Воздух по — осеннему прозрачен, сопки, на которых просматривается каждое деревце, окружают умытый, прилизанный Колодин как декорации. «Хорошо, что солнце, — первая моя мысль. — На сердечников, говорят, очень действует погода».

В девять я уже в больнице. Главврач не может сообщить о Комолове ничего утешительного. «Состояние не внушает особых опасений…» Резиновая формулировочка!

К двенадцати в горотдел собираются сотрудники Комаровского, еще ранним утром отправившиеся по срочному заданию. Они сообщают немаловажные для расследования данные о пятерых охотниках, побывавших у Шабашникова накануне убийства.

Врач Малевич вечером заступил на дежурство в поликлинике. Он отлучался с места дежурства не более чем на пять минут. От поликлиники до дома Осеева — около трех с половиной километров. «Исключается».

Анданов, «почтмейстер», в тот же вечер уехал из города, повез в областную клинику больную жену, которая неожиданно почувствовала себя хуже… «Проверить. Что за срочный отъезд?» Лях, выйдя от Шабашникова, направился вместе со щенком к приятелю Новикову, который раньше служил в милиции собаководом. Беседа затянулась до часу ночи. Показание Новикова не вызывает сомнений.

У Жаркова четкого алиби нет. Сторожиха продовольственного магазина, дежурившая неподалеку от дома Жаркова, сообщила, что часов в десять вечера чемпион укатил на своем спортивном ИЖе. Когда вернулся Жарков, сторожиха не знала. В одиннадцать тридцать на улице был выключен свет в результате аварии на электростанции. «Разобраться». О пятом посетителе ничего не известно, но меры к розыску приняты.

Что ж, «иксом» мы еще займемся. Пока остаются двое. «Почтмейстер» с его срочным отъездом интересует меня больше, чем Жарков. Не слишком новый способ получить алиби: отправляешься на вокзал, берешь билет и незаметно возвращаешься обратно. Задача в том, чтобы в конце концов оказаться в пункте назначения. Комолов называл этот маневр «заячьим скоком». Бывает, что заяц, уходя от преследования, вдруг делает прыжок в сторону, и охотник натыкается на оборванную строчку следов.

Надо исключить и возможность «заячьего скока».

Что касается мотоциклиста…

— Борис Михайлович, давно Жарков живет в Колодине?

— Постоянно — с полгода.

— То есть он приехал в одно время с Осеевым? Что привлекает его в Колодине? Чемпион мог поселиться поближе к «центру».

— Видимо, личные дела. Но долго не удержится. Летун.

— Ну, а как Анданов?

— Этот сменил несколько городов, пока не осел у нас. Он охотник до мозга костей. Ему глушь нужна, тайга. А в наши дни сами знаете: сегодня глушь, а завтра заводские трубы выросли. Строятся сибирячки…

Как бы в подтверждение слов капитана со стороны химкомбината доносится мощный удар. Дом крякает, дребезжат стекла.

— Диабаз подрывают, — объясняет Комаровский. Густое облако пыли поднимается над Молькой, тянется к небу.

— Кстати, сегодня летная погода, — замечает Комаровский как бы невзначай.

— Должны прилететь жена и дочь Осеева.

Похоже, шеф дал указание Комаровскому заботиться об мне — не упустил бы чего по молодости лет.

— Я звонил на химкомбинат, — продолжает капитан, — чтобы встретили. Несладко им: вместо новоселья на похороны.

Нет, он заботится не только обо мне, обязательный колодинский «дядя Степа».

— Машина будет сегодня в вашем распоряжении, Павел Иванович.

— Отремонтировали?

— Кое — как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок, обойдемся, мол…

В его голосе уже звучат просительные интонации: вы — то ближе к центру, посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан…

Звоню в отделение связи Анданову. «Надо бы побеседовать. Когда вам удобно?»

— С двух до трех я обедаю дома, — говорит Анданов.

Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи — то шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт.

Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда он заносит негнущуюся правую ногу. В руке — новенькая, еще не захватанная пальцами клюка.

Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский долг.

— В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще пообедать. Вам достаточно двадцати минут?

Он говорит так же, как и движется, — размеренно и четко. Мышцы лица при этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный образ жизни — все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Наверно, он хороший почтовый работник.

— Я не знал, что у вас больная нога. Заставил спешить?

— Пустяки. Ушибся, пройдет.

Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое — каких деталей, и он, Анданов, может нам помочь. Медлительно, заученными движениями Анданов набивает трубку, открыв ярко — желтую коробочку «Золотого руна». У него сильные волосатые пальцы.

— Не знаю, смогу ли помочь, — говорит Анданов. — Я плохо его знал. Кажется, он не увлекался охотой.

— Но вы, наверно, знакомы с кем — нибудь из людей, близко знавших Осеева. С Шабашниковым, например.

— С Шабашниковым я знаком.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Последний раз? Одну минуточку. Анданов затягивается, душистый дым плывет по комнате.

— Постойте… Это было перед моим отъездом восьмого августа. Я заходил к нему, хотел купить щенка.

— Шабашников ничего не говорил вам об Осееве?

— Ничего. Я слышал, что Шабашников якобы заподозрен… Извините, что вмешиваюсь. Но Шабашников не способен совершить что — либо противозаконное.

Мельком оглядываю фотографии на стенах. Бесчисленные снимки жены: маленькая полная девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая полная девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами улыбкой и с теми же кудряшками.

«Самого» не видно на фотографиях, только два сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. У него не было младенчества, он не ползал перед объективом на голом пузе и не ждал птички, которая вот — вот вылетит из круглого стеклышка. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий «пирожок» на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность.

— Во сколько вы ушли от Шабашникова?

— Часов в пять.

Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который не хочу задавать «в лоб». Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.

— В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил поместить ее в областную клинику. Здешние врачи, увы… Впрочем, вам это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова? Что ж, пожалуйста.

Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить.

— Назвать поезд?

— Да.

— Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Мягкий. Там были двое проводников — мужчин.

Он говорит уверенно и спокойно.

— Когда вы уходили, Шабашников был трезв?

— Да.

— Много вы оставили задатку за щенка?

— Шесть рублей.

— Зря вы это сделали: Шабашников тут же напился.

— Я должен был заплатить. Но, к сожалению, расходование суммы от меня не зависело.

Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлеч вые накидки на тумбочках, герань и — «слезки» на окне, ракушечные шкатулки — здесь ощутимо недавнее присутствие хозяйки, домовитой и рачительной. Квитанции и жировки аккуратно подколоты на гвоздик.

В доме, должно быть, знают цену деньгам. Расписание поездов в рамочке: белый реактивный самолет над красным электровозом. «Почтмейстер» и дома — как на работе.

— Надеюсь, содержание нашего разговора…

— Я знаю порядок, — перебивает меня Анданов. Скатываюсь по лестнице — ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая.

— Не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие — либо драгоценности, дорогие вещи?

— Вещи?

Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до.

Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет.

— Драгоценности?

Если бы убийца унес с собой хоть что — нибудь еще, кроме денег, мы получили бы в руки нить. Вещи оставляют заметный след.

— Разве что янтарные запонки, — говорит дочь. Она смотрит на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки — это запонки. Вещественное доказательство. Для них — ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге. Горе заслоняет им весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Но я не могу ждать.

Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот — «запонки янтарные, одна пара». На месте.

— Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем — либо?

— Нет. Он ладил с людьми.

— Но вы уже несколько месяцев не видели его.

— Он регулярно писал. Дочь приезжала. Все было хорошо.

— Вы гостили в Колодине, — обращаюсь я к дочери. — Кому ваш отец без опасений мог открыть дверь ночью?

— Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями. Разве что Шабашникову.

У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до…

— Я только об одном попрошу, — говорит мать. — Верните мне дневник мужа. Он дорог как память.

— Дневник?

Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.

— Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?

— У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить «маленькую летопись».

— Да, у отца был дневник, — подтверждает дочь. — Толстая тетрадь, он сам сшивал листы.

Мне становится как — то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала, веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит подтверждается опасение шефа: деньги только маскировка, ложный след! Но… дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен. А что, если в дневнике лежали деньги и убийца прихватил его впопыхах? Десятки вопросов вспыхивают один за другим, как цифры на электронном табло.

— Ваш отец участвовал в строительстве некоторых предприятий, имеющих оборонное значение… Могли быть в его дневнике какие — либо данные об этих стройках, цифры, расчеты?

— Не думаю, — отвечает дочь. — Скорее всего это были записи личного характера.

Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.

— Дневник скорее всего мог понадобиться человеку, который уже сталкивался с Осеевым, — говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. — А Шабашников уже двадцать лет безвыездно живет в Колодине. Никаких связей с Осеевым в прошлом.

— А «наши охотники»?

— Анданов за последние годы жил в Рассолье, Рубахине, Карске. Обращаю внимание: он в отличие от Осеева не искал строек, а бежал от них. Рассолье, Рубахино и Карск — ныне города индустриальные. Кстати, Осеев там никогда не работал. Жарков несколько раз бывал в Нижнеручьинске и Слюсарке, где жил инженер. Но что тут удивительного? Жарков в недавнем прошлом цирковой артист, гастролер.

— Но мы еще ничего не знаем о незнакомце.

— Да! Звонили из областного управления, — спохватывается Комаровский. — Помилуйко намерен прилететь. Заменит Комолова.

Помилуйко. Как бы неуверенно ни чувствовал я себя, оставшись без Комолова, мне бы не хотелось, чтобы Помилуйко заменил шефа, Помилуйко любит работать в одиночку, превращая остальных сотрудников в простых «подсобников». Он слишком напорист, этот майор, и к тому же у него постоянные нелады с Комоловым.

— Паща, это ваше первое самостоятельное дело, по крайней мере до приезда Помилуйко. Не волнуйтесь, все будет в порядке, Комаровский наклоняется надо мной, такой добрый, усталый и домашний, что милицейский китель, который топорщится на его костлявых плечах, кажется реквизитом, позаимствованным в местном народном театре. И я впервые думаю, что он почти вдвое старше меня. Он уже был «дядей Степой — милиционером», когда я только пошел в первый класс.

«Первое дело»? Нет… Но, кажется, это первое по — настоящему сложное дело. Если мне не удастся найти подтверждение версии о преступнике, похитившем нож и сапоги у старика… Тогда останется один подозреваемый, Шабашников. Выходит, его репутация и судьба в моих руках.

— Вы не волнуйтесь, Паша… А вот пообедать вам надо бы!

— Как — нибудь доедем, — уверяет меня шофер. Ему лет девятнадцать, и он большой оптимист.

Задний мост скрежещет, как будто там, под днищем, работают жернова. Худо у колодинской милиции с транспортом.

Вокзал находится в четырнадцати километрах от города, это, собственно, самостоятельная станция, и называется она Коробьяниково. Но в Колодине говорят «наш вокзал». Городу хочется быть значительным.

В десять тридцать на станцию приходит двадцать второй поезд: тот, в котором ехал Анданов. Сегодня я могу застать ту же бригаду проводников, и мне надо обязательно успеть, иначе бригада сменится и проверка усложнится.

Ухабистая дорога, присыпанная щебенкой, мотает машину, словно катер на волне.

— Вот пришлют новую, — бормочет шофер. — Мигалку поставим на крышу, радиостанцию. Как в Москве!

— Здорово! — говорю я. — Как бы побыстрее? Опаздываем.

Шофер, сделав свирепое лицо, разгоняет машину. «Козлик» совершает лихие прыжки, оправдывая свое название. Потом скрежет переходит в поросячий визг. Мы останавливаемся.

— Теперь, значит, не успеем, — говорит шофер. Улица темна и пустынна. Автобус к поезду, вероятно, уже ушел. И ни одной машины. Справа тянется длинный унылый забор. Склад… Но ведь там должен быть телефон!

Я отыскиваю проходную. Кому звонить? И тут меня осеняет: Ленка — возмутительница тишины. У Самариных есть телефон… Это мне просто повезло, что какой — то местный руководящий деятель воспылал охотничьей страстью и ему потребовалась помощь Дмитрия Ивановича. «Деятеля» давно нет, а телефон остался. В этом великое преимущество механизмов перед должностными лицами: коль их поставили, они всегда на месте.

— Помнишь, ты обещала научить ездить на мотоцикле?

— Десять часов вечера — самое удобное время.

— Но ты должна меня выручить! Через несколько минут Ленка лихо тормозит около «газика». На ней белый марсианский шлем.

— Давай сяду за руль, — говорю я.

— Ты не умеешь.

— Посмотрим, чему нас учили в милиции.

— Не забудь: на нем катушечный акселератор. Приемистость! Стокилометровая скорость через одиннадцать секунд разгона.

— Да ты заправский мотоциклист!

— Это моя вторая профессия. Я серьезно, — не смейся.

Черные рукоятки руля согреты Ленкиными ладонями. Мы летим в ночь, неся перед собой узенький коридорчик света. Поднимаемся на сопки и спускаемся в распадки, словно в воду ныряем — холодный сырой воздух бьет в лицо. Километровые столбы возникают как белые привидения.

Здорово это — скорость! В пути у тебя всегда есть четкая и желанная цель. И все, что мучало недавно, становится простым и понятным. Изобретатель колеса был великим человеком…

Я чувствую затылком дыхание Ленки. Руки закоченели, и весь я закоченел, но мне удивительно хорошо. Вокзал выплывает, как каравелла времен Колумба. Это неуклюжее бревенчатое строение со множеством надстроек и переходов.

Кассирша меланхолично щелкает компостером.

— Как с билетами на тридцать второй?

— В августе всегда свободно…

— А в шестой вагон?

— Тем более. Это мягкий.

Странно, что Анданов взял мягкий вагон, когда были свободны купированные. Он не похож на человека, который с легким сердцем извлекает из кармана бумажник.

Глухо гудят рельсы, дальний свет паровоза шарит по сопкам. Вскоре платформу заливает сияние прожектора и фигуры людей становятся просто черными силуэтами. За палисадником я вижу Ленку. Лунно сияет ее шлем. Дурацкая песенка почему — то приходит на память: «И марсианочка с фотоннаю ракетою ко мне летит, летит…» Проводник мягкого вагона на редкость словоохотлив. Он фонтанирует, как тюменская скважина. Вид милицейского удостоверения приводит его в восторг. Этот курносый увалень любит приключения.

Да, он помнит: такой высокий строгий пассажир, а жена его маленькая, и он поддерживал ее за руку, потому что она была больна. Да, это он на фотокарточке, факт. Наверно, научный работник. Почему? Ну, такой серьезный и ехал в мягком. Не остался ли пассажир на перроне? Нет, он ехал до конца. Билет у них был в третье купе, там ехал какой — то инженер, который пил много чая, просто даже подозрительно!

Значит, пассажир с больной женой вошли в купе, а инженер выскочил оттуда со своим чемоданом и подстаканником. У него был собственный серебряный подстаканник — тяжелый, как гиря. Даже подозрительно… Инженер сказал, что не хочет ехать в одном купе с женщиной, которая больна и громко стонет. Вообще — то можно понять человека. Нынче эти вирусы в моде — страшное дело, так и косят, так и косят. У него, у проводника, у самого первый муж родной тетки… Ладно, он больше не будет отклоняться от темы, он понимает, что время дорого.

Значит, инженера перевели в другое купе, а строгий пассажир с женой ехали одни. Вагон — то свободный! Выходил ли пассажир из купе? Ну, этого он не знает, потому что вскоре пошел спать, а дежурить заступил напарник.

На станции бьют в колокол.

— Да где же напарник?

— Он за кипятком помчался… Федя!

Я вижу, как мчится Федя с ведром. Поезд лязгает и трогается. В два прыжка я оказываюсь у палисадника.

— Ленка! Я поехал. Соскочу на первой станции и завтра вернусь. Спасибо!

— Выходи в Лихом! — кричит Ленка. — Подожди на станции. Я скоро буду там… Вернусь в Колодин, а оттуда по тропинке.

— Не надо!

— Жди!

В служебном купе напарник Федя косит на меня глазом. Он осторожен, себе на уме и в отличие от приятеля не склонен радоваться приключениям.

— Значит, я заступил. Зашел в купе: не нужно ли чего? Нет, говорит, не нужно. Жена хворая лежала. В третьем часу он вышел из купе. Спросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены.

— Вы точно видели пассажира в третьем часу?

— А вот как вас вижу, так и его. На фотоснимке — он, точно.

Вот и все. Можно возвращаться. Круг сузился. Теперь их остается только двое: Жарков и незнакомец.

— Вы извините, конечно, — говорит курносый проводник, чрезвычайно довольный происшествием. — Он, что, преступник большой? Замечу где — поймаю! Я такой…

— Лучше не ловите. И про разговор этот забудьте. Пусть «почтмейстер» спокойно охотится на медведей. Сортирует письма. Рассылает телеграммы. Нависшее над ним подозрение в эту минуту рассыпалось прахом.