За окном шумела теплая ранняя осень, почти не отличимая от лета — разве что по каким-то совсем уж неуловимым признакам. Они лежали на мятой простыне, нагие и ошалелые. Последние дни они общались только в постели, а иногда и прямо на полу. Опершись на локоть, ПалСаныч любовался плавными линиями Машиного тела. — Она вся как будто заточена под меня, всеми своими впадинками и изгибами. А ее грудь… Грудь, полностью входящая в ладонь — это, наверно, идеальный размер. И она не обвиснет; и через десять лет она будет такой же упругой и прекрасной. Хотя, какие десять! Где мы — и где десять лет? Увидеться бы на будущей неделе… Это уже было бы счастьем.

— Маша, — решился он наконец, — у меня проблемы. Я знаю, что наружная слежка — абсурд, что никто давно этим не занимается. Но сегодня я видел человека, и мне показалось, что он следил за мной. От универа и до самого дома. Это симптом. Я должен завтра же зайти в центр поддержки, пока не дошло до госпитализации.

— Высокий брюнет с короткой стрижкой, весь такой накачанный? — уточнила Маша.

— Как ты узнала?

— Тогда все в порядке, — Маша положила прохладную ладонь на грудь ПалСаныча. — Это Антон, он просто ревнует.

— Но ведь ревность — анахронизм, пережиток, мы давно от нее избавились!

— Правда? — безмятежно улыбнулась Маша. — Действительно избавились?

ПалСаныч не ответил. Зачем нужны слова, когда сорвавшийся ритм сердцебиения прямо сейчас стучит в ее ладонь. Она все знает сама. Антон… Хорошо, что симптом оказался просто ревнующим приятелем; но сколько еще камней надо снять с души, чтобы вздохнуть свободно!

— Это еще не все. Мне кажется, что нас все время снимают, что каждый наш шаг где-то фиксируется, и все это копится, копится…

— Конечно снимают, — легко согласилась Маша, — всех же снимают. А Вы думаете, откуда на порносайтах ежедневные обновления?

— Порно снимали терабайтами задолго до Комитета…

— Это совсем другое порно. В нем мачо с огромными членами часами жарят красавиц с тугими сиськами. А сейчас — скукота, смотреть противно.

— Маша! — ПалСаныч посмотрел на девушку удивленно и подозрительно. — Откуда ты это знаешь? Ты смотрела порно?

— Ну… — замялась Маша. — Я же пишу диссертацию по социальной истории. У меня допуск, вторая группа.

— А я профессор и заведую кафедрой социальной истории. Но у меня нет такого допуска.

— Я пишу диссертацию по истории, — повторила Маша. — И еще я резервистка. А мой папа работает в Комитете.

— Папа? В Комитете? Эпштейн?.. Маша, ты хочешь сказать, что БорисНаумыч — твой отец?

— Да.

Маша заговорила быстро и сбивчиво, как будто боясь, что ее сейчас оборвут. Ее слова почему-то казались ПалСанычу предсказуемыми, как сцена в дурной мелодраме. Как будто все это он уже знал заранее. Что маму Маша не помнит; ее госпитализировали вскоре после родов. Что кроме отца у нее никого не было; он вырастил и воспитал ее в одиночку. Что папа совсем не такой, как все думают. Что он добрый, очень любит ее и до сих пор называет ромашкой. Что они все еще понимают друг друга с полуслова…

— Маша! — перебил ПалСаныч. — Почему же ты не сказала мне раньше?

— А это бы что-то изменило? Вы отказались бы от меня?

БорисНаумыч Эпштейн. Еще один тяжелый камень на сердце. Но все правильно. Он не отказался бы ни от одного дня, ни от одной минуты. Эта белобрысая бестия — часть его судьбы; и даже если завтра они расстанутся — это уже ничего не изменит. Часть судьбы.

— Машка-ромашка… — подумал ПалСаныч, осторожно пробуя на вкус чужие слова. — Не слишком ли часто ты бываешь права?