В 1915 г. в США вышла книга Джека Лондона (1876–1916) под названием «Смирительная рубашка: странник по звездам», в которой писатель от лица профессора Даррела Стэндинга ярко и во многом прозорливо рассматривает проблему жизни, смерти и вечности. Вот, что он пишет об этом: «Всю жизнь в душе моей хранилось воспоминание об иных временах и странах. И о том, что я уже жил прежде в облике каких-то других людей… Поверь мне, мой будущий читатель, то же бывало и с тобой. Перелистай страницы своего детства, и ты вспомнишь это ощущение, о котором я говорю, — ты испытал его не раз на заре жизни. <…> Эти отрывки детских воспоминаний — они принадлежат к другому миру, к другой жизни, они — часть того, с чем тебе никогда не приходилось сталкиваться в твоем нынешнем мире, в твоей нынешней жизни. Так откуда же они? Из какого-то другого мира?

Из чьей-то другой жизни? Быть может, когда ты прочтешь все, что я здесь напишу, ты найдешь ответы на эти недоуменные вопросы, которыми я сейчас поставил тебя в тупик и которые ты, еще прежде чем раскрыть мою книгу, задавал себе сам. <…>

Да, мрак темницы смыкается над нами, едва успеваем мы появиться на свет, и слишком быстро мы забываем все. Однако, рождаясь, мы еще помним иные места, иные времена. Беспомощные младенцы, покоясь у кого-то на руках или ползая на четвереньках по полу, мы грезим о полетах высоко над землей. Да, да.

И в наших кошмарах мы переживаем страдания и муки, изнывая от страха перед чем-то чудовищным и неведомым. Едва родившись, еще не получив никакого опыта, мы тем не менее уже с момента появления на свет знаем чувство страха, страх живет в наших воспоминаниях, — а воспоминания возникают из опыта.

Если говорить о себе самом, то в том нежном возрасте, когда я едва начинал складывать слова, а чувство голода или желание сна выражал еще в нечленораздельных звуках, — да, уже тогда я знал, что когда-то блуждал в пространстве среди звезд. Мой язык еще ни разу не произносил слова «король», а я помнил, что когда-то я был сыном короля. И еще я помню: я был рабом и сыном раба когда-то и носил на шее железное кольцо. Более того. В возрасте трех… четырех… пяти лет я не был самим собой. Я еще только начинался, мой дух еще не застыл в устойчивой форме, соответствующей моему телу, моему времени, моему окружению. В этот период все, чем я был в предыдущие «мои жизни», боролось во мне, в моей… душе, стремясь воплотить себя во мне и стать мною.

Нелепо, не правда ли? Но вспомни, мой читатель, который, как я надеюсь, будет странствовать со мной во времени и пространстве, вспомни, прошу, мой читатель, что я немало размышлял над этими предметами, что долгие, долгие годы, в бесконечном мраке, пропахшем кровью и потом, я оставался наедине с моими другими «я», и общался с ними, и изучал их. Я вновь претерпел горе и муки былых существований, чтобы принести тебе познание, которое ты разделишь со мной как-нибудь на досуге, спокойно перелистывая страницы моей книги.

Итак, как я уже сказал, в возрасте трех, четырех и пяти лет я еще не был самим собой. Я еще только выкристаллизовывался, обретая форму, в сосуде моего тела, и могучее неизгладимое прошлое, определяя, чем я стану, воздействовало на ту смесь, из которой я должен был сложиться. Это не мой голос раздавался по ночам, исполненный страха перед чем-то хорошо известным, что мне, без сомнения, не было и не могло быть известно. И не о том же ли самом говорят мои детские пристрастия, вспышки ярости или приступы хохота? Чужие голоса звучали в моем голосе, голоса живших когда-то встарь мужчин и женщин, голоса теней — моих предков. <…>

Но, пожалуй, мне пора представиться. Я не слабоумный и не сумасшедший. Я хочу, чтобы вы это поняли, иначе вы не поверите тому, что я хочу вам рассказать. Меня зовут Даррел Стэндинг…

Восемь лет назад я был профессором агрономии на сельскохозяйственном факультете Калифорнийского университета. Восемь лет назад сонный университетский городок Беркли был потрясен известием о том, что в одной из лабораторий геологического факультета убит профессор Хаскелл. Убийцей был Даррел Стэндинг.

Я и есть тот Даррел Стэндинг. Меня застигли на месте преступления. Кто из нас был прав, а кто виноват в этой ссоре, не имеет значения. То было сугубо личное дело. Важно лишь одно: в припадке гнева, оказавшись во власти багровой ярости, которая была извечным моим проклятием во все времена, я убил моего коллегу.

Так было записано в судебном решении, и я признаю, что на этот раз суд не ошибся.

Нет, меня повесят не за убийство профессора Хаскелла. За это преступление я был присужден к пожизненному заключению. Мне было тогда тридцать шесть лет. Теперь мне сорок четыре года.

Восемь последних лет я провел в Сен-Квентине — в государственной тюрьме штата Калифорния. Из этих восьми лет пять лет я прожил в полном мраке. Это называется одиночным заключением.

А те, кто его испытал, называют его погребением заживо. Но мне во время этих пяти лет жизни в могиле удалось достичь такой свободы, какой редко пользовался кто-нибудь из людей. Я был заперт в одиночке, меня бдительно охраняли, и тем не менее я не только скитался по свету, но странствовал и во времени. Те, кто замуровал меня там на несколько жалких лет, подарили мне, сами того не зная, простор столетий. <…>

Я прошел через все муки тюремной жизни, но страшнее всего…

был тот ад, который воцарился в карцерах» тюрьмы Сен-Квентин после того, как был раскрыт готовившийся побег заключенных.

«Одного за другим — и всякий раз по одному — заключенных уводили из камер, и один за другим, воя и стеная во мраке, обратно возвращались сломленные и телом и духом люди. А я лежал в своем карцере и прислушивался к этим стонам и воплям, к бессмысленному бормотанию одуревших от боли существ, и смутные воспоминания рождались в моей душе: мне начинало казаться, что когда-то я, надменный и бесстрастный, сидел на высоком помосте, и до меня доносились такие же вопли и стоны. Впоследствии, как вы увидите, я открыл источник этих воспоминаний, узнал, что эти стоны и вопли доносились со скамей, к которым были прикованы гребцы-рабы, а я, римский военачальник, слушал их, сидя на корме одной из галер Древнего Рима. Это было, когда я плыл в Александрию по пути в Иерусалим… Но об этом я расскажу позднее. А пока…

А пока я был во власти ужаса, наблюдая то, что творилось в карцерах, после того как был обнаружен готовившийся побег. Ни на секунду за все эти бесконечные часы ожидания, ни на секунду не покидала меня мысль о том, что рано или поздно настанет и мой черед отправиться тем же путем, как и другие заключенные, что и меня, как и других, подвергнут чудовищным мукам допроса, а потом принесут обратно утратившим человеческий облик и швырнут на каменный пол за обитую железом дверь карцера.

И за мной пришли. Безжалостно, грубо, с пинками и проклятиями, погнали куда-то, и я предстал перед капитаном Джеми и начальником тюрьмы Азертоном, окруженными своими подручными — наймитами штата Калифорнии и налогоплательщиков. <…>

Тюремное начальство предложило сделать выбор: если я укажу, где спрятан динамит, то буду назначен старостой тюремной библиотеки и освобожден от работы в ткацкой мастерской. Если же я откажусь сообщить его местонахождение, то до конца дней своих останусь в одиночке.

Мне дали двадцать четыре часа смирительной рубашки, чтобы я мог поразмыслить над их ультиматумом. Затем я вторично предстал перед тюремным начальством. Что я мог сделать? Я же не мог указать им, где хранится динамит, когда никакого динамита не существовало. Я так им и сказал, а они сказали мне, что я лгу. <…>

Меня поместили в одиночку номер один. В номере пятом сидел Эд Моррел. В номере двенадцатом находился Джек Оппенхеймер.

И он сидел там уже десять лет. А Эд Моррел сидел первый год. Он был приговорен к пятидесяти годам заключения. Джек Оппенхеймер был осужден пожизненно, так же, как и я. Казалось бы, всем нам троим предстоит пробыть там немалый срок. Однако прошло всего шесть лет, и уже никого из нас там нет. Джека Оппенхеймера повесили. Эд Моррел стал главным старостой Сен-Квентина и совсем на днях был помилован и выпущен на свободу. А я здесь, в Фолсемской тюрьме, жду, когда судья Морган в положенное время назначит день, который станет моим последним днем. <…>

Через несколько дней меня выведут из камеры и потащат к высокому шаткому помосту, над которым болтается крепкая веревка.

И с помощью этой веревки меня повесят за шею, и я буду висеть на ней, пока не умру. <…>

Дураки! Словно они могут лишить меня моего бессмертия с помощью своего неуклюжего приспособления из веревки и деревянного помоста! О нет, еще бессчетное количество столетий я буду бродить снова и снова по этой прекрасной земле! И не бесплотным духом буду я — я буду владыкой и пахарем, ученым и невеждой, буду восседать на троне и стонать под ярмом.

Очень тяжело и тоскливо было мне первые недели в одиночке, и часы тянулись нескончаемо долго. <…> А я был приговорен к пожизненному заключению, и это означало, что мне предстоит — если только я не сумею сотворить чудо, создав тридцать пять фунтов динамита из ничего, — все оставшиеся годы жизни провести в безмолвии и мраке. <…>

Для нас, живших в вечном мраке, дни и ночи сливались в одно. Спать мы могли в любое время, перестукиваться — только от случая к случаю. Мы пересказали друг другу почти всю нашу жизнь, и долгими часами Моррел и я лежали молча, прислушиваясь к доносившимся издалека слабым, глухим звукам. Это Оппенхеймер медленно, слово за словом выстукивал историю своей жизни». У Джека Оппенхеймера была кличка «Человек-Тигр». «Однако я видел в Джеке Оппенхеймере черты истинной человечности. Он был надежный и верный друг. Он никогда никого не выдавал, хотя не раз нес за это наказание. Он был отважен. Он был терпелив. Он был способен на самопожертвование…

Моррел был тоже добрый, верный товарищ и тоже обладал недюжинным умом. В сущности, трое самых умных людей в тюрьме Сен-Квентин (стоя одной ногой в могиле, я имею право заявить это, не боясь, что меня обвинят в нескромности) гнили бок о бок в одиночных камерах. <…>

Ребенок, который определил память, как «то, чем забывают», был не так уж неправ. Умение забывать — это свойство здорового мозга. Неотвязные воспоминания означают манию, безумие.

И в одиночной камере, где меня осаждали неотвязные воспоминания, я искал способа забыть. Но, забавляясь с мухами, играя сам с собой в шахматы, перестукиваясь с товарищами, я находил лишь частичное забвение, а искал я полного.

Оставались детские воспоминания об иных временах и об иных странах — «чуть брезжущие отблески сияния», как писал Вордсворт [выдающийся английский поэт-романтик (1770–1850)]. Неужели ребенок, становясь взрослым, утрачивает эти воспоминания безвозвратно? Неужели они полностью стираются? Или память об иных временах и об иных странах все еще дремлет, погребенная в нас, как я был погребен в одиночке тюрьмы Сен-Квентин?

Известны случаи, когда люди, приговоренные к пожизненному одиночному заключению, получали помилование и, словно воскреснув, вновь любовались солнечным светом. Так почему же не может воскреснуть и детская память о другой жизни?

Но как воскресить ее? Забыв настоящее и все, что легло между этим настоящим и детством, решил я.

А как же достигнуть этого? С помощью гипноза. Если с помощью гипноза мне удастся усыпить сознание и разбудить подсознание, тогда победа будет одержана, тогда все тюремные двери в мозгу распахнуться и узники выйдут на свободу, к солнцу. Так я рассуждал, а к чему это привело, вы узнаете далее. Но сперва я хочу рассказать про мои собственные детские воспоминания об иных временах. Я упивался тогда отблесками сияния других жизней. Меня, как и всех детей, мучила память, кем я был прежде. Происходило это в дни, когда я только становился самим собой, и присущие мне в иных жизнях характеры еще не затвердели и не выкристаллизовались в новую личность, которая несколько коротких лет звалась Даррелом Стэндингом.

Я расскажу только ободном эпизоде. Случилось это в Миннесоте на нашей старой ферме. Мне еще не исполнилось шести лет.

В нашем доме остановился переночевать вернувшийся из Китая миссионер, которого Миссионерский совет послал собирать пожертвования среди фермеров. То, о чем я хочу рассказать, произошло на кухне после ужина, когда мать укладывала меня спать, а миссионер показывал нам фотографии Святой Земли.

Я, разумеется, давно забыл бы то, о чем собираюсь сообщить вам, если бы впоследствии не слышал множество раз, как мой отец рассказывал об этом удивленным слушателям.

Увидев одну из фотографий, я вскрикнул и стал ее рассматривать — сначала жадно, а потом разочарованно. Сперва она показалась мне такой знакомой, словно это была фотография отцовского сарая, а потом все вдруг стало чужим. Однако я продолжал ее рассматривать, и изображение снова стало щемяще-знакомым.

— Это Башня Давида, — объяснил миссионер, обращаясь к моей матери.

— Нет! — убежденно воскликнул я.

— По-твоему, она называется не так? — спросил миссионер.

Я кивнул.

— Ну, а как же она называется, милый мальчик?

— Она называется… — хотел я ответить и запнулся. — Я забыл.

— Она стала какой-то не такой, — добавил я, помолчав. — Ее всю перестроили.

Тут миссионер выбрал из пачки другую фотографию и протянул ее матери.

— Я побывал здесь полгода назад, миссис Стэндинг, — сказал он и, указав пальцем, добавил: — Это Яффские ворота, через которые я прошел прямо к Башне Давида — она вот тут, на заднем плане, где прижат мой палец. В этом согласны все ученые-богословы. Эль Кулах называл ее…

Тут я опять перебил его и, показав на развалины в левом углу фотографии, воскликнул:

— Она где-то вот тут! Так, как вы, ее называли евреи. А мы называли ее по-другому. Мы называли ее… я забыл.

— Нет, вы только его послушайте! — засмеялся отец. — Можно подумать, что он бывал там!

Я уверенно кивнул, так как не сомневался, что мне доводилось бывать в тех местах, хотя они как-то странно изменились. Отец расхохотался еще громче, а миссионер решил, что я смеюсь над ним. Он показал мне еще одну фотографию: унылая пустыня, без единого деревца или травинки, прорезанная лощиной с пологими каменистыми склонами. Неподалеку виднелась кучка жалких лачуг с плоскими крышами.

— Ну, а это что такое, милый мальчик? — осведомился миссионер.

И я вспомнил.

— Самария! — ответил я, не задумываясь.

Отец захлопал в ладоши, мать совсем растерялась, не понимая, что на меня нашло, а миссионер как будто рассердился.

— Мальчик не ошибся, — сказал он. — Эта деревня действительно находится в Самарии. Я проезжал через нее. Поэтому я и купил эту фотографию. А мальчик, несомненно, уже видел другие такие фотографии.

Но и отец и мать стали уверять его, что этого быть не может.

— Только на картинке она не такая, — расхрабрился я, а моя память в это время деятельно восстанавливала все исчезнувшие особенности ландшафта. Общий его характер остался прежним, так же, как и очертания далеких холмов. Я начал вслух перечислять изменения, тыча пальцем.

— Дома были вот здесь, справа. А здесь были деревья, много деревьев, много травы и много коз. Я, как сейчас, их вижу. <…>

— Покажите ему еще что-нибудь, попросил отец.

— Тут все не так, — пожаловался я, разглядывая фотографию, которую протянул мне миссионер. — Только вот этот холм на месте и другие холмы. Вот тут должна бы проходить дорога.

А там — сады и дома за высокими каменными изгородями.

А с другой стороны должны быть расселины в скалах, где они хоронили своих покойников. Видите это место? Тут они кидали камнями в людей, пока не забивали их до смерти. Сам я этого не видел. Мне об этом только рассказывали.

— А что это за холм? — спросил миссионер, показывая на возвышенность в центре изображения, ради которой, видимо, и делался этот снимок. — Ты знаешь, как он называется?

Я покачал головой.

— Он никак не называется. Там убивали людей. Я сам видел много раз.

— То, что он говорит, теперь согласуется с мнением большинства авторитетов, — удовлетворенно заявил миссионер. — Этот холм — Голгофа, «Холм черепов», а может быть, ему дали такое название потому, что он напоминает по форме череп. Вот посмотрите, сходство действительно есть. Здесь распяли… — Он умолк и повернулся ко мне: — Кого они распяли тут, юный ученый? Скажи нам, что ты еще видишь?

Да, я видел — отец рассказывал, что глаза у меня так и лезли на лоб, — но я упрямо помотал головой и пробурчал:

— Я вам не скажу, потому что вы надо мной смеетесь. Я видел, как там убивали много людей. Их прибивали гвоздями долго-долго… Я видел, да только не скажу. Я никогда не вру. Вот спросите у моей мамы, вру ли я. Или у отца. Да он бы за вранье шкуру с меня спустил! Вот спросите его.

И больше миссионеру ничего не удалось от меня добиться, хотя он соблазнял меня фотографиями, от которых моя голова шла кругом: столько в ней теснилось картин-воспоминаний; слова сами рвались на язык, но я упрямо проглатывал их и молчал.

— Из него, надо полагать, выйдет хороший знаток священного писания, — сказал миссионер моим родителям, когда я, пожелав им всем спокойной ночи, ушел спать. — А может быть, благодаря такому богатому воображению он станет известным писателем.

Это доказывает, как ошибочны бывают пророчества. Вот и сейчас я сижу в камере Коридора Убийц и пишу эти строки, ожидая своего конца, или, вернее, конца Даррела Стэндинга, ибо его скоро выведут отсюда и, затянув на его шее петлю, попробуют погрузить во мрак; и я улыбаюсь про себя. Я не стал ни знатоком священного писания, ни модным романистом. Наоборот, перед тем, как меня на пять лет заживо похоронили в одиночке, я занимался тем, о чем миссионер даже не подумал: я был знатоком сельского хозяйства, профессором агрономии, специалистом по снижению непроизводительных затрат труда, экспертом интенсивного сельского хозяйства, ученым-исследователем, работавшим в лабораториях, где абсолютным законом являются точность и проверенные под микроскопом факты.

И вот я сижу жарким, летним днем здесь, в Коридоре Убийц, и перестаю писать свои воспоминания, чтобы послушать успокоительное жужжание мух в сонном воздухе… И, глядя на авторучку, зажатую в моей застывшей руке, я вспоминаю другие мои руки, которые в давно прошедшие времена сжимали кисточку, гусиное перо и стиль, и успеваю мысленно спросить себя, приходилось ли этому миссионеру, когда он был малышом, ловить чуть брезжущие отблески сияния и обретать на мгновение радость прежних дней скитаний среди звезд.

Но вернемся к дням, которые я проводил в одиночке, когда уже постиг код перестукивания, но все же находил часы, пока бодрствовало сознание, невыносимо долгими. С помощью самогипноза, к которому я прибегал не без успеха, я научился погружать свое сознание в сон и пробуждать, высвобождать подсознание. Но оказалось, что оно не знает и не признает никаких законов. Оно блуждало по кошмарам, где не было никакой связи между событиями, временем и личностью. Я гипнотизировал себя чрезвычайно простым способом. Усевшись по-турецки на свой тюфяк, я начинал напряженно вглядываться в обломок желтой соломинки, который прилепил к стене камеры вблизи от двери, где было светлее всего. Я смотрел на эту яркую точку, приблизив глаза почти вплотную к ней и заводя их кверху, чтобы напряжение было сильнее. Одновременно я ослаблял свою волю и отдавался головокружению, которое неизменно меня охватывало. И когда я чувствовал, что вот-вот потеряю равновесие и опрокинусь назад, я закрывал глаза и в тупом оцепенении падал на тюфяк. А затем полчаса или десять минут, а то и целый час нелепо метался по складам памяти о моих вечных возвращениях на землю, но эпохи и страны сменялись слишком быстро. Пробуждаясь, я сознавал, что весь этот пестрый и нелепый калейдоскоп был связан воедино личностью Даррела Стэндинга. Но и только. Мне ни разу не удалось полностью прожить какое-то единое существование, не удалось уловить в своем сознании единую точку совпадения времени и пространства. Мои сны, если их можно назвать снами, были лишены системы и логики. <…>

О, эта смена ярких образов и бурных жизней! На несколько минут высвободив свое подсознание, я успевал побывать в королевских дворцах, сидеть там выше соли и ниже соли, успевал стать шутом, дружинником, писцом и монахом; я успевал стать правителем, восседавшим во главе стола, — моя светская власть опиралась на мой меч, на толщину стен моего замка и на многочисленность моих дружинников, но и духовная власть принадлежала мне, потому что священники и жирные аббаты сидели ниже меня, тянули мое вино и угощались моим жарким.

Я носил железный ошейник раба под холодными небесами и любил принцесс царского дома в полную солнечных запахов тропическую ночь, когда черные невольники разгоняли духоту опахалами из павлиньих перьев, а вдалеке, за фонтанами и пальмами, раздавалось рыканье львов и вопли шакалов. Скорчившись в ледяной пустыне, я грел руки над костром из верблюжьего помета; я лежал ничком у высохшего колодца, в скудной тени спаленной солнцем полыни, и хриплым шепотом просил воды, а вокруг меня на солончаках валялись кости людей и животных, которые когда-то тоже просили воды, а потом умерли.

Я был рулевым на корабле и наемным убийцей, ученым и отшельником, я низко склонялся над рукописными страницами огромных пропыленных фолиантов в тихом полумраке монастыря, воздвигнутого на высоком холме, а на склонах, под монастырскими стенами крестьяне все еще трудились в виноградниках и среди олив, хотя солнце уже зашло, и пастухи гнали с пастбищ блеющих коз и мычащих коров; да, и я вел вопящие толпы мятежников по мостовой древних, давно забытых городов, разбитой колесницами и лошадиными копытами; торжественно и мрачно я объявлял закон, указывал на серьезность преступления и приговаривал к смерти людей, которые, подобно Даррелу Стэндингу в Фолсеме, нарушили закон. <…>

Вот какие обрывочные мимолетные видения посещали меня, когда в одиночной камере тюрьмы Сен-Квентин я терял сознание, пристально глядя на ярко блестевший обломок соломинки. Откуда приходили они ко мне? Я ведь не мог создать их из ничего в своей глухой темнице, как не мог создать из ничего тридцать пять фунтов динамита, которых с таким упорством добивались от меня капитан Джеми, начальник тюрьмы Азертон и тюремный совет.

Я, Даррел Стэндинг, родившийся и выросший на ферме в Миннесоте, в прошлом профессор агрономии, «неисправимый» арестант в тюрьме Сен-Квентин, а сейчас приговоренный к смерти человек в Фолсеме. И то, о чем я пишу, то, что я извлек из складов моего подсознания, не принадлежит Даррелу Стэндингу.

Я, Даррел Стэндинг, родившийся в Миннесоте и приговоренный к повешению в Калифорнии, никогда не любил царских дочерей в царских дворцах, никогда не дрался врукопашную на качающихся палубах, не тонул в винном погребе корабля, упившись ромом под пьяные крики и предсмертные песни моряков, когда судно билось и трещало на чернозубых рифах и вода журчала над головой, под ногами и повсюду вокруг.

Все это не имеет никакого отношения к жизни Даррела Стэндинга, и все же я, Даррел Стэндинг, нашел все это в тайниках моей памяти, гипнотизируя себя в одиночке Сен-Квентина. Все эти события так же не принадлежали Даррелу Стэндингу, как не принадлежало ему подсказанное фотографией слово «Самария», когда его детские губы произнесли это слово.

Нельзя создать что-нибудь из ничего. Как я не мог создать в одиночке тридцать пять фунтов динамита из ничего, так я не мог создать в одиночке из ничего эти видения времени и пространства, ведь они не имели отношения к жизни Даррела Стэндинга. Все это крылось в глубинах моего сознания, а я только-только начинал находить путь к ним. <…>

Однако в долгие мучительные часы бодрствования я, кроме того, научился чрезвычайно важной вещи: я научился подчинять тело духу. Я научился страдать пассивно, как этому, вероятно, выучиваются все, кто прошел высший курс смирительной рубашки. Это вовсе не просто — погружать мозг в такую сладостную нирвану, что он уже не воспринимает лихорадочных, томительных жалоб измученных нервов.

Именно потому, что я научился подчинять плоть духу, мне удалось так легко воспользоваться секретом, который открыл мне Эд Моррел.

— Ты думаешь, тебе крышка? — простучал мне как-то ночью Эд.

Перед этим я пролежал сто часов в рубашке и необычайно ослаб. Так ослаб, что не чувствовал своего тела, хотя все оно было сплошной массой синяков и страдания.

— Похоже, что крышка, — простучал я в ответ. — Если они еще немного постараются, мне конец.

— А ты им не поддавайся, — посоветовал он. — Есть один способ. Я сам научился ему в карцере, когда нам с Масси дали хорошую порцию рубашки. Я выдержал, а Масси протянул ноги.

Я выдержал только потому, что нашел способ. Но пробовать его надо тогда, когда совсем ослабеешь. Если у тебя еще есть силы, то можно все испортить и потом уж ничего не получится… Потому-то я и ждал, чтобы ты как следует ослаб. Теперь тебе без этого не обойтись, и я расскажу. Все зависит только от тебя самого. Если захочешь по-настоящему, то получится. Я это делал три раза, я знаю.

— Ну, так что же это за способ? — нетерпеливо простучал я.

— Вся штука в том, чтобы умереть в рубашке, заставить себя умереть. Сейчас ты меня, конечно, не понимаешь, но погоди. Ну, ты знаешь, как тело в рубашке немеет — то рука, то нога. С этим ничего поделать нельзя, но зато этим можно воспользоваться. Не жди, чтобы у тебя онемели ноги или тело. Расположись как можно удобнее и пусти в ход свою волю. И все это время ты должен думать только об одном и верить в то, о чем думаешь. Если не будешь верить, ничего не получится. А думать ты должен вот что: твое тело — это одно, а твой дух — совсем другое. Ты — это ты, а твое тело — чепуха и ни за чем тебе не нужно. Твое тело не в счет.

Ты сам себе хозяин. Никакого тела тебе не нужно. И когда ты подумаешь об этом и поверишь в это, то надо будет это доказать, пустив в ход свою волю. Ты заставишь свое тело умереть. Начать надо с пальцев на ноге, и не сразу, а по очереди. Ты заставляешь свои пальцы умереть. Ты хочешь, чтобы они умерли. Если у тебя хватит веры и воли, пальцы на твоих ногах умрут. Это самое трудное — начать умирать. Но стоит только умереть первому пальцу на ноге, как дальше все пойдет легко, потому что тебе незачем будет больше верить. Ты будешь знать. А тогда ты пустишь в ход всю свою волю, чтобы и остальное тело умерло. Я знаю, о чем говорю, Даррел. Я проделал это три раза. Как только начнешь умирать, дальше все пойдет гладко. А самое странное, что ты все время присутствуешь при этом целый и невредимый. Вот пальцы на твоих ногах умрут, а ты сам ничуточки не мертв. Потом ноги умрут по колено, потом по бедро, а ты все такой же, каким был раньше. Твое тело по кусочкам выходит из игры, а ты остаешься самим собой, точно таким же, каким был перед тем, как взялся за это дело.

— А что потом? — спросил я.

— Ну, когда твое тело целиком умрет, а ты останешься, каким был, ты просто вылезешь наружу и бросишь свое тело. А если ты выберешься из своего тела, то и выберешься из камеры. Каменные стены и железные двери не выпускают тела на волю. А дух они удержать не могут. И ты это докажешь. Ты же будешь духом снаружи своего тела. И сможешь посмотреть на свое тело со стороны. Я знаю, что говорю, я сам это проделал три раза — три раза смотрел со стороны на свое тело.

— Ха! Ха! Ха! — Джек Оппенхеймер простучал свой хохот через тринадцать камер.

— Понимаешь, в этом-то и беда Джека, — продолжал Моррел.

— Он не может поверить. Когда он попробовал, то был еще слишком силен, и у него ничего не вышло. А теперь он думает, что я его разыгрываю.

— Когда ты помрешь, то станешь покойничком. А покойнички не воскресают, — возразил Оппенхеймер.

— Да говорю тебе, что я умирал три раза, — настаивал Моррел.

— И дожил до того, чтобы рассказать нам об этом, — съязвил Оппенхеймер.

— Но помни одно, Даррел, — простучал мне Моррел, — это дело рискованное. Все время такое чувство, будто ты слишком своевольничаешь. Я не могу этого объяснить, но мне всегда кажется, что если я буду далеко, когда они вытащат мое тело из рубашки, то уж я не смогу в него вернуться. То есть мое тело по-настоящему помрет. А я не хочу, чтобы оно помирало. Я не хочу доставить такое удовольствие капитану Джеми и всей остальной сволочи. Но зато, Даррел, если ты сумеешь сделать это, то оставишь Азертона в дураках. Если тебе удастся убить вот так, на время, свое тело, то пусть они держат тебя в рубашке хоть целый месяц, это уж никакого значения не имеет. Ты не чувствуешь боли, твое тело вообще ничего не чувствует. Ты ведь слышал, что некоторые люди спали по целому году, а то и больше. Вот так же будет с твоим телом. Оно будет спокойненько лежать себе в рубашке, ожидая, чтобы ты вернулся. Попробуй, я тебе дело говорю.

— А если он не вернется? — спросил Оппенхеймер.

— Тогда, Джек, значит, в дураках останется он, — ответил Моррел. — А может, и мы, потому что торчим в этой дыре, раз отсюда так просто выбраться.

На этом наш разговор оборвался, потому что Конопатый Джонс, очнувшись от своего противозаконного сна, злобно пригрозил подать рапорт на Моррела и Оппенхеймера, а это означало бы для них смирительную рубашку на следующий день. Мне он грозить не стал, так как знал, что я получу рубашку и без этого.

В наступившей тишине я, забывая о ноющей боли во всем теле, начал размышлять о том, что сообщил мне Моррел. Как я говорил выше, я уже пробовал с помощью самогипноза вернуться к моим предыдущим бытиям. Я знал также, что мне это отчасти удалось, хотя видения мои прихотливо переплетались без всякой логики и связи.

Но способ Моррела настолько очевидно был противоположен моим попыткам загипнотизировать себя, что я заинтересовался.

При моем способе в первую очередь гасло сознание, при его способе сознание сохранялось до конца, и когда тело умирало, сознание переходило на такую высокую ступень, что покидало тело, покидало стены Сен-Квентина и отправлялось в дальние странствования, по-прежнему оставаясь сознанием.

«Во всяком случае, стоит попытаться», — решил я. Вопреки моему скептицизму ученого, я не сомневался в возможности проделать то, что, по словам Моррела, ему удавалось уже трижды.

Возможно, легкость, с которой я ему поверил, объяснялась моей огромной слабостью. Возможно, у меня не хватало сил быть скептиком. Это предположение уже высказал Моррел. Выводы его были чисто эмпирическими, и я тоже, как вы увидите, подтвердил их чисто эмпирически.

А важнее всего было то, что на следующее утро начальник тюрьмы вошел в мою камеру с твердым намерением убить меня…

Это было видно по его лицу. И это доказали его распоряжения.

— Осмотрите его, приказал он доктору Джексону.

Эта жалкая пародия на человека, этот «доктор» сорвал с меня заскорузлую от грязи рубаху, которая была на мне с тех пор, как я попал в одиночку, и обнажил мое жалкое, истощенное тело; моя кожа, обтягивавшая ребра, словно коричневый пергамент, от частого знакомства со смирительной рубашкой покрылась воспаленными язвами. Осматривал он меня с бесстыдной небрежностью.

— Ну что, выдержит он? — спросил начальник тюрьмы.

— Да, — ответил доктор Джексон.

— Как работает сердце?

— Великолепно.

— По-вашему, он выдержит десять дней?

— Конечно.

— Я в это не верю, — сердито сказал Азертон, — но мы все-таки попробуем… Ложись, Стэндинг.

Я подчинился и лег ничком на расстеленную рубашку.

Начальник тюрьмы, казалось, вдруг заколебался.

— Перевернись, — приказал он.

Я попробовал перевернуться, но слабость моя была слишком велика, и я только беспомощно дергался и изгибался.

— Притворяется, — заметил Джексон.

— Ну, ему незачем будет притворяться, когда я с ним разделаюсь, — ответил начальник тюрьмы. — Помогите-ка ему. Мне некогда с ним возиться. <…>

И они перевернули меня на живот и затянули так, как меня еще никогда не затягивали. Главный староста показал все свое умение. Я попытался отвоевать хоть чуточку пространства. На многое рассчитывать было нельзя, потому что я давно уже стал худ, как щепка, а мышцы мои превратились в веревочки. У меня не оставалось ни сил, ни тела, ни мускулов, чтобы их напрячь, и той малости, которую мне удавалось урвать, я добивался, выпячивая свои суставы. Я готов в этом поклясться. Но и этой малости Хэтчинс лишил меня — до того, как попасть в старосты, он изучил все уловки с рубашкой внутри этой рубашки.

Дело в том, что Хэтчинс был подлецом. Может быть, прежде он и был человеком, но его изломали на колесе. <…>

И вот этим утром в одиночке по приказу начальника тюрьмы Эл Хэтчинс изо всех сил старался совершить убийство. Он отнял у меня даже то крохотное пространство, которое я сперва было украл. А когда я его лишился, тело мое осталось без защиты, и он, упираясь ногой в мою спину, стянул шнуровку так, как ее еще никто не стягивал. Мои лишенные мускулов кости сдавили сердце и легкие, и смерть, казалось, могла наступить в любую минуту.

И все же моя вера поддержала меня. Я был убежден, что не умру.

Я знал, повторяю, я знал, что не умру. Голова у меня отчаянно кружилась, а бешеные удары сердца прокатывались по всему телу, от пальцев ног до корней волос на затылке.

— Пожалуй, туговато будет, — растерянно заметил капитан Джеми.

— Ничего подобного, — отозвался доктор Джексон, — ни черта с ним не случится, вот увидите. Он ненормальный, другой не его месте давно бы уже умер. <…>

Они перевернули меня лицом вверх. Я глядел на них выпученными глазами. Я знаю одно: если бы меня затянули так, когда я в первый раз попробовал рубашки, я умер бы через десять минут.

Но я прошел хорошую школу. У меня за спиной были уже тысячи часов, проведенных в рубашке, а кроме того, я верил в способ Моррела… Дверь со стуком захлопнулась, в камере воцарился серый сумрак, и я остался один. <…>

Помнится, я заметил тогда, что на душе у меня удивительно спокойно. Тело мое ощущало обычную боль от рубашки, но сознание было таким бездеятельным, что я не замечал боли, как не замечал пола под собой или стен вокруг. Это было идеальное состояние духа для предстоявшего мне эксперимента. Конечно, в основном я был обязан им огромной телесной слабости. Но не только ей. Я уже давно приучил себя не обращать внимания на боль. Меня не терзали ни страх, ни сомнения. Я был преисполнен абсолютной веры в безграничную власть духа над телом. В этой бездеятельности сознания было что-то от сна…

Я собрал всю свою волю. Мое тело уже начинало неметь из-за нарушенного кровообращения. Сосредоточившись на мизинце правой ноги, я приказывал ему умереть в моем сознании. Я приказал этому мизинцу стать мертвым для меня, его господина, существующего помимо него. Началась упорная борьба. Моррел предупреждал меня, что так будет. Но даже тень сомнения не омрачила моей веры. Я знал, что мизинец умрет, и я уловил мгновение, когда он умер. Сустав за суставом он умирал под воздействием моей воли.

Остальное было уже легко, хотя не отрицаю, что весь процесс оказался очень медленным. Сустав за суставом, палец за пальцем прекратили существование пальцы на ногах. И сустав за суставом мое тело продолжало умирать. Настала минута, когда исчезла плоть моей стопы. Настала минута, когда исчезли обе лодыжки.

Мой экстаз был так глубок, что я не чувствовал ни малейшей гордости от удачи эксперимента. Я сознавал только, что заставляю мое тело умирать. И все то, что было мной, целиком посвятило себя этой задаче…

По истечении часа мое тело было мертво по бедра, но я продолжал умерщвлять его сустав за суставом, и смерть поднималась все выше.

Однако когда я добрался до уровня сердца, сознание мое впервые затуманилось. Испугавшись обморока, я приказал умершей части тела оставаться мертвой и сосредоточился на пальцах рук.

Ясность сознания тотчас вернулась ко мне, и я очень быстро умертвил руки и плечи.

Теперь все мое тело было мертво, если не считать головы и кусочка груди. Бешеные удары моего стиснутого сердца перестали отдаваться в голове. Оно билось теперь ровно, хотя и слабо. Если бы я посмел тогда обрадоваться, эта радость была бы порождена отсутствием ощущений. <…>

Я начал лениво обдумывать новый и чрезвычайно важный вопрос. Моррел рассказал мне, что он освобождался от своего тела, убивая его, вернее, отделяя сознание от тела, что, впрочем, одно и то же. Так вот, мое тело было настолько близко к полной смерти, что стоило мне быстро сосредоточить волю на оставшемся живым кусочке, как он тоже перестал бы существовать, — в этом я был абсолютно убежден. Но тут-то и крылась загвоздка, о которой Моррел мне ничего не сказал, — должен ли я убить и голову?

Вдруг, если я сделаю это, тело Даррела Стэндинга навеки останется мертвым, что бы ни происходило с духом Даррела Стэндинга?

Я решил, что рискну убить грудь и сердце. Напряжением воли я мгновенно добился желаемого результата. У меня больше не было ни груди, ни сердца. Я был только духом, душой, сознанием— называйте это, как хотите, — заключенным в туманном мозгу, который, оставаясь внутри моего черепа, тем не менее уже вышел за его пределы и продолжал расширяться вне их.

И вдруг во мгновение ока я унесся прочь. Одним прыжком я оставил тюрьму далеко внизу, пронизал калифорнийское небо и оказался среди звезд. Я говорю «среди звезд» совершенно сознательно. Я гулял среди звезд… и никто не звал меня назад…

А потом, все еще на том же пути, я сквозь дрему почувствовал, что засыпаю и сон этот удивительно сладок. Время от времени я шевелился во сне — обрати внимание, читатель, на этот глагол, — я шевелился. Я двигал руками и ногами. Я чувствовал прикосновение чистых мягких простынь. Я ощущал себя здоровым и сильным.

До чего же это было чудесно! Как людям, гибнущим в пустыне от жажды, грезятся журчащие фонтаны и кристальные источники, так мне грезилось освобождение от уз смирительной рубашки, чистота вместо грязи, бархатистая и здоровая кожа вместо жесткого пергамента, обтягивавшего мои ребра. Но грезилось мне это, как вы убедитесь, совсем по-иному, не так, как им.

Я проснулся. О, совсем проснулся, но не стал открывать глаз.

Пожалуйста, поймите одно — все дальнейшее меня нисколько не удивило. Я воспринимал его как что-то привычное и естественное.

Я был самим собой, запомните это. Но я не был Даррелом Стэндингом. У Даррела Стэндинга было столько же общего с этим человеком, как у пергаментной кожи Даррела Стэндинга с этой нежной и здоровой. И я понятия не имел ни о каком Дарреле Стэндинге, и не удивительно, ибо Даррел Стэндинг еще не родился и до его рождения должны были пройти века.

Я — граф Гильом де Сен-Мор лежал, не открывая глаз, и лениво прислушивался к доносившимся до меня звукам. Снаружи по каменным плитам размеренно цокали подковы. Звенело металлом оружие на людях, звенела металлом сбруя, и я понял, что под моими окнами по улице проезжает кавалькада. И без всякого интереса подумал: кто бы это мог быть? Откуда-то (впрочем, я знал, откуда, — со двора гостиницы) донеслись звонкие удары копыт и нетерпеливое ржание, которое я сразу узнал: это горячился мой конь.

Потом звук шагов и шорохи — шаги, как будто бы почтительно приглушенные, а на самом деле нарочито шумные, чтобы разбудить меня, если я еще сплю. Я улыбнулся про себя уловке старого мошенника.

— Понс, — приказал я, не открывая глаз, — воды! Холодной воды побыстрей и побольше. Я вчера вечером хлебнул лишнего, и в глотке у меня сухо, как в раскаленной пустыне.

— Вот зато сегодня вы и заспались, — проворчал он, подавая мне заранее приготовленную кружку с водой.

Я сел на кровати, открыл глаза и обеими руками поднес кружку к губам. Я пил и разглядывал Понса.

Теперь заметьте две вещи: я говорил по-французски и не сознавал, что говорю по-французски. Только много времени спустя, вернувшись в одиночку и вспоминая события, о которых я сейчас рассказываю, я вдруг понял, что все время говорил по-французски, и притом как настоящий француз. Я же, Даррел Стэндинг, тот, кто пишет эти строки в тюрьме Фолсем, в одной из камер Коридора Убийц, знаю французский язык только в объеме школьного курса, то есть кое-как читаю французские книги и журналы.

А говорить не умею совсем. Даже заказывая обед в ресторане, я не всегда правильно произносил названия блюд».

Далее идут воспоминания графа о роковой дуэли, в которой он — Гильом де Сен-Мор — был убит.

«…Бергсон [Анри (1859–1941) — французский философ, основатель интуитивизма] прав, — пишет автор повествования, — жизнь невозможно объяснить с помощью чисто рационалистских понятий. Когда Конфуций сказал: «Если мы так мало знаем о жизни, что можем мы знать о смерти?» А ведь мы и в самом деле так мало знаем о жизни, что даже не можем дать ей определение.

Мы воспринимаем жизнь только в ее внешних проявлениях — как феномен; так дикарь может воспринимать динамо-машину.

Но жизнь как ноумен для нас совершенно непостижима, мы ничего не знаем о внутренней сущности жизни.

Далее, Маринетти не прав, когда он утверждает, что материя — это единственная тайна и единственная реальность. Я утверждаю, и, как ты понимаешь читатель, утверждаю с полным на то правом, что материя — это единственная иллюзия. Конт называет мир (что в данном случае равносильно материи) великим фетишем, и я согласен с Контом.

Жизнь — вот что и реальность и тайна. Жизнь безгранично шире, чем просто различные химические соединения материи, принимающие те или иные формы. Жизнь — нечто непрекращающееся. Жизнь — это неугасающая огненная нить, связующая одну форму материи с другой. Я знаю это. Жизнь — это я сам. Я жил в десяти тысячах поколений. Я жил миллионы лет. Я обладал множеством различных тел. И я, обладатель всех этих тел, продолжал и продолжаю существовать. Я — жизнь. Я неугасимая искра, вечно сверкающая в потоке времени, изумляя и поражая, вечно творящая свою волю над бренными формами материи, которые зовутся телами и в которых я лишь временно обитаю.

Посудите сами. Вот этот мой палец, столь восприимчивый и столь чувствительный, обладающий такой тонкой и многообразной сноровкой, такой крепкий, сильный, умеющий сгибаться и разгибаться с помощью целой хитроумной системы рычагов — мышц, —

этот мой палец не есть я. Отрубите его. Я жив. Тело искалечено, но я не искалечен. Я, то есть дух [душа] по-прежнему цел. Отлично. Отрубите мне все пальцы. Я — это по-прежнему я.

Дух ничего не утратил. Отрубите мне кисти рук. Отрубите мне обе руки по самые плечи. Отрубите мне обе ноги по самые бедра. И я, несокрушимый и неразрушимый, я продолжаю существовать. Разве меня стало меньше оттого, что искалечено тело, оттого, что от него отрублены куски? Разумеется, нет. Отрежьте мне волосы.

Отрежьте нос, губы, уши острой бритвой. Вырвите даже глаза из глазниц и замурованный в этом безликом черепе, соединенном шеей с обрубком торса, там, в этой телесной камере, состоящей из химических соединений и клеток, там по-прежнему буду я, все тот же я, целый и невредимый.

А сердце все еще бьется? Отлично! Вырежьте сердце или, еще лучше, швырните остатки моего тела в мясорубку с тысячью ножей и искрошите его на мельчайшие куски, и тогда я, — вы понимаете, я, дух и тайна, живой огонь и жизнь, — унесусь прочь, но не погибну. Погибнет только тело, а тело — это еще не я.

Я верю, что полковник Дерош говорил правду, когда утверждал, что, загипнотизировав девицу Жозефину, он послал ее обратно через все восемнадцать лет ее жизни, через мрак и безмолвие, предшествовавшие ее рождению, к свету ее предыдущей жизни, когда она была прикованным к постели стариком, артиллеристом в отставке Жаном Клодом Бурдоном. И я верю, что полковник Дерош и в самом деле загипнотизировал вновь пробужденную к жизни тень старика и силой своей воли послал ее через все семьдесят лет его жизни назад, во мрак и безмолвие, и из мрака и безмолвия еще дальше — к свету тех дней, когда он существовал в образе злой старухи Филомены Картерон.

Я ведь уже открыл тебе, читатель, что когда-то давно я обитал в разнообразнейших сплавах материи и был в разные времена то графом Гильомом де Сен-Мор, то безымянным, тощим и грязным отшельником в Египте, то мальчишкой по имени Джесси, чей отец вел караван в сорок фургонов во время большого переселения на запад», когда весь караван был расстрелян мормонами и индейцами. «И разве теперь, когда я пишу эти строки, я не Даррел Стэндинг, бывший профессор агрономии сельскохозяйственного факультета Калифорнийского университета, ныне приговоренный к смерти и содержащийся в Фолсемской тюрьме?

Материя — величайшая иллюзия. Другими словами, материя проявляет себя в той или иной форме, а форма — это лишь видимость. Где теперь выветрившиеся утесы и скалы старого Египта, куда, как дикий зверь в берлогу, скрылся я когда-то, чтобы грезить о божьем граде? Где теперь тело Гильома де Сен-Мор, пронзенное шпагой огненно-рыжего Ги де Виллардуэна на залитой лунным светом лужайке? Где теперь сорок больших фургонов, стоявших плотным кольцом в селении Нефи, и где все мужчины, женщины, и дети, и отощавший скот, укрывавшиеся внутри этого кольца? Ничего этого больше нет, ибо то была лишь форма, в которую вылилась нестойкая материя, существовавшая, пока не распалась эта форма, и вот все это сгинуло и более не существует.

Теперь, думается, уже ясно, что я хочу сказать. Дух — вот реальность, которая не гибнет. Я — дух [душа], и я существую.

Я, Даррел Стэндинг, обитатель многих телесных оболочек, прибавлю еще какое-то количество строк к этим воспоминаниям и отправлюсь дальше. Форма, то есть мое тело, распадется на части, после того как я буду добросовестно повешен за шею, и вскоре в мире материи от этой формы не останется и следа. Но в мире духа останется нечто — останется память обо мне. У материи нет памяти, ибо ее формы быстротечны и все, что претерпевает эта форма, гибнет вместе с ней».

В повествовании о мальчике Джесси рассказчик дает следующее описание последних минут каравана переселенцев у селения Нефи.

«Все произошло в ту секунду, когда наши мужчины поравнялись с милицией мормонов. Я услышал, как майор Хигби крикнул зычным голосом: «Исполняйте ваше долг! — и все мормоны дали залп из всех ружей, и все наши мужчины повалились на землю, как подкошенные. Старуха Демдайк и ее дочери упали тоже. Я быстро обернулся, ища глазами мать, но и она уже лежала на песке. Сбоку из кустов прямо на нас выскочили индейцы — их были сотни, — и все они палили в нас. Я увидел, как две сестры Дэнлеп бросились бежать в сторону, и побежал за ними, потому что и белые и индейцы убивали всех нас без разбору. На бегу я еще увидел, как возница одного из фургонов пристрелил двоих раненых. Лошади второго фургона рвались, бились в постромках и вставали на дыбы, а возница старался их удержать…

В то мгновение, когда девятилетний мальчик, которым я был когда-то, бросился бежать вслед за сестрами Дэнлеп, на него обрушился мрак и поглотил его. На этом обрывается все, что хранила память Джесси Фэнчера, ибо в это мгновение Джесси Фэнчер как таковой перестал существовать навсегда. То, что было Джесси Фэнчером, форма, в которую это нечто было облечено, тело Джесси Фэнчера, то есть материя, или видимость, как всякая видимость исчезла, ее не стало. Но дух не преходящ, и он не исчез. Он продолжал существовать и в своем следующем воплощении нашел свою временную оболочку в теле некоего Даррела Стэндинга, которое скоро будет выведено из этой камеры, повешено на веревке и отправлено в небытие, где оно исчезнет так же, как исчезает все, что не больше как видимость.

Здесь, в тюрьме Фолсем, содержится Мэтью Дэвис, отбывающий пожизненное заключение. Он староста камеры смертников.

Это уже глубокий старик, а его родители были одними из первых поселенцев в этих местах. Я беседовал с ним, и он подтвердил, что истребление каравана переселенцев, во время которого погиб Джесси Фэнчер, действительно произошло. Когда этот старик был еще ребенком, у них в семье одно время только и разговору было, что о резне на Горных Лугах. Остались в живых одни лишь ребятишки, ехавшие в фургоне, сказал он. Их пощадили, потому что они были слишком малы и не могли рассказать о случившемся.

Судите же сами. Никогда за всю мою жизнь, пока я был Даррелом Стэндингом, не слышал я ни единого слова о том, как погиб караван капитана Фэнчера на Горных Лугах, и не прочел об этом ни единой строки. Однако история этой гибели открылась мне во всех подробностях, когда я был затянут в смирительную рубашку в тюрьме Сен-Квентин. Я не мог создать все это из ничего, как не мог создать из ничего несуществующий динамит. Но все описанные мною события действительно происходили, и то, что они стали известны мне и я мог о них поведать, имеет только одно объяснение: свидетелем этих событий был мой дух — дух [душа], который в отличие от материи вечен.

В заключение этого эпизода я хочу сообщить вам следующее: Мэтью Дэвис рассказал мне еще, что несколько лет спустя после истребления нашего каравана Ли [историческая личность, один из руководителей мормонов и организатор расстрела каравана переселенцев] был арестован американскими властями, отвезен на Горные Луга и казнен на том месте, где стоял когда-то наш лагерь. <…>

…Эд Моррел, который изведал то же, что и я, хотя и шел другой дорогой, поверил моему рассказу. Он сказал, что когда тело его лежало мертвое в смирительной рубашке, а дух покинул тюремные стены, он в своих странствиях всегда оставался Эдом Моррелом. Он никогда не переживал вновь свои прежние воплощения. Когда его дух бродил, освобожденный от телесной оболочки, он бродил только в рамках настоящего. Моррел сказал, что совершенно так же, как он покинул свое тело и, взглянув со стороны, увидел его распростертым на каменном полу одиночки в смирительной рубашке, так же он покинул тюрьму, перенесся в современный Сан-Франциско и поглядел, что там происходит. Он дважды посетил свою мать и оба раза застал ее спящей. Но во время этих блужданий, сказал Моррел, он был лишен какой бы то ни было власти над предметами материального мира. Он не мог отворить или затворить дверь, сдвинуть с места какую-нибудь вещь, произвести шум — словом, тем или иным способом обнаружить свое присутствие. И, с другой стороны, материальный мир не имел власти над ним. Ни стены, ни замкнутые двери не служили для него препятствием. Та сущность, то нечто реально существующее, чем он был, представляло собой дух [душу], мысль, не более. <…>

И все же у нас, в нашем царстве теней, были развлечения и более возвышенного порядка. Так, например, я обучил Оппенхеймера играть в шахматы. Подумайте, как невероятно сложна эта задача: с помощью перестукивания обучить игре в шахматы человека, отделенного от меня двенадцатью камерами. Научить его мысленно представлять себе шахматную доску, представлять себе все фигуры, их расположение, научить его всем разнообразным ходам и всем правилам игры, и притом научить так основательно, что мы с ним в конце концов могли разыгрывать в уме целые партии. В конце концов, сказал я? Вот вам еще одно доказательство блистательных способностей Оппенхеймера: в конце концов он стал играть несравненно лучше меня, хотя никогда в жизни не видел ни одной шахматной фигуры!

Интересно, что представлялось его воображению, когда я выстукивал ему, к примеру, слово «ладья»? Не раз и совершенно тщетно задавал я ему этот вопрос. И столь же тщетно пытался он описать мне словами этот предмет, которого он никогда не видал, но которым тем не менее умел пользоваться так искусно, что частенько ставил меня во время игры в чрезвычайно затруднительное положение.

Размышляя над этими проявлениями человеческой воли и духа, я в который раз приходу к заключению, что именно в них и есть проявление истинно сущего. Только дух является подлинной реальностью. Тело — это видимость, фантасмагория. Я спрашиваю вас: как, да, повторяю, как тело, как материя в любой форме может играть в шахматы на воображаемой доске воображаемыми шахматными фигурами с партнером, отделенным от него пространством в двенадцать камер, и все с помощью только костяшек пальцев. <…>

Я уже много раз повторял, что форма бренна. Позвольте мне сказать это еще раз. Форма бренна. Материя не обладает памятью. Помнит только дух…

Дух! Не существует ничего неизменного, кроме духа. Материя плавится, кристаллизуется и плавится снова, и ни одна форма никогда не повторяет другую. Форма распадается в вечное ничто, из которой нет возврата. Форма — это лишь видимость, она преходяща… а дух [душу] нельзя уничтожить. <…>

Ты, верно, помнишь, читатель, что в самом начале моего повествования я рассказал тебе, как еще мальчиком на ферме в Миннесоте я увидел фотографии Святой Земли, узнал некоторые места и указал, какие в них произошли перемены. И еще ты, верно, помнишь, как я описал исцеление прокаженных, которому был свидетелем, и сказал миссионеру, что я был тогда совсем большим, владел большим мечом и смотрел на все это, сидя на коне.

Этот эпизод моего детства был, говоря словами Вордсворта, всего лишь отблеском воспоминаний. Когда я, Даррел Стэндинг, был еще совсем малышом, я смутно помнил иные времена и страны. Но образы, которые вспыхивали в моем детском сознании, постепенно тускнели и изглаживались. Меня постигла та же участь, что и всех других детей: словно бы тюремные стены сомкнулись вокруг меня, и я забыл свое величественное прошлое. Оно есть у каждого человека. Но редко кому посчастливилось так, как мне, провести долгие годы в одиночном заключении и долгие часы — в смирительной рубашке. Да, мне посчастливилось. Мне была дана возможность снова вспомнить все…»

Далее автор повествования пишет, что «замирание жизни — явление отнюдь не новое; оно свойственно не только… низшим формам животной жизни, но и высокоразвитому сложному организму самого человека… Каталепсия — всегда каталепсия, чем бы она ни была вызвана. С незапамятных времен индийские факиры умели по желанию вызывать у себя каталептические трансы.

У индийских факиров есть старый фокус: их погребают заживо, и они продолжают жить в могиле. А сколько раз врачи ошибались, принимая летаргию за смерть, и давали разрешение хоронить таких мнимых покойников?

В Сен-Квентине меня продолжали пытать смирительной рубашкой, и я все чаще размышлял над явлением, которое называется замиранием жизни. Мне приходилось читать, что где-то на севере Сибири крестьяне на всю долгую зиму погружаются в спячку, словно медведи и другие дикие животные. Ученые, осматривавшие этих крестьян, установили, что в период такого «долгого сна» дыхание и пищеварительные процессы почти совсем прекращались, а сердечная деятельность настолько замирала, что обнаружить ее удавалось только опытным врачам.

Когда организм находится в таком состоянии, все процессы угасают, и ему почти не требуется ни воздуха, ни пищи. Вот почему я так смело бросал вызов начальнику тюрьмы и доктору Джексону. Я даже подзадоривал их уложить меня в рубашку на сто дней. Но они не посмели!

Теперь, когда меня затягивали в рубашку на обычные десять суток, я умел обходиться не только без пищи, но и без воды.

Какое это было мучение — внезапно вырываться из сна, переносившего меня в иные времена и страны, для того, чтобы оказаться в отвратительном настоящем и увидеть гнусную физиономию врача, прижимающего к моим губам кружку с водой! И вот я предупредил доктора Джексона, что, во-первых, находясь в рубашке, не буду пить воды и что, во-вторых, окажу отчаянное сопротивление всякой попытке напоить меня насильно.

Конечно, дело не обошлось без некоторой борьбы, но в конце концов доктор сдался. И с этих пор пребывание в рубашке занимало в жизни Даррела Стэндинга лишь несколько секунд. Чуть только меня кончали шнуровать, как я погружался в малую смерть. Теперь благодаря моему опыту это было просто и легко. Я выключал жизнь и сознание так быстро, что почти не ощущал мучительной остановки кровообращения. Мрак смыкался почти в ту же секунду. А когда в следующий миг я, Даррел Стэндинг, приходил в себя, в камере снова горел свет, надо мной склонялись люди, снимавшие с меня рубашку, и я понимал, что десять дней опять прошли в мгновение ока.

А как чудесны, как великолепны были эти десять дней, проведенные мною вне стен тюрьмы, за пределами нашего времени! Путешествие по длинной цепи существований, долгий мрак, неверный свет, разгорающийся все ярче, и прежние мои «я», обретающие осязаемое бытие…

Я много размышлял и о взаимосвязи этих других моих «я» с теперешним мною… Я мужчина, рожденный женщиной. Дни мои кратки, но мое «я» неистребимо. Я был женщиной, рожденной женщиной. Я был женщиной и рожал детей. И я буду рожден вновь. Неисчислимые века буду я рождаться вновь! А глупые невежды вокруг меня думают, что, накинув мне на шею веревку, они уничтожат меня.

Да, я буду повешен… И скоро. <…>

Какая нелепость! Как смехотворна эта наглость червей в человеческом облике, воображающих, будто они могут убить меня!

Я не могу умереть. Я бессмертен, как и они бессмертны! Но разница в том, что я это знаю, а они — нет.

Чушь! Я сам был когда-то палачом и хорошо это помню. Но моим орудием был меч, а не веревка. Меч более благороден, хотя все орудия казни одинаково бессильны. Ведь дух [душу] нельзя пронзить сталью или удушить веревкой. <…>

У начальника тюрьмы Азертона не было никаких шансов сломить мой дух пыткой одиночного заключения. Ведь я — жизнь, существующая вечно. <…> Плоть ничтожна. Трава есть плоть, и плоть становится травой, зато дух живет и пребывает вечно. Я презираю поклонников плоти. Если бы они попробовали сенквентинской одиночки, то быстро бы научились поклоняться духу [душе]. <…>

Я прожил так много жизней. Я устал от бесконечной борьбы страданий и бедствий. <…>

Я торопливо оглядываюсь назад, на множество моих жизней, прожитых в иные времена и в иных странах. Нигде никогда не встречал я жестокости более страшной или хотя бы столь же страшной, как жестокость нашей современной тюремной системы.

Я уже рассказал вам о том, что мне пришлось испытать, когда в первое десятилетие двадцатого века от рождества Христова в тюремной одиночке на меня надели смирительную рубашку. В давние времена мы карали тяжко и убивали быстро. Мы поступали так, потому что таково было наше желание или, если хотите, наша прихоть. Но мы никогда не лицемерили. Мы никогда не призывали к себе на помощь печать, церковь или науку, дабы они освятили своим авторитетом нашу варварскую прихоть. Если мы хотели что-либо совершить, мы совершали это открыто, и с открытым лицом встречали укоры и осуждение, и не прятались за спины ученых экономистов и буржуазных философов или состоящих у нас на жалованье проповедников, профессоров, издателей.

Да, сто лет назад, пятьдесят лет назад, даже пять лет назад здесь у нас в Соединенных Штатах нанесение легких увечий в драке не влекло за собой смертной казни. А вот в этом году, в году 1913 от рождества Христова, в штате Калифорнии именно за такое преступление повесили Джека Оппенхеймера, а завтра за такое же, караемое смертной казнью, преступление — за удар кулаком по носу — меня выведут из камеры и повесят. Не правда ли, нельзя утверждать, что обезьяна и тигр умерли в душе человека, если подобные законы входят в уголовный кодекс штата Калифорнии в году 1913 от рождества Христова? Боже милостивый, Христа всего лишь распяли! Джека Оппенхеймера и меня пытали куда страшнее. <…>

Настало утро — последнее утро в моей жизни…

Только что ушли репортеры. Еще раз — в последний раз — я увижу их уже с эшафота, перед тем как палач надвинет мне на лицо черный капюшон. У них будет до смешного жалкий вид. Странные молодые люди! Заметно, что некоторые из них выпили для храбрости, а кое-кого уже начинает мутить при одной только мысли о том, чтo им предстоит увидеть. Пожалуй, быть повешенным легче, чем присутствовать при казни…

Это уже последние строки. Я, кажется, задерживаю церемонию.

В мою камеру набилось видимо-невидимо различных официальных и высокопоставленных лиц. Все они очень нервничают. Они хотят, чтобы с этим было покончено поскорее. Без сомнения, многие из них приглашены куда-нибудь обедать, и их, конечно, очень раздражает то, что я пишу сейчас эти несколько строк. Священник снова выразил свое настоятельное желание проводить меня в последний путь. Зачем мне лишать беднягу этого утешения? Я согласился, и он сразу повеселел. Какая малость может сделать некоторых людей счастливыми! Если бы все они не спешили так ужасно, я мог бы сейчас вволю посмеяться добрых пять минут.

И вот я кончаю. Я могу лишь повторить еще раз то, что сказал. Смерти не существует. Жизнь — это дух, а дух [душа] не может умереть. Только тело умирает и распадается на свои составные химические части, которые вечно неустойчивы, вечно в брожении, вечно кристаллизуются лишь для того, чтобы снова расплавиться и распасться, а затем вылиться в какие-то новые, отличные от прежних формы, столь же эфемерные и столь же хрупкие. Один только дух вечен… Кем я стану, вновь возродившись к жизни? Как знать! Как знать…»

Многие народы мира, особенно Востока, всегда верили в перевоплощение. Даже на Западе вера в него была широко распространена в дохристианские времена. Христианство в течение долгих столетий ревностно искореняло эту веру. Однако с прогрессом научного знания интерес к проблеме смерти и бессмертия, реинкарнации и связанными с ними вопросами значительно возрос среди обычных людей и ученых. «Впервые в человеческой истории, — пишет доктор Роберт Элмедер — философ, профессор университета штата Джорджия (США), директор Центра технологии и гуманитарных наук в книге «По ту сторону смерти: свидетельства жизни после смерти» (1988), — мы имеем множество фактических данных, подтверждающих обоснованность веры в некую форму существования после смерти. До недавнего времени вера в жизнь после смерти имела теологическую или философскую основу… В последние несколько десятилетий для доказательства реальности реинкарнации, привидений, одержимости духами, внетелесного опыта… стали использоваться научные методы. <…>

Если люди могут покидать свои тела, следовательно, человеческая личность не тождественна плоти, а представляет собой некую самостоятельную сущность, живущую в нем». В связи с этим особый интерес, считает Элмедер, представляет так называемый внетелесный опыт.

Общепризнанным авторитетом в исследовании внетелесного опыта в проблеме жизни после смерти является доктор Раймонд Моуди (США), написавший известные ныне во всем мире работы: «Жизнь после жизни» (Л., 1991), «Снова о жизни после жизни. Дальнейшие размышления о феномене смерти» (М., 1998). В этих книгах Моуди рассматривает первые стадии посмертного существования или последние предсмертного на основе показаний своих пациентов, прошедших через клиническую смерть и сохранивших воспоминания о том, что происходило с ними во время нее. «Мы много знаем о смерти, — пишет доктор Элизабет Кублер-Росс (США) — специалист в области танатологии [науки об умирании] в предисловии к книге Моуди «Снова о жизни после жизни…», — но все еще остается открытым вопрос о моменте смерти, об ощущениях, переживаемых человеком в момент наступления смерти. Исследования, описанные… доктором Моуди, проливают свет на то, о чем нам говорят уже более 2000 лет, — жизнь не прекращается после смерти.

Доктор Моуди и не утверждает, что он изучал смерть, но из его исследований видно, что, находясь в состоянии клинической смерти, человек сознательно воспринимает окружающую его обстановку. Это во многом согласуется и с моими исследованиями и свидетельствами «умерших», которые впоследствии ожили. Все эти пациенты переживали существование вне своей материальной оболочки, ощутив при этом тишину и покой. Большинство из них осознавало переход в другую форму существования». Свидетельства доктора Моуди являются подлинными: их описал искренний и честный ученый.

Моуди, отмечает Элмедер, дал самые блестящие доказательства внетелесного опыта. На основе отчетов своих пациентов, он создал модель отделения сознания от тела, описал этапы этого процесса и характерные ощущения людей, переживших это состояние.

«Несмотря на то, что ситуация, при которой происходит встреча со смертью, и люди, участвующие в этом, существенно отличаются друг от друга, — пишет Моуди, — остается фактом, что все рассказы переживших это состояние очень схожи. Сходство настолько велико, что в заявлениях можно найти около пятнадцати общих элементов, появляющихся опять и опять во многих рассказах. На основании собранного материала мною сделана попытка воссоздать краткое свидетельство, в которое вошли общие элементы околосмертного состояния.

Человек умирает. Находясь уже в точке наивысшего разлада физических функций, он слышит голос доктора, который утверждает, что пациент мертв. После этого до человека доносится какой-то беспокоящий шум, громкий звон или гудение; человек чувствует, что с большой скоростью летит через длинный туннель.

Затем он внезапно оказывается вне своего собственного физического тела, не покидая привычного физического окружения, — теперь он чувствует себя зрителем, созерцающим свою телесную оболочку со стороны. С этой необычной точки зрения он наблюдает за работой врачей-реаниматоров, ощущая при этом удивительный эмоциональный подъем.

Через некоторое время человек как бы осваивается со своим новым состоянием: теперь оно не кажется ему таким странным.

Он замечает, что все еще обладает «телом» — правда, теперь это тело несколько иной природы, да и сила его коренным образом отличается от силы, свойственной физическому телу, неподвижно лежащему внизу.

Вскоре начинают происходить новые изменения… Перед ним появляется дух, излучающий теплоту и любовь, светящаяся сущность, никогда не встречающаяся в физическом мире. Без слов, при помощи спонтанной передачи мысли, существо света задает ему вопрос, просит ответить, дать оценку своей жизни. Чтобы помочь ему, [сущность] показывает в картинках панораму важных событий его жизни (все это происходит моментально).

В определенный момент «умерший» чувствует, как он подходит к какому-то препятствию, к границе, которая, очевидно, является линией раздела между земной [предыдущей] и последующей жизнями. Он может вернуться, если не пришло его время умереть. Но он не хочет этого, поскольку захвачен жизнью после смерти. Его переполняют чувства радости, любви и покоя. Несмотря на это, он снова соединяется со своей материальной оболочкой и продолжает жить. Позднее он пытается рассказать другим о своем околосмертном опыте, но здесь его встречают трудности.

Первая из них — он не находит слов, которыми мог бы описать эти неземные эпизоды.

Вторая — люди смеются над ним, — и он прекращает говорить на эту тему. Что было, то было, но опыт смерти изменил жизнь, особенно его взгляды на смерть и на отношение к смерти и жизни.

Мне хочется подчеркнуть, — пишет Моуди, — что все приведенное здесь не является опытом одного конкретного человека.

Прежде всего нужно сказать, что это модель, составленная из совместных элементов многих свидетельств. Модель была составлена для того, чтобы читатель имел какое-то понятие о том, что переживает человек, умирая».

По поводу данной модели Моуди приводит следующие общие замечания:

«1. Между свидетельствами существуют бросающиеся в глаза общие элементы, и нет свидетельств, полностью противоречивых.

2. Ни в одном из свидетельств не появляются одновременно все элементы, упомянутые в «модели», но многие из свидетельств содержат большинство из них (от восьми до пятнадцати).

3. Ни один из элементов, перечисленных в «модели», не входит в каждое из свидетельств. Хотя несколько их появляется почти везде.

4. В абстрактную «модель» не вошел ни один элемент, на который я натолкнулся только в одном-единственном свидетельстве.

Каждый из элементов появлялся в большинстве показаний.

5. Очередность состояний, в которых человек пребывает, не всегда одинакова. Некоторые люди, например, рассказывали, что ослепительный шар света встречали в тот момент, когда покидали материальную оболочку, некоторые — раньше. Показанная в модели очередность, в которой происходит переход из одного состояния в другое, является типичной, хотя случаются и довольно ощутимые отклонения.

6. В «околосмертном опыте» полные ощущения переживает тот, кто действительно был в состоянии клинической смерти. Полнота ощущений зависит от того, как долго он в этом состоянии находился. Можно сказать, что переживаемое пациентами состояние было полнее и богаче у тех, кто «умер», чем у тех, кто только приблизился к смерти. Соответственно люди, дольше находившиеся в состоянии смерти, сильнее прочувствовали это состояние.

7. Однако некоторые из тех, с кем я разговаривал, находились в состоянии «смерти», были реанимированы — и при этом не прочувствовали состояния, о котором идет речь в модели. Говорят, что они вообще ничего не помнят. Я разговаривал со многими людьми, которые в течение нескольких лет дважды переносили состояние клинической смерти. И только у некоторых из них было нечеткое видение».

Общеизвестно, что большинство людей отождествляют себя со своим телом. «Мы, конечно, допускаем, что есть разум, — пишет Моуди, — но большинству разум представляется более эфемерным, чем тело… Многим невозможно представить какое-либо другое состояние вне привычного материального тела. До своего «околосмертного опыта» люди, с которыми я беседовал, ни своим положением, ни чем-то другим не отличались от обычного среднего человека. Поэтому, проходя через мрачный туннель, люди были так потрясены. В то же время они понимали, что смотрят на свое материальное тело, находясь вне этого тела. Вот характерные свидетельства людей: «Я был зрителем», или «Я был сторонним наблюдателем в помещении»; «Я наблюдал за людьми, событиями, как на сцене» или «как в кино».

Рассмотрим несколько примеров таинственного пребывания вне тела.

Рассказывает одна из пациенток доктора Моуди:

«Год назад я попала в больницу. У меня была болезнь сердца. Проснулась от сильной боли в груди. Я нажала кнопку, вызвала сестер, они подошли ко мне и стали оказывать помощь. Мне было неудобно лежать на спине, я повернулась, но когда это сделала, остановилось дыхание. Мое сердце перестало биться. Какой-то миг я слышала, как кричали сестры. Пока они шумели, я почувствовала, как я отделилась от тела, проскользнула между матрасом и бортиками кровати — и, похоже, я на самом деле прошла сквозь эти бортики кровати, оказавшись на полу. Потом я стала медленно подниматься. Я видела, как еще одна сестра прибежала в комнату. Их было человек двенадцать. Вызвали моего врача. Это было время обхода. Я видела, как он вошел, и подумала: «Спрошу, что он здесь делает». Я переместилась к месту, где находился светильник, — я видела его сбоку и очень четко — и остановилась.

Я парила под самым потолком и смотрела вниз. Я чувствовала себя кусочком бумаги, брошенной кем-то под потолок. Сверху я наблюдала, как меня пытаются оживить. Мое тело лежало вытянутым на кровати, я хорошо это видела, все стояли вокруг него.

Одна из сестер сказала: «Боже, она умерла!» Другая сестра склонилась надо мной и делала мне искусственное дыхание рот в рот.

В это время я смотрела на ее затылок. Я никогда не забуду ее волосы, они были коротко подстрижены. Я видела, как вкатили аппарат и закрепили на груди моего тела электроды. После электрошока я видела, как мое тело подпрыгнуло, слышала, как трещали в нем кости. Это было просто ужасно. Наблюдая за ударами тока по моей груди, видя, как они трут мне руки и ноги, я думала: «Зачем они это делают, ведь мне хорошо?» <…>

Необычное впечатление произвел на меня, — пишет Моуди, — рассказ молодой женщины, которая свои впечатления передала следующим образом:

«Я думала, что умерла, и не жалела об этом. Но я не знала, куда мне следует идти. Мое сознание и мои мысли остались такими же, как и при жизни. Я постоянно думала: куда мне идти? Что делать? О Господи, я просто не верю, что я умерла! Похоже, что никто из нас не верит окончательно в то, что он умрет. Это то, что случается с другими, и, хотя мы знаем, что мы смертны, в глубине души не можем в это поверить. Поэтому я решила подождать, пока возбуждение утихнет, и когда унесут мое тело, тогда я попытаюсь разобраться, куда мне идти дальше». <…>

В одном из рассказов околосмертные ощущения приняли крайне комическую форму. «Врач рассказал, как он во время клинической смерти находился возле кровати и смотрел на собственный труп, который стал серо-пепельного цвета. В состоянии отчаяния и возбуждения он попытался придумать, что предпринять. Он решил уйти с этого места. В детстве дед ему рассказывал о привидениях. И, как ни парадоксально, он не хотел находиться возле вещи, которую называли мертвым телом, «даже если оно было моим».

Другие рассказывали, что они не испытывали совсем никаких чувств по отношению к своему телу. <…>

Некоторые люди не могли вспомнить, принимали ли они облик какого-то другого тела, когда покидали свое, настолько они были захвачены происходящим вокруг. Но большинство опрошенных утверждали, что после того, как покинули материальное тело, они очутились в другом теле, которое Моуди со слов пациентов назвал «духовным». Это тело по своим свойствам существенно отличается от обычного физического тела. Большинство опрошенных свидетельствовали, что это тело прозрачно, невесомо, не имеет плотности, перемещается в пространстве практически мгновенно и имеет форму материального тела. Вот свидетельство мужчины, попавшего в автомобильную катастрофу:

«На повороте я потерял управление машиной, машина взлетела в воздух. Я помню голубое небо и машину, летящую в овраг.

В этот момент я подумал: «автомобильная авария». Я потерял ощущение времени, перестал чувствовать себя, свое тело, потерял с ним контакт. Мое существо, дух, разум, естество, или как его еще назвать, покинуло тело. У меня было такое ощущение, что я выхожу через голову. Мне не было больно… Я ощущал, что мое «существо» обладает определенной «плотностью», но это не была физическая плотность, а скорее что-то похожее на волну, или что-то наподобие этого. Могу предположить, что оно не было материально, но представляло некую наполненность, оно из чего-то состояло… Его можно было сравнить с облаком. Оно выглядело так, как будто имело собственную оболочку… Больше всего я был поражен тем, что эта моя сущность, находившаяся вне моего тела над головой, как будто решала: покинуть мое тело или вернуться в него. В этот момент казалось, что время замерло. Вначале и после аварии все происходило на большой скорости, но в этом определенном промежутке времени, пока моя сущность парила над телом, машина летела к насыпи. Я не думал ни о машине, ни об аварии, ни о своем собственном теле — я только волновался о моем духе. Хотя моя сущность не имела физических свойств, но я вынужден описывать ее физическими терминами. Я мог бы это сделать, но никакие слова не смогут передать мои мысли».

Пережившие опыт «духовного» тела отмечают, что не слышали физический звук, а воспринимали мысли окружающих. В таком состоянии, отмечает Моуди, человек как бы «отрезан от окружающих: он их видит, понимает их мысли, но они его не слышат, не видят и не ощущают. Одна женщина рассказывала: «Я видела окружающих меня людей и понимала, о чем они говорят. Но я не слышала их так, как слышу вас. Я знала, о чем они думают, точно знала их мысли. Слова, которые они произносили, для меня ничего не означали. Я понимала их мысли раньше, чем они открывали рот».

«Самым невероятным явлением во всех изучаемых мной свидетельствах, — пишет Моуди, — была встреча с ярким светом. Встреча со светом основательно меняет личность того, кто это состояние переживает. Вначале свет бледный, вскоре он становится более ярким, пока не достигает неземного сияния. И хотя это сияние трудно описать, пациенты обычно говорят, что свет «белый и ясный», необычно яркий, но пациенты подчеркивают, что свет не ослеплял их, не мешал глазам видеть другие предметы (возможно, по причине отсутствия физических глаз). Несмотря на необычность такого свечения, ни один из пациентов не сомневался, что речь идет о cуществе, созданном из cвета. Это существо — личность. Любовь и тепло, которое излучает это существо, невозможно описать словами. Умирающий окружен теплом и светом, в присутствии светящегося существа чувствует себя хорошо, он взят под его опеку. К свету его влечет неодолимая сила. Он неизбежно тянется к нему». После своего появления Существо из Света вступает в контакт с умирающим. Причем, как утверждали опрошенные, они не слышали голос, т. е. физический звук, исходивший от Существа, и сами не отвечали ему с помощью звука. Все утверждали, что была прямая передача мыслей, но в такой чистой форме, что какое-либо утаивание или ложь по отношению к Свету были просто невозможны. Кроме того, хотя обмен мыслями происходил не на родном языке человека, но он мгновенно все понимал.

После своего появления Существо задает умирающему вопросы типа: «Чего ты достиг в жизни? Доволен ли ты достигнутым?»

«Все опрошенные подчеркивали, что вопросы задавались без малейшего осуждения… В вопросах не было обвинений или угроз, от них исходили любовь и поддержка. Казалось, они задавались с целью подтолкнуть человека к размышлению о собственной жизни».

Далее наступает момент, когда Существо показывает умирающему ретроспективу его жизни. Все опрошенные соглашались, что «ретроспектива меняющихся картин жизни проходит на немыслимой скорости, причем у всех было такое чувство, что Свет преподал им урок осознания важности двух вещей в жизни человека: любовь к человеку и приобретение знаний. Вот характерный пример этого опыта:

«Как только появился Свет, он спросил у меня: «Принесла ли ты пользу в своей жизни?» Потом он показал мне картины прожитой жизни. Я подумала: «Что произошло?» Я вдруг стала маленьким ребенком. В один момент я снова прожила все годы своей жизни, все, до сегодняшнего дня.

Все это выглядело очень необычно. Я была маленькой девочкой, играла у ручья. Последовали другие события жизни того времени: переживания, связанные с сестрой, соседи — все так, как было. Я пошла в детский садик, вспомнила любимую игрушку, я ее поломала и очень о ней плакала. Для меня это было драматическим событием. Картины продолжали меняться — вот я скаут, ученица средней, высшей школы. Тогда считалось большой честью быть избранной в общество лучших учеников школы. Я стала членом этого общества. Затем выпускные экзамены, первые годы в колледже. Все до настоящего момента. Все происходило в хронологической последовательности, картины были подвижными, в цвете. У меня было ощущение, что я действующее лицо этих картин. Все картины были подвижны. Это не походило на просмотр с моей сегодняшней перспективы. У меня было ощущение, что какая-то другая девочка из кино играет на детской площадке, хотя это была я. Я видела, как я вела себя, что делала, будучи ребенком, и все это было в действительности. Я это могу рассказать, я все это помню. Пока это длилось, я не видела Свет. Он исчез, как только мне были заданы вопросы, но я знала, что Свет здесь со мной, он вел меня через эти картины. Я ощущала его присутствие, его комментарий. В каждой из сцен он хотел что-то подчеркнуть, напомнить некоторые из картин, помочь их вспомнить. Все это время он подчеркивал важность любви. Это было наиболее отчетливо видно в моменты общения с моей сестрой: мы всегда были близки с ней. Свет показал мне сцены, где я была эгоистична по отношению к ней, а потом случай, где я проявляла к ней любовь и делилась с ней.

Он как бы подчеркивал важность любви к другим людям, советовал мне больше их любить и сделать для них все возможное. Это не было обвинением в мой адрес. На этих сценах он учил меня, и это была его позиция. И в той сцене, где я была эгоисткой, его занимал вопрос, связанный с приобретением знаний. Постоянно указывалось на то, что с этим связано. Он «говорил», что я должна продолжить учебу, и когда «он снова придет (я уже знала, что я вернусь в жизнь), у меня должна быть тяга к знаниям». Он говорил, что приобретение знаний — это постоянный процесс, я поняла, что он продолжается и после смерти. Я подумала, что ретроспективный просмотр научит меня многому.

Вся ситуация была довольно странной. Я присутствовала, смотрела вспышки из прошлого, переживала их за короткий промежуток времени. Не верю, что все это долго длилось. Появился Свет, я прошла через вспышки прошлой жизни. Мне кажется, что все вместе не длилось больше пяти минут, — секунды! Я не могу сказать, как долго это было. Мне было страшно один раз, в тот момент, когда я испугалась, что не смогу закончить свою жизнь на земле. Мне было интересно смотреть на собственное прошлое, и я им наслаждалась. Мне понравилось возвращение в детство — это было так, как будто я пережила его еще раз. В обычной ситуации это не могло произойти». Пережившие встречу со Светом высказывали мнение, что это был Бог.

«Существует понятие, — пишет Моуди, — согласно которому смерть не есть и не может быть уничтожением сознания.

Традиция, из которой следует такое мышление, очень стара, вероятно, одна из старых. Она состоит в том, что человек живет, а когда материальное тело перестает функционировать, оно разлагается. Неуничтоженная форма имеет много названий: душа, дух, психика, естество, сущность, сознание».

Доктор Майкл Сэйбом, профессор медицинского факультета в Эмори (США), специалист-кардиолог с большим практическим опытом реанимации (оживления), в 1981 г. издает книгу «Воспоминания о смерти. Медицинские исследования». В ней он подтвердил достоверность результатов исследований Р. Моуди и других ученых: после смерти тела жизнь продолжается.

Доктор Сэйбом рассказывает, что мысль об изучении феномена жизни после смерти пришла к нему в то время, когда он работал в больнице на ночных дежурствах со срочными вызовами к умирающим. В то время его взгляды на смерть были такими же, как и у многих современных людей: «человек умирает и это — всё». Познакомившись в 1976 году с книгой Моуди «Жизнь после жизни»,

Сэйбом заинтересовался поднятыми в ней вопросами и начал расспрашивать своих пациентов, переживших временную смерть. К его удивлению, их рассказы подтвердили описанное Моуди. Эти люди рассказывали, что, оставив тело, они могли: свободно перемещаться куда угодно, видеть и слышать происходившее в других помещениях и коридорах больницы, смотреть со стороны на свое собственное бездыханное тело, лежащее на операционном столе, и видеть, что с ним делают врачи и медсестры, пытавшиеся вернуть его к жизни.

Доктор Сэйбом собрал и опубликовал 116 случаев. Для своих наблюдений он отбирал только уравновешенных и психически здоровых людей. Сэйбом лично проверял, совпадают ли рассказы больных с тем, что в это время происходило в действительности: применялись ли именно те методы оживления и аппаратура, которые описывали люди, бывшие в это время мертвыми; действительно ли в комнате для ожидающих находились именно в то время и именно те люди, о которых рассказывали возвращенные к жизни.

Он составлял подробные протоколы с учетом времени, места, участников, произнесенных ими слов и т. д. Исследования доктора Сэйбома полностью подтвердили, что и после смерти тела существование личности продолжается (она видит, думает, слышит, понимает, как и раньше).

«Мы знаем, что разделение тела и сознания вполне обычное явление, — пишет Лайэлл Уотсон (США) в книге «Ошибка Ромео», — у нас нет достаточных оснований накладывать на этот процесс пространственные или временные ограничения. Условия отрешенности, путем сознательного контроля, весьма напоминают те, которые спонтанно возникают при анестезии, потере сознания в результате несчастного случая и умирании. Если разделение тела и сознания может происходить в живом организме, а мы находим тому достаточно подтверждений, тогда нет основания отрицать, что оно может происходить и в организме, находящемся в том состоянии, которое следует за клинической смертью. <…>

Каждое тело имеет биоплазменного двойника, который существует на менее физическом [тонком] уровне, принимает приблизительно те же формы, что и тело, и имеет отношение к контролю и организации жизненных функций. Его нелегко измерить, но его существование вытекает из практики иглоукалывания и может обнаружиться с помощью специальной техники, состоящей из высокочастотной аппаратуры. Оно не исчезает и в момент клинической смерти».

Как отмечает ряд исследователей, не все случаи околосмертного опыта связаны с клинической смертью. Порой люди переживают аналогичное состояние, оказавшись в ситуациях, угрожающих их жизни. Первые наиболее обстоятельные исследования в этой области выполнил известный исследователь Альп Альберт Хейм, цюрихский профессор геологии. Пережив несколько случаев падения в горах, которые едва не закончились трагически, Хейм заинтересовался субъективными переживаниями людей, оказавшихся в критических ситуациях. В течение нескольких десятилетий он собирал отчеты людей, прошедших через смертельно опасные ситуации. Это были строительные рабочие, падавшие с высоты, солдаты, раненные в бою, люди, попавшие в железнодорожные катастрофы, и альпинисты, сорвавшиеся во время восхождений в горах, но оставшиеся в живых. Изучение многочисленных случаев привело Хейма к выводу, что субъективные переживания состояния неминуемой смерти приблизительно в 95 % случаев сходны между собой. Различия были лишь в незначительных деталях.

Почти все люди, столкнувшиеся лицом к лицу с неизбежностью гибели, не испытывали отчаяния, горя, растерянности, дезориентации, замешательства, обычно поражающих людей во время ситуаций, прямо не угрожающих их жизни. Напротив, в эти минуты активность и скорость мышления увеличивались в сотни раз.

Восприятие событий и осознание их трагического исхода были очень ясными. Течение времени, при этом, в сознании как бы замедлялось, люди действовали четко, реалистично оценивая ситуацию. Все это обычно сопровождалось мысленным проигрыванием основных событий жизни потерпевших, божественными звуками музыки необыкновенной красоты. Вот отчет самого Хейма о несчастном случае, произошедшем с ним в Швейцарских Альпах во время занятий альпинизмом (публикация в ежегоднике Швейцарского альпийского клуба под названием «Замечания по поводу падений, опасных для жизни», 27 (1892):327):

«Поскользнувшись и начав падать, я сразу же понял, что грохнусь о скалу, и живо представил силу предстоящего удара. Пытаясь затормозить движение, я стал цепляться скрюченными пальцами за снег. Руки покрылись кровью, но чувства боли не было.

Я ясно слышал удары головы и спины по всем выступам скалы и глухой удар снизу. Но боль я почувствовал лишь несколько часов спустя. То, что я ощутил за пять-десять секунд, невозможно описать и за десятикратный промежуток времени. Все мои мысли были абсолютно логичными и четкими. Они ни в коем случае не походили на сновидения.

Прежде всего я оценил перспективу и сказал себе: «Та часть скалы, на которую меня вскоре швырнет, уходит отвесной стеной вниз, поскольку мне не видно было подножия. Было очень важно, лежит ли у подножия снег. Если да, то снег, стаявший со стены, окружает основание скалы валом. Если я упаду на этот снежный вал, то, возможно, останусь живым, в противном случае — ударюсь о камни, и при падении с такой скоростью смерть неминуема. Если в момент удара я не погибну и не потеряю сознание, то должен сразу же достать маленькую фляжку с уксусным спиртом и капнуть несколько капель на язык. Мне не следует избавляться от альпенштока: он, может быть, мне еще пригодится». Поэтому я крепко держал его в руке. Я подумал, что хорошо бы снять и отбросить очки, чтобы уберечь глаза от осколков, но меня так быстро вращало, что у меня не было силы поднять для этого руки. Затем последовал ряд мыслей и соображений относительно тех, кто остался позади. Я сказал себе, что как только приземлюсь, независимо от тяжести полученных ран, надо тут же позвать спутников, чтобы успокоить и сказать им, что со мной все в порядке. Тогда брат и трое друзей смогут прийти в себя и осуществить довольно трудный спуск ко мне. Следующей мыслью было, что я не смогу дать первую университетскую лекцию, которая была уже объявлена и должна состояться через пять дней. Я представил, как весть о моей гибели достигнет любимых мною людей, и мысленно их утешал. Затем я увидел всю свою прошлую жизнь в виде многочисленных картин, как бы разыгрывающихся на сцене на некотором расстоянии.

Я был главным героем представления. Все было прекрасно, свободно от горя и как бы преображено райским светом. Противоречия переродились в любовь. Приподнятые и гармоничные мысли соединяли отдельные образы и царили над ними. Божественное спокойствие окутало душу. Прекрасные небеса, разукрашенные розовыми и фиалковыми облачками, на вечные времена раскрывались передо мной. Я погрузился в них и увидел, что теперь нахожусь в свободном падении и подо мной — снежное поле. Мысли, объективные наблюдения и субъективные чувства развертывались одновременно.

Затем я ощутил тупой удар, и падение закончилось».

Другой пример Хейма — это отчет студента теологии, попавшего в 1891 году в железнодорожную катастрофу, когда обрушился Моншенстейнский мост. «Когда мы подъезжали к мосту через Бирс, — рассказывает студент, — я неожиданно ощутил резкий рывок. В тот же момент поезд внезапно остановился. Инерция движения отбросила пассажиров прямо к потолку. Из-за оглушительного металлического скрежета, я предположил, что произошло столкновение. Открыв дверь, сделал попытку выйти, но увидел, что следующий за нами вагон задрался вверх и грозил рухнуть на меня. Тогда я вернулся на место и собрался крикнуть соседу: «Отойдите от окна!»

Я закрыл рот, сильно прикусив язык, поскольку в кратчайшее мгновение произошло кошмарное падение. Я машинально вцепился в сидение. Руки и ноги функционировали нормально. Со скоростью молнии, на рефлекторном уровне стал отбиваться от досок, жердей и скамеек, валящихся на меня. В это время самым четким образом пронесся поток мыслей. Они говорили: «Следующий удар убьет меня».

Перед глазами стала быстро проноситься цепь картин, на которых представало всё мною любимое и то прекрасное, что я когда-то испытал. В перерывах между картинами звучала могучая мелодия прелюда, которую я слышал утром: «Бог всемогущ, небеса и земля покоят ся в Его руке; мы должны склониться перед Его волей». С этой мыслью в душе, находясь в центре происходящего вокруг смятения, я был захлестнут чувством бесконечного покоя. Вагон тряхнуло еще дважды, а затем его головная часть неожиданно врезалась в Бирс под прямым углом, а задняя, где я находился, раскачивалась из стороны в сторону, то свешиваясь над ограждением, то вновь наклоняясь к реке. Вагон был вдребезги разбит. Я лежал, зажатый со всех сторон, засыпанный грудой скамеек, досок, и ждал, когда на мою голову обрушится следующий вагон. Но неожиданно наступила тишина. Грохот стих. Кровь капала со лба, но боли я не ощущал. После непродолжительного барахтанья я выбрался из-под груды обломков и вылез через окно. Только тут я понял кошмарный масштаб произошедшей катастрофы».

Подводя итоги своим исследованиям, Хейм пишет, что смерть от падения, с субъективной точки зрения, приятна. Погибшие в горах в последние мгновения жизни обозревали картины своей жизни, пребывая в преображенном состоянии и находясь во власти благородных мыслей, величественной музыки с ощущением покоя и примирения. Как отмечает Хейм, смертельные падения более ужасны для оставшихся в живых, чем для жертв. Гораздо болезненней, с точки зрения испытываемых в этот момент чувств, и во время последующих воспоминаний, видеть падающим кого-то другого, чем падать самому.

«Некоторые считают, — пишет Элмедер, — что лучшим доказательством существования жизни после смерти являются различные истории о призраках [привидениях], которых иногда видят люди… Нередко люди заявляют, что привидения выглядят настолько натурально, что человеку, не знающему о смерти данной персоны, легко спутать мертвого с живым».

Но, может быть, встречи с привидениями — это чистая галлюцинация? Однако многие люди убеждены, что видели именно привидение. Тогда в каких случаях встреча с привидениями отличается от галлюцинаций? Существуют следующие «четыре типа случаев, — пишет Ганс К. С. Айзенк в книге «Объяснение необъяснимого» (1997), — которые не так просто назвать галлюцинацией: коллективные видения, когда несколько человек одновременно видят привидение в одном месте, в одно время и дают схожие показания; повторяющиеся видения, когда разные люди, в разное время, но в одном месте видят приведение; кризисные видения, когда призрак умирающего предстает живым перед людьми накануне своей смерти; информативные видения, когда привидения дают видевшим их людям информацию, которую невозможно получить другими средствами. <…>

Вот типичный пример повторяющегося видения: «Я прожил в Трондхайме четыре года и покинул город в 1938 году, но часто наезжал туда позже. Я был заинтересован в завершении строительных работ в кафедральном соборе. Одним солнечным утром я зашел в собор и прошелся по северной галерее. Взглянув в сторону южного притвора, я заметил монахиню, тихо сидевшую в одной из множества ниш вдоль стены. Меня заинтересовало, что она делает здесь в такое время. Мне захотелось поговорить с ней, но когда сделал шесть или семь шагов в ее направлении, она растаяла в воздухе, и больше я ее не видел! Должен сказать, я был озадачен. Пройдя в западную часть собора, я остановился и заговорил с одной из женщин, занятых уборкой: «Мне показалось, я видел католическую монахиню, сидящую в нише, но когда подошел ближе, она исчезла. Как это могло быть?» «О, — ответила женщина, — мы часто видим ее». И это подтвердили другие.

Такие случаи, когда наблюдения велись при хороших условиях (солнечный день, дневной свет в соборе), когда опрошены независимые свидетели и детали проверены, непросто назвать галлюцинацией».

Рассмотрим весьма интересный случай, описанный Джоном Фуллером (США) в книге «Призраки рейса 401» (1978). История эта произошла не в мрачном старинном замке или викторианском особняке, а в довольно неожиданном месте — на борту современного авиалайнера.

Глухой ночью 28 декабря 1972 года самолет восточных авиалиний (типа Л-1011, рейса 401, компании «Истерн Эйрлайнз») потерпел аварию в Эверглейдских болотах Флориды, в результате которой вместе со всем экипажем погиб 101 человек (из 176). Спустя два месяца в салонах и кабинах лайнеров того же типа стали появляться приведения (призраки) двух членов экипажа погибшего лайнера: пилота — капитана Боба Лофта и бортинженера Дона Репо. Причем число сообщений об их появлении росло с невероятной быстротой.

Изучить факты произошедшей катастрофы — вещь несложная, но… расследовать историю с призраками оказалось делом непростым. Руководство компании «Истерн Эйрлайнз» засекретило все сообщения очевидцев о встречах с призраками, зафиксированные экипажами в бортовых журналах, и делало все возможное, чтобы история с привидениями не стала достоянием гласности (вплоть до угрозы увольнения или помещения в психиатрическую больницу тех сотрудников, которые воочию видели призраков на авиалайнерах и рассказывали об этом другим). Однако… призраки продолжали посещать авиалайнеры типа Л-1011 вплоть до июня 1974 года. Фуллер взялся за расследование этого дела, поскольку история о последствиях гибели Л-1011, окажись она реальностью, «символизировала бы контраст между натиском сомнительного материализма и возможностью существования души и жизни после смерти».

До расследования истории, случившейся в «Истерн Эйрлайнз», Фуллер, по его признанию, почти ничего не знал о приведениях (или призраках). Для него, как и для многих людей, это было тайной за семью печатями. На основе рассказов очевидцев Фуллеру удалось воспроизвести множество случаев встречи с приведениями, произошедшими на лайнерах Л-1011.

Одна из свидетельниц — стюардесса Гинни — рассказывает.

Полет проходил на самолете с бортовым номером 318. Гинни в ожидании подъемника находилась в нижней кухне у переборки, отделявшей кухню от отсека, где помещалось электронное оборудование самолета. «Краем глаза Гинни заметила нечто туманное, похожее на облачко, зависшее у переборки прямо над дверью. Удивившись, она принялась его разглядывать. Свет в кухне был достаточно ярким, и Гинни могла разобрать каждую деталь. Нет, это не конденсация пара и не дым. Размером оно было с грейпфрут, но постепенно росло. К тому же облачко странным образом пульсировало, и границы его были более четкими и плотными, чем у дыма.

Если это был дым или даже пар, следовало тут же вызвать инженера. Чтобы убедиться, она перевела взгляд на ближайшее вентиляционное отверстие. Рядом с ним никакого дыма не было.

Гинни снова нажала на кнопку подъемника и обернулась к облачку. Теперь оно приняло форму слегка вытянутого баскетбольного мяча в нескольких дюймах от стены, продолжая сгущаться и как бы уплотняться. Словно зачарованная, Гинни не могла двинуться с места. Облако все увеличивалось. Гинни снова надавила на кнопку и отвернулась.

— Возможно, — успокаивала она себя, — если я не буду смотреть, оно исчезнет.

Она снова нажала кнопку. Подъемник не появлялся. Облачко стало еще более отчетливым. Оно явно превращалось в лицо.

Сверху до нее донесся стук двери, и кабина начала спускаться.

Гинни яростно давила на кнопку, хотя в этом уже не было необходимости.

Когда дверцы кабины распахнулись, она снова взглянула. Лицо уже было видно целиком — темные волосы, седина на висках и очки в стальной оправе, четко выделявшиеся на трехмерном изображении. Без сомнения, это лицо, и, без сомнения, в очках. Это стало последней каплей. Гинни могла бы попытаться убедить себя в том, что это все-таки пар, хотя прекрасно знала, что это не так.

Но очки в стальной оправе и темные волосы развеяли последние сомнения. Гинни распахнула дверцу и прыгнула в кабину подъемника. Ее трясло. Наверху она отправилась прямиком в «биффи» — так на самолетах называют туалетную комнату — и постаралась взять себя в руки. Сделать это оказалось нелегко. Она слишком боялась поделиться с кем-нибудь своими страхами. Слишком дико это прозвучало бы, слишком невероятно».

Члены погибшего экипажа, отмечает Фуллер, были, подобно многим, привязаны к своему воздушному судну, но особенно его любил Дон Репо. Мужественный и сильный человек с седыми висками Дон и сам пользовался уважением и любовью у летчиков и стюардесс. С теплотой отзывались коллеги и о командире Лофте.

Оба были профессионалами высшего класса и необычайно гордились своей работой.

Примерно месяц спустя после истории с Гинни произошел случай, ошеломивший многих. Самолет с бортовым номером 318 должен был лететь из Нью-Арка в Майами. Была обычная предполетная проверка: «бортинженер заканчивал обход, командир и второй пилот проверяли различные мелочи, которые могли повлиять на безопасность полета. В салоне хлопотали стюардессы, готовя самолет к приему пассажиров. Поставщики провизии фирмы «Мариотт» уже закончили погрузку контейнеров в нижнюю кухню.

Пассажиров быстро впустили, проводили к креслам и попросили приготовиться к взлету.

В салоне первого класса старшая стюардесса Сис Патерсон* [* — означает, что по просьбе очевидцев их имена изменены] как обычно пересчитала пассажиров. Обнаружив одного лишнего, она вернулась, чтобы повторить подсчет. Вскоре она поняла причину расхождения: в одном из кресел сидел мужчина в форме командира «Истерн Эйрлайнз». Вероятно, он возвращался обратно в Майами после полета в Нью-Арк. Это было в порядке вещей и порой такие пассажиры, проведя первую часть полета в салоне, перебирались затем на откидное кресло в кабину. Однако, необходимо было окончательно удостовериться и Сис подошла к летчику со списком.

— Простите, командир, — извинилась она. — Вы совершаете обратный рейс? Вас нет в моем списке.

Летчик не отозвался. Он смотрел прямо перед собой.

— Прошу прощения, командир, — повторила она. — Я должна записать вас как дополнительного пассажира или как пассажира первого класса. Не могли бы вы помочь мне?

Летчик по-прежнему не отвечал. Он продолжал сидеть прямо, ни голосом, ни жестом не показывая, что слышит стюардессу. Сис растерялась. К ней подошла инспектор полетов Диана Боус*.

Она тоже была удивлена. С виду вполне нормальный мужчина, но все же как будто не в себе. Сис направилась в кабину. Может быть, командиру удастся добиться ответа от странного летчика?

Командир прошел в салон вслед за Сис. Упрямого летчика уже окружили несколько любопытных пассажиров, пытавшихся выяснить, что происходит. Командир рейса подошел к креслу, стремясь быстрее покончить с возникшей неприятностью и поднять самолет в воздух. Его удивило, что коллега не значился в списке, а стало быть, у него не было пропуска в самолет. Подойдя к стюардессам, командир нагнулся, чтобы заговорить с коллегой.

Но застыл от изумления.

— Боже, да ведь это Боб Лофт! — пробормотал он.

В салоне воцарилась тишина. Затем произошло нечто, что впоследствии никто из стоявших рядом не смог объяснить. Летчика больше не было в кресле. Секунду назад он сидел в нем — и вот его не стало.

Командир связался со службой управления аэропортом. Вылет отложили. Самолет тщательно обыскали, но пропавшего летчика не нашли. Наконец 318 направился к взлетной полосе. Число его пассажиров теперь полностью совпадало со списком, но ошеломленный экипаж никак не мог прийти в себя.

В считанные часы эта история разнеслась среди служащих «Истерн» и других авиалиний».

Если привидение было настолько отчетливым и реальным, как его описали свидетели, то «не говорит ли это о том, что личность продолжает жить и после смерти? И может вернуться в такой «живой» форме, что введет в заблуждение даже технически мыслящий экипаж?

Гинни рассказала и о другом случае, который она так и не смогла объяснить. Почти сразу же после взлета самолет номер 318 начал мягко наклоняться вправо и так же мягко выравниваться.

Когда Гинни подошла по вызову к одному из пассажиров, тот «поинтересовался:

— А что это у нас на крыле?

Гинни нагнулась и выглянула наружу. У самого кончика крыла виднелась дымчатая светящаяся масса. Она была слишком плотной для облака и, нависая, двигалась вместе с крылом. Вместе с пассажиром Гинни следила за ней несколько минут. Они заметили, что масса — размером с большой чемодан — время от времени поднимается на несколько фунтов от крыла и самолет тут же выравнивается.

Затем масса снова опускается на крыло и самолет наклоняется. Этот процесс повторился несколько раз. Наконец, пассажир предложил Гинни пойти в кабину и все рассказать бортинженеру.

Она нерешительно послушалась. Бортинженер прошел вместе с ней к иллюминатору и взглянул на массу.

— Облако, — заявил он. — Скоро оно отстанет.

Пассажир возразил. Он объяснил инженеру, что наблюдает за массой уже порядочное время. Инженер был явно озадачен. Единственным объяснением, которое он смог предложить, была конденсация, но он и сам понимал, что это неубедительно. Он заверил их, что, несмотря на наклон, самолет в полной безопасности, и что он потребует полной проверки лайнера после посадки.

Полчаса спустя самолет начал с той же частотой наклоняться в левую сторону. К этому моменту любопытство Гинни уже пересилило тревогу. Когда ее окликнул пассажир, сидевший у левого крыла, она восприняла это как нечто само собой разумеющееся.

Вместе с пассажиром она выглянула в иллюминатор. Там была светящаяся масса, и когда она приподнималась, самолет шел ровно. Когда же она садилась на конец крыла, самолет накренялся и никакие рули не могли его выпрямить.

Самолет благополучно приземлился в Майами…»

Одна из историй «касалась женщины, летевшей в салоне первого класса борта 318 из Нью-Йорка в Майами. Самолет еще был на земле, и старшая стюардесса не подсчитала, как обычно, число пассажиров. В соседнем с женщиной кресле сидел мужчина в форме бортинженера компании «Истерн». Что-то в его внешности насторожило пассажирку. Он выглядел бледным и больным, а когда она заговорила с ним, он не ответил. Она спросила, все ли у него в порядке и не позвать ли стюардессу. Ответа не было. Женщина забеспокоилась и окликнула стюардессу. Та тоже пришла к выводу, что у мужчины нездоровый вид. Она спросила, не помочь ли ему. На них обратили внимание еще несколько пассажиров.

И тут— на глазах у всей группы — бортинженер попросту пропал.

Все были ошеломлены, а у женщины началась истерика. Прилетев в Майами, она потребовала, чтобы ей показали фото всех бортинженеров компании, чтобы она смогла опознать мужчину.

Говорят, и она, и стюардесса указали на фотографию Репо, как на мужчину, сидевшего в кресле салона первого класса».

В феврале 1974 года борт 318 совершал рейс Нью-Йорк — Мехико. Во время полета одна из стюардесс, как обычно, находилась в нижней кухне. Занимаясь своими делами, она случайно взглянула на окошко одной из электроплит для подогрева пищи и «ясно увидела смотрящее на нее лицо Дона Репо. Она тут же вскочила в подъемник, поднялась в салон, схватила первую встретившуюся ей стюардессу. Вдвоем спустились в кухню и подошли к плите. Вторая стюардесса так же отчетливо разглядела лицо, и стало ясно, что это не отражение. Девушки связались с кабиной и рассказали все бортинженеру. Он немедленно спустился к ним.

Лицо Репо было прекрасно видно, и бортинженер сразу узнал его. Вдобавок, Репо заговорил с инженером. «Остерегайтесь пожара на этом самолете, — произнес он, а затем бесследно исчез».

Днем позже во время полета у этого лайнера загорелся один из двигателей. Информационный бюллетень Фонда безопасности полетов США опубликовал этот случай. Причем, как уверялось в бюллетене, его реальность подтверждается записью в бортовом журнале сверхмощного реактивного лайнера.

Командир Боинга-727 Морган описал следующий случай в Фениксе. Ровно в час ночи он посадил свой самолет в аэропорту Феникс, штат Аризона. «По соседству с ним оказался один из Л-1011… Внимание командира привлекли несколько полицейских машин, окруживших лайнер…

У Моргана и его коллег было сорок пять минут до вылета. Они вышли из самолета и отправились выяснить, в чем дело. Оказалось, что Л-1011 совершил длинный беспересадочный полет с несколькими остановками. Одна из пассажирок, ничем не выделяясь, тихо и спокойно просидела весь полет, пока самолет не приблизился к Фениксу. Вдруг она закричала и объяснила, что рядом с ней в кресле внезапно возник мужчина. Она в то время как раз смотрела на кресло. Как только она начала кричать, он исчез.

Стюардессы никак не могли успокоить женщину и вынуждены были вызвать полицию».

По мере бесед с опытными и вполне здравомыслящими людьми — стюардессами, пилотами, бортинженерами, механиками — Фуллеру и его добровольным помощникам удалось выявить следующие наиболее общие черты, присущие случаям с привидениями на лайнерах компании «Истерн»:

— привидения командира Лофта и бортинженера Репо появлялись и исчезали на глазах очевидцев неожиданно и внезапно, обычно во время полетов;

— призраки были четкими, трехмерными, казались плотными и вполне узнаваемыми;

— встречи с Лофтом происходили реже, чем с Репо. Причем Дон Репо обычно являлся на борт самолета, чтобы оказать помощь экипажу в вопросах безопасности и управления лайнером.

Например, механик Гарри Льюис рассказал Фуллеру, как Репо встретил бортинженера и провел его прямо к тому месту, где была неисправность в гидравлической системе. И только когда Репо внезапно исчез, ошеломленный инженер понял, что говорил не с человеком, а с призраком;

— привидения, по словам очевидцев, не причиняли никакого вреда или разрушения;

— существуют многочисленные свидетельства, что командир Лофт и особенно Дон Репо неоднократно появлялись перед собратьями в виде привидений;

— имеется множество веских убедительных теоретических доказательств, что привидения (призраки) существуют.

События, последовавшие за катастрофой на Эверглейдских болотах, можно счесть убедительным доказательством реальности существования сознания личности после смерти, а также независимости разума от мозга.

Не всегда внетелесные переживания связаны с клинической смертью или несчастными случаями. У некоторых эти переживания наблюдаются в то время, когда человек просто отдыхает или собирается заснуть.

Наиболее полно исследовал и описал переживания собственного внетелесного опыта Роберт Аллан Монро в книге «Путешествие вне тела» (1971, 1977, США). Эта книга является «классической работой, — пишет ее редактор, — о внетелесных переживаниях. Преуспевающий американский бизнесмен против своей воли столкнулся с этим явлением и, руководствуясь поразительным мужеством и здравомыслием, взялся за его исследование. В отличие от скованных предрассудками оккультистов Роберт Монро изучал свой собственный опыт объективно и беспристрастно; с самого начала он использовал научный подход, занялся разработкой уникальной методики и показал себя одним из тех редких людей, которые готовы к экспериментальному сотрудничеству с учеными.

Монро с юмором и трезвостью рассудка описывает в этой книге только то, что видел и ощущал, не прибегая к досужим домыслам, какие часто свойственны толкованиям необычных и непостижимых событий.

Но слово «смерть» Монро теперь употребляет только в кавычках.

Р. Монро долгое время оставался едва ли не единственным представителем «научной школы» среди множества людей, объявляющих о том, что они обладают необычными психическими способностями. К тому времени, когда врач Раймонд Моуди подтвердил широкую распространенность внетелесных переживаний в мгновения клинической смерти, знаменитый Институт Монро уже был переполнен добровольцами, жаждущими испытать это явление на личном опыте».

Со времени опубликования этой книги «огромное число людей, — по мнению видного специалиста в области человеческого сознания и его потенциальных возможностей доктора Чарлза Тарта, — нашли утешение в понимании того, что они не одиноки, а случившиеся у них внетелесные переживания — вовсе не признак безумия».

Многие ученые, как правило, либо не обращают внимания на подобные явления, либо утверждают, что они невозможны, так как нет, по их мнению, «твердо установленных научных данных».

Однако, несмотря на это, «все же можно сделать, — пишет Тарт, — некоторые выводы из имеющихся материалов:

Первое. Внетелесный опыт (ВТО) — это универсальное явление, присущее человеку. Его универсальность состоит… в том, что он известен на протяжении всей письменной истории человечества, и его проявления у людей самого разного культурного уровня явно совпадают. Сообщения о ВТО, близко напоминающие описания, известные по литературе Древнего Египта или из других восточных источников, можно обнаружить, скажем, у домохозяек из Канзаса.

Второе. ВТО, как правило, бывает один раз в жизни, и при этом «случайно». Иногда он связан с болезнью, особенно такой, в результате которой человек оказывается на краю смерти. Иногда он вызывается сильным эмоциональным стрессом. Часто он просто случается во время сна без какой-либо видимой причины. И лишь в очень редких случаях он может быть вызван намеренным усилием воли.

Третье. ВТО относится к числу глубочайших личных переживаний испытавшего его человека и в корне меняет его представления.

Четвертое. Для испытавших ВТО — это, как правило, чрезвычайно радостное событие. По моей приблизительной оценке 90–95 % людей во время ВТО ощущали глубокую радость и только 5 % были сильно напуганы, так как единственное объяснение, приходившее им в голову, сводилось к тому, что они умирают».

Для изучения феномена внетелесных переживаний, считает Тарт, необходимы такие опытные люди, которые способны по своему желанию вызвать у себя это состояние, и обладающие способностью внимательного, вдумчивого наблюдателя. Именно таким человеком и был Роберт А. Монро, лично переживший внетелесное состояние сотни раз и давший их подробное хронологическое описание в книге «Путешествие вне тела».

Вот что рассказывает сам Монро о своем опыте: «В 1958 году, без каких-либо видимых причин, я покинул свое материальное тело и повис над ним. Это случилось не по моей воле, я отнюдь не пытался добиться подобных свершений». Давая более подробное описание случившемуся, Монро пишет: «Был поздний вечер, я лежал в постели, собираясь заснуть. Жена лежала рядом и уже спала. Какая-то волна хлынула мне в голову, а затем распространилась по всему телу. Все это было уже знакомо. Пока я размышлял, как бы по-новому проанализировать происходящее, в сознании сама собой всплыла мысль: вот бы хорошо завтра после обеда взять планер и полетать (в то время я увлекался планеризмом).

Не задумываясь о последствиях, даже не предполагая, что они могут быть, я просто представил себе удовольствие от полета.

Спустя мгновение я почувствовал, как что-то давит мне на плечо. Удивившись, я потянулся рукой назад и вверх, чтобы нащупать, что там такое. Рука наткнулась на гладкую стену.

Я провел по стене ладонью сколько хватило руки — стена была гладкой и не кончалась. <…>

Затем я пригляделся повнимательнее. Что-то было не так.

В стене не было ни дверей, ни окон, возле нее не стояло никакой мебели. Это не могло быть стеной моей спальни. И в то же время это было что-то знакомое. Понимание пришло мгновенно: это не стена, это — потолок! Я парил под потолком, легонько подпрыгивая при каждом движении. Я перевернулся в воздухе, поглядел вниз и вздрогнул. Внизу в полумраке я увидел постель и две фигуры в ней. Та, что справа, была моей женой. Рядом лежал еще кто-то. Оба, похоже, спали.

«Странный сон, — подумал я. — Кто это приснился мне в постели с моей женой?» Приглядевшись еще внимательнее, я был потрясен. Этим некто был я сам!

Последовавшая за этим реакция была мгновенной. Я — здесь, а мое тело — там. Я умираю, это — смерть. А я не готов умирать.

Эти вибрации каким-то образом убили меня. Страшно перепугавшись, я, словно водолаз, устремился вниз к своему телу и нырнул в него. Я сразу ощутил себя в постели, накрытым одеялом…

Что произошло? Неужели я и вправду чуть не умер? Сердце быстро билось в груди, но не сказать чтобы как-то по-особенному.

Я пошевелил руками и ногами. Как будто все в порядке…

Прошло немало времени, прежде чем я снова лег в постель и попытался заснуть».

Что же произошло? — снова и снова спрашивал себя Монро, «ведь в тот момент я не спал и потому не мог считать это переживание обычным сновидением. Я пребывал в полном сознании и прекрасно отдавал себе отчет в том, что происходило, — разумеется, от этого становилось еще страшнее. Я решил, что перенес жестокую галлюцинацию, вызванную каким-то серьезным — быть может, смертельным — заболеванием: опухолью мозга, припадком или развивающейся душевной болезнью.

Явление повторялось. Я не мог ничего поделать. Обычно оно начиналось, когда я ложился, собираясь отдохнуть или поспать.

Это происходило не всякий раз, но достаточно часто: несколько раз в неделю. Я поднимался на несколько фунтов над своим телом, и лишь тогда начинал понимать, что происходит. Испытывая леденящий ужас, я судорожно барахтался в воздухе, пытаясь вернуться в материальное тело. Я не сомневался в том, что умираю, но, несмотря на все свои усилия, не мог прекратить регулярно возобновлявшиеся выходы из тела.

В то время я считал себя достаточно здоровым человеком, не страдающим какими-либо физическими и душевными расстройствами. У меня было много забот: я владел несколькими радиостанциями, занимался и другими делами. У меня были офис на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, дом в округе Вестчестер и, что не менее важно, жена и двое маленьких детей. Я не принимал никаких лекарств, не употреблял наркотики и чрезвычайно редко прикладывался к спиртному. Я не считал себя особенно религиозным человеком, не увлекался восточными учениями и прочими высокими материями.

И я оказался совершенно не готов к таким резким переменам.

Трудно передать, какой страх и чувство одиночества охватывали меня в подобных случаях. Рядом не было человека, с которым можно было бы поговорить. Первое время я не решался завести разговор даже с женой, так как не хотел ее тревожить. Поскольку меня всегда привлекали западная культура и научный подход, я без раздумий обратился за советом к традиционной медицине и науке. После обстоятельных медицинских осмотров и ряда анализов мой личный врач заверил меня в том, что у меня нет ни опухоли мозга, ни каких-либо иных физиологических отклонений. Прочие причины пребывали вне сферы его компетенции.

Через некоторое время я набрался смелости и обратился к своим друзьям, психиатру и психологу. Один заверил меня в том, что я не сошел с ума, — он очень хорошо меня знал. Другой предложил посвятить целые годы обучению у какого-нибудь гуру в Индии, но подобная мысль была для меня совершенно неприемлемой. Ни одному из них, да и вообще никому, я не рассказывал о том, насколько пугает меня это явление…

Этот первый наглядный опыт, — пишет Монро в «Путешествиях вне тела», — нанес мне поистине сокрушительный удар. Осознание, что все это реальность, а не сны наяву, галлюцинации, начальная стадия шизофрении, невротические аберрации, фантазии, вызванные самогипнозом, опрокидывало практически все мое знание жизни, накопленное к тому времени, все, чему меня учили, мои представления, мою систему ценностей. Больше того, это подрывало мою веру в полноту и достоверность научного знания, наработанного нашей культурой. Прежде я был уверен, что наши ученые знают ответы на все вопросы или, по крайней мере, на большинство из них.

И наоборот, отвергнуть очевидное — пусть для одного меня и никого больше — означало бы отвергнуть все то, что я ставил так высоко: убежденность в том, что освобождение человечества и его прогресс определяются прежде всего его способностью познавать неизвестное с помощью разума и научного подхода».

Монро назвал свои внетелесные переживания Вторым состоянием, а другое, тонкое тело, которым мы обладаем, — Вторым Телом. «Самое надежное подтверждение того или иного явления — его повторяемость и многократность. С помощью довольно тщательных (насколько это было в моих силах) аналитических экспериментов я, — пишет Монро, — пришел к бесповоротному убеждению в существовании Второго Тела. Полагаю, что оно есть у каждого. Трудно допустить, чтобы я в этом смысле был каким-то исключением».

Что же оно собой представляет? На основании многих сотен личных опытов и наблюдений других, Монро в книге «Путешествие вне тела» приводит следующие особенности Второго [тонкого] Тела.

Во-первых, это тело подвержено действию силы тяжести, хотя и в значительно меньшей степени, чем физическое тело. Оно обладает малой плотностью, что позволяет ему проникать сквозь стены.

Во-вторых, при некоторых условиях Второе Тело может быть видимо.

«В-третьих, Второму Телу присуще чувство осязания, которое, по всей видимости, очень сходно с физическим: когда нефизические руки касаются друг друга, ощущение идентично тому, как если бы это были физические руки. Кроме того, руками этого тела можно осязать физическое тело; это подтверждается следующим экспериментом с непосредственным обследованием тела…Очень необычный эксперимент, — пишет Монро. — Легко поднявшись из тела и оставшись в комнате, наконец-то я набрался храбрости внимательно рассмотреть свое физическое тело, лежащее на постели. Медленно спустившись вниз, стал шарить руками в полумраке (комната была освещена лишь светом вечерних сумерек с улицы, и, быть может, это было к лучшему, ибо в разглядывании своего физического тела есть что-то отталкивающее). Шаря внизу руками в поисках своей физической головы, наткнулся… на ноги! Сначала решил, что попал куда-то не туда, и это не я, но тут нащупал пальцы своих ног. На ногте большого пальца левой ноги у меня нарост (когда-то давно придавил бревном). Теперь его не было. Ощупал руками правую ногу — ноготь большого пальца… с наростом! Все наоборот, словно в зеркальном отражении. Медленно ощупал тело, но за исключением большого пальца, так и не смог определить, перевернуто оно или нет. <…> Может быть, паря в воздухе, я просто потерял ориентацию? Но ведь нарост на ногте оказался не на левой ноге, а на правой».

В-четвертых, Второе Тело удивительно пластично. Оно может принимать любую форму по желанию индивида. Иллюстрируя эту особенность, Монро пишет: «В субботу опять… вышел из физического тела в той же комнате. Снова обратила на себя внимание удивительная эластичность этого другого тела. Стоя в центре комнаты, я мог дотянуться до стены, находившейся в восьми футах от меня. Поначалу рука не доставала, но я продолжал ее вытягивать, и вот она ощутила поверхность стены. В результате рука стала в два раза длиннее, но при этом никаких изменений я не заметил. Ослабил усилие, и она приняла свой обычный вид.

Этим подтверждается другой вывод: руке можно придать любую форму, стоит только… мысленно представить ее себе. Оставленная без внимания она обретает свой обычный вид. Подозреваю, что можно принять любой облик, о котором сознательно подумал».

В-пятых, не исключается «возможность того, что Второе Тело представляет собой обратную проекцию физического тела. Это подтверждается… экспериментом с обследованием инертно лежащего физического тела, в ходе которого оба тела оказались в прямо противоположном положении относительно друг друга (голова к ногам), что, впрочем, может объясняться потерей ориентации в условиях недостаточного освещения. Однако в комплексе с идентификацией большого пальца данное обстоятельство заслуживает внимания. Подтверждение высказанному предположению было обнаружено и в результате других экспериментов, первоначально приписанных мною дезориентации и сугубо субъективными реакциями…

В-шестых, непосредственное изучение устройства Второго Тела, судя по всему, подтверждает наличие между ним и физическим телом связующего их «шнура», начиная с глубокой древности многократно описанного в эзотерической литературе. Для каких целей он служит, пока неясно. Можно предположить, что посредством этой коммуникации сосредоточенный во Втором Теле разум осуществляет контроль над физическим телом. По-видимому, по тому же каналу информация от физического тела поступает во Второе, что иллюстрируется следующим случаем. Рано вечером, примерно в семь тридцать, решил попробовать навестить Р. У. в ее квартире, в восьми милях от моего дома. Я был уверен, что она сможет почувствовать мое присутствие (не физически, конечно). Без каких бы то ни было трудностей тут же очутился в какой-то гостиной, где рядом с ярким светом сидел кто-то, показавшийся мне Р. У. Приблизился к ней, но она, похоже, не обратила на меня никакого внимания. Затем, я уверен, она увидела меня, но, кажется, испугалась. Я отступил назад и заговорил с ней, но тут что-то повлекло меня назад в физическое тело… Причиной возвращения была рука, затекшая от недостаточного кровообращения — я лежал в неудобной позе.

На другой день Р. У. спросила меня, что я делал накануне вечером? Я поинтересовался, почему это ей так важно, и она рассказала: «После ужина я сидела в гостиной и читала газету. Что-то заставило меня поднять глаза, и в другом конце комнаты я увидела нечто висящее и колышущееся в воздухе.

Я спросил: «Как оно выглядело?»

«Словно отрез тонкого, как паутина, серого шифона, — ответила она, — сквозь него были видны находившиеся за ним стена и стул. Затем оно стало приближаться ко мне. Я перепугалась, потом подумала, что это, может быть, ты, и спросила: «Боб, это ты?» Но оно только висело в воздухе, слабо колеблясь. Я еще раз спросила, не ты ли это, и если да, попросила тебя уйти домой и не тревожить меня. Тогда оно отступило назад и быстро растаяло».

Таким образом, — заключает Монро, — я не очень ярко выраженный призрак и в этом состоянии не обладаю (по крайней мере иногда) человеческим обликом…

В-седьмых, заслуживает самого пристального внимания воздействие на Второе Тело электричества и электромагнитных полей.

На это указывает эксперимент с клеткой Фарадея», описание которого приводится ниже. «Эксперимент, — пишет Монро, — повторить который мне бы не хотелось. Я оказался в заряжённой клетке Фарадея (медный, ячеистый экран, над землей, под постоянным током напряжением 50 киловольт). Решил попробовать пройти сквозь клетку. Из физического тела вышел без затруднений, а затем запутался в каком-то большом мешке из гибкой проволоки. В ответ на мои усилия мешок подавался, но проникнуть сквозь него я не мог. Я бился словно животное, попавшее в силки, и, в конце концов, вернулся в физическое тело. Поразмыслив, пришел к выводу, что это была не сама проволока, а электрическое поле, повторявшее форму клетки, только более гибкое.

Может быть, этот феномен лежит в основе «ловушки для призраков»?

В результате эксперимента с клеткой Фарадея было установлено, что проникновение Второго Тела сквозь заряжённые стенки невозможно и лишь после отключения напряжения это без труда удавалось».

Монро описывает и случаи, когда он неожиданно влетал в тело другого человека. «Примерно в 11:30 вечера… вышел из тела с намерением посетить Агню Бэнсона. Начал перемещаться, словно меня несло ветром, но почти сразу же (по крайней мере, так мне показалось) вернулся в физическое. Я не лежал в постели, а стоял. Какой-то грузный и сутулый мужчина поддерживал меня слева. Он был гораздо выше меня. Справа меня поддерживала молодая девушка. Они заставляли меня пройтись по комнате.

Ходить мне было трудно, но они держали меня с обеих сторон под локти. Я слышал, как они переговаривались между собой насчет моих рук — с ними что-то было не в порядке. Не то чтобы мужчина с девушкой были ко мне недружелюбны, нет, просто мне было ясно, что я попал куда-то не туда. К счастью, я не растерялся: применил «вытягивание» и пулей вылетел оттуда прочь. Спустя одну-две секунды я снова был в своем физическом теле. Прежде чем пошевелиться, внимательно осмотрелся (физически). Тело мое, спальня моя. Прошло еще много времени, пока, наконец, я успокоился и смог заснуть».

Вот еще один аналогичный пример.

«Просто поразительный случай! Не хотел бы, — пишет Монро, — чтобы такое повторилось еще раз. Лег спать поздно, часа в два ночи, очень усталый. Вскоре, без всякого усилия с моей стороны, начались вибрации, и я решил, вопреки необходимости отдохнуть, попробовать «сделать что-нибудь». (Может быть, именно в этом и заключается отдых.) Вышел из тела легко. Мельком, одно за другим посетил несколько мест, затем, вспомнив, что нужно отдохнуть, решил попробовать вернуться в физическое. Мысленно представил себе свое тело, и буквально в тот же момент очутился в постели. Но что-то сразу показалось мне не так. Над ногами у меня помещалось какое-то похожее на ящик приспособление, предназначенное, видимо, для того, чтобы удерживать простыни от соприкосновения с ногами. В комнате находились двое — мужчина и женщина в белом, очевидно, сиделка. Они тихо переговаривались между собой, стоя поблизости от постели.

У меня мелькнула мысль, что что-то случилось: может быть, жена обнаружила мое тело бездыханным и срочно поместила меня в больницу. В пользу этого говорили стерильная чистота комнаты и присутствие сиделки. Но все же что-то здесь было не то.

Через минуту те двое замолчали. Женщина (сиделка) вышла из комнаты, а мужчина подошел к постели. Я перепугался, ибо понятия не имел, что ему нужно. А когда он мягко, но крепко взял меня за плечи и склонился надо мной, глядя мне в лицо своими блестящими, навыкате глазами, я испугался еще сильнее. Самое скверное состояло в том, что мои отчаянные попытки пошевелиться ни к чему не приводили. Казалось, все мускулы моего тела были парализованы. Внутренне содрогаясь от ужаса, я всеми силами пытался отпрянуть от нависшего надо мной лица.

Затем, к моему неописуемому изумлению, он наклонился еще ниже и поцеловал меня в щеки. Я явственно ощутил прикосновение бакенбард и разглядел, что глаза его блестели от стоявших в них слез. После этого он выпрямился, выпустил мои руки и медленно вышел из комнаты.

Несмотря на сковывавший меня ужас, я сообразил, что ни в какую больницу жена меня не помещала и что я снова попал куда-то совсем не туда. Нужно было что-то предпринимать, но как я ни старался, напрягая всю свою волю, ничего не получалось. Через какое-то время я услышал в голове у себя шипение, похожее на звук, издаваемый сильной струей пара или воздуха.

Подчиняясь некоему смутному побуждению, я сконцентрировался на нем и стал им пульсировать, делая его то тише, то громче. Все сильнее и сильнее учащая пульсацию, я вскоре довел ее до вибрации высокой частоты. Попробовал подняться из тела — удалось беспрепятственно. Немного спустя слился с другим физическим телом.

На этот раз я был осторожен. Ощупал постель. За стеной раздавались знакомые звуки. Когда открыл глаза, в комнате было темно. Пошарил там, где должен быть выключатель. Он оказался на месте. Включил свет и вздохнул с огромным-огромным облегчением: я вернулся».

При Втором Состоянии, считает Монро, никакого интеллектуального скачка не происходит. Что касается памяти, то уже с самых первых внетелесных опытов ее «переполняют события, места, люди, предметы, никак не связанные с данной физической жизнью… Источник этих воспоминаний остается загадкой».

В мае 1980 года в Сан-Франциско на ежегодной встрече Американской Ассоциации Психиатров был заслушан доклад докторов медицины Стюарта Твемлоу, Глена Габбарда и доктора педагогики Фоулера Джонса на тему «Внетелесные переживания: феноменология». В нем были представлены описательные данные по 339 опрошенным, откликнувшимся на предложение рассказать об испытанных ими внетелесных переживаниях. Опрос охватывал весьма разнородные слои населения: домохозяек, студентов, пенсионеров, врачей, государственных служащих и т. д.

Исследования проводились при участии Института Монро (Института Прикладных Наук в Фабере, штат Виргиния), кафедры психиатрии университета при Канзасском Медицинском Центре, Фонда Меннингера в Топике (штат Канзас).

На основе обзора литературных источников и выполненного исследования авторы пришли к выводу, что внетелесные переживания [ВТП] это такое состояние, «при котором субъект ощущает, что его разум или самоосознание отделяется от материального тела, а также он живо и достоверно чувствует, что происходящее совершенно отличается от сновидения. <…>

Проведенное исследование, — отмечают ученые, — вызвало у нас фундаментальные вопросы о природе того, что в действительности является действительностью. Опрос с очевидностью показал, что при ВТП возникает не просто ощущение отделения сознания от тела — сознание отделяется во всей своей полноте, так что происходящее лучше всего определить как ощущение полного отделения личности. По зрительным впечатлениям опрошенных, в материальном теле не остается никакого сознания. Личность во всей полноте, включая наблюдающую и воспринимающую функции эго, переносится в иное, отличное от мозга, пространственное положение, а материальное тело при этом выглядит обездвиженным и «лишившимся сознания». Не возникает провалов в сознании, о каких сообщают в случаях гипноза, рассеивающего сна и обычных сновидений, в том числе и снов с частичным сохранением сознания; напротив, опрошенные подчеркивают обостренное самосознание. Одной из самых поразительных особенностей рассказов опрошенных является их полная уверенность в том, что случившееся не было сном, независимо от того, когда именно начинались переживания — как при мучительных болях, так и при обычном отдыхе».

Одним из самых сильных доводов существования жизни после смерти является реинкарнация (перевоплощение). «Чем можно объяснить сходство между реинкарнацией и переживанием близости смерти? Думаю, — пишет ученый из США Кеннет Ринг в предисловии к книге Кристофера Бейча «Круги жизни: реинкарнация и паутина жизни» (2003), — что ответ заключается в том, что трансцендентное состояние сознания, вызванное околосмертным кризисом, одновременно доказывает реальность реинкарнации.

Многие люди, с которыми мне доводилось встречаться, рассказывали, что, пережив околосмертный опыт, они, если не поверили в реинкарнацию, то, по крайней мере, убедились в возможности ее существования. Испытавшие околосмертные переживания вплотную подошли к тому, что переживает проходящий через реинкарнацию человек: к пониманию того, что мир души — это наш настоящий дом… и что жизнь на самом деле вечна.

Познавший реинкарнацию человек добавил бы: «Мы всегда возвращаемся».

«Во многих мировых культурах реинкарнация рассматривается как истинная основа существования, а вся наша жизнь, движущаяся сквозь бесконечность, — как протекающая на фоне бесчисленных кругов, — пишет Кристофер Бейч в своей книге. — Кто не верит в реинкарнацию — тот или не знает об уже опубликованных исследованиях, или слепо верит в другую теорию жизни, не совместимую с реинкарнацией. <…> Доказательства реинкарнации действительно с каждым годом становятся все убедительнее. Мое мнение таково: исследователи накопили столько неопровержимых свидетельств реинкарнации, что эта тема, ранее считавшаяся бездоказательной, теперь может быть переведена в разряд тем средней и даже высокой доказательности. <…>

Можем ли мы знать, что уже жили прежде?..

Единственный путь определить что-либо, связанное с прошлым, — это идентифицировать имеющиеся у нас воспоминания и обеспечить независимую проверку хотя бы нескольких из них.

Процедура установления существования предыдущих жизней, по сути, такая же. Нужно: 1) найти в нашей психике переживания предыдущей жизни, которые ощущаются как подлинные; 2) обеспечить внешнюю проверку, по крайней мере, некоторых из них.

Проверить воспоминания предыдущих жизней сложнее, чем нынешней, по двум причинам. Во-первых, наша психика прячет эти воспоминания более глубоко, их труднее извлечь целиком, и они не свободны от искажения. Во-вторых, поскольку исследуемое событие происходило давно, сложнее получить свидетельское подтверждение».

Существует два вида воспоминаний прошлых жизней, исследованных учеными: спонтанные (непроизвольные, обычно возникающие у детей) и вызванные (спровоцированные гипнозом или другими техниками расширения сознания).

Лучшими из имеющихся свидетельств реинкарнации являются скрупулезные и добросовестные исследования доктора медицины Яна Стивенсона, профессора психиатрии в университете Медицинской школы Виргинии (США).

Доктор Стивенсон ограничил круг своих исследований только спонтанными воспоминаниями. Его пациентами были маленькие дети, которые начинали рассказывать о своих прошлых жизнях по собственному желанию, не будучи на это ничем спровоцированными. Эти исследования оказались более сильными и доказательными, чем гипнотические регрессии в прошлые жизни у взрослых, поскольку при спровоцированных воспоминаниях, по мнению критиков, возможно внушение определенных идей и доказать подлинность воспоминаний довольно трудно.

Книги Стивенсона содержат самые достоверные свидетельства реинкарнации на сегодняшний день. Это такие работы, как: «Двадцать случаев, заставляющих задуматься о реинкарнации» (1974), «Случаи реинкарнации» (Т. 1–4; 1975, 1977, 1980, 1983 гг.), «Невыученные языки» (1984), «Дети, помнящие предыдущие жизни» (1987) и другие. Публикации Стивенсона содержат самые детальные отчеты выполненных исследований, методика которых в общих чертах состоит в следующем.

Сообщения о случаях возможной реинкарнации доктор Стивенсон получает через разветвленную мировую сеть исследователей, от знакомых и единомышленников. Получив сообщение, он без промедления отправляется знакомиться со случаем из первых рук — на Аляску, в Ливан, Индию, Бразилию и многие другие страны.

Каждый из случаев начинается с того, что ребенок (обычно двух — пяти лет) начинает рассказывать о своей прошлой жизни, называя места, имена людей и событий, о которых никто из членов семьи до того не слышал. В большинстве случаев он также описывает детали своей смерти, чаще всего насильственной. Порой ребенок заявляет родителям, что его настоящее имя — другое и у него совсем другие родители, братья и сестры, а иногда он называет имена своей жены (или мужа) и детей и настоятельно просит отвезти его к ним. Несмотря на стремление семьи подавить в ребенке эти воспоминания, он упорно продолжает говорить о них не день и не два, а на протяжении месяцев и лет. Когда слухи о воспоминаниях ребенка доходят до людей, у которых был родственник, чья биография совпадает с историей, описываемой ребенком, они проявляют желание встретиться с ним, с тем, чтобы уяснить, действительно ли этот ребенок является воплощением их умершего родственника.

Родители, уступая настойчивым просьбам ребенка встретиться с семьей из прошлой жизни, отвозят его в названное им место.

При первом же посещении ребенок, как правило, самостоятельно находит дорогу к «своему» дому. Уверенно шагая по улицам, узнает прохожих, здоровается с ними, правильно называя их по имени. Придя в дом, где он жил в предыдущем рождении, безошибочно узнает членов своей «бывшей» семьи, обращается к ним по именам, спрашивает о вещах и людях, которые отсутствуют в данный момент, а также вспоминает некоторые факты из жизни семьи, о которых не могли знать посторонние. В некоторых случаях ребенок вспоминает потайные места хранения драгоценностей и ценных бумаг, о которых не известно членам «прошлой» семьи.

При этом перемены, которые произошли в доме, во внешности членов семьи с момента его смерти, ему в новинку.

Когда доктор Стивенсон приезжает знакомиться с очередным случаем, то он делает все возможное, чтобы избежать ошибок в исследованиях. Он принимает в расчет только показания прямых свидетелей. Без ведома семьи находит и спрашивает других жителей места прошлой жизни ребенка, не связанных с данным случаем и способных охарактеризовать в той или иной мере участников истории. Он проводит «перекрестный допрос» ребенка, членов его семьи, родственников предыдущей личности и других свидетелей, пытаясь выявить малейшие несоответствия в их показаниях.

Стивенсон владеет пятью языками, но если он не знает местного языка, то во время опросов пользуется услугами двух, а иногда трех переводчиков с тем, чтобы избежать ошибок в переводах. Все беседы фиксируются письменными и магнитофонными записями. Для подтверждения устных свидетельств тщательно проверяются документы, регистрационные книги и архивы. Кроме того, выясняется, не получил ли ребенок информацию любым другим путем, кроме воспоминаний. Скрупулезно проверяется возможность даже самых отдаленных контактов между этими двумя семьями.

При изложении случаев оговариваются все «за» и «против» любых возможных погрешностей в опытах. Верифицированным доктор Стивенсон признает только такой случай, в котором совпадения фактов настолько убедительны, что их можно объяснить только воспоминаниями из прошлой жизни.

В работах Стивенсона описано много захватывающих историй.

Приведем краткое изложение некоторых из них.

История Сварнлаты (из «Двадцати случаев») является весьма типичным примером исследованных Стивенсоном случаев. Родилась Сварнлата Мишра в 1948 году в Индии, штате Прадеш в семье юриста. Когда однажды она в трехлетнем возрасте проезжала с отцом город Катни, расположенный в ста милях от их дома в Панне, девочка внезапно попросила водителя свернуть на дорогу, которая, как она сказала, ведет к «ее дому». Вполне понятно, что шофер не выполнил ее просьбу. Когда они остановились в Катни попить чаю, Сварнлата заявила, что в ее доме, расположенном поблизости, им предложили бы чай получше. Слова дочери озадачили Мишру, так как он хорошо знал, что ни сам, ни кто-либо из родственников никогда не жили в Катни и его окрестностях.

В течение нескольких следующих лет Сварнлата время от времени рассказывала родителям, но чаще сестрам и братьям, эпизоды из своей предыдущей жизни. Она говорила, что звали ее Бия и что родилась в семье Патхак; жила в Катни, вышла замуж и родила двух сыновей. Девочка уверяла, что их дом в Катни был из белого камня с черными дверями; в нем было четыре оштукатуренных комнаты, остальные — не доделаны, пол выложен каменными плитами. Из окон дома можно было видеть железную дорогу и известковые печи. Позади дома находилась школа для девочек.

По ее словам, у семьи Патхак была машина, что для Индии тех лет большая редкость. Родители Сварнлаты, сомневаясь в подлинности воспоминаний дочери, более шести лет не предпринимали никаких попыток проверить их.

Когда Сварнлате было десять лет, семья Мишра жила в Чхатарпуре. Профессор Агнихотри из этого же города, узнав о заявлениях Сварнлаты, будто она помнит предыдущую жизнь, попросил отца девочки привести ее к нему, чтобы она поделилась своими воспоминаниями с ним и его коллегами. Тогда же Сварнлата, услышав, что жена профессора вернулась из Катни, выразила желание встретиться с ней. Как только миссис Агнихотри вошла в комнату, девочка сразу же узнала в ней свою подругу. Сварнлата напомнила ей о свадьбе в деревне Тилора, где они были вместе и о том, как не могли отыскать там туалет. Ошеломленная жена профессора подтвердила эти и многие другие сведения из жизни Бии в Катни. После этой встречи Мишра позволил записывать рассказы дочери для их дальнейшей верификации.

Весной 1959 года Сварнлату посетил профессор Хемендра Банерджи, индийский исследователь и коллега доктора Стивенсона.

После двухдневных бесед со Сварнлатой, Банерджи отправился в Катни, где без труда, на основе описаний Сварнлаты отыскал дом Патхаков. Позже он встретился с этой, довольно зажиточной семьей. Патхаки никогда не слышали ни о Сварнлате, ни о семье Мишра, но подтвердили, что воспоминания Сварнлаты совпадают с событиями из жизни их дочери Бии Патхак. Бия действительно жила в Катни до замужества. Выйдя замуж за человека по имени Чинтамани Панди, она переехала в город Майхор, расположенный в ста милях от Катни. Умерла Бия Патхак в 1939 году от сердечного приступа, оставив мужа и двух сыновей. Профессор Банерджи верифицировал все рассказы, услышанные от Сварнлаты, и убедился в их правдивости.

Через несколько месяцев вдовствующий муж Бии с ее сыном Мурли и старшим братом приехали в Чхатарпур, чтобы встретиться со Сварнлатой. Пригласив с собой девять горожан и сохраняя инкогнито, они пришли в дом Мишры. Среди гостей девочка тут же узнала «своего» старшего брата и назвала его ласкательным именем «Бабу», которое ему дала Бия. Затем десятилетняя Сварнлата обошла комнату, внимательно рассматривая лица каждого из присутствующих. Когда она подошла к Чинтамани Панди — мужу Бии, девочка опустила глаза и застенчиво, как это делают жены в Индии, назвала его по имени. Сварнлата безошибочно идентифицировала сына Бии, Мурли, которому было тринадцать лет, когда умерла его мать. Но Мурли, не веривший в то время в реинкарнацию, решил сбить девочку с толку и почти сутки настаивал на том, что он не ее сын, но… в результате сдался. Более того, он привел с собой чужого человека и пытался убедить ее, что это второй сын Бии, Нареш. Но Сварнлата не попалась на удочку и позже правильно определила своего настоящего второго сына при визите в Майхор. Наконец, Сварнлата напомнила своему бывшему мужу о том, что он однажды взял сто двадцать рупий из ящика, где она хранила деньги. Мужчина уверял, что только он и Бия знали об этом случае.

Через несколько недель Мишра отвез девочку в Майхор, где жила и умерла Бия. Войдя в дом, она сразу же рассказала об изменениях, произошедших в доме. Девочка узнала комнату Бии, а также вспомнила другую комнату, в которой она умерла. Кроме того, она точно идентифицировала более двадцати человек из знакомых Бии, при этом проявила эмоции, соответствующие характеру отношений Бии с каждым из них. Причем люди, знакомые с Бией, перемешивались с большим количеством (от 11 до 40 человек) с совершенно посторонними людьми. Зачастую члены семьи пытались сбить ее с толку, представляясь не своими именами, или отказывались признать правильность ее слов.

Приехав в Катни, Сварнлата узнала многих членов семьи Патхак, включая четырех братьев Бии, четырех сводных сестер, двоюродную сестру, множество друзей, знакомых, прислугу. Семья Патхак считала, что труднее всего девочке будет узнать их пастуха.

Но Сварнлата выдержала и этот экзамен, хотя один из братьев Бии пытался убедить ее в смерти этого человека. Четвертый брат утверждал, что у его сестры не было передних зубов. Но Сварнлата уверенно сказала, что у нее на передних зубах были золотые коронки. Братья Патхак не могли вспомнить, так ли это, но их жены подтвердили правильность слов Сварнлаты.

Стивенсон отмечает, что Сварнлата в семье Мишры вела себя как ребенок, которым она и была, разве что проявляла большую серьезность и самостоятельность, чем это свойственно для большинства детей ее возраста. Однако в семье Патхак она непроизвольно вела себя в отношении мужчин как старшая сестра, которые были старше ее на сорок и более лет. С сыновьями Бии в присутствии других Сварнлата вела себя сдержанно, но, по словам Мурли, когда они оставались наедине, переставала сдерживаться и общалась с ними как мать.

Сварнлата вспомнила, что ее отец носил тюрбан, в действительности так оно и было.

И еще одна важная деталь, которая делает случай Сварнлаты особенно интересным. Девочка заявила, что у нее есть отрывочные воспоминания о реинкарнации, которая была между жизнью Бии и жизнью в качестве Сварнлаты. Она даже назвала имя этой промежуточной реинкарнации — Камлеш. Сварнлата вспомнила, что жила в районе Силхета и обрисовала несколько географических подробностей, которых, однако, оказалось недостаточно, чтобы идентифицировать место ее прошлой жизни. Тем не менее оказалось, что именно из нее она перенесла в свою нынешнюю жизнь замечательную способность. Лет с пяти она танцевала три сложных танца, сопровождая их пением на бенгальском языке, на котором никто из семьи Мишра не говорил. Сама Сварнлата тоже не понимала этот язык и не знала других слов, кроме слов песни.

Девочка заявила, что выучила эти танцы и песни, будучи Камлеш. В течение нескольких лет она исполняла эти танцы, причем всегда одинаково, ничего не добавляя и не пропуская. Это удивляло ее родителей, поскольку они не учили ее этим танцам, и были абсолютно уверены, что вне дома она не могла их выучить.

Индийский помощник Стивенсона профессор Пэл установил, что эти танцы были в стиле сантинектан; что касается песен, то две были на стихи Рабиндранада Тагора, автора третьей песни установить не удалось. В окрестностях Силхета основной язык — бенгали, и происхождение танцев из этого района вполне вероятно.

Стивенсон после всестороннего исследования пришел к выводу, что Сварнлата не могла выучить эти танцы в этой жизни.

Интересно, что Сварнлата ничего не знала о том, что случилось с членами семьи Патхак после смерти Бии.

В последующие годы Сварнлата довольно регулярно посещала семью Патхак. У нее установились любящие отношения со многими членами этой семьи, которые принимали ее как возрожденную Бию. Отец Сварнлаты также принял правду о предыдущей личности своей дочери. Спустя годы, когда наступила пора выходить замуж, она советовалась с Патхаками о том, кого ей следует выбрать в мужья.

Стивенсон, поддерживающий с ней связь в течение многих лет, сообщает, что она с отличием закончила университет и превратилась в красивую женщину. Сварнлата искренне призналась Стивенсону, что когда она вспоминает свою счастливую жизнь в Катни, на ее глазах появляются слезы и возникает сильное желание вернуться в ту роскошную жизнь, но, прекрасно понимая свое положение, она сохраняет преданность семье Мишра.

Доктор Стивенсон, исследуя случаи, наряду с их верификацией, особо обращал внимание на поведение детей, их наклонности, привычки, вкусы, не характерные для данной семьи, но присущие предыдущей личности. Например, дети, вспомнившие свою предыдущую жизнь в семье, принадлежащей высшему классу, часто упрекали своих родителей, занимающих более низкое социальное положение, за бедность, требовали подавать им лучшую пищу, отказывались носить дешевую одежду и т. п. И напротив, дети, помнившие о своей принадлежности к бедным слоям общества, проявляли искреннюю благодарность родителям, получая лучшую пищу и более богатую одежду, чем они имели в предыдущем рождении.

Когда ребенок, пишет Стивенсон в работе «Дети, которые помнят свои предыдущие жизни», посещают семью своей предыдущей личности, то он часто ведет себя по-разному с различными людьми, знакомыми ему по прошлой жизни. В качестве примера Стивенсон приводит рассказ о девочке из Таиланда, которая проявила огромную радость при встрече с дочерью из прошлой жизни, в то же время довольно враждебно отнеслась к мужу прошлой личности, брак с которым был несчастливым.

Прекрасным примером поведенческой реакции являются фобии.

Стивенсон приводит пример с девочкой Шамлини, которая с рождения страдала двумя фобиями. Крошка Шамлини очень пугалась воды и поднимала страшный крик, когда ее пытались искупать.

Кроме того, она начинала истерически плакать каждый раз, когда видела какой-нибудь автобус. Ее родители не находили объяснения такому поведению ребенка, так как в жизни Шамлини не было ни одного инцидента, который мог бы породить эти две фобии. Когда она начала говорить, то рассказала родителям, что помнит свою прошлую жизнь, которая проходила в деревне Галтудава. Она также поведала им подробности своей смерти. Однажды утром она отправилась купить хлеб. Из-за разлива реки пришлось идти по обочине дороги. Проезжавший мимо автобус отшвырнул ее на затопленное рисовое поле. Она подняла руки и воскликнула: «Мама!» — после чего, по ее словам, погрузилась в глубокий сон.

Позже семья узнала историю одиннадцатилетней девочки из деревни Галтудава. Эта девочка, пытаясь увернуться от проезжавшего мимо автобуса, оступилась и, упав на залитое водой рисовое поле, утонула. Когда Шамлини исполнилось четыре года, ее отвезли в деревню Галтудава. Там она узнала членов семьи по своей предыдущей жизни, которые подтвердили рассказы девочки и согласились, что она действительно является той, кем когда-то была Шамлини. В результате родители поняли причины фобий своего ребенка, которые исчезли вскоре после того, как девочка познакомилась с семьей своей предыдущей личности.

В «Двадцати случаях» Стивенсон приводит весьма интересную историю с Рави Шанкаром. Мальчик родился в 1951 году. В четырехлетнем возрасте он заявил родителям, что на самом деле его имя не Рави, а Мунна, и он сын парикмахера Джагешвара Прасада из Канауджа. Рави подробно рассказал, как двое знакомых мужчин (другой парикмахер и мойщик окон) заманили его в сад Храма Чинтамани и, перерезав ему горло, закопали в песок. На протяжении двух лет он рассказывал эту историю родным, друзьям и школьному учителю. Учитель сообщил эту историю профессору Б. Л. Алтрейя, который и начал первым расследовать этот случай.

Рави постоянно просил родителей купить ему игрушки, которые у него были в предыдущей жизни — часы, деревянного слоника и игрушечный пистолет. Семья Шанкара была не в состоянии приобрести такие игрушки, но маленький Рави продолжал требовать их. Порой мальчик грозился убежать к «своей другой семье».

Рассказы Рави распространились по деревне, а затем просочились в соседние районы. Дошла история Рави и до Джагешвара Прасада, испытывавшего огромное горе от утраты сына. Его единственный сын — шестилетний Мунна, был зарезан бритвой. Отыскались и свидетели, видевшие, как мальчик шел с парикмахером Джавахаром и мойщиком Чатури. Последних арестовали, но за отсутствием улик они были отпущены на свободу. У одного из подозреваемых был мотив для убийства ребенка, так как после этого он автоматически становился наследником его отца.

Когда Прасад узнал, что какой-то мальчик утверждает, что в предыдущей жизни ему перерезали горло парикмахер и мойщик, он отправился в деревню, где жил Рави, с тем чтобы проверить, действительно ли он является его перевоплощенным сыном. Но отец Рави, испугавшись, что Прасад может забрать у него сына, отказался показать ему ребенка. Но мать Рави, ослушавшись мужа, отвела своего четырехлетнего сына к Прасаду. Рави тут же узнал своего бывшего отца и даже напомнил ему, что часы, которые у него на руке, он купил в Бомбее для Мунны. Мальчик рассказал детали смерти Мунна, полностью совпавшие с вещественными доказательствами преступления. Прасад подтвердил, что перед убийством у его сына были все те игрушки, о которых так часто вспоминал Рави. В толпе незнакомых людей Рави узнал своих убийц и поклялся, что отомстит им за свою смерть.

Есть еще одна важная деталь в этой истории. Рави родился с полосой, идущей поперек горла. Эта полоса напоминала длинный шрам от ножевой раны. Когда Рави рассказывал «свою» историю, то он всегда показывал на нее, говоря, что именно в этом месте ему перерезали горло парикмахер и мойщик.

Когда Стивенсон встретился с Рави в 1964 году, он обследовал родимое пятно, проходившее в горизонтальном направлении через шею мальчика. Вот что он записал в результате обследования: «Полоса более темного цвета, чем окружающие ткани, и очень напоминает давний шрам, оставшийся после ножевой раны». По словам родственников, эта полоса была более длинной, когда Рави был совсем маленьким, но с возрастом стала уменьшаться. Когда в 1969 году Стивенсон еще раз встретился с Рави, родимое пятно, проходящее через шею, было хорошо различимо. Рави тогда же рассказал, что его воспоминания о прошлой жизни ушли, исчезли и все фобии, связанные с парикмахерами и бритвами, хотя он до сих пор испытывает неприятные чувства, когда проходит по саду Храма Чинтамани.

Родимое пятно на шее Рави Шанкара, точно соответствовавшее смертельной ране, не единичный случай в историях, исследованных Стивенсоном. В его монографии «Реинкарнация и биология: К вопросу об этиологии родимых пятен и врожденных дефектов» на 2300 страницах рассмотрено 210 случаев, в которых родимые пятна детей или врожденные дефекты совпадали с ранами из прошлых жизней. По мнению Стивенсона и других исследователей, родимые пятна и некоторые врожденные уродства, если они могут быть сопоставлены с патологоанатомическими записями соответствующих смертей, доказывают прямую зависимость между прошлой и нынешней жизнями. Стивенсон приводит случай, как у одной женщины на спине было три хорошо различимых родимых пятна линейной формы, очень напоминавшие шрамы. В детстве она вспомнила, как была убита тремя ударами топора по спине. А один мальчик родился с культями пальцев на правой руке. Он вспомнил свою предыдущую жизнь, когда его пальцы были отрезаны комбайном при уборке урожая.

Следует отметить, что родимые пятна, описанные Стивенсоном, не похожи на обычные родинки, которые есть на теле любого взрослого человека. А это — большие пятна причудливой формы, и они действительно напоминают шрамы и раны, которые «чаще всего, — отмечает ученый, — имеют сморщенную поверхность, напоминающую шрам, порой образуют впадины, лежащие под поверхностью кожи, или представляют собой зоны сниженной пигментации, лишенные растительности или напоминающие пятна, оставленные портвейном. То же относится и к врожденным дефектам, которые имеют вид последствий наружной травмы.

Доктор медицины Ян Стивенсон исследовал только те случаи, когда родственники подтверждали, что родимые пятна и врожденные дефекты были у ребенка с самого рождения. Он игнорировал случаи, где врожденные дефекты могли быть обусловлены генетически, то есть переданы по наследству от прямых родственников, а также дефекты, обусловленные травмами во время беременности. Он тщательно верифицировал факты из прошлой жизни личности на основе рассказов очевидцев, медицинских записей и протоколов вскрытия. В заключении он сравнивал врожденные особенности ребенка, вспомнившего прошлую жизнь, с верифицированными смертельными ранами.

Конечно, оппоненты могут приписать эти родимые пятна факту случайности. Но во многих случаях Стивенсон описывает два и более совпадающих родимых пятна. Например, в девяти случаях смерти от пулевых ран родимые пятна не только соответствовали входному и выходному отверстиям, но там, где пуля вошла в тело предыдущей личности, располагалось маленькое, круглое родимое пятно, а там, где пуля вышла из тела, находилось большое пятно неправильной формы. Стивенсон подсчитал, что вероятность совпадения двух родимых пятен с местами двух пулевых ранений составляет 1 к 25 600.

Объем работ, выполненных Стивенсоном и его коллегами за сорокалетний период, впечатляющий: собрано и верифицировано более 2600 случаев реинкарнации, имевших место в самых различных странах.

Стивенсон исследовал и такое довольно редкое явление, как ксеноглоссия, то есть способность понимать и разговаривать на языках, не изучавшихся человеком любым естественным путем.

Этому феномену посвящена его монография «Невыученные языки». Стивенсон описывает случай с Лидией Джонсон. В 1973 году Лидия согласилась помочь мужу в его экспериментах по гипнозу.

Однажды, когда муж выводил ее из транса, она вздрогнула, как от удара, и закричала, схватившись за голову (настолько сильной была головная боль). И так повторилось дважды. Приходя в себя, Лидия рассказывала, что оба раза видела сцену, в которой ее и каких-то стариков затягивало под воду. Затем следовал удар, она начинала кричать и тут же появлялась головная боль. Не понимая, в чем дело, Джонсон вызвал другого гипнотизера — доктора Джона Брауна, который повторил эксперимент. Всё случилось тогда, когда Браун начал выводить Лидию из транса: Лидия неожиданно для присутствующих заговорила частью на ломаном английском, но в основном на иностранном языке, которого никто не понимал. При этом тембр ее голоса изменился и стал подобен мужскому. Затем эта тридцатисемилетняя женщина заявила: «Я — мужчина, меня зовут Йенсен Якоби, живу в маленькой шведской деревне», и стала описывать события трехсотлетней давности.

С Лидией было проведено несколько опытов, которые записывались на магнитофон и фиксировались письменно. Во время последних экспериментов Лидия говорила почти исключительно по-шведски, который ранее ей был совершенно незнаком. Во время опытов Лидия демонстрировала поразительное знание исторических событий, деталей быта давно минувших лет, которыми ни она, ни ее муж не обладали в реальной жизни.

Ксеноглоссия, по мнению Элмедера и других ученых, является не менее веским доказательством реальности перевоплощений.

Рассмотрим два случая, взятые не из работ Яна Стивенсона.

Джо Фишер в книге «Случаи, свидетельствующие о реинкарнации» рассказывает историю Роми Крис, родившейся в 1977 году в семье Барри и Бонни Крис в городе Дес-Моинс (штат Айова). Ее родители, набожные католики, пришли в растерянность, когда девочка начала говорить. Роми неоднократно стала повторять историю ее предыдущей жизни, в которой она была мужчиной по имени Джо Уильямс. Девочка рассказывала, что выросла в доме из красного кирпича, в городе Чарльз-Сити, что была жената на женщине по имени Шейла и у них было трое детей. Джо и Шейла погибли в аварии, когда ехали на мотоцикле. Особенно подробно она описывала эпизод их гибели и при этом всякий раз говорила: «Я боюсь воспоминаний о мотоциклах».

Среди множества воспоминаний из жизни Джо было воспоминание о пожаре, в результате которого его мама — Луиза сильно обожгла руку. «А еще у мамы Уильямс болит нога, вот здесь», — показывала девочка на свою правую ногу. Роми часто просила отвезти ее в Чарльз-Сити, чтобы встретиться с мамой Уильямс.

Родители пытались разуверить девочку, говоря, что все это плод ее фантазии. Но в конце концов они обратились к профессору Хемендра Банерджи, исследователю спонтанных воспоминаний детьми их предыдущих жизней, автору книги «Американцы, которые были реинкарнированы». В 1981 году профессор с женой и двумя шведскими журналистами приехали в Дес-Моинс, где встретились с Роми и ее родителями. Затем все вместе отправились в Чарльз-Сити для верификации воспоминаний Роми. Во время поездки девочка была сильно взволнована от ожиданий предстоящей встречи с мамой Уильямс. На подъезде к городу Роми заявила: «Мы должны купить маме Уильямс цветы, она любит голубые. А когда мы доберемся туда, то не сможем войти в парадную дверь, нам надо будет завернуть за угол и войти в ту, что находится посредине».

Когда они остановились на окраине городе у белого дома, Роми выпрыгнула из машины и потащила за собой Банерджи. Это был не тот дом из красного кирпича, о котором говорила девочка, но по пути им попался указатель: «Просим воспользоваться черным ходом». Им открыла дверь старая женщина, опиравшаяся на костыли: ее правая нога была туго забинтована. Женщина подтвердила, что она — миссис Уильямс, и что у нее был сын Джо.

Миссис Уильямс удивилась, что Роми подарила ей голубые цветы и вспомнила, что последним подарком Джо были именно голубые цветы. Она рассказала, что они с Джо действительно жили в красном кирпичном доме, но во время торнадо, 10 лет назад, он был разрушен. Джо помог ей построить этот дом и настоял, чтобы зимой парадная дверь была закрыта. Миссис Уильямс поразилась, что Роми знает так много подробностей из жизни Джо. «Откуда она может знать такие подробности?» — спрашивала женщина. — Я не знакома ни с вами, ни с кем-либо другим из Дес-Моинс».

Миссис Уильямс подтвердила многие факты из рассказов Роми о Джо, в том числе и его женитьбу на Шейле, наличие троих детей, имена родственников, случай с пожаром. Она полностью подтвердила слова Роми об аварии на мотоцикле, которая произошла за два года до рождения девочки. Однако несмотря на доказательства, ни родители Роми, ни миссис Уильямс не были в то время готовы к тому, что Роми — реинкарнация Джо Уильямса. Но в конце концов мать Роми сказала: «Я не знаю, как это объяснить, но точно знаю, что моя дочь не лжет».

Исследовательница Антонио Миллс задокументировала десять случаев реинкарнации, когда ребенок был индуистом, а в прошлой жизни мусульманином, или наоборот.

Нареш Кумар Райдас родился в индуистской семье, рассказывает Миллс. Когда он начал говорить, то стал настаивать, что его имя Мушир, и родился он мусульманином в семье старика-дервиша от его второй жены. С двух лет он исполнял намаз (ежедневное пятикратное моление у мусульман) так, чтобы не видела его индуистская семья; следуя заветам дервиша, просил милостыню и молился за людей, как это делают мусульмане. Когда Нареш встретился с семьей дервиша, то сразу узнал отца, сестер, братьев. Он рассказал им о своей смерти: погиб, катаясь с матерью на тележке. На месте удара, ставшего для сына дервиша смертельным, у Нареша было хорошо различимое родимое пятно. До встречи с Нарешом старый дервиш не верил в реинкарнацию, но после беседы с Миллс был потрясен до глубины души. «Не в силах заснуть, — пишет Миллс, — он ночью взывал к Аллаху, прося объяснить эту тайну» (см. Айзенк «Объяснение необъяснимого»).

«Реинкарнация свидетельствует, что все в жизни взаимосвязано, — пишет Кристофер Бейч в работе «Круги жизни», — что настоящий момент времени связан с другим в далеком прошлом или в отдаленном будущем. Реинкарнация напоминает о существовании глубинных течений, прокладывающих свой путь через историю, траектория которых охватывает сотни и тысячи лет…

Однако взаимосвязанность, о которой говорит реинкарнация, не только простирается сквозь жизни, но и пронизывает нашу настоящую жизнь».

Далай-лама четырнадцатый в предисловии к книге «Правильная жизнь, правильная смерть» (2003) пишет: «Реинкарнация — это понятие, которое мы, тибетцы, принимаем как само собой разумеющееся. Мы росли с сознанием, что наша нынешняя жизнь есть следствие нашего поведения в прошлом, а наша будущая жизнь зависит от того, как мы поступаем сейчас. Я чувствую, что во многом это очень полезный подход, так как вместе с ним мы определенно получаем в свои руки ответственность за то, какие мы есть сейчас и какими мы можем стать».