить — даже не полдела. А вот как упрятать трупы? Потом, несколько позже, он скажет: «По части ликвидации мы ведь опыта таких дел не имели…» Тем самым он хотел отмести всякие критические замечания по поводу операции.

А как они две ночи подряд метались по лесам и болотам, стараясь надежно упрятать тела! Разве это не подвиг? И как обливали лица убитых серной кислотой, которую подвез Войков, чтобы никого из убитых нельзя было опознать. И как жгли тела на поленнице и дрова все не разгорались, а бензина было мало. И когда они двоих сожгли, то выяснилось, что впопыхах уложили на поленницу не бывшую императрицу Александру Федоровну, а фрейлину Демидову. И как он потом обыскивал всех бойцов из похоронной команды, которые насовали ценности в карманы. Разве это не было проявлением его стойкости и честности? Все заставил отдать! Даже тонкое золотое колечко горничной с гравировкой «Варвара»!

После этого его, конечно, оценили: назначили председателем Губчека и по совместительству председателем Губсовета, сделали хозяином всего Урала. И он старался что было сил и следил, чтобы пенсии и пособия назначались только заслуженным товарищам из числа пролетариев и партийцев. Тут совмещение двух постов было к месту.

И все-таки многие, очень многие, даже приходя с просьбами, старались не смотреть в его сторону. И даже отдельные товарищи по работе воротили от него лица. Но он терпел. Он знал, что его заслуги рано или поздно будут оценены, и не жалел себя, исполняя свои нелегкие обязанности.

Правда, и года не прошло, как он начал прихварывать. И эти непонятные приступы случались все чаще, даже на людях. И его, вместо того чтобы определить на лечение, освободили от всех должностей, а потом и вовсе сунули на какую-то чиновничью работенку, в тенек — заворготделом Наркомата РКИ в Москве.

Разве справедливо обошлись с ним? Между прочим, нарком РКИ Сталин ни разу с ним за руку не поздоровался. Как будто сам без греха.

И вот теперь настал его час. Он разоблачит эту шайку в Гохране. Он ведь понимает, что значит Гохран для Республики да и для всей мировой революции. Недаром Ленин организовал это важнейшее учреждение и постоянно следит за его работой. Несомненно, несомненно, что вождь пролетариата примет его, выслушает, обратит внимание, выделит. А ведь мог принять и раньше, отметить его заслуги в этом деле, наградить!

Но ничего! Еще поднимется, взовьется его звезда!..

Прежде всего надо подготовить группу инспекторов-профессионалов из РКИ. Отправиться в Московскую ЧК, куда, говорят, прибыл из Средней Азии Глеб Бокий, чекист, что называется, от природы. Бокий даст нескольких бывалых товарищей. С их помощью он всех этих гохрановцев возьмет в кулак. Виновные ответят по всей строгости закона. А богатства Гохрана широкой струей, как мука из мельничного летка, посыплются в широкие ладони Республики, на благо мирового пролетариата.

Еще немного — и придет этот день. А лучше — ночь. Ночью люди вялы и растерянны. Тот, кто внезапно разбужен, легче допускает промахи…

Глава пятая

Ивана Платоновича разбудили в два часа ночи. Дежурный поднялся на этаж и растолкал его, сказал, что ждут внизу по срочным делам. Старцев пошарил рукой на тумбочке, отыскал пенсне, наскоро оделся. Осеннюю свою тужурку забыл захватить, гадая: что могло случиться, не ограбление ли Гохрана?

У стола дежурного горела лампа под зеленым абажуром, и неясными тенями выделялись двое в кожанках. Вежливо козырнули.

— Профессор, срочно просят в Гохран. Ревизия.

Ну ревизия так ревизия! Сначала Старцев был спокоен и лишь какое-то время спустя начал догадываться: это не просто ревизия, это ход Юровского, и его ждут неожиданности.

Московская ночь была холодной и сырой, моросило. Старцев сразу озяб, но чекисты посадили его в кабину грузовика, и «АМО», гремя цепной передачей, пополз вверх, к Страстной площади.

Когда грузовик, неспешно и с лязгом старой, изношенной машины, поравнялся с Елисеевским магазином, на бегу натягивая кожанку, его догнал Бушкин. Он спал крепким матросским сном, когда ушел Старцев, тем более что вернулся со спектакля поздно, и, наконец прочухавшись, понял, что профессор куда-то исчез.

— Эй, стой!

Когда грузовик, миновав громаду сытинского дома, свернул в Настасьинский переулок, к Гохрану, Бушкин успокоился и замедлил бег.

Окна бывшей Ссудной палаты горели все без исключения, сверкая где голыми лампочками, а где и оставшимися со старой поры люстрами. И двор Гохрана освещали фары двух длинных легковых машин с работающими моторами.

Во дворе суетились какие-то незнакомые, но явно облеченные полномочиями люди. Чуть в стороне держались несколько сотрудников Гохрана, в их числе Шелехес, Пожамчи и выделявшийся своей фигурой бывший действительный статский советник Левицкий.

К Старцеву подошел Юровский. Сейчас, в царстве яркого света и глубоких теней, он выглядел демонически: черный, в черном осеннем длинном пальто, с глазами, которые, попадая в лучи фар, вспыхивали черным блеском, как антрацит на изломе.

— Вот товарищи из финансового контроля РКИ и ЧК проводят ревизию, — пояснил он и представил Старцеву нескольких человек, в том числе женщину в кожаной куртке, в длинной, до пят, юбке и с косынкой на голове — повязанной по революционной, для активисток, моде.

— Это ваша затея? — спросил Старцев у Юровского.

— Это затея не моя, а революционной Республики, которая хочет знать, как хранятся ее сокровища, — ответил Яков Михайлович с патетикой в голосе.

Старцев не хотел вступать в пререкания.

— Хорошо, — сказал он. — Пойдемте.

Длинной вереницей они пошли по уставленным «емкостями» коридорам палаты. «Контролеры» шли, спотыкаясь и чертыхаясь.

— Неужели нельзя было навести порядок? — строго спросила женщина в косынке.

— А это и есть порядок, — отвечал уже пришедший в себя Левицкий. — К нам прибывает в два раза больше материала, чем мы можем обработать.

— Значит, следовало попросить в отделе недвижимого имущества здание побольше.

— Здание должно быть приспособлено, — сказал Старцев с раздражением. — Кроме того, что толку в здании, если у нас только двадцать оценщиков и разборщиков? Мы забьем вещами любое здание. Вам следовало бы изучить этот вопрос, прежде чем являться сюда…

Левицкий незаметно сжал его локоть: молчите, мол, не дразните собак.

Юровский знал, куда вести процессию. Не доходя до операционного зала, он остановился перед нагромождением коробок, мешков и бочонков. Сверился со схемой, которую держал в руке.

— Разбирайте!

Открылась стена с металлической дверью.

— Ключ! — повернулся Юровский к Левицкому и затем, обращаясь к женщине, сказал: — Прошу внести в протокол. От меня, как от начальника золотого отдела, эти помещения скрывались.

Левицкий, не сразу отыскав дрожащей рукой скважину, два раза повернул большой сейфовый ключ. И перед ними открылся черный провал в подвальное помещение.

— Свет!

Управляющий нашарил на стене выключатель, и вспыхнула неяркая лампочка. Они осторожно спустились в подвал, который тоже был забит мешками и ящиками.

— Обратите внимание! — сказал Юровский. — Номера на емкостях значительно более ранние, то есть ценности поступили давно, но почему-то не пошли в разборку и сортировку.

Он развязал тесемку на мешке и вытащил из него первую же попавшуюся вещь. Это оказалась диадема с бриллиантами и сапфирами. Юровский поднял ее над головой, и под потолком засверкало холодным белым, голубым, желтым и зеленым светом.

— Прошу зафиксировать, изделие с камнями, из золота! — заявил Юровский и строго спросил у Левицкого: — Почему здесь?

— Потому что здесь хранятся вещи исключительной ценности, представляющие особый интерес, — вмешался Старцев. Голоса в подвале звучали звонко и неестественно громко. — Taк сказать, музейные экспонаты. Работники палаты старались в первую голову разобрать то, что попроще.

— Вот! Прошу отметить! Приберегалось самое ценное, а между тем Республика изнемогает в борьбе и нуждается в средствах, — с некоторой патетикой в голосе сказал Юровский. — И, кстати сказать, народ голодает, отдавая все силы победе мирового коммунизма. И на эти ценности можно было бы выменять для народа хлеб.

— Ты за народ не очень-то расписывайся! — раздался громкий голос Бушкина.

Кто-то от неожиданности, тесноты и толкотни шлепнулся на мешок с драгоценностями. В мешке что-то захрустело.

— Они что, себе в карман положили? — продолжил бывший гальванер. — Они держат добро в Гохране, а не у себя в подполе!

В Бушкине боролись два чувства. С одной стороны, конечно, нельзя было придерживать добро в преддверии победы коммунизма во всемирном масштабе, но, с другой, он ясно чувствовал, что руководят Юровским совсем другие чувства. Кроме того, Бушкин уже привык к Гохрану и его людям, как в свое время привыкал к кораблям, на которых служил, и теперь считал своим долгом защитить своих.

— Это еще кто такой? — спросил чекист в матерчатой кепке.

— Я здесь охранник! — объяснил Бушкин. — А вообще-то я революционный матрос, прикомандированный из поезда председателя РВСР товарища Троцкого в поддержку комиссара Гохрана профессора Старцева.

И он выставил локоть, показывая свой знаменитый знак на куртке. Знак расценили как мандат, дающий право на участие в ревизии. Юровский, правда, заметил:

— Вам бы, товарищ матрос, надо проявлять принципиальность и бдительность.

— Во-во! В самую точку! — согласился Бушкин. — Так и поступаю.

Старцев ожидал, что Юровский сейчас займется содержимым сейфов, серебристо-серые дверцы которых виднелись среди завалов. Он помнил, что Левицкий не прятал дверцы — с той целью, чтобы они сразу обратили на себя внимание и отвлекли любого контролера от другой, потайной дверцы. В сейфах не было ничего, кроме все тех же особо ценных предметов, наличие которых здесь всегда можно оправдать.

Но бывший екатеринбургский чекист, похоже, знал, что искать. Осмотревшись и вновь сверившись со схемой, он тут же указал на приваленные к одной из стен коробки.

— Вот это надо убрать!

И когда открылась стена, облицованная мелким декоративным кирпичом, он принялся ощупывать и обстукивать ее, пока не наткнулся на едва приметное отверстие для ключа.

Ой, напрасно Иван Платонович по доброте своей не отговорил бывшего действительного статского советника убрать из потайного сейфа сданные некогда в Ссудную палату заклады. Знал, что рано или поздно у них с Левицким зайдет речь и о закладах. Не хотел тогда Старцев причинять боль щепетильно честному управляющему. Подумал, что еще успеет. И вот, похоже, не успел.

— Какая интересная дверца! — воскликнул Юровский, когда управляющий, у которого уже явно дрожали руки, наконец провернул ключ в замке и они увидели за открывшейся дверью новую лестницу, по которой и спустились в сокровенную глубину Ссудной палаты. Все «контролеры» не смогли разместиться в небольшом, уставленном сейфовыми ящиками помещении. Часть осталась на лестнице, разместившись словно в амфитеатре и заглядывая через плечи товарищей, чтобы не пропустить самого интересного в этом спектакле.

— Показывайте!

Левицкому ничего не оставалось, как один за другим открывать ящики и извлекать на свет их содержимое.

Они увидели нумизматические коллекции великих князей на обтянутых бархатом планшетах. Предательские надписи сообщали имена бывших владельцев. Следом за планшетами с монетами на узкий стол легли драгоценности времен Годунова и Алексея Михайловича. На первый взгляд сработанные грубовато, эти потиры, жбаны, подвески с крупными камнями — кабошонами — хранили неизъяснимый аромат далекого века, историю Руси.

С изделиям прошлого контрастировали шкатулочки, броши-насекомые, пасхальные яйца с сюрпризами работы мастерских Фаберже. Потом на стол легли редчайшие медали граверов Губе и Перхина. Следом Левицкий выложил на стол блюда Бомина с полотенцами и сухариками, сделанные по эскизам Врубеля. Изумрудная муха, усевшаяся на край плетенного из серебра подноса, уставилась на них своими-зелеными глазками, явно удивляясь такому столпотворению.

— Вы видели? — спросил Юровский. — Все, что было наверху, — это так, мелочь, обычные поделки.

— Естественно, — сказал Старцев. — Здесь мы сохраняем, так сказать, музейные экспонаты. По предписанию завмузотделом Наркомпроса товарищ Каменевой.

— Гм! — буркнул Юровский, признавая аргумент уловкой, но все же достойной внимания уловкой: ему было известно, кто такая Каменева и кто ее ближайшие родственники.

Иван Платонович понял, что сейчас Юровский обратит внимание на ящики со старыми, написанными чернью по кости номерами, в которых Левицкий хранил заклады. Конечно, можно было отвертеться. Мол, до всего этого еще не дошли руки. Но разве мог он уронить свое комиссарское и партийное звание перед управляющим? Разве мог показать, что струсил?

Только бы Левицкий не сглупил со своей абсолютной честностью. Имена Шаляпина, Репина еще можно назвать. Даже имена Спесивцевой и Рахманинова, хотя они и эмигрировали. Но имя Рябушинского, «отца русской буржуазии», известного контрреволюционера, осевшего теперь в Париже…

Мешочки с закладами и вынутые из них предметы уже не умещались на узком столе, и Левицкий стал укладывать их на пол, на пятачок, образованный расступившимися людьми.

— Что это? — спросил Юровский, подняв один из мешочков и рассматривая номер. — Написано-то не сейчас… Вот и дата: четырнадцатый год. Почему не учтено?

— Это заклады, — пояснил честный Левицкий. — Сданные в Ссудную палату драгоценности… под оплату за хранение, — пробормотал он. — А четырнадцатый год… видите ли, началась война и…

— Ладно! — снисходительно бросил Юровский. — Откройте-ка этот, нижний, ряд.

На свет извлекли иконы. Тускло замерцали жемчуг, бирюза… Отбрасывали отблески серебряные ризы, прорезанные методом тончайшей распиловки.

— А эти предметы культа храните до возвращения старой власти? — торжественно спросил Юровский. — Патриарха Тихона, значит, мы арестовываем за пропаганду, а иконки для него храним?.. Вот такое, значит, советское учреждение Гохран!

Из ящичков и мешочков тем временем «контролеры» стали извлекать жемчужные ожерелья, броши, кольца с камнями, заколки, столовое серебро — словом, всякую фамильную дребедень, которую богатые русские семьи хранили, передавая из поколения в поколение. Левицкий стоял растерянный и тяжело вздыхал, глядя, как «контролеры» потрошат один сейф за другим.

— Так… Это, говорите, Шаляпина? — бормотал Юровский, перебирая драгоценности.

— Народного артиста Республики, — вставил Старцев.

— Ну да, ну да… А это, значит, Спесивцевой, которая в эти самые минуты пляшет в Париже для буржуазной публики… А это?

«Молчи! — хотел подсказать Старцев. — Или ляпни что-нибудь подходящее. Ну там, академика Павлова… дочерей Менделеева… Соври! Разве не понимаешь, с кем имеешь дело?»

Левицкий заглянул в свою бумажку.

— Это купца Рябушинского Павла Павловича, — почти шепотом произнес он. — Было сдано… Обязаны хранить.

— Вы слышали? — победоносно спросил Юровский, оглядывая собравшихся. — Все это добро вскоре могли использовать контрреволюционеры! Ведь выдали бы, естественно, по доверенности какому-нибудь офицерику, а? Выдали бы!.. Это что ж получается? В ленинском Гохране — буржуазная казна!

Эх, Евгений Евгеньевич, честность — это золото!.. Как внушили тебе это отцы и деды, так и идешь ты этой русской купеческой дорожкой!..

К полудню были составлены акты. Старцеву пришлось присовокупить к ним свое «особое мнение». Юровский, который уже почувствовал себя главным в этом царстве Гохрана, прочитав «мнение», только покачал головой.

— Вы, товарищ профессор, проявили буржуазную мягкотелость, недостойную старого члена партии, — сказал он. — Впрочем, это дело комиссии партконтроля. Я же хочу только наладить работу с ценностями.

Даже Бушкин не знал, чем крыть. Стоял рядом со Старцевым, переживал. Конечно, профессор — человек изумительной честности, тут вопросов нет, но вот поблажку враждебным элементам он все-таки дал.

— Теперь, товарищи, по машинам! Надо, не теряя времени, произвести обыски на квартирах оценщиков, — распорядился Юровский.

Из всех он уже выделил Пожамчи и Шелехеса, самых опытных и квалифицированных, которым особенно доверял Старцев. С Левицким все было решено. А вот по комиссару еще надо было нанести последний и мощный удар.

…К вечеру выяснилось, что у Пожамчи и Шелехеса нашли множество ювелирных изделий. Напрасно оба уверяли, что это их собственные вещи, что они потомственные ювелиры, владельцы мастерских и магазинов, наконец, что они сами мастера.

Делая вместе с чекистами и контролерами опись, Юровский отметил, что ценности взяты из Гохрана, иначе говоря — похищены.

В последующие дни драгоценности были изъяты еще у полутора десятков оценщиков, бывших ювелиров, среди которых числились поставщики двора его императорского величества. Но даже их личные вензеля, выгравированные на ложках или на кольцах, ни в чем не смогли убедить Юровского. Не для того он затевал эту операцию!

У Левицкого, правда, ничего не нашли: предусмотрительный управляющий все свое добро лично сдал в Гохран. Произвел самореквизицию. Но и без того грехов у него набиралось немало.

Одно только пугало Юровского: если сейчас, как положено, арестовать всех «изобличенных», Гохран прекратит работу. Поступление камней и золота вообще затормозится. И за все теперь будет отвечать он, поскольку, совершенно ясно, ни Левицкий, ни даже Старцев не будут числиться в руководителях учреждения. Как бы не влипнуть!

Поразмыслив, Юровский решил поступить так: дело продолжать, но договориться с Бокием о том, чтобы пока виновников хищений и укрывательств оставить на свободе. Пригрозить взять в заложники семьи, если кто-либо вздумает скрыться.

Тем временем у него состоится (непременно состоится!) встреча с вождем Республики Лениным. Он расскажет ему все о саботаже в Гохране. И, конечно же, Лениным будут даны серьезные указания о подборе новых сотрудников, хотя бы даже и из провинции, — и дело наладится. Самое главное для него сейчас — встреча с вождем. Это сразу поднимет его авторитет, и ему, конечно же, будет найдено серьезное место в правительстве, в руководстве ЧК или еще где-нибудь. Но главное — ответственное и подобающее человеку, который столько уже сделал для торжества советской власти.

И вот тогда о Гохране пусть заботятся другие. Дался Юровскому этот Гохран!

Глава шестая

Вениамин Михайлович Свердлов, по обыкновению, лег под утро, однако в семь уже проснулся. За окном бывшего «Метрополя» сизый, серенький свет, по стеклу текут мелкие капли. Осень заползает в Москву, как карманный воришка, незаметно: сначала мутные, прохладные и мокрые рассветы, а там, глядишь, и лист полетит, и утренники засияют на нестриженой траве скверов кристалликами мелкого льда.

Но, конечно, не загадки погоды и смены времен года заставили Свердлова проснуться, а вчерашние новости. Сначала вызвали Вениамина Михайловича в Наркоминдел, а там и Максим Максимович Литвинов, тряся головой и сбрасывая с мясистого, в алых прожилках носа пенсне и ловя его в широкую, тоже очень мясистую ладонь, стал кричать на Вениамина Михайловича, что вот, мол, Красный Крест совершенно забыл про Францию, давно не посылает курьеров. А между тем средств у новорожденной «Юманите» нет, наши резиденты испытывают нужду в деньгах, новый президент Мильеран, его министры и советники не прощупаны на предмет «покупки». Про журналистов совсем забыли. Влиятельных, буржуазных. Которые делают в стране политическую погоду. Нет-нет, надо немедленно направлять туда «бриллиантовую почту»!

Свердлов в тот же день связался с Коминтерном, с Зиновьевым, Бухариным. Те тоже подтвердили: решение принято на самом верху и «почту» надо посылать самым срочным образом. И очень серьезную. Эдак каратов тысячи на три или даже больше. И еще добавить два-три уникальных камушка не для превращения в валюту, а для личных подарков влиятельным особам.

Камни — ладно, камни найдутся, а где взять надежного курьера? Последний посыльный во Францию попался по-глупому. Сойдя на берег в Гавре, он напился в стельку в первом же бистро. Ошалел от одного вида стойки бара и количества закусок.

А между тем от Гавра до Парижа рукой подать, оставалось только пароходиком, или автобусом, или курьерским незаметненько, не выпячиваясь, добраться до столицы (двести верст — как от Тулы до Москвы!) и там сдать «багаж» представителю банкирской конторы «Борис Жданов и К°», а может, и самому Борису Ивановичу. Жданов в Париже был своим человеком и знал, как превращать бриллианты во франки или доллары.

Так нет же — напился, попал в полицию, и там у него реквизировали камушки, приняв его, к счастью, за международного афериста или спекулянта. И камушков-то было немного, курьер был неопытный, молодой, его только испытывали.

Ладно, Литвинов наорал! Давай, Вениамин, посылай надежного человека с крупным грузом. А где его взять, надежного? Матроса или пролетария не пошлешь, надо интеллигента с пониманием заграничной жизни. А интеллигенты — или у белых, или поставлены к стенке (в лучшем случае, сидят), остальные — сто раз засвеченные коммунисты из числа недоучившихся юристов или врачей.

Вот и не спалось Вениамину Михайловичу. А тут еще недавний скандал в Гохране. Крупные хищения, утаивания, мошенничество. Чушь, конечно. Юровский раздувает дело. Вновь хочет выбиться в тузы. Но председателю Красного Креста от этого не легче, ему нужны специалисты, которые сумеют разобраться в ценностях, подобрать нужные камушки. Не так легко было найти хороших ювелиров для вновь создаваемого Гохрана. Приходилось закрывать глаза на сословную принадлежность. И если сейчас, с подачи Юровского, их арестуют, кто же тогда будет этим заниматься? Извините, опять матросы? Флота не хватит, чтобы всюду матросов на аврал посылать. Да и не то время. Пора хозяйничать! Причем с умом…

Верочка пробормотала что-то, повернулась к нему и снова заснула. Кровать у них широченная, с резной спинкой в стиле модерн — замысловатые резные завитушки и амурчики в листве. Матримониальная метрополевская кровать для солидных путешествующих пар. А может, и для купеческого разврата, кто знает.

Вениамин Михайлович внимательно посмотрел на Верочку. Во сне каждый человек беззащитен, а женщина беззащитна вдвойне. Ни косметики, ни контроля над лицом и телом — вся как есть. Как природа создала. И еще посапывает, похрустывает какой-то перегородочкой в носу. Хи-хр, хи-хр. Лицо обмякло, немножко расплылось: простое, домашнее лицо, как будто потерявшее на время сна свою удивительную красоту. Правая грудь под собственной тяжестью вывалилась из рубашки, открыла мягкий, спящий рыжий сосок, какие-то складочки, напоминающие о том, что время идет, а годы не красят, и даже двадцать пять — уже не девятнадцать. Им бы ребенка родить — только какой во время военного коммунизма ребенок? Земля ходуном ходит. Правда, кровать прочна. Но это пока ты живешь во Втором Доме Советов.

От его взгляда Верочка просыпается, оценивает сквозь еще почти сомкнутые ресницы: какое у нее выражение лица, когда он за нею наблюдает? Перестает посапывать. Лежит тихо, как кошка возле мышиной норки. Потом вопрос в лоб:

— Ну и как ты меня находишь во сне? Не та?

— Та, дорогая, та. Ты для меня всегда та.

— Правда? — улыбается. — Милый… А ты почему не спишь?

А вот мужчина рано утром тоже по-своему беззащитен. Откровенен. Правда, Верочка и так почти все знает о работе мужа. Вениамин Михайлович не может не делиться. Знает, что нельзя, а не может. Ему кажется, что общая тайна еще крепче свяжет его и Верочку. Вениамин Михайлович очень боится потерять жену, упустить.

И он рассказывает Верочке о беде, случившейся в Гохране, и об отсутствии курьера. И еще о том немолодом, чрезвычайно симпатичном профессоре археологии, который приходил к нему по делу. Дело оказалось действительно очень важным: думая о будущем, он старался сохранить для Республики наилучшие ювелирные вещи. Вот и сохранил! Как бы теперь ему не оказаться в подвалах Лубянки.

Верочка, нахмурив лобик (три складочки на переносице — Вениамин Михайлович пальцем старается их разгладить, но Верочка отстраняет руку), вдруг произносит как будто невзначай:

— Говоришь, курьеров нету? А ты этого профессора возьми и пошли во Францию, милый. Интеллигентный человек, наверняка французский знает. Да и к пожилым людям профессорского вида доверия на границах больше. И он, уж точно, не загуляет в бистро. А ты тем самым уведешь его от этого уголовного дела.

Вениамин Михайлович даже вздрагивает, его подбрасывает, как от удара током. Да ведь это мысль! Он бы и за сто лет не додумался, а она возьми и выскажи такую ценную идею в полусне.

Женский ум — что за загадка!

— Спасибо, Верочка. Гениально, — бормочет ошарашенный электричеством Вениамин Михайлович. — Как это ты так сразу!

— Ну, вот видишь, — лениво произносит Верочка. — И все устроится. Что ж тебе голову ломать?.. Ну, иди же ко мне!

И она обнимает его своими мягкими, но сильными руками. Ах, Вениамин Михайлович, все банки мира не стоят одного этого объятия! Пусть громыхает и плюется кровью военный коммунизм — кровать в «Метрополе», сработанная царских времен краснодеревщиками, прочна и необъятна, как жизнь. Как сладкая, мучительно-сладкая жизнь!

Глава седьмая

Этим же утром, кутаясь в пальто от мелкого холодного дождя и натянув на голову шляпу так, что обвисли поля, Иван Платонович пришел в Гохран. Тенью за ним следовал Бушкин.

Здание Ссудной палаты выглядело вымершим домом. Темно. Все ювелиры, все рабочие на период ведения дела отстранены. «Надеюсь, это ненадолго, — подумал Старцев. — Ведь не может же Гохран остановиться, как не может остановиться река, питающая своей силой мельничное колесо. Иначе Республика захлебнется без средств».

Вот только вчера им поступил «польский заказ». Надо задабривать Польшу. А кто соберет серьезную «посылку» во Францию, если не Пожамчи, Шелехес, Левицкий? Не Юровский же, у которого опыт продавца второсортного ювелирного магазина!

У входа в Гохран его встретил новый постовой. Лицо показалось знакомым. Он узнал в нем того симпатичного, совсем юного бойца из конвойного полка, который сопровождал их от Брянского вокзала сюда, к Ссудной палате. Он еще какую-то песенку тогда напевал. Странный такой юноша.

— Здравствуйте! — обрадованно и совсем по-штатски сказал постовой и, спохватившись, отдал честь. — Извините, товарищ комиссар, я тут двоих военных пристроил во дворе, вон там, под навесом. Бумаги проверил, а как же! Бумаги в порядке. Говорят, золото вам принесли…

— Какое золото? — недоуменно спросил Иван Платонович.

— Червонцы, говорят, — пояснил постовой. — Не отпускать же их. Добро, как-никак!

Во дворе, у навеса, которым была прикрыта порожняя тара, горел единственный фонарь, подкреплявший свет мокрых утренних сумерек. Желтый его луч выхватывал из полутьмы две человеческие фигуры. Неожиданные гости устроились под навесом на мешках, как на матрацах, и простуженно хрипели и кашляли во сне, не обращая внимания на то, что высунувшиеся на брусчатку двора ноги в рваных, перевязанных бечевками сапогах находятся под дождем.

Эти двое скорее походили на оборванцев с Хитрова рынка, были грязны и сливались цветом своих лиц с мешками. Между ними лежали две потертые кожаные переметные сумы.

Бушкин постучал носком своего добротного ботинка по сапогу одного из спавших.

— Эй, милиционер! Станция Березайка, давай, вылезай-ка!..

Маленькое, тощее, высохшее, как пайковая тарань, существо, возраст которого скрывали грязь, худоба и нечеловеческая усталость, мгновенно вскочило на ноги и, приложив ладонь к мятой польской кепке, заученно отрапортовало:

— Героического кавалерийского корпуса Гая полка Ефрема Гутко красноармеец Матвей Данилов! — Слова его прозвучали невнятно и шепеляво из-за отсутствия передних зубов. Указав на спящего товарища, он добавил: — А это — мой начальник. Ветеринарный врач полка Чернышев, главный ответственный за корпусную кассу. Устали очень, потому спят.

— Какую кассу? — не понял Старцев. Отстранив Бушкина, который явно не признавал оборванцев, он вступил в разговор. К тому же о судьбе корпуса Гая Иван Платонович был немного наслышан.

— Так что, корпусная касса. Находится в переметных сумах, — пояснил красноармеец, указывая на ободранные кожаные мешки, которые прижимал к себе продолжавший спать ветврач. — Велено было доставить в Москву как добро трудящихся.

— На себе, что ли, доставили? — спросил все еще не потерявший подозрительности Бушкин.

— Скажете тоже: на себе. Из-под Зольдау?.. Не, поначалу лошади были. Только они пали под Малоярославцем. Оттуда уже, и верно, на себе.

— Из-под Зольдау? Это ведь Пруссия. Постой, и сколько же времени вы шли? — спросил Старцев, в недоумении снимая пенсне, покрытое мелкими капельками дождя, и близоруко всматриваясь в серое лицо Данилова.

— Да не считано, — прошепелявил красноармеец. — Недель, может, восемь, может, боле…

— А зубы где посеял? — съязвил Бушкин.

— Под Двинском, — простодушно и даже весело ответил Данилов, не стесняясь своего изъяна. — Какие-то дезертиры в лесу напали, прикладом сунули… Все ж отбились!

— Но Двинск — это ведь уже Латвия, — пожал плечами Старцев.

— Может, и Латвия. Лопочут, и верно, не по-нашему. Так ведь мы не по карте шли, а от человека до человека, где надежнее. А там, под Двинском, русских отыскали. Староверов. Честные люди. Они нам малость подсобили… Конечно, если б по карте, так мы бы быстро дошли. В болотах бы не вязли.

— Фу ты, черт! Что за история, так и так! — выругался Бушкин. — Тут такое дело, в Чека надо разбираться.

— Ага, как же, сразу в Чека! — озлился Матвей Данилов и, сунув в свое тряпье, бывшее когда-то солдатской курткой, руку, вытащил потертую на сгибах бумажку. — Вот!.. От командира полка товарища Ефрема Гутко. Сколько червонцев и все такое… полномочия… Зачем же в Чека? Мы уж пол-Москвы прошли, где только не были, во всех наркоматах. Нам сказали: золото положено в Гохран сдавать. А ты, товарищ, сразу в Чека! Это в тебе, товарищ, бюрократия застряла, злейший, между прочим, скажу я тебе, пережиток!

— Но-но! Ты это… — возмутился было Бушкин, однако Старцев остановил его движением руки.

…Через полчаса, умывшиеся с дороги, с чуть просветлевшими лицами, кавалеристы Гая сидели в одной из комнатушек Гохрана, заваленной после стремительной «ревизии» Юровского всяческим ювелирным добром, и, расчистив длинную поцарапанную столешницу, столбиками раскладывали на ней червонцы из корпусной кассы.

— Тысяча шестьсот двадцать два… двадцать три… — считал вслух, облизывая сухие губы, ветврач, ставя палочки на листе бумаги, а Бушкин, давно приобретший навыки простейшей бухгалтерии, щелкал костяшками на счетах. Матвей Данилов, при виде каждого извлекаемого из сумы червонца, умильно и радостно кивал головой.

Старцев рассматривал ветеринара. Совсем молоденький паренек. По говору — вятский, а по лицу — с доброй примесью чувашской или иной какой местной крови. Скулы на опавшем лице выдвинулись вперед, маленькие темные глазки. Прост, неприметен, непритязателен. Сколько же он вынес в этом пути! Как хватило сил!

Иван Платонович вглядывался в лицо ветврача, словно стараясь разгадать стоящую за этими простецкими, невыразительными чертами тайну. Тайну истории всей Руси, которая из маленького, нищего, порабощенного завоевателями княжества превратилась в могучую бескрайнюю державу.

— Три тысячи восемьсот пятьдесят девять червонцев, — закончил наконец подсчет Чернышев. И, тяжело вздохнув, объяснил: — Несоответствие с документом. Шестнадцать монет нами было истрачено в пути… на сменных лошадей, на кормежку, на защиту и помощь… о том я готов нести персональную ответственность перед Реввоенсоветом. Актов составить не мог, имею свидетелем лишь товарища Данилова, верного моего боевого спутника.

— Так точно и есть, — кивнул Матвей. — И тут мое честное красноармейское слово… хучь перед самим товарищем Троцким.

— Это ничего. Это мы засвидетельствуем как дорожные траты, — сказал Старцев, вспоминая Юровского и его комиссию. — Менее полпроцента от общей суммы… это может быть списано законно. Не волнуйтесь.

Чернышев и Данилов облегченно вздохнули. Видимо, эти деньги, потраченные как бы на собственные нужды, не давали им покоя.

Подписали необходимые бумаги. Под три слоя копирки.

— Куда ж нам теперь? — спросил Чернышев в некоторой растерянности, как человек, лишившийся вдруг цели в жизни.

Старцев усмехнулся.

— Вот Бушкин вам поможет… Для начала обмундируетесь, отмоетесь в бане, поедите как следует, отоспитесь, а уж затем доложитесь по начальству. Предъявите копии актов…

Бушкин тяжело вздохнул, покачал головой.

— Ладно, чего уж! Пробьемся! — сказал он. — Пошли!

Оставшись один, Старцев, кряхтя, перетащил сумы с червонцами в большую палату, где хранилось золото в монетах и слитках. Включил свет. Здесь и раньше-то порядок был относительный, кое-как наведенный, а сейчас и вовсе все было, как после землетрясения или внезапного грабежа со взломом. Последствия «ревизии». Сюда без всякого почтения к уже установившейся системе хранения притащили многие ценности, извлеченные из глубин подвалов. Кое-что просто «просыпалось» по дороге, как зерно из рваных мешков.

Старцев нагнулся, подобрал стрекозу. Серебряный ажур, легкие сквозные крылышки, на которых сияют махонькие зеленые изумруды, золотые стрекозиные лапки, легкие, как бы в полете отброшенные к усыпанному, сверкающему крохотными изумрудами длинному хвосту. Крупные рубиновые глазки. Работа Фаберже или Бролина. Чудо. Фантастика. А он чуть было не наступил ногой.

Вот еще валяется брошь-подвеска с российским императорским гербом. Бриллианты крупные, до десяти карат. Это из числа подарочных украшений к трехсотлетию дома Романовых. Раньше они у Левицкого лежали в отдельном сейфе, в большой серебряной шкатулке. Тоже произведение искусства.

А сколько ревизоры рассовали по карманам, никто уже не узнает. У Али-Бабы в пещере было больше порядка. Ай-ай-ай!

«Ревизия»… Какая ревизия, если никто тут толком ни в чем не в состоянии разобраться! По комнатам и коридорам, по подвалам и операционному залу рассыпаны все богатства России.

Нет, не все. Это лишь начало! Сегодня опять прибудет грузовик, и опять опись будет условной, приблизительной.

«Ревизия». Не топить нужно Гохран, а помогать ему!

Но куда там! Этому, с черной бородой, с вколоченными под лоб антрацитовыми глазами, недочеловеку Юровскому — ему разве что-то втолкуешь?

Говорят, его собирается принять Ленин…

Старцев не мог больше находиться в палате, остро ощущая свою беспомощность, невозможность справиться с бедой. Что он может поделать! Вышел на крыльцо.

Неподалеку, прислонившись к стене и отставив — ой, не по уставу! — винтовку, стоял часовой. Полузакрыв глаза, он тихо пел. Очевидно, полагал, что рядом никого нет.

Голос был удивительно чистый — тенор, какой и на сцене не всегда услышишь. И невероятно прозрачной легкости. Казалось, звуки уходили прямо в серенькое, мокрое небо, как дымок, и достигали там, в сумеречной мгле, невероятных высот.

Старцев затих, боясь потревожить певца.

А тот, вдруг приоткрыв глаза, увидел слушателя, засмущайся, смолк.

— Послушайте, у вас же удивительный голос! Вам учиться надо!

Часовой улыбнулся наивной детской улыбкой. Лицо его явно выдавало деревенское происхождение, но было в то же время удивительно тонким и породистым, отмеченным, как писалось в старину, божьей печатью.

— Я учусь… когда нарядов нет, — объяснил певец.

— Да откуда вы, как здесь появились? Кто ваши родители?

— Вообще-то мы из сапожников. Лемешевы. Из Старого Князева, что под Тверью. Сюда, в Москву, меня Тверской губисполком и прислал. Культурный отдел. Чтоб, значит, было у кого учиться… Я по вечерам у Константина Сергеевича занимаюсь.

— У Станиславского?

— У них. В оперной студии.

Старцев был взволнован. Он не решился просить часового спеть еще. Погода была сырая. Холодная. И одно дело — петь для души, для себя, а иное — для слушателей.

Но мрачное состояние безысходности вдруг растаяло, и открылись светлые, легкие дали. Так грозовые облака, густо заполоняя небо, сталкиваясь друг с другом, расступаются, давая дорогу радуге.

«Надо жить, — сказал сам себе Старцев. — Ну, бриллианты ладно! Образуется! И не в них, в конце концов, главное богатство новой России. А вот это обилие талантов, вдруг обнаружившееся в народе, считавшемся забитым и отсталым, эти хлынувшие в институтские аудитории, библиотеки, театры молодые люди — они не дадут Республике опуститься в бездну нищеты и разрухи. Поднимут, поддержат, защитят… А скуластенький ветврач, принесший, не считаясь с мучениями, два пуда золота? А этот лишившийся зубов, отстаивая народное добро, красный казачок? А те люди из Тверского губисполкома, разыскивающие в российской глуши одаренных людей? Вот ради них, профессор, надо бороться и жить!»

И он отправился обратно в палату, где отыскал столик под лампой, расчистил его от коробок и сел писать письмо в ЦК — о том, как важно сохранить работников Гохрана и те уникальные ценности, которые они пытались защитить. Так просто он не сдастся!..

Поставив последнюю точку в письме, Старцев расписался и после некоторого размышления — не для похвальбы, а для пользы дела — добавил: «Профессор, член РКП(б) с 1905 года».

Прибежал взволнованный Бушкин.

— Иван Платонович, там вас разыскивают… Автомобиль. Товарищи… Вы не спорьте, Иван Платонович, я поеду с вами. Я вас защищу, чтоб мне сдохнуть. Я человек верный. Вот!

Они сели в черный, задернутый сверху парусиной со слюдяными окнами «ландоле-морс». Гудя по брусчатке мягкими пневматиками, автомобиль побежал вниз по Тверской, свернул к Лубянке. Старцев насторожился. Однако «морс» не пошел вверх по Охотному Ряду, а притормозил у Второго Дома Советов. Старцев с трудом разглядел огромное здание сквозь мутные, залитые дождем боковые оконца.

— Только я все равно с вами, — сказал упрямый Бушкин.

Провожатый привел их на уже знакомый этаж, где размещался Красный Крест, гальванера усадил в продавленное кресло, а профессора повел дальше, в кабинет Свердлова.

Вениамин Михайлович принял Старцева как давнего знакомого. В самом деле, лишь одна-единственная встреча сблизила их и сделала понятными друг для друга людьми. А непонятный человек всегда наполовину враг.

Иван Платонович обратил внимание на стопу бумаг под нефритовым метрополевским пресс-папье. Со времени их первой встречи она не стала тоньше. А теперь еще увеличится.

Профессор протянул Свердлову свое заявление. Он решил, что председатель Красного Креста, один из тех, кто курирует Гохран, придумает, как справиться с бедой.

Вениамин Михайлович прочитал письмо в ЦК, покачал головой.

— Да, дело получается заковыристое…

— Ничего заковыристого! — почти выкрикнул Иван Платонович. — Несправедливость и глупость! Я ручаюсь за этих людей!

«Ручаюсь» — это было словечко из первых дней революции, из времени романтиков. И еще: «под честное слово», «достаточно рекомендации»… Свердлов подумал, что Иван Платонович, как человек провинциальный, все еще не представляет, каких размеров достигла машина государственного управления с той не такой уж и давней поры. «Честному слову» уже перестали верить. Да и кто поручится за самого Ивана Платоновича?

— Прошу вас по возможности как можно быстрее передать это письмо в ЦК — Каменеву или же Бухарину, — протокольным тоном сказал Старцев. — Я рассчитываю на быстрый ответ. Гохран остановился, а туда каждый день прибывают все новые и новые ценности. Могут быть огромные хищения. Там уже начинается хаос.

— Это я сделаю, — пообещал Свердлов. — Но вам, дорогой мой, не придется ждать ответа. Поглядите-ка…

Он подвел Ивана Платоновича к карте Европы, где красными линиями были отмечены маршруты представителей Красного Креста. Большинство линий вело в Великобританию. А одна, заковыристая, через Турцию и Кипр вела в Египет. «Дорожка Радека». Этот революционный карлик год назад отправился «помогать гражданам России вернуться на родину». Это официально. А неофициально — поднимать Египет против англичан. Он даже выучился бегло говорить по-арабски. Талантливый авантюрист. За два месяца истратил бриллиантов на три миллиона рублей, открыл три газеты, подкупил семь шейхов. Ну, может, не семь, а всего лишь одного. Кто проверит? Египта не поднял, а уникальные бриллианты растратил.

— Иван Платонович, нам крайне нужны образованные, преданные партии и в высшей степени честные люди, — сказал Свердлов. — Такие, кому не кружит голову Европа… Вы во Франции бывали? Язык знаете?

— Бывал… и знаю, — ответил Иван Платонович. — На трех археологических конгрессах был. В свое время, конечно.

И только тут, уловив пристальный, даже требовательный взгляд Свердлова, профессор понял, чего хотят от него потребовать.

— Но, знаете… не очень я ловок, — каким-то сникшим голосом вдруг пожаловался Старцев. — И стар уже…

— Кропоткин в пятьдесят четыре года революции поднимал, — ответил Свердлов. — А вам и этого не требуется.

И он в нескольких словах обрисовал Ивану Платоновичу, насколько важна посылка ценностей именно во Францию. И очень, очень срочно. Потому что на помощи Франции сейчас держится Врангель, последняя контрреволюционная сила в Гражданской войне. И не сам-то барон со своей сорокатысячной армией страшен. Врангель — фитиль, поднесенный к пороховой бочке, каковой является Советская Республика, в глубине которой идут десятки восстаний.

— Понимаю, — сказал Старцев. — Но я не могу никуда из Москвы уезжать, пока не разберутся с Гохраном. Как комиссар, я за все отвечаю!

— По поводу Гохрана сегодня же буду в ЦК, — пообещал Свердлов. — Да и кто сейчас может разрушить Гохран? Что касается вас. Вы тот же час отправитесь на моей машине за лучшими вашими ювелирами-оценщиками и отберете в хранилище коммерческих бриллиантов примерно на десять миллионов франков. Их и повезете. Ваше дело будет довезти…

— Но как?

— Это делается очень просто, — улыбнулся председатель Красного Креста. — Комар носа не подточит. Поедете с одним саквояжиком, а в саквояже будет, на виду… ну, скажем, сто тысяч франков для помощи нуждающимся русским солдатам, что остались во Франции, после того как наш корпус был распущен.

Видя, что Старцев все еще колеблется, Вениамин Михайлович по-дружески положил руку ему на плечо.

— Иван Платонович, надеюсь, вам не требуется официальный приказ от имени ЦК РКП(б)? Или от Коминтерна? Поверьте, кроме вас, никого нет на примете. Предыдущая миссия закончилась провалом только из-за легкомыслия курьера. Что же касается вашего письма, то я тотчас же передам его по назначению и лично прослежу за расследованием этого дела. Я вам ручаюсь, никто и пальцем не тронет всех ваших ювелиров.

Иван Платонович задумался. Раз ему дают такое поручение — значит, доверяют. Наверно, такая поездка в какой-то степени может положительно сказаться и на судьбе других сотрудников Гохрана.

— Мы вам дадим провожатого, — приободрил Ивана Платоновича председатель Красного Креста. — Не знатока, но… просто крепкого, надежного парня, который будет в состоянии постоять за вас.

Старцев вспомнил о Бушкине.

— У меня уже есть такой парень, — сказал он. — Бывший матрос. Крепкий, надежный и преданный. Он со мной еще с Украины. Проверен. Прежде служил в поезде товарища Троцкого.

— Ну вот и хорошо, — сказал Свердлов весело. — Видите, как замечательно все складывается!

…В тот же день Старцев и заметно повеселевшие и приободрившиеся Левицкий, Шелехес и Пожамчи отбирали бриллианты. Неожиданно проявившееся доверие подсказывало им, что в Гохране без опытных людей не обойтись.

Тщательно проверили свыше восьмисот небольших, в три — пять карат, бриллиантов. Крутили, вертели их перед лупой, высматривали малейшие помутнения, малейшие облачка величиной с острие иголки. Выверяли каждую грань — нет ли где хотя бы крошечной заусеницы, скола.

Затем Левицкий вынес из хранилища три бриллианта современной «полной» огранки, взятых у людей самых известных в России фамилий, так сказать — с первоначальной отметкой высочайшего качества. Но и их на всякий случай еще раз проверили на плотность, рефракцию, силу блеска и чистоту сложной многогранной обработки в восемьдесят шесть фацетов.

В конце дня фельдкурьер на автомобиле в сопровождении двух охранников взял упакованные и уложенные в кожаный мешочек бриллианты, расписался в книге о получении и отбыл в неизвестном направлении, а Старцев отправился в «Лоскутку», чтобы освежить свое знание языка, почитав книжку или заставив себя разговаривать с самим собой по-французски, обсуждая всякие житейские темы.

Повторяя вслух полузабытые слова, он долго и упорно ворочался на узкой кровати и постепенно уснул.

Осенью ночи становятся все длиннее и длиннее, время спасительного сна увеличивается. Авось идет к лучшему. К худшему-то уже вроде некуда. Вот и спит вся Москва, стараясь не просыпаться. Потому что, если пробудишься, обязательно что-то мучительное начнет грезиться: солянка на сковородке, щи с мозговой косточкой или еще что-нибудь в этом роде. Вот и Старцеву с его беспокойными мыслями что-то эдакое стало видеться…

Сон оказался в руку. Пришедший очень поздно Бушкин принес завернутые в рыжую газетную бумагу две холодные котлеты и полбуханки хлеба.

— Не спали? — спросил у Старцева.

— Французский изучал.

— Во! Мне бы тоже какой-нибудь язык надо изучить. А то начнется мировая революция, как с тамошними людьми разговаривать? — Бушкин выложил на тарелку холодные котлеты, хлеб. — Для шефов пьесу играли, — объяснил он. — Красноармейцы на фронт отправляются, на Врангеля. Вот дали. Гонорар называется.

Котлеты были в основном из хлеба, но все-таки пахли мясом и каким-то жиром, и съели они их за милую душу, запивая гостиничным кипятком.

— А мне, Иван Платонович, роль предлагают, — сказал Бушкин. — Правда, опять лакея, мать его. Но со словами, с характером. В самую точку!

— Это какую же роль? — поинтересовался Старцев.

— Да это в пьесе… Антона Павловича Чехова, может, слыхали? «Вишневый сад» называется. Говорят, комедия, а только там смешного мало. Все про господ. Страдают, мучаются. Читаешь, думаешь: вот как они проговорили, проплакали свою Россию. — Бывший гальванер махнул рукой.

— Но как же ты, Алексей, Фирса сыграешь? Он же очень старый, а тебе двадцать три.

Иван Платонович, кажется, впервые назвал матроса по имени, а то привык, как и все вокруг, Бушкин да Бушкин.

А Бушкин тем временем начесал на уши свои густые волосы, рот его вдруг как-то сжался и провалился, лицо сморщилось, глазки стали малы и подслеповаты, утонули в сеточке морщин. И голос исчез, ушел куда-то из матросского горла внутрь, стал глухим и сбитым из-за слабого дыхания.

— «А про меня забыли… Уехали… Заперто. — Он подергал, колышась ослабевшим, согнутым телом, за воображаемую ручку двери. — Ничего… Я тут посижу… А Леонид Андреич небось шубы не надел, эх, молодо-зелено… Жизнь-то прошла, словно и не жил…»

Старцев расхохотался. Ах, чертенок! Откуда и как в нем возник этот несомненный талант? А если бы ко всему этому добавить образование, кругозор?

— А он из дворян, Чехов Антон Павлович? — спросил Бушкин.

— Врач.

— Врач… А до простых людей, видать, не спустился.

— Это почему ты так думаешь?

— Ну как же! Старика-пролетария забыл. Так написано. Надо бы малость подправить.

— Да кто ж подправит! Автор-то умер.

— Ну и так оставлять нельзя… Я вот подумаю и кое-что добавлю. Жаль только, мало я с ними, с дворянами то есть, общался. Как они меж собой беседуют, не знаю.

— Тут я тебе не помощник.

Бушкин походил по комнате, размышляя.

— Я тут как-то с одной дворяночкой познакомился. А может, и не с дворяночкой. В центре Москвы живет, свой дом. Деревянный, правда. Поэтесса она. Цветаева ее фамилия. Может, с ней посоветоваться?

— Цветаева? — удивился Старцев. — Кажется, есть такая поэтесса. Но она тебе тоже не поможет. Никто, кроме Чехова.

— Значит, самому придется, — упрямо заключил Бушкин. — Ну нельзя же, в самом деле, чтоб старика пролетария, как какую вещь, бросали. И что самое главное — в конце пьесы. Что зрители подумают? Бросай, дескать, пролетариев, а сам рви когти в Парижи там разные, в Америки.

Помолчали.

— А ты как, Алексей, и сам бы не прочь в Париже побывать, а? — спросил Старцев.

Бушкин выпрямился, разгладил лицо, причесал волосы все теми же пятью пальцами. Снова превратился в матроса — матроса, донельзя удивленного.

— А чего это вы удумали? Или шутите?

— Да нет, не шучу. Я вот еду и тебе предлагаю.

— То-то вы за французский взялись. Неужто революция уже там назрела? — радостно спросил Бушкин. — И что же, большие там дела?

— Ну тамошние дела нас в этот раз не касаются. Съездим отвезем кое-что и вернемся. На Эйфелеву башню посмотрим.

— Что, стоит еще? Не сторговался тот тип из Гуляйполя? — рассмеялся гальванер, но тут же посерьезнел. — А как же театр, Иван Платонович? С Фирсом-то как?

— Ну, тут приходится выбирать. К сожалению.

— Может, ненадолго? — спросил Бушкин с надеждой.

— Думаю, ненадолго.

— Тогда ладно. В театре скажу, дядька в деревне заболел. Поехал, мол, помочь. Дело-то, как я понимаю, секретное.

— Вот-вот! Как ты говоришь: в самую точку! — согласился Старцев.

Глава восьмая

По соседству с Большой Лубянкой, со зданием ЧК, была своя шорная мастерская. Вход сюда был строго по специальным пропускам. Здесь работали двое шорников под наблюдением чекиста в кожанке, с револьвером в кобуре.

Шорники мастерили всякого рода дорожные вещи и были умельцами из умельцев, каких отобрали со всего Подмосковья. Самое удивительное, что работали они вручную, не используя никаких машин. Но вещи у них получались с такими ровными стежками и с такими точными подгонками — от фабричных не отличишь. Причем от лучших фабричных, от бельгийских «Буже» или английских «Роули». Ну разве что качеством чуть повыше.

Но клейма и ярлычки на эти чемоданы, саквояжи и дорожные сундучки, конечно, ставились или нашивались европейские, знатные.

Сейчас оба искусника, Суров и Башкатин, сидели верхом на особых козлах с тисками, как на лошадях, и делали заготовки, размечали будущий саквояжик. Начали работу с приговорки: «Шорник — полковник, портной — майор, а сапожник — коль грязь, так князь, а коль сухо, так хоть бей в ухо — не нужон!»

Обрезав зажатые в деревянные тиски куски кожи косыми топмессерами, сверились с лекалом.

— Хоть бы и чертеж, а не пойдет, коль кривой нож…

— Выкройка в самый раз, да в дугу, коль кривой глаз…

Отширфовали кожу — утончили ее особым, наподобие рубанка, инструментом. Раскроили картон, который должен был стать внутренней прокладкой и придать саквояжу форму. Пропитали картон крахмальным раствором, чтоб не впитывался лак. И лишь после этого, прокалывая плосковатым кортикообразным шилом в коже аккуратные отверстия на равных расстояниях одно от другого и просовывая в отверстия с разных сторон две кривые иглы, обеими руками затягивая стежок, принялись сшивать заготовки.

Соединяя листки кожи, они делали шов таким, что внутри образовывалась как бы рулька, тоненькая такая колбаска, которую они заполняли бриллиантиками.

— С годами шитье, а по молодости битье…

— С малых лет драть, чтоб потом не голодать…

Корявые, заскорузлые, изрезанные ножами и исколотые иглами пальцы, на вид такие грубые и неповоротливые, точно и тонко делали свою работу.

Мастера обшили кожей деревянные планки, образующие закрывающийся верх саквояжа с замочком. И планки эти, заранее заготовленные, тоже были с крохотным продувным отверстием, куда затолкали самые мелкие бриллианты. И даже в ручки саквояжа, сшитые из нескольких слоев кожи, поместили драгоценные камни.

Затем отлакировали и обсушили лак под густой струей теплого воздуха, который давал установленный у печурки вентилятор. Затем еще раз отлакировали и опять просушили…

— Тот неуч, кого бьют один раз. Раз пяток — уже мастерок.

— У кого спешка, у того кривая мережка…

Дня через три два саквояжа были почти готовы. Теперь их предстояло «обстарить» — протереть кирпичным порошком, чтоб не блестели, как новенькие, и не бросались в глаза, сделать кое-где на лаке проплешины, ручки обработать так, чтобы оставался как бы след от многочисленных хватаний и переноски. Затем снова обсушить под вентилятором, чтоб сбить еще не выветрившийся запах свежей кожи и лака.

Наконец саквояжи окончательно смастерили: один — для Старцева, другой — для его попутчика. Они хоть и походили друг на друга, но были разные, и разницу эту знали только те, кому положено. Потому что в одном саквояже с маркой «Буже» были бриллианты, а во втором, «Роули», никаких драгоценностей не было, и лежать в нем должны были только дорожные принадлежности.

Это для того, чтобы охотник за саквояжем, если такой найдется, погнался бы за двумя зайцами. В критическом случае охотнику следовало оставить «пустой» саквояж.

А в саквояж с бриллиантами положат еще и сто тысяч франков. На нужды Красного Креста, с тем чтобы отвезти эти деньги в банкирский дом «Жданов и К°». Это официальное объяснение. А неофициальное… если в случае каких-либо неприятностей на границе или в полиции — Франция зла за невыплаченные царские долги — деньги отберут (сумма-то немалая), то о спрятанных подлинных ценностях вряд ли догадаются и дорожную сумку вернут.

Опыт подпольных перевозок у бывших царских нелегалов туда, где все еще изнывают под гнетом пролетарии, был большой… Святой порыв! Но как достичь святой цели без хитроумия и обмана?

…В портновских мастерских клуба ВЧК на Большой Лубянке, 13, Старцева и Бушкина обшили. Обувь, шляпы, перчатки и прочую мелочь подобрали среди реквизированных вещей. Не очень модно, но добротно. Так, как и должно быть у респектабельных людей, приезжающих из красной России.

В номере «Лоскутки», одевшись, Иван Платонович и Алексей взглянули друг на друга и расхохотались. Буржуи недорезанные!

Приехал инструктор и стал обучать посланцев Красного Креста, как вести себя за рубежом, как проходить таможенный досмотр, кому и сколько давать на чай, как присматривать за саквояжами и как подстраховывать друг друга. Тут-то смех и закончился. Дело серьезное. Из Ревеля поплывут они на пароходе. И в одном из саквояжей будут — если оценивать по стоимости содержимого — в аккурат два парохода. Не дай бог оплошать!

Проводить их из гостиницы на Николаевский вокзал приехал сам Свердлов. Туда же доставили и саквояжи. Проверили, хорошо ли курьеры отличают один саквояж от другого. Это необходимо на случай опасности, чтобы сразу же, быстро, навскидку поменяться. Или оставить пустой саквояж.

Вениамин Михайлович, поразмыслив, сказал:

— Номер один пусть будет у Ивана Платоновича. С точки зрения таможенников молодой человек больше подходит для перевозки ценностей. Поэтому Бушкин будет ехать с пустышкой…

Посидели на дорожку. Старцев чуть не всплакнул. Интеллигентская привычка. Почти как у героев «Вишневого сада», в котором не удалось сыграть Бушкину. Да и было от чего Ивану Платоновичу пригорюниться. О Наташе ничего не известно. Кольцов тоже куда-то сгинул. Гохран и ставших ему дорогими людей он оставляет в состоянии тревоги и неопределенности. Надежда лишь на то, что Вениамин Михайлович не даст их в обиду.

— Ну пора! Европа заждалась!

…В тот же день Свердлов послал в Париж шифрованную телеграмму одному из своих законспирированных агентов о том, что «груз» отбыл, где конкретно и когда встречать курьеров и какую надобно организовать охрану.

Глава девятая

От Стамбула до Марселя расстояние небольшое. Комфортабельный и быстроходный «Великий князь Константин Павлович» мог покрыть его за трое-четверо суток. Но Щукины, а вместе с ними и Степан добирались до берегов Франции более трех недель.

Уже на выходе из Дарданелл в Эгейское море, когда к борту парохода почти вплотную приблизились плоские и скучные берега Малой Азии, Николай Григорьевич вспомнил, что именно здесь находилась цветущая, утопающая в садах Троя. Долгое время она считалась легендой, пока ее не отыскал немецко-российский купец Генрих Шлиман.

Они стояли на палубе первого класса. Таня пересказывала сюжет «Илиады», перемежая историю звонким чтением стихов Гнедича. Степан слушал, приоткрыв рот и вцепившись железной своей рукой в ограждение.

Его наивное восприятие и стихов, и всего окружающего забавляло и радовало Таню.

«Константина Павловича», пассажирский пятитысячник, покачивало на ласковых водах Эгейского моря. Малая Азия уже удалялась, уходила в рыжую пелену.

«Таня оживилась, — подумал Николай Григорьевич. — Надо будет прокатить ее по Европе. Совсем придет в себя. Греция, древность, Италия… Да и Степан пусть посмотрит. Даже забавно взглянуть на мир глазами русского солдата и шахтера… Ну потрачусь, черт с ними, с деньгами. Когда еще представится такая оказия?»

В пузатом портфельчике, с которым Щукин не расставался, были револьвер и деньги, а ценности, на которые ушла часть полновесных фунтов и долларов, вшиты в костюм. Почему и не шикануть?..

Через два часа — табльдот. За соседним столиком сидело какое-то аристократическое семейство, успевшее вывезти кое-что из былого богатства и поэтому высокомерное, не спускавшееся с верхней палубы вниз. Дамы держали на руках собачек.

Степана взяли с собой. Он сидел, переполненный впечатлениями, размышляя об удивительных историях: о Елене Прекрасной, Гекторе, Парисе, Патрокле, о Троянском коне, об уязвимой ноге Ахиллеса. Может, это и сказка. А возможно, и было что-то такое в жизни? Не рождаются ведь сказки из ничего, на пустом месте.

Да, далеко тебя занесло, Степан Прохорович! Пушка в России стрельнет — не услышишь. А тут тишина, благолепие…

К ним почтительно подошел метрдотель, старый, бывалый, обветренный, склонился к Щукину, шепнул:

— Прошу прощения. Можно вас на минуточку? Капитан-с просят…

Николай Григорьевич оставил Степану пузатый портфель, и метрдотель отвел полковника на мостик к капитану. Капитан, длиннолицый, седой, прослуживший четверть века в РОПиТе, сказал, хмурясь, недовольный сам собой:

— Изволите ли видеть… ваш попутчик, однорукий, он во втором классе… но не в этом дело… он по виду ваш денщик… не положено за обедом… первый класс… кое-кто из публики выражает, э-э… ну, вы понимаете?

— Дорогой мой, — сказал Щукин, — а если этот человек спас мне жизнь? Если это тот самый человек, благодаря которому ваша чистая публика вырвалась из-под большевиков и сейчас может наслаждаться путешествием, свободой, достатком, — если это он и есть?

— Понимаю, — склонил голову капитан. — Но в первом классе публика такая… ей хочется, чтобы здесь был кусочек старой России. Так сказать, сладкий сон. И опять-таки правила… во всем мире…

Николай Григорьевич усмехнулся: правила! Он вырвался из страны, где уже давно нет никаких правил. А здесь, в третьем классе, что творится — публика не хочет знать? Тоже ведь кусочек России, разве что не такой старой! Каюты на сорок человек, скученность, вонь, голод, невозможность выйти на палубу.

«Публика» проворонила старую Россию, а сейчас хочет отыскать ее кусочек на пароходе? Радуется миражу?

— Скажите этим недовольным, — произнес Щукин ледяным тоном, от которого, бывало, цепенели допрашиваемые. — Скажите им, что мы сойдем в Пирее. А до тех пор мой человек будет сидеть за моим столом, обедать вместе с нами и посещать палубу первого класса!

— Ну зачем же так? — спросил капитан. — Как вы остро все воспринимаете!

— Вы в новороссийской эвакуации участвовали? — спросил полковник.

— Да. После этого пароход месяц чистили.

— Так вот, вы расскажите этой «чистенькой» публике, каково там было. А мой человек одет аккуратно, деликатен, сообразителен, предан России. Чего и всем желаю!

Он резко повернулся и ушел. В ресторане, садясь, поймал сообразительный, цепкий взгляд Степана.

— Что, Николай Григорьевич? Из-за меня? Вот говорил же я вам…

— Отставить, — тихо сказал Щукин. — Лучше что-нибудь про Ахиллеса…

Еще когда брали билеты на «Великого князя Константина Павловича», Степан просил полковника устроить его в третьем классе, в общей каюте: привычнее, мол, и дешевле. Но Щукин взял для него отдельную каюту во втором, где Степан маялся, воспринимая маленькое чистенькое помещение как камеру-одиночку. Он к такой обособленной жизни не привык.

И за столом мучился, поглядывал, кто как ест. Это ж не «тормозок» в шахте, когда кусок хлеба с салом скрипит на зубах угольной пылью, а кружка с молоком тут же покрывается черной пенкой.

— Ты, Степан, не смущайся, — сказал Щукин. — Как воевал, так и ешь. Смело. Тем более одна рука. Тебе прибор, видишь, справа положили. Привыкнешь!

Степан, решившись, принялся орудовать как бог на душу положит блестящими, начищенными серебряными вилками и ложками. Капитан сохранил их, пряча до времени у себя в сундуке. Несмотря что одной рукой, у Степана ловко получалось.

— Боюсь я к этой хорошей жизни приобвыкнуть, — признался бывший корниловец. — Обратный ход трудно будет дать в случае чего.

Щукин только улыбался. Его забавляло путешествие.

Пирей оказался суматошным и грязным портом, какой и сравнить нельзя было с черноморскими. Русских на берег не пустили: боялись болезней.

— Вот тебе и единоверцы! — ворчали на палубах. — Вот тебе и братья!

Пока капитан договаривался о погрузке угля, Щукин, сунув стоявшим у трапа двум солдатам-эвзонам в зеленых фесках и длинных, до колен, мундирах по пятидрахмовой монете, вышел на причал и вскоре отыскал офицера с тремя галунами на кепи — начальника стражи. Старше никого не было. Николай Григорьевич заговорил с ним на смеси ново— и древнегреческого. Офицер ответил ему на смеси русского и украинского: он был из дивизии генерала Манетаса, которая высадилась в Одессе, воевала с Красной Армией и, понеся потери, поспешила эвакуироваться на родину.

— Визы зробым, — сказал начальник стражи. — Были б гроши!

Через час все было устроено.

Когда они сходили на берег, началась загрузка угля. По трапу шли, шатаясь, неся на спине тяжелые корзины, худые, мускулистые отрепыши с головами, обмотанными тряпками. С них чернилами стекал пот. Зубы поблескивали в оскале напряжения.

— Вот, Николай Григорьевич, вы про Спарту рассказывали… Интересно! — Степан в восторге покрутил головой. — Но только так, если по душам, Николай Григорьевич… Проходит жизнь, получается красивая легенда. А жизнь-то не меняется. Вот уголек несут, это же, как вы говорили, илоты. А вон там… — Он указал на склоны горы Эгалеос, где виднелись сахарно-белые виллы, полуприкрытые кипарисами. — Там до сих пор эти… спартиады, так их!.. живут…

— Ну, что касается Афин, где мы с тобой находимся, то они дали образцы высочайшей демократии, — ответил Щукин. — А что на этой древней земле нищеты полно, так это точно.

Он взглянул на Таню. Ох, не хотел Николай Григорьевич никаких упоминаний о классовой борьбе. Он собирался показать дочери да заодно и Степану, с которым, он чувствовал, крепко связала его судьба, чудесную сказку. И поскорее забыть то, что они оставили в России. Забыть о тифах, сыпняках, брюшных и возвратных, о грязи, о паническом бегстве, о взаимной ненависти и крови.

Не получалось.

…Степан уже махал извозчику диковинной пролетки, украшенной синими и белыми помпонами, когда к Щукину, тяжело дыша, подбежал, снимая форменную фуражку, мальчишка-посыльный с «Константина Павловича».

— Ваше благородие, вас капитан пароходу дуже просют…

Седовласый капитан, в знак почтения, спустился с борта на причал. Он сам отдал Щукину только что полученную каблограмму. Она была от врангелевского представителя в Стамбуле генерала Лукомского.

«Господин Студицкий просит по прибытии во Францию немедленно связаться с послом Маклаковым…»

Щукин задумался. Не оставят его в покое, нет, не оставят. Видно, его опыт и профессиональные знания понадобятся и во Франции. Не Маклакову, конечно. Маклаков, назначенный на должность посла во Франции еще Временным правительством, фигура номинальная. Постольку-поскольку… А вот «господин Студицкий» — один из псевдонимов генерала Климовича, начальника крымской разведки и контрразведки. С его просьбой нельзя не считаться.

И все же Щукин решил продолжать путешествие. Маклаков подождет.

Капитан приложил ладонь к козырьку фуражки.

— Счастливого путешествия. Извините, что получилось не вполне хорошо. Должен сказать, уважаю ваши взгляды.

Этот длиннолицый, повидавший виды моряк, видимо, считал, что Щукин сошел на берег из принципиальных соображений. Пускай…

Все дальнейшее слилось в бесконечную череду впечатлений. Ходили у гигантских мраморных колонн Парфенона, успевшего послужить и христианским храмом, и мечетью, и турецким пороховым складом. Любовались Олимпом с его снежной шапочкой. Выслушали великолепный рассказ Николая Григорьевича об ареопаге греческих богов, об их распрях, сплетнях, любовных историях и, от скуки, бесконечных вмешательствах в человеческие дела. Ночевали в деревянных гостиницах со скрипучими лестницами и похожими на русских сородичей клопами. Только тараканы были невиданно черны и велики.

Портной в Салониках, бежавший из-под Мариуполя, после того как город был дочиста ограблен махновцами, за два дня, без сна, сшил Степану из манчестерского сукна прекрасный костюм. Пустой левый рукав пристегнули выше локтя заколкой, украшенной кусочком горного хрусталя. Бывший шахтер вмиг стал заслуженным ветераном войны.

Из Салоник, на небольшом, но чистом «итальянце», через узкий Коринфский канал вышли в небесно-голубую Адриатику и приплыли в Венецию. Увы, белла Италия тоже была поражена послевоенной нищетой. Ее победа в войне была похожа на поражение. Гондольеры пели с протянутой рукой. Они проплыли по всем каналам мимо дворцов, облупленных, с отсыревшими стенами, но удивительно прекрасных и трогательных в своем медленном гниении.

Степан иногда присвистывал от потрясения. В Риме они пережили заново взлет и падение империи.

Всюду были демонстрации под красными флагами, митинги. Итальянцы в блузах а-ля Гарибальди орали что-то друг другу на перекрестках и площадях. Проходили стройные, хорошо организованные отряды молодых людей в черных рубашках и черных пилотках. У всех на устах было имя — Муссолини. На развалинах, оставшихся в наследство от великой империи, висели портреты человека с выступающим подбородком, очень стремящегося быть похожим на диктаторов античности.

Из Неаполя в Марсель они вышли на французском прогулочном пароходе, который, между Корсикой и Сардинией, ловко протиснулся в пролив Бонифаче и там, уже у берегов Франции, попал в жестокий шторм. Холодный воздух, огромной плотной массой перевалив через Альпы, гнал пароходик от берега. В салоне с удобными креслами, которые служили и сиденьями, и ложами для ночлега, подбрасывало и опускало, как на качелях. Иллюминаторы застилало пеной. Небо было темным. К счастью, никто из них не страдал морской болезнью: порода Щукиных была крепка и жилиста, а Степана вообще ничего не брало.

Шторм пугал и веселил, напоминал об утлости житейской ладьи. Степан, решившись, вдруг сказал, наклонясь к Щукину:

— Вы, конечно, извините, Николай Григорьевич, может, что не по сердцу скажу. А только, видится мне, не так уж плохо, что у нас революция брякнулась, как дурная теща в гости. — И, встретив вопрошающий взгляд строгих, с ястребиной желтизной, зрачков полковника, пояснил: — Ну видите, в былое время вы бы ко мне не снизошли, как ныне. Как к равному. А было бы у нас, как вот те, с собачками, на «Константине Павловиче» хотели. А теперь вот, и большое за то спасибо, всю заграницу мне показали и объяснили. Не погнушались, приподняли меня, темного. И сильно мне хочется теперь про все это еще больше знать. Вот как…

Щукин только крякнул. Резонно. На фронте, бывало, как задождит, офицеры по землянкам в винт режутся, а рядом, в окопах, солдаты под присмотром унтеров. Эти отдельно, и те — сами по себе. Красные научили братству!

Посмотрел на Таню. Слышала ли? К концу путешествия она вновь стала задумчивой, к ней словно вернулись воспоминания: Европа не стала сильнодействующим снадобьем.

А Таня и в самом деле все чаще размышляла о Кольцове. Европа поразила ее контрастом богатства и бедности, высокой образованности и полнейшей безграмотности.

Павел Андреевич мечтал, как и все большевики, о рае, о равенстве, о бесплатном образовании, бесплатных врачах, о свержении власти денег, о всеобщем мире, который не будет знать национальных границ. Не только мечтал. Он рисковал жизнью, чтобы достичь этого. «Красный шпион». Таким он оставался для Николая Григорьевича. Но за ним стояла правда. Пусть она труднодостижима. Пусть вовсе недостижима. «Тьмы низких истин нам дороже…»

Она поняла, что Кольцов сопровождает ее в этом путешествии. Смотрит немного ироническим, немного сочувственным взглядом. И когда она, уставшая от дорог, дремлет в кресле, он вдруг начинает беседовать с ней. И говорит то, о чем она сама думает. Ну вот мы путешествуем, с нами все любезны, предупредительны, для нас сияет снеговая феска Олимпа, нам поют гондольеры, и на меня заглядываются, косясь на мрачного Степана и на папу, итальянские жиголо с томно-лживыми глазами.

И все потому, что добрый папа, умный, и проницательный, и жестко-суровый, если надо, сумел раздобыть где-то (где и как — не хочется даже думать) немало денег и вырваться из трюма жизни, где обретаются сейчас большинство русских беженцев. Только потому! Но если бы она была бедна, как все, разве она не осталась бы все той же Таней, разве это убавило бы у нее ума, такта, порядочности, красоты? Так за что она была бы обречена на несчастье? Только из-за отсутствия денег, этих бумажек, на которых нарисованы всякие картинки и цифры? За что порицать Кольцова и всех, кто с ним? За этот порыв? Да, большевики жестоки, как жесток и весь бунтующий, поднявшийся из темноты и прозябания народ. Но ведь так вышло, что нет серединки. Как нет серединки, она это почувствовала, даже в Италии, где потомки мудрых римлян, давших миру основы права, кодексы Юстиниана и Феодосия, маршируют отдельными красными и черными колоннами, готовые сцепиться друг с другом. Кто-то победит.

«Ах, Павел Андреевич, Павел Андреевич, вот так же жестоко, волею судьбы, разлучены теперь и мы с вами. И я беседую с вашей тенью, вашим образом, переливая ваши мысли в мои…»

Злой ветер не давал пароходику приблизиться к французским берегам. В иллюминаторы, омываемые волнами, иногда, прорывая темноту облаков, заглядывало багровое солнце. В салон забежал помощник капитана, бледный и торопливый, успокаивающе заявил:

— Мы на траверсе Тулона.

Но на траверсе — это где? В десяти, тридцати, ста милях?

Щукин положил свою ладонь на узкую, трепетную кисть Тани. Успокаивал. Но, повернувшись к дочери, увидел, что она, с полуприкрытыми глазами, улыбается. Ее нисколько не страшат эти водяные горы, которые играют пароходом. О чем она думает? Опять о прошлом?

В гавань Марселя они входили уже спокойно: Прованские Альпы укрыли узкую прибрежную полосу от шторма. Закат отражался в окнах домов, прилепившихся к склонам. Они приближались к Старой гавани, минуя замок д’Иф, где когда-то томился выдуманный Дюма граф Монте-Кристо, ангел возмездия. Над вокзалом Сен-Шарль ветер разносил паровозные дымки.

Щукин решил не задерживаться на юге Франции, хотя ранее думал о поездках в Сен-Тропез, Канн, Ниццу, где так много русского, где, как маленькие драгоценности, стоят православные храмы, выстроенные по заказам отдыхавших здесь великих князей.

На вокзале Щукин отправил в Париж, на рю Гренель, в русское посольство, Маклакову, телеграмму о своем прибытии. Он должен был выполнить просьбу «господина Студицкого».

…Поезд медленно вошел под перекрытия мрачного, пропахшего паровозной копотью вокзала Гар дю Нор. Степан с портфельчиком ступил на перрон первым, под присмотром Щукина. Надо быть бдительным в этой столице из столиц.

Наблюдая за Степаном, Николай Григорьевич почти наткнулся взглядом на Микки. Лицо Уварова нельзя было разглядеть из-за огромного букета роз, который поручик держал в руке. Впрочем, и Микки не заметил Щукина. Он смотрел на Таню, которая в своем дорожном, приталенном, в полоску, костюмчике, купленном в Неаполе и оказавшемся удивительно впору, сходила на перрон. Ее волосы выгорели на солнце Греции и Италии и теперь, казалось, освещали темный вокзал. На смуглом лице выделялись серые, с отливом в щукинскую желтизну, глаза.

Микки опустил букет и застыл в некоторой растерянности. Он не отрываясь смотрел на Таню. Форма на Микки была новенькая, с серебристыми адъютантскими аксельбантами. На него обращали внимание, но он не видел никого, кроме девушки в дорожном костюме.

Щукин усмехнулся, остановился рядом. Степан, осознав, что происходит важная встреча, чуть отошел в сторону, оглядывая окружающих с высоты своего роста. К загранице он уже привык. Гомон, приветствия на чужом языке, чужие запахи, плач, смех французов не смущали и не отвлекали его.

Таня вывела Микки из оцепенения, обняв его и по-русски троекратно расцеловав. Она была рада ему.

Уваров наконец пришел в себя и, обращаясь вполоборота к Щукину, но уставившись на Таню, сказал:

— Николай Григорьевич! Таня!.. Я приехал за ответом.

И он замолк, сжав губы. Полуюноша-полумужчина. Есть люди, которые никогда не расстаются с печатью молодости. Их толкали чемоданами, коробками, баулами.

— Что же мы здесь стоим? — спросила Таня.

— Я не сойду с места, — сказал Микки.

Он, видимо, уже отрепетировал эту сцену. Давно и тщательно. Николай Григорьевич с улыбкой понимания пожал плечами. Он не хотел навязывать свое мнение, не хотел даже вымолвить и слово, которое могло повлиять на решение дочери, но его взгляд говорил: «Хватит бродить по прошлому. Все кончено. Мы в Париже. И что есть, то есть».

— Микки, я к вам очень нежно отношусь. Но давайте не торопиться, — сказала Таня. — Пусть сначала кончится война.

Михаил Уваров нагнулся и, закрыв глаза, поцеловал Тане руку.

— Война скоро кончится. Увы! — сказал он.

— Увы? — удивилась Таня.

Николай Григорьевич посерьезнел. Видимо, здесь, во Франции, происходило то, о чем не знали в Крыму. Или же здесь хорошо знали то, что происходит в Крыму.

— «Увы» — для России, — пояснил Микки и вновь поднял глаза на Таню. — Я все же надеялся на более определенный ответ.

— Микки, милый, а разве я сказала вам «нет»?

Перрон постепенно пустел. Уходя, французы оглядывались на странную группу. Молоденький красивый офицер с букетом роз, девушка, изящество которой позволяло бы считать ее француженкой, если бы не выступающие скулы и азиатский, удлиненный разрез глаз, седой штатский с безукоризненной выправкой и однорукий великан с лицом разбойника, держащий в руках канцелярский портфель с бумагами.

Русские. Что с них взять? Застыли, потому что пребывают в вечной растерянности. Упустили победу, потеряли родину и теперь мечутся по Европе, вместо того чтобы жить и радоваться каждому дню.

Глава десятая

В автомобиле, до самого Апостолова, Гольдман и Кольцов молчали. Тряско, пыльно, да и, кроме них, ехали еще двое военных снабженцев — на станцию, за грузами. Чужие уши.

В ногах у Кольцова лежало два парусиновых мешка с документами, письмами, дневниками, которые Исаак Абрамович взял в Особом отделе. Все эти бумаги особисты прихватили в чужих домах, где жили слащевцы, во время первых, наступательных, боев на левом берегу. То, что представляло непосредственный военно-оперативный интерес, Кириллов оставил у себя, а остальное передал в ЧК. Гольдман буквально выхватил эти бумаги из-под носа Землячки, которая полагала, что их можно приспособить для помощи агитаторам. Но ЧК это было еще нужнее. Иногда, казалось бы, малосущественные фразы, упоминания, просьбы позволяют открыть неожиданные связи. При тщательном анализе можно составить характеристики военачальников, по незначительным намекам сделать выводы о заброшенной в красные тылы агентуре, о размерах иностранной помощи и, главное, о моральном состоянии противника.

Особенно интересовало Гольдмана все, что касается Слащева. О том, что Слащев отстранен Врангелем от командования корпусом и, более того, что он ушел в отставку, Гольдман еще не знал.

В Апостолове они заняли, доказав свои права, отдельное купе. Особист Абовян принес им чайник с кипятком, половину круглого, деревенской выпечки, хлеба, пять яиц… Чем богаты!

Поезд тронулся, уплыл назад поколупанный осколками вокзал, потянулась безлюдная, ровная степь, на которой изредка, кое-где, высились половецкие курганы — места давних и навсегда забытых жестоких битв.

Глядя в мутное окно вагона, Павел вдруг спросил:

— Исаак Абрамович, почему вы так уж старались из-за меня? Представляю, каких это стоило трудов!

Гольдман развел руками. Он мог бы отделаться шуткой, но выражение лица у Кольцова было напряженное, он ждал серьезного ответа.

— Вы, Павел, кажется, не представляете, что вам действительно грозил расстрел в ближайшие часы, — сказал он. — ЧК этого допустить не могла. И, возможно, вы не знаете еще одного. В нашей системе… да и не только в нашей, не так уж много честных, порядочных и внимательных к людям работников. Близятся новые времена, знаете ли. Нечто непривычное для нас после шести лет войны. Вы будете очень нужны, Павел Андреевич. Не лично мне. Но я, знаете, немножко патриот. Между нами, в этом закрытом купе, признаюсь: я не верю в мировую революцию. Пусть меня простят наши вожди — Владимир Ильич и Лев Давидович. Они большие умы, они мыслят во-от такими масштабами. — Он поднял вверх свои короткопалые руки, показывая неохватную глыбу марксистской теории. — А я маленький Гольдман! Но благодаря этому я ближе знаю людей. Это такие существа, люди, которые всегда опровергают своим поведением все теории. Это их любимое занятие. Александр Македонский создает гигантскую империю, больше Римской. Казалось, на века. А люди разрушают ее в десяток лет. Наполеон идет освобождать русских крестьян от крепостного права. А крестьяне, вместо блюда с хлебом-солью, берут в руки вилы…

Остановились на каком-то пыльном, унылом полустанке. В окно было видно, как из вагонов-денников напротив выводили по проложенным сходням лошадей. Худых, с гармошкой проступающих ребер. В купе донесся запах конского навоза и пота. Кричали, суетясь, кривоногие, в широченных шароварах, кавалеристы.

— Вот, кстати, — сказал Гольдман. — За последнее время несколько конных полков перешло на сторону махновцев. Там казачкам вольготнее живется… Н-да! Знаете, можете смеяться, но я прочитал в подлиннике «Капитал» Маркса. И еще кое-что. Это интересно. Но люди для Маркса — материал исследования. Нечто теоретическое. К марксизму нужно добавить науку о людях. Маленьких таких козявках, которые сегодня подтверждают вашу концепцию, а завтра ее опровергают… Ну давайте поедим.

Он в одну минуту управился с кружкой чаю и с парой вареных яиц, улегся на полку, положив один из парусиновых мешков под голову.

— Так о чем вы меня спрашивали? А, вспомнил: почему я так старался, чтобы освободить вас? Откуда я знаю. — Он помолчал, потом заговорил снова: — Сейчас я буду спать. После встречи с Землячкой моим нервам нужен небольшой отдых… А ведь человек она исключительно чистый, кристалл революции. Но не дай бог, не дай бог!..

Он зевнул, показав желтые зубы, повернулся спиной. Сказал в стенку:

— Заметьте, я не спрашиваю вас о том, что там произошло с вами на самом деле. И с этим Грецем. Ваше дело у меня под головами, в мешке. Мы его порвем. Остальное пусть остается с вами. Одно плохо: мы не можем представить вас к ордену Красного Знамени за мужественное поведение в должности комполка. Второму ордену. Он вам был бы кстати. Вы должны расти. Стать недосягаемым… Но Землячка, как я понимаю, представления не подпишет. Кстати, у нее пока нет ни одного ордена… «Орлеанская дева», — пробормотал он, засыпая. — «Великая метла революции»… Сколько этих метел… В Москве вы встретитесь со многими. Будьте там осторожны. Это вам не полком командовать…

Он пробормотал еще что-то.

— А вас не переведут в Москву? — спросил Павел с надеждой.

Но Гольдман уже спал. Кольцов вздохнул. Ему тут же стало не хватать собеседника и учителя. В самом деле, каково ему будет в Москве? Даже под крылышком у Дзержинского?

Павел достал из-под столика мешок с документами, развязал тесемку, стал наугад, как в игре в лото, вытаскивать бумаги.

Письмо. «Дорогая Лиззи, как вы там, на ялтинских берегах? Купаетесь? Наслаждаетесь солнцем? Представляю, как вы загорели за эти месяцы, что я не видел вас. Мы все время в боях. Высылаю вам сумму, остающуюся от моего денежного содержания, мне тратить негде, а у вас все так дорого… О смерти ротмистра Жабского вы, верно, знаете. Об этом писали все крымские газеты. Простите, если на минутку омрачил ваше настроение…»

Еще письмо. Без знаков препинания, неровным почерком. Видно, писал солдат в напряжении, высунув язык, складывал слова, как каменщик гранитными кусками мостит дорогу.

«С солдатским приветом и относительно здоровья и всяческой жизни с пожеланиями вам Федосея Петровна наша любимая жена а также сродственникам и всем нашим с корабельной стороны обо мне не беспокойтесь только надоело все до последней возможности а так ничего даже не ранетый куда и состою при пушке как знающий слесарь и также по остальному делу ко мне с уважением могу и за наводчика а только больше всего до детей тянет нету сил…»

Простые русские письма. Они примерно одинаковы — что на той стороне, что на этой.

Заявление-жалоба офицера инженерных войск о том, что до сих пор не получены французские противопехотные мины, последнее изобретение. Резолюция какого-то начальника: «Капитан! Я вам что, рожу эти мины? Обращайтесь к Клемансо, в Париж».

Это уже интересно. Если мины будут получены и ими будут прикрыты подступы к перешейкам, война примет затяжной характер. С этим заявлением надо работать…

Кольцов извлек из мешка толстый, с пожелтевшими листами бумаги немецкий гроссбух, разлинованный по длине столбцами для удобства пользования. Однако гроссбух был заполнен ровными, правильными строчками… Похоже, дневник. Судя по почерку, дамский. Павел хотел отложить это объемистое произведение, но его заинтересовала одна из первых фраз: «Прощайте, П. А., розовая девичья мечта…»

У кого-то тоже были инициалы «П. А.». Какой-то Пантелеймон или Петр, Александрович или Антонович, а может быть, и Павел Андреевич, тоже, подобно Кольцову, затерялся в сумятице войны. Любопытно, кто он был и куда делся, этот Пантелеймон Антонович, или как там его, — «розовая мечта» сентиментальной девицы, которая умудрилась едва не полностью заполнить объемистый дневник.

«Жизнь захватила меня, закрутила. „Несет меня лиса за темные леса…“ С тех пор как я поняла, что он любит другую, с тех пор как умер отец, я погрузилась в этот омут одиночества и безнадежности, и никакие дела не могли занять меня настолько, чтобы я перестала думать о том, что же дальше, что впереди…»

«Умер отец», «любит другую»… Как просты, в сущности, схемы нашего существования. Родился, вырос, женился, нарожал детей, умер. Все. Вот и в этом письме чуть ли не на каждой странице какое-то совпадение с его жизнью, с жизнью его близких, друзей.

Павел читал дальше. И вновь наткнулся на фразу: «Я знаю, что моя соперница уехала за границу. Должно быть, во Францию. Но что из того? Она моложе и красивее, и она останется такой в его памяти. Я никогда не собиралась „воевать“, вытеснять ее из мужского сердца. Это недостойное занятие. Да я и не уверена, что П. А. знает о моих чувствах. Во всяком случае, я их всячески скрывала, и, мне кажется, достаточно умело…»

«Как часто я вспоминаю Харьков и наши встречи. Мне доставляло такую радость, такое счастье помогать ему…»

Кольцов уже не мог оторваться от дневника. И чем дальше он углублялся в написанное, тем больше убеждался в том, что дневник написан Наташей. Наташей Старцевой, которая, естественно, не знала, что ее отец жив. И, стало быть, П. А. — это он, Павел Андреевич.

Но как это могло произойти? Почему Наташа оказалась под Каховкой?

Павел прочитывал страницу за страницей. Здесь были описания степи, жизни в немецкой колонии, будничных дней какой-то белогвардейской артиллерийской батареи. Можно было только удивляться тому, как метко и точно рассказывает автор дневника об увиденном. Наташа?

Она писала о стеблях высоченного степного коровяка, похожих на желто-зеленых гусар, о жаворонке, словно бы подвешенном к небу на невидимой ниточке-паутинке, о немце-хозяине, одетом в пестрый жилет и яркие гольфы, с глиняной трубкой в зубах, похожем на расписную игрушку.

«Вчера неожиданно примчался на взмыленном коне В. Просто хотел увидеть меня, хоть на минутку. Подарил цветы, поцеловал и умчался. Я не знаю, люблю ли я его, не знаю, жена ли я ему и что будет с нами, но я женщина, я не могу не откликнуться на любовь. Я жаждала раньше этого чувства-отклика, но оно не могло проявиться, и от этого словно кто-то умирал во мне — ласковый, добрый, нежный… И мог вовсе исчезнуть…»

И вдруг Павел наткнулся на неожиданную строчку:

«Приезжал Я. А. С., наш посаженый отец. Мне кажется, это глубокий человек, редких способностей, который, будучи на одной стороне, глубоко переживает за другую. Он болеет этим. Это русская раздвоенность, вынужденная, для него неодолимая…»

Я. А. С. — не о Слащеве ли это? Судя по всему, именно так. Такое же впечатление произвел генерал и на него.

«Без конца вспоминаю нашу крайне неожиданную встречу с С. А. К. Все равно как страница из пушкинского „Дубровского“. Как мне хотелось тогда остаться с ними! Но и бросить человека, который спас мне жизнь, я тоже не могла… А может, дело было вовсе не в этом? Я просто не могла оставить человека, который признался, что любит меня больше жизни. Не могла пройти мимо того, о чем втайне мечтала с девчоночьих лет: чтобы кто-то полюбил меня страстно и безоглядно…»

С. А. К.! Павел попытался разгадать этот ребус. Не Семен ли Красильников? Семен Алексеевич. Очень похоже. Какая-то неожиданная и необычная встреча. По Дубровскому. В горах? В лесу? На море? Но совсем не укладывалось в голове присутствие Наташи «на той стороне» и то, что ее любимый (или муж?) служит офицером в слащевском корпусе, причем не последним офицером, коль Слащев был у них «посаженым отцом». Словом, все это было похоже на горячечный бред. Впрочем, вся Гражданская война — сочетание самых немыслимых вещей.

Читая еще одну, следующую страницу, Павел почувствовал неожиданное волнение. Да, это Наташа! Она, и никто иной!

«Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими…»

«Как давно это было! И теперь эти прекрасные слова, которые многие годы питали меня надеждой, я должна сложить в потайной сундучок своего сердца и хранить его, как дети хранят цветные стеклышки…»

Это их старая клятва. Она склеила зарождение первого, детского еще чувства, которое, оказывается, жило в Наташе все эти годы. Может быть, и в нем оно жило, но он постарался избавиться от него, потому что оно мешало заниматься тем, что он считал тогда самым важным для себя.

Все они привыкли смотреть на Наташу как на помощницу Старцева, подпольщицу, товарища, который должен заниматься выполнением заданий и в том находить свое счастье. Но в Наташе жила тяга к любви, самоотдаче, и она вынуждена была скрывать это. И, наконец, какой-то несчастный (или счастливый?) случай пробудил все, что она пыталась задавить, что она считала второстепенным, не нужным для своей роли подсобной работницы революции.

Они хотели превратить ее в Землячку! До чего же они, строители нового, прекрасного мира, были ограниченны в отношениях друг с другом, они видели в людях прежде всего функцию, превращая жизнь в учебник математики — пусть высшей, но все-таки математики!

Кольцов был рад тому, что Наташа узнала хотя бы частичку, может быть, иллюзорную, но все же частичку женского счастья. И в то же время он испытывал чувство ревности к неведомому ему В., который умел любить открыто и страстно, и чувство потери, потому что, будь он более прозорливым и непосредственным, он понял бы состояние Наташи и, кто знает, возможно, случилось бы так, что они оба были бы счастливы… возможно… возможно…

И еще он подумал о Лене, которая, несомненно, любит его и которую он может одарить лишь редкими минутами почти случайных встреч. Эта дурманящая, загадочная тяга, которая заставляет их, видя друг друга, забывать обо всем, — не есть ли это редчайший дар судьбы, который он воспринимает лишь как школьные переменки в его такой серьезной, такой ответственной деятельности?

Когда они ранним утром подъезжали к Харькову, Павел спросил у Гольдмана:

— Исаак Абрамович, вы справитесь с этими двумя мешками? Тут, кстати, любопытные бумаги. Одну тетрадку, эдакий неподъемный гроссбух, я забрал с собой. — Он похлопал по своей планшетной сумке. — Все вам легче будет.

Гольдман заморгал своими белесыми ресницами, усмехаясь.

— Вы, конечно, хотите пересесть в Люботине на мерефскую ветку? — спросил он. — Уж оставьте адресок, а то, я боюсь, с вами опять что-то случится.

Кольцов улыбнулся.

— В том, что вы знаете адресок, я уверен. И обещаю, что со мной ничего не случится.

— Отпускаю. Не более чем на сутки, — сказал Гольдман. — За мешки не беспокойтесь. Во-первых, меня будет встречать мотор, а во-вторых, я хоть и нескладный человек, но крепкий и выносливый.

Он покопался в сумке и достал пачку романовских кредитных билетов.

— Вот возьмите. С пустыми руками вы же не явитесь к своей Елене Прекрасной. Купите что-нибудь. И будьте осторожны, пожалуйста. Возьмите на всякий случай мой «кольт». — Гольдман протянул ему новенький, ухоженный пистолет. — Хорошо пристрелян, надежен… Завидую я вашей молодости…

Выйдя из вагона, Павел увидел в мутном вагонном оконце лунообразно светлеющую голову Гольдмана. Стало грустновато.

Глава одиннадцатая

Дорога шла по песку вдоль тихой, скрытой за лозой речушке. Шагалось и дышалось легко. Но как только появились за зарослями молчаливая низенькая труба винокуренного заводика и красная черепичная, кое-где залатанная ржавой жестью крыша флигелька, Кольцов почувствовал, что его шаг невольно стал беговым, размашистым и сердце как будто не поспевало за этим шагом, оно колотилось и стучало, ударяя, казалось, снизу в ключицу.

«И фу-ты ну-ты! Как гимназист перед свиданием», — подумал Павел. У деревянных кольев, напоминавших о штакетнике, которым когда-то был обнесен флигель, он остановился. Оправил гимнастерку, перевел дыхание, заставил себя успокоиться и несколько минут постоял, надеясь, мечтая о том, что вот в эту самую минуту Лена, почувствовав его присутствие, выйдет на крыльцо. Он, зажмурившись, даже представил ее — той, какой увидел впервые близ хибарки в Харькове: в обтягивающем крепкое молодое тело ситцевом платьице в горошек, нагретую летним солнцем, манящую, желанную…

Но на порог, распахнув двустворчатую дверь, вышел Фома Иванович, низенький, округлый, с пышными усами бывшего кавалериста. Увидев Кольцова, он часто заморгал глазами, издал какой-то странный звук, как будто давясь недоеденным куском, сбежал с крыльца и неожиданно прижался головой к предплечью Кольцова, поскольку до плеча не доставал. Он вдруг задергался, не издавая ни звука, и Павел понял, что управляющий несуществующим винокуренным заводиком плачет.

Случилась беда. Павел перевел дух, дал Фоме Ивановичу время немного успокоиться и отсморкаться и лишь потом, ощущая подергивание какой-то жилки, сдавленно спросил:

— Что… произошло?

— Счастье, что вы приехали. Счастье… — пробормотал Фома Иванович. — Я уж не знал, как мне быть. Такая ответственность.

Павел встряхнул его, чуть приподняв (как встряхивают куль с зерном для уплотнения).

— Что, Фома Иванович? Что случилось?

— Лена… Елена Георгиевна!..

— Что с ней? Что с детьми? Да говорите же!

— Дети слава богу. Дети живы-здоровы. Но как я с ними? Прокормить, одеть, обуть… Растерялся. Такое горе!

— Фома Иванович!

Наконец бывший управляющий заговорил. Захлебываясь, морща свое доброе, округлое лицо и вытирая мокрые усы, он смог внятно рассказать, что произошло.

Все было хорошо, и день выдался такой славный. Фоме Ивановичу старые добрые знакомые привезли десятка два кавунов, и дети пошли во двор, чтобы «зарезать» самого большого, добрячего кавуна, наесться сочной мякоти и вдоволь поплеваться семечками. Хорошие дети, славные, послушные. И умные. А Елена Георгиевна хлопотала по хозяйству у плиты. Она хорошая хозяйка, все у нее в руках горело. А как раз знакомые привезли не только кавуны, но и немножко олии, подсолнечного масла, и творогу, и мучицы. И она взялась испечь налистников. Она такие налистники могла испечь, что просто чудо. В общем, был почти праздник. И тут пролетели, как ветер, какие-то конные и давай отстреливаться. Ну банда, что ли. Скакали они от Бабая куда-то на Староверовку, к лесам. Они вроде где-то эшелон ограбили, а за ними эти, венгерские красные гусары, интернационалисты, в красных курточках и бескозырках, гнались. И тоже, значит, стали пулять на ходу. А известно, на ходу — что за стрельба. Шум один, и пули в окна летят. Елена Георгиевна, заслышав такое дело, выскочила к детям, кричит: «В хату скорей, в хату!» Дуже хорошая мать была, дуже за детьми страдала. И обхватила их, как квочка крыльями от коршуна, и до хаты… Им бы залечь, а она вся на виду, ей лишь бы детей спасти… Ну и прямо в голову. Откуда, чья пуля — кто ее знает. Как шершень, вжалила. А она все же успела детей в хату впихнуть, а сама тут вот на крылечке и упала. Я выскочил, а уже все: силится что-то сказать, рот дергается и руку хочет поднять… вроде как детей перекрестить… или еще что…

Заканчивая сбивчивый рассказ, Фома Иванович разрыдался в голос, махнул рукой и, шатаясь, пошел куда-то за флигель.

Павел догнал его.

— Где похоронили?

Он спросил это, надеясь втайне, что, может, пуля оказалась милосердной, только ранила.

— Да где ж… у нас на кладбище, за выгоном, — сказал Фома Иванович. — Песок, сухо, хорошее место. У меня там и отец рядом, и мать, и брат. Я крест вытесал хороший, из моченого дуба — триста лет простоит.

— А дети? — перебил его Кольцов.

— Дети что ж… дети… только пуганые. Их сильно кровью материной залило. Сидят, из дому не выходят. Как с ними быть? Может, у них где родня есть? Как узнать?.. Если меня, к примеру, взять. Не молоденький парубок, чтоб их растить. И вы человек военный, маршрутный — куда пошлют… Как тут разобраться?

Кольцов, не дослушав Фому Ивановича, пошел к флигельку. Детей он увидел в дальней комнате, они сидели там рядышком, как совята, и совсем затихли, прислушиваясь к голосам за окном и плачу управляющего. Сейчас, увидев их глаза, в которых, едва они его узнали, мелькнули слабые искорки радости, он вспомнил. В уголках сознания хранились их имена, словно бы отложенные на полочку для важного случая. «Вот старшенький, это Коля, ему семь, — говорила ему когда-то Лена, представляя свое единственное богатство. — А Катеньке пять…»

И еще он вспомнил, как ночью, стыдясь внезапной близости, которая нахлынула раньше, чем они успели узнать самое важное друг о друге, она шептала ему, спеша хоть что-то рассказать о себе: «Я очень рано вышла замуж, мы дружили с детства… в восемнадцать я уже была мамой… а потом сразу война, и Катя родилась уже в пятнадцатом… Коленька станет женихом, Катя — невестой, а я все еще буду молодой!»

Такая наивная женская хитрость: наверно, опасалась, что дети делают ее намного старше в глазах Павла, и спешила развеять всякие сомнительные мысли.

Павел присел на кровать, обнял детей, прижал к себе. Он молчал, знал, что им важнее всего почувствовать теплоту близкого человека, ощутить, что они не одиноки. Его рука, его плечо говорили больше, чем слова.

«Теперь я дважды за них в ответе, — подумал Павел. — Это я убил их отца, это я привез сюда их мать, надеясь найти тихий уголок, спасая от преследования, которое сам же и навлек… Ничего. Разберемся». Пока он жив, он обязан думать, заботиться о них.

…На кладбище пошел один. Отказался от помощи Фомы Ивановича, который взялся было указать кратчайшую тропку и место.

— Найду!

И действительно, сразу же отыскал эту свежую могилу, над которой возвышался крест, вытесанный из старого серо-коричневого, с извилистыми трещинками, дуба. На песчаном холмике лежали слегка увядшие осенние желтые цветы, кто-то уже уложил по бокам холма куски дерна с ростками багульника, вечнозеленой могил-травы.

На аккуратной, рубанком зачищенной, словно бы из полированного камня сделанной площадке, на перекрестье двух брусьев, виднелась сделанная анилиновым карандашом, слегка расплывшаяся от осенних рос надпись: «Елена Георгиевна Елоховская. 1895–1920».

«И это все, с чем я могу теперь видеться? — подумал Павел. — Вот этот крест, надпись, песок, багульник, холмик… Где ее глаза, кажущиеся светлыми в сумерках и темные днем, точного цвета которых я так и не успел разглядеть? Где ее руки, чуть полноватые, но очень сильные, крепкие, с ямочками на локтях? Где ее запах, сладкий и пряный, где ее волосы, которые так мягко ложились мне на лицо и щекотали губы и щеки и пахли солнцем и еще почему-то свежевыстиранным, продутым чистыми ветрами бельем?..»

Он не хотел или не умел думать о душе, что, должно быть, витала где-то или собиралась витать. Он был весь полон мыслями о физической близости, страстью, которая еще только начинала разгораться. Он не мог примириться с тем, что теперь их общение перешло в область памяти, подчиняясь вечным законам, сухим и холодным, как этот дуб на холодном ветру.

И Павел неожиданно зарыдал. Словно кто-то тряс его, выдавливая из него эти сдавленные, клокочущие в горле звуки. Слезы текли по щекам. И почему-то ничуть не было стыдно, что вот он, такой закаленный человек, большевик, чекист, прошедший через многие испытания, создатель близкого общелюдского счастья, плачет навзрыд, не сдерживая себя.

Все эти годы он словно бы бежал, не замечая трагедий и драм, что разыгрывались вокруг: все это было личным, мелким по сравнению с тем, что они создавали. И вот он остановился и понял, что нет ничего выше, чем радость общения с близкими, и что нет ничего выше человека, и никого нельзя заменить, как нельзя заменить и ее, Лену…

Слезы как будто смывали наросшую за военные годы корку и обнажали душу. И хотя ничего не изменилось за эти минуты, ему становилось легче.

Было пусто на кладбище, вороны кричали где-то высоко в кронах деревьев, предчувствуя зиму, а он рыдал, не сдерживая себя. Он оплакивал все смерти, все боли человеческие и страдания, которым был свидетелем…

Вернувшись с кладбища, он сказал Фоме Ивановичу:

— Детей я забираю.

Управляющий и обрадовался тому, что Павел снимает с него ответственность, и забеспокоился:

— А как же вы будете? Человек военный, а ну как завтра снова куда-нибудь… Как?

— Эх, были бы заботы, а дела к ним приложатся, — весело сказал Кольцов и поглядел на детей. — Верно, братцы?

Но дети не приняли его тона, они стояли насупленные, нахохлившиеся, слегка испуганные. Они понимали, что речь идет об их судьбах, но к добру ли все это — не знали.

Фома Иванович ахал, охал, топорщил усы, бегая по дому, собирая детские вещи и выстроганные им же детские игрушки. Его страшило наступающее одиночество. Винокуренный завод — что! Он кирпичный, его остановили, он и стоит. Только разворовывают все, к чертовой матери! Но все-таки не ножом по живому. А ребенок, он есть-пить просит, его учить надо, лечить. Не для старого холостяка занятие.

Бывший управляющий собрал мешочек пшена, сахарку (обломок головы-слитка), бутылочку олии, мучицы.

Маленький Коля, за недолгое время сиротства ставший серьезным, насупленным мужичком, долго присматривался к действиям взрослых, что-то понял, потому что вдруг озабоченно сказал:

— Вы и мне мешочек дайте. Что ж, дядя Павел все один понесет?

— Во, соображает, — восхитился Фома Иванович.

Соорудили и ему торбочку с лямками, навесили на плечи. Фома Иванович нашел какого-то старика с запаленной, выбракованной в армии клячей. Натрусил в телегу соломы. Усадил детей. Целуя, обколол их мокрыми усами. Коля и Катя были серьезны, понимая, что с этой поездкой жизнь их ломается, как блюдце подсолнуха.

Фома Иванович долго шел рядом с телегой, держась за грядку рукой. Постепенно отстал. Помахал рукой, как ветряк крылом. Дети плотнее прижались к Кольцову, еще острее ощущая свое сиротство.

И на станции они стояли, держась за его руки и приникнув головенками к ногам. И особенно остро ощутил Кольцов цепкую, обезьянью хватку маленьких ручонок, когда рядом прошел паровоз, огромный, черный, шипящий, тяжко ухающий паром, с белыми, лоснящимися от смазки шатунами, с колесами в рост человека.

И еще вот какая мысль вдруг стала занимать Кольцова, пока они ожидали отправления поезда. Не столкнись он сейчас с этим несчастьем, может быть, долго не открылись бы у него глаза на новую беду Республики: беспризорность. Пока они ехали до станции, он заметил несколько компаний оборванцев. И здесь, на станции, они бродили вблизи базара и с гортанными криками, словно чайки из-за добычи, ссорились, дрались, отнимая что-то друг у друга.

Война, определенно, скоро кончится. Врангель на последнем издыхании. Но с кем же отстраивать разоренную страну, если едва не половина мужского населения была истреблена, а смена вымирает от голода, холода и болезней?

Поезд тронулся. В последний момент Кольцов увидел еще двух беспризорников, которые буквально вынырнули из-под движущихся колес и степенно зашагали по пристанционному тротуару, заметая землю рваными опорками.

Глава двенадцатая

Несмотря на вечернее время, Павел с вокзала вместе с детьми явился прямо в Укрчека. Рабочий день у Гольдмана был в самом разгаре. Услышав рассказ Павла обо всем, что произошло под Мерефой, Исаак Абрамович попросил подать в кабинет чаю и «еще что-нибудь». «Что-нибудь» оказалось домашней колбасой, которой поделился кто-то из сотрудников, имеющих большую родню в окраинной слободке Пески.

Пока дети расправлялись с колбасой и чаем, оглядывая кабинет с его огромным окном и двумя пейзажами в золоченом багете, оставшимися от прежних времен, Гольдман отвел Кольцова в уголок, к сейфовым шкафам.

— Ну, во-первых, тебе нужно срочно отправляться в Москву к Дзержинскому. Я уже послал телеграмму, что ты выезжаешь. В ИНО тебя ждут…

— Ну, а во-вторых? — спросил Кольцов.

— И во-вторых, и в-третьих: я не хочу, чтобы ты мелькал здесь на глазах Данилюка. Опять может закрутиться старая пластинка. В Регистрационном отделе тебя не забыли, и вопрос об отношении к Махно по-прежнему стоит остро. Хотя примирение, кажется, не за горами.

— Ну что ж, возьму детей с собой, — вздохнул Кольцов. — Куда-нибудь пристрою. Старшему-то скоро учиться.

Гольдман покачал головой, как шар прокатил по плечам.

— Плохой план. В Москве сейчас голодно. Родни у тебя там, опять-таки, нет. А если тебя пошлют куда-либо?

Павел задумался.

Управляющий делами скрестил на голове пальцы рук, словно желая придавить ее, как арбуз, и послушать: созрела ли мысль?

— Эх, рановато! — сказал он. — Помню, был у нас разговор с Феликсом Эдмундовичем. Он собирается, как только все чуть утихнет, высвободить часть аппарата и бросить на борьбу с беспризорностью. А то все говорят: Чека, Чека, карательный орган. А мы трудовые, воспитательные коммуны создадим, лучших педагогов пригласим! Тут ко мне как-то приходил один учитель. Из Полтавы. Антон Макаренко, молодой еще, но очень толковый. Он там, в Полтаве, создал что-то вроде колонии для беспризорников. Имени Максима Горького. Мол, писатель тоже когда-то босяковал, а кем стал!

Гольдман задумался. Он явно волновался. Тон его был выспренним и мечтательным, что обычно ему несвойственно. Но тут речь о детях!

— Мы его обязательно в Харьков пригласим.

— Кого? Горького?

— Антона Макаренко. И Алексея Максимовича тоже. А как же!.. Но только, понимаешь, детишки твои маловаты еще. Им няньки нужны. Да и Полтава пока город ненадежный. Неспокойный город! Такое дело…