1. ФЕНОМЕН ЖИЗНИ В ПОНИМАНИИ МУДРЕЦОВ И УЧЕНЫХ
Что такое человек, что составляет в нем живую сущность, каково его происхождение, было ли когда-нибудь начало жизни и живого, или жизнь и живое такие же вечные, как материя и энергия, — вопросы, над которыми так или иначе задумываются многие. «Нет вопросов более важных для нас, чем вопросы о загадке жизни, — писал академик В. И. Вернадский в книге ”Начало и вечность жизни” (1922), — той вечной загадке, которая тысячелетиями стоит перед человечеством и которую оно стремится разрешить всеми духовными сторонами своего личного и своего коллективного творчества… Ни в ясных логических построениях разума, ни в связанных с ними мистических переживаниях философского мышления напрасно в течение почти 3000 лет пытается человек найти разгадку жизни».
Более 2200 лет назад Аристотель, размышляя над этими вопросами, писал: «…Мы утверждаем, что одушевленное отличается от неодушевленного наличием жизни. Но так как [слово] жизнь употребляется в самых разнообразных смыслах, то даже в случае наличности одного какого-нибудь признака жизни мы говорим, что организм живет — сюда относятся, например, ум, ощущение, движение и покой в пространственном смысле, также движение в смысле питания, уничтожения и роста. <…> Что касается естественных тел, то одни из них одарены жизнью, другие — нет. <…> Однако если и существует такое тело, одаренное жизнью, тело душой все же не является. Ведь тело не есть то, что [приписывается] предмету, а скорее само является предметом и материей. <…> Но потенциально живым является не лишенное души тело, но тело, душой обладающее».
Аристотель признавал биогенез (т. е. зарождение из живого) для человека, птиц, млекопитающих и некоторых низших животных, высших растений и абиогенез (зарождение вне живого) для низших животных, некоторых позвоночных, многих растений.
В древности и до конца средних веков весь мир верил в существование самопроизвольного зарождения. Многие авторы даже описывали способы производить лягушек из морской тины или угрей из воды рек.
В 1657 году английский врач и физиолог Вильям Гарвей (1578–1657) на основе результатов многолетних исследований по зарождению животных и растений провозгласил принцип — всякое животное происходит из яйца. А в 1668 году флорентийский академик, врач и натуралист Франческо Реди (1628–1697) на основе простых опытов и анализа работ других авторов доказал отсутствие самозарождения у насекомых и других живых организмов.
Болонский ученый Андрей Валлисниери (1661–1730) на основе принципа Реди установил, что всякий подобный организм происходит от себе подобного.
В 1859–62 годах Луи Пастер (1822–1895) — известный французский химик и бактериолог проводит серию опытов, неопровержимо доказавших невозможность самопроизвольного зарождения даже на уровне микроскопически малых организмов.
В своей классической работе «Об асимметрии органических соединений» писал: «Все искусственные тела и все минералы выказывают покрывающее себя зеркальное изображение. Наоборот, большинство естественных тел — я мог бы сказать даже все, если бы привел лишь те, которые играют важнейшую роль в жизни растений и животных, — все важнейшие вещества для жизни асимметричны и асимметрия эта такого рода, что предмет не совпадает со своим зеркальным изображением.
Искусственные тела не обладают молекулярной асимметрией, и я не знаю более глубокого различия между телами, возникающими под влиянием жизненных процессов и всеми остальными, чем именно это. <…>
Клетчатка, крахмал, гумми, сахар (углеводы)… винная кислота, яблочная, хинная, дубильная (кислоты)… морфий, кодеин, хинин, стрихнин, бруцин (алкалоиды)… масло терпентинное, лимонное… альбумин, фибрин, желатина. Все эти естественные тела молекулярно асимметричны. Все растворы этих тел обладают вращательною способностью, необходимым и достаточным признаком для установления асимметрии, даже в тех случаях, когда возможность кристаллизации отсутствует и когда нет, стало быть, такого важного показателя этого свойства, какова гемиэдрия. Наша таблица содержит все важнейшие вещества растительного и животного организма. <…>
Таким образом, — заключает Пастер, — в физиологические исследования вводится мысль о влиянии молекулярной асимметрии естественных органических продуктов, — важнейший признак, быть может, образующий единственную строгую пограничную черту, которая, может быть, при современном состоянии науки, проведена между химией мертвой и живой природы».
В середине XIX века появляется модная и поныне идея происхождения видов растений, животных и человека под названием дарвинизм.
1.1. Гипотеза Дарвина
Начало этому направлению в естествознании положил английский ученый Дарвин Чарльз Роберт (1809–1882) . В 1859 году он впервые публикует свою гипотезу в книге «О происхождении видов», а в 1871 году — в книге «Происхождение человека и половой отбор». Сочинения эти надолго захватили в плен интеллекты ученых разных областей знания, поскольку гипотеза Дарвина завораживающе просто объясняла загадки жизни, над которыми безуспешно бились многие титаны мысли в течение более 2000 лет.
В чем же суть гипотезы Дарвина? Вот как он сам ее формулирует в работе «Происхождение видов путем естественного отбора или сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь»: «Если при меняющихся условиях жизни органические существа представляют индивидуальные различия почти в любой части своей организации, а это оспаривать невозможно; если в силу геометрической прогрессии возрастания численности ведется жестокая борьба за жизнь в любом возрасте, в любой год или время года, а это, конечно, неоспоримо; если вспомнить бесконечную сложность отношений органических существ (как между собой, так и к их жизненным условиям), в силу которых бесконечное многообразие строения, конституции и привычек полезно для этих существ; если принять все это во внимание, то крайне невероятно, чтобы никогда не встречались вариации, полезные каждому существу для его собственного благополучия, точно так же, как встречались многочисленные вариации, полезные для человека. Но если полезные для какого-нибудь органического существа вариации когда-либо встречаются, то особи, характеризующиеся ими, конечно, будут обладать наибольшей вероятностью сохранения в борьбе за жизнь, а в силу строгого принципа наследственности они обнаружат наклонность производить сходное с ними потомство. Этот принцип сохранения, или выживания наиболее приспособленного, я назвал Естественным отбором.
Он ведет к улучшению каждого существа по отношению к органическим и неорганическим условиям его жизни и, следовательно, в большинстве случаев и к тому, что можно рассматривать как повышение организации. Тем не менее, просто организованные, низшие формы будут долго сохраняться, если они хорошо приспособлены к их простым жизненным условиям.
На основании принципа наследования признаков в соответствующем возрасте естественный отбор может модифицировать яйцо, семя или молодой организм так же легко, как и организм взрослый. У многих животных половой отбор содействовал отбору обыкновенному, обеспечив самым сильным и наилучше адаптированным самцам наиболее многочисленное потомство. <…> В процессе модификации потомства одного какого-нибудь вида и в процессе непрерывного напряжения сил всех видов для повышения своей численности вероятность успеха у потомков в их жизненных столкновениях будет тем больше, чем более многообразными они будут становиться. Таким образом, малые различия, отличающие разновидности одного вида, постоянно склонны разрастись до размеров больших различий между видами одного рода и даже до родовых различий.
…Наиболее изменчивы виды обычные, широко распространенные и повсеместно расселенные, принадлежащие к сравнительно большим родам каждого класса; они склонны передать своим модифицированным потомкам то превосходство, которое делает их доминирующими в их родной стране. Естественный отбор, как только что было замечено, ведет к дивергенции признаков усовершенствованных и промежуточных форм жизни [т. е. расхождению признаков и свойств у первоначально близких групп организмов в ходе эволюции]. На основании этих принципов можно объяснить и природу родства, и обычно ясно выраженные различия между бесчисленными органическими существами каждого класса во всем мире. Поистине изумителен тот факт (хотя мы его не замечаем, так он обычен), что все животные и все растения во все времена и повсюду связаны в группы, соподчиненные одна другой так, как это везде наблюдается, а именно: разновидности одного вида наиболее тесно связаны друг с другом; менее тесно и неравномерно связаны виды одного рода, образующие надвиды и подроды, еще менее близки между собой виды различных родов, связанных различными степенями взаимной близости и образующих подсемейства, семейства, отряды, подклассы и классы. Различные соподчиненные группы одного класса не могут быть расположены в один ряд, а скучиваются вокруг отдельных точек, которые в свою очередь группируются вокруг других точек, и так почти бесконечными кругами. Если бы виды были созданы независимо друг от друга, то для этой классификации невозможно было бы найти объяснение; но она объясняется наследственностью и сложным действием естественного отбора, влекущего за собой вымирание и дивергенцию признака.
Родство всех существ одного класса иногда изображают в форме большого дерева. Я думаю, что сравнение очень близко к истине. Зеленые ветви с распускающимися почками представляют существующие виды, а ветви предшествующих лет соответствуют длинному ряду вымерших видов. В каждый период роста все растущие ветви образуют побеги по всем направлениям, пытаясь обогнать и заглушить соседние побеги и ветви точно так же, как виды и группы видов во все времена одолевали другие виды в продолжительном жизненном столкновении. Разветвления ствола, делящиеся на своих концах сначала на большие ветви, а затем на более и более мелкие веточки, были сами когда-то, когда дерево было еще молодо, побегами, усеянными почками; и эта связь прежних и современных почек, через посредство разветвляющихся ветвей, прекрасно представляет нам классификацию всех современных и вымерших видов, соединяющую их в соподчиненные друг другу группы. Из многих побегов, которые расцвели, когда дерево еще не пошло в ствол, сохранилось всего два или три, которые разрослись теперь в большие ветви, несущие остальные веточки; так было и с видами, живущими в давно прошедшие геологические периоды, — только немногие из них оставили по себе еще ныне живущих модифицированных потомков. С начала жизни этого дерева много более или менее крупных ветвей засохло и обвалилось; эти упавшие ветви различной величины представляют собой целые отряды, семейства и роды, не имеющие в настоящее время живых представителей и нам известные только в ископаемом состоянии. <…> Как почки в процессе роста дают начало новым почкам, а эти, если только сильны, разветвляются и заглушают многие слабые ветви, так, полагаю, было при воспроизведении и с великим Древом Жизни, наполнившим своими мертвыми опавшими сучьями кору земли и покрывшим ее поверхность своими вечно расходящимися и прекрасными ветвями».
Дарвин, говоря о формах перехода, пишет: «Если бы возможно было показать, что существует сложный орган, который не мог образоваться путем многочисленных последовательных слабых модификаций, моя теория потерпела бы полное крушение. Но я не могу найти такого случая. Без сомнения, существуют многочисленные органы, для которых мы не знаем переходных ступеней…
Мы должны соблюдать крайнюю осторожность, заключая, что тот или другой орган не мог образоваться посредством переходных ступеней. Можно было бы привести множество примеров, где один и тот же орган выполняет у низших животных одновременно совершенно различные функции; так, у личинки стрекозы и у рыбы Cobites пищеварительный канал несет функции дыхания, пищеварения и выделения. Два различных органа или один и тот же орган в двух очень различных формах могут выполнять одновременно одну и ту же функцию, и это представляет крайне важную форму перехода. Приведу один пример: существуют рыбы, дышащие посредством жабер воздухом, растворенным в воде, и в то же время свободным воздухом из их плавательного пузыря, причем этот орган снабжен перегородками, крайне богатыми сосудами, и имеет ductus pneumaticus, доставляющий воздух.
Пример с плавательным пузырем рыб, — считает Дарвин, — наглядно обнаруживает в высшей степени важный факт: орган, сформированный первоначально для одного назначения, а именно всплывания, может быть приспособлен для совершенно иного назначения, именно дыхания… Нет основания сомневаться в том, что плавательный пузырь действительно превратился в легкие или орган, исключительно употребляемый для дыхания…
В соответствии с этим взглядом можно прийти к заключению, что позвоночные животные с истинными легкими произошли путем обычного размножения от древнего неизвестного прототипа, который был снабжен аппаратом для всплывания, или плавательным пузырем. Таким образом, мы можем понять, как я заключаю из интересного описания этих частей, данного Оуэном, тот странный факт, что каждая частица пищи или питья, которую мы проглатываем, должна проходить над отверстием дыхательного горла с риском попасть в легкие, несмотря на удивительный аппарат, при помощи которого закрывается голосовая щель. У высших позвоночных жабры совершенно исчезли, но у зародыша щели по бокам шеи и петлевидные артериальные дуги все еще отмечают свое прежнее положение. Однако мыслимо, что совершенно утраченные в настоящее время жабры были постепенно переработаны естественным отбором для какого-нибудь иного назначения: так, например, Ландуа (Landois) показал, что крылья насекомых развились из трахей; таким образом, весьма вероятно, что в этом обширном классе органы, когда-то служившие для дыхания, действительно превратились в органы летания.
Рассуждая о переходах между органами, так важно не упускать из виду возможности превращения одной функции в другую, что я приведу еще один пример. Стебельчатые усоногие имеют две маленькие складки кожи, названные мною яйценосными уздечками, которые своим липким выделением обеспечивают прикрепление яиц на время, пока в мешочке из них не вылупится молодь. Эти усоногие не имеют жабер, а вся поверхность их тела и мешочка вместе с маленькими уздечками служит для дыхания. У Balanidae, или сидячих усоногих, с другой стороны, не существует этих яйценосных уздечек; яйца лежат свободно на дне мешка внутри тщательно закрытой раковины; но на месте, соответствующем расположению уздечки, у них имеются сильно складчатые перепонки, свободно сообщающиеся с циркуляционными полостями мешка и всего тела и рассматриваемые всеми натуралистами как жабры. Я полагаю, никто не станет спорить, что яйценосные уздечки в одном семействе и жабры в другом строго между собой гомологичны; и действительно, эти органы градуально переходят один в другой.
Таким образом, нельзя сомневаться в том, что эти две маленькие складочки кожи, первоначально служившие как яйценосные уздечки и в то же время в слабой мере участвовавшие в дыхании, градуально, под влиянием естественного отбора, превратились в жабры, просто увеличившись в размерах и утратив свои липкие железы. Если бы все стебельчатые усоногие вымерли — а они подверглись истреблению более, чем сидячие, — кому пришло бы в голову, что жабры в этом последнем семействе существовали некогда в виде органов, служивших только для того, чтобы препятствовать вымыванию яиц из мешка?
Существует и другая возможная форма перехода, а именно через ускорение или замедление периода воспроизведения. Так, например, некоторые животные могут размножаться в очень раннем возрасте, даже прежде чем они приобрели вполне развитые признаки; если бы у какого-нибудь вида эта способность прочно установилась, то, по-видимому, рано или поздно были бы утрачены зрелые стадии развития, и в таком случае основные черты испытали бы глубокое изменение и деградировали, особенно если личинки резко отличались от взрослого животного. Далее, у значительного числа животных по достижении зрелости и в течение почти всей их жизни признаки продолжают перестраиваться». Так, у млекопитающих форма черепа значительно преобразуется с возрастом; рога у оленя все более и более разветвляются с возрастом, и оперение у некоторых птиц становится более развитым; у некоторых ящериц форма зубов с годами значительно меняется; у ракообразных ряд важных частей принимают совершенно новый характер после достижения половой зрелости. «Во всех таких случаях — а их можно было бы привести немало, — если бы размножение было отодвинуто на более поздний возраст, то признак вида претерпел бы модификацию, по крайней мере, во взрослом состоянии; возможно также, что в некоторых случаях начальные и более ранние стадии развития ускоряются и, наконец, утрачиваются. Модифицируются ли виды при помощи такой сравнительно внезапной формы перехода и часто ли это происходит — не берусь судить, но если она когда-нибудь имела место, то, вероятно, различия между молодым и зрелым и между зрелым и старым возрастом первоначально приобретались только градуальными шагами».
Каким же образом можно объяснить градуальную лестницу усложнения и разнообразные способы достижения одной и той же цели? — спрашивает Дарвин.
«Ответ, — пишет он, — без сомнения таков, что, когда две формы, которые уже отличаются одна от другой в некоторой слабой степени, будут изменяться, эти изменения не могут быть совершенно одинаковыми по своей природе, а следовательно, и результаты, достигаемые посредством естественного отбора для одной и той же цели, не могут быть одинаковыми. Мы не должны также упускать из виду, что каждый высокоразвитый организм прошел через многие изменения и что каждая модификация строения не может легко утрачиваться полностью, а будет вновь и вновь преобразована. Таким образом, строение каждой части любого вида, для чего бы она ни служила, является суммой многих унаследованных изменений, через которые прошел данный вид в своих последовательных адаптациях к менявшимся условиям и образу жизни. <…>
Почему Природа, — пишет Дарвин, — не совершает внезапных скачков от одного строения к другому? На основании теории естественного отбора мы можем ясно понять почему: естественный отбор действует, только пользуясь слабыми последовательными вариациями; он никогда не может делать внезапных, больших скачков, а всегда продвигается короткими, но верными, хотя и медленными шагами…
Так как естественный отбор действует через посредство жизни и смерти, через выживание наиболее приспособленных особей и истребление менее приспособленных, я иногда испытывал серьезную трудность в том, как объяснить происхождение или образование несущественных частей организма; трудность эта хотя совершенно иного рода, но почти так же велика, как и в отношении наиболее совершенных и сложных органов. <…>
Органы, теперь имеющие ничтожное значение, в некоторых случаях, вероятно, представляли большую важность для отдаленного предка и после продолжительного, медленного усовершенствования были переданы почти в том же состоянии нынешним видам, хотя теперь они слабо используются; но всякому действительно вредному уклонению в строении воспрепятствовал бы, конечно, естественный отбор. Зная, какое важное значение играет хвост как орган передвижения у большинства водных животных, можно, по-видимому, объяснить его обычное наличие и использование для разных целей у столь многих сухопутных животных, у которых легкие, т. е. модифицированный плавательный пузырь, обнаруживают их водное происхождение. Хорошо развитый хвост, образовавшийся у водного животного, мог впоследствии найти себе применение и в совершенно иных направлениях: как хлопушка для мух, как хватательный орган или как помощь при поворачивании, как у собак, хотя в этом последнем случае значение его едва ли существенно, так как заяц, почти лишенный хвоста, делает повороты гораздо быстрее.
…Органические существа, — полагал Дарвин, — созданы по двум великим законам — Единства Типа и Условий Существования. Под единством типа подразумевается то основное сходство в строении, которое мы усматриваем у органических существ одного класса и которое совершенно не зависит от их образа жизни. По моей теории единство типа объясняется единством происхождения. Выражение «условия существования», на котором так часто настаивал знаменитый Кювье, вполне охватывается принципом естественного отбора. Естественный отбор действует либо в настоящее время путем адаптации варьирующих частей каждого существа к органическим и неорганическим условиям его жизни, либо путем адаптации их в прошлые времена. При этом адаптациям содействовало во многих случаях усиленное употребление или, наоборот, неупотребление частей, на них влияло прямое действие внешних условий и они подчинялись во всех случаях различным законам роста и вариаций. Отсюда в действительности закон Условий Существования является высшим законом, так как он включает, через унаследование прежних вариаций и адаптаций, и закон Единства Типа».
Дарвин понимал, что одним из серьезных возражений против его теории происхождения видов является обособленность видовых форм и отсутствие между ними бесчисленных связующих звеньев. «Главная причина того, что бесчисленные промежуточные звенья не встречаются теперь повсеместно в природе, зависит от самого процесса естественного отбора, посредством которого новые разновидности непрерывно вытесняют свои родоначальные формы и становятся на их место. Но ведь в таком случае количество существовавших когда-то промежуточных разновидностей должно быть поистине огромным в соответствии с тем огромным масштабом, в каком совершается процесс истребления. Почему же в таком случае каждая геологическая формация и каждый слой не переполнены такими промежуточными звеньями? — спрашивает Дарвин. — Действительно, геология не открывает нам такой вполне непрерывной цепи организмов, и это, быть может, наиболее очевидное и серьезное возражение, которое может быть сделано против теории. Объяснение этого обстоятельства заключается, как я думаю, в крайней неполноте геологической летописи.
Прежде всего, нужно всегда иметь в виду, какого рода промежуточные формы должны были, согласно теории, некогда существовать. Когда я рассматриваю какие-нибудь два вида, мне трудно преодолеть в себе желание создать в воображении формы, промежуточные непосредственно между этими двумя видами. Но это совершенно неправильная точка зрения; мы должны всегда ожидать формы, промежуточные между каждым данным видом и его общим, но неизвестным предком, а предок, конечно, должен был чем-нибудь отличаться от всех своих модифицированных потомков… Если мы рассматриваем сильно различающиеся формы, например, лошадь и тапира, мы не имеем никаких оснований предполагать, что существовали когда-нибудь звенья, промежуточные непосредственно между ними, но можем думать, что они существовали между каждой из этих форм и их неизвестным общим предком. Этот общий предок должен был иметь во всей своей организации много сходного и с тапиром, и с лошадью, но некоторыми чертами своего строения он мог значительно отличаться от обоих этих животных, может быть, даже больше, чем они отличаются один от другого. Поэтому во всех подобных случаях мы были бы не в состоянии распознать родоначальную форму каких-нибудь двух или нескольких видов, даже если бы подробно сравнили строение родоначальной формы и ее модифицированных потомков; нам удалось бы это лишь в том случае, если бы мы располагали в то же время почти полной цепью промежуточных звеньев.
Согласно теории, вполне возможно, что одна из двух ныне живущих форм произошла от другой, например лошадь от тапира; в этом случае существовали промежуточные звенья непосредственно между ними. Но такой случай должен предполагать, что одна из форм оставалась в продолжение очень долгого периода неизменной, в то время как ее потомство претерпело глубокое изменение; но принцип конкуренции между одним организмом и другим, между детьми и родителями допускает такой результат крайне редко, так как всегда новые и более совершенные формы жизни склонны вытеснить старые и менее совершенные.
По теории естественного отбора все ныне живущие виды были связаны с родоначальным видом каждого рода не большими различиями, чем те, которые мы видим между естественными и одомашненными разновидностями одного и того же вида в настоящее время; эти родоначальные виды, ныне в большинстве случаев вымершие, были в свою очередь подобным же образом связаны с более древними формами и так далее назад в глубь веков, постоянно сходясь к общему предку каждого большого класса. Таким образом, количество промежуточных и переходных звеньев между всеми живущими ныне и вымершими видами должно было быть непостижимо велико. И, конечно, если только эта теория верна, все они существовали на Земле…
Итак, — заключает Дарвин, — если геологическая летопись настолько неполна, как многие думают, а можно, по крайней мере, утверждать, что нельзя отстаивать ее полноту, то главные возражения против теории естественного отбора в значительной степени ослабляются или исчезают. С другой стороны, все главные законы палеонтологии ясно, как мне кажется, свидетельствуют, что виды произошли путем обычного рождения, причем старые формы вытеснялись новыми и улучшенными формами жизни — этими продуктами Вариации и Выживания наиболее приспособленных».
В «Происхождении видов» Дарвин уделил человеку всего одну строку в конце книги, сказав, что благодаря его теории происхождения видов «много света будет пролито на происхождение человека и его историю». Для Дарвина из этой теории неизбежно вытекал вывод о происхождении человека от какой-то иной более низкоорганизованной формы. Человек для него был только частным случаем — одним из множества видов. «Если дать простор нашим предположениям, — писал Дарвин в записной книжке (1837–1838 гг.), — то животные — наши братья по боли, болезни, смерти, страданию и голоду, — наши рабы в самой тяжелой работе, наши товарищи в наших удовольствиях — все они ведут, может быть, свое происхождение от одного общего с нами предка — нас всех можно было бы слить вместе». И далее: «Различие интеллекта у человека и животных не так велико, как между живыми существами без мысли (растениями) и живыми существами с мыслью (животными)».
24 февраля 1871 года вышла в свет книга «Происхождение человека и половой отбор». Суть основной идеи книги сводится к следующему: «Наш предок был животным, которое дышало в воде, имело плавательный пузырь, большой хвостовой плавник, несовершенный череп и, несомненно, было гермафродитным! Вот забавная генеалогия для человечества» (из письма Дарвина к Лайелю от 10 января 1860 г.).
Доказательство происхождения человека от какой-то низшей формы Дарвин прежде всего строит на основе сопоставления физического строения тела человека и тел более низко организованных животных. «Всем известно, — пишет Дарвин, — что тело человека устроено по одному общему типу или образцу с другими млекопитающими. Все кости его скелета могут выдержать сравнение с соответствующими костями обезьяны, летучей мыши или тюленя.
То же самое замечается и относительно его мышц, нервов, кровеносных сосудов и внутренностей. Мозг, важнейший из всех органов, следует тому же закону…» Соответствие органов у организмов разных видов (гомологичность) становится вполне понятной, говорит Дарвин, «если принять, что они произошли от одного общего родоначальника и изменились с течением времени, приспособляясь к разнообразным условиям жизни. Со всякой другой точки зрения, сходство между рукой человека и обезьяны, ногой лошади, ластом тюленя, крылом летучей мыши и т. д. остается совершенно непонятным. Нельзя назвать научным объяснением ту теорию, по которой все они были созданы по одному идеальному плану. Что касается развития, то мы можем легко понять, почему зародыши столь различных животных сохраняют, с большей или меньшей полнотой, характер строения общего родоначальника, если мы допустим, что видоизменения, происшедшие в позднейший зародышевый период, были унаследованы в соответствующий же период развития. Никаким другим образом нельзя объяснить поразительного факта, что зародыши человека, собаки, тюленя, летучей мыши, пресмыкающегося и т. д. вначале едва могут быть отличимы друг от друга. Чтобы понять существование рудиментарных органов, нам стоит только предположить, что отдаленный родоначальник обладал этими частями в их полном развитии, и что под влиянием измененных условий жизни они значительно уменьшились или от простого их неупотребления или вследствие естественного отбора тех особей, которые были менее обременены этими излишними органами. Наряду с этими причинами влияли и другие…»
Человек в строении своего тела носит «ясные следы происхождения от какой-то низшей формы. Но, — пишет Дарвин, — мне могут возразить, что вывод этот содержит какую-то ошибку, потому что человек поразительно отличается от других животных по своим умственным способностям. Бесспорно, разница эта громадна, даже если сравнить умственные способности низшего из дикарей, не умеющего считать дальше четырех и с трудом употребляющего какие-либо абстрактные выражения для самых обыкновенных предметов или чувств, с умственными способностями высших из обезьян…
Если бы ни одно из органических существ, за исключением человека, не обладало какими-либо умственными способностями или если бы способности человека были совершенно иной природы, чем у низших животных, то мы никогда не были бы в состоянии убедиться в том, что наши высокие способности развились постепенно. Но можно ясно доказать, что коренного различия в этом отношении [между человеком и животными] не существует.
Мы должны также согласиться с тем, что различие в умственных способностях между одной из низших рыб, например, миногой или ланцетником, и одной из высших обезьян гораздо значительнее, чем между обезьяной и человеком. Это громадное различие сглаживается бесчисленными переходными ступенями.
Точно так же нельзя назвать ничтожной разницу… в умственных способностях между дикарем, с трудом употребляющим какие-либо абстрактные выражения, и Ньютоном или Шекспиром.
Различия подобного рода между величайшими людьми наиболее развитых рас и низшими из дикарей тоже связаны между собой тончайшими переходами. Поэтому возможно, что различия эти переходят одно в другое и развиваются одно из другого.
…В умственных способностях между человеком и высшим млекопитающим не существует коренного различия», — утверждает Дарвин. — Но… каким же «образом развились впервые умственные способности у низших организмов — это такой же безнадежный вопрос, как и тот, каким образом впервые развилась жизнь. Такие проблемы принадлежат далекому будущему, если только их когда-либо суждено решить человеку.
Так как человек обладает органами чувств, одинаковыми с низшими животными, то и основные побуждения его должны быть одинаковы. У человека и животных существует, кроме того, несколько общих инстинктов, например, чувство самосохранения, половая любовь, любовь матери к новорожденному детенышу, способность последнего сосать и т. д.»
Нельзя отрицать прогрессивное развитие, считает Дарвин, умственных и нравственных способностей человека, потому что «мы ежедневно видим примеры развития этих способностей в каждом ребенке и могли бы проследить совершенно постепенные переходы от ума полного идиота, более низкого, чем ум самого низкого животного, до ума Ньютона. Нет сомнения, что существует огромная разница между умом самого примитивного человека и самого высшего животного. Если бы человекообразная обезьяна могла иметь беспристрастный взгляд относительно самой себя, она бы допустила, что, хотя она умеет составить искусный план грабежа сада, знает употребление камней для драки или разбивания орехов, — мысль об изготовлении из камня орудия все-таки далеко выше ее сил.
Как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное… Чувства и впечатления, различные эмоции и способности, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и т. д., которыми гордится человек, могут быть найдены в зачатке, а иногда даже и в хорошо развитом состоянии у низших животных. Они способны также к некоторому наследственному усовершенствованию, как мы видим на домашней собаке в сравнении с волком или шакалом. Если бы можно было показать, что известные высшие умственные способности, как, например, самосознание, формирование общих представлений и пр., свойственны исключительно человеку, что крайне сомнительно, то не было бы невероятным допущение, что эти качества являются привходящим результатом других высокоразвитых интеллектуальных способностей, а последние представляют, в свою очередь, результат постоянного употребления совершенной речи. В каком возрасте новорожденное дитя приобретает способность к отвлеченным понятиям или делается самосознательным и начинает размышлять о своем существовании? Мы не можем ответить на это, как не можем ответить на тот же вопрос относительно животных в восходящей органической лестнице. Полуискусственный и полуинстинктивный характер речи все еще носит на себе печать ее постепенной эволюции…
Если допустить, что человекообразные обезьяны составляют естественную подгруппу, то, на основании сходств между ними и человеком, не только по признакам, которые он разделяет со всей группой узконосых [обезьян], но и по другим особенным признакам, например, по отсутствию хвоста и седалищных мозолей, а также по общему виду, мы имеем право предположить, что нашим прародителем был какой-нибудь древний член человекообразной подгруппы. Мало вероятия, чтобы один из членов какой-либо из других низших подгрупп мог посредством аналогичных изменений дать начало человекообразному существу, сходному в столь многих отношениях с высшими человекообразными обезьянами. Нет сомнения, что человек претерпел громадное количество видоизменений сравнительно с большинством своих родичей, главным образом в результате значительного развития его мозга и вертикального положения. Тем не менее, мы должны помнить, что он представляет лишь одну из нескольких особенных форм приматов».
Две главные группы обезьян — узконосые и широконосые (с их подгруппами) произошли от общего древнего родоначальника. Древние потомки последнего, «прежде чем они дивергировали друг от друга, должны были составлять одну естественную группу. Но некоторые из видов или зачинающихся родов должны были уже указывать своими дивергирующими признаками на будущее отчетливое разделение на узконосых и широконосых обезьян. Отсюда следует, что члены предполагаемой древней группы не должны были отличаться таким однообразием в строении зубов или ноздрей, как существующие теперь узконосые обезьяны, с одной стороны, и широконосые, — с другой, но что они имели в этом отношении больше сходства с родственными им лемурами, которые весьма отличаются друг от друга по форме морды и еще более по зубам. Пробел между человеком и его ближайшими родичами в этом случае сделается еще больше, потому что он будет лежать между человеком, можно надеяться, еще более цивилизованным, чем кавказское племя, и какими-то обезьянами, настолько низкими, как павианы, тогда как теперь этот пробел идет от негра или австралийца к горилле.
Что касается отсутствия ископаемых остатков, которые могли бы связать человека с его обезьянообразными родоначальниками, то никто не будет придавать этому факту особенного значения… поскольку во всех классах позвоночных открытие ископаемых остатков было крайне медленным и случайным.
Наиболее вероятно, «что обезьяны (simiadae) произошли первоначально от родоначальников существующих теперь лемуров [полуобезьян], а эти, в свою очередь, от форм, стоящих очень низко в ряду млекопитающих. <…>
При попытках проследить генеалогию млекопитающих, а следовательно, и человека, спускаясь все ниже по ступеням животного царства, мы погружаемся в более и более темные области…
Главные пять классов позвоночных, именно млекопитающие, птицы, пресмыкающиеся, земноводные и рыбы — все произошли от одного первоначального типа, так как у всех их много общего, в особенности в зародышевом состоянии». Этот вывод Дарвин делает на основе публикаций Геккелем фотоснимков зародышей пяти классов позвоночных. [Впоследствии ученые доказали, что фотографии Геккеля являются фальсификацией]. «Так как класс рыб, — пишет далее Дарвин, — представляет самую низшую степень организации и появился раньше других, то мы можем заключить, что все члены позвоночного царства произошли от какого-либо рыбообразного животного. <…> Группы животных, соединяющих более или менее тесно обширные классы позвоночных, существовали или существуют до сих пор». Так, утконос представляет собой переход к пресмыкающимся; «динозавры занимают по многим важным признакам промежуточное положение между некоторыми пресмыкающимися и некоторыми птицами; к таким птицам принадлежат страусовые (которые, в свою очередь, представляют рассеянные остатки некогда обширной группы) и Archaeopteryx, странная юрская птица с длинным хвостом, подобным хвосту ящерицы. У ихтиозавров, больших ластоногих морских ящеров, много сходного с рыбами, или, скорее… с земноводными. Последний класс (заключающий в своем высшем отделе лягушек и жаб), очевидно, близок к ганоидным рыбам. Рыбы эти жили в громадном числе в ранние геологические периоды и были устроены, как обыкновенно говорится, по весьма обобщенному типу, т. е. представляли различные черты сродства с другими группами животных. Земноводные и рыбы соединены, далее, между собой так тесно чешуйчатником (Lepidosiren), что естествоиспытатели долго спорили о том, к которому из обоих классов должно быть отнесено это животное. Чешуйчатник и немногие из ганоидных рыб избегали окончательного вымирания, живя в реках, которые представляют спасительные гавани и относятся к большим водам океана, как острова к материкам.
Наконец, один из членов обширного и разнообразного класса рыб, именно ланцетник, или Amphioxus, настолько отличается от всех других рыб, что… он должен был бы составлять отдельный класс в позвоночном царстве…Ланцетник имеет некоторое сродство с асцидиями, беспозвоночными гермафродитными морскими животными, постоянно прикрепленными к посторонним телам.
Асцидии не имеют даже вида животных и состоят из простого кожистого мешка с двумя небольшими выдающимися отверстиями… Их личинки несколько похожи по внешнему виду на головастиков и могут свободно плавать. Если верить эмбриологии… то можно с полным правом думать, что в чрезвычайно отдаленный период времени существовала группа животных, сходных во многих отношениях с личинками современных асцидий, и что эта группа разделилась на две большие ветви, из которых одна регрессировала в развитии и образовала теперешний класс асцидий, другая же поднялась до венца и вершины животного царства, дав начало позвоночным.
Древние родоначальники человека были, без всякого сомнения, покрыты некогда волосами, и оба пола имели бороды; их уши были заострены и способны двигаться, а тело имело хвост с принадлежащими к нему мышцами. Их конечности и туловище были приводимы в движение многими мышцами, которые появляются лишь случайно [у современного человека], но составляют нормальное явление у четвероруких. Главная артерия и нерв плеча в это время проходили через надмыщелковое отверстие. Кишки образовывали еще больший слепой мешок — coecum, чем существующий теперь у человека. Нога, судя по форме большого пальца у зародыша, была в это время хватательным [органом]. Наши предки были, без всякого сомнения, по своему образу жизни, древесными животными и населяли какую-нибудь теплую лесистую страну.
Самцы имели большие клыки, которые служили им грозным оружием. В еще более ранний период времени матка была двойная, испражнения выводились посредством клоаки, и глаза были защищены третьим веком, или мигательной перепонкой. Еще раньше предки человека должны были быть по своему образу жизни водными животными, потому что морфология ясно показывает, что наши легкие состоят из видоизмененного плавательного пузыря, служившего некогда гидростатическим аппаратом. Щели на шее человеческого зародыша указывают на прежнее положение жабер. В месячных или недельных сроках наступления некоторых функций нашего тела мы, очевидно, сохраняем отголоски нашей первобытной родины — морского берега, омываемого приливами.
Около этого же времени настоящие почки были представлены Вольфовыми телами. Сердце имело вид простого пульсирующего сосуда, и chorda dorsalis занимала место позвоночного столба. Эти древние предки человека, которых мы усматриваем в темной дали прошлых веков, должны были быть организованы так же просто, как ланцетник, или амфиоксус, или даже его проще».
В последних строках своего сочинения «Происхождение человека» Дарвин с огромной убежденностью писал: «Главное заключение, к которому нас привело настоящее сочинение… состоит в том, что человек произошел от некоторой менее высокоорганизованной формы. Основы, на которые опирается этот вывод, никогда не будут поколеблены, потому что близкое сходство между человеком и низшими животными в зародышевом развитии, равно как и в бесчисленных чертах сложения и строения — важных и самых ничтожных, — далее, сохранившиеся рудиментарные органы и ненормальные реверсии, к которым иногда склонен человек, представляют такие факты, которые невозможно оспаривать… Великий принцип эволюции становится ясным и прочным…»
1.2. Версия Энгельса
Свою идею о происхождении и сущности жизни Энгельс (1820–1895) изложил в книге «Диалектика природы» (1886). В ней, по его словам, он сделал попытку «вскрыть объективную диалектику, и тем самым обосновать необходимость сознательной материалистической диалектики в естествознании, изгнать из него идеализм, метафизику и агностицизм, а также и вульгарный материализм, дать диалектико-материалистическое обобщение важнейших результатов развития естествознания и тем самым обосновать всеобщность основных законов материалистической диалектики».
Энгельс считал, что общими законами исторического развития природы, человеческого общества и мышления являются:
— закон перехода количества в качество и обратно;
— закон взаимного проникновения противоположностей;
— закон отрицание отрицания.
Свое определение жизни философ сформулировал так: «Жизнь есть способ существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их внешней природой, причем с прекращением этого обмена веществ прекращается и жизнь, что приводит к разложению белка.
Если когда-нибудь удастся составить химическим путем белковые тела, то они, несомненно, обнаружат явления жизни и будут совершать обмен веществ, как бы слабы и недолговечны они ни были».
Рассматривая проблему появления белка, составляющего основу тел всех живых существ нашей планеты, а также возникновение самой Земли, Солнца и других планет, Энгельс писал: «Из вихреобразно вращающихся раскаленных газообразных туманностей… развились благодаря сжатию и охлаждению бесчисленные солнца и солнечные системы нашего мирового острова, ограниченного крайними звездными кольцами Млечного пути». Сначала охлаждаются спутники, астероиды, метеоры; медленней охлаждаются центральное светило и планеты.
«Время, когда планета приобретает твердую кору и скопления воды на своей поверхности, совпадает с тем временем, начиная с которого ее собственная теплота отступает все более и более на задний план по сравнению с теплотой, получаемой ею от центрального светила. Ее атмосфера становится ареной метеорологических явлений в современном смысле этого слова, ее поверхность — ареной геологических изменений, при которых вызванные атмосферными осадками отложения приобретают все больший перевес над медленно ослабевающими действиями вовне ее раскаленно-жидкого внутреннего ядра.
Наконец, если температура понизилась до того, что — по крайней мере на каком-нибудь значительном участке поверхности — она уже не превышает тех границ, внутри которых является жизнеспособным белок, то, при наличии прочих благоприятных химических предварительных условий, образуется живая протоплазма…
Прошли, вероятно, тысячелетия, пока создались условия, при которых стал возможен следующий шаг вперед и из этого бесформенного белка возникла, благодаря образованию ядра и оболочки, первая клетка. Но вместе с этой первой клеткой была дана и основа для формообразования всего органического мира. Сперва развились, как мы должны это допустить, судя по всем данным палеонтологической летописи, бесчисленные виды бесклеточных и клеточных протистов [протисты — одноклеточные организмы], из которых одни дифференцировались постепенно в первые растения, а другие — в первых животных. А из первых животных развились, главным образом путем дальнейшей дифференциации, бесчисленные классы, отряды, семейства, роды и виды животных и, наконец, та форма, в которой достигает своего наиболее полного развития нервная система, — а именно позвоночные, и опять-таки, наконец, среди них то позвоночное, в котором природа приходит к осознанию самой себя, — человек».
Рассуждая о жизни и смерти, Энгельс пишет: «Уже и теперь не считают научной ту физиологию, которая не рассматривает смерть как существенный момент жизни, которая не понимает, что отрицание жизни по существу содержится в самой жизни, так что жизнь всегда мыслится в соотношении со своим необходимым результатом, заключающимся в ней постоянно в зародыше, — смертью. Диалектическое понимание жизни именно к этому и сводится. Но кто однажды понял это, для того покончены всякие разговоры о бессмертии души. Смерть есть либо разложение органического тела, ничего не оставляющего после себя, кроме химических составных частей, образовывавших его субстанцию, либо умершее тело оставляет после себя некий жизненный принцип, нечто более или менее тождественное с душой, принцип, который переживает все живые организмы, а не только человека. Таким образом, здесь достаточно простого уяснения себе, при помощи диалектики, природы жизни и смерти, чтобы устранить древнее суеверие. Жить значит умирать».
В очерке «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» Энгельс дает разработанную им трудовую теорию антропогенеза — процесса историко-эволюционного формирования физического типа человека; первоначального развития его трудовой деятельности, речи и общества. По мысли философа именно благодаря труду в результате длительного исторического процесса из обезьяноподобного предка развилось качественно отличное от него существо — человек.
«Труд, — пишет он, — источник всякого богатства… Труд действительно является таковым наряду с природой, доставляющей материал, который человек превращает в богатство. Но он еще и нечто бесконечно большее, чем это. Он — первое основное условие всей человеческой жизни, и притом в такой степени, что мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого человека.
Много сотен тысячелетий тому назад, в еще не поддающийся точному определению промежуток времени того периода в развитии Земли, который геологи называют третичным, предположительно к концу этого периода, жила где-то в жарком поясе — по всей вероятности, на обширном материке, ныне погруженном на дно Индийского океана, — необычайно высокоразвитая порода человекообразных обезьян. Дарвин дал нам приблизительное описание этих наших предков. Они были сплошь покрыты волосами, имели бороды и остроконечные уши и жили стадами на деревьях.
Под влиянием, в первую очередь, надо думать, своего образа жизни, требующего, чтобы при лазании руки выполняли иные функции, чем ноги, эти обезьяны начали отвыкать от помощи рук при ходьбе по земле и стали усваивать все более и более прямую походку. Этим был сделан решающий шаг для перехода от обезьяны к человеку. <…> Если прямой походке у наших волосатых предков суждено было стать сначала правилом, а потом и необходимостью, то это предполагает, что на долю рук тем временем доставалось все больше и больше других видов деятельности. Уже и у обезьян существует известное разделение функций между руками и ногами. Но… как велико расстояние между неразвитой рукой даже самых высших человекообразных обезьян и усовершенствованной трудом сотен тысячелетий человеческой рукой. Число и общее расположение костей и мускулов одинаково у обеих, и тем не менее рука даже самого первобытного дикаря способна выполнять сотни операций, не доступных никакой обезьяне. Ни одна обезьянья рука не изготовила когда-либо хотя бы самого грубого аменного ножа». Однако прежде, чем с помощью руки человек превратил первый камень в нож, прошел такой огромный период времени, «что по сравнению с ним известный нам исторический период является незначительным. Но решающий шаг был сделан, рука стала свободной и могла теперь усваивать себе все новые и новые сноровки, а приобретенная этим бoльшая гибкость передавалась по наследству и возрастала от поколения к поколению.
Рука, таким образом, является не только органом труда, она также и продукт его. Только благодаря труду, благодаря приспособлению к все новым операциям, благодаря передаче по наследству достигнутого таким путем особого развития мускулов, связок и, за более долгие промежутки времени, также и костей, и благодаря все новому применению этих, переданных по наследству усовершенствований к новым, все более сложным операциям, — только благодаря всему этому человеческая рука достигла той высокой ступени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини.
Но рука не была чем-то самодовлеющим. Она была только одним из членов целого, в высшей степени сложного организма.
И то, что шло на пользу руке, шло также на пользу всему телу, которому она служила… Постепенное усовершенствование человеческой руки и идущее рядом с этим развитие и приспособление ноги к прямой походке несомненно оказали, также и в силу закона соотношения, обратное влияние на другие части организма.
Начинавшееся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство над природой расширяло с каждым новым шагом вперед кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим.
Что это объяснение возникновения языка из процесса труда и вместе с трудом является единственно правильным, доказывает сравнение с животными. То немногое, что эти последние, даже наиболее развитые из них, имеют сообщить друг другу, может быть сообщено и без помощи членораздельной речи. В естественном состоянии ни одно животное не испытывает неудобства от неумения говорить или понимать человеческую речь Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далеко превосходит его по величине и совершенству. А параллельно с дальнейшим развитием мозга шло дальнейшее развитие его ближайших орудий — органов чувств. Подобно тому как постепенное развитие речи неизменно сопровождается соответствующим усовершенствованием органа слуха, точно так же развитие мозга вообще сопровождается усовершенствованием всех чувств в их совокупности».
Прошли сотни тысяч лет, прежде чем из стада лазящих по деревьям обезьян возникло человеческое общество. Но в чем отличие человеческого общества от стада обезьян? В труде, который начинается с изготовления орудий. А что представляют собой наиболее древние орудия? Это — орудия охоты и рыболовства. Именно охота и рыболовство способствовали переходу от растительной пищи к потреблению наряду с ней и мяса, «а это, — считает Энгельс, — ознаменовало собой новый важный шаг на пути к превращению в человека». Употребление мясной пищи привело человека к пользованию огнем и к приручению животных.
«Благодаря совместной деятельности руки, органов речи и мозга не только у каждого в отдельности, но также и в обществе, люди приобрели способность выполнять все более сложные операции, ставить себе все более высокие цели и достигать их. Самый труд становился от поколения к поколению более разнообразным, более совершенным, более многосторонним. К охоте и скотоводству прибавилось земледелие, затем прядение и ткачество, обработка металлов, гончарное ремесло, судоходство. Наряду с торговлей и ремеслами появились, наконец, искусство и наука; из племен развились нации и государства. Развились право и политика, а вместе с ними фантастическое отражение человеческого бытия в человеческой голове — религия. Перед всеми этими образованиями, которые выступали прежде всего как продукты головы и казались чем-то господствующим над человеческими обществами, более скромные произведения работающей руки отступили на задний план, тем более, что планирующая работу голова уже на очень ранней ступени развития общества (например, уже в простой семье) имела возможность заставить не свои, а чужие руки выполнять намеченную ею работу. Всю заслугу быстрого развития цивилизации стали приписывать голове, развитию и деятельности мозга. Люди привыкли объяснять свои действия из своего мышления, вместо того чтобы объяснять их из своих потребностей (которые при этом, конечно, отражаются в голове, осознаются), и этим путем с течением времени возникло то идеалистическое мировоззрение, которое овладело умами в особенности со времени гибели античного мира. Оно и теперь владеет умами в такой мере, что даже наиболее материалистически настроенные естествоиспытатели из школы Дарвина не могут еще составить себе ясного представления о происхождении человека, так как, в силу указанного идеологического влияния, они не видят той роли, которую играл при этом труд».
1.3. Дюринг был прав
Евгений Дюринг (1833–1921) — немецкий мыслитель, чьи сочинения были обращены к цельной человеческой природе, к каждому, кто носит в себе благородные стремления и руководствуется во всем справедливостью, кто хочет научиться лучше отличать дурное от хорошего.
«Человек, смотрящий на свободу, доверие и справедливость, — пишет Дюринг в работе “Ценность жизни (1865 г. — первое издание, 1891 г. — четвертое, исправленное издание), — как на нравственные требования, необходимые для каждого существа, которое он уважает и с которым держит себя на равной ноге, — будет чувствовать себя болезненно потрясенным, если от него будут требовать признания, что в основе всех вещей царят деспотизм, полное отсутствие доверия, несправедливость и предательство. Такая основа вещей будет не лучше какого угодно ада». Основу ценности жизни необходимо составляет нравственность. Именно нравственность является критерием нашего бытия. «Если в людях нет нравственности, то ее не окажется и в мировом порядке…
Рис. 1.1. Евгений Дюринг
У большинства людей наилучшая мораль разлетится в прах, если общая картина всей основы вещей будет ей противоречить. Такой случай имеет место, если борьба за существование [курсив наш] будет объявлена, как обязательный для людей основной закон природы и как наилучший способ совершенствования. Победа при помощи дурных средств и, вообще, устранение другого ради собственных интересов является в этой борьбе за существование шагом, обеспечивающим дальнейшее усовершенствование. Подобное представление, к тому же в ореоле научности, особенно безнравственно. Оно искажает этим путем истинный характер природы, который будто является не только индифферентным в отношении к лучшей человеческой морали, но как бы согласующимся с самым безнравственным поведением и потому поддерживающим его. Как согласить надолго лучшие человеческие стремления с подобными мнимыми выводами о существе природы? Очевидно, здесь целая пропасть между воззрениями на основные законы мирового порядка и лучшею моралью. Одно не годится для другого и потому или должна исчезнуть лучшая нравственность, или устранено, в качестве ложного, подобное учение о природе. Третье невозможно, так как не может долго продолжаться бессодержательная смесь представлений. Разумеется, не может быть ни одной минуты сомнения в том, что вышеуказанная теория есть явление преходящее. Но происхождение ее интересно в нравственном отношении; она коренится непосредственно не столько в научном заблуждении, сколько в дурной морали, которая в свою очередь имеет своим основанием низменное настроение и недостаток восприимчивости к лучшим стремлениям. <…> Доктрина Дарвина, — говорит Дюринг, — опирающаяся на естествознание и в сильной степени перемешанная с деморализующими теориями, явилась исходным пунктом для прославления насилия и грубости…
…Деморализующая, излагаемая в дарвинистской форме, борьба за существование превратилась в настоящее время в общий лозунг и сделалась теоретическим средством оправдания самого грубого эгоизма.
Построить свое собственное существование на уничтожении чужой жизни — вот принцип, выработавшийся во всей цинической наготе из теории борьбы за существование. Перенесение этого принципа на все частные и общественные отношения, как отдельных личностей, так и национальностей, является главным средством распространения всеобщей деморализации.
Общественная испорченность, убившая всякое взаимное доверие между людьми, нашла в учении о борьбе за существование необходимое для себя теоретическое дополнение и начала развивать дарвинизм во всех направлениях, в литературе и жизни.
Когда, действительно, борьба за существование приносила с собою успех, то это было торжество насилия и хитрости, прославляемое со стороны дарвинизма. Каждое существо ведет борьбу против других за свое и во вред чужому существованию и благополучию; оно стремится очистить путь к своей цели от посторонней конкуренции, и если ему удастся, то, по господствующей теории, это является его заслугой и средством к дальнейшему усовершенствованию; преимущества, доставившие ему победу, все равно, заключались ли они в насилии, хитрости или вообще в каком-нибудь низком качестве, могут теперь беспрепятственно распространяться, между тем как качества побежденных и их носители должны отныне исчезнуть или, по крайней мере, быть стеснены в своем развитии. Отсюда вытекает первая заповедь — быть сильнейшим и стараться одерживать всюду верх над врагами. Роль побежденных обеспечивает возможность истинного усовершенствования. Без уничтожения чужой жизни ради собственных целей, по этой теории, немыслимо движение прогресса. Его наибольший расцвет достигается только тогда, когда сильнейший одолевает слабейшего.
Это, более чем жестокое последствие, живо напоминает о том новом оправдании, которое, благодаря учению о борьбе за существование, было бы в руках известного разбойника [здесь намек на Наполеона III], если бы только он захотел оправдывать себя и с нравственной стороны. Ему бы только стоило всю свою ловкость по части убийств и разбоя бросить на чашку весов новомодной справедливости и обратить при этом общее внимание на то, как значительно помогли ему эти качества в борьбе за существование и что, можно надеяться, посредством их постепенного распространения, выработать прелестную разновидность, которая будет эксплуатировать все, попадающееся ей на дороге.
Нравственная сторона дарвинизма наполовину представляет обобщение мальтузианства. Последний [Мальтус] желал, чтобы размножение, расширение и усиление власти высших и средних классов совершалось беспрепятственно со стороны низших, необеспеченных слоев, и его практическая программа стремилась подавить жизнь в одном направлении, чтобы в другом сделать ее еще сильнее и обеспеченнее. Сильнейший, по его теории, должен сделаться еще сильнее, а слабый подпасть еще большим стеснениям.
Из этого мальтузианского закона размножения и мальтузианской формы представления соперничества за существование Дарвин, прежде всего, сделал общий зоологический закон, а затем теорию, которая в человеческих отношениях выдвинула на первый план так называемое право сильного и провозгласила его культурно-историческим орудием прогресса. Если в этом последнем отношении у Дарвина были кое-какие недомолвки, то все они получили в руках его второстепенных последователей, в особенности в Германии, ясное для каждого толкование. При этом все политически и общественно-реакционные условия получили самое выгодное для себя освещение, так что для каждого стало совершенно ясно, что теория борьбы за существование способна оправдать не только всякую нравственную испорченность, но и дать деятельную поддержку реакционным стремлениям всякого рода. Ее главное качество, заставившее нас остановиться подробнее на этом предмете, заключается в ее близости ко всем началам бесчеловечности, уменьшающим ценность жизни, возбуждающим презрение человека к человеку и к более благородным формам существования. Судьба дарвинизма та же, что и мальтузианства, и уже недалеко то время, когда историк нравов упомянет о нем, как о позорной странице в развитии человеческой мысли».
Рассуждая о происхождении жизни, Дюринг писал:
«Было бы полнейшим непониманием дела желать отыскать нечто, похожее на зародыши жизни вне самой области жизни, т. е. для нашей планеты во всем другом, кроме человека, животного и растения. Хотя и является более утонченным, тем не менее все-таки решительным суеверием предполагать, что из простых физических, химических и т. п. сил могла бы возникнуть жизнь на Земле. Если бы на нашей планете были уничтожены все отдельные живые существа, то вместе с ними иссякла бы навсегда и жизнь (курсив наш. — А. С.). Вновь не явилось бы ничего, раз ниоткуда со стороны не присоединились бы новые семена живых элементов. Даже для предшествовавших природе времен мы не имеем оснований допустить самозарождение в том смысле, что из общей материи, то есть из физических, химических и т. п. сил без зародыша, содержащегося в определенных частях материи, может возникнуть живое существо. Было бы даже логическим противоречием — утверждать, что безжизненное в состоянии произвести из себя живое. Размножение, очевидно, не есть единственно возможный способ возникновения живого, но самозарождение, откуда бы оно ни происходило, в смысле первоначального возникновения живого из неживого, представляется логическим противоречием.
Смена чередующихся поколений не может в прошедшем продолжаться до бесконечности; но задатки жизни должны содержаться в известных определенных частях материи и не могут быть присущи любому веществу. Здравое понимание и правильные выводы никогда не приведут нас к заключению, что простые состояния, которые испытывает, под влиянием изменения теплоты, общая материя в физическом, химическом и т. п. отношениях, могут в результате произвести жизнь. Стремиться в настоящее время отыскать начало растительной и животной жизни в неорганических веществах и силах — значит допускать спиритические свойства в материи… Здравое понимание сумеет найти сферы, где, действительно, обретаются жизнь и сознание, и отмерить область, в которой могли бы они находиться первоначально или оказаться в будущем. Искать жизнь еще где-нибудь, кроме как в живых существах, их потомстве и тех первоначальных состояниях, где она существует, среди остальной материи, как отдельные, бессознательные, предназначенные для жизни элементы, искать жизнь еще где-нибудь — значит сделать скачок к ни на чем неоснованным фикциям…»
1.4. Ученые России о несостоятельности дарвинизма
1.4.1. Чичерин
Русский мыслитель Борис Николаевич Чичерин (1828–1904), одна из ключевых фигур российской науки XIX столетия, на простых примерах показал несостоятельность дарвиновского подхода к объяснению феномена жизни. В работе «Собственность и государство» (1882–1883) он писал: «Знаменитейшая… теория эволюции, построенная на реалистических началах, при ближайшем рассмотрении оказывается только сплетением несообразностей».
Жизнь и смерть, процветание и упадок равно не поняты эволюционистами, поскольку невозможно объяснить действие внутреннего, живого, духовного начала движением внешних, механических сил. Учение эволюционистов «обозначает то печальное состояние человеческого ума, когда мысль вместо того, чтобы поднять глаза к небу, зарывается в землю и старается вывести самые высокие явления из самых низменных причин.
Тем же механическим взглядом на вещи страдает и другое современное учение, в некотором отношении сродное с системою Спенсера, но имевшее еще большее влияние на умы, учение, которое зародилось в среде естествознания, но которое приверженцы его стараются приложить и к развитию человечества. Я говорю о теории Дарвина, — поясняет Чичерин. — Сущность этой теории общеизвестна. В отличие от Спенсера [английского философа и социолога (1820–1903)], Дарвин приписывает весьма небольшое значение прямому действию внешних сил. Но он признает известную изменчивость организма, как факт, удостоверяемый искусственным подбором, с помощью которого человек развивает в домашних животных нужные ему качества. Такого же рода подбор, но производимый естественным путем, Дарвин отыскивает и в природе. Здесь, вследствие стремления органических существ к безмерному размножению, повсюду кипит борьба за существование. Огромное большинство организмов погибает; остаются только те, которые способнее других выдержать борьбу; они, по закону наследственности, передают свои свойства потомкам. Поэтому, если в силу изменчивости организма, в какой-либо органической особи явилось качество для нее полезное, помогающее ей выдержать борьбу за существование, то это качество сохраняется и упрочивается в других поколениях. А так как этот процесс продолжается беспрерывно, то отсюда медленно, путем незаметных переходов, происходит постепенное совершенствование организмов. Можно даже предположить, что все организмы таким путем развились из простейших форм, в течение тысяч веков, накапливая полезные признаки и передавая их своим потомкам.
Последователи Дарвина развили эту теорию в чисто механическое миросозерцание. Они возвестили, как несомненную истину, что все в мире совершается действием физических и химических сил, которые с помощью приспособления и наследственности, и под влиянием борьбы за существование, постепенно ведут организмы к большему и большему совершенствованию. Со своей стороны, социологи не преминули воспользоваться этим воззрением для своих целей. Ланге [(1828–1875), немецкий философ] провозгласил борьбу за существование основным законом истории; Шефнер [(1831–1903), немецкий социолог] старался на этом начале построить целую теорию исторического развития. Все это учение, по общему признанию, имеет только значение гипотезы. Фактических доказательств тут нет и не может быть.
Действительного превращения одной породы животных в другую никто никогда не видел; для того, чтобы подобное превращение совершилось, как признают сами последователи этой теории, нужны тысячи и даже сотни тысяч лет. Все, следовательно, ограничивается логическим построением, а потому эта система может держаться лишь настолько, насколько она соответствует строгим требованиям логики. Но именно этого соответствия в ней и не видно.
Прежде всего, нельзя не заметить, что весь процесс развития представляется здесь произведением случайности. Люди, не привыкшие к точному мышлению, воображают, что, нагромоздивши миллионы веков, дело решается само собою. Но это значит, — замечает Чичерин, — вместо мысли, пробавляться воображением.
…Для того чтобы целесообразное строение, хотя бы в малейших размерах, могло проявиться в организме, надобно, чтобы последнему была присуща сила, производящая это целесообразное строение…Если случай может сделать то же самое, что делает целесообразно действующая сила, то это одинаково относится и к произведениям природы, и к произведениям человека. По понятиям Ланге выходит, что, например, сочинения Шекспира могли бы через несколько миллионов лет появиться совсем отпечатанными, хотя бы никогда не существовали ни Шекспир, ни изобретатель книгопечатания, ни изобретатель бумаги, ни фабрикант, ни типографщики. Неизвестно откуда происшедшие буквы, по воле случая, сами когда-нибудь расположатся в требуемом порядке на неизвестно откуда явившихся листах. И это создание случая имело бы более шансов на продолжительное существование, нежели другие, ему подобные, ибо случайно появившиеся на свете люди, столь же случайно научившиеся английскому языку, бережно сохраняли бы эту книгу, тогда как бессмысленные сочетания букв оставлялись бы без внимания. Подобные выводы, логически вытекающие из принятых начал, обличают их несостоятельность. Если нет производящей причины, то никогда не будет и следствия, сколько бы веков не повторялась игра случая. <…>
Если известный результат представляется невозможным по существу дела, то нельзя вопрос разрешить тем, что это делается понемножку. А именно к такой аргументации прибегает Дарвин. Он прямо говорит [в работе «О происхождении видов»], что предположение, будто глаз, со всеми его изумительными приспособлениями, сложился в силу естественного подбора [отбора] может показаться в высшей степени нелепым; но стоит предположить постепенность, и все объясняется очень легко. На этом доводе держится вся его система. А между тем это чистый софизм. Этим способом можно доказать, например, что человек в состоянии поднимать горы. Стоит только приучать его понемножку, прибавляя песчинку к песчинке: при изменчивости организма и наследственной передаче приобретенных привычек через несколько тысяч поколений он будет уже нести Мон-Блан. <…>
Точно также и борьба за существование не что иное, как известный способ действия, который сам по себе не способен служить объяснением явлений… Дарвин уверяет, что именно вследствие всеобщей борьбы за существование сохраняются лишь наиболее приспособленные к ней организмы. Но в таком случае, — говорит Чичерин, — должны были бы исчезнуть все низшие формы, а между тем они существуют рядом с высшими. Если они сохраняются, то значит между ними и высшими борьбы нет, и тогда борьба не может быть признана всеобщим законом… В силу борьбы за существование, прежде, нежели исчезли промежуточные формы, они должны были уничтожить низшие; если последние не уничтожились, то это опять означает, что борьбы не было, и что тем и другим было достаточно просторно. <…>
Борьба за существование не объясняет и превращение органов, которые, для того чтобы перейти из одного полезного состояния в другое, должны пройти через промежуточное бесполезное состояние, где носитель их будет находиться в худшем положении нежели прежде. Так, например, предполагают, что крыло птицы развилось из лапы пресмыкающегося. Очевидно, что для подобного превращения нужны сотни тысяч лет, в течение которых превращающийся орган не будет ни лапою, ни крылом, следовательно, не будет служить ни к чему. В борьбе за существование обладатель его, имея более несовершенные орудия, нежели другие, непременно погибнет, а потому крыло никогда не разовьется. Польза крыла может оказаться только в конце развития». В этом случае борьба за существование «может оказаться только препятствием, ибо она ставит животное, находящееся в переходном состоянии в невыгодные условия. Даже первоначальное развитие организмов при таком взгляде становится невозможным…
Хотя физически человек, — пишет Чичерин, — весьма мало отличается от других животных, но в духовном отношении между ними лежит целая бездна. В человеческих обществах господствуют начала, неизвестные материальному миру: наука, искусство, религия, право, нравственность, политика. Человек, с одной стороны, покоряет своим целям внешнюю природу, с другой стороны, он возвышается разумом и чувством к абсолютному источнику всего сущего и сознает вечные законы, управляющие Вселенною.
Это и составляет содержание истории». Не материальные, а духовные начала определяют весь последовательный ход истории. Поэтому перенесение на историю законов, которые «коренятся в свойствах материи, не имеет никакого смысла. Сюда принадлежит, между прочим, и борьба за существование. Если в органическом мире это начало не может считаться движущею пружиною развития, то тем менее оно способно управлять историей человечества…
Уже сам родоначальник этой теории, говоря о борьбе за существование, заявил, что он принимает этот термин в обширном и метафорическом значении. Но, прилагая это начало к истории человечества, Дарвин заметил, что даже в обширном и метафорическом значении оно не объясняет множества явлений».
1.4.2. Данилевский
Один из самых замечательных людей России Николай Яковлевич Данилевский (1822–1885) всю свою зрелую жизнь ревностно изучал организмы и лишь под конец приложил это огромное изучение к разбору теории Дарвина. «Знание животных и растений, — по словам философа Страхова, — было его главным знанием, и он занимался этим предметом с необыкновенным постоянством и любовью. В своих далеких и частых поездках он не только изучал животных… но делал тысячи наблюдений над всякого рода явлениями природы, а в свободные часы читал сочинения натуралистов. Познания Данилевского в науке об организмах не было ознакомлением с ними по книгам, по гербариям и чучелам… это было изучение живой природы во всей полноте ее жизни, многолетнее близкое знакомство со всей игрой органических явлений; это было точное знание, соединенное с тем пониманием, которое дается лишь любовью и непосредственными впечатлениями.
Рис. 1.2. Н. Я. Данилевский
Спокойный ум Николая Яковлевича был готов, по-видимому, — писал Страхов в статье «Полное опровержение дарвинизма» («Русский вестник», январь, 1887), — без конца поглощать познания, лишь отчеканивая их в свою отчетливую форму. Но явился случай, когда это самое стремление к отчетливой ясности поставило его в большое затруднение и привело к тому критическому исследованию, которое было изложено им в трехтомном труде «Дарвинизм. Критические исследования» (1885).
Скрупулезно разбирая пункт за пунктом теорию Дарвина, Данилевский при этом проявил поразительную беспристрастность. «Для беспристрастия, — говорит Страхов, — требуется очень трудное условие: нужно приостановить свое решение, воздержаться от заключения, то есть подняться в область безразличного, непредубежденного суждения, в область чистой науки. Только тогда мы в состоянии точно проверить и основания наших собственных мнений, и доводы нашего противника, и этот противник будет у нас судим с тем же вниманием, как и самый дорогой наш сторонник. <…>
Ход мыслей в целом сочинении совершенно правильный, отчетливо логический; разделение на части и порядок частей имеют полную строгость и ясность; наконец, сам автор, по мере хода исследования, делает краткие обзоры всего изложенного, так что стоило бы только выписать эти обзоры и окончательные выводы, чтобы получить полный очерк всего сочинения… Кто вполне познакомится с этой книгой, тот найдет в ней такую удивительную стройность и ясность, какая встречается в очень и очень немногих книгах…»
«Я, — пишет Данилевский во введении, — принадлежу к числу самых решительных противников Дарвинова учения, считая его вполне ложным. Но возможно ли, скажут мне, чтобы учение, подчинившее себе весь современный мыслящий мир с такой беспримерною быстротою, не имело на своей стороне великих достоинств, которые хотя отчасти оправдали бы всеобщее им увлечение? Хотя из истории наук я мог бы указать на многие примеры учений и систем, признанных впоследствии ложными, которые однако же, тем не менее, долго господствовали в науке, и в свое время считались торжеством разума; — со всем тем, я весьма далек от мысли, чтобы учение Дарвина было лишено всякого значения и достоинства. Не говоря уже о том, что теория, проведенная с последовательностью через все многообразие явлений органического мира, и, по-видимому, включившая их все в круг своих объяснений, выведенных из единого начала, есть уже, во всяком случае, великое произведение человеческого ума, независимо от его объективной истинности: многие стороны этого учения должны считаться значительным вкладом в науку. Но сущность этого учения, т. е. предлагаемое им объяснение происхождения форм растительного и животного царств, и внутренней, и внешней целесообразности строения и приноравливания организмов — это последнее, если возможно еще в большей степени, нежели первое — считаю я ложным безусловно. <…>
Если бы дарвинизм был учением, основанным на фактах, то я не посмел бы и думать о споре с его автором, который был и таким великим мастером их наблюдать, и имел такую многолетнюю опытность и столько случаев к наблюдению. Не вступил бы я также в спор с его огромной эрудицией. Но на факты должно отвечать фактами же, на наблюдение — другими наблюдениями, или теми же, только точнее произведенными.
Дарвинизм есть учение гипотетическое, а не положительно научное; с этой точки зрения и должно его разбирать, и только такой разбор и может привести к сколько-нибудь решительному результату».
В здании дарвиновской теории Данилевский выделяет следующие основные положения, которые признает или пытается доказать эта теория.
Для домашних животных и культурных растений:
а) появление по каким бы то ни было причинам различных по направлению и силе изменений, в том числе и таких, которые в несколько большей степени соответствуют потребностям и вкусам человека;
б) передача этих изменений с большей или меньшей полнотой детям и вообще потомкам наследственностью;
в) подмечание этих полезных для человека и потомственно передающихся изменений, а затем более или менее строгое отделение измененных индивидуумов с целью более или менее исключительного допущения их к размножению породы, то есть искусственный отбор.
И как результат всего этого:
г) выживание наиболее пригодных для человека индивидуумов, постепенно образующих определенные породы путем накопления отобранных признаков, и, наконец, уменьшение числа и вымирание тех, которые не были отобраны.
Для диких животных и растений в их природном состоянии:
а) появление время от времени различных по направлению и силе изменений у существующих форм животных и растений, в том числе и таких, которые полезны для самого индивидуума по отношению к органическим и неорганическим условиям его существования;
б) передача этих изменений наследственностью;
в) борьба за существование, при которой неизменные, или в невыгодном направлении измененные индивидуумы гибнут в большем числе, чем измененные в благоприятном смысле.
И как результат всего этого:
г) выживание приспособленнейших.
Таким образом, в каждой из указанных областей действуют три необходимых фактора: изменчивость, наследственность и отбор (в первом случае — искусственный, во втором — естественный). Эти три фактора, по мысли Дарвина, являются движущей силой в образовании биологических видов.
Дарвин и думал, что он вывел и объяснил причину происхождения и многообразия органического мира. Однако критический анализ дарвинизма, выполненный Данилевским, привел его к следующим неопровержимым результатам:
— размеры изменчивости домашних животных и культурных растений нельзя прямо распространить на все прочие, живущие в дикой природе организмы, поскольку именно высокая прирожденная способность к изменчивости необходимо должна была обусловливать сам выбор животных для приручения по одним, а растений для культуры — по другим причинам (глава III, «Дарвинизм. Критические исследования»).
Причем все известные факты говорят за то, что при одичании организмов, прежде прирученных или культивированных, они возвращаются к своему дикому типу (гл. III).
Заключение Дарвина о том, что изменчивость диких животных и растений по сравнению с домашними во столько раз сильнее, во сколько природа могущественнее человека, есть чистейший софизм (гл. III).
— Необходимо строго различать то, что относится к домашним организмам от того, что относится к диким; и помнить, что искусственный отбор состоит ни в чем ином, как в устранении скрещиваний, то есть в том, что животным и растениям, представляющим известные свойства, не дают смешиваться с другими организмами того же вида.
…Скрещивание — и это главное — должно сглаживать, уничтожать все, что неопределенная изменчивость могла бы произвести, если даже допустить полную ее безграничность. Посему нет и не может быть никакой аналогии между искусственным отбором и отбором естественным (гл. VIII и IX).
— Никакие известные факты не показывают, чтобы в естественном состоянии изменения организмов когда-нибудь переходили границу вида (гл. IV) и точно так же наиболее значительное из известных изменений — изменения домашних животных и культурных растений — не переходят этой границы (гл. V).
— Естественный отбор не существует, не существовал и существовать не может. Отбор есть не что иное, как именно устранение скрещиваний. Казалось бы, что если бы Дарвин, так много рассуждавший об отборе, только принял на себя труд дать ему точное и строгое определение, то он не мог бы не увидеть, что отбора в природе нет и быть не может (гл. IX).
Все мои возражения, — говорит Данилевский, — против Дарвинова учения о отборе, основанные на том, что сколь бы предполагаемыми индивидуальные изменения сами по себе полезны ни были, они должны поглотиться скрещиванием очень скоро после их возникновения, остаются в полной силе; и естественный отбор есть нечто совершенно мнимое, в действительности не существующее, основанное на неправильной аналогии с искусственным отбором, и из борьбы за существование никоим образом не вытекающее, хотя бы за этой борьбой мы согласились признать и те свойства, которыми в действительности она не обладает.
Борьба за существование составляет весьма важное начало для объяснения географического распространения животных и растений… но новых форм она производить на свет не может, то есть не может считаться фактором, аналогичным искусственному отбору, по той очевидной причине, что ей недостает того именно свойства, которое только и делает отбор отбором, то есть недостает способности устранять скрещивание (гл. IX).
Борьба за существование в дикой природе, согласно Дарвину и его последователям, соответствует искусственному отбору в мире домашних животных и растений. Однако в дикой природе этот фактор не действует как отбор, так как борьба за существование совершенно лишена для осуществления отбора таких свойств, как: крайняя интенсивность, непрерывность и единство направления (гл. VII).
Неустанная, неумолкающая, неумолимая борьба за существование есть только отвлеченная математическая формула, а не выражение действительности, в которой борьба то одним, то другим средством постоянно умеряется, и на более или менее продолжительный срок даже совершенно прекращается. То там, то здесь, то для одних, то для других существ наступают более или менее продолжительные перемирия, во время которых полученные преимущества, если даже допустить частные торжества и начинающиеся победы, теряются; и дело всякий раз приходится начинать снова, как вкатывание на гору Сизифова камня. То же действие должны иметь не только совершенные перемирия, но и всякое изменение в направлении и в объекте борьбы (гл. VII, XI).
Борьба за существование, без сомнения, существует и обращение на нее внимания естествоиспытателей составляет действительную заслугу Дарвина; но подбирательных свойств она не имеет, она есть принцип биогеографический, определяющий во многом распределение организмов по лику Земли, но биологического значения не имеет и иметь не может (гл. VIII, IX).
Что касается наследственности, то предмет этот, — говорит Данилевский, — хотя и самой первостепенной важности, слабее всех прочих элементов обработан Дарвином. Его работы по этому вопросу наполнены частностями, выводами и доказательствами некоторых второстепенных свойств, как, например, передача признаков в соответствующем возрасте, вопросы реверсии и атавизма; но сущность дела остается весьма шаткою и неясною. Я разумею под сущностью, в занимающем нас отношении, вопрос: усиливается ли, укрепляется ли наследственность с передачей признаков в течение долгого времени, то есть с увеличением числа поколений, в которых происходит эта передача, или нет? И в самом деле, это чрезвычайно затруднительная дилемма для Дарвиновой теории. Если принять, что продолжительность наследования не укрепляет передаваемых признаков, не усиливает их постоянства, — это значит лишить учение главной опоры. Как же тогда продолжительный отбор достигнет своей цели и зафиксирует происходящие изменения? В самом деле, пусть постоянно гибнут негодные формы (не соответствующие направлению, в котором идет отбор), — хорошие, однако же, никогда не размножатся, если давность не усиливает наследства. Если принять, напротив того, что постоянство передаваемых признаков усиливается с увеличением числа поколений, в продолжение коих происходит передача, — это значит вооружить коренные виды сильнейшим оружием в борьбе с происходящими уклонениями от его типа. Вид — старая форма — будет непременно передавать все свои признаки потомству, образовавшиеся же индивидуальные изменения будут передаваться весьма слабо, даже часто исчезать уже одними реверсиями [переходом в исходный тип], не говоря о других причинах. В самом деле, если бы признаки получали, с продолжительностью их передачи, все возрастающую степень устойчивости при наследственной передаче, то происходящие в видах индивидуальные изменения никогда не могли бы вытеснить коренной типической формы в борьбе за существование. Сколь бы ни было велико преимущество их в такой борьбе, они всегда имели бы в ней одну капитальную невыгоду, именно, слабую способность быть передаваемыми по наследству — в противоположность сильной к этому способности типических видовых признаков, имевших много времени укрепляться.
Из этой дилеммы Дарвину и не удается вполне и решительно выпутаться (гл. VII).
Таким образом, сам факт наследственности, если мы точно его анализируем, — говорит Данилевский, — если составим о нем ясное понятие, уже приведет нас к опровержению теории Дарвина.
Наследственность, по самой своей сущности, есть начало консервативное, сохраняющее тип, принадлежащий организму, так что наследственность и постоянство видов представляют один и тот же принцип, только различно выраженный. Если все видовые признаки неизменно передаются по наследству, то никакое случайное отступление не может удержаться наравне с ними и должно исчезнуть. Для того, чтобы новый признак мог остаться, он с самого начала должен явиться со всеми правами наследственности, следовательно, он должен соответствовать некоторой норме, должен, в силу какого-то закона, составлять исключение из числа тех колеблющихся отступлений от типа, которые, как показывает ежедневный опыт, беспрестанно появляются, но исчезают бесследно.
С положительно научной точки зрения виды и после Дарвина, как и до него, остаются для нас постоянными, неизменными в своей сущности, но только колеблющимися около некоего нормального типа, ибо таковыми оказываются они, насколько охватывают наши наблюдения (исторические и геологические) и наши опыты (культуры и гибридизации) (гл. XIV).
Напрасно учение Дарвина причисляют к числу теорий развития. Под развитием, — говорит Данилевский, — разумеется ряд изменений, необходимо одно из другого проистекающих, как бы в силу определенного, постоянного закона, хотя бы, в сущности, мы этой необходимости и не понимали, как на деле, действительно, почти никогда и не понимаем, а заключаем о ней лишь из постоянства повторения ряда. Так развивается бабочка из куколки, куколка из гусеницы и, вообще, всякий органический индивидуум из зародыша. Но ничего подобного у Дарвина нет. У него вместо развития по некоторому закону — накопление случайных, мелких изменений под влиянием не внутренней, а внешней причины, отвергающей одни принципы и принимающей другие.
Говорить о развитии — значит предполагать некоторый принцип (закон, правило, норму), в соответствии с которым и совершается развитие, и, кроме того, исходить из того, что этот принцип внутренний, содержащийся в самих развивающихся существах.
Однако сущность и сила теории Дарвина заключается в отрицании всякой необходимости такого принципа и в доказательстве того, что изменения организмов совершаются случайно, без всякой нормы, и что если из бесчисленных возможных форм только некоторые определенные существуют в действительности, то это зависит не от внутреннего свойства организмов, а от выбора, который происходит совершенно от них независимо… Случайность — основная характеристическая черта Дарвинова учения (гл. II).
Самые элементарные требования вероятности попираются учением Дарвина…
Дарвиново учение не удовлетворяет даже приблизительно первому и необходимому требованию, чтобы процесс, им предполагаемый, мог уместиться во времени, какою бы щедрою рукою его не расточать, и одинаково противоречит основным данным геологии и требованиям естественной системы.
…Естественная система требует места (то есть собственно времени) для сотни тысяч, в крайнем случае, для десятков тысяч видовых переходов, незаметными оттенками переливающихся от простейшего одноячеечного организма, или живого комочка протоплазмы, до человека, — Дарвиново учение предлагает их лишь несколько десятков [видовых переходов]; он хочет нас уверить, что человек и этот живой комочек разнятся друг от друга только в какие-нибудь тридцать-сорок, пятьдесят раз более, чем насколько между собою разнятся лошадь от осла, волк от лисицы или малина от ежевики. Для происхождения большего различия, для большей дифференцировки не хватает времени от момента достаточного охлаждения Земного шара, не хватает и осадочных формаций, для помещения большего числа этих соединительных звеньев, по самым посылкам теории, с какою бы смелостью, с какою бы дерзостью, хотя бы Геккелевскою, мы не отрешались от фактически дознанных истин науки (гл. XIII).
Если бы естественный отбор существовал в природе, то он должен бы был оставить известного рода следы своей деятельности, как в ныне живущем животном и растительном мире, так и в мире палеонтологическом; но следов этих, то есть незаметными оттенками переливающихся переходных форм, ни здесь, ни там не существует (гл. XII).
Главное объяснение отсутствия этих следов, представленное Дарвином: крайняя скудость, неполнота, недостаточность геологических и палеонтологических документов, — частью пустая отговорка, частью же неверное перетолковывание фактов; ибо, как раз те самые формации, которые по Дарвину должны были бы преимущественно сохраниться, именно формации опускания, должны бы представлять и наибольшее количество переходных форм, а никак не наоборот, никак не формации поднятия, имеющие менее шансов на сохранение. Если, следовательно, следов этих не находится в формациях опускания, то в формациях поднятия их и подавно не было (гл. XII).
Все примеры вымирания видов, которые мы можем проследить, не предоставляют нам коррелятивного, соответственного вымиранию, нарождения новых форм, вытеснение коими первых и должно бы, по теории [Дарвина], главным образом обусловливать их вымирание, как побежденных в борьбе за существование, в которой поражение ведь означает смерть… Все случаи вымирания, истории коих более или менее известны, ни разу не представили подтверждения нормальному Дарвинову процессу (гл. XIII).
Если бы естественный отбор существовал, то тот органический мир, который произошел бы как результат его деятельности, им обусловленный, т. е. происшедший от взаимодействия изменчивости постепенной, неопределенной и безграничной; наследственности, передающей старые и новые признаки путем, предначертанным ей Дарвином, и борьбы за существование, обладающей всеми теми свойствами, которые ей Дарвин приписывает, притом при устранении каким бы то ни было образом сглаживающего и поглощающего влияния скрещивания, то этот, на Дарвиновых началах построенный органический мир, имел бы совершенно иной характер, нежели тот, который ныне действительно существует. То был бы мир… нелепый и бессмысленный. Таким образом, Дарвиново учение приводится ad absurdum (гл. X, XI). <…>
Шиллер в великолепном стихотворении «Покрывало Изиды» заставляет юношу приподнять покрывало, скрывавшее лик истины, пасть мертвым к ногам ее. Ежели лик истины носит на себе черты этой философии случайности, если несчастный юноша прочел на нем роковые слова: естественный отбор, то он пал, пораженный не ужасом ее величия, а должен был умереть от тошноты и омерзения, перевернувших все его внутренности, при виде гнусных и отвратительных черт ее мизерной фигуры. Такова должна быть и судьба человечества, если это — истина», — такими словами Данилевский заключает свой труд.
«Труд Данилевского, — писал Страхов в указанной выше статье, — нужно причислить к самым редким явлениям во всемирной печати. Можно смело сказать, что эта книга составляет честь русской ученой литературе, что она надолго свяжет имя автора с важнейшим и глубочайшим вопросом естествознания, и что с борьбою против одного из характернейших и распространеннейших заблуждений нашего века, с опровержением теории естественного отбора, имя Н. Я. Данилевского должно быть связано уже навсегда».
1.4.3. Чернышевский
Чернышевский Николай Гаврилович (1828–1889) — российский ученый, писатель, литературный критик в работе «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь» (Предисловие к некоторым трактатам по ботанике, зоологии и наукам о человеческой жизни), опубликованной в журнале «Русская мысль» в 1888 г., кн. IX, за подписью — Старый Трансформист, дал свою оценку учению Дарвина и его последователей.
«Вредно или полезно вредное — вопрос, — писал Чернышевский, — как видите, головоломный. Поэтому ошибиться в выборе между двумя решениями его очень легко. Этим и объясняется то, что почтенные авторы трактатов, предисловие к которому пишу я, держатся теории благотворности так называемой борьбы за жизнь.
Своим основанием они имеют мысль, блистательную в логическом отношении: «вредное полезно».
В каком отношении к фактам неизбежно должна находиться теория, основанная на нелепости? Выводы из нелепости нелепы; их отношение к фактам — непримиримое противоречие.
Теория благотворности борьбы за жизнь противоречит всем фактам каждого отдела науки, к которому прилагается, и, в частности, с особенною резкостью противоречит всем фактам тех отделов ботаники и зоологии, для которых была придумана и из которых расползлась по наукам о человеческой жизни.
Она противоречит смыслу всех разумных житейских трудов человека и, в частности, с особенною резкостью противоречит смыслу всех фактов сельского хозяйства… начиная с первых забот дикарей об охранении прирученных ими животных от страданий голода и других бедствий и с первых усилий их разрыхлять заостренными палками почву для посева».
Из каких же материалов сплетена эта теория? Она была заимствована из теории Мальтуса (1766–1834), которая была разработана последним исключительно для решения одного из специальных вопросов политической экономии и изложена в «Трактате о принципе размножения населения» (1797).
Итак, Дарвин задумал пересоздать естествознание на основании политического памфлета. «Прекрасно, — восклицает Чернышевский. — Но если уж пришлось заимствовать у Мальтуса теорию, объясняющую изменения форм растений и животных, то следовало, по крайней мере, вникнуть в смысл учения Мальтуса. <…>
Мальтус говорит, что каждый вид органических существ имеет силу размножаться; что по действию этой силы количество существ каждого вида становится и остается превышающим количество пищи, находимой этими существами; что потому некоторые из них подвергаются голоду и погибают или прямо от него, или от болезней и других бедствий, производимых им.
Все это правда. Но для чего Мальтус выставляет ее на вид? Он хочет показать, от чего происходят бедствия, которым подвергаются люди, когда чрезмерно размножаются, и показывает, что в этом случае причина их бедствий — чрезмерное размножение: они размножаются, как неразумные существа, и подвергаются бедствиям, каким подвергаются через свое размножение неразумные животные. О чем же говорит Мальтус? О бедствиях и причине бедствий. Что такое, по его понятиям, бедствия? Они, по его понятиям, бедствия, и только; зло, и только. Видит ли он что-нибудь хорошее в причине бедствий, о которой говорит, в чрезмерности размножения? Ничего хорошего в ней он не видит: она — причина бедствий, и только; причина зла, и только.
Так это по Мальтусу. И на самом деле так. Он не прав лишь тем, что производит все бедствия от одной причины — от чрезмерности размножения; есть и другие причины их, совершенно различные от нее; они есть не только у людей, но и у разумных животных и у растений. Например, когда молодые сухопутные млекопитающие, играя, забудут смотреть себе под ноги, забегут в болото и утонут, или когда буря ломает дерево: — это бедствия, происходящие от причин, не имеющих ничего общего ни с недостатком пищи, ни с чрезмерностью размножения. <…>
Дарвин был убежден, что Мальтус думает о бедствиях подобно ему, считает их или благами, или источниками благ. Те бедствия, о которых говорит Мальтус, — голод, болезни и производимые голодом драки из-за пищи, убийства, совершаемые для утоления голода, смерть от голода, — сами по себе, очевидно, не блага для подвергающихся им; а так как они, очевидно, не блага, то из этого, по понятиям Дарвина, следовало, что их должно считать источниками благ. Таким образом, у него вышло, что бедствия, о которых говорит Мальтус, должны производить хорошие результаты, а коренная причина этих бедствий, чрезмерность размножения, должна считаться коренною причиною всего хорошего в истории органических существ, источником совершенствования организации, тою силой, которая произвела из одноклеточных организмов такие растения, как роза, липа и дуб, таких животных, как ласточка, лебедь и орел, лев, слон и горилла. На основании такой удачной догадки относительно смысла заимствованной у Мальтуса мысли построилась в фантазии Дарвина теория благотворности борьбы за жизнь. Существенные черты ее таковы.
История органических существ объясняется мыслью Мальтуса, что они, чрезмерно размножаясь, подвергаются недостатку пищи и часть их погибает или от голода, или от его последствий, из которых особенно важны в этом отношении два: борьба за пищу между существами, живущими одинаковою пищей, и борьба между двумя разрядами существ, пожираемыми и пожирающими; совокупность фактов, производимых голодом и его последствиями, мы будем называть борьбою за жизнь, а результат борьбы за жизнь, то есть погибель существ, не способных выдержать эту борьбу, и сохранение жизни только существами, способными выносить ее, будем называть естественным отбором; сравнивая прежние флоры и фауны между собою и с нынешними флорой и фауной, мы видим, что некогда существовали только растения и животные низкой организации, что растения и животные высокой организации возникли позднее и что совершенствование организации шло постепенно, а соображая данные сравнительной анатомии и эмбриологии, находим, что все растения и животные, имеющие организацию более высокую, чем одноклеточные организмы, произошли от одноклеточных организмов; а так как коренная причина изменений органических форм — борьба за жизнь и естественный отбор, то: причина совершенствования организации, источник прогресса органической жизни — борьба за жизнь, то есть голод и другие производимые им бедствия, а способ, которым производит она совершенствование организации, — естественный отбор, то есть страдание и погибель…
Мальчики, растущие в обществе людей, загрубевших от бедности, то есть главным образом от недостатка пищи, — грубые, невежественные, злые мальчики, когда мучат мышонка, не думают, что действуют на пользу мышам; а Дарвин учит думать это. Изволите видеть: мыши бегают от этих мальчиков; благодаря тому в мышах развиваются быстрота и ловкость движений, развиваются мускулы, развивается энергия дыхания, совершенствуется вся организация.
Да, злые мальчики, кошки, коршуны, совы — благодетели и благодетельницы мышей. Полно, так ли? Такое бегание полезно ли для развития мускулов и энергии дыхания? Не надрываются ли силы от такого бегания? Не ослабевают ли мускулы от чрезмерных усилий? Не портятся ли легкие? Не получается ли одышка? По физиологии, да: результат такого бегания — порча организма. И беганием ли ограничивается дело? Не сидят ли мыши, спрятавшись в норах? Полезно ли для мышей, млекопитающих животных, то есть существ с полною потребностью движения и очень сильною потребностью дыхания, неподвижное сидение в душных норах? По физиологии, не полезно, а вредно. Но стоит ли соображать, что говорит физиология? Есть книга Мальтуса; достаточно выхватить несколько строк из нее, и — готова теория, объясняющая историю органических существ.
Что постыдятся сказать в извинение своих злых шалостей невежественные мальчики, то придумал и возвестил миру человек умный, человек очень добрый и — натуралист, которому, кажется, следовало бы помнить основные истины физиологии; вот до какого помрачения памяти и рассудка может доводить ученое фантазерство, развивающее ошибочную догадку о значении непонятых чужих слов!
Много дурного говорил Мальтус… Но в том, что взвел на него благодарный ученик, он не виноват… Напрасно он [Дарвин] называет свою теорию применением теории Мальтуса к вопросу о происхождении видов — это не применение теории Мальтуса, а извращение смысла его слов, — извращение грубое, потому что истинный смысл его слов ясен. Он считает чрезмерность размножения причиною бедствий, и только; а бедствия он считает бедствиями, и только. В этом он верен истине, верен естествознанию. Дарвин называет совокупность результатов чрезмерного размножения борьбою за жизнь; хорошо; что же такое борьба за жизнь с точки зрения, на которую ставит своих читателей Мальтус? Совокупность бедствий, и только бедствий. Результат борьбы за жизнь Дарвин называет естественным отбором; хорошо; что же такое, сообразно понятиям Мальтуса, естественный отбор? Никак не благо, а непременно нечто дурное, потому что чрезмерность размножения не производит, по его понятиям, ничего хорошего, производит только дурное.
Так это по Мальтусу. Совершенно так, как по физиологии.
Мальтус нам не мил и не авторитетен. Но пренебрегать физиологией не следует…
Но зачем помнить физиологические законы, когда есть Мальтус?
Хорошо; Мальтус важнее физиологии, то пусть будет важнее. Но и мысль Мальтуса, рекомендуемая нам взамен физиологии, ведет к тому же понятию о естественном отборе. Ход вывода прост и ясен.
Чрезмерность размножения производит только бедствия; естественный отбор — результат чрезмерного размножения; спрашивается, что такое естественный отбор, благо или зло? Кажется, не очень мудрено сообразить: он — зло. Что такое зло в применении к понятию об организации? Понижение организации, деградация.
Насколько видоизменяются организмы действием естественного отбора, они деградируются. Если б он имел преобладающее влияние на историю органических существ, не могло бы быть никакого повышения организации. Если предками всех организмов были одноклеточные организмы, то при преобладании естественного отбора не могли бы никогда возникнуть никакие организмы хотя сколько-нибудь выше одноклеточных. А если одноклеточные организмы не первобытные формы органической жизни, если первым фазисом существования жизни, ставшей впоследствии органическою, было существование микроскопических кусочков органического, но еще не организовавшегося вещества, называемого теперь протоплазмой, то из этих неорганизованных кусочков протоплазмы не могли, в случае преобладания естественного отбора, возникнуть никакие организмы, ни даже самые низшие разряды одноклеточных существ; и мало сказать, что из них не могли возникнуть никакие организмы, — нет, не могли бы продолжать своего существования даже и эти кусочки протоплазмы: каждый из них в самый момент возникновения был бы уничтожен действием естественного отбора, разлагался бы на неорганические комбинации химических элементов, более устойчивые в борьбе, чем протоплазма. А если первобытными существами были не бесформенные кусочки протоплазмы, а одноклеточные организмы, то и о них следует сказать, что они под преобладанием естественного отбора не только не могли бы повышаться в организации, но не могли бы и продолжать свое существование: он отнимал бы у них организацию, превращал бы их в кусочки бесформенного органического вещества, а его превращал бы в неорганические соединения».
1.4.4. Богословский
«Для мелкого мещанского ума, — пишет Иван Владимирович Богословский в книге «Развитие жизни» (1908), — требовалось теоретическое оправдание практики насилий, и когда Дарвин дал это оправдание, все объятия сразу открылись для его теории…
«Чудовищная», по выражению Дюринга, теория Дарвина не признает никаких других законов развития, кроме законов разрушения, голода и смерти, ибо из них «прямо следует возникновение высших форм жизни», — как выражается Дарвин. — Хорошо зная, что по разрушении организма наступает гниение, вызываемое так называемыми гнилостными бактериями, мы, вслед за Дарвином, должны признать форму жизни этих бактерий за «высшую», ибо она только «прямо следует» за разрушением, голодом и смертью. Как ни странно, с зоологической точки зрения, называть высокоразвитых позвоночных — «низшими», а простейших беспозвоночных — «высшими», тем не менее «великий общий закон» Дарвина делает это выворачивание наизнанку всей зоологии непосредственно. «Может быть, нелогично, — говорит Дарвин, — но зато, на мой взгляд, удовлетворительнее видеть в личинках наездников, которые кормятся за счет живых тел своей добычи, слабое и частное выражение великого общего закона, ведущего к совершенствованию всех органических существ: плодитесь, изменяйтесь, пусть живет сильнейший, а слабейший пусть умирает».
«Великий общий закон», как видим, ведет органические существа к «совершенствованию» в том порядке, что сложные позвоночные формы, как «слабейшие», должны вымирать, чтобы из этой «смерти прямо следовало возникновение высших форм жизни», каковы бактерии и личинки наездников, ибо под воздействием «борьбы» особь передает в наследство следующим поколениям только те признаки, которые «полезны» виду. Такая передача «полезных» признаков, обусловливающая собой указанный порядок «совершенствования», точно согласуется с распорядками на скотных дворах и на конских заводах. Скотовод, подметив в той или иной особи желательные для него качества, начинает усиленно упитывать ее, между тем как другую, носящую на себе все признаки убыточности, немедленно убивает. Этот «отбор» делает то, что скотовод закрепляет за собой барыш и пользу, а вместе «совершенствует» для рынка породу, обнаруживающую расхождение видовых признаков настолько полно, что при незнании процесса происхождения породы легко можно было бы принять ее за новый вид. <…>
Теория Дарвина была оценена рынком по ее значению, т. е. по количеству тех разнузданных вожделений, каким она потакала.
И нужно отдать должное рынку, в этом направлении он понял теорию Дарвина в совершенстве: «отбор», «выгода» и «конкуренция» так полно завладели рыночным мышлением, что не только планеты, камни, кристаллы, химические элементы, клетки и ткани выступили между собой в «борьбу» из-за «выгоды», но даже прыщ на носу рыночника не мог вскочить без «конкуренции микробов». <…>
То здесь, то там против лживой теории прогрессивного влияния голода, убийства и смерти природа выдвигала и выдвигает целый арсенал конкретных доказательств того, что из голода, кроме смерти, из убийства, кроме смерти, и из смерти, кроме смерти ничего не получается. Когда в пампасах Южной Америки наступила продолжительная засуха, и бродившие там стада животных не находили ни пищи, ни питья, смерть поражала животных без справок о том, кто от кого родился, кому «выгодно» или «невыгодно» такое положение вещей и кто «приспособлен» или «неприспособлен» к возникшим условиям, ибо в опустевшей стране, после наступления в ней условий, благоприятных для жизни, «наиболее приспособленными» оказались одни только коловратки. Разумеется, рыночники, стада которых все без остатка вымерли, взбудоражились от верхнего края даже до нижнего и пустились изыскивать меры к устранению «всеобщего бедствия», несмотря на то, что незадолго перед этим аплодировали «великому закону», будто «из голода и смерти возникают высшие формы жизни». Когда английские миссионеры, офицеры и солдаты «вкупе и влюбе» стали убивать тасманийцев для корма своих собак, от этого австралийского племени скоро не осталось ни единого человека, вопреки утверждениям рыночников будто «из голода и смерти возникают высшие формы жизни… Многие виды черепах совершенно истреблены, другие находятся на пути к окончательному истреблению; корабельные сосны, хинное дерево и гуттаперча истребляются самым варварским образом, а птицы с роскошными перьями сделались зоологической редкостью; американские бизоны все истреблены без остатка, носороги истребляются, а африканский лев сохранился только в юмористических рассказах Додэ; остатки слонов Абиссинии европейскими хищниками уже теперь обзываются «бродячими миллионами» и, конечно, не замедлят обратиться в миллионы, реализованные в билетах Лондонского банка. Всюду и везде «фактор прогресса», т. е. убийство и смерть, господствует в полной мере и, однако, из трупов убиенных не получается никакой новой жизни, если не считать за таковую, определенное количество фунтов стерлингов, вырученных европейскими хищниками от продажи мяса, костей, шкур и перьев истребляемых ими естественноисторических видов. <…>
Самый беглый обзор трудов Дарвина, — пишет Богословский, — убеждает в том, что никакая биологическая проблема не решается его трактатами. Дарвинисты, восприняв от Дарвина его схоластику [оторванное от жизни бесплодное умствование], усвоили вместе с тем и его манеру исследования, заменяя факты словами, а их анализ — измышлением фантастических предположений…
Вирхов [известный немецкий патолог, (1821–1902)] на съезде германских антропологов в Вене в 1889 г., а затем в Москве в 1893 г., имел решительно все права, чтобы сказать, что «известная гипотеза [Дарвина] может обсуждаться, но значение она приобретает только тогда, когда за нее приводятся фактические данные. Этого, по крайней мере, по отношению к антропологии, дарвинизму не удалось достигнуть. Тщетно искали тех промежуточных членов, которые должны связать человека с обезьяной. Человеческий организм, в особенности во время зачаточного периода, отличается многими чертами, заимствованными не только у обезьян, но и у других животных; однако значение этих заимствованных черт вовсе не велико: оно не больше значения рунообразных волос, которые существуют у негра, овцы и пуделя, но существование которых не принимается за доказательство того, что негры произошли от пуделя или овцы… Никогда мы не видели, чтобы от обезьяны родился человек или обезьяна от человека».
Почему теория Дарвина, спрашивает Богословский, «не удовлетворяющая самым элементарным требованиям точной методологии и представляющая из себя сплошную клевету на природу, в короткое время захватила умы, возвела автора на пьедестал гения и сделалась символом веры для обширной группы людей?
По свидетельству Грант-Аллена, «сам Дарвин был удивлен быстрым успехом своей книги… Менее чем в шесть недель книга сделалась знаменитой». Мало этого, установилось время (к счастью для человечества безвозвратно миновавшее), когда возражения против теории убоя приравнивались к измене, карались презрением и ставили возражателя в положение Дрейфуса. Нужно было запастись дипломом, прочно осесть на профессорской кафедре и приобрести славу авторитета в какой-либо области, чтобы можно было отважиться заявить, что учение Дарвина непозволительно для школ, как сделал Вирхов, что «это учение самое близорукое, самое низменно-глупое и самое зверское», как заявил ботаник Шимпер, и что то же учение представляет из себя «хаос невероятностей и недоказанных наглых нелепостей», как выразился проф. Гибель.
Но и этим столпам науки немало досталось за отвагу. Вирхов попал в разряд «ограниченных и невежественных противников Дарвина», а о проф. Гибеле говорили: «Какой-нибудь Гибель с ясностью медного лба объясняет нам, что теория Дарвина есть такой же вздор, как столоверчение». Когда Чернышевский под псевдонимом Старого Трансформиста вздумал разоблачить всю философскую малограмотность Дарвина, его статья «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь» подверглась презрительному замалчиванию и только громкая популярность автора спасла его от вторичного пригвождения к столбу, хотя достоинства самой статьи позволили кн. Кропоткину назвать ее «замечательным очерком дарвинизма». Почтенный труд Данилевского вызвал целый поток издевательств со стороны фанатизированных дарвинистов и остался неведомым большой публике, которая, со слов сектантов, стала презрительно относиться к этому труду и пожимала только плечами при имени Данилевского. <…>
При чтении огромного большинства дифирамбов, написанных в честь Дарвина, бросается в глаза тот поразительный факт, что песнопевцы, участвовавшие в создании славы творца теории убоя, как великого ученого, и заявлявшие себя поклонниками книги «О происхождении видов», имели весьма смутное понятие о виде.
До сих пор дети рынка разных толков, не спускающие с языка «борьбы» и «отбора», в своих естественноисторических знаниях идут не дальше умения отличить свинью от собаки».
1.4.5. Скворцов
Профессор Харьковского университета Иринарх Скворцов в статье «Борьба или мир управляют жизнью и всем миром?» (журнал «Наука и жизнь», № 3, 1897), давая оценку одному из основных положений гипотезы Дарвина, писал: «В настоящее время в науке и жизни сделали из борьбы за существование какой-то культ со всеми его дурными сторонами, в том числе и с нетерпимостью к противникам. В таких случаях очень легко сами по себе верные мысли и воззрения доводятся до абсурда, до нелепости, вроде, например, борьбы за существование миров Вселенной, среди звуков человеческой речи, среди нравственных идей. Мало ли где и с чем бывают сходства, но нельзя же все уравнивать между собой. Нельзя, например, простое сопоставление и сравнительную оценку мыслей или чувств считать явлениями одной категории с поеданием одного зверя другим, с вытеснением черного таракана бурым, или наоборот и т. п.»
Давая определение понятию борьба, Скворцов пишет: «Борьбою мы называем такое деятельное соотношение двух (или более) предметов, целых их обществ, которое клонится к вытеснению одного из них другим, обладающим какими-либо преимуществами, с большим или меньшим подрывом, а то даже и с полным уничтожением существования первого.
Что мы видим в природе? Видим то, что в ней все созидается, видоизменяется и поддерживается не борьбою сил и вещей, а их взаимодействием вообще, которое часто сопровождается и разрушением, но сущность не в отрицательной, а в положительной стороне последнего, т. е. не в разрушении, а в созидании, не в соперничестве, а в содействии. Существование Вселенной и весь порядок этого существования в пространстве и во времени обусловливаются взаимным всемирным тяготением в разнообразных его проявлениях, а не всемирным взаимным отвращением или соперничеством. Так, физическое тяготение, или физическое сродство, проявляясь в мельчайших частицах вещества — в его атомах и молекулах — создает разнообразные, более или менее геометрически правильные кристаллические формы. Химическое тяготение, или сродство, образует различные… более или менее правильные химические формы вещества.
Что может создать физическое или химическое отталкивание или соперничество? Если в известных смесях кристаллизация или химизм принимает одно определенное направление, то это есть результат не борьбы, не победы сильного над слабым, умелого над неумелым, — а первоначальных свойств вещества, связанных с самим его происхождением, без сомнения, чуждым какой бы то ни было борьбе».
Что касается живого организма, то он представляет собой «вещество в движении, при котором своеобразное жизненное сродство и поддерживает видимую цельность формы. Поддержка эта складывается из множества взаимных частиц и частей, составляющих живое тело — и лучше всего может быть охарактеризована словом симбиоз, или взаимополезное сожитие, всегда предполагающее известную цель и известное направление в деле достижения последней… Симбиоз в самых разнообразных видах — каковы, с одной стороны, сложные организмы (собственно жизненный, или органический симбиоз), а с другой — разные общества, стада, рои, орды и т. п. (бытовой симбиоз), проникает всю жизнь и все ее проявления от начала и до конца.
Наименее развитые и сложные живые существа состоят из таких отдельных оформленных частиц (клеток и т. п.), которые часто обладают способностью самостоятельного существования.
Наиболее развитые и сложные живые существа, каков человек, представляют высшее проявление органического симбиоза, разнородные и разнозначные члены которого существуют лишь в условиях взаимной зависимости, не обладая в обычных внешних условиях способностью самостоятельного существования. Никто, конечно, не сомневается, что благодаря только взаимной поддержке, а не борьбе членов и органов нашего тела, мы существуем и действуем. Жизнь каждого из нас начинается таинственным по своей сущности соединением двух начал. Такое единение поддерживается особым, собственно родовым чувством, которое красной нитью проходит по всей жизни людей — личной, семейной и общественной, — тем чувством, разнообразные проявления которого объединяются в понятие о любви, — этой основе высших нравственных учений, видящих обыкновенно во всем человечестве одну семью, один род. <…>
Не в борьбе, а в согласии, в содействии сила и залог существования всей природы, всей жизни. Разнообразнейшие виды ассоциаций — от солнечных систем до микробических колоний, и от этих последних до совершеннейших сложных организмов и сложных обществ обнимают всю Вселенную, весь космос — и направляют все виды проявления в ней деятельности. Сопротивление, препятствия, столкновения, борьба — неизбежные явления в мире и жизни, но они мешают, а не способствуют движению и, специально, развитию жизни… Борьба вызывает и вызывала лишь то усиление или укрепление, то — реже — ослабление готовых уже основных органов или целых существ… Но она не создаст не только мозга, сердца, легкого, желудка, глаза, уха, крови, но даже зуба или когтя, если уже внутренние симбиотические отношения в организме не положили им основания в виде каких-либо зачатков. Видеть в борьбе направляющий фактор жизни все равно, что считать тьму положительным, а свет отрицательным явлением. В борьбе и победитель, и побежденный одинаково теряют то, что могло бы явиться плодом их совместной деятельности.
Борьба за существование есть вторичное явление в области жизни. Она, прежде всего, зависит не от качества, а от количества жизни — и на том же количестве существенным образом сказывается ее влияние. Борьба — явление внешнее для жизни, которое может лишь подать повод ко внутренним изменениям, само не производя их и даже имея лишь условное влияние на их направление. <…> Борьба родит ожесточение, разжигает страсти, которые затемняют ум и извращают волю, — и тем, очевидно, не повышает, а понижает уровень душевной [духовной] жизни. Поэтому человечество в лице своих отдельных представителей — единичных лиц и целых обществ — подвигалось вперед делами, словами, мыслями не вражды, ненависти, укоризны, а согласия, любви, прощения. <…>
Все, что приобретено человечеством доброго, приобретено миром и любовью. Развитие мысли мудрецами, развитие внутреннего духовного, или нравственного чувства проповедниками, развитие знаний исследователями и искусств художниками — все это плод мира, а не борьбы, любви, а не вражды. Борьба, вражда всегда только мешали развитию того или другого, уродовали или останавливали его».
И в заключительных строках профессор Скворцов пишет: «В мире человеческом и теперь постоянно стремятся к борьбе во что бы то ни стало. В нем чуть не каждый человек, каждое общество, государство, каждый культ, каждое учение считают себя лучше и выше других и стремятся всеми силами подчинить других своей воле. Эта гордыня духа есть следствие распущенности, необузданности, духовной слепоты, нравственного идиотизма, словом — это отрицание основного жизненного мотива, выражаемого афоризмом: «в единении — сила». В нем же, этом единении, и самый смысл жизни во всех формах ее проявления, а тем более — в наивысшей ее форме — в человеке…»
Доктор М. Глубоковский в статье «К вопросу о дарвинизме» (1892) писал: «Нет надобности пояснять, что дарвинизм в настоящее время вовсе не носит характера отвлеченной научной теории, ибо он проник в жизнь, ибо многие, даже знающие о его сущности лишь понаслышке, применяют теорию «борьбы за существование» — на практике, оправдывая этой теорией свои действия, исходящие из низменных побуждений. В этом великая опасность».
1.5. Версия академика Опарина
Александр Иванович Опарин (1894–1980) и его многочисленные ученики принадлежат к числу верных последователей теории Дарвина. Свой подход к проблеме происхождения живых существ он излагает следующим образом в работе «Возникновение жизни на Земле»: «Мы окружены живыми существами, да и сами принадлежим к их числу. Естественно поэтому, что каждый из нас задает себе вопрос: откуда эти живые существа произошли, как они, в конце концов, возникли?
Повседневно мы наблюдаем, что живые существа всегда происходят от подобных им: человек родится от человека; теленок — от коровы; цыпленок вылупляется из того яйца, которое снесла курица; рыбы образуются из отложенной такими же рыбами икры; растения вырастают из тех семян, которые созрели из таких же растений. Но было ли так всегда вечно? Наука учит нас, что и сама наша планета Земля не всегда существовала. Она когда-то возникла, отделилась от Солнца и в первые периоды своего существования не могла быть заселена животными и растениями, так как ее температура была слишком высока для этого».
Чарлз Дарвин доказал, что «современные нам растения и животные, в том числе и человек, произошли от более низкоорганизованных, менее сложноустроенных живых существ, когда-то населявших Землю. Эти живые существа, в свою очередь, берут начало от еще более просто устроенных существ, живших еще ранее. Так постепенно, спускаясь со ступеньки на ступеньку, мы придем к началу жизни, к тем наипростейшим живым существам, которые явились родоначальниками всего живого на Земле. И здесь встает вопрос: как же возникли, откуда взялись эти самые простые, самые первичные живые существа? Может быть, они возникли сами собой, может быть, они самозародились непосредственно из безжизненных, неорганических веществ окружающей природы?».
Пастер своими опытами показал, что даже такие простейшие, как микроорганизмы, не могут самозарождаться, и они, подобно всем живым существам, всегда возникают от себе подобных. Тогда откуда на нашей планете появились первые живые существа? Возможно живые зародыши когда-то были занесены на безжизненную Землю с других планет звездного мира, и эти отдаленные миры являются плантациями таких зародышей? Наука полностью отвергает такую возможность. Мировое пространство пронизано ультрафиолетовыми коротковолновыми лучами, которые губительны для всего живого. Любой зародыш жизни, попав в безвоздушное мировое пространство, обязательно погибнет под действием этих лучей в течение очень короткого времени. До поверхности Земли доходит лишь малая доля ультрафиолетовых лучей, поскольку они поглощаются озоном, присутствующим в атмосфере. Таким образом, жизнеспособные зародыши никогда не могли попасть на Землю. Но жизнь на Земле когда-то и как-то началась! — считает академик и предлагает следующую версию происхождения жизни.
Примерно три миллиарда лет тому назад от поверхности Солнца оторвался ряд газовых сгустков, из которых в дальнейшем сформировались все планеты солнечной системы. Уже на ранних стадиях формирования Земли в центре ее газового сгустка возникло массивное раскаленное ядро, вокруг которого в дальнейшем сформировались остальные части планеты. Наряду с другими элементами в состав газового сгустка входили углерод и его соединения, из которых построены все тела живых существ.
Современная атмосфера планеты состоит в основном из кислорода и азота. Первичная атмосфера не содержала в себе эти элементы, она почти целиком состояла из перегретого водяного пара. Вода современных морей и океанов была в виде водяного пара, окутывавшего Землю мощной оболочкой. Извергнутые из недр на земную поверхность раскаленные огненно-жидкие карбиды при взаимодействии с водяными парами образовали углеводороды. Эти вещества Опарин называет органическими; и возникли они, по его мнению, задолго до появления первых живых существ. Когда температура поверхности Земли снизилась настолько, что началась конденсация водяных паров, тогда сильные ливни затопили планету, образовав первичный океан. Находившиеся в атмосфере органические вещества, увлеченные ливнями, перешли в воды этого океана. Что же с ними произошло дальше?
Постепенно, пишет Опарин, «в результате взаимодействия между водой и простейшими производными углеводородов путем ряда последовательных химических превращений, в водах первородного океана образовался тот материал, из которого в настоящее время построены все живые существа. Однако это был еще только строительный материал. Для того чтобы возникли живые существа — организмы, этот материал должен был приобрести необходимое строение, определенную организацию.
Первоначально эти вещества находились в водах тогдашних морей и океанов просто в виде растворов. Здесь отсутствовало какое-либо строение, какая-либо структура. Но при смешении между собой растворов белков и других подобных органических соединений происходит выделение из раствора особых полужидких студенистых образований, так называемых коацерватов.
Несмотря на то, что капельки являются жидкими, они обладают определенным внутренним строением. В них частицы вещества расположены не беспорядочно, как в растворе, а определенным, закономерным образом. Следовательно, при образовании коацерватов возникают зачатки некоторой организации, правда, еще очень примитивной и весьма неустойчивой…
Понятно, что каждая отдельная капелька не могла все время расти как одна сплошная масса — она распадалась на дочерние капельки. По своему внутреннему строению они были сходны с капелькой, их породившей. Но отделившись друг от друга, каждая из них стала расти и изменяться самостоятельно. Все неудачные формы организации погибали, разлагались, а для дальнейшей эволюции сохранялись лишь наиболее совершенные капельки. Так возник в процессе становления жизни своеобразный «естественный» отбор» коацерватных капелек. Поэтому по мере все ускоряющегося роста коацерватов на земной поверхности не только увеличивалось количество организованного вещества, но и качество самой организации все время улучшалось, совершенствовалось. Таким путем создавалась та приспособленность внутреннего строения к несению определенных функций, которая так характерна для организации всех живых существ. <…>
На основании изучения организации современных нам простейших живых существ мы можем сейчас шаг за шагом проследить, как шло постепенное усложнение и усовершенствование организации описанных нами образований. В конечном итоге, оно и привело к возникновению качественно новой формы существования материи. Так произошел тот диалектический «скачок», в результате которого на земной поверхности возникли простейшие живые существа…
«На заре жизни», в начале так называемой эозойской эры, и растения, и животные представляли собой мельчайшие одноклеточные живые существа. Большим событием в истории последовательного развития природы было возникновение многоклеточных организмов, объединения отдельных клеток в сообщества. Живые организмы стали делаться все сложнее и разнообразнее. В течение эозойской эры, которая насчитывает многие и многие миллионы лет, население Земли изменилось до неузнаваемости. Мощные водоросли заселили воды морей и океанов, в их зарослях появились многочисленные медузы, моллюски, иглокожие и морские черви.
Жизнь вступала в новую, палеозойскую эру, которая длилась более трехсот миллионов лет.
В начале этой эры единственной ареной жизни было еще только море… Однако во второй половине палеозойской эры растения и животные начинают быстро заселять сушу. Появляются земноводные, а затем и пресмыкающиеся.
Последующая за палеозойской эрой так называемая мезозойская эра, длившаяся также многие миллионы лет, явилась периодом расцвета пресмыкающихся. Гигантские динозавры и игуанодонты владели сушей. В морях плавали плезиозавры и ихтиозавры, а в воздухе летали безобразные птеродактили.
К концу мезозойской эры путем последовательного развития пресмыкающихся возникли птицы и млекопитающие. Их царством явилась кайнозойская эра, которая продолжается и сейчас. В последнем, четвертичном периоде этой эры на Земле появился человек и сформировался весь тот мир живых существ, который мы наблюдаем сейчас. <…>
Невольно, — пишет Опарин, — возникает вопрос: почему же это не происходит сейчас? Почему теперь живые существа родятся от себе подобных? Ответ на этот вопрос с первого взгляда может показаться странным. Жизнь в настоящее время не возникает потому, что она уже возникла.»
1.6. Развитие Вселенной по Циолковскому
Константин Эдуардович Циолковский (1857–1935) на основе принципов эволюционного учения в работе «Монизм Вселенной» (1925) дал свое видение преобразования человека, природы и Вселенной в будущем. Вот что он писал по этому поводу: «Человек сделал великий путь от «мертвой» материи к одноклеточным существам, а отсюда к своему теперешнему полуживотному состоянию. Остановится ли он на этом пути?.. Ничто сразу не останавливается. Не остановится и человек в своем развитии, тем более, что ум уже давно подсказывает его нравственное несовершенство…
Можно вскоре ожидать наступления разумного и умеренного общественного устройства на Земле, которое будет соответствовать его свойствам и его ограниченности. Наступит объединение, прекратятся вследствие этого войны, так как не с кем будет воевать. Счастливое общественное устройство, подсказанное гениями, заставит технику и науку идти вперед с невообразимой быстротою и с такою же быстротой улучшать человеческий быт. Это повлечет за собою усиленное размножение. Население возрастет в 1000 раз, отчего человек сделается истинным хозяином Земли. Он будет преобразовывать сушу, изменять состав атмосферы и широко эксплуатировать океаны. Климат будет изменяться по желанию или надобности. Вся Земля сделается обитаемой и приносящей великие плоды. Сначала исчезнут вредные животные и растения, потом избавятся и от домашних животных. В конце концов, кроме низших существ, растений и человека, ничего на Земле не останется… Многочисленное население Земли будет усиленно размножаться, но право производить детей будут иметь только лучшие особи. Все будут иметь жен и счастливо жить с ними, но не все будут иметь детей. Таким образом, численность людей, дойдя до своего предела, не будет возрастать, но зато их качество будет непрерывно изменяться к лучшему. Естественный отбор заменится искусственным, причем наука и техника придут ему на помощь.
Так пройдут тысячи лет, и вы тогда население не узнаете. Оно будет настолько же выше теперешнего человека, дойдя до своего предела, не будет возрастать, но зато качество их будет непрерывно изменяться к лучшему. Естественный отбор заменится искусственным, причем наука и техника придут ему на помощь.
Так пройдут тысячи лет, и вы тогда население не узнаете. Оно будет настолько же выше теперешнего человека, насколько последний выше какой-нибудь мартышки. Исчезнут из характера низшие животные инстинкты. Даже исчезнут унижающие нас половые акты и заменятся искусственным оплодотворением. Женщины будут рожать, но без страданий, как родят низшие животные.
Произведенные ими зародыши будут продолжать развитие в особой обстановке, заменяющей утробу матери. Будет полный простор для развития как общественных, так и индивидуальных свойств человека, не вредящих людям».
Заселение Солнечной системы и Млечного Пути пойдет следующим образом. «Техника будущего даст возможность одолеть земную тяжесть и путешествовать по всей Солнечной системе. Люди посетят и изучат все ее планеты. Несовершенные миры ликвидируют и заменят собственным населением. Окружат Солнце искусственными жилищами, заимствуя материал от астероидов, планет и их спутников. Это даст возможность существовать населению в 2 миллиарда раз более многочисленному, чем население Земли. Отчасти она будет отдавать небесным колониям свой избыток людей, отчасти переселенные кадры сами будут размножаться. Это размножение будет страшно быстро, так как огромная часть яичек (яйцеклеток) и сперматозоидов пойдет в дело.
Кругом Солнца, поблизости астероидов, будут расти и совершенствоваться миллиарды миллиардов существ. Получатся очень разнообразные существа: пригодные для жизни в разных атмосферах, при разной тяжести, на разных планетах, пригодные для существования в пустоте или в разреженном газе, живущие пищей и живущие без нее — одними солнечными лучами — существа, переносящие жар, существа, переносящие холод, переносящие резкие и значительные изменения температуры.
Впрочем, будет господствующим наиболее совершенный тип организма, живущего в эфире и питающегося непосредственно солнечной энергией (как растения).
После заселения нашей Солнечной системы начнут заселяться иные солнечные системы нашего Млечного Пути». Исходным пунктом расселения совершенных в Млечном Пути станет Земля. Как же это будет происходить? Там, «где на планетах встретят пустыню или недоразвившийся уродливый мир, там безболезненно ликвидируют его, заменив своим миром. Где можно ожидать хороших плодов, там оставят его доразвиваться. Тяжкую дорогу прошло население Земли. Страдальческий и длинный был путь. И еще осталось много времени для мучительного развития. Нежелателен этот путь. Но Земля, расселяясь в своей спиральной туманности (т. е. в Млечном Пути), устраняет эту тяжелую дорогу для других и заменяет ее легкой, исключающей страдания и не отнимающей миллиарды лет, необходимых для самозарождения».
Будущий мир представляет собой «беспредельную вселенную с бесконечным числом дециллионов совершенных существ, получившихся безболезненным размножением и расселением. Такие очаги жизни, как Земля, составляют чрезвычайно редкое исключение, — как младенец, имеющий одну терцию возраста. Потому мучительная жизнь Земли редкость, что она получилась самозарождением, а не заселением. В космосе господствует заселение, как процесс более выгодный», — считал Циолковский.
1.7. Почему так привлекательна вера в самозарождение?
«Интересно, все же, — почему так трудно искоренить веру в самозарождение? — писал профессор С. П. Костычев в работе «О появлении жизни на Земле». Причина кроется в том, что при помощи самозарождения можно было бы просто и понятно разъяснить происхождение жизни на Земле, между тем как с опровержением теории самозарождения начало жизни покрывается глубокой тайной. Так как… теория эволюции вполне удовлетворительно объясняет изменяемость организмов и их прогрессивное развитие, то стоит только разъяснить происхождение какого-нибудь простейшего микроба, и тогда появление более сложноорганизованных существ становится логически понятным. Но именно здесь, между живым и мертвым, оказывается непроходимая пропасть. <…>
Справедливость требует признать, что вероятность случайного самозарождения в какое бы то ни было время и при каких бы то ни было условиях чрезвычайно ничтожна. Легко вообразить себе такие условия, при которых могли бы в природе образоваться белки и другие органические вещества, входящие в состав тела живых существ, но почти немыслимо понять случайное построение даже простейшего организма из этих материалов. Каждый организм представляет собой весьма сложный аппарат… Все характерные для живых существ превращения веществ и энергии были бы невозможны без посредства специально приспособленного аппарата. Но именно случайное возникновение сложного аппарата крайне неправдоподобно. Если бы я предложил читателю обсудить, насколько велика вероятность того, чтобы среди неорганизованной материи путем каких-нибудь естественных, например, вулканических процессов случайно образовалась фабрика — с топками, трубами, котлами, машинами, вентиляторами и т. п., такое предложение произвело бы впечатление неуместной шутки.
Однако простейший микроорганизм устроен еще сложнее всякой фабрики, значит, — его случайное возникновение еще менее вероятно. Ввиду этих соображений трудно оспаривать категорическое мнение великого физика В. Томсона (лорда Кельвина), утверждавшего, что, на основании огромного количества индуктивных доказательств, невозможность самозарождения в какое бы то ни было время так же прочно установлено, как закон всемирного тяготения.
Надо заметить, что авторы, предполагавшие возможность самозарождения при метеорологических условиях, весьма непохожих на существующие теперь, сами сознавали крайнюю шаткость своего допущения и для оправдания его приводили обыкновенно то обстоятельство, что будто бы еще труднее придумать другое естественное научное объяснение происхождения жизни на Земле. <…>
Вероятно, однако, когда отзвуки споров о самозарождении окончательно заглохнут, тогда все признают, что жизнь только меняет свою форму, но никогда не создается из мертвой материи».
1.8. Великий Бородин о загадке жизни
«Милостивые господа!
Почти полвека тому назад, в естествознании родилось новое понятие, а в научном языке, новый термин, которому суждено было играть огромную роль в истории человеческой мысли и произвести своего рода переворот в наших воззрениях на природу живых тел. Термин этот — протоплазма, — такими словами Александр Порфеньевич Бородин (1848–1898), член «Могучей кучки», автор национального героического эпоса — оперы «Князь Игорь», а также многих трудов по органической химии, начал свой доклад «Протоплазма и витализм» 28.12.1893 года на юбилейном собрании по случаю 25-летия Общества естествоиспытателей при Императорском С.-Петербургском университете. — Протоплазмою назвал в 1846 году Гого Моль [известный микроскопист, профессор из Тюбингена] азотистую, подвижную, обыкновенно мелкозернистую слизь, находящуюся внутри клетки. Что же за вещество эта живая слизь в химическом отношении?…Она содержит азот и притом в виде так называемого белкового вещества. А химия утверждает, что белковые вещества представляют собою самые сложные из всех химических соединений, существующих в природе. Едва нужно прибавлять, что они встречаются исключительно в живых телах… <…> И вот, вместе с культом протоплазмы [в науке] создается культ белка. Протоплазма — субстрат жизни, а белок — химический ключ к уразумению жизненных явлений, разыгрывающихся в этом субстрате. Протоплазма и белок почти отождествляются, становятся чуть не синонимами. Только бы удалось получить искусственно в лабораторной колбочке белок, мечтается ученым, и попытка Вагнера [Егор Егорович, (1849–1903), российский химик-органик] кристаллизовать Гомункула [существо, подобное человеку, которое якобы можно получить искусственно в пробирке] в реторте была бы осуществлена хоть с другого конца, — вместе с белком мы получили бы протоплазму, а с получением протоплазмы в нашей колбочке загорелась бы жизнь!
В настоящее время задача искусственного получения белка, как выражаются химики, синтетическим путем почти осуществлена; во всяком случае, мы накануне ее решения, и возможно, что надвигающемуся двадцатому веку мы поднесем, как ценное наследство, созданное нами в лаборатории белковое вещество. Но что сталось с розовыми надеждами на искусственное получение этим путем жизни? Немного найдется теперь людей, продолжающих верить в эту химеру. То — последние могикане, не желающие сдаваться и закрывающие глаза на современное движение науки, чтобы не видеть крушение дорогих иллюзий. И все еще мерещится им, что хоть где-то там, на рубеже живой и мертвой природы, существо и вещество оказываются синонимами.
В действительности, однако, по мере того, как росла вера в возможность искусственного получения белкового вещества, не увеличивалась, а, напротив, слабела надежда на получение вместе с ним хоть искорки жизни. <…>
Окидывая беглым взглядом полувековую историю исследования протоплазмы, мы вынуждены, хотя, быть может, и с тяжелым сердцем сознаться, что жизненный субстрат представляет для нас по-прежнему один сплошной икс. «Темно строение, наитемны отправления», — сказал древний анатом о человеческом мозге; выражение это всецело применимо и к протоплазме… Дальше слабого лепета о свойствах белковых веществ, которыми, будто бы, объясняются жизненные явления, мы не пошли.
Почти параллельно с развитием учения о протоплазме, как гнездилище жизни», развивалось и учение [витализм] о том, какую огромную роль в живых существах играет так называемая «жизненная сила». «Одним из важнейших оплотов витализма издавна служил оригинальный химический состав живых тел, нахождение в них множества веществ, в мертвой природе совершенно не встречающихся». Однако искусственное получение химиком Вёлером в лаборатории мочевины, без всякого участия жизни, а затем решение химиками задачи получения белкового вещества сильно пошатнули устои витализма. «Жизненная сила изгоняется из науки, как понятие, не только бесполезное, но положительно вредное, убаюкивающее будто бы мысль физиолога и тем тормозившее долгое время правильный ход естествознания. На развалинах, казалось бы, погибшего витализма водворяется строго механический взгляд на живые тела, жизнь отныне ничто иное, как необычайно сложная игра физических и химических сил в необычно сложном субстрате… а организм не более, как крайне сложный самодействующий механизм.
Поражение казалось полным, крушение его окончательным. Но это именно только казалось. И вот, в настоящее время мы присутствуем при зрелище, столь же любопытном, сколько неожиданном, — витализм начинает возрождаться, хотя и в иной, обновленной форме… Относиться к возрождению витализма можно различно, но нельзя отрицать самого факта. Не какие-нибудь дилетанты, а серьезные ученые решаются, наперекор господствовавшему течению, заговорить снова о жизненной силе. У нас в России сигнал был подан интересною вступительною речью профессора Коржинского в Томском университете под заглавием: «Что такое жизнь?» (Томск, 1888). <…>
Итак, старушка жизненная сила, которую мы с таким триумфом хоронили, над которой всячески глумились, только притворилась мертвою и теперь решается предъявлять какие-то права на жизнь, собираясь воспрянуть в обновленном виде…
В чем же выражается это обновление? В том, что неовитализм, как его уже называют, безусловно признает господство физики и химии в живых телах, подчинение последних силам мертвой природы. Только под этим условием, конечно, мыслимо какое бы то ни было возрождение, — прежний витализм, решавшийся творить из ничего, разумеется, погиб бесповоротно. <…>
…Гипотеза особой жизненной силы не создает ни малейшей опасности для поступательного движения науки и даже, наоборот, может играть роль возбуждающего стимула.
Механическое воззрение на организмы, отрицающее существование в них какой-либо особой жизненной силы, выставляется обыкновенно как продукт современного естествознания… На самом деле мы в обоих случаях имеем перед собою дары философии, той самой философии, к которой с таким нескрываемым и незаслуженным пренебрежением относится, к величайшему сожалению, большинство современных естествоиспытателей. Достаточно заглянуть в историю философии, чтобы видеть, как слабо механическое воззрение на живые тела связано с фактическими о них сведениями…Мы уже в XVII столетии встречаем этот взгляд, высказанный совершенно определенно Декартом; и это в то время… когда не были прочно установлены законы вечности вещества и сохранения энергии.
Но, может быть, то, что высказывалось некогда философами в виде простой догадки, современному естествознанию удалось превратить в прочно установленный, незыблемый факт?» Ответ на этот вопрос звучит не в положительном смысле: «основа жизни для нас по-прежнему — terra incognita.
Ни один естествоиспытатель не сомневается, конечно, в том, что человек, хотя бы это был гениальный Ньютон, полетит вниз совершенно наподобие бездушной гири… Никто не сомневается в том, что благородная кровь Ньютона текла в его жилах совершенно согласно с законами гидродинамики, как в каучуковых трубках. Все мы убеждены, что фосфор в мозгу гениального человека… решительно не отличается от фосфора любой спичечной головки. Если мы на основании подобных данных… делаем вывод: значит все, происходящее в Ньютоне, вплоть до блестящих проявлений его гения, не более, как сложная игра физики и химии, а сам Ньютон не более, как сложнейший автомат, то не рискуем ли мы очутиться на узкой точке зрения того лакея, для которого, согласно французской поговорке, не существует великого человека, не существует потому, что он видит ежедневно лишь простейшие будничные отправления его жизни. <…>
Мне кажется… вполне возможным, вместе с Бунге [профессор физиологической химии в Дерпте, Базеле; автор работы «Витализм и механизм»] защищать то положение, что история физиологии учит нас прямо противоположному. «Чем обстоятельнее, разностороннее, основательнее мы изучаем жизненные явления, — говорит Бунге, — тем более мы убеждаемся, что процессы, которые мы уже полагали возможным объяснять физически и химически, в действительности несравненно сложнее и пока еще решительно не поддаются объяснению».
Подобно тому, «как механик, строя свою машину, не в состоянии создать ни единого атома, ни малейшей крупицы силы, не может нарушить ни единого из законов природы и, тем не менее, достигает сознательно намеченной им цели, так же точно и организмы оказываются, безусловно, подчиненными законам вечности вещества и сохранения энергии, что не исключает, однако, существования в них особого зиждительного начала…
…Вместо того, чтобы утверждать с уверенностью, — сказал в заключении доклада Бородин, — что организм есть механизм, а жизнь — физико-химическое явление… разыгрывающееся в протоплазме, скажем скромно, что живые тела подчинены действию механических сил мертвой природы, но жизнь, по-прежнему, остается для нас величайшею из тайн. Удастся ли науке когда-нибудь сломать все печати, скрывающие эту тайну от пытливого ума человека, покажет лишь отдаленное будущее, наш же догорающий XIX-й век осекся, вскрывая одну из этих печатей, осекся на вопросе о происхождении жизни».
Осеклись на этом XX-й и начало XXI-го века.
1.9. И сегодня…
Дарвиновские гипотезы, несмотря на их полный разгром видными мыслителями — современниками Дарвина, оказались настолько привлекательными и живучими, что из их плена не избавились не только ученые двадцатого, но и нынешнего столетия. Отсюда и взгляды на природу, общество, материю, жизнь и сознание, основанные на дарвиновской платформе, на сегодняшний день не продвинулись ни на шаг (как в теоретическом, так и экспериментальном планах), разве что стали широко использоваться такие замысловатые понятия, как торсионные поля, Абсолютное «Ничто», информация, относительность времени, ноосфера, самоорганизация, коллективный разум, информационное поле планеты и т. д. В качестве примера сказанному приведем взгляды на мироздание, изложенные в работах академиков Шипова и Моисеева.
Шипов Геннадий Иванович (1938) — академик Российской академии естественных наук свое понимание мироустройства изложил в работе «Теория физического вакуума» (1997; 2003 гг.), в которой выдвигается тезис: в основе мира лежит Великая Пустота — вакуум; эволюция мира, в том числе и эволюция сознания, неотвратимы.
Все физические объекты состоят из элементарных частиц, которые обладают спином (собственным вращением), поэтому все живые и неживые тела и системы имеют свои собственные «торсионные портреты», создаваемые вращением частиц, из которых они состоят. Существование торсионных полей, как идеальных носителей информации, предсказывает, по мнению Шипова, теория физического вакуума. Причем торсионные поля у неживых и живых систем весьма отличаются по своей структуре: у неживых систем торсионные поля устроены проще, чем у живых. Что касается живых систем, то наибольшей сложностью строения обладает торсионное поле, создаваемое телом человека. На основе уравнений теории физического вакуума академик рассматривает три мира, составляющие реальность мироздания: грубоматериальный, тонкоматериальный и мир высшей реальности.
При этом в мире высшей реальности выделяются три уровня: Абсолютное «Ничто», первичный вакуум и физический вакуум.
Поскольку Абсолютное «Ничто» обладает максимальной устойчивостью, то именно этот уровень порождает уровни первичного вакуума и физического вакуума. Абсолютное «Ничто» — Творец обладает такими качествами, как Сверхсознание и Бесконечные Творческие Способности.
Первичный вакуум представляет собой первичную матрицу, в соответствии с которой создаются первичные торсионные поля.
Эти поля по своим свойствам отличаются от обычной материи тем, что они не принимают участия в силовых взаимодействиях, т. е. не искривляют пространства. Рожденные из первичного вакуума первичные торсионные поля образуют тонкоматериальный мир.
Физический вакуум содержит информацию, в соответствии с которой строится рождаемая из вакуума грубая материя, участвующая в силовых взаимодействиях. Эта информация выражается в уравнениях вакуума в виде физических законов, устанавливающих отношения между грубоматериальными объектами. «Уравнения вакуума [физического] и первичного вакуума устроены так, что они не содержат никаких конкретных физических констант.
Пустота не может характеризоваться чем-то конкретным. Более того, сами уравнения носят характер тождеств, поскольку удовлетворяют любому набору искомых переменных. Допустимыми оказываются любые виды тонкоматериальной и грубоматериальной материи».
Первичные торсионные поля, присутствующие в пространстве, делают «структуру физического вакуума неустойчивой, вызывая рождение из вакуума элементарных частиц — простейших представителей грубоматериального мира».
Грубоматериальный мир состоит из всех видов материи, обладающих энергией. Этот мир включает четыре уровня реальности: элементарные частицы, газы, жидкости и твердые тела.
Что касается тела человека, то оно, согласно Шипову, включает физическое тело и ауру, состоящую из шести «тонких тел»: тела духа, тела души, ментального, астрального, призрачного и эфирного тел. Все эти семь тел связаны с тремя мирами: грубоматериальным, тонкоматериальным и высшим. При этом физическое и эфирное тела относятся к грубоматериальному миру; к тонкоматериальному миру относятся ментальное, астральное и призрачное тела; к миру высшей реальности — тела духа и души, которые определяют сущность человека и хранят главную для его эволюции информацию. Каждое из указанных тел отвечает за соответствующее проявление в различных мирах.
В теории физического вакуума творение веществ и миров Абсолютное «Ничто» начинает из физического вакуума — потенциального состояния материи. Причем число возможных миров — безгранично, поэтому Творцу нужны добровольные помощники, то есть люди, которых он сам создает на уровне проявленной материи «по своему образу и подобию». Цель помощников — эволюция и постоянное совершенствование. При этом под эволюцией человека понимается его продвижение вверх (по лестнице сознания) от грубоматериального мира к тонкоматериальному миру и миру высшей реальности. В процессе своих перерождений человек способствует эволюции всей Реальности. Хотя цель у помощников одна, но все они находятся на разных уровнях эволюционной лестницы. Чем выше уровень, тем ближе помощник к Абсолютному «Ничто» по своим творческим возможностям. У наиболее продвинутых помощников творческие возможности настолько огромны, что они способны создавать звездные системы и разумных существ, подобных современному человеку. Шипов предполагает, что человек планеты Земля был создан помощниками-творцами высокого уровня, и цель космической эволюции человека и природы состоит в том, чтобы помогать Абсолютному «Ничто» в процессе его творческой работы. При этом именно преуспевающие помощники восходят вверх по эволюционной лестнице, становясь «свободными и получая все больше и больше возможностей для творческой деятельности».
Сегодня наряду с дарвинизмом весьма популярен креационизм — учение о сотворении Богом материального мира, живых существ и человека из ничего. Придерживаются этой концепции не только многие религиозные конфессии, но и некоторые современные ученые.
Креационисты представили убедительные доказательства несостоятельности теории Дарвина в отношении происхождения биологических видов, в том числе и человека. Однако, будучи не в силах разгадать феномен жизни, они выдвигают тезис: «Бог создал мир, растения, животных и человека из ничего, потому что Он — Всемогущий и Вездесущий».
Но… кто такой Бог, кем Он нам приходится, где Он живет, каковы Его деяния, время, цель и задача прихода на Землю — никто из креационистов не знает. Поэтому их утверждения: «Бог создал этот мир» — беспочвенны.
Никита Николаевич Моисеев (1917–2000) в книгах «Расставание с простотою» (1998); «Универсум. Информация. Общество» (2001); «Быть или не быть… человечеству» (1999); «С мыслями о будущем России» (1997); «Как далеко до завтрашнего дня?» (2002) свое миропонимание изложил, по его словам, с позиций современного рационализма, согласно которому существующим, или реальным, считается только то, что наблюдаемо и измеряемо, а все другое лежит за пределами научных знаний. В основу указанных работ положен принцип самоорганизации косных и живых систем, получивший название универсальный эволюционизм.
На основе дарвиновской триады — «изменчивость», «наследственность», «отбор» Моисеев (см. работу «Универсум. Информация. Общество») строит модель развития трех этажей Универсума — неживой (или косной) материи, живого вещества и мира человека. Причем под Универсумом понимается некоторая Система связанных, т. е. взаимозависимых элементов. При этом предполагается, что «взаимосвязь свойств системы и ее элементов гораздо более глубокая, чем это принято думать: не только свойства системы зависят от свойств элементов, составляющих систему, но и обратно — свойства элементов, составляющих систему, могут зависеть от свойств системы. И по мере восхождения по ступеням сложности эта взаимозависимость проявляется все более и более отчетливо…»
Развитие динамической системы материального мира происходит таким образом, что до определенного времени «система эволюционирует по «дарвиновскому» принципу, т. е. происходит медленное накопление новых особенностей. Но наступает момент, когда «дарвиновское» развитие теряет устойчивость… и происходит переход в новый эволюционный канал». Именно на этом этапе под действием механизмов самоорганизации, в результате непрерывного усложнения системы организации косного вещества возникает качественно новая форма организации материи — живое вещество. «Мы не знаем, — пишет Моисеев, — того механизма, действие которого привело к возникновению живого вещества. Но я убежден в справедливости этой гипотезы, ибо она отвечает общей логике развития систем — логике универсального эволюционизма и позволяет выстроить непротиворечивое и стройное здание развития Универсума».
Возникновение жизни изменило само существо Универсума.
«Жизнь многократно ускорила процесс развития неживой материи. Ее геохимические процессы стали превращаться в биохимические, стали возникать новые формы неживой материи, создаваемые живым веществом…» Но самый главный результат появления жизни на Земле состоит в том, что стали реальными предпосылки «для возникновения Разума и его носителя — человека — еще одного, качественно нового, этажа в структуре Универсума…
Человек — это совершенно новая форма существования материи, — считает Моисеев, — которая возникла в результате эволюции живого вещества. Эта форма развития материи, которая называется человечеством, не может нарушить ни законов развития мира косной материи, ни законов развития живого вещества».
О том, что же такое жизнь, написано много работ, но ни одна из них не содержит точного определения этого феномена. «Я тоже, — пишет Моисеев, — не могу дать определение феномена жизни, и, как мне кажется, его удовлетворительного и достаточно полного определения просто не существует. Но в то же время мы всегда можем отличить живое от неживого. Более того, я думаю, что провести четкую грань отличия живого (возникшего в процессе эволюции неживой материи) от неживого — нельзя. Только отойдя достаточно далеко от некой мифической черты, мы способны утверждать, что нечто, нами изучаемое, является живым или неживым. Это утверждение не является эмпирическим обобщением.
Оно суть некоторая гипотеза, которая основывается на предположении о том, что «жизнь» — это результат эволюции материи и что в процессе ее развития неизбежно должны были бы существовать промежуточные формы, неустойчивые, как и всякие промежуточные формы, и поэтому исчезнувшие в процессе эволюционного развития, не оставив каких-либо следов…
Жизнь вносит качественное изменение в сам характер эволюции Земли, как элемента Универсума», но существует она только в форме организмов. Примеров существования «живого вещества», не состоящего из организмов, природа не знает. Под живым веществом здесь понимается некоторое множество организмов. «Согласно закону Пастера — Кюри любое «живое вещество» или продукт его жизнедеятельности поляризует свет. Причина этого явления заключается в том, что молекулы одного и того же вещества могут иметь разного типа симметрию в расположении атомов, и вещества одного и того же химического состава могут иметь различную геометрию молекул. Такие вещества химически неразличимы. А живой организм, несмотря на это, отбирает и использует для своей жизнедеятельности молекулы только одного типа симметрии… не обладая ни электронным микроскопом, ни другими средствами современного физического анализа. Как устроен механизм подобной селекции, мы не понимаем и по сей день!» Интересно отметить, что выполненные на основе закона Пастера — Кюри анализы космического материала, включая лунный грунт, показали, что в космосе не существует «живого вещества» или результатов его жизнедеятельности. Закон Пастера — Реди гласит, что все живое происходит только от живого. Этот закон не дает возможности выстроить ту эволюционную цепочку, которая бы связала живое вещество с косной материей. Чтобы описать «Картину мира» с участием живого вещества, Моисеев вводит понятие «информация» и переформулирует закон Пастера — Реди на основе непроверяемой гипотезы следующим образом: «в современных условиях живое происходит только от живого».
Академик полагает, что при рассмотрении эволюции неживой материи не требуется использовать такие понятия, как «информация», «информационное взаимодействие», но при объяснении жизнедеятельности живых организмов невозможно обойтись без термина «информация», под которым понимается некоторая совокупность сведений. Так, например, каждый ген несет определенную информацию о свойствах будущего организма. Зная генотип, то есть набор генов, можно составить модель тех свойств, которыми будет (или не будет) обладать организм. Однако ответа на вопрос, «как могло случиться, что в земных условиях передача наследственной информации, необходимой для развития биоты, при всем ее удивительном многообразии определяется единым генетическим кодом всего из четырех «букв» (четырех нуклеиновых кислот), то есть вполне определенной структурой физико-химического взаимодействия… пока нет. Нет даже рабочей гипотезы».
По каким же закономерностям шло развитие человечества?
«…В развитии человечества, — по мысли Моисеева, — прослеживается та же логика эволюции динамических систем, на том же языке может быть описан механизм самоорганизации вида Homo sapiens, как и других динамических систем, составляющих Универсум. <…>
Развитие человечества проходит через ряд катастроф [бифуркаций], в основе каждой из которых лежит тот или иной вариант разрушения условий коэволюции человека и биосферы. И каждый раз, когда человечеству удавалось найти выход из кризиса, оно поднималось на очередную ступень по пути восхождения к Разуму». Причиной катастрофы, в результате которой возник Разум, было иссушение климата (аридизация). В результате этой аридизации существенно сократилась площадь тропических лесов, и как следствие — резко усилилась борьба за жизненные ресурсы между родственными видами, употреблявшими растительную пищу тропических лесов. И в этой борьбе наши предки — австралопитеки проиграли предкам современных шимпанзе, горилл и другим человекообразным обитателям тропического леса.
Большая часть австралопитеков погибла, а выжившее меньшинство переселилось в наполненную хищниками саванну. Оказавшись в опасной саванне, австралопитеки поднялись на ноги, что позволило им видеть приближающихся врагов и убегать от них. Благодаря тому, что у австралопитеков стали свободными передние лапы, ставшие со временем руками, они научились использовать различные подручные средства, в том числе палку и камень.
Пережив катастрофу выселения, «наши предки вступили в относительно спокойный период «дарвиновского» развития, когда происходило довольно быстрое расселение неоантропов по разным регионам планеты, а вместе с расселением шло и развитие нескольких ветвей австралопитеков. И шло оно по разным направлениям. Возникали, например, недолговечные формы гигантизма.
Но общим было быстрое развитие мозга, который стал основным гарантом выживания. За 2 миллиона лет потомки лесных австралопитеков расселились из Африки по всей планете. Среди них были и питекантропы, и синантропы, и неандертальцы.
По-видимому, 100–200 тысяч лет тому назад из питекантропов выделился и наш непосредственный предок — кроманьонец… Этот этап антропогенеза характеризовался быстрым совершенствованием не только мозга, но и всей нервной системы, совершенствованием навыков создания искусственных орудий, использованием их и природных сил. Быстро возрастала роль информационных процессов, и начала возникать система «Учитель». Так Моисеев называет систему накопления, хранения и передачи навыков и знаний следующим поколениям — всей той информации, которая не кодируется генетическим механизмом и не передается по наследству, как врожденные инстинкты.
Следующая перестройка характера эволюционного процесса антропогенеза «носила уже чисто «техногенный» характер, то есть причиной новой бифуркации была деятельность самого прачеловека». В то время предки человека уже не австралопитеки, а «почти люди» (их объем мозга лишь на проценты отличался от объемов мозга современных людей), изобрели каменный топор и способ добывания огня. «Это был грандиозный шаг, — пишет Моисеев, — в развитии человечества, как биологического вида, но он впервые поставил человека перед фактом, что развитие технических средств может не только обеспечить более высокие стандарты жизни, но и привести на порог деградации. Впервые случилось так, что действия Разума, того инструмента, который обеспечил нашему предку могущество, неведомое другим видам животных, могли послужить началом постепенной деградации вида, а может быть, и пути к гибели».
Новая бифуркация начинается с появления «нравственности — особого свойства homo sapiens, которыми не обладали другие живые виды… Появление табу «Не убий» означало затухание внутривидового отбора, а следовательно, и замедление, постепенное прекращение чисто биологического совершенствования прачеловека». Следствием появления основ нравственности явилось то, что прачеловек постепенно из животного стал превращаться в человека. Именно в это время у человека стало возникать сознание (осознание себя): он стал изучать себя и оценивать свое поведение.
В этот период у человека «начал формироваться духовный мир — феномен, мало понятный и сегодня, но постепенно играющий все большую и большую роль в судьбах людей. По-видимому, в это же самое время возникает язык, без которого невозможна передача сложной информации об особенностях новых технологий и правил поведения в усложняющемся обществе. <…> Становление разума, возникновение духовного мира у человека это — результат удивительного сочетания не только системы свойств нервной системы, но и организации всего организма в целом, и того сообщества, вне которого вряд ли могли возникнуть оба эти феномена».
Рассматривая вопрос о возможной грядущей катастрофе, Моисеев отмечает, что современная планетарная обстановка такова, что наблюдаются:
— несоответствие стандартов поведения человека и техногенным воздействием на окружающую Природу;
— монополизм, несовместимый с нравственными установками;
— несоответствие растущих потребностей человека ограниченным ресурсам планеты;
— отсутствие представления об ответственности каждой личности за судьбу планетарного сообщества.
«Сегодня большинство населения планеты… находится в состоянии определенной эйфории от успехов современной цивилизации, от результатов действия механизмов рыночного типа и возможностей производства…
Мы действительно находимся на пороге нового глобального кризиса… Беда грядет! Каковы же индикаторы грядущей беды?
Вот они:
— катастрофически растущее загрязнение окружающей среды отбросами человеческой деятельности;
— потепление климата вследствие выброса в атмосферу «парниковых» газов, из-за которых средняя температура планеты повышается, а это может повлечь за собой снижение продуктивности основных житниц планеты;
— урбанизация и связанные с ней загрязнение окружающей среды, растущая преступность, потребление наркотиков и т. д.;
— приближение мальтузианской катастрофы.
Мальтус ошибался в деталях, но в принципе он был прав: производство пищи на душу населения, начиная с конца 1970-х годов, сокращается. Около миллиарда людей сегодня живут в условиях голода или недоедания.
«Если сегодня не принять специальных мер, — пишет Моисеев, — не изменить качественно характер нашей цивилизации, то есть системы ценностей, которые определяют деятельность людей, их стремлений (в конечном счете, нравственность), то теряющая стабильность биосфера даже без шоковых воздействий человека способна перейти в состояние, непригодное для его существования».
Если человечество будет продолжать жить по-старому, не изменит своего поведения, не найдет в себе силы сформировать новую парадигму и новые нравственные устои, то кризис глобального масштаба не заставит себя долго ждать.
Можно надеяться, что однажды, еще до наступления катастрофы, человечество поймет, что настало время не только сформировать, но и усвоить новую нравственность, совершенно необходимую для лучшего мира.
В 2001 году институт Discovery (Сиэтл, США) подготовил воззвание к ученым, желающим подтвердить официально свое несогласие с догматами дарвинизма.
«Мы со скептицизмом относимся к заверениям о том, что случайные мутации и естественный отбор являются причиной наблюдаемого многообразия и сложной организации живых существ, — говорится в документе. — Результаты научных исследований в предметных областях, как: космология, физика, биология, искусственный интеллект, полученные в последние десятилетия, заставили ученых подвергнуть сомнению основной догмат дарвинизма — принцип естественного отбора, а также приступить к более тщательному исследованию фактов, трактуемых в его пользу.
До настоящего времени общественное телевидение, политика в области образования и учебники утверждают, что теория эволюции Дарвина полностью объясняет сложность организации живых существ. Общественность убеждена, что все научные доказательства подтверждают дарвинизм и что фактически каждый ученый в мире уверен в справедливости теории.
Нижеподписавшиеся ученые оспаривают первое утверждение из вышеперечисленных и служат наглядным подтверждением неверности второго».
В приложениях к призыву содержится длинный перечень фактов, непосредственно расходящихся с теорией Дарвина.
Воззвание подписали свыше 600 видных ученых из российской, венгерской, индийской, чешской, нигерийской, польской и других академий наук, а также многочисленные ученые из США.
Итак, ситуация с разгадкой феномена жизни в начале двадцать первого века такова:
— закон Пастера — Реди не отменяется: живое возникает только от живого;
— промежуточные формы, подтверждающие гипотезу Дарвина, не найдены; и дарвиновская теория продолжает оставаться фантазией английского естествоиспытателя;
— истинный ответ на вопрос: что является сущностью живого— никто из людей дать не смог.