Трудно уловить, когда тусклая полярная ночь переходит в такой же тусклый рассвет. Медленно полыхает северное сияние, выделяя из предрассветной мглы припорошенные снегом вершины скал, расселины с пробивающимися из них мелкими корявыми березками. А поблекнет на небе светящаяся гигантская спираль, и тяжкая белесая муть окружит человека плотно, со всех сторон. И тогда Мохов и Левенец особенно ощущали свое одиночество в стылой пустыне, где на десятки километров нет иного жилья, кроме заставы; куда не заходит даже привычный к белому безмолвию пастух со своим стадом — даже неприхотливому северному оленю нечем поживиться на промерзшем камне. И только постоянная спутница пограничников чепрачная овчарка Муха уверенно находила путь для своих хозяев.

На рассвете порывистый восточный ветер усилился. Настойчиво дул он сбоку, поднимая поземку и швыряя в лица солдат сухим колким снегом. Ничего. Ещё час с небольшим, и они будут дома, как Мохов любовно называл заставу. Да чем застава не дом? Тепло. Есть чем заняться…

Плохо, если пограничник отвлекается от службы думами о постороннем. А мысли о тепле, отдыхе назойливы, не отделаться от них, хоть и понимает солдат, что внимание его должно быть постоянно обращено в светлеющую рассветную даль.

Мохов шел широким шагом опытного лыжника. Сибиряк, выросший в тайге, он с детства привык к лыжам. Для него они были привычным средством передвижения. Трудно приходилось с таким напарником южанину Левенцу, хоть и шёл он по проторенной товарищем лыжне. Никак не мог Левенец привыкнуть к суровому заполярному краю. Всё здесь было для него чуждо: беспорядочное нагромождение скал, камней и мелкого леса, и кипящие даже в крепкий мороз речки, и прозрачные светлые озера, в которых не искупаешься даже в разгар лета. Но особенно ощущал он непривычность здешних мест сейчас, в апреле. На родной Полтавщине земля парит, а тут снега и снега да обжигающий лицо морозный ветер…

Мысли пограничников оборвались неожиданно и резко. Мохов с ходу сделал полукруг и остановился у лыжного следа.

Муха обнюхивала чужую лыжню внимательно и так осторожно, будто это было живое злое существо. Потом овчарка подняла умную узкую морду и еле слышно заворчала, посматривая на Мохова. Запах был незнакомый.

— След ещё тепленький, — еле ворочая застывшими на ветру губами, сказал Мохов напарнику и зорко осмотрелся. — Пошли.

Они двинулись за нетерпеливо тянувшей Мухой.

Мохов ускорил шаг и скоро перешел на бег. Маленький Левенец еле поспевал за ним. Хотелось вытереть набегающий на глаза пот, поправить шапку, но он боялся сбить дыхание, потерять размеренный и быстрый ритм движения.

Бежавшая впереди Муха остановилась.

Несколько отставший Левенец увидел, что и Мохов что-то заметил в просветах между приземистыми редкими елочками и, сильно отталкиваясь палками, подбежал к напарнику.

Чужая лыжня виляла в редкой хвойной поросли, потом круто повернула к небольшому озеру — длинному и узкому, похожему формой на веретено. Идти по льду, покрытому примятым бешеными полярными ветрами плотным настом, стало легче.

Скоро из стелющейся по озеру поземки появились смутные очертания трех фигур. Одетые в белые маскировочные халаты, они порой таяли в снежных волнах. Нарушители заметили погоню.

Терять было нечего, и Мохов, остановившись, вытащил ракетницу. В пасмурное небо взвился красный огонь. На заставе должны увидеть сигнал.

Погоня продолжалась в полном безмолвии. Слышался лишь сухой шорох снега под лыжами да свист ветра.

Напрягая все силы, нарушители спешили к высокому берегу. За ними, совсем уже недалеко, широким волчьим скоком шла Муха. Овчарка почти нагнала последнего лыжника, когда тот остановился и выхватил из-за пазухи пистолет. Выстрел. Муха ткнулась мордой в наст и забилась на снегу, судорожно сжимая и разжимая могучие челюсти. А нарушитель сунул пистолет за пазуху и пустился нагонять своих, уже подходивших к крутому берегу.

Мохов прикинул глазом расстояние, отделяющее его от лыжников. На берегу, в хвойной поросли, они станут невидимы. Там для них готово укрытие, удобное место для засады.

Не дожидаясь отставшего Левенца, Мохов сорвал с шеи автомат и прижался щекой к холодному прикладу. Он ловил на мушку головного нарушителя — видимо, лучшего лыжника в группе, когда над его головой злобно зашипели пули. Чуть позднее прозвучала автоматная очередь.

Мохов метнулся в сторону и укрылся за наметенной ветром невысокой снежной косой. Освобождаясь от мешающих теперь лыж, он увидел подползающего к укрытию Левенца. Лицо его было напряжено, губа прикушена. Ещё бы! Это была его первая встреча с нарушителями.

Снежная коса тянулась до самого берега. Мохов выглянул. Двое лыжников поднимались на обрыв. Третий залег под берегом в каменистой осыпи. Стоило кому-либо из пограничников приподнять голову, как точно направленная очередь прижимала его к холодному насту.

Выходить на открытое место, под огонь автомата, — верная смерть. Но и ждать нельзя. Восточный ветер относил звуки выстрелов в сторону от заставы. Рассчитывать на быструю помощь было трудно.

Левенец подполз к Мохову.

— Дивись, — сказал он, — где тот чертяка, — и поднял чуть дымящуюся от теплого пота шапку.

Из-за камней сразу же прозвучала очередь. Мохов успел заметить блеснувший между камнями вороненый ствол.

Теперь автоматы пограничников загнали врага за камни. Несколько раз пробовал он подняться, уйти за своими… и не мог. Мохов и Левенец били по очереди, не давали ему выйти из укрытия.

Из-за камней вылетели два темных комка. Гранаты! Взметнулись два клуба густого серого дыма, почти слились в один. В лицо Мохова еле ощутимо пахнуло теплым воздухом.

Пока дым рассеялся, нарушитель успел добраться до берега. Укрываясь за камнями, он быстро взбирался наверх. Ещё немного, и его укроет хвойная поросль.

— Целься спокойнее! — сдерживая не столько товарища, сколько себя, крикнул Мохов. — По ногам бей!

Не успел он прицелиться, как рядом гулко прозвучала очередь. Лыжник словно споткнулся и грузно рухнул в снег. Последним усилием он вскарабкался на нависший сверху камень и притаился за ним.

«Точно, Левенец! — подумал Мохоз. — По ногам дал».

И вскочил на ноги, размахивая автоматом.

— Бросай оружие! — крикнул он. — Руки вверх!

И тут же упал на снег. Пуля обожгла щеку.

Раненый, сидя за камнем, выпустил несколько коротких очередей, не давая пограничникам выйти из укрытия. Он прикрывал свою группу, прорывавшуюся в глубь страны.

— Надо взять его живым, — сказал Мохов подползшему к нему Левенцу. — Куда он теперь уйдет от нас, подбитый? — И, встретив недоуменный взгляд товарища, пояснил: — Тех двоих возьмут другие наряды.

Пограничники разделились. Левенец остался на месте, чтобы отвлекать на себя внимание нарушителя. Мохов решил обойти противника, отрезать его от прорвавшейся группы, а если удастся — захватить с тыла.

Старательно укрываясь за снежной косой, выполз Мохов на берег. Прячась в мелких елочках, пробирался он к камню, за которым засел нарушитель. Теперь хвойная поросль из недруга пограничника стала союзницей. Осторожно, местами проваливаясь выше колен в снег, приближался Мохов к врагу.

С озера временами доносились одиночные выстрелы. Там Левенец огнем прикрывал движение товарища. Несколько раз он даже пробовал подняться, но точный огонь вражеского автомата загонял его в укрытие.

Мохов добрался до опушки поросли. Выглянул из елочек.

Совсем недалеко от него, у самого берега, сидел между двумя камнями сухощавый немолодой человек. Ловко перевязывая широким бинтом ногу поверх лыжных брюк, он бросал по сторонам быстрые взгляды. Рядом с ним лежал наготове автомат и под рукой воткнутые в снег вороненые обоймы.

Не больше двадцати шагов отделяли пограничника от врага. Но это были очень трудные шаги. Спуститься по открытому месту нечего было и думать. Снять врага пулей — проще простого. Но тогда труднее будет обезвредить прорвавшихся. Где их искать?…

Мохов зорко следил из укрытия за врагом, выжидая удобного момента для последнего броска. Уже рассвело. Пограничник видел нарушителя, его лицо, белую, в зеленых узорах вязаную шапочку, даже ловкие пальцы в мягких перчатках; они умело обращались не только с оружием, но и с бинтами…

Размышления Мохова перебил одинокий, теряющийся в вое ветра голос.

Левенец рывком перебежал от снежной косы к выглядывающему из льда, поросшему мхом валуну и залег за ним. Ещё бросок к соседнему камню.

Раненый быстро лег. Спокойным точным движением навел автомат…

Ждать было нечего. В два огромных прыжка Мохов оказался на открытой площадке. Сухой треск очереди подогнал его. Несколько крупных шагов. Ещё очередь. Бесконечная, длинная.

Мохов всей своей пятипудовой тяжестью обрушился на врага. Обе руки лыжника оказались крепко захваченными в запястьях, автомат вдавлен коленом Мохова в снег.

Нарушитель с одеревеневшим от усилий лицом, напрягая все силы, тянулся рукой к торчащей из-за пазухи рукоятке пистолета, бил головой в грудь навалившегося на него пограничника.

Ожесточенная борьба продолжалась недолго. Внезапно Мохов почувствовал, как сильное жилистое тело под ним обмякло, стало податливым, услышал резкий горловой голос:

— Легче, легче! Я ранен.

Мохов молча держал его, поджидая Левенца.

Каждая секунда казалась нестерпимо долгой. Наконец он не выдержал. Не выпуская рук врага, приподнялся, взглянул в сторону озера и — замер. Возле плоского серого камня, на снегу, выделялся серый бугорок с вытянутой в сторону ногой в солдатском сапоге. Рядом с ней уткнулся стволом в крепкий наст знакомый автомат. Пограничник остался один на один с раненым врагом, вдалеке от заставы, окруженный беснующейся поземкой.

Ждать помощи было неоткуда. Мохов крепко связал руки задержанного и приказал:

— Встать!

— Я ранен в ногу, — ответил задержанный. — Дай-ка мне сигарету и спичку.

Резкий, вызывающий тон его бросил Мохова в дрожь. Пограничник не имеет права волноваться ни при каких обстоятельствах. Эту истину Мохов усвоил давно и крепко. Но усвоить её оказалось куда легче, чем выполнить в таких обстоятельствах. Стараясь каждым своим движением показать, что выдержки у него не меньше, чем у врага, Мохов, не вступая в разговор с задержанным, прошел к Левенцу. Посмотрел в его полуприкрытые глаза.

Мохов долго не мог оторвать взгляда от необычно серьезного лица товарища. Казалось, Левенец прильнул ухом к земле и слушает нечто важное, понятное только ему одному; окликни его, и он встанет, привычно оправит смятую шинель… Нет. Не встанет Левенец. Снежинки уже не таяли на его щеке, губах. Пуля вошла в лоб, чуть пониже шапки.

Трудно было уйти отсюда, оставить погибшего в стылой тундре. Одна мысль об этом стеснила дыхание Мохова. Но убийца должен быть доставлен на заставу, и обязательно живым.

С трудом заставил себя Мохов отойти от Левенца. Он взял автомат напарника.

Стараясь не оглядываться, Мохов вернулся к задержанному. Приподняв повязку, осмотрел рану. Кость голени была цела, хотя, судя по легкой опухоли, пуля её все же задела. Повязка была наложена наспех, могла соскользнуть в движении. Пришлось сделать её заново, основательно.

Присматривая за задержанным, Мохов смастерил из лыж и еловых ветвей нечто вроде санок, скрепил их веревкой, найденной в заплечном мешке раненого. Уложил его на них. Рядом пристроил разряженные автоматы — Левенца и нарушителя границы. Последний взгляд на выделяющийся на снегу серый бугор, и Мохов надел лямку на плечо.

…Теперь ветер бил в лицо пограничника, студенил глаза так, что больно было смотреть вперед. Мохов думал лишь об одном: не сбиться бы с направления. Надо идти прямо и прямо. Но как пойдешь прямо, если путь лежит по камням и мелколесью? Маленькие деревца местами сбивались плотно — не продраться через них и одному, не то что с санками. В клубящейся снежной мгле трудно было найти ориентир и совсем уже невозможно держаться за него. Занятый своими думами, Мохов не заметил, как поземка незаметно перешла в метель.

— Послушай! Ты!.. Друг!

Пограничник не ответил задержанному на его издевательское «друг» и только ещё крепче налег на лямку.

— Ты полагаешь, что я буду спокойно лежать на твоих чертовых салазках? — прокричал за спиной раненый. — Думаешь, мне приятнее, чтобы меня расстреляли, чем подохнуть здесь, в снегу?

Не отвечая ему, Мохов прибавил шагу и с ходу вкатил санки на встречный бугор. Неожиданно задержанный резко рванулся в сторону. Санки перевернулись.

Мохов молча выровнял их. Он понял, что перед ним враг, которому нечего терять. И он тянул лямку сквозь воющую метель с одной лишь мыслью: не сбиться бы с направления. Не забрести в глубину стылой пустыни.

Время от времени Мохов останавливался, отворачивал край рукавицы, смотрел на компас. И снова налегал на лямку.

Так он брел, спотыкаясь о камни, проваливаясь в свежие сугробы и обходя встречные скалы, потеряв всякое представление о времени, пройденном расстоянии и оставшемся…

Остановила Мохова тревожная мысль: «А не замерзнет ли раненый?»

Жизнь врага обошлась так дорого!.. Но смерть его могла обойтись намного дороже. Ведь группа прорвалась. Мохова душила ненависть к тому, кого тащил он с таким нечеловеческим трудом, задыхаясь от усталости.

Отдыхая, Мохов обернулся. Увидел серые глаза — холодные, жесткие. Потом темные веки опустились. В синеватых веках раненого было нечто такое, что усилило тревогу Мохова. Пограничник ненавидел врага и в то же время опасался за его жизнь. И чтобы довести его живым, отдал ему самое дорогое в стылой пустыне: стащил с себя шинель и старательно закутал в неё нарушителя. Сам же одернул короткий полушубок и взялся за лямку.

И снова, натужно пригибая голову, двинулся он навстречу ветру, уже не чувствуя ни стужи, ни колючего снега, ничего, кроме боли в обожженной вражеской пулей щеке.

Лямка резко дернула за плечо. Мохов не устоял на ногах. Падая, он навалился на задержанного и невольно обхватил его обеими руками. Вместе они скользнули куда-то вниз…

Громкий треск. Толчок отбросил Мохова в сторону.

Пограничник поднялся. Вытряхнул набившийся в рукава снег. Осмотрелся. Самодельные санки соскользнули с крутого откоса в сторону, с разгона налетели на торчащий из снега каменный зуб и развалились.

Мохов хотел собрать рассыпавшиеся ветви и снова связать санки. Закоченевшие пальцы стали непослушны. Туго затянутые узлы не поддавались даже зубам. Пограничник посидел, потирая ознобленные кисти, отдохнул. Потом ослабил веревку, стягивающую руки задержанного, взвалил его на спину и направился дальше.

Сгоряча Мохову показалось, что нести нарушителя ему будет нетрудно. Продолжалось это недолго. Всё тяжелее и тяжелее становилось повисшее на плечах чужое тело. Ослепленный и оглушенный разгулявшейся вьюгой, Мохов упорно двигался в сторону заставы. Всё чаще приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание, расправить затекшие руки.

Скоро Мохов потерял всякое представление о пройденном пути. Он не допускал и мысли, что не дойдет до заставы, погибнет. Наряд не вернулся в срок. Заставу уже подняли на ноги. Товарищи каждый камень обшарят, не успокоятся, пока не найдут его. Но всё это было слабым утешением. Надо добраться до заставы вовремя, доставить врага живым. А тот уже совершенно обессилел и мешком висел на широкой спине Мохова.

Заполярная метель страшна не столько морозом, быстрорастущими сугробами, сколько силой ветра, способного сорвать крышу, перенести с места на место горы снега, за одну ночь изменить внешний вид местности. Зная это, Мохов всё внимание своё устремил к одной цели: не сбиться с направления. Не может быть, чтобы на протяжении нескольких километров не встретился дозор. А впрочем, сейчас, в разбушевавшейся снежной пустыне, когда метель слепит глаза и ветер воет и свистит на разные голоса, всё возможно: в десяти шагах не увидеть человека, пройти мимо строения, не услышать голоса, даже выстрела… Всё возможно.

Силы уходили. Мохов с трудом переставлял одеревенелые негнущиеся ноги, когда наст под ним подался куда-то вниз. Падая, Мохов невольно выпустил свою ношу.

…Они свалились в прикрытый крепким настом неглубокий овраг. Здесь было тихо. Ветер бесновался над головой, сметая вниз мутные клубы снега.

Вскарабкаться на каменистый откос с тяжелой ношей нечего было и думать. Пришлось пробиваться глубокими сугробами, временами увязая в снегу по плечи.

Колено уперлось во что-то упругое. Мохов опустил свою ношу. Пошарив руками, он чуть не вскрикнул от радости. Непослушные пальцы нащупали провод полевого телефона. Замершая мысль забилась с удесятеренной силой. Воображение представило теплую печь заставы. Одну только печь! Но зато так ярко, зримо, что даже здесь, в сугробе, как будто стало теплее.

Двигаться по проводу было нелегко. Связисты старательно замаскировали линию. Тянулась она по дну и склону оврага, порой забираясь в заросли сухих березок. Крепки их тонкие корявенькие сучья, набирающие силу медленно, десятилетиями!..

Провод нырнул под валун и поднялся на невысокую отвесную скалу, перегородившую овраг. Вскарабкаться на неё нечего было и думать. Даже одному.

Первая мысль Мохова была: «Всё кончено». И сразу его охватило ощущение глубокого покоя. В овраге было тихо. Ветер бушевал где-то наверху.

Мохов растер шерстяной рукавицей лицо. Тёр он так старательно, что даже руки несколько согрелись. Потом ощупал привалившегося к его плечу задержанного.

Нарушитель был без сознания, безопасен.

Захотелось и самому закрыть глаза, заснуть, не думая о том, что будет дальше. А мысли не давали успокоиться. Быть может, пойти дальше одному? Раненый отсюда не выберется. Саженный слой снега не даст ему замерзнуть. Но если тот очнется — хоть на минуту! — то соберет остатки сил и забьется в какую-нибудь щель, предпочтет замерзнуть, чем попасть живым на заставу.

Напрягая все силы, Мохов подхватил врага… и не смог поднять его.

Это была последняя вспышка. Мохов лежал на снегу, стараясь отдышаться и думая лишь об одном: «Не заснуть! Не заснуть! Нельзя засыпать. Сон сейчас — гибель!»

В эти минуты в нем словно жили два враждующих человека. «Надо передохнуть, — шептал первый. — Хоть немного». — «Не смей», — отвечал второй. «Ты сделал всё что мог, — убеждал первый. — Всё». — «Ты должен добраться до заставы, — настаивал второй. — Должен». — «Нет больше сил, — отвечал с досадой первый. — Нет». — «Сам погибнешь в этой яме и заставу подведешь, — не уступал второй. — Не только заставу. Подведешь и тех, кого охраняешь здесь, на краю света».

В снежной яме под скалой было тихо, тепло. Мохов подвинулся, устраиваясь поудобнее. Движение придало ему силы. С трудом, разгребая перед собой снег обеими руками, выбрался он из оврага в ненавистную воющую метель. Пригибаясь под напором ветра, он, стоя лицом к заставе, выстрелил ещё несколько раз.

Выстрелы звучали глухо, терялись в снежной мути, неподалеку от оврага.

Долго стоял Мохов на дрожащих от усталости ногах, напрягая слух и зрение. Еле шевеля застывшими губами, он клял метель и бандитов, пробирающихся в нашу страну, и пулю, что свалила Левенца…

Никто не отозвался ни на выстрелы, ни на слабый голос солдата. По-прежнему бесновалась метель, стараясь столкнуть его в овраг, в покой, за которым шла смерть…

И вдруг ясная, четкая мысль вдохнула в измученное тело надежду, силу. Буря стала не страшна, и овраг выглядел уже не западней, измотавшей солдата, а спасителем.

Мохов скатился в овраг. Не чувствуя боли в ободранной второпях щеке, шарил он в снегу, разыскивая провод. Вот он… спаситель!

…Дежурный по заставе ожесточенно прижимал теплую телефонную трубку к уху, продувал её, рассматривал мембрану. Нет! Не было слышно в телефоне знакомого потрескивания.

Дежурный нервничал. Связь порвалась, когда он ждал срочного сообщения о результатах задержания двух неизвестных. Полчаса назад разыскали погибшего на посту Левенца. Несколько позднее нашли и Муху. Но никто ничего не сообщал об участи пропавшего Мохова и третьего нарушителя границы. Две собаки не смогли взять след: метель замела лыжню. Где искать солдата в скопище мелколесья, снегов и скал? А к дежурному заходят люди. Они ничего не спрашивают. Но разве дежурный не понимает, почему они заходят к нему, чего ждут? И сверху теребят. Каждые десять минут запрашивают: где солдат?

— На линию! — Дежурный обернулся к телефонисту. — Бегом.

Два вооруженных телефониста выбежали с заставы в бущующую ночь. Придерживаясь за провод, продирались они через заросли, спускались в расселины, обходили скалы…

Не прошли связисты и километра, как порыв был обнаружен. В овраге, под саженным слоем снега, согревая теплом своего тела неизвестного, крепко спал Мохов. К широкому ремню его был привязан конец оборванного телефонного провода.