Если смотреть поверхностным взглядом — жизнь почти не изменилась. Такая же комната в общежитии, такой же бессмысленный офис, только в другом районе. В районе со строгой изоляцией. Но внутри все было другим. Не было бытовых терминалов, которые давно стали неотъемлемой частью жизни. Их отсутствие пугало, как внезапно зазиявшая пустота на месте привычного пространства. Но здесь они были и не нужны — аккаунты неморалов деактивировались, доступ в сеть был для них закрыт.

Во всем чувствовалась обреченность. На проблемно-моральной зоне все ждали освобождения, хотя вслух и не говорили об этом; у каждого над столом висел календарь. Здесь календарей почти не было, здесь оставались навсегда. Отсюда была одна дорога — в ад. И остро, болезненно чувствовалась нехватка дофамина. К концу каждой недели люди становились угрюмыми и озлобленными, все ждали понедельника, ждали очередной дозы. И выхода из этого страшного цикла не было.

Общение с миром было сведено к минимуму — одно текстовое сообщение в неделю. Чтобы послать его, надо было идти на переговорный пункт к Андрею — лишь у него был доступ к каналу. Андрей был вольняшкой и в зону приходил только на работу. Он был словоохотлив, но говорил всегда об одном — о крыльях. ПалСаныч слышал об этом нашумевшем изобретении, но оно его совсем не заинтересовало. Если бы эти крылья были просто механизмом, тогда еще можно было попробовать. Но все оказалось гораздо сложнее — перед полетом множество датчиков вживлялось прямо в тело. А после полета все они извлекались из мышц. Две, пусть и несложные, операции ради полутора часов в небе — ПалСанычу это казалось слишком заморочным. Не говоря уж о том, что этот аттракцион стоил бешеных денег. А вот Андрея зацепило по-настоящему. Считалось, что датчики дают полное ощущение полета на собственных руках — этим многие бредили.

ПалСаныч надиктовывал сообщение Маше, а за дверью кабинки монотонно бубнил надоевший голос: «Еще пятьдесят восемь недельных зарплат, и я смогу…» Он совсем больной на голову, — подумал ПалСаныч. — Но его-то точно не госпитализируют; по нынешним меркам он — эталон здоровья. Его тараканы не пахнут паранойей, значит о нем можно не беспокоиться. ПалСаныч нажал «Отправить» и стал ждать ответа. Сразу подступили сомнения — стоило ли это писать, одни нудные жалобы. Маше будет неинтересно; у нее насыщенная жизнь, а он лезет в ее мир со своим дофамином. Вернее, как раз без него.

Через несколько минут пришел текстовый ответ. Маша снова повторяла, что не может достать пропуск на неморальную зону. И напоминала — организм сам способен вырабатывать эндорфины. И ПалСаныч знает как. Конечно, он знал. Он все это уже знал заранее и оттого чувствовал нарастающую горечь — еще один сеанс бездарно потерян, а следующий только через неделю.

ПалСаныч вышел на улицу, не думая ни о чем. Ноги сами принесли его в бар. Там подавали коктейли, в которые, если верить карте, входил и дофамин. По негуманной цене, но зато сверх положенной недельной дозы. Впрочем, ПалСаныч карте не верил — судя по ощущениям, кроме алкоголя в фирменном пойле ничего не было. Он подсел к стойке, не зная, что заказать. И вдруг поймал на себе чей-то цепкий взгляд. ПалСаныч огляделся — у стойки сидели две женщины. Просто сидели, ничего не заказывая. Это, наверно, то, что мне сейчас нужно. Не то, что я хочу, нет, вовсе нет. Но то, без чего совсем уж невмоготу. На негнущихся ногах он подошел к ближней:

— Я могу тебя угостить?

— Не надо. Пойдемте скорей, — женщина встала и, взяв его под руку, направилась к выходу.

Как будто боится, что я убегу, — отстраненно подумал ПалСаныч. — Это смешно. Хотя нет, это совсем не смешно. Ни капли не смешно. Женщина провела его по темной улице до женского общежития, поднялась на второй этаж и, открыв дверь, направила ПалСаныча в свою комнату. Только здесь она наконец выпустила его руку. ПалСаныч хотел включить свет, но женщина мягко остановила его — не надо. Она скинула плащ прямо на пол, оставшись в одном белье. ПалСаныча это почему-то не удивило. Наверно, так и надо, я просто чего-то не понимаю. Женщина вопросительно взялась за край майки — снимать? ПалСаныч молча кивнул, и она потянула майку вверх. Показалась грудь, и ПалСаныч совершенно непроизвольно выдохнул — нет! Женщина послушно опустила майку, сняла трусы и молча откинулась на кровать. ПалСаныч посмотрел на ее отверстую вагину, и вдруг вспомнил название — «срамные губы» — и понял, почему они называются именно так. Мне это надо, — подумал он, но мысль была какой-то неубедительной. — Ей это надо, я ведь как бы ей это обещал. ПалСаныч торопливо разделся и прилег рядом. Он старался думать о Маше, но эрекция не приходила. Женщина осторожно погладила его бедро, затем так же осторожно положила руку на его вялый член. Молча, как будто боясь сказать что-то не так.

— Смелее, — произнес ПалСаныч, безуспешно пытаясь придать голосу хотя бы бодрость. — Оживи его.

Она стала действовать активнее и даже проявила мастерство, которого ПалСаныч от нее не ожидал. Но ее умение не помогло — член изверг немного спермы, так толком и не отвердев. Женщина убрала руку и, сев на кровать, заплакала. Беззвучно, как будто и этим боясь его обидеть. ПалСаныч молча стал одеваться, не глядя в ее сторону; его разрывало от сострадания, но он не знал, что тут можно сказать. Он молча вышел, чувствуя себя последним негодяем. Я так не могу. Просто не могу, — думал он. — А это значит — мне здесь не выжить.