…Сергей, еще не переступив порога своего кабинета, услышал, как надрывается телефон.

Звонила Инна Яковлевна. Голос ее показался Сергею похожим на сирену патрульной машины:

— Это вы, Сергей Михайлович? — кричала в трубку она. — Так знайте: Пустаева — преступница. Да, да… Преступница! Пустаева назначала Ольге Николаевне Задоровой такое лечение, которое прямо могло привести к остановке сердца, к смерти…

— Не может быть, — вырвалось у Сергея.

— Это называется передозировкой сердечными гликозидами. Но самое главное: назначить-то назначила, а в истории болезни назначение не записала.

Сергей положил трубку и замер. Он был поражен. Конечно, он и раньше слышал о злоупотреблениях некоторых врачей, например, психиатров. Так вот, значит, о каком «грехе» писала Пустаева в своем завещании…

Сергей решил немедленно доложить о состоявшемся разговоре Брянцеву…

* * *

…Услыхав телефонный призыв, начальник райотдела внутренних дел Коршунов досадливо поморщился: «Это еще кто?» В трубке раздался пропитой голос:

— Гражданин начальник, это кореш Вырвиглаза говорит. Какого? Того самого, которого сегодня за городом пристукнули. Так вы учтите, он, Вырвиглаз тоись, сегодня ночью с шапкинским Михелем на дело ездил. На какое? На серьезное.

— На «мокрое»? — опять спросил Коршунов.

— Может, и на «мокрое», не знаю, а вы подумайте — уехал-то он с Михелем…

Под «мокрым» делом недвусмысленно подразумевалось убийство Бубнова, а «с шапкинским Михелем» — указывало на причастность к нему Шапкина… Но с другой стороны: звонок этот — не доказательство, а связываться с Шапкиным… Кроме того, убийство этого Вырвиглаза произошло за городом, не на территории района, а расследование убийства Бубнова областная прокуратура взяла на себя… Вот и пусть она им занимается. Райотделу лучше всего помолчать.

«Сделаем вид, — решил Коршунов, — что никакого звонка и не было».

* * *

…Нина Алексеевна не отрывала глаз от своего письменного стола.

Они сидели вдвоем с Брянцевым в ее кабинете. Беседа продолжалась больше получаса, и Нина Алексеевна уже поняла, что Брянцев многое знает. Во всяком случае столько, что ее дальнейшие увиливания могут обернуться против нее. Она ведь не считала себя дурой и отлично понимала, что, умолчав в свое время о преступлении Леночки, стала ее соучастницей.

В свою очередь, Брянцев заметил и ее волнение, притворную и приторную любезность, ее неумеренное стремление произвести впечатление, сыграть на его простодушии и доверчивости. «Что ж… — думал он, — люди вообще склонны к играм. Некоторые играют с младенческих лет и до старости. Сами с собой, с окружающими людьми. И всегда стремятся что-то выиграть. Иные так насобачились, что их игра им легко удается, и они становятся политиками, занимают почетное место среди других людей. А есть и такие, как эта Нина Алексеевна, чья игра шита белыми нитками. И такие, в отличие от тех, кто насобачился, слывут просто лицемерами…»

И вот она, наконец, опустила глаза долу. И в то же время, отвечая на его вопросы, она мучительно искала благополучного выхода для себя и только для себя. Собственно, почему она должна из-за нее, из-за Лены, ставить под удар себя? Из дружбы? А что такое их, так называемая дружба? Просто многолетняя привычка встречаться, устраивать застолья, советоваться по житейским вопросам, оказывать мелкие одолжения… Разве это настоящая дружба? Из благодарности? (Наследство-то все-таки значительное…) А кому бы другому она, безродная, завещала?

И как многие из нас, столкнувшись с выбором чем-то поступиться во имя дружбы и благодарности, Нина Алексеевна решила не поступаться ничем, потому что для людей ее типа интересы других, по сравнению с их собственными, значили очень мало или, вернее, ничего не значили. Говоря откровенно, она решилась на предательство своей не только подруги, но и благодетельницы.

Она, наконец, оторвала взгляд от стола и посмотрела на Брянцева с выражением человека, решившегося в ущерб себе на откровенность с представителем закона.

— Видите ли, Сергей Иванович, я подозреваю, что за последний год с Еленой Ионовной что-то случилось. Я имею в виду ее психику. Она потеряла, по-моему, ориентировку и чувство реальности… У нее появилась навязчивая идея, глупая, ни с чем не сообразная идея, — заиметь «своего, доброго старичка»… Это в ее-то шестьдесят два. Понимаете?

Она вроде бы осуждала Пустаеву, но осуждение звучало так, словно она не верила сама себе.

И в это время Брянцев наконец кивнул, ожил и, ободренная такой ничтожной мерой его внимания, она продолжала:

— Хуже того, Елена Ионовна воспылала к нему нежной страстью. Конечно же, она сошла с ума. Вести себя так, как девчонка… Смешно, это к семидесятилетнему Задорову. Я ей говорю: он же старик. А она: «Я всю жизнь со стариком жила…» Я говорю: «У него жена…» А она: «Все равно он будет моим…» Понимаете? Ну, конечно же, она определенно сошла с ума…

Теперь она опять продолжала смотреть в глаза сидящему против нее истукану, пытаясь понять, как он отнесся к ее утверждению: «сошла с ума». Наконец, губы его разжались, и он спросил:

— И как далеко зашло ее сумасшествие?

— Она решила устранить соперницу… — упавшим голосом выдавила из себя Шапкина. — У лечащего врача есть много возможностей, если он забывает о клятве Гиппократа. А у ее соперницы пошаливало сердце… Словом, Задорова поступила ко мне в отделение с явными признаками передозировки сердечными гликозидами… Я спросила Елену Ионовну, как это она, опытный врач, допустила такую ошибку. Она ничуть не смутилась и холодно ответила: «Так было нужно, Ниночка». Я ужаснулась, но ничего не сказала ей. Бежать к главврачу, обвинять ее я не решилась. Поступок был настолько чудовищен, что мне никто не поверил бы. Потом у нее нашлись бы оправдания, и, в конце концов, сработала бы наша «врачебная этика», а я лишилась бы, пожалуй, доброго имени.

— И вы решили умыть руки?

— Да, я предоставила событиям идти своим чередом. Задорову я закрепила за опытным врачом, но спасти ее так и не удалось…

— А как вел себя Задоров?

Нина Алексеевна вспомнила, что Бубнов заподозрил ее в причастности к убийству Пустаевой, вспомнила, что сама она продолжала подозревать в этом своего Алекса, и вот теперь у нее есть возможность отвести эти подозрения и бросить тень на Задорова. И хоть она сама не верила своим словам, Нина Алексеевна сделала вид, что ей не хотелось бы этого говорить, но все же она скажет:

— Задоров произвел на меня впечатление человека сурового, сдержанного и даже тихого, но, знаете, такого тихого, про которых говорят: в тихом омуте… Я так говорю по личному впечатлению, Сергей Иванович, может быть и ошибочному, ведь я разрешила ему лечь в больницу формально для лечения, а фактически для ухода за женой, потому что лично ему… Словом, хоть он и старик, но довольно крепкий старик, все-таки бывший военный летчик…