1

— Вы переморите голодом последних интеллигентов, отвергающих мздоимство и воровство. Ваш средний класс составят неудачники от большого бизнеса, не способные талантливо и по-крупному обогатиться, морально изможденные, завистливые, беспринципные и некультурные людишки, — бушевал владелец процветающего рекламного агентства, мой университетский сокурсник.

— Вот и займись частной благотворительностью. Осточертело отовсюду слышать: «Вы такие, вы сякие…» На себя посмотрите, радетели. Взял бы «Оку» вместо «мерса» и на разницу в ценах посодержал какую-нибудь библиотеку, — огрызался государственный чиновник, мой одноклассник, по-весеннему пошедший в рост после обрезки загущающей крону имиджа сентиментальности.

— Слушай, с меня такие налоги лупят, что я вправе спросить, куда утекают мои денежки. Освободите меня от обязанности оплачивать ваше комфортное существование, и я с удовольствием помогу библиотеке.

— Знаем мы, с какой части доходов вы налоги платите, а какую прячете…

Оба они явились порознь около часа назад справиться о нашем с сынишкой житье-бытье и под предлогом того, что рассчитывают на ужин, оставить гору деликатесов. Им вечно кажется, что я и малыш голодаем, хотя самый паршивый период моей неприкаянности уже миновал. Тьфу, тьфу, тьфу, конечно. Дружим мы давно и по-настоящему, но все равно меня трогает их забота и готовность помочь. Я водрузила на стол консервы из холодильника, бутылку водки из бара, жаркое из духовки, сымпровизировала пару легких салатов и стала ждать, кого из них долг семьянина отзовет домой раньше. Оставшийся окажется в ссоре с женой, и его придется поуговаривать уступить ухабистую тропу семейной войны более молодым, резвым и глупым мужьям. Но они так разгорячились, что за содержательным трепом вот уже пятнадцать минут не замечали моего отсутствия в комнате. С таким же успехом они могли бы пообщаться и в кабаке. Тем более, что кончат взаимными деловыми предложениями, просьбами и обещаниями. Я вошла и раздала им плащи. Они разом в них облачились, поцеловали мне одновременно обе руки и отбыли, продолжая спор на лестничной площадке.

Я махнула остатки спиртного из своей рюмки, закурила и заплакала.. Могли бы уделить мне, хозяйке, хоть немного внимания. Когда мой мальчик засыпает, все дела переделаны и начинает мутить от подглядывания за чужой жизнью в телеэкран, становится одиноко и тоскливо. Чувствуешь, что самое время развлечься, и помнишь, что негде и не с кем. Так что гости в печальные поздние вечерние часы кстати. Но сегодня ребята слишком рьяно занимались собой, у и пусть катятся. Я долго реветь не намерена. Вот досмолю сигарету… Я, между прочим, уже неделю влюблена в полковника Измайлова, который обитает этажом ниже. В прошлую пятницу Виктор Николаевич меня спас. И грош мне цена, как женщине, если бы я в бескорыстного, симпатичного и холостого спасителя не влюбилась.

Я возвращалась домой из консерватории, наслушавшись органной музыки, и, смею надеяться, лицо имела одухотворенное. А спускающийся по лестнице мне навстречу мужчина имел прямо-таки рожу — тупую и пьяную. Видимо, он был из тех, кто верит в единство противоположностей. Иначе зачем ему было неожиданно хватать меня за руку и задавать ревнивый вопрос: «Чему это ты радуешься?» Благостные впечатления меня переполняли, но не с хамом же ими делиться. Я попыталась вырваться, однако он был силен. Впрочем, я тоже не слаба… голосовыми связками. Чем больнее он делал моему запястью, тем громче я требовала свободы. Тут распахнулась дверь, и возник сосед, которого наши соподъездники именуют просто: «Мент». Одет он был скудно: босой, без рубашки и майки, в тертых джинсах. Густые черные волосы с этакой артистически-благородной проседью были мокры и причесаны явно пятерней. Наверное, он вышел из-под душа, заслышав мои яростные стенания.

— Проблемы, соседка? — спросил он меня, не глядя на хулигана.

— Не пускает, сволочь, — пожаловалась я.

— Запрись с той стороны, пока не убил, — довольно спокойно велел Измайлову обиженный игнорированием собственной персоны амбал. — Я со своей бабой разбираюсь.

— Я его впервые вижу, — возмутилась я.

— Да уж не пара он тебе, — согласился Измайлов.

Я почему-то подумала, что сейчас он эффектно представится стражем порядка, потребует у мучителя документы, арестует его что ли, заставит меня какое-нибудь заявление писать… В общем, не избежать мне тягомотных деталей случайного и невольного соприкосновения с законом. Сосед молча шагнул к нам. Мужик сразу перестал терзать меня и, похоже, вознамерился заняться Измайловым. Не успел, бедняга. Измайлов был гораздо ниже его ростом, но ударил всего раз. И здоровый детинушка рухнул на пол, как в кино. Пожалуй, только грохота и хруста было больше. И смотреть на неуклюже распростершуюся у ног тушу оказалось противнее.

— Тебя проводить? — спросил сосед.

— Нет, что вы, — опасливо отказалась я. — Спасибо вам огромное.

Мне не нравится, когда со мной разговаривают на ты чужие люди. Но разница в возрасте лет в двадцать, наверное, позволяла Измайлову так ко мне обращаться. И еще ему шла некоторая фамильярность, как защитнику угнетенных обстоятельствами — вроде меня.

— Ступай домой, — велел он, ничуть не удивляясь почему-то моей заторможенности.

Слово «ступай» меня немного рассмешило, и я покорно повернулась к спасителю спиной. Но через несколько ступенек оглянулась.

— А что будет с телом?

— А тело вскоре очухается и само выползет на свежий воздух, — беспечно хохотнул Измайлов.

Мой рот непроизвольно расползся в улыбке:

— Спасибо еще раз. Могу я в знак благодарности угостить вас кофе?

— Можешь, — странно бодрым тоном уверил сосед. А потом медленно, почти по слогам довел до моего сведения: — Но уже одиннадцать часов ночи. Разумнее будет лечь в постель и как следует отдохнуть.

— А как именно следует?..

Я очень хотела задать ему этот вопрос, но решила промолчать. Потому что ноги вдруг начали дрожать, будто от страха или слабости, во рту обосновался вкус всех выкуренных мной сигарет до единой, и нудноватый шум привязанного к морю прибоя слышался все отчетливей.

— Отдыхать, девочка, отдыхать, — приговаривал Измайлов, уже беря меня за локоть и намереваясь транспортировать наверх.

— Я сама, — почти крикнула я.

А утром я проснулась влюбленной и навязчиво мечтающей напоить своего рыцаря кофе во что бы то ни стало.

Я мыла посуду, позабыв о друзьях, и уныло размышляла: «Прошло семь дней, а я Измайлова даже не видела. Какой, к черту, кофе, хоть бы поздороваться, словом перемолвиться. Что за работа у человека: совсем дома не бывает. Ну должна же я его поблагодарить, объяснить, что тогда вовсе не струсила, а просто устала, как собака устала. Что я сильная, самостоятельная, веселая и никакой озверевшей пьяни не дано поколебать твердь моего оптимизма». Заснула я в мистическую обнимку с уверенностью, что уж в предстоящие-то выходные точно его застану и достану. И невдомек мне было, что в эти самые минуты полковник Измайлов кувырком летел с какого-то чердака, что на рассвете его привезут из травмпункта с загипсованной ногой и что мы с ним еще наговоримся вволю.

2

Эта двухкомнатная квартира досталась мне от тетушки с дядюшкой, когда они переселились в лучший мир. Году эдак в семьдесят девятом было принято прописывать к себе родственников, чтобы получить после тридцати лет беспорочной службы жилье попросторнее. Вот меня как-то и ухитрились документально пристроить в их бездетную семью. После переезда я несколько месяцев даже пожила у них, чтобы люди видели: все чисто, двухкомнатная на троих, как бутылка, и должность дяди тут совершенно ни при чем. Я не понимала смысла своего пребывания на их новехонькой, еще чуть пахнущей обойным клеем территории, скучала по родителям, и мама по телефону ласково, но упорно раздражала во мне лучшее: «Дочь, надо помочь родне, они без тебя не обойдутся. Благородное дело делаешь». Ничем, кроме зубрежки и обжорства, я там не занималась. Тем приятнее было слышать высокую оценку моих стараний. О том, что когда-нибудь я буду благодарить их за эту авантюру, мама тоже проговаривалась, однако на меня это впечатления не производило. И лишь теперь, после изматывающего развода, я поняла значение собственной норы для неудачно поцапавшегося с представителем своего биологического вида существа.

Особенно дядя и тетя боялись некую Анну Ивановну, профессиональную общественницу, потомственную пролетарку, входившую во все ревизионные комиссии райкома в качестве лицемерно-нематерного гласа народа. Она сразу ощутила себя хозяйкой подъезда, устраивала муторные собрания жильцов, приглашала на них участкового милиционера и требовала разобраться с начальничками с верхних этажей. Потому что одного, пьяного, шофер каждый вечер носил в квартиру; а за другим, трезвым, водитель таскал тушенку, сгущенку и чешское пиво ящиками. Пока участковый, хищно скалясь, брал на заметку руководящих везунчиков, а сдуру явившаяся на сбор теща одного из них пыталась упасть в обморок, я и выступила:

— Вы, Анна Ивановна, перед Новым годом проверяли наш гастроном. Интересовались, много ли дефицита спрятано под прилавками. А вышли с проверки с двумя полными сумками. А на прилавках так ничего и не возникло.

Наступила недобрая тишина.

— Да у меня в сумках молоко и хлебушек лежали, — воздела к небу жирные руки Анна Ивановна.

— Неправда. Из одной мясо текло, а из другой торчала бутылка шампанского. Сумки такие набитые были, что вы их не несли — волокли.

Соседи не выдержали и расхохотались. Все всё знали, все всё понимали. А мне этот случай пошел тогда на пользу. Дядюшка немедленно отправил меня к мамочке без выходного пособия в виде шоколада и куклы, зато с ужасающими характеристиками. Когда он хлопнул нашей дверью, мама рухнула на стул и засмеялась:

— Восстановила справедливость в одном отдельно взятом подъезде, дочь? Представляю, какая физиономия была у означенной Анны Ивановны.

— Мам, физиономии давящихся хиханьками да хаханьками и никак не решающихся заржать соседей были гораздо живописнее.

С тех пор я у родственников не была. Раза два в год они являлись к нам на семейные праздники, родители наносили им ответные визиты, старого никто не поминал, и всем было хорошо. А потом, когда я обитала в безвкусно-огромном коттедже мужа, дядя с тетей одновременно погибли в автокатастрофе. Уже после похорон мама рассказала мне, что участковый был наводчиком у каких-то бандюг и квартиры обоих начальников ограбили в один день. Милиционера посадили, но украденных вещей не нашли. После этого тот мужчина, которого таскал шофер, во всеуслышание поклялся свернуть Анне Ивановне шею, но оказался клятвоотступником.

Помнится, зимой я пришла к маме повыть и сообщить, что вот-вот сбегу от мужа и перееду с сыном под родительский кров.

— Потеснитесь ради дочери и внука?

— Зачем тесниться? — лукаво улыбнулась мама. — У тебя же своя двухкомнатная три года пустует.

О, счастье! А я ведь совсем забыла, что она — моя.

Перебралась я из осточертевших апартаментов немедленно. И первой, кого встретила у подъезда, была Анна Ивановна. Она мало изменилась, только пообносилась немного. И я, идиотка, ее пожалела. И поздоровалась. Оказалось, что годы не укротили скандального, подлого нрава соседки. Да, теперь не удавалось по списку выгнать всех на субботник или устроить товарищеский суд над разбившим в лифте банку с помидорами жильцом. Зато никто не мешал Анне Ивановне приступить к индивидуальной трудовой деятельности в виде распространения слухов, сплетен и клеветы. Чему она и предалась пылко и самозабвенно.

Для начала объявила меня матерью-одиночкой, а малыша отстающим в умственном и физическом развитии. Когда меня на улице догнала милая женщина, представилась участковым педиатром и добросердечно упрекнула, дескать, отчего бяка-мама еще не показала ей бедняжку-сыночка, я ахнула. Но и только. Пригласила бормочущую: «Напрасно вы мне не доверяете» докторицу подняться к нам, предъявила неполноценного, который вдумчиво разбирал пульт от телевизора, рассеянно поедая при этом мандарины.

— Чудный ребенок. Похоже, проблем у меня с ним не будет, — усмехнулась она. — Но ведь Анна Ивановна точно о нем мне говорила… Впрочем, она странная.

Затем меня посетила всклокоченная мадам из социальной службы и призналась, что соседи сигнализировали о моем оголтелом тунеядстве при наличии голодного дитяти. Я предъявила договоры с тремя рекламными изданиями и выдворила ретивую служащую. Боже, как мне хотелось прикончить Анну Ивановну. Но я богобоязненно ограничилась тем, что просто перестала с ней здороваться. Она удивилась. Она обволакивала меня укоризной. Она телепатически передавала мне упрек за упреком. Мне было не по себе, но я не сдалась. И вынуждена признать, что однажды испытала небывалое облегчение. Как меня утомляла необходимость приветствовать врага. И насколько честнее и спокойнее с ним не общаться. Затем выяснилось, что от козней злой бабы страдала не только я.

Анна Ивановна забавлялась мучительством нестандартно нареченной девушки Норы, которая, подобно мне, не выносила длительного подчинения кому бы то ни было. Несколько частных фирм пользовались ее услугами в подготовке финансовых отчетов, но работала она упрямо на своем домашнем компьютере. Эта серьезная, европейской внешности и прикида и, по-моему, слишком размеренного образа жизни девица раздражала Анну Ивановну нежной привязанностью к двум своим таксам. Ее черно-подпалый длинношерстный с пытливо-веселыми глазами кобель и гладкошерстная элегантная рыжая сука любили увлеченно и звонко полаять на дверь. Когда в нее стучали, разумеется. Как очаровательны маленькие собаки, изображающие грозных охранников. Анна Ивановна, случайно встречая Нору, требовала заткнуть им пасти и шипела: «Людям жрать нечего, а ты двух шавок, двух проглотов кормишь. Стыдно». И всегда обещала пожаловаться в милицию и домоуправление на прелестную парочку такс. Меланхоличная Нора смотрела на нее светлосерыми равнодушными глазами и молча шествовала мимо, словно ручеек обтекал препятствие. И грустила дома.

А вот Верка вела себя по-другому. Она просто перекрикивала Анну Ивановну классическим матерком, обещала спеть на ее похоронах «Когда была модисткой» и вообще желала ей всяческих гадостей, особенно гинекологических. Анна Ивановна именовала Верку шлюхой и спекулянткой. А тридцатилетняя спелая красотка не отказывала себе в удовольствии продемонстрировать старой вредине бранную составляющую натуры базарной шалавы. Да, Верка держала на рынке лоток со шмотками и бижутерией. Она частенько предлагала нам с Норой заглянуть к ней и посмотреть недавно привезенный товар. Мы дружно отказывались, и Верка фыркала. Да, она меняла мужиков, сказать бы, как перчатки, но их у нее отродясь не было. Впрочем, у нее и мужиков нормальных не было. Каждый жил за ее счет, сколько терпела. А когда с воплем: «Алкаш, захребетник» выгоняла, еще и норовил прихватить денег на помин своего беззаботного существования. Но Верка недолго скулила. Верка продолжала искать любовь. В смысле, чтобы ее любили. Замеченному в подобном она гарантировала мгновенную взаимность. Но они притворялись. И пили. И обворовывали ее. Самое забавное, что Веркино доброе имя напрасно трепали. Ничегошеньки она никогда от мужчин не получала. Только отдавала. И количеством откормившихся и приодевшихся на ее заработанные торговлишкой без выходных и праздников средства, самоутвердившихся задарма в ее постели наглецов давно обеспечила себе пропуск в рай. Она об этом смутно догадывалась, когда напивалась.

Но, обозвав себя бестолочью, вновь и вновь повторяла ошибки добрых, глупых, и энергичных.

Например, по-соседски не давала прохода Славе и Виктору, двум бравым коммерсантам. Они не так давно переехали в наш дом. Этих Анна Ивановна ненавидела лютее, чем всех остальных. У нее при виде ребят глаза загорались, как у сотни-другой осатаневших в семнадцатом году. «Господа, баре, кровопийцы, тьфу. Суки, скоты», — шептала она им вслед. Судя по тому, какие квартиры парни купили и как натужно их ремонтировали, до упырьих выходок с платежеспособным населением им еще далеко. Но Анне Ивановне было плевать. Они для нее, словно восковые фигурки для колдуна, символ, в который сосредоточенно втыкаются иглы бессильных проклятий.

Виктор Николаевич Измайлов в черном списке Анны Ивановны появился последним. С одной стороны, он вежливо, четко и полностью выговаривал слово «здравствуйте», столкнувшись с ней у мусоропровода. И временами терпеливо растолковывал ей ее права в борьбе с человечеством и обязанности человечества по отношению к ней. С другой стороны, он отказывался отстреливать Нориных такс, пугать пистолетом Веркиных сожителей, принудительно трудоустраивать меня в третью смену на завод и надевать наручники на Славу и Виктора, чтобы выпытать, на какие шиши они жируют. Анна Ивановна все-таки долгонько числила его в людях порядочных. Но однажды перегнула палку, требуя очистить подъезд от сомнительной пятерки — меня, Норы, Верки, Славы и Виктора, навсегда. Мы, правда, накануне неожиданно были приглашены Виктором отпраздновать его день рождения. Он ходил по этажам, звонил в двери и говорил каждому одно и то же: «Я сегодня именинник, в городе недавно, ни друзей, ни родственников нет. Ты мне симпатичен (на), будь гостем (тьей), скрась мое одиночество». Ну, мы и скрасили… От души… Но ровно в одиннадцать разошлись, честное слово. Анна Ивановна ломилась в дверь Измайлова весь вечер и подсказывала меры пресечения нашего веселья, причем последние ее предложения были инквизиторскими и садистскими.

— А что, если в подъезде живет милиционер, людям нельзя пошуметь и потанцевать? — хладнокровно осведомился терпимый Измайлов во время ее шестого захода.

— Они все тянутся друг к дружке, в шайку собираются. А вы нос воротите. А потом говорите: «Организованная преступность…» Да они у вас под боком вот сейчас организуются.

Этого заявления не выдержали даже мощные тросы полковничьих нервов.

— Анна Ивановна, — проворковал он баском и сузил свои черные хитрющие глаза, — у меня своеобразная служебная специализация…

— Знаем, знаем, что вы убийц ищете…

— Информированные, — улыбнулся Измайлов. И любой, кроме Анны Ивановны, не преминул бы в эту секунду задуматься, может ли дьявол улыбаться или ему по чину положено только хмуриться. — Анна Ивановна, боюсь, вы молодых соседей слишком настойчиво провоцируете. Когда один из них или все разом дозреют до попытки избавиться от вашей опеки, я займусь этими ребятами. Но не раньше. Не раньше, дорогая.

Анна Ивановна сначала сообразила только, что сегодня нас в кутузку не повезут. К утру даже до нее дошел смысл сказанного Измайловым. И на первой же прогулке она сообщила в своем «загонном клубе», как называла Нора сборища сходящих с ума от нищеты и скуки пенсионеров, что Измайлов — коррумпированная дрянь, прожирающая в ресторанах взятки от Славы, Виктора и Верки.

— Это сколько же бедных людей на расстрел надо было обречь, чтобы до полковника дослужиться, — вопила Анна Ивановна. — Ох, мент, поганый мент. И смеет мне угрожать!

Таким образом нас, подъездных изгоев, стало шестеро. Но мы об этом еще не знали. И о том, что скоро столкнемся с опасностью покруче Анны Ивановны и что не все выживем — тоже.

3

Я встаю в пять, приходится. Дело в том, что сын не просыпается раньше половины десятого. И за эти утренние часы я успеваю побатрачить на поле, принадлежащем придирчивым и редко знающим, что им нужно, заказчикам рекламы до обалдения. Но, чтобы ринуться в труд, я должна выполнить обязательное условие: пятнадцать раз обежать вокруг дома, принять контрастный душ и выпить кофе. Иначе через полчаса попыток придать привлекательность всяким товарам и услугам меня начинает от них подташнивать и возникает упорная тяга ко сну, крепкому и спокойному, как жизнь без двигателя чужой торговли.

В ту прохладную апрельскую субботу я без энтузиазма наматывала третий круг, когда увидела нечто необычное. К нашему подъезду подкатили медперевозка и милицейский автомобиль. После какой-то суеты двое мужчин извлекли из фургончика блистающего свежими бинтами на правой ноге Измайлова и бережно поволокли на крыльцо. Я рванула вперед, словно за автобусом в цейтноте, и догнала неспешную процессию на втором этаже. Носильщики драгоценной для меня ноши стояли в растерянности, обсуждая, как отпереть дверь занятыми руками. Я храбро предложила свои услуги, пропустила мужчин вперед и решительно вошла за ними следом.

— Виктор Николаевич, что случилось?

— Ответ на твой вопрос знают все, включая тебя, — прохрипел он. — Поскользнулся, упал, очнулся — гипс.

— Я о вас позабочусь, — заявила я.

И, подумав: «Не было бы счастья, да несчастье помогло», — решила не отступать с занятых моей влюбленностью позиций. Захлопнула дверь и сунула ключи в карман. Меня очень обрадовало то обстоятельство, что Измайлов не сказал: «Свободна. Обойдусь без тебя». А лишь когда в спальне мужчины уложили его на кровать и распрямились, я поняла, что они все трое вряд ли могли произнести больше одной фразы в час. Бледные лица, густо щетинистые щеки, погруженные в темно-лиловые круги глаза без выражения и вздувшиеся жилы на руках и шеях… Эти люди смертельно устали, устали так, как мне никогда не доводилось и, дай бог, не доведется. А Измайлов еще и губы кусал, вероятно, от боли.

— Я буду в кухне, — твердо сообщила я. — Заварю чай.

Через несколько минут ко мне заглянули двое здоровых и сказали, что больной моментально заснул. Я набухала в чашки по шесть чайных ложек сахарного песка, залила горячей заваркой и подвинула им. Они пили стоя, а я бестактно их рассматривала. Один был высоким, тонким и атлетичным, как фигурист, брюнетом. Очень молодым. Второй, чуть постарше, — рыжим круглоголовым крепышом среднего роста. Мятый пиджак топорщился на нем, как на боксере тяжеловесе. «Интересно, — подумала я, — почему везде, где люди специально не подобраны по внешности, оказываются вот такие сочетания толстого с тонким, высокого с низким? Так и подмывает поразмыслить о естественности стремления к усредненности…» Но на самом деле меня это ничуть не занимало: так, дань привычке забивать голову самой, чтобы этого с ней, пустой, не делали другие. Ребята еле держались на ногах, и нам предстояло быстренько решить вопрос моего пребывания здесь.

— Меня зовут Полиной, — проявила я инициативу. — Я — соседка Виктора Николаевича. Мы с ним друзья.

Разумеется, я привирала. Но ведь Измайлов меня спас. Неужели после этого я не имею права считать его другом?

— Борис Юрьев, — представился «фигурист».

— Сергей Балков, — подхватил «боксер».

— Полковник теперь долго будет отдыхать, — властновато и резковато для теряющего сознание от переутомления объявил мне Борис. — В два часа мы привезем ему лекарства, костыли и продукты. Благодарим вас за помощь…

Ну нет, требования сдать ключи я дожидаться не стала. Давай, не самая бездарная рекламщица на свете, хоть раз в жизни успешно разрекламируй себя.

— Виктора Николаевича нельзя оставлять без присмотра. Вдруг он тоже чаю запросит, — безжалостно кивнула я на пустые чашки ребят. — А к его пробуждению надо будет сварить чего-нибудь горячего. У вас сегодня выходной? Вы сможете это сделать? Или обеспечите ему сухомятку?

Борис неуверенно уставился на мою спортивную экипировку. Зато Сергея упоминание о домашней еде проняло:

— Да, да, Полина, покормите его хорошенько. Он почти двое суток питался сигаретным дымом.

— Но полковник ничего… — словно очнулся Борис.

— Вам необходимо поспать, иначе вы вряд ли сможете быть полезными Виктору Николаевичу, — сердито тявкнула я на несносного упрямца.

— Пошли, Боря. На кого еще оставлять мужчину, как не на домовитую хорошенькую соседку, — попытался улыбнуться Сергей.

— Если вы в чем-нибудь сомневаетесь, я могу принести паспорт, сводить вас к себе, — обиженно дожала я.

— Ладно, до четырнадцати ноль-ноль, — решился Борис.

Я умею ценить поддержку. Поэтому тронула Балкова за рукав и прошептала: «Спасибо, Сережа». «Чего там, лишь бы полковнику уход организовать», — громко и строго ответил Сергей. Да, характеры у них обоих могучие.

Прежде всего я отправилась к Измайлову. Он действительно спал, но это больше походило на забытье: кулаки сжаты, лицо насуплено. Потом вернулась в кухню и заглянула в холодильник. Отлично, этот человек на еде не экономил. Конечно, видно было, что он одинок: на полках преобладали консервы. Но и для приготовления нормального обеда тоже хватало провизии. Впрочем, насчет одиночества я вдруг засомневалась. Ему за сорок, это очевидно. Работа у него чумовая, он на ней днюет и ночует. Тогда почему его дом так модно и красиво обставлен? Ни единой лишней вещи, но то, что есть, отменного качества. Зачем ему музыкальный центр, подходящий для выпендривающегося в среде меломанов юноши? И чистота везде потрясающая. Так, сразу после обеда надо устроить в своем жилище генеральную уборку: шторы постирать, кафель отмыть… В общем, по сравнению с этим мужским обиталищем у меня — конюшня. Одна радость, что пока не авгиева. Нет, не похоже, что он обходится без подруги. Вон веничек из раскрашенных перьев — картины и книги обметать. Не то что мужчина, три четверти женщин на такой не раскошелятся, привыкнув к тряпке, если не перед кем хвастаться. Зато не откажутся получить в подарок. Хотела бы я взглянуть на даму сердца, которой полковник обустроил быт. Приуныв, я открыла тумбочку для обуви и не обнаружила тапочек маленького размера. А единственная зубная щетка в ванной вернула меня с пути, ведущего к депрессии. В сущности, пусть сюда хоть топ-модель заявится. Я всего лишь сердобольная соседка, платящая добром за добро.

Я посмотрела на часы: половина седьмого, можно звонить. Взяла из комнаты переносную трубку, устроилась в кухне и набрала родительский номер.

— Мама, ты не заберешь малыша на выходные?

— Заберу и больше не отдам, — легко пообещала мама, ничуть не шокированная моей просьбой в такой ранний час.

Они действительно любят внука. Особенно мой папа. Он бурно хотел сына. И появление в семье наследника воспринял как заслуженную милость небес к себе. Меня, девчонку, держал в ежовых рукавицах. А его, мальчишку, балует. И наслаждается. Но не об этом речь. Мама классный организатор. Велела мне переодеться, подкраситься и дожидаться ее, не тревожа малыша.

— И, пожалуйста, изволь тщательно причесаться. Ты вечно бродишь с неукрощенной гривой… Нет, не далекая от искусственности, а элементарно лохматая. Когда я приеду, можешь отправляться по своим неотложным даже до приличного времени делам. Я накормлю ребенка завтраком, соберу и увезу. Без тебя слез будет меньше. Скажу: «Маму в редакцию вызвали». Но учти, дети растут быстро, и скоро этот номер у нас проходить перестанет.

Мы так и поступили. В девять часов я вновь отперла дверь квартиры полковника и всерьез занялась готовкой. Рассольник, мясо в горшочках, пироги с капустой и яблоками, кисель. Если бы я не стеснялась безудержно расходовать чужие запасы, наверное, разогнавшись, состряпала бы три обеда на выбор. Но приходилось сдерживать себя. Пока я привела в порядок подразгромленную в ходе творческих поварских экспериментов кухню, огромные напольные часы Измайлова пробили два. Балков с Юрьевым не опоздали. Ввалились порозовевшие, выбритые, симпатичные, бухнули на стол три громадных пакета и коротко доложили:

— Молочные продукты, овощи-фрукты, мясо.

— А лекарства и костыли? — недовольно спросила я.

— Сержант доставит через сорок минут.

— Через сорок минут или минут через сорок?

Меня всегда злили самоуверенность и категоричность. Что за страсть у людей назначать конкретные сроки, не учитывая возможности всяческих неожиданностей. Моя сварливость их изумила.

— Через сорок минут сержант привезет костыли и лекарства, — мирно повторил Сергей Балков. — Плюс-минус минута.

Тут из спальни донесся весьма зычный зов полковника. Но теперь, вооруженная ножом и лопаточкой, командовала здесь я. И парни отправились к полковнику только после того, как получили указание готовить его к приему вкусной и здоровой пищи. Когда я вкатила в спальню сервировочный столик (и такой в доме имелся), мужчины затаили дыхание. Балков завистливо ухнул. Юрьев сдержался, но явно из последних сил. Даже Измайлов ненадолго онемел. И вместо того чтобы изгнать меня, самозванку, к чертовой матери, малодушно простонал:

— По какому случаю банкет?

— Вам выпить надо, — высказала я.

— Бар в соседней комнате, — не осмелился отказаться Измайлов. — Дверца вращается, не теряйся.

Я отлила из бутылки три рюмки водки в хрустальный графинчик и закончила сервировку. Тут уж и Борис Юрьев взвыл.

— Полина, забери их в кухню и накорми, — сжалился Измайлов. — Только без спиртного. Они — парни холостые, вряд ли им часто удается вкусно поесть.

— Пошли, — позвала я.

Сергей тронул меня за рукав и прошептал: «Спасибо, Поля». «Чего там, лишь бы полковник был доволен», — рявкнула я. Мы втроем захохотали. Измайлов глянул на нас как на сумасшедших.

— Не волнуйтесь, — успокоила я его.

— Вот что мне в ней нравится, так это умение кого угодно рассмешить, — пробурчал Измайлов.

Я было воспрянула духом по поводу «нравится», но вспомнила свой злосчастный видок при последней нашей встрече в подъезде. Здорово же я его тогда насмешила, получается. Какой, однако, ехидный тип этот полковник.

Ребята уминали рассольник. Я разбирала сумки, чтобы не терять времени. Из первой я извлекла двадцать пачек творога. Двадцать!!! Вероятно, даже спина моя каким-то образом выразила потрясение.

— Это чтобы перелом скорее срастался, — пояснил Сергей.

— Я предупреждал, что разумнее купить препараты кальция, — отмежевался от него Борис и для пущей важности добавил: — Таблетированные.

— И таблеток сержант купит, — прогудел крупномасштабно-хозяйственный Балков. — Но творожок с маслом и медом — это же верняк.

Я с детства испытываю отвращение к творогу. Поэтому после слов Сергея впала в апатию. Охваченная какой-то зудящей ленью, я все-таки продолжила ревизию. И с ужасом обнаружила десять пачек сливочного масла и трехлитровую банку меда.

— Тут на целое травматологическое отделение.

— А наш полковник десятерых стоит, — гордо проворчал Балков.

Я мысленно пересчитала известные мне блюда из творога: ватрушки, вареники, королевская ватрушка, и мученически вздохнула.

— Я хотел загрузиться ананасами, бананами, киви, чем-нибудь экзотическим, — не дожидаясь, когда я открою вторую сумку, объяснил Борис. — Но он уперся…

— Полковник тебе не обезьяна. А бананы податливые, в них зубы вязнут, — неуступчиво огрызнулся Сергей. — Яблоки, груши — мужские фрукты.

Видимо, они начали ругаться еще на рынке и теперь искали во мне арбитра. Нет, голубчики, вы обречены на ничью.

— Крупная морковь. И молодцы, что про капусту и лук вспомнили, — елейно похвалила я.

И взялась за последний пакет.

— Полковник не обезьяна, полковник — собака, — прокомментировал Юрьев.

Я торопливо стала вышвыривать содержимое. Ах, вот в чем дело. На дне, под куском вырезки, лежали прекрасные бульонные косточки.

— Боря до сих пор не ведает, из чего варят суп, — не удержал шпильку Балков.

— Ты, Сережа, часом не кулинар?

Тираду Бориса прервал звонок в дверь.

— Плюс-минус минута, — передразнила я. — Полчаса всего прошло, а ваш сержант тут. Наверняка чего-нибудь не раздобыл.

Стоило мне повернуть диск замка, как дверь рывком распахнулась. Меня отбросило к стене. Ребята вскочили. Через порог, как кенгуру в мультфильме, перепрыгнула Верка. С норовящими покинуть орбиты глазами, вопя: «Виктор Николаевич, миленький, спасите, помогите», — она ткнулась в кухню и комнату, потом метнулась в спальню. Мы бросились за ней. «Господи, а не Верка ли тут хозяйничает?» — успела все-таки взбрыкнуть во мне старушка-ревность.

4

Верка ничего не соображала. Она продолжала молить о спасении и шмыгать красным носом даже тогда, когда Измайлов поинтересовался, кто, собственно, так ее напугал. Тяжелое копыто ревности уже дырку в моей утихомирившейся было душе проделало. Поэтому я демонстративно выкатила столик с тарелками, стаканом, рюмкой и графином. Пусть видит, что я здесь по делу. По личному делу, между прочим. Полковнику пришлось отдать должное: следов еды и питья в посуде при визуальном осмотре не обнаруживалось. Разве что при химическом анализе… Обожаю, когда мужчины благодарно-много едят. Пропустить что-нибудь занимательное я не боялась: Верка орала благим матом. Обычно ей удавалось справляться со своими многочисленными нахлебниками самостоятельно. А теперь, вероятно, нарвалась на агрессивного молодца, который отказался покидать понравившийся дом и защищает свою потребность бездельничать в нем кулаками.

— Полина, принеси, пожалуйста, Вере воды, — крикнул Измайлов.

Я даже не пошевелилась. Я, расправив плечи и дыша полной грудью, секунд тридцать неподвижно переживала триумф. Ах, как это он по-свойски, подчеркивая, что я знаю, где у него вода, где чашки. Конечно, вода текла из крана, а чашки стояли на видном месте на подносе. Но полминуты расслабленности и блаженного идиотизма были прекрасны. Я принесла необходимый атрибут истерики и подала Верке. Чашка запрыгала у нее в руках, как живая. Я перехватила ее, уже летящую к полу, и забеспокоилась по-настоящему. Верка не нервная институтка, с чего ее так трясет-то? Одета аккуратно, явно для выхода, спиртным не благоухает… Тут Сергей Балков выступил из угла, где они с Борисом Юрьевым скромно зрительствовали, невысоко приподнял Верку, слегка тряхнул, словно копилку — зазвенит, не зазвенит, и кинул в кресло. И настала тишина.

— Рассказывай, Вера, — велел полковник.

— Я пришла, а он сидит возле двери, — глухо и отстраненно сказала Верка. — А я его полгода не видела, клянусь. Но все равно эта сука, Анна Ивановна, и вообще все соседи знают, что он ко мне ходил. Виктор Николаевич, я…

В голосе Верки опять забулькали слезы.

— Угрожал? — перебил ее Измайлов.

Однако у Верки совершенно несвоевременно начал проясняться взгляд.

— Виктор Николаевич, так вы загипсованный, вы на больничном? Вы не работаете? Ой, я несчастная, ой, невезучая, — снова заголосила она.

— Молчать, — гаркнул Измайлов, — отвечать на вопрос: угрожал?

— Нет, — надсадным шепотом сообщила Верка. — Никому он грозить не может. Мертвый он.

Профессионалы от дилетантов отличаются скоростью протекания реакции соединения со своим делом. Верка еще недопроизнесла «мертвый», а Бориса Юрьева и Сергея Балкова уже не было в квартире.

«Так, — подумала я, — это тянет на анекдот. Сейчас Измайлов спасет Верку, и она в него тоже влюбится. Что мой хулиган по сравнению с ее мертвецом. Ничего-то мне в жизни легко не дается, даже полковник со сломанной конечностью». И вдруг сквозь эту навязчивую чушь пробился смысл Веркиных фраз. В нашем подъезде, возле ее двери, восседает труп. Настоящий? Черт, да какой же еще? «Слава богу, я отправила ребенка к родителям», — сработал во мне материнский инстинкт. Рефлекторно я плюхнулась в кресло рядом с Веркой, обняла ее за плечи и тихо спросила: «Страшно было, когда нашла?» Верка не вздрогнула, а дернулась.

— Полина, на минутку, — позвал меня из прихожей размеренный, гудящий голос Балкова.

Мне уже было не до триумфаторских замашек. Я испуганно поднялась, мельком взглянула на Измайлова и пошла на зов. Причем торопиться мне не хотелось. Сергея я нашла в кухне.

— Вот лекарства, вот рецепты, вот костыли…

Он так буднично перечислял необходимое Измайлову, что я поняла: никакого трупа нет, все Верка навыдумывала. Я повертела головой в поисках сержанта. Но мы с Балковым были вдвоем.

— Так что там случилось? — машинально спросила я.

— Убийство там случилось, — флегматично отозвался Балков. — Нам без тебя, Полина, сегодня не обойтись. Уведи эту девушку в зал, одну не оставляй. Мне надо доложить полковнику.

— Костыли захвати, вдруг ему встать понадобится.

— Зачем? У него режим постельный, — возмутился моим предположением Сергей.

— Ты в туалет сам не ходишь и другим не советуешь? Извини, право слово, — взорвалась я.

— Охо-хо, — невольно по-мальчишечьи хихикнул Балков, — насколько женщины сообразительнее мужчин.

Мне бы уже тогда прикинуть, каково быть связанной с ними, постоянно пребывающими в аду человеческих преступлений. Но я ничего, кроме ответственности за данное поручение, не испытала. Впервые в жизни судьба пускала меня во всамделишную тайну, страшную тайну. Нам ли, насмотревшимся ужастиков и криминальных драм, пасовать. Тяготы участия в событиях, по печальным результатам которых впоследствии пишут сценарии, не укладывались в моем обывательском сознании. Если бы мне сейчас удалось выловить золотую рыбку, о которой мечтает мой сын, я бы попросила одного: чтобы ничего происшедшего не произошло. Но еще длилось «тогда», и я отправилась выманивать Верку из полковничьей спальни.

Доклад Балкова затягивался, потом к Сергею присоединился Юрьев, и мужчины застряли у постели Измайлова надолго. Я нарастворяла полный кофейник кофе и отпаивала им Верку, будто задалась целью спровадить ее на тот свет передозировкой кофеина. Да только нас, находящихся на самосодержании женщин, кофеином, никотином и алкоголем не очень-то проймешь. Другое дело, если мы захотим медленно и мучительно умереть. Но это уже вариант для мазохисток. Мы с Веркой таковыми не были. Мы еще надеялись не только встретить, но и, по ее выражению, схомутать, а по моему — удержать, какого-нибудь пусть не юного, но благородного принца. Я ничего у нее не выспрашивала — Сергеева приказа на то не было. Верка сама начала говорить. И остановить ее было невозможно.

Она размечталась завести второй лоток, с канцтоварами. Поэтому наняла продавщицу и, засадив ее за свой первый прилавок, отправилась хлопотать о разрешениях. Нужный чиновник шлялся неизвестно где. У Верки аж конверт со взяткой в кармане взмок, пока дожидалась. Наконец в два часа объявили, что сегодня его уже не будет. Подумаешь, назначил: суббота, самим соображать надо. Дружно выматерившись, составив список своих фамилий и всучив его секретарше с вознаграждением и просьбой в понедельник начать с них, просители разошлись. Верка решила зайти домой, поесть, а потом устроить контрольную проверку своей работнице. А то она из шустрых, но тупых. Да и не грех выяснить, не обижают ли новенькую базарные аборигены. Верка ее учила: «Начнут наезжать, посылай ко мне, а не на три буквы». Девка вроде обещала. Но Верка предпочитала активный патронаж.

На свой четвертый этаж Верка поднялась без приключений. Кажется, и злость на присутственные места поутихла. И предчувствие, что в следующий раз точно повезет, защекотало изнутри. Он расселся на полу возле ее двери и смотрел перед собой в одну точку. Скотина. Он никогда не жил с ней, так, трахались раза два в неделю. Зато однажды исчез, позаимствовав больше, чем все остальные вместе взятые. Верка это ему и припомнила с ходу, когда еще целый лестничный пролет до него оставался:

— Никак должок приполз отдавать?

Он не то что ответить, даже башку повернуть в ее сторону не соизволил. Верка заподозрила, что пьян в сосиску, может, и спит. А когда приблизилась… Башка-то оказалась разможженной, вся ее дверь в кровище. Но Верка не струсила. Она у себя на рынке всякого навидалась. Там такие драки бывают, с поножовщиной. Поэтому она первым делом взяла его за руку. Вдруг просто ранен? Но он уже застыл. И тут Верке так обидно стало. Мужик разбогател, наверное, шел к ней рассчитываться, каяться, признаваться, что жуткие секретные обстоятельства вынудили его полгода назад обчистить ее тайники, а вообще-то он ее любит и очень переживал все это время.

В сем месте Веркиной любовной ахинеи я заерзала. Мне почудилось, что я с Измайловым перегибаю палку. И если не перестану вести себя как помешанная, то скоро уподоблюсь Верке. Нет, нельзя давать себе воли, иначе неизбежно станешь презираемым, сексуально озабоченным посмешищем.

Верка тем временем безо всякого смущения описывала последующие за своим наивным порывом действия. Она обшарила карманы мертвого друга, слабо рассчитывая найти бумажник с причитающейся ей уже давненько суммой. «Вот те крест, без процентов, лишь бы свое вернуть», — всхлипывала она. Но какое там! До нее все выгребли. Воры, одни воры кругом. Она представления не имела, что делать дальше, но вдруг в подъезде хлопнула какая-то дверь. Этот звук и расшугал ее неповоротливые мысли. Она обмерла; а что, если заподозрят ее? Не в убийстве, нет, она же не убивала. Но, скажем, в мести? Наняла кого-нибудь, чтобы вытрясти свои кровные, а они перестарались? Почему труп у ее двери бросили? А просто так. Из гадостности характеров. Потому что все — гады. Тем более, что Анна Ивановна как-то с этим парнем лаялась. Когда он забыл воду выключить и три этажа залил. Старуха прибежала выяснять, что происходит, а он ее с лестницы спустил. Таких не забывают. Она его точно узнает, милиция, наверное, всем соседям будет фотографии показывать. Анна Ивановна воспользуется случаем и такого про Верку наплетет, что уже никому не докажешь, что она, Верка, женщина трудящаяся и порядочная.

Вообразив, как Анна Ивановна может «воспользоваться случаем», я энергично закивала, соглашаясь с Веркиными худшими опасениями.

— Я вспомнила Виктора Николаевича, — подобралась к известному мне финалу Верка. — Как я боженьку молила, чтобы мент дома оказался. И ведь не оставил он меня, безвинную.

— А какой толк от полковника? — поинтересовалась я.

— Виктор Николаевич меня десять лет как облупленную знает. Разве он Анну Ивановну станет слушать? Тем более, он начальник над теми, кто расследует убийства. Большой начальник, не сомневайся. В таких ситуациях и с уборщицей из милиции знакомство водить — удача. А тут самый главный — сосед. Повезло.

Несколько обескураженная Веркиными рассуждениями о пользе соседства с Измайловым, я вынуждена была обуздать свой сарказм. В конце концов не я наткнулась возле своей двери на труп должника и бывшего любовника.

— Вер, а тебе его хоть чуточку жалко? Приятеля твоего? Он тебя обворовал, бросил, но…

— Себя мне жалко, — жестко и быстро ответствовала Верка. — Дверь от засохшей крови час отмывать придется. И когда неприятности от мужиков прекратятся? Когда кто-то и мне скажет: «Веруня, ты женщина, ты не дойная корова»? Да я такого озолочу. Эх, Полина, скорее бы климакс, что ли.

В комнату неслышно вошел Борис Юрьев.

— Пройдемте к полковнику, Вера Алексеевна. Только сразу вас предупреждаю: позже не вздумайте надоедать полковнику, так сказать, по-соседски. Представьте себе, что вы забыли его адрес. Иначе ваши действия могут быть истолкованы самым невыгодным для вас образом.

«Вот тебе и «повезло», — подумала я сочувственно. Верка, будто ее на казнь уводили, обернулась ко мне: «Поль, прости, если что не так». У меня слезы навернулись. Бесчувственный Юрьев довольно бесцеремонно подтолкнул ее к выходу.

И вместо него в дверном проеме возник Балков.

— Полина, спасибо за все. Полковник просит тебя идти домой.

— До свидания, — мрачно сказала я.

Да, сколько полковника не корми… Из спальни раздались крики.

— Беги, Сергей, я захлопну дверь, — покорным тоном пообещала я.

Балков пошел по коридору в одну сторону, я — в другую. На цыпочках повернула направо и закрылась в кухне, бубня:

— Уберусь, дайте срок. Вот перемою посуду, сложу в холодильник продукты и сразу же уберусь отсюда.

5

Верку отправили восвояси примерно через час. Сразу после нее явился какой-то мужчина и сообщил: «С соседями покончено». Видимо, детали этого действа были пикантными, потому что его без промедления проводили к Измайлову. Наконец в семь часов вечера в прихожей состоялся обмен прощальными репликами. Я очень хотела, чтобы сыщиков не понесло зачем-нибудь в кухню: было стыдно перед обманутым мною Балковым. Но обошлось. А вот полковник проинспектировать свои скромные владения не отказался. Когда Измайлов увидел меня, безмятежно покуривающую за чашечкой кофе, он покачнулся на своих костылях и скорчил свирепейшую гримасу. Но рта раскрыть не успел.

— Что себе позволяют ваши резвые мальчики, — гневно возопила я, мысленно извиняясь перед Юрьевым и Балковым. — Продукты валялись по углам и тухли, грязные тарелки приманивали тараканов…

— У меня тараканы? — панически заозирался Измайлов. И стало заметно, как неуклюж он на костылях с непривычки. — Кошмар. Нет, Полина, здесь нет никаких тараканов.

— Будут, — сурово предрекла я, — если не мыть посуду сразу после еды.

— Но я только сейчас освободился, — начал оправдываться Измайлов.

О, да он был чистюлей! Какая прелесть. И еще ему в голову не пришло, что уборкой обязаны были заняться я, Сергей или Борис. Редчайший человеческий экземпляр. Все-таки у меня нюх, в кого попало я не влюбляюсь. Но надо было срочно закрепиться на отвоеванных бытовых позициях.

— Я себя упрекаю, не вас, — отрезала я. И поспешно смягчилась: — Не издевайтесь над ногой, присаживайтесь. А еще лучше, идите ложитесь. Я подам ужин.

— Ужин? — жалобно переспросил Измайлов. — Какой ужин, а? Полина, я отослал тебя домой два часа назад.

— Вы предложили мне это через посредника, — уточнила я формулировку. — Но, во-первых, я решила прибраться. Из сострадания. Представила себе, как вы, напряженный, вымотанный, обнаруживаете здесь бедлам… Во-вторых, я не любительница шастать по лестницам, по которым таскают изуродованные трупы. А вы запамятовали приказать Балкову меня проводить.

— Трупа уже не было, — нахмурился Измайлов.

— Меня об этом в известность поставить не удосужились, — вновь согрешила я против Сергея. И, не решившись на театральную паузу, продолжила: — В-третьих, меня еще не допрашивали. Я не намерена давать показания ни Сергею, ни Борису. Мне будет чудиться, что они необъективны из-за пирогов. А вот с вами, даже «спасибо» не сказавшим, я охотно поговорю.

— Прости, пожалуйста, я ведь действительно не поблагбдарил тебя. Но как раз Вера…

Я не выдержала его смущения и засмеялась:

— Будет вам, Виктор Николаевич.

— Полина, какими допросами ты бредишь? — усмехнулся наконец Измайлов. — С тобой побеседуют… Впрочем, и этого не надобно. У тебя стопроцентное алиби: ты целый день проторчала у меня. Безвылазно. Бессменно. Неотлучно.

— Вам пирог с капустой или с яблоками? — небрежно разыграла я глухоту.

— И с тем, и с другим, — обреченно заказал Измайлов. — И чаю с лимоном, если не трудно.

Умел полковник отступать, ох, умел. А может, он просто ни с бабами, ни с дамами не связывался?

После ужина выяснилось, что у него ко мне есть вопросы. Он неимоверно осунулся, почти потерял голос и против воли косился на поврежденную, наверняка разболевшуюся к ночи ногу. Но он принадлежал к горькому типу людей, не вызывающих жалости в любом виде и состоянии. Все уверены в их жизнестойкости, все игнорируют внешние признаки бессилия. Им не льстят, их не щадят, не утешают и не успокаивают. Со временем они привыкают к душевному самообслуживанию. Такие всегда втроем с богом и совестью. И честь стать четвертой в их интимной компании надо заслужить. В общем, сообразив это, я перестала валять дурака.

— Виктор Николаевич, вы меня простите за назойливость. Я правда хотела только помочь немножко. Вы напрасно мучаетесь. Сержант лекарства привез, я разобралась в рекомендациях и дозах. Вот снотворное, оно попозже пригодится, А вот сильное обезболивающее. Две таблетки на прием; покой обеспечен. Держите. И отложим на завтра деловые разговоры.

Я это видела. Он схватил не две, а четыре таблетки и проглотил их без воды. Господи, каково же ему пришлось сегодня. С минуту он сидел, закрыв глаза. А когда открыл, в них непонятно откуда взялась смешинка. Выглядел он чуть виновато.

— Полина, я подчиняюсь. Только в этой суматохе куда-то делись ключи. Тебе не попадались?

— Я отдам их вам в обмен на слово пускать меня к себе ежедневно, скажем, часа в два, чтобы приготовить поесть и слегка убрать, — серьезно пообещала я.

Измайлов явно растерялся.

— Я уже приноровился к костылям, сам с хозяйством справлюсь. Руки-то целы. И мозги не набекрень.

— Тогда я не верну вам ваши ключи. А способности своих рук и мозгов можете проверить, попытавшись отнять их у меня.

Я не кокетничала. И впредь не собиралась. Я просто уже наверняка знала, что после грязи и вони преступлений ему необходима домашняя чистота. Поддерживать ее он все равно не в состоянии и будет страдать. Он не станет вовремя есть, он искурится, он затоскует. И все потому, что стесняется взваливать на кого-то свои проблемы. Он, умеющий отдавать приказы, не желает обременять собой даже меня, доброволицу. Мудрый человек, он понимает, как быстро надоедает делать добро, когда доброделание вносится в дневное расписание. Только одного он не учитывает: я в него влюблена. Поэтому мне не надоест.

— Полина, ты шантажистка, — печально охарактеризовал меня Измайлов.

— Пусть, — послушно согласилась я. — Но что делать, если это — единственный способ навязать вам искреннюю дружескую помощь. Вы, господа милиционеры, совсем одичали. Полагаете, что все люди корыстные мерзавцы.

— Ладно, ладно, обещаю. Не вгоняй меня в краску, — капитулировал взятый моральным измором Измайлов. — Человек ты своеобразный, с тобой не соскучишься. И готовишь талантливо: в рассольнике, между нами, черт знает что плавало, никакими рецептами не предусмотренное. А вкусно было…

Я ушам своим не верила. Он согласен? Он в самом деле согласен? Измайлов смотрел на меня устало и очень тепло. Я расслабилась.

— Виктор Николаевич, одаренность — мой главный козырь.

— Нахалка, — укоризненно вздохнул он.

Нет, нельзя с ним расслабляться ни на секунду.

Воскресенье для меня началось неожиданными осложнениями с мамой. Я позвонила ей, справилась о сынуле и рассказала про происшествие в подъезде. Мама сразу решила, что у нас принялся орудовать неуловимый маньяк. Она категорически отказалась возвращать мне ребенка, пока матерого негодяя не изловят. Более того, потребовала, чтобы я немедленно собиралась к ним.

— Папа скоро за тобой заедет. Возражений не принимаю.

Однако пришлось принять. Она знает, я жестко упряма. Договорились, что малыш недельку поживет с ними, а я переберусь, если возникнет даже намек на опасность. Что это такое, ни она, ни я представления не имели, но как-то удовлетворились договоренностью. Поклявшись соблюдать осторожность, я с облегчением повесила трубку.

Потом я драила квартиру, пытаясь не думать об Измайлове. Я восстанавливала внутреннее равновесие между радостями и горестями, проборматывая, как мантры, строчку: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». В конце концов я выяснила, что слово «должен» меня сердит. Почему должен? Кому должен? В общем, когда подошло время свидания с полковником, я уже так сама себя утомила, что поскакала вниз вприпрыжку. Он владел костылями еще не виртуозно, но вполне сносно. Он был качественно выбрит, одет в широкие шорты и милую синюю клетчатую рубашку. Я напрочь забыла вчерашние монашеские намерения не лезть в их с богом и совестью дружный коллектив. Бог и совесть есть и у меня. Тем не менее мне не хватает человеческой любви. Что в этом плохого?

Измайлов был весел и приветлив. Отчитался, что позавтракал поздно, назначил обед на четыре: «Только поедим вместе». Я с лету перестала нервничать, потеряла заготовленную на случай его дурного настроения чопорность и довела до полковничьего сведения версию мамы о маньяке.

— Ты с порога прямо к делу? — засмеялся Измайлов.

— А вы расположены к легкомысленному времяпрепровождению?

— Я расположен и намерен расположить тебя к кофе с коньяком.

— Ой, здорово!

Я воскликнула это и прикусила язык. Разве можно демонстрировать такое оживление, такое непосредственное рвение и ликование, когда мужчина предлагает выпить? Измайлов стоял и странно, будто ожидал чего-то, смотрел на меня.

— Мне надо уверять вас, что я не пьяница? — робко прервала молчание я.

— Не надо, — разрешил он, давясь смехом. — Не зацикливайся на общепринятых правилах поведения. Ты в состоянии естественности такая забавная…

— Можете развлекаться, я не обидчива, — выпалила я.

— И славная, — закончил он.

Вот это уже кое-что. И с чего я взяла, что у меня нет ни единого шанса? Боясь обнаглеть и потерять бдительность, я помялась-помялась и ляпнула:

— Бар в соседней комнате, дверца вращается…

— Так не теряйся, — подмигнул Измайлов.

Через десять минут мы извлекали удовольствие классическим способом — из бокалов. Но, видимо, убийство произвело на меня более сильное, чем мне казалось поначалу, впечатление. И я опять о нем заговорила.

— Виктор Николаевич, а когда вы начнете расследование?

— Давно начали.

— Будете выяснять, кому эта смерть выгодна, да?

— Если бы все убийства совершались из выгоды, Полина, нам бы нечего было делать. Кстати, раз уж тебе эта тема покоя не дает, может, познакомишь меня с соседями по подъезду? Дома я бываю редко, так что практически никого не знаю.

— Я, к сожалению, тоже. Не любопытна. Разве что…

И я поведала ему об Анне Ивановне и тех, кто присутствовал на дне рождения Виктора. Измайлову захотелось выяснить, как расположены квартиры моих знакомцев.

— Вообразите, мы поднимаемся по лестнице. Справа будет однокомнатная квартира, рядом с ней, прямо — двухкомнатная. За мусоропроводом тоже двухкомнатная, а напротив однокомнатной — трехкомнатная. Значит, на втором этаже в однокомнатной живет Анна Ивановна. В дальней двухкомнатной вы, в трехкомнатной Нора с таксами. Ваша и ее лоджии соприкасаются. На третьем этаже в однокомнатной живет Виктор, в соседней двухкомнатной я. На четвертом этаже в однокомнатной обитает Верка, а в двухкомнатной надо мной Слава. Еще я знаю двух старушек сестер с шестого и…

— Не надо. Давай ограничимся молодежью.

— Давайте. Я бываю у Норы, мы с ней иногда пьем чай и болтаем. Верка и меня, и ее частенько зазывает к себе, когда свободна от мужей. Но нас ее базарные россказни не занимают, и мы отбрыкиваемся. У Славы я не была, но Верка захаживает. Она к нам ко всем захаживает: то соли попросит, то сигарет стрельнет. Простецкая барышня. У Виктора мы тогда праздновали.

— А сейчас Вера замужем?

— Нет, в творческом поиске.

— Из упорных.

— Скорее, из напористых.

— Полина, ты левша? — вдруг огорошил меня Измайлов.

— Да, но переученная. У меня и сынишка левша. Я его не трогаю и учителям в школе не позволю. Это ужасно, когда из руки вырывают карандаш и насильно перекладывают в другую руку.

— Правильно.

— А как вы догадались, Виктор Николаевич? Что-нибудь из репертуара Шерлока Холмса?

— Ай-яй-яй. Ты еще и детективы почитываешь?

— Бывает. Не вам, сыщику, будь сказано, но они мне быстро надоедают.

— Мне тоже. Я обратил внимание, что ты квартиры против часовой стрелки считаешь, в обратном номерном порядке.

— А я на это никогда внимания не обращала. Но постоянно путаюсь, когда приходится объяснять кому-нибудь…

— Умница. Еще коньяку?

— Нет, нет, спасибо.

— Тогда, будь любезна, подогрей кофе.

— Изысканно сегодня общаемся. Сейчас сделаю.

Когда я вернулась в комнату, коньяк был вновь налит. Что ж, гулять так гулять. Меня как-то незаметно понесло на обочину дележки впечатлениями. Исключительно восторженными, разумеется.

— Виктор Николаевич, что нынче можно сделать из обычной однокомнатной Ленинградки. У Виктора после ремонта такая красотища. Сантехника итальянская изумительная. Плита встроена в тумбочку. Даже не верится, что ванная и кухня в нашем занюханном доме. И устанавливают ребята из магазина. Пока не убедятся, что все о’кей, не уезжают. А назавтра звонят и справляются, как дела. Так удобно. Я как страшный сон вспоминаю: пьяный местный слесарь присобачивает мою мойку к трубе. Неделю.

— Я тоже намаялся, — поддержал меня Измайлов.

— Кстати, наши двухкомнатные, моя и ваша, совершенно разные по планировке. У вас холл, у меня длинный никчемный коридор. У вас комнаты квадратные, у меня вытянутые.

— Неужели?

— Точно. Ваша гораздо лучше.

— Полина, я не виноват.

Ну можно с этим человеком серьезно разговаривать? Мы приятно пообедали, я выторговала себе время и возможность превратить пять килограммов творога в выпечку. Гора этой самой выпечки поразила богатое воображение еще неокрепшего после травмы Измайлова. Он попытался всучить мне половину, но потерпел фиаско.

— Я сейчас вызову Балкова и угощу его на славу, — зловеще протянул он.

— Желаю удачи.

Я ушла к себе. В девять вечера мне позвонил Измайлов и изумленным голосом поведал, что Балков с Юрьевым явились сами. Якобы для доклада и получения дальнейших указаний. Эти запущенные лейтенанты слопали почти все. А остатки Сергей, поломавшись для приличия, забрал с собой.

— Так мы избавились от творога? — еще боялась торжествовать я.

— Полностью, — уверил Измайлов.

— Ура?

— Троекратное.

Засыпая, я твердила: «Он позвонил, он позвонил, он позвонил».

6

Понедельник я ознаменовала мужественным решением не менять распорядка, повода у меня не было. Так что я и поразмялась, и поработала. В отсутствие сынишки я обычно плохо себя чувствую. Но на этот раз пришлось крепиться и доосуществлять замысел суперуборки без поблажек. С ребенком-то не очень наубираешься. Кажется, по части безудержной траты сил я переборщила. Потому что, когда около часа дня закручивала кран в ванной, что-то в нем провернулось, и горячая вода забила жгучим фонтаном. Я попробовала еще раз, но только ошпарилась. Это была невезуха собственной жестокой персоной. Я ведь только вчера слесаря вспоминала. То ли сердце чувствовало, то ли накаркала. На сей раз у меня не было времени даже думать. Человек, умеющий обуздать струю кипятка, жил в соседнем подъезде на первом этаже. Только бы он оказался у себя.

По счастью, он оказался. Злющий-презлющий, мятый-премятый, грубый-прегрубый. Дальше обшарпанной прихожей он меня не пустил и сразу разорался, источая запах перегара:

— Дайте заявку в домоуправление, меня к вам пошлют.

— Но ведь хлещет.

— Тогда вызывайте аварийку.

В сущности, он был прав. К нему вот так в критических ситуациях весь двор врывался. Тронуться можно.

— Извините, — пробормотала я. — Вы номер аварийки не подскажете?

Он был настроен отвергать мои мольбы. А на оправдании и принятии его позиции сломался. Или причина была в похмелье? Но он вдруг спокойно, даже деловито спросил:

— Водка есть?

Это был очередной в моей жизни момент компромисса. Я никогда не расплачиваюсь спиртным, потому что не хочу активно участвовать в спаивании кого бы то ни было. Даю деньгами: пусть у человека будет выбор — пропить или в семью принести. Но мою квартиру заливало, а слесарь все равно бывал пьян ежедневно. Не я, так через часок кто-нибудь другой остаканит. В общем, я умудрилась с двойной запинкой произнести коротенькое слово:

— Есть.

— С этого порядочные люди начинают, — назидательно произнес он. — Чего вы застыли, у меня, что ли, беда с краном?

Слесарь перекрыл воду и занялся объектом починки. Я орудовала тряпкой, не жалея рук вообще и маникюра в частности. Лишь бы к соседям не протекло. Справилась я быстро. А он все возился и возился. В два часа я попыталась позвонить Измайлову, чтобы предупредить. Но он с кем-то трепался по телефону, предоставив мне досадливо вслушиваться в короткие гудки. В половине третьего было то же самое. Без пятнадцати три слесарь утер грязной дланью потный лоб:

— Плохо дело, хозяйка. Воду не включайте. Позвоните в домоуправление, дайте заявку. Завтра в десять я приду с инструментом и закончу.

Меня так и подмывало разругаться с ним. Спросить, почему он сразу не сказал, что требуется сложный и длительный ремонт? Бутылку отрабатывал? А я, еле уговорившая Измайлова не отказываться от моей помощи, опоздала на час во второй день. И вынуждена буду оправдываться, как школьница-прогульщица. Именно в таких ситуациях, когда психика требует скандала, а опыт не рекомендует его затевать, начинаешь болезненно ощущать возраст. И именно поэтому они кажутся еще более безысходными. Нельзя мне было ссориться со слесарем, от него зависело многое в моем хозяйстве. И презирая себя, я презентовала ему водку, выдавила: «Спасибо. Вы уж завтра не забудьте», — и поплелась к Измайлову, чуть не плача.

Я приняла его озабоченность за недовольство, полезла объясняться, но выяснилось, что он представления не имеет, который сейчас час.

— Что-нибудь непредвиденное, Виктор Николаевич? — прочувствованно, готовая сострадать после мытарств со слесарем, спросила я.

— Скорее нежелательное, — сухо ответил он.

— Где накрывать к обеду?

— Нигде. Полина, я не хочу есть. Мне не до того.

Низкий поклон, что хоть «не до тебя» он удержал при себе. Куда денешься, взрослый человек, его не переубедишь. Я сочла за благо бесплотно скользнуть в кухню. Буду варить щи на завтра. И еще мясо замариную. Кто знает, может сегодня мои звезды встали на дыбы, вспугнутые психованными кометами? Перетерплю, не в первый раз. Через полчаса Измайлов приковылял ко мне.

— Я залягу, Полина, извини. Пожалуйста, свари кофейку побольше.

— Нога беспокоит?

— И нога в том числе, будь она неладна.

Когда я принесла кофе, он вдруг взял меня за локоть и попросил»:

— Посиди со мной.

Лучше бы он на меня набросился, как слесарь. После определенной дозы неприятностей и расстройств с человеком нельзя по-человечески обращаться: ему становится себя очень жалко. Вот и я разревелась, как распоследняя плакса. Зачем-то выболтала ему все про незадачливого ремонтника, про водку. Он хладнокровно переждал приступ слезотечения и велел:

— Теперь послушай меня. Вспомни и поточнее перескажи мне, что тебе позавчера Вера наговорила? Поднатужься и побольше о ней вспомни. Это важно.

Я съежилась. Сколько могут длиться мои муки? Да, я влюблена в Измайлова и мечтаю быть с ним откровенной. Безбоязненная откровенность — это же пик человеческих отношений. Но ведь Верка рассказала то, что рассказала МНЕ. У меня на душе кошки скребли, но я постаралась это ему объяснить. Втолковать. Про шпионок. Про сплетниц. Про предательниц.

— А если от твоего согласия зависит хоть в какой-то мере ее судьба?

Прозвучи его голос вкрадчиво, я бы ушла. Но он произнес вопрос заботливо и твердо.

— В каком смысле? — удивилась я.

Он помолчал. Потом, скривив рог, заговорил:

— Человек убит…

— Он обокрал Верку.

— Это ее слова.

Измайлов снова замолчал. Он будто в чем-то сомневался, на что-то решался, чем-то рисковал. Посмотрел мне в глаза.

— Если я хоть на йоту разбираюсь в людях, с тобой бессмысленно играть в прятки. Если я хоть на йоту разбираюсь в преступлениях, искать надо где-то близко. Ты навязываешь мне одну помощь и отказываешь в другой. Полина, соседка видела, как Вера входила в подъезд в час дня.

— Обозналась, — решила я.

— А секретарша уверила Сергея, что никакого списка ей не давали. И не опознала Веру ни по описанию, ни позже по фотографии. С комментарием, мол, торговок много ходит, и все они на одно лицо.

— Виктор Николаевич, она и должна открещиваться. Иначе может всплыть вопрос о деньгах, которые ей вложили в список.

— Правдоподобно, — похвалил меня он. — А теперь прикинь, каково искать убийцу, когда все лгут?

Возразить было нечего.

— Так Верку подозревают, как убийцу?

— Почему нет?.

— Потому что она все сделала, чтобы ее заподозрили.

— Для неподготовленного убийства типично. Действуют в состоянии аффекта, а потом, опомнившись, начинают спасать шкуру.

— Виктор Николаевич, вы нормальный, умный человек. Да его с таким же успехом могла порешить и Анна Ивановна. Увидела трезвонящим в Веркину дверь, подумала, что он жаждет вернуться, чтобы заливать ее раз в неделю, сгоняла к себе за молотком, тюкнула по черепу и домой.

— Откуда взялся молоток? — улыбнулся он.

— Не знаю. Просто Верка описывала голову, как разможженную, вот я и…

— Ясно, оставим Веру. Я сам не считаю, что она виновна. Меня интересует ее сосед. Слава, да?

— Виктор Николаевич, как вы можете! Нельзя же подозревать всех подряд, поквартирно.

— Успокойся, поразмысли. Как сидел убитый?

— Привалившись спиной к Веркиной двери, — отрапортовала я.

— А удар был нанесен сзади.

— Тогда он не к Верке приходил.

— Наслаждение с тобой возиться. А к кому?

— В соседнюю квартиру, — вздохнула я, избегая имени Славы.

— И оставил отпечатки пальцев на звонке этой самой соседней квартиры, — подтвердил Измайлов.

— Что теперь?

— Продолжим.

— Не выйдет. Ни буквы не выговорю, пока не поедите.

— Шантажистка в квадрате.

— В шестнадцатой степени, не обольщайтесь.

— Будь по-твоему. Третий день все по-твоему, я себя не узнаю.

— Это остаточные явления ушибов.

— Полина!

— Несу, несу. Щи наверняка готовы. В ни тоже черт знает что плавает. Но будете выпрашивать добавку.

Я вновь задействовала сервировочный сто лик. Пока Измайлов насыщался, я соображала. Итак, как это ни грустно, он надо мною в открытую издевался. Юрьев с Валковым и еще кто-то сейчас наводят справки о покупке Славой квартиры в домоуправлении, проверяют связи убитого, возможно, обыскивают его жилище. И к вечеру что-то с чем-то пересечется, и убийца будет вычислен. Потом его возьмут. Но как ловко Измайлов заставил меня увлечься, разгорячиться. Не многовато ли господин полковник себе позволяет? Этим я и поинтересовалась после десерта.

— Полина, припомни вашу пирушку в деталях, — серьезно сказал он. — Не вспоминал ли кто-нибудь спьяну прошлое? Не называл ли имен? Дело в том, что Слава не ночевал дома с субботы на воскресенье и с воскресенья на понедельник. На работе его тоже нет. Он никого не предупредил. Он исчез.

— Это ваш следующий прикол?

— Если бы.

— А он убийца или жертва? — заволновалась я.

— Откуда мне знать, — мрачно рыкнул Измайлов.

И от этого нескладного предложения мне стало не по себе.

— Я толком ни в чем не разобралась. Верка висла то на Славе, то на Викторе. Слава вроде предпочитал Нору. Во всяком случае они часто танцевали. Но я слышала, что он консультировался с ней насчет балансового отчета и какого-то налога. Виктор заигрывал со мной, впрочем, не слишком. Хвастался комфортом и уютом. По-моему, он слегка недоволен тем, что у Славы двухкомнатная. Спрашивал, сколько стоит четверть рекламной полосы. Верка все пытала его, почему он именно в нашем доме купил квартиру. Он огрызнулся: «Друг посоветовал». Понимаете, Верка сразу полезла к имениннику с разговорами по душам: кто родители, где учился… А он ее отбрил, дескать, не твое собачье дело до моей кошачьей жизни.

— Спасибо, что напомнила. Слушай, у Норы сколько собак?

— Две таксы. Такие хорошенькие.

— А гавкают, как двадцать две.

— Виктор Николаевич, вы идеальный сосед, всегда на работе. Но горластость этих собачек — преувеличение Анны Ивановны. Они лают, только когда в дверь стучат.

— Полина, они лают постоянно.

— Может, потому, что к вам все время кто-нибудь ломится? Квартиры впритык, они слышат чужих и возбуждаются.

Он не ответил. Сосредоточенно смотрел мимо меня.

— Отдыхайте. До свидания, — поднялась я.

— Пока.

Я уже выходила из спальни, когда он глухо окликнул:

— Полина!

— Что, Виктор Николаевич? Мясо пусть до завтра в маринаде купается, вкуснее будет.

— Пусть хоть год. Этот Виктор заигрывал не слишком или ты скрытничаешь?

Я готова была броситься ему на шею. Планеты моей судьбы плавно кружили в не такой уж дрянной Вселенной. Но, Измайлов, милый, ты же сам ловишь кайф от труднодоступного, это я усвоила.

— Если правда в интересах следствия, — потупилась я. — Пришлось соврать от неловкости. Не заигрывал он со мной.

— Совсем? — его голос обрел звучность.

— Совсем. Он приставал, лез, домогался. Извините.

Почти мой полковник побледнел. Я поспешила выскочить из его дома. Мы с Измайловым были дебилами. Позволь он себе ревновать и беситься, и признайся я сразу, что Виктор вот уже три месяца регулярно зовет меня замуж… Тогда вечером я бы, возможно, посоветовалась с полковником, как отвадить страстного коммерсанта. И вдруг да его совет изменил бы обстоятельства следующего утра.

7

Вечер понедельника выдался еще отвратительнее, чем день. Потому что нашествию Виктора я предпочла бы присутствие слесаря. Виктор перехитрил меня, как невесту без места.

В дверь позвонили, я увидела в глазок Нору, зазывно помахивающую бутылкой шампанского, и доверчиво открыла. Ввалились трое: Нора, Верка и Виктор.

— Тебя еще мент не ухайдакал? — проявила заботу Верка.

— Виктору Николаевичу Измайлову я по-соседски помогаю адаптироваться к костылям, — твердила я, отступая под их напором. — Так получилось, что я назвалась груздем.

— Добрая? — прошипел Виктор. — Жалеешь не всех подряд, а кого жалко?

— Вить, по морде не желаешь? — осведомилась я.

— Я не хамлю. Мы о Славике пришли разговаривать.

— Поля, это тревожно, — предупредила Нора.

— Четверо нас осталось вместо пяти, — подныла Верка. — Десять негритят решили пообедать…

— А где маленький? Мы ему машинку притащили.

И Нора протянула мне большой пакет с пожарным автомобилем.

— Я на такую машинку три месяца зарабатываю, — отстранилась я.

— А мы скинулись, — утешила Верка. — Бери. В подъезде жить страшно. Пусть хоть дите, ангелочек, порадуется.

Я знаю, когда мужчина согласен делить славу щедрого дарителя с не имеющими отношения к подарку женщинами, у него серьезное замыкание и света в голове еще долго не будет. Но и сделать вид, будто потратиться на такую игрушку чужому ребенку — плевое дело, я тоже не могла. Поэтому я посмотрела на Виктора честно и благодарно. А он как-то посветлел лицом, в котором проявилось внеполовое томление. Вот этот взгляд и тревожит меня до сих пор, когда сынуля требует воды для заправки своего технического чуда.

Но каждый, проведший на этом свете пятнадцать первых не худших своих лет, уже учен, что взгляд — это одно, руки — другое, а мозги задействуются только задним числом. Виктор сразу водрузил свои зажимистые клешни мне на плечи, и я разъярилась. Он не стал настаивать на объятиях. То ли пригрозил, то ли попросил шепотом:

— У нас довольно времени.

И принялся ухаживать за дамами. Вы наблюдали мужчину, полноценно ухаживающего за тремя дамами одновременно? Думаете, суетлив и порывист? Нет, размерен. Полагаете, говорлив, с подвижным взглядом? Отнюдь. Он сдержан и играет в гляделки до победного. Я старалась облегчить Виктору задачу и сделать вид, что я не дама, а диванная подушка. Но он начинал изящно на меня облокачиваться. Тогда я притворилась королевой, и он принялся вести себя как король: супруге полупоклон, остальным шиш. Нора с Веркой взроптали, и я из женской солидарности перестала суетиться в воображаемых крайностях.

— Как поживает Славик? Почему не пришел? — спросила я.

— Ты чем с хромоногим ментом занимаешься? — ахнула Верка.

— Мы собрались это у тебя выяснить, — добавила Нора.

— Чем я с хромоногим ментом…

— Прости, где Славик, конечно, — поправилась Нора.

— Чем не занимайся, а менты только спрашивают, — охладила я их следовательский пыл.

— И что спрашивают? — подал голос Виктор.

— Как гудели у тебя на дне рождения, — не стала лукавить я.

— И как же?

Напрасно я устроила выволочку Измайлову. Его обязанность — найти убийцу. И он собирал информацию. А эти господа занимались тем же, не имея на то прав. Измайлов обосновывал, почему я должна с ним говорить. Ребята не трудились, спрашивали наперебой. Ну и ну. Кроме того, подчеркивать чьи-то постоянные или временные физические недостатки дурно. «Хромоногий мент»…

— Так как же гудели? — приставал Виктор.

— Мы — люди случайно и едва знакомые. Доза у каждого своя. Работали по индивидуальным программам.

— Ты ему сообщила, что у нас с тобой программы совпали?

— Тебе померещилось, не выдавай желаемое за действительное.

— Значит, не сообщила.

— Ребята, где Славик? — отвернулась я от Виктора.

— Пропал Славик, — не выдержала простодушная Верка.

— Посадили?

— Поль, ты в своем уме? Если бы посадили, мы бы передачи собирали.

— А за что его сажать? — вдруг взбеленилась Нора.

— А почему он смылся? — отказалась миндальничать Верка.

— Я тебя в окно видела в час дня в субботу, — припечатала Нора Верку.

— Меня?

— Кончай юлить, — приказал Виктор. — Не запутывай коротких ниток. Не хватало, чтобы вы перегрызлись. Тебе будет больно, малышка, — обратился он ко мне.

— С какой стати?

— Я возвращалась совращать твоего Витю, — покаялась Верка.

— Дело житейское. А почему моего?

— А то чьего же? — выпятил хилую грудь Виктор.

— И как успехи, Верочка? — постаралась выровнять тон я.

— Ноль, — всхлипнула Верка.

— Не реви, какие твои годы, — насмешливо встряла Нора.

Не зря я трое суток «проваландалась», как любит говорить Верка, с милиционером. «Кто из вас всех врет?» — прикидывала я. И тут четко осознала, что прежде всего вру сама.

— Люди, хватит, — тихо призвала я.

— Да Поля своя баба, — поручилась Верка.

— Полина, Вера пришла развлечь меня, чем я очень тронут. В итоге мы постановили заменить секс вином. И она от меня совершила свое восхождение к трупу.

— От нее вином не пахло, — нерасчетливо брякнула я.

— Я признателен тебе за ревность. Но это все проделки «Дирола» с ксилитом и карбамидом.

— Ваши дела. Одно интересно, ты, Витя, мне доверяешься или полковнику Измайлову?

— Я пошла спать, — крикнула Нора. — У вас тут свои разборки.

— А я в уборную, — заглушила ее Верка.

Они обе упорхнули. И Верка не вернулась.

Мы с Виктором сидели визави.

— Зачем тебе безногий мужик? — проникновенно полюбопытствовал Виктор.

— А зачем мне мужик с ногами? Чтобы бегал по Веркам и Норам?

— Полина, издавна мужчины предлагали руку и сердце. Я предлагаю тебе всего себя последний раз. Не говори сейчас пошлостей вроде, какой раз будет после последнего. И не признавайся мне в нелюбви. У меня есть бутылка настоящего французского коньяка. Если ты согласна, приходи в гости. Я не стану тебя спаивать и насиловать. Я просто буду знать, что пригубил коньяк с любимой женщиной.

В подобных случаях мужчин нельзя заводить оскорблениями. Можно лишь терпеливо и постепенно их выпроваживать.

— Витя…

— Я буду ждать.

— Витя, я не пойду к тебе ночью.

— Тогда завтра.

— Завтра в десять завалится слесарь. У меня авария.

— Если ты решишься, я пригоню сюда сотню высококвалифицированных слесарей.

— Витя…

— Оставь за мужчиной последнее слово. Тогда я, возможно, засну.

— Вот за это я тебя люблю, Поля.

Я закрыла за ним дверь и сказала:

— Вот за это я тебя ненавижу.

Во вторник я проспала до половины десятого. Нужна мне реклама всяческой ерунды. Они, владельцы и заказчики, все умные. Пусть сами себе и пишут. А то как выгибаться, так горазды, а как слово в текст вставить, так пас. Вчерашний визит ребят мнился бредом. Машина, правда, краснела за нас на видном месте, но в доме было столько дареных игрушек. Я едва успела умыться и одеться, как забарабанили в дверь. Слесарь.

— А, граф Калиостро от водопровода. Дерзайте.

Была бы честь предложена. Он подступил к крану, как заказывали, дерзновенно. А я принялась шарить везде в поисках сигарет. Напрасно. И тогда я установила, что слесарь послан мне в качестве наказания за грехи. Вчера я не могла из-за него вовремя попасть к Измайлову. Сегодня — в табачный киоск. Черт бы его побрал. Поэтому, когда в половине одиннадцатого он сообщил, что не захватил нужных прокладок, я взорвалась:

— Опять? Вы намерены еще на сутки оставить меня без горячей воды?

— Ага, — испытал он жертву на прочность.

— Я пожалуюсь вашему начальству.

Сама знаю, каким пустым звоном звучат и для господ слесарей, и для их начальства наши жалобы, но удержаться от угроз не смогла, сотрясла воздух.

— Сейчас я сгоняю за прокладкой, ждите, — вдруг смилостивился слесарь.

Видимо, у него возникли какие-то реминисценции со вчерашней бутылкою.

— День, два, три ждать? — вцепилась я в него.

— Сказал, сегодня сделаю.

— Идет.

И он испарился. Я, конечно, курю. Но никогда ни у кого не прошу сигарету. Мне стыдно признаваться в том, что я не могу перетерпеть без табака любое время. Даже от этого зависеть мне неприятно. Поэтому я не воспользовалась отсутствием слесаря, чтобы сбегать, например, к Верке. Я воодушевила себя: «Работай, негр, работай, солнце еще высоко». И с отвращением тронула клавиши своего многострадального компьютера.

— Предприятие предлагает качественную сантехнику, трубы и запорную арматуру по самым низким в регионе ценам…

Все одно к одному. И зачем я окрысилась на менеджера этого самого предприятия, заявив, что рекламировать унитазы в стихах безвкусно? Святое для заложников слесарей дело делают люди. Сейчас я их воспою! Сейчас я им такую рекламку сооружу! Я не успела расстараться. Вернулся эксперт по сантехнике. Живьем. Он мне не только Измайлова кормить, не только курить, он мне еще и работать не дает. Сколько времени прошло? Минут десять, пятнадцать? А разило от него… Да не водярой. Он прошмыгнул к рабочему месту. Я осталась ждать. Прошло еще минут тридцать, которые без сигарет показались тридцатью часами. Забавно, но, когда у меня есть сигареты, я обхожусь без них подолгу. Слесарь возник на пороге ванной и изготовился к торжественному рапорту. Тогда-то и раздался жутчайший женский вопль. Я рванула к входной двери, слесарь за мной.

На лестничной площадке билась в конвульсиях Верка.

— Не могу больше, — выжала она. — Что они, все сговорились дохнуть?

Квартира Виктора была распахнута настежь. Со второго этажа весьма кстати неслись Балков с Юрьевым. Помню, Сергей запихнул нас в мою прихожую и ворвался вслед за Борисом в квартиру Виктора. На сей раз Верке и рассказывать было нечего. Она спускалась по лестнице и соблазнилась заглянуть к Виктору. Дверь была прикрыта, но не заперта. Виктор валялся в густой луже крови вокруг головы. Ее затошнило, она выскочила и упала, схватившись за перила. Тут подоспела я.

Бедолага слесарь даже протрезвел. Он таращился на нас почти осмысленно и равномерно-безостановочно спрашивал:

— Чего у вас творится? Чего?

— Заткнись, — заорала Верка. — Христом богом прошу, заткнись.

8

Опять повторялся субботний кошмар. Пока Сергей с Борисом, не дожидаясь подкрепления, занимались соседями и время от времени заглядывали к экспертам, обследующим труп и квартиру, я зарывалась в мягкую постель Измайлова. А он, присев на край кровати, упорствовал в попытках приподнять меня и напоить пустырником. Наконец полковник победил. Я не плакала, не разговаривала — не получалось. Я просто дробно стучала зубами, смутно понимая, насколько отталкивающе смотрюсь со стороны, но не могла угомонить взбесившуюся нижнюю челюсть. Страдалицу Верку пришлось отправить в клинику на «Скорой». Следующую «неотложку» через полчаса, когда я взглянула на Виктора, Балков вызвал мне. Мрак, стыд, позор, но до этого я ни одного покойника близко не видела. Так безоблачно складывалась моя судьба. А то, что человек может лежать в вульгарной, нелепой позе у всех на виду и не подняться через минуту, не хмыкнуть: «Пардон, пардон, шутка не удалась», — было для меня открытием. Измайлов об этом не догадывался, но медикам меня не отдал.

— Она сильная, здоровая девочка, справится.

— Вы берете на себя ответственность, размеров которой не представляете, — высокомерно сообщил ему молодой бородатый врач.

У него были масляные глаза и подлый прищур. Видом своим он беззастенчиво демонстрировал, что в чем-то нечистом подозревает и эту безумствующую женщину, и этого отрешенно-спокойного мужика в гипсе.

— Пошел вон, — велел Измайлов.

— Я позвоню в милицию, — предупредил доктор, краснея.

— Ты его вызвал, Балков, ты и убери, — приказал Измайлов.

— Слушаюсь, — машинально отреагировал Сергей.

Последователь Гиппократа ойкнул и ретировался, не заботясь о мужском и профессиональном достоинстве.

Ворвался Юрьев и кисло доложил, что две таксы радостно мечутся по подъезду. Работать невозможно: слегка одетая Нора их неустанно ловит, но она совершенно пьяна. Нора доходчиво объясняет всем подряд, что уже дала показания и теперь вольна «забыться и заснуть».

— Вообще-то она молодчина, — признал Борис и неодобрительно зыркнул на меня. — Сама себя отрелаксировала в кратчайший срок, и никакие нервные срывы ей не грозят.

— Борис, если ты не справишься с мадемуазелью и ее собачонками в течение пяти минут, можешь писать рапорт, — сказал Измайлов.

Минуты через три-четыре плененные таксы заливались в родных стенах, а Нора что-то стоящее вдоль этих стен методично роняла. Но вскоре в соседней квартире все стихло.

— Итак, чувствительных женщин нейтрализовали, — буркнул Измайлов.

Мои челюсти теперь намертво заклинило. Казалось, скулы не выдержат напряжения и разлетятся на куски. Измайлов погладил меня по волосам, укрыл одеялом, мне захотелось поступиться гордостью и попросить сигарету. Но не было суждено. Суждено не было… А что было? Что-то же было… Где было? Когда было? Нигде… Никогда… И я, пригревшись, уснула. Я не слышала, как Измайлов выходил и возвращался.

Очнулась я вечером. Опытный полковник оставил включенным ночник, так что я сразу сообразила, где нахожусь. Я умылась, причесалась, пригладила ладонями джемпер с брюками и отправилась на поиски людей, коих и обнаружила в количестве трех истощенных персон: Измайлов, Балков, Юрьев. Мое поведение они сочли заключительной стадией шока или началом психопатии. Я, как сомнамбула, приблизилась к низкому стеклянному столику, возле которого сгруппировались мужчины, трясущимися пальцами выхватила у Измайлова изо рта сигарету и жадно затянулась.

— Она жива, — констатировал Измайлов.

— И склонна к грабежу, — подхватил Борис.

Я показала ему кулак.

— К угрозам и насилию, — присовокупил Сергей.

Я затушила показавшийся невероятно горьким окурок и откашлялась:

— Как насчет жареного мяса?

Сергей жестом нетрезвого факира сдернул крахмальную салфетку с большого овального блюда.

— Извольте.

— Я тронута, — просипела я, отшатываясь.

— Мы за ним немножко не уследили, — самокритично выступил Борис.

— Потому что Боря выловил из маринада лук, бросил в сковородку и поставил на полный огонь, — наябедничал Сергей.

— Ужин через полчаса, — мысленно прикинув свои возможности, сказала я. — И не вздумайте перебивать аппетит.

— Не настолько мы свихнулись, пока ты отдыхала, — заверил Измайлов, торопливо возвращая салфетку на прежнее место.

Я оглядела их, как родных. Сморгнула выступившие слезы, потопталась немного и осчастливила:

— Я вас уважаю. Понимаете?

— Что она пила? — немедленно завелся Юрьев.

— Пустырник, — пресек его сомнения Измайлов.

— Я тоже такого хочу, Виктор Николаевич.

— Экономичная штука, — мечтательно произнес Балков. — Десять капель плюс стакан воды, и сразу достигается стадия уважения.

— Рискуете вы своим ужином, юмористы.

И я отправилась к плите. Действительно, зачем говорить глупости? Надо накормить их до отвала без лишних слов. Без лишних эмоций. Без лишних воспоминаний.

9

— Я прошу, я очень прошу тебя подумать, — уговаривал меня Измайлов. — И рассказать все, как было.

Пробило четыре часа утра. Домой я вчера не пошла. Путанно плела что-то про тонкие перегородки, за которыми невесомо движется сытая смерть. Проигнорировав сложносочетаемость понятий невесомости и сытости, Измайлов проникся и оставил меня у себя. И ночь мы провели в препирательствах.

— Полина, может, ты все-таки заходила на французский коньячок?

— Нет, нет и нет. С тобой армянский употребляла, каюсь. Но это не значит, что я хлещу спиртное с любым соседом.

— Он не любой.

— Позволь мне решать, кто какой.

Я уже раз десять повторила историю визита любопытной троицы и очередного сватовства Виктора. Измайлов крепко сжимал губы, морщил высокое чело, отводил глаза, но потом собрался с духом и принимался за свое:

— Может, ты перебрала и ничего не помнишь?

— Прекрати надо мной измываться. Ладно, перебрала, выключилась и убила, если тебе это необходимо для карьеры.

Я сказала ему «ты» в начале ночи. Мы пикировались колкими фразами на огромной скорости, и его отчество мешало выдерживать им же навязанный темп. Он только погрозил мне пальцем.

— Я даже не догадываюсь, откуда у Виктора мой фужер. Он узкий, его легко было спрятать в кармане и прихватить как сувенир. Да, с такими памятными вещицами от меня еще никто не уходил, но что с того? Я никак не могу тебе вдолбить: мы пили шампанское из этих фужеров, были до занудства тверезы, посуду я мыла поздно и не считала ее, потому что прикидывала, как отвадить Виктора.

— Пусть он взял фужер. Но неужели не сполоснул, прежде чем воспользоваться им для коньяка? Ведь он весь в твоей помаде.

— Фетишист…

— Полина, из одного фужера коньяк пили двое — мужчина и женщина, которые, очевидно, близки настолько…

Что на меня тогда накатило, я до сих пор не выяснила. Медленно, почти нараспев произнеся:

— Как ты смеешь, — я влепила Измайлову пощечину.

Я видела в фильмах этот номер в исполнении разных актрис. Одни были убедительны, других делалось жалко. Я многократно порывалась шлепнуть по холеной щеке Виктора, когда он грозился разобрать единственную разграничивающую наши владения стену. Представляла себе: сейчас взмахну рукой и… «Не опускайся до дешевой театральщины», — предостерегала я себя и покорялась тому, что эффектный жест, заменяющий сотни ругательных слов, останется для меня невыполнимым на веки вечные. Стоило мне захотеть дать пощечину Измайлову, и я бы не сумела. Но я хотела одного — объяснить, как ужасно, что он мне не верит. Показать, что бессильна ему это объяснить.

Он отличился неплохой реакцией, поймал мою кисть в момент соприкосновения и просто сказал:

— Прости меня.

Что я натворила! Между нами все должно было кончиться, не успев начаться.

— Ты первая, кто меня так приласкал, Полина.

— Я не понимаю, как это случилось. Это не контролировалось головой. Мне было больно-больно, слов не хватало.

— Верю.

— Веришь? Тому, что я никогда не спала с Виктором — не веришь, тому, что я не ходила пить его проклятый коньяк со своим фужером — не веришь, тому, что не убивала его — не веришь, а жалкому лепету о скудости лексического запаса веришь?

— Всему верю, — по-доброму заворчал Измайлов.

— Но почему?

— Покажи руку, которой ты меня ударила.

— И ты ее откусишь.

— Было бы за что. Ты бьешь, словно энергичнее, чем принято, гладишь. Все-таки покажи руку.

Я нерешительно протянула ему требуемое.

— Правая?

— Какая же еще?

— Дралась ты левой.

— Нет, левой исключено. Она у меня, как это, а, доминировала всего-то лет до шести-семи. С тех пор я правша.

— Левой, левой. До чего я тебя довел. Ты будто изнутри самой себя била. Да, моя работенка душу губит. Еще раз прости. И ложись спать.

— А ты?

— Я устроюсь на диване.

— Виктор…

Но он ушел в комнату. Самое поразительное, что я, проспав пару часов, пробудилась с ощущением долгожданных каникул. Измайлов был какой-то непривычный. Я взбудораженно пыталась сформулировать свои впечатления, и наконец меня осенило:

— Ты помолодел лет на десять.

— С тобой у меня нет выбора, — сказал он.

Живительный и нежный солнечный свет играючи растворял вчерашние страхи. Мы помирились. Мы, кажется, подружились с ним, потрудившись простить друг друга. Больше я ничего не боялась.

— Поднимусь к себе. Спасибо за приют.

— А обедать я сегодня буду?

— Морить тебя голодом я не подряжалась.

— Тогда иди.

В три часа кресла в зале оккупировали Балков с Юрьевым. Я вознамерилась вежливо смыться, но Измайлов предложил мне сесть. И у меня, и у сыщиков вытянулись от изумления лица.

— Полина нужна мне в качестве эксперта-консультанта по обитателям подъезда. Подчеркиваю, нужна мне.

Похоже, парни были приучены к экстравагантным выходкам полковника. Они не издали ни звука. Я тем более. И скоро разобралась в том, как он дозировал их разговорную нагрузку. Когда дело касалось личных наблюдений, он тормошил Юрьева. Когда результатов экспертиз, каких-нибудь замеров и вычислений — Балкова. Вкратце все выглядело совсем паршиво.

Петр Коростылев, Виктор Артемьев, Вячеслав Ивнев и Николай Муравьев шесть лет назад в складчину купили небольшое предприятие по производству металлических дверей и решеток. Муравьев, пай которого был самым незначительным, через год их покинул — неведомо куда делся. Остальные продолжали крутиться и вертеться и недавно открыли маленький, но в бойком месте притулившийся к серьезным конторам магазин. У налоговой инспекции претензий к ним было не больше, чем к другим. Владение собственностью оставалось коллективным, должности распределялись согласно внесенным когда-то долям капитала. Семьями члены бизнес-команды обременены не были, жили в собственное удовольствие. И век бы никто ими не заинтересовался, но Коростылев и Артемьев были убиты, а Ивнев исчез.

Конечно, Славе Ивневу было глупо убивать компаньонов в своем подъезде. Настолько глупо, что могло и сойти. И Верке было неразумно убивать бывшего любовника Петра Коростылева и несостоявшегося любовника Виктора Артемьева в своем подъезде. И тоже могло сойти. Или лишил приятелей жизни кто-то третий, чтобы подозрение пало на Славу и Верку? Или вообще не задумывался, станут ли их подозревать?

Я начинала понимать Измайлова и сочувствовать ему. Надоел мне Витя, собрался скомпрометировать, мало ли что могло произойти за полгода нашего соседства, и я подогнала его убийство под первое, подъездное. А фужер специально оставила, чтобы подурнее выглядело. Ведь и дети знают, что улики не принято оставлять на видном месте. Или забыла спьяну. Я, получалось, напрасно оскорбилась. Измайлову теперь предстояло доказать, что Виктора убила не я. Для остальных есть очевидное: фужер, из которого кушали элитный коньяк мужчина и женщина. Их двери разделяла стена в ладонь толщиной. Он волочился за ней, и она не ведала проблем с проникновением в его дом. Даже ребенка заранее спровадила к родителям. И к Измайлову приставала, чтобы он бдительность потерял. Удобно ли вклинить в их совещание вопрос: «Неужели вы так обо мне думаете?» Однако Измайлов, разобравшись в работе живых коммерсантов и накидав Балкову с Юрьевым вопросов посерьезнее, желал без передышки обсудить хладные трупы жертв.

Смерть Коростылева наступила в субботу, около половины второго, смерть Виктора — во вторник, около половины десятого. Фантастика, но Верка ухитрялась натыкаться на тела примерно через час после убийств. Обоих угробили ударами тяжелых предметов по затылку сзади: Петра, когда стоял и звонил в дверь Славы, Виктора, когда сидел за своим столом. Поэтому эксперт не брался утверждать, что это сделал один человек одним орудием. Допускалось наличие двух убийц примерно одинакового роста, комплекции и воображения. У обоих коммерсантов пропали бумажники. В квартире Виктора все было цело. Виктор успел выпить граммов сто на голодный желудок. Кто дорасправился с коньяком, оставалось загадкой.

«Не иначе, как я…» У меня было странное состояние. Вот случись мне часов в девять зайти к Вите, чтобы попробовать уговорить его сменить объект ухаживания добровольно, нас бы вместе убили или никого бы не тронули? А вот, если бы…

— Полина, Полина…

Оказывается, Измайлов старательно выводил меня из задумчивости.

— Полагаю, парни, вам ясно, что интерес публики к расследованию преступлений сильно преувеличен? — расстроил он Балкова и Юрьева.

— И это — расследование? — не сдержалась я.

— И это — публика? — отбил Юрьев.

— Обойдитесь без рукопашного боя, — высказал незатейливое пожелание полковник. — Полина, ты говорила, что Виктор пригласил вас в гости под предлогом того, что еще не имеет связей в городе? И о совместной работе с Ивневым не упоминал?

— С Ивневым?

— Ну, со Славой.

— Так и было. Наверное, им нравились розыгрыши. Или нужен был повод для междусобойчика. Ни я, ни Нора просто не пошли бы к нему… А у него правда был день рождения?

— Нет.

— Досадно.

— Не сникай, — отыскал-таки для меня слово поддержки отзывчивый Балков.

— Кто будет хоронить Виктора? — спросила я.

И, только задав вопрос, поняла, как это меня мучило.

— Уже звонили из фирмы, главбух. Они все берут на себя, — буднично откликнулся Сергей.

— Ты что, собиралась провожать его в последний путь, сбросившись на ритуальные услуги с Верой и Норой? — пошутил Юрьев.

— Зря смеешься, она такая, — грустно сказал Измайлов.

— А я не знаю какая, — вздохнула я. — Но знаю, что Верка и Нора отказались бы сбрасываться.

— Они жизнеспособные существа, — подытожил Борис.

— Следи за речью, Боря, — предупредил Сергей.

Как ни крути, а первое впечатление самое верное. Кажется, шептать: «Спасибо, Сережа» я не перестану никогда.

Измайлов принялся что-то планировать с Балковым и Юрьевым. Я опять, будто в упругую муть, нырнула в себя. Совсем недавно я готова была согласиться, что кандидатов в убийцы полно. А сейчас в меня каким-то образом проникло сомнение и располагалось, словно грузная мешочница на парковой скамейке. «Никогда они не найдут того, кто спровадил ребят к праотцам, — подумала я. — Это невозможно. Ни практически, ни теоретически».

10

События среды, четверга и пятницы мою догадку подтвердили. Вернее, отсутствие каких-либо событий. Жизнь такая штука, что человек вынужден сам добывать себе в ее кривых-косых рамках и радости, и горести, если не намерен Удавиться от скуки. Поэтому, когда начинает твориться нечто, от самого скучающего индивидуума не зависящее, он расслабляется и принимается ждать дальнейших проделок судьбы. И вдруг проказница берет тайм-аут. И опять приходится самостоятельно совершать ошибки и исправлять или усугублять их, чтобы доказать себе и окружающим: ты еще жив. Не подумайте дурно, мне трупов мало не показалось. Напротив, я возжаждала дотянуть до возмездия пороку. Говорят, мечтать не вредно. Вредно, если осуществление мечты зависит от полковника Измайлова. Он же ничего не знает и знать не желает. Кто убил, почему, как, когда его схватят и надолго ли изолируют?

— Полина, отстань. Мне известно не больше, чем тебе.

— Но у тебя образование, опыт. Елки-палки, ты продавливал такое удобное чиновничье кресло. Ты был в приличном звании и здравом уме, когда тебе предложили своим непосредственным примером подготовить людей к успешному расследованию преступлений. У тебя якобы талант. И ты явно не рвач. Твой кабинет занял подполковник, имеющий все основания считать тебя контуженным. А ты безоглядно ломанулся в практическую деятельность, которую давным-давно перерос. И где результат?

— Полина, я уже жалею, что откровенничал с тобой. Ты переходишь границы.

— Так пальни на поражение! Найди всех супостатов до единого вечером и к утру станешь генералом. А я уверена, что навести порядок в стране под силу только самим преступникам.

— Температуришь?

— Не надейся. Они, ставшие миллиардерами, рано или поздно ощутят потребность обезопасить себя и свои состояния от афериствующей шушеры. Вот тогда и настанет тишь да гладь. Причем за их же деньги и их же людскими ресурсами.

— Ты еще маленькая, Полина, и я не буду ничего тебе объяснять. Ты имеешь право на святое неведение относительно того, что такое люди. Ты всего лишь увидела труп с раскроенным черепом и послушала рассчитанный на твою наивность треп профессионалов. И спешишь с выводами. Что ты можешь знать о преступной истине, на генетическом уровне поддерживающей жизнедеятельность человечества?

Как обычно, меня не воодушевили понятия человечества и генетического уровня. А от слова «истина» у меня вообще развиваются симптомы столбняка. Зато «треп профессионалов» задел.

— Ты признаешься в том, что подговорил Балкова с Юрьевым разыграть меня?

— Спасая свою шкуру, девочка, человек способен на многое. Но, спасая шкуру беззащитного ближнего, на гораздо большее. Уже до предела затаскано, а все повторять приходится.

— Это ты про себя и парней. А мне отвечать не собираешься?

— Нет.

— Ты нехороший.

— А ты мне нравишься.

Лучше бы я в него не влюблялась. Он оказался сложнее, чем бицепсы. Он оказался притягательнее, чем смуглый симпатяга без носков, рубашки и майки, врезавший хулигану.

Но, чем ни тешься, а среда, четверг и пятница славы ему не принесли. Ни Юрьев, ни Балков не представали пред ясны очи полковника. Измайлов искапризничался с меню, и я старалась ему не надоедать. Смотреть было больно, как бездарно и пассивно он упускал время. Я отлеживалась в ванне и отсыпалась в своей постели. Меня посетила Нора. Мы поужасались, потом посетовали, что запустили каждая свою работу. После этого нам ничего не оставалось, кроме как разойтись и засесть за свои компьютеры. В пятницу днем Верка предложила помянуть «Петеньку и Витеньку».

— Поля, Нора, да не выдрючивайтесь вы, побудьте просто бабами.

Мы впервые поднялись к ней. Как и следовало ожидать, Верка блаженствовала в экспозиции базарных предметов быта всех времен и народов. Мы влили в себя водки, но от душещипательных воспоминаний бежали. Впрочем, выговорившаяся перед рыночными коллегами Верка не слишком огорчилась.

Измайлов позвонил мне в восемь. Причем имел неосторожность поставить на вид, что я где-то мотаюсь.

— Полина, зайди, пожалуйста.

— Виктор Николаевич, мне надо добить статью, — засопротивлялась я.

— Зайди, пожалуйста.

Почему-то я не хотела его видеть. Моя перебродившая влюбленность превращалась то ли в любовь, то ли в ненависть. И на данном этапе превращение не зависело от нас. Нужна была пауза. А он звал. И я пошла, скорее по невесть как появившейся, а может рудиментарно напомнившей о себе привычке слушаться мужчину, чем по собственной потребности.

И вновь респектабельно пахло кофе в доме, который я недавно добросовестно убрала. Виктор Николаевич Измайлов травил анекдоты. Сначала я улыбалась из вежливости, потом меня разобрало. Он так бесхитростно пытался высечь из меня искру добродушия, что я и не заметила, как отправила хандру в отставку. Не умею я подолгу печалиться, натура такая. «Что есть мои неглобальные сплины по сравнению с Вечностью?» И опять несет по Еклизиасту — радуйся! В данном случае несло по Измайлову, и, да простится мне, убежденной мирянке, радовалась я вдвойне.

— Скажи честно, я была очень противная, когда грохотала зубами в истерике?

— Это и называется истерикой? А я, бедный потребитель костылей, думал, что ты опробуешь на мне новый прием рекламы зубной пасты. Так и хотелось спросить, каким фармацевтическим средством пользуется сударыня. Наикрепчайшие зубы, наиздоровейшие десны.

— Измайлов, ты можешь быть серьезным?

— Зачем?

— Философ.

— Нетушки, милиционеры мы.

Не поручусь за остальных, но этот точно был милиционером. Потому что занялся делом… Об убийствах и исчезновении.

— Полина, Юрьев с Балковым завтра допоздна будут шляться по друзьям троих коммерсантов, представляться кто кем и искать хоть какую-то зацепку по возможному пребыванию Ивнева.

— Ничего себе работенка.

— Тебе тоже работенка. Юрьев раздобыл адрес матери Ивнева. Артемьев и Коростылев начинали в городе с общежития, потом снимали жилье. А Слава родился тут и жил с мамой до того, как купил квартиру.

— И кем же я должна притвориться, чтобы вспороть чужой интим?

— Ты мне ничего не должна.

«Чистоплюй, — подумала я. — Тебе ничего, а Виктору? Поведи я себя как-то по-другому, может, он двинул бы к десяти на свою работу и остался бы невредим».

— Что ты замыслил?

— Попросить тебя об одолжении. Мамина линия считается самой бесперспективной, но тем не менее. Представь, что ты — иногородняя сокурсница Ивнева. Он окончил авиационный институт шесть лет назад. Факультет летательных аппаратов, группа номер шестнадцать ноль пять. Ты приехала и заглянула наудачу полюбопытствовать, как он устроился. Твой поезд вот-вот отходит, поэтому лишнего не болтай, в студенческие воспоминания не пускайся — запутаешься. Выслушай, что ответит мать, вели кланяться и возвращайся. Об исчезновении Ивнева никто официально не заявлял. Возможно, он с любовницей прохлаждается, полагая, что Коростылев и Артемьев пашут за троих. Такое случается. А он нам нужен, очень нужен. И поскорее.

— А у меня получится?

— Смотря насколько тебе дороги погибший Артемьев или дремлющая справедливость.

«Или неуловимый и непрошибаемый ты», — продолжила я мысленно, но опять же я, а не он, мучитель.

Субботнее утро я приветствовала на бегу. Сначала хотела прорезвиться двадцать кругов, но остановки на достигнутом не были предусмотрены космической ситуацией. На тридцатой петле я перестала жаловать арифметику и носилась еще с полчаса. Дома я вынуждена была поздравить себя с тем, что перестаралась. Я из тех, кто никогда не может однозначно сказать, что предпочтительнее — перебрать или недобрать, недоспать или недоучить. А раз так, пусть бедра ноют, стройнее буду. Звонил Измайлов, благословил на задание. После этого сомнений не осталось: ему нужна домработница и разведчица. Я решила попробоваться на последнюю роль и завязать с неугомонным полковником. Лучше поздно, чем никогда. Вообще-то, я и не догадывалась, что надо выяснить фамилии сокурсниц Славы и поинтересоваться поездами тех направлений, в которых разогнала их жизнь. Измайлов выяснил и поинтересовался, обеспечил мою легенду правдоподобием. Такая у него мужская работа, хоть завидуй, хоть плюйся.

В три часа дня, мстительно сделав вид, что полковнику надлежит питаться святым духом, а не котлетами, я отправилась по затверженному с вечера адресу. Между мной и матерью Славы был один квартал и единственный в нем приличный магазин. Миновать его было немыслимо, я целую неделю из дома не выбиралась. В театры и консерваторию я хожу не развлекаться, а переворачивать душу. Почему-то временами у меня возникает ощущение, что она залежалась на одном боку и ей необходимо сменить позу. Развлекаюсь я в магазинах. Там для этого полезного нервам занятия есть главное — продавцы. И постарше, еще не позабывшие свое величие времен дефицита, и помоложе, не помнящие даже, чему их в торговом училище учили. Видимо, природу человека, продающего не свое, а чужое, и вынужденного расшаркиваться перед теми, кто в состоянии это чужое купить, не изменишь никаким капитализмом. Их любовь к богатым покупателям — миф. Богатые избалованы, полагают, что кое-кто рождается на свет с целью рано или поздно продать им пару башмаков и оправдать этим подвигом свое существование. Они отлично знают, сколько переплачивают за дорогую вещь. Поэтому, заставив продавца попотеть, частенько уходят без покупки. А это уже личное оскорбление: человек напрасно вился вокруг них мелким бесом, льстил, улыбался через силу, расточал комплименты. Кому же нравится унижаться даром. Покупатели бедные тоже у продавцов не в фаворе. Эти имеют социалистическую привычку орать, когда ими пренебрегают. Не так много сохранилось мест, где можно требовать равенства, где на вас обязаны обратить внимание и любезно поговорить только потому, что вы соизволили переступить порог. Нет, идеальный покупатель — это гражданка, а лучше обаятельный гражданин среднего достатка. С ним не обязательно душить свое настроение. И в зависимости от того, собирается ли он раскошелиться, легко выбрать остановку на канате общения, натянутом между подобострастием и хамством.

На сей раз в магазине нечего было наблюдать. Никто не расщедрился на смешную сценку, которую я могла бы использовать в качестве стимула к рекламной деятельности. Зато в одном из отделов я обнаружила великолепные шарфы из натурального шелка. При встрече с этим материалом моя кожа под предводительством глаз всегда откалывает простенький номер — слегка напрягается и холодеет. Ощущение не из кайфообразующих, но избавиться от него удается, лишь завладев причиной шелковой паники. Стоил каждый шарф столько, что попросить на него денег у своего более чем обеспеченного муженька я бы и в безалаберные годы любви постеснялась. Однако теперь у меня были свои деньги. Возле прилавка стояла еще одна любительница прекрасного и никак не могла выбрать из оранжевого и желтого достойное дополнение к своему голубому плащу. При этом она задавала вредные для самочувствия продавщицы вопросы: не полиняет ли шарф при стирке, какая температура утюга предпочтительна для его глажки и, вообще, как он в носке. Как в носке натуральный шелк? Ну и дамы пошли. Я выбила в кассе чек, протянула его продавщице и сказала:

— Черный.

— Что черный?

— Шарф.

Она догадалась взглянуть на сумму.

— Черный один.

— Тем лучше.

— Девушка, — бестактно влезла уязвленная скоростью моего мотовства покупательница, — он же мрачный.

Я открепила бирку и нацепила шарф поверх своего белого плаща. Черные шляпа, сумочка и сапоги будто только этого и дожидались, чтобы превратиться в ансамбль. Девица тупой не была. Она была наглой, что гораздо хуже.

— А какой мне взять? — спросила она таким тоном, словно я нанялась к ней в стилистки.

— Честно?

— Честно.

— Никакой. Натуральный шелк необходимо выстрадать.

— Да?

Я пошла к выходу. Теперь из-за этого шарфа я не смогу купить те шикарные сиреневые брюки, которые присмотрела. Долго не смогу, между прочим. И возьмусь рекламировать лак для волос. А ведь собиралась отказаться: лак-то паршивенький, на себе проверяла. И еще придется снять с книжки проценты, хотя я зареклась не трогать деньги, которыми бывший муж ежемесячно развращает сына и гробит мое трудолюбие. Я прикоснулась к шарфу дрогнувшими пальцами и не почувствовала, что они вновь становятся теплыми и гибкими. Купюры этого не могут. Это может только натуральный шелк. Поэтому выше нос, Полина. Интересно, а Измайлов разбирается в качестве шарфов?

11

Слава Ивнев начинал не в раю. У них с мамой была панельная однокомнатная «хрущевка» на пятом этаже. Поднимаясь, я волновалась. И немного трусила. Доказывала себе, что Измайлов все предусмотрел, что я, спросив, через несколько минут окажусь на воле, что, если со Славой случилась беда, не прощу себе малодушия… Бесполезно. Я, словно яичные белки, взбивала свою неловкость. Она поднималась пеной и грозила перелезть через край такого неглубокого сосуда, как я. Странности не заставили себя ждать, они не заносчивы. Искомая дверь была открыта. В прихожей ко мне метнулась какая-то благообразная женщина, на мой негромкий оклик: «Ирина Степановна» ответила: «Тс-с», приняла плащ и показала в сторону комнаты. Мне почудилось, что там находится не один человек, но я не успела сориентироваться в тесноте хором. Повезло еще, что не напялила дежурную улыбку на свою шпионскую физиономию. Иначе рисковала по этой самой физиономии схлопотать. Войдя, я обалдело замерла и принялась кутаться в черный шарф. Причем вполне вероятно, что собиралась накрыться им с головой. Кто-то подтолкнул меня к свободному концу покоящейся на табуретах доски и сунул в руки стакан с водкой.

В доме справляли поминки. Человек пятнадцать людей, одетых и выглядящих согласно обстоятельствам, молча пили и ели. На меня уставились в ожидании чего-то. Чего? Ах, да, да, разумеется:

— Пусть земля ему будет пухом.

Рыдания проламывали ненадежные стенки моего горла. Я уже не была вражеским агентом. Я по-соседски горевала о Славе. Господи, как же так получилось? Кто, когда, где успел его убить? Или он сам умер, под машину, например, попал? И почему Измайлов не в курсе? Тоже мне сыщик. Профессионал. Гений. И помощники ему под стать.

Кутья, блины, мед, пироги, водка, отсутствие вилок и шелест бессмысленных слов: «Такой молодой… Магазин только что… Вот так живешь-живешь и не знаешь… С нашей милицией… Оружие для самообороны…» Я поняла, что, если немедленно не уйду, свалюсь под стол в обморок. Но передо мной уже поставили тарелку со щами. Я должна запихнуть их в себя? Должна, и в тарелке ничего нельзя оставлять. Тут возник скандал. В комнату прошмыгнул пьяный дедок. И, усевшись, перегородил мне путь к отступлению. Выпив, он жадно набросился на еду. А утолив голод, расшумелся:

— Я за вами с самого кладбища наблюдаю. Хороший человек покойник ваш. Я его не знал, но в гробу уж не обманешь: какой жил, какой с людьми был, такой и лежишь.

— Кто это? — возмущенно зашептали со всех сторон.

— Бродяга я, — весело доложил дедок. — Поминками существую, с них гнать грешно. Вы цветочки-то зря покидали на могилку. Их сейчас же растащили, не сомневайтесь. А если чего осталось, я отработаю, присмотрю.

Двое мускулистых ребят встали и подошли к старику.

— Грешно с поминок гнать, — взвизгнул он, закрывая морщинистыми грязными руками лицо.

У меня перед глазами все пустилось в плавание. И в голове тоже.

— Не бейте его, — взмолилась я.

— Что мы, девушка, не православные? — обиделись парни.

— Сложи ему котомку, — велел один суетящейся с посудой женщине. — Водки, пирогов, как положено.

Бродяга притих, настороженно и испытывающе глядя на ребят.

— На, дед, и отправляйся присматривать, — протянул ему пакет тот, что распоряжался.

— Сынок, тепло тут, — заскулил старик, но зло заскулил.

Второй парень наклонился к нему и что-то прорычал на ухо. И старик пропал, будто не было. Дружинники невозмутимо расселись по местам.

«Нет, с меня хватит, — подумала я. — Сейчас заскочу к Измайлову, выскажу ему свое мнение и уеду к родителям». Я нетвердо поднялась и двинулась к двум траурным исплаканным женщинам, застывшим во главе стола с одинаково деревянными спинами и заострившимися бледными подбородками.

— Примите мои искренние соболезнования. Вас утешить нечем, но постарайтесь держаться.

Они синхронно закивали, еще не пожилые, ухоженные, привлекательные. У которой из них я должна была выспрашивать про сына? Я попятилась.

На лестнице меня догнал мужчина:

— Оля?

— Вы обознались, — отмахнулась я.

— Не может быть, у меня цепкая память.

Я остановилась взглянуть на этого уникума. О подобных контактах Измайлов меня не предупреждал. Какой-то незнакомец уверяет, что я — Оля. Надо удирать отсюда.

— Повторяю вам…

— Оля Павлова, не отнекивайтесь. Вы делали рекламу сети магазинов «Стиль». А я — генеральный менеджер. Вас подвезти?

От моего колотящегося сердца отлегло. Ольга Павлова — псевдоним. Умение писать добрые слова я продаю, а имя нет.

— Спасибо, я пройдусь. У меня дела в этом районе.

— В этакий ливень?

Ливень? Я добиралась сюда посуху.

— Не страшно. После поминок я с наслаждением вымокну.

— Да, да. Но жизнь продолжается. И чудесно, что в нашем присутствии. Кстати, Оля, я вами доволен. Скоро повторим атаку на читающих покупателей. Придумывайте пока оригинальные ходы.

Еще пару лет назад я бы его послала, растолковав кое-что о своевременности и уместности деловых переговоров. Но не теперь. Измайлов напрасно считал меня маленькой. Я большая, мне сына поднимать. Как бы гадостно на душе не было, а надо сохранять внешнее спокойствие.

— Приятно слышать. Работать мне с вами не в тягость. Пожалуй, начну изобретать нечто достойное вашей процветающей фирмы.

— О’кей. Может, все-таки воспользуетесь моим автомобилем?

— Нет.

Он через две ступеньки сбежал к машине. Я высунулась из подъезда и чуть не захлебнулась. Впору было навязываться ему в попутчицы. Еще не поздно было подать знак любезному менеджеру. Подчеркнуто генеральному. Но ведь придется с ним разговаривать о Славе. Не могу. Пора к Измайлову, иначе я с ума сойду. И я рванула под дождь, изображающий из себя водопад.

Он сидел, прижав уши, тощий-тощий в облепившей его мокрой непонятного цвета шкурке, и голосил: «Мяу» редко, но душераздирающе. Я подхватила его с асфальта машинально и, пообещав: «Спасемся, крохотка», — побежала. Зачем я уродовалась утром? Ноги невыносимо болели. Вода текла по мне, как по неодушевленному предмету. Котенок попытался забиться в рукав плаща, но не смог и отфыркивался. Люди, прятавшиеся от ливня под каждым архитектурным излишеством, звали меня переждать с ними. Славные, жалостливые люди, мне нечего больше пережидать в реальности, которая за неделю лишилась троих молодых мужчин и не изменилась от этого. Дверь родного подъезда вынесла мой пинок без скрипа и стона. Еще бы, она в другую сторону открывалась. Я дернула за ручку и перевела дух. Надо переодеться в сухое, прежде чем показываться Измайлову.

Но «переодевание» включило в себя обустройство и кормление котенка, горячую ванну и сушку волос феном. Мой новоявленный квартирант распушился, демонстрируя редкий черепаховый окрас, и спал в корзине. Я залюбовалась им и зевнула. Впору было тоже укладываться, но я уже привыкла себя пересиливать. Когда я захлопывала дверь, прямо надо мной начали отпирать замок. Слава уже не мог наведаться сюда с ключами. Значит, Верка свернула торговлю из-за ливня. Впрочем, я провозилась до вечера, так что, возможно, Верка и в свое обычное время вернулась.

— Вер, — позвала я, — Вера.

Тишина.

— Эй, кто там? — вскрикнула я.

И услышала топот и шум вызванного лифта. Я, не раздумывая, кинулась к лестнице на четвертый этаж. Но безжалостно эксплуатируемые с рассвета ноги подвели. Я споткнулась и грохнулась лбом о ребро бетонной ступени. «Ну все я уже пробовала, кроме этого», — промелькнуло во мне, и я потеряла сознание.

— Поленька, солнышко, кто тебя так? Поля, пожалуйста, очнись.

От таких трепетных уговоров и мертвый очнется. Во всяком случае всегда хочется, чтобы он ожил. Я разлепила будто напарафиненные веки. Сергей Балков скрючился между стеной и моими распростертыми телесами и тряс, тряс, тряс. Больно, Сережа, больно же! Но этот ненормальный совсем озверел и принялся выкручивать мне руки и ноги.

— Ничего не сломано, — вывел он из своих садистских деяний. — Попробуй сесть, Поля, осторожно, медленно.

— Сам попробуй, — хрипло огрызнулась я.

Он сел. Я тут же приступила к подъему.

Вскочивший Сергей поддерживал меня. В итоге удалось опереться на копчик, а потом и встать.

— Меня послал полковник. Ты давно должна была вернуться. Он беспокоился. Я звонил, стучал, никто не открыл. Потом случайно вверх глянул и увидел тебя, — рассказывал Сергей.

И вдруг я все вспомнила.

— Сережа, мне срочно надо к Измайлову.

— Доставим.

Балков подхватил меня на руки и понес вниз.

— Я сама упала, — исповедалась я ему.

— Бывает.

— Кто-то лез в квартиру, то ли Веркину, то ли Славину.

— Бывает.

— Я котенка подобрала.

— Здорово. Бывает.

— Я попала на поминки.

— Быва…

Напрасно я не сказала ему этого, когда валялась на ступеньках. Сергей Балков парень крепкий. Но от изумления он начал меня ронять. Нет, правда, крепкий парень. Потому что справился с собой и не закончил.

— Ты как себя чувствуешь, Поля?

— Плохо.

— То-то я смотрю…

Бережный внос разведчицы к полковнику разрушениями не сопровождался. Балков усадил меня на диван и отчитался:

— Это Полина, Виктор Николаевич. Получайте.

— Благодарю, Сергей, — выпустив костыль, сказал тот.

— Она оступилась, преследуя злоумышленника.

— Я так и понял.

Борис Юрьев, по-моему, отвратительно хихикнув, вышел и вернулся с мокрым полотенцем.

— Дайте мне зеркало, — занервничала я.

— Обойдешься, — отрезал Измайлов.

Борис хорошенько вытер мне лицо. На полотенце перекочевали кровь и грязь. Голова у меня гудела, как трансформаторная будка. Как все трансформаторные будки. Если бы еще вспомнить, что они такое и для чего нужны.

— Каким образом тебе удается выживать? — спросил Борис.

— Вот таким: то синяк, то шишка, то ссадина.

— Полина, если человеку суждено расквасить себе что-нибудь в подъезде, его бесполезно выручать. Давешний подонок не успел тебе наподдать, так ты сама о себе позаботилась, — сурово высказался Измайлов.

— Это мои насущные проблемы, а не милиции.

Балков ринулся мне на помощь, что становилось уже традицией.

— Мы с Борей все-таки осмотрим двери, лифт и лестницу.

— Вперед, — вдохновил парней Измайлов.

Когда мы остались одни, он опустился рядом со мной на диван, обнял за плечи и промямлил:

— Я очень за тебя испугался.

— А я купила черный шарф, Измайлов, прости, я завтра уеду к родителям и сыну. Наготовлю тебе впрок.

— Завтра я тебе наготовлю. А показываться ребенку с таким лбом не рекомендуется.

— Что-то кошмарное?

— Что-то разноцветное. И нос стал совсем картошкой.

— Ой.

— Тебе идет этот нос.

Вернулись ребята.

— Все чисто, Виктор Николаевич. Веры нет дома.

— Померещилось тебе, Полина, — заключил полковник.

— Люди, я к галлюцинациям не склонна. И в дверь Верки или Славы кто-то ломился. А Славу сегодня похоронили. А в наказание за недоверие вам предстоит жуть эксгумации трупа.

Наступило молчание.

— Сергей, проводи Полину, — приказал Измайлов.

Балков довел меня до двери, извинившись, прочесал квартиру и, наткнувшись на выбравшегося поразмяться котенка, вынужден был признать:

— Если он и галлюцинация, то моя.

12

«Завтра я тебе наготовлю…» Как же, дождешься от него. Главное, ведь прекрасно понимает, что не нужна мне его кастрюльная помощь. Но хоть выяснить, не сдохла ли я за ночь, мог бы. И вот я лежу, изуродованная (ложь), всеми брошенная (бессовестное вранье), и плачу (правда). А в виски изнутри молотит моя заумь — бах-бах-бах, бух-бух-бух, выпусти меня, помилосердствуй. Ишь ты, размечталась о свободе. Мне многие говорили: «Была бы ты поглупее, жилось бы тебе легче». Они мне льстили или насмехались надо мной, больной и одинокой. Не заумь это, а, наоборот, дурость. И не выбраться она хочет, а по-дурацки шутит. Опять за свое — бах-бах-бах…

— Наверное, у меня сотрясение мозга. Это замечательно. Думать станет тяжело, будто дышать при насморке. Мне так надоело все время о чем-нибудь или о ком-нибудь думать. Потому что приходится в итоге додумываться до необходимости заняться делом. А я не могу даже пошевелиться. Да здравствует сотрясение мозга и его следствие — неспособность производить мысли, постоянно наращивая производство, неуклонно улучшая качество продукции и стремясь выйти с ней на мировой рынок.

— Грянул момент истины. При нормальной домашней библиотеке ты, оказывается, читаешь газеты. Не ожидала от тебя, Поля.

Подруга Настя сменила приобретший температуру моего невезучего лба компресс на живительно-холодный и спросила:

— Тошнит?

— Нет.

— Это не сотрясение мозга.

Настя — светлый идейный человек. Обычно люди все силы тратят на то, чтобы, урвав побольше, такими слыть. А Настя на то, чтобы, отдав последнее, такой быть. У Насти всегда есть деньги, она неплохо зарабатывает переводами. Это тоже часть ее философии. Она делится не одними словами сострадания или похвалы и не дает повода думать, что старается ради кого-то в надежде на вознаграждение. Я вот не могу быть к себе придирчиво-требовательной. Пробовала — не получилось. Наверное, у нас с Настей разные комплексы, отвечающие за сферы самоутверждения в мире. Некоторые уверяют, что она родилась доброй и бескорыстной. Чушь. Отговорка склонных преуменьшать чьи-то заслуги и преувеличивать свои. Настя постоянно держит себя в узде порядочности и не скрывает, как это трудно. За сутки до того, как любой из тех, кого она числит в друзьях, попадает в ловушку первобытного охотника-случая, Настя против воли принимается о нем беспокоиться. Вчера она вдруг подумала: «Все ли в порядке у Полины?» И наведалась. Настя предчувствует событие, а радостное оно или горькое, разбирается на месте. Если ее в угоду моде называют экстрасенсом, она возмущается:

— Чокнулись вы все на жажде чудес. Я просто вас люблю.

Просто? Мучительнее и неблагодарнее подвига любви ничего нет. Потому что любимые уверены: они достойны, их невозможно не любить, при чем тут геройство. А любящие надеются, что наконец-то им воздастся взаимностью. Но повторяется старая история с разочарованием. Сколько силы, страсти, боли было вложено, чтобы в итоге получить от вдохновившего тебя человека небрежную копию собственного шедевра. «Я счастлив, я люблю и любим…» Это реально, если не обманываться: любишь сам себя и любим сам собой. Да, быть любимым и любящим — совершенно разные занятия. И преуспеть в обоих еще никому не удавалось. Приходится выбирать что-то одно, и блаженны сделавшие правильный, не противоречащий темпераменту выбор.

— Полина, когда молодая образованная женщина начинает нести этакую ахинею, ее надо быстро знакомить с неженатым сексуальным занудой. Не уверена, что разыщу любителя битых лиц, но ведь ты через недельку будешь в форме.

— Настя, я уже влюбилась.

— Опять в шалопая?

— Нет, он солиден, он личность. Только нога сломана.

— Поля, остановись! Это еще хуже, чем в прошлый раз!

— У него масса проблем, у него работа жутчайшая…

— Хватит. Сколько раз тебе требуется обжечься, чтобы усвоить: влюбленность это ассенизация продуктов жизнедеятельности собственной нравственности. Проще говоря, дерьма. Чтобы не сгнить заживо.

— Анастасия, твой цинизм… Ладно, а что есть ассенизация чужого нравственного дерьма? Искусство?

— Служение. У тебя одна беда — ты вечно пытаешься пролезть в святые, причем без очереди. Естественно, ничего не получается, и ты из-за этого изводишься.

— Только до тех пор, пока не подвернется искушение совершить свеженький грех.

— Не искушение, а возможность. Чтоб тебе их десяток подвернулся и поскорее, пока ты не впала в депрессию.

— Настя, как хорошо, что ты пришла. Мне целую неделю не с кем было поговорить. Разве что о жратве.

— Это с солидной-то мужской личностью?

— Как бы ты на мой счет не проезжалась, а я осознаю разницу между правильностью и праведностью. Не волнуйся, Настя, он наш человек. Он в тысячу раз мудрее нас. Но он меня всерьез не воспринимает.

— Да ты же сама себя серьезно не воспринимаешь, чудачка.

— В сущности, это единственное мое положительное качество. И то я притворяюсь.

— Клоунесса. Привыкла к тому, что свои тебе аплодируют, кричат: «Браво, Поленька, бис». И сердишься на пришлого равнодушного зрителя, которого тебе не удалось задеть за живое. Если, конечно, оно в нем вообще есть.

— Откуда ты все знаешь?

— Оттуда же, откуда все знаешь ты. Боже, когда на нее подействует димедрол? Я ей лишний кубик вкатила, и хоть бы хны. Когда она угомонится? — постаралась Настя, которой, возможно, надо было домой или по делам, подключить к нашему разговору молчаливые созерцающие небеса.

И старание ее было учтено, заслужила. Я уснула. До следующего утра, когда нашла на подушке записку подруги. «Поля! Во-первых, у тебя кот, а не кошка. В твоем возрасте безопасней для жизни было бы разбираться в половых вопросах. Во-вторых, три раза звонил некий мудрец по фамилии Измайлов и показался мне обыкновенным влюбленным в тебя дураком. На случай, если ты переборщила с влагой искренности, я говорила с ним весьма сухо. Не пропадай, хоть телепатируй, коли лень поднять трубку». Много ли надо раненной в голову женщине, чтобы повеселеть? Кому сколько. Мне хватило послания Насти. Ровно до того момента, как я увидела Измайлова воочию, а не во сне. Эх, Анастасия, и ты можешь ошибаться.

«Волк на нас и не глядит, волк на лавочке сидит», — вспомнилось мне обожаемое в детстве стихотворение. У полковника хватило спокойствия только на вопрос: «Как самочувствие?» Нет, если честно, еще на один: «Что за стерва вчера у тебя ошивалась?» После чего плотину его выдержки непоправимо прорвало.

— Полина, твоя безответственность тебя погубит… Надо отвечать за свои слова, ты не ребенок… Легкомыслие утомляет… Непроверенные факты… Положиться нельзя… Крайняя самонадеянность… Симпатичная мордочка не дает права… Лечиться, лечиться и лечиться…

— Почему ты на меня орешь? — возмутилась я не самим фактом, а словом «мордочка», обозначившим в интерпретации Измайлова мое лицо.

— Потому что не могу безмятежно разочаровываться в людях.

— Полковник, либо объяснение, либо дуэль.

— Дуэль, девочка? Ремень и порка мягкого места до полного его затвердения.

— Твоего места?

— Не выкручивайся.

— Полковник, что произошло?

— Ты позавчера видела фотографию покойного? Обычно ее куда-то ставят.

— На телевизор. Видела. То есть не совсем. Она была маленькая, ее заслоняла иконка и стакан с водкой, прикрытый большим куском хлеба.

— Это не оправдание.

И тут меня бесцеремонно посетило страшное подозрение.

— Неужели я перепутала дом, подъезд или квартиру и приперлась на поминки абсолютно незнакомого человека?

— А что, могла?

Я покраснела. Почесала пальцем распухший нос. Посопела. И выдала результат молниеносного анализа всех своих попаданий впросак, пальцем в небо и в ощип:

— Вполне, полковник.

Он не вынес этого. Он хохотал так, что дребезжали подвески на люстре. Он рыдал от хохота. Корчился несломанными членами.

— Значит, непоправимого вреда моя ошибка не принесла?

— Погоди, я сейчас по порядку…

И продолжил хохотать. Я знаю: если вы проштрафились, а потом сумели или смогли вызвать у раздосадованного вами человека хотя бы улыбку, допустимо перевести мятущийся дух. Отлучения не последует, потому что смех это прощение. Снова свершилось. Шутовство? Нет, в нем леденящий расчет. Клоунство? Нет, в нем потогонные репетиции. У меня же все получалось само собой. Значит, я элементарно смешна. А это грустно.

Когда Измайлов посерьезнел и рассказал, что я вытворила, мне померещилась болезненная перспектива сгореть со стыда немедленно и дотла. В доме Ивневых, бесспорно, поминали, но… Виктора Артемьева. Мне стоило рассмотреть фотографию или внимательнее вслушаться в говор окружающих. Или переждать ливень в машине трепливого менеджера. Виктор оказался двоюродным братом Славы. А одна из женщин в трауре была его матерью, сестрой Ивневой. Она решила похоронить сына в родном городе и перебраться сюда, поближе к его могиле, доживать свой вдовий бездетный век.

— Балков с Юрьевым из-за меня вляпались в неприятности?

— Знаешь, когда я заговариваю о парнях, то предпочитаю, порядок Юрьев — Балков. Пропускаю вперед более одаренного сыщика.

— А я пропускаю вперед более одаренного человечностью и нежностью мужчину, извини уж. Так они вляпались?

— Они не мальчики, Полина, — свирепо покосился на меня не ожидавший отповеди Измайлов. — И начали собирать сведения во дворе. Словоохотливые старушки не позволили им полноценно поучаствовать в твоем проколе. Когда из подъезда вышла мать Виктора Артемьева, им ее сразу показали. Они подвезли ее до кладбища, куда та направлялась. Помнишь, ты сказала: «Виктор недоволен, что у Славы двухкомнатная». Так вот, не только сын, но и мать имели претензии к Славе Ивневу. Ей казалось, что он обязан делить с кузеном поровну все, забыв о значительно меньшем первоначальном взносе Виктора.

Балков и Юрьев представились друзьями Артемьева, бывшими в отъезде и поздно узнавшими о несчастье. Они уверили ее, что не знакомы с Ивневым. И бедняжка выпустила джинна обиды из захватанной бутылки родственности. Деловитый Слава явился на кладбище, на похороны, в темных очках, сторонился тети, прятался от сослуживцев, зато отводил за деревья каких-то типов и секретничал с ними. Он исчез по дороге домой. Сестра его свинское поведение оправдывала тем, что «так надо». Обещала «все прояснить», когда следует. А чего тут прояснять? Деньги и родных братьев разводили навсегда. Но к деньгам, бывает, лепится смерть.

— А разве так можно? Ведь с ней надо и официально побеседовать.

— Ты у Балкова, нежного и человечного, поинтересуйся. Он спец по официозу.

— Измайлов…

— Конечно, надо. Не дурно заглянуть в письма Виктора, если она их хранит. Задать множество вопросов. Но на один она в кабинете ни за что не ответит откровенно. Про Ивнева. Потому что, кроме сестры и племянника, у нее никого нет. Потому что она, малоимущая, возвращается поближе к ним.

— Ты — зверь. Хочешь сказать, что она рассчитывает на содержание от Славы, ненавистного уже тем, что он не убит?

— Когда я сообщал тебе, что ты ребенок, я не уточнил — детсадовского возраста.

— Тебе ничего не будет за платоническую связь с несовершеннолетней?

— Согласен, ты идеально сочетаешь невинность ума с телесной зрелостью.

— Остынь. Если ты из-за поминок…

— А если из-за Сергея?

— На это способен только дурак.

— Таким словом меня лет пятнадцать не обзывали. Впрочем, после мордобоя…

— Давай считать, что меня бог наказал, приложив о ступеньку.

— Как, кроме Балкова и наглой подруги Анастасии, еще и бог будет вмешиваться?

— Ты разревновался не на шутку. Или мне чудится?

— Полина, не воспринимай то, что наблюдаешь у меня, как всю работу по этому делу.

— Да, я иногда упускаю из вида, что вы с Сергеем и Борисом часть учреждения, которое часть системы. Ребята костерили меня нецензурно?

— Юрьев вел себя адекватно, — хмыкнул Измайлов. — А с Балковым никакого сладу. Поведал, как провалил свое первое задание, в непристойных деталях. И ты сразу показалась подающей надежды сыщицей.

Вот опять: «Спасибо, Сережа».

— А где же Слава?

— Найдем, теперь найдем, из-под земли доставать не надо. А то тут некоторые эксгумацией запугивали.

Однако я уже не слушала его. На столе лежал лист бумаги, на котором бестрепетно было начертано: «График собачьего лая». Почерк у Измайлова был стремительно-плавный, но какой-то не предполагающий трактовок и возражений. Вроде как написано, так было, есть и будет. И этот человек меня прорабатывал? Полковник, судя по всплескам ревности, глубокий мужик, составил график лая, внес, так сказать, лепту в расследование. Пойду займусь графиком кошачьего мяукания. Может, это новейшее наслаждение? Может, это упражнение переразвитого интеллекта? Я не успела поднять Измайлова на смех, затрезвонили в дверь.

— Парни, — сказал он.

— Куда мне спрятаться?

— Поздно, милая, острослов Юрьев на пороге.

— Роковое существо твой Юрьев. Только не забывай, что я не напрашивалась к тебе в ассистентки.

— Я помню, что послал тебя к Ивневой, так что в обиду не дам.

И он поскакал на своих костылях открывать. Я притаилась в комнате. Он что-то неразборчиво бубнил, видимо, не давал меня в обиду приказным порядком. Во всяком случае, Сергей и Борис поздоровались: Балков заговорщицки, Юрьев все-таки витиеватее, чем нужно, и сразу сосредоточились на перспективах розыска. Измайлов оглядел нас троих, как свои законные владения, и сел. Я поерзала, поерзала и успокоилась. Как разумно было с моей стороны влюбиться в старшего по званию.

13

— Полина, ты будешь подтверждать или опровергать мои измышления.

— Измышления?

— С фактами и уликами негусто. А вы, парни, будете внимательно вникать в наш диалог.

Измайлов распределил обязанности и взялся за листок со своей писаниной. Я обмерла. Если он сейчас заговорит про «График собачьего лая», Балкову с Юрьевым туго придется. Заржать в лицо полковнику нельзя и вытерпеть такое невозможно. Авторитета ему сей исследовательский труд не добавит. Но ему и не нужен был авторитет. Люди костьми ложатся, чтобы приобрести этот щит, спасающий внутренние органы от последствий внешних стрессов, критики и оскорблений. А Измайлов, видите ли, пофигист. Ему был нужен Вячеслав Ивнев, и ради результата он не хотел плевать, как большинство, но действительно плевал на производимое впечатление. Вот чего мне никогда не удавалось — пренебречь впечатлением ради практической пользы, а не ощущения свободы. Только бы он названия не разглашал.

— Я тут на досуге составил «График собачьего лая».

К сожалению, этот человек сам себе враг.

— Таксы Норы — собаки своеобразные. Полина, повтори, пожалуйста, что ты говорила об их повадках.

Не дрейфь, полковник, я с тобой. Буду серьезна, как передовая доярка на трибуне. И сделаю вид, что идиотский график — лучшее из сотворенного тобой в жизни.

— Эти таксы — собственницы. Кобель еще ничего, иногда позволяет себя гладить, а сука защищает от гостей все — миску, игрушки, хозяйкины вещи. Если Нора, допустим, ест, маленькая бестия никому не даст войти в кухню. Понравиться ей трудно, подружиться с ней невозможно. Но Нору она слушается. И все-таки безудержно они облаивают только чужих. Остальных — по стажу знакомства. Я имею в виду длительность и интенсивность лая. Друзей хозяйки они встречают обычным для себя образом, но замолкают через несколько секунд и больше не заводятся.

Я словно отвечала вызубренный урок, ловя взгляд учителя: правильно ли, доволен ли? Измайлов, похоже, был доволен. А вот угодить Юрьеву с первого захода не получилось.

— Ты склонна к преувеличениям, Полина. Разве у Норы, как у каждой собачницы, нет способа утихомирить таксовую мелочь?

— Не отвлекай ее, Борис, — сказал Измайлов.

— Мне, собственно, добавить нечего.

— Тогда заглянем в график.

Я все для него сделала. А он опять за свое. И, разумеется, дождался. Сергей и Борис хором завопили:

— Собачьего лая!

Измайлов остался невозмутим.

— Сначала мне казалось, что собаки не умолкают ни на минуту. Стены у нас звукопроницаемые. Изредка взбешенная Нора заглушала гавканье своих питомцев командами: «Молчать, заткнитесь», но толку от них не было. Постепенно таксы выработали режим: взрывались раз по десять в день, потом по пять-шесть. И наконец перешли на трехразовое буйство. И эти три раза точнехонько совпадают со временем завтрака, обеда и ужина.

Неюный натуралист кончил. Нам тоже не хотелось открывать рты. Кроме насмешек и недоуменных восклицаний, из них ничему не суждено было вырваться.

— Вопросы, выводы, пожелания есть? — обратился Измайлов к ребятам.

Пожелания были, но такие… Как команды Норы таксам, подслушанные Измайловым. В данном случае я не осуждала Сергея и Бориса за то, что они неискренним молчанием спасали свои шкуры.

— Полина, Нора ведет бухгалтерию в нескольких фирмах?

— Я в этом мало разбираюсь. По-моему, она в основном занимается отчетами, а числятся бухгалтерами и отсиживают часы в офисах другие люди.

— Я не о том. Я о ее контактах с коммерсантами.

— Она в рабочие подробности никогда не вдается.

— Похвально. Но что она думает о бизнесе вообще? О людях, в него втянутых?

Хитрый Измайлов заманивал меня в чащобу сплетен, из которой затруднительно вынести свое достоинство целым и невредимым. Я предпочитала открытые полянки личного мнения, особенно однозначного. Но с Норой было сложнее.

— Не торопите меня, Виктор Николаевич.

Я вновь назвала его по имени-отчеству. Конспирация. И насторожилась. Мне не составило труда обратиться к нему так. Хотя перешедшим на «ты» нелегко бывает снова выкать. «Ты» и «вы» — магические слова, обозначающие двух совершенно разных людей, пусть и в одном лице. Что из открытого в нем задало мне программу заднего хода? Уверенная властность? Энергия пресса? Измайлов, милый, на меня нельзя давить, во мне ничего нельзя разрушать, иначе это буду не я. Я же сама в себе что-то неустанно искореняю, учти. Однако милый Виктор, или Виктор Николаевич? Я не могла даже малости себе объяснить. А это означало, что мог он. Но когда же он удосужится? Ему даровалась редчайшая возможность во взаимоотношениях с самостоятельной женщиной. Я готова была принять любое его откровение, как прогретая неведением земля впитывает дождь, а не как замороженная умудренностью почва укладывает поверх себя снег.

— Полина, ты не договорила: «Не торопите меня, пока я не высплюсь».

Нет, он — не снег. Он нечто, вообще с землей не соприкасающееся. Чего он от меня добивается? Характеристики Норы? Получит, справлюсь, это не наши с ним чувства характеризовать. Только пусть не мешает мне еще чуть-чуть. Когда я поранилась, он положил мне на плечи руки. Но ведь не просто положил, кинул, бросил, а сжал, будто отдавать не хотел. Допускаю, что недавно он не ревновал меня к Сергею, а выражал начальственное недовольство расколом, осуществленным мною в единой работоспособной команде. Только плечи допущений не ведают. На них как легло, так легло. Или я все это выдумала?

— Полина, подъем!

Выдумала, фантазерка чертова.

— Я считаю, ей не нужно стесняться таких уходов в себя. Значит, Полине есть куда податься, где побыть. А нам некуда и негде, мы в чужие души лазим.

Вот это не Измайлов, это Сережа Балков сказал. Угораздило же по уши втрескаться в полковника. Лейтенант меня хоть понимает. И, кажется, его пора спасать.

— Виктор Николаевич, не надо целиться в Сергея костылем. Я все вижу. Неужели человек, который, в отличие от вас с Борисом, меня не шпыняет, достоин быть покалеченным?

— Тебя пошпыняешь, — напрягся Измайлов.

— Сергей, у тебя девушка есть? — спросила я.

Вероятно, это было каким-то неслыханным нарушением неизвестных мне норм, потому что Балков быстро взглянул на полковника и потупился. Но все-таки гордо признал:

— Есть.

— Она везучая и счастливая.

— Завтра присылайте за мной машину к семи тридцати, — взвился Измайлов. — Я больше не намерен работать в домашних условиях.

— Вам завтра к хирургу, — высокомерно напомнила я. — И я не собираюсь впредь ваши домашние условия…

— Ссориться не надо, — еле слышно предостерег Сергей.

— По уставу не положено?

— Нет, просто потом сама будешь реветь.

— О чем вы перешептываетесь? Больше двух — говори вслух, — преподал нам хорошие манеры Юрьев.

— Это не мы, Боря, а наши души, — потравил его запредельщиной Балков.

— Точно души? — мрачно и как-то угрожающе вклинился Измайлов.

— Точно, Виктор Николаевич, — чистосердечно заверил Сергей.

— Тогда, может, продолжим? Мне еще не доводилось вести расследование в подобной говорильне.

То ли мне показалось, то ли Измайлов и в самом деле улыбнулся.

— Нора девушка прежде всего молодая, — перестала я тянуть время. — На мой взгляд, она немного перегибает с криминальной романтикой бизнеса. Правда, может статься, она богаче меня информирована, но вряд ли. Она без персоналий горазда важно порассуждать о разборках, крышах, стрелках, крестных отцах мафии в правительствах, как о неизбежной принадлежности огромных денег. Для нее бизнес — опасное и интересное приключение, в котором ей не дают по-настоящему поучаствовать. Доблестный труд бухгалтера явно тосклив и скучен, если приходится так себя взбадривать.

— Сергей, — окликнул Измайлов.

— Все работодатели Норы ходят по краю, но давно и привычно, — не заставил себя ждать Балков. — Фирмы мелкие, существующие год-два. Потом их ликвидируют и открывают новые на тот же срок. Куратор из налоговой отзывается об отчетах положительно, не догадываясь о том, что их делали совсем не те, кто расписался в строке «главный бухгалтер».

Вот это да, они и Нору проверили.

— И тебя, и Веру, чтобы не обидно было, — сказал Измайлов.

Я подскочила, суеверно уставилась на него, и в зеркалах моей души отразилось боязливое: «Чур меня».

— То из тебя слова не вытянешь, то ты думать начинаешь во весь голос.

— Я это вслух сказала?

Они засмеялись. Опять я опростоволосилась.

— Может, это из-за разбитой головы? — предположил Борис.

— Нет, со мной бывает, — опрометчиво бросила я.

— Я ее боюсь, — признался Юрьев.

— Я за нее боюсь, — предложил свой вариант стойкий Балков.

— А я все чаще за себя боюсь и не ручаюсь, — не отстал Измайлов.

— А я хочу курить, — заняла я очередь на высказывание.

— Потерпи, Полина. Нам всем сейчас нельзя курить. Кстати, Нора девушка умная, она дома не дымит, только на балконе. И вместо проветривания обеспечивает мне невесть что.

— Она, между прочим, совсем не курит, — обрадовалась я шансу пресечь всезнайство Измайлова. — И никому не разрешает. У ее рыженькой таксы хронический бронхит, так что навещающие Нору курильщики отрываются на лестнице.

— Тогда встали, ребята, и тихо-тихо пошли в мою спальню. Я на костылях бесшумно не ходок.

Мы недоуменно переглянулись, но покорно выстроились гуськом и крадучись двинулись по коридору. В спальне была открыта балконная дверь — излишняя лихость для холодного апреля. Пантомима «нюхаем воздух» была в качестве напутствия исполнена Измайловым мастерски. Однако, чтобы различить слабый табачный запах, нам пришлось подойти к самой двери. После чего стало очевидно: на примыкающей к Измайловской лоджии Норы кто-то в эту минуту курил, жадно затягиваясь.

Мы вернулись в комнату и сообщили Измайлову о своих обонятельных впечатлениях.

— Надо полагать, нам повезло застукать неизвестного с первой попытки? — осведомился Юрьев.

— Полагайте. Теперь можете травиться, — милосердно позволил Измайлов и взял сигарету.

— Виктор Николаевич, а что вы планируете после перекура? — спросила я. — Будем пробовать на вкус, измерять на глаз и трогать руками?

— Найдем, чем заняться, — пообещал он гак, как обещают разнос и увольнение. — Послушайте меня, люди. В прошлую субботу, в день убийства Петра Коростылева, у Норы поселился некто, кого не знали ее собаки. В силу того, что он находится в квартире неотлучно, им пришлось привыкать к постояльцу. Но до сих пор таксам трудно примириться с тем, что хозяйка делит с ним трапезу. Этот некто почему-то не может выйти покурить на лестницу, как поступают все остальные, а смолит на балконе. Причем так беззвучно, что, если бы не запах, я бы и не догадался о его присутствии. И, наконец, Нора мечтает об участии в криминальном приключении. Вопрос: «Кого она приютила?»

— Вы, Виктор Николаевич, клоните к тому, что Ивнева… — заговорил Борис.

— Проницательный ты. Да, Ивнева, на скрупулезные поиски которого мы потратили восемь дней.

— Вообще-то, это остроумно, — восхитилась я, — отсиживаться в соседней квартире…

— Полина, постарайся, пожалуйста, воздерживаться от комментариев, — перебил меня Измайлов.

Надо было сказать, что он остроумно вычислил Ивнева, ну, да уже поздно.

— Как бы выяснить, он ли? — загорелся Балков.

— Я позову Нору к себе, а вы перелезете на ее балкон и заглянете в окно, — осенило меня.

— Полина, и от предложений тоже, пожалуйста, воздержись, — мученически вздохнул Измайлов. — Надо выгнать Ивнева из убежища.

— Если это Ивнев, — напомнил Борис.

— Полина, к чему Нора более склонна: похвастаться любовником, не Ивневым — другим, или не выставлять его напоказ?

— Ко второму, Виктор Николаевич. Она скрытная.

— Вот и я о том же, — гнул свое Юрьев.

— Попытка не пытка, — сказал Балков. — А без Ивнева мы все равно топчемся на месте.

— Ты не желаешь реабилитироваться за визит к матери Славы? — быстро спросил меня Измайлов.

— Я не против.

— Попробуй зайти к Норе. Скорее всего она тебя не пустит, а выйдет к тебе. Сообщи ей по секрету, что минут через десять я вознамерился послать к ней людей, подозревая в укрывательстве Ивнева. Сразу возвращайся к себе и звони сюда — доложишь. Ты, Борис, встанешь за угол на лестнице. Ты, Сергей, подежурь под балконом: второй этаж, вдруг Ивнев мужчина неуравновешенный.

Доложишь? Бог мой, да ему не женщина нужна, а товарищ по партии, сестра по оружию, фронтовая подруга, радистка Кэт. Измайлов, я тебя не разочарую, доложу по всем правилам. Полковник, однако, не учел фактора упорства Юрьева.

— Не посылайте ее, Виктор Николаевич, последствия непредсказуемы, — пошел он напролом.

— Тебя послать, Борис? — оживился Измайлов.

— Просто ты неравнодушен к Норе, — поддела я. — Увидел ее в неглиже, отрелаксированную на все сто, и безвозвратно потерял покой.

Про покой я сказанула наугад. При мне Юрьев только дара речи лишился. Он силился выговорить какое-то словосочетание, по-моему, подколодная змея, но я не уверена.

— Занимайте позиции, парни, — скомандовал Измайлов.

Ребята отправились. Минут через пять Измайлов аккуратно выпустил меня. Я знала, что он приник к незапертой двери, что за выступом стены притаился собранный Борис, но все равно медлила. Пришлось напомнить себе: «Если Слава прятался у Норы, то убить Виктора было для него пустяком. Преодолеть один этаж, никого не встретив, можно раз двести за день. А Нора постоянно врала. Это плохо, это безобразно». Я постучала, как просила Нора, потому что от визга ее звонка таксы просто сатанели. Она открыла не сразу, и гостеприимством от нее не веяло.

— Привет, Нора. Можно к тебе?

— Привет, Полина. Извини, я не одна.

— У меня дело.

— На площадке поговорить устроит?

— Где угодно, это тебе надо.

Она резко прикрыла дверь:

— Я вся внимание.

Не пропадать же такой роскоши, как внимание, понапрасну. Я выдала ей заготовку Измайлова без запинки.

— Полина, мы ведь к тебе тогда втроем с Веркой и Виктором заходили выяснить, где Слава, помнишь?

— Помню, конечно. Но я принесла Виктору Николаевичу лекарства из аптеки и случайно услышала конец телефонного разговора.

Ух ты, оказывается, стоит начать притворяться и уже не хочется останавливаться. Особенно, если стоящая напротив тебя соседка несомненно проделывает то же самое. За ней Слава Ивнев, за мной Виктор Измайлов, кто кого…

— Нора, мы обсудили исчезновение Славы за шампанским, тебе не о чем беспокоиться. Я просто представила, как ты можешь перепугаться, если вдруг милиция завалится на ночь глядя.

— Спасибо.

— Ерунда. Я сама без мужчины в доме, понимаю.

И я поспешила на свой третий этаж. Прижавшийся к стене Борис кивнул мне вполне по-человечески. Вот что значит одна упряжка. Ворвавшись в квартиру, я как добросовестный служака набрала номер Измайлова.

— Господин полковник, ваше задание выполнено.

— Перевозбудилась, Поля?

— Вы приказали доложить сразу по исполнении.

— Я тебе приказывал?

— Так точно.

— Выпей пустырника, девочка, он на тебя отменно действует. Я тебе попозже сам позвоню.

— Удачи, Измайлов.

— Ладно, не пей пустырник.

14

До полуночи Измайлов не позвонил. Утром тоже. Когда я была норовистой девчонкой, я принимала такие перерывы на свой счет и страдала — мною пренебрегли. Позже сообразила, что неограниченное количество времени на женщину есть только у мужчины, собравшегося к ней на содержание и занимающегося ухаживанием, словно работой, гарантирующей скорый гонорар и отдых. Я не тянула на дело жизни полковника Измайлова Виктора Николаевича и без рисовки уважала его за это. Хохмы, конечно, скрашивают будни. Влечение наряженное противостоянием, вводит из просторного фойе холодности в тесные декорации чувственности. Но убийца, которого искал Измайлов, был грязной реальностью, мало располагающей к флирту или роману с соседкой. Меня страшило другое. Если у Норы скрывался Слава Ивнев, Измайлов должен был праздновать победу. А не сообщить о ней пожелавшей удачи женщине под силу лишь камню, о который сам собой расшибся враг. Значит, либо он меня не воспринимал в качестве женщины, либо… Неужели Измайлов потерпел поражение, и все, что было у меня, Сергея и Бориса вчерашним вечером, — фарс? Нет, даже не так. Неужели Измайлов из тех, кто полагает, что невысказанного женщине не случилось вовсе? А ведь, проигравший, он стал бы мне только дороже. Я-то знаю, каково любить непобедимых. Не хватит опыта защититься самовнушением: «Я причастна к его успеху, в нем есть и доля моего труда, увещеваний, молитв», и можешь содрогаться от ощущения, собственной никчемности и ущербности. В общем, если побежденный Измайлов позвонит, можно не сомневаться — я ему не безразлична. Остальное всего лишь отложится на время. Подумаешь, выиграет завтра, послезавтра, ведь соревнование бессрочное. У меня чутье на чемпионов, он из них.

Не успела я как следует раскиснуть, телефон ожил.

— Иди ко мне, — позвал Измайлов.

Интересно, что он говорит, когда манит в постель? Тоже: «Иди ко мне?» Разумеется, интрига создается словами, но не до такой же степени. Однако при виде Измайлова фривольные мысли о постели куда-то сгинули. Он был хмур и озабочен. Ну что ж, Николаич, не одной мне суждено прокалываться. Ты на меня орал, а я тебя пожалею.

— Был в больнице? — Да.

— И что сказал врач?

— Все нормально.

— Устал?

— С чего бы?

— Приготовить поесть?

— Не надо.

Так, поговорили. Не часто мне выпадало задумываться, стоит ли продолжать беседу, но пришлось.

— Полина, ты далеко собралась?

— Домой. Ты цедишь слова, будто у тебя челюсть сломана.

— Я просто ждал, что мне сегодня гипс снимут. Надоело.

— Ты и с доктором поделился своими ожиданиями?

— Само собой.

— И он предложил тебе подскочить в психушку?

— Почти.

— Ты каким-то образом выразил свое разочарование?

— Обычным, матерным, не сдержался.

— А он?

— Ответил. Мне до этого молокососа в белом халате расти и расти.

— Любопытно, есть еще на свете страна, где пациент с врачом переругнулись матом, досконально сразу друг друга поняли и разошлись без претензий, как ни в чем не бывало?

— Одной достаточно.

— Измайлов, давай я тебе неэротический массаж сделаю. Ты американские фильмы смотришь? Там все героини едины в порывах человеколюбия. Только узреют недовольного мужика, сразу хвать его за загривок и разминать, разминать. Через минуту и массажистка, и объект счастливы.

— Спасибо, Поля, в другой раз, — шарахнулся от меня опрометчиво приблизившийся Измайлов.

— Напрасно. Я давно мечтала проверить, по-настоящему помогает или это художественный прием.

— Больше ничего из американского кинематографа ко мне не приложимо?

— С гипсом исключительно из отечественного.

— Вот поэтому я и расстраиваюсь.

Он оттаял, можно было рывком переключаться на главное.

— Измайлов, прятала Нора Славу?

— Разумеется. Но ты зря сменила бодрящую тему. Я собирался подробно теоретически обсудить наши возможности, коим нога не помеха.

Он экзаменовал меня лукаво и откровенно. Какой ответ он сочтет правильным? «Бегом назад к бодрящей теме, она мне ближе, чем твое расследование». Или…

— Измайлов, людей все-таки убили.

— Мне хочется сказать тебе две вещи: «Приветствую твое равнодушие к теоретическим занятиям» и «Ты славная серьезная девочка». Выбери уж сама, что нравится.

У него со мной были те же проблемы, что и у меня с ним. Но я предпочла рисковать, а не предлагать ему на выбор версии. Впрочем, может быть, у него это профессиональное? Не стоит мне сейчас отвлекаться. Я легко похлопала его по руке:

— Похвастайтесь проведенной операцией, полковник.

— Борис просил передать тебе, что ты была на высоте. Закладывала меня Норе вдохновенно и убедительно.

— Я в восторге. Надеюсь, когда он играет роль друга человека, которого намерен посадить, у него получается не хуже моего.

— Лучше. Потому что убийцы, в отличие от прочих граждан, редко останавливаются на достигнутом. Их приходится останавливать разнообразными способами.

Измайлов не застревал в нравоучениях, я заметила. И теперь он принялся скупо и сжато рассказывать саму историю. Слава не порывался прыгать с балкона, а незатейливо вышел через дверь и направился к себе. Юрьев подхватил его под локоток и препроводил к Измайлову, после чего свистнул в окно Сергею.

— Все получилось по-соседски, — сказал Измайлов. — Этот бедолага до сих пор считает, что не потрать Нора столько времени на изобретение самых невероятных способов побега, он опередил бы моих ребят и комфортно переждал налет милиции дома.

— Значит, они с Норой меня не заподозрили? — уточнила я.

— Необходимо остаться для всех и каждого круглой отличницей даже через десять лет после окончания школы, да? — пригвоздил меня Измайлов. — Не волнуйся, никто в тебе не разочаровался.

Мне стало стыдно, будто он раздел меня и обнаружил не то белье. А на кого злиться? Либо всегда будь готова показать супербельишко, либо научись чувствовать себя неотразимой в любом. Первое дорого, второе глупо. Остается третье: не зевать, когда обнажают и тело, и душу. Отличный полковник мне попался, не распустишься.

— Это он убил компаньонов?

— Твой любимый Балков думает, что он.

— А ничей ты?

— Так уж и ничей?

Говоря это, он встал с дивана, опершись на мои колени. Ну почему я вечно пролетаю с чулками и мини-юбкой и напяливаю брюки? Измайлов вздохнул и пересел в кресло напротив.

— Отчего это мы больше не сидим рядом?

— Оттого, что порознь спокойнее.

— Не поняла.

— Все ты поняла. Мне здесь удобнее включать магнитофон.

— Музыкой будем наслаждаться?

— Полина, я хочу…

Голос хриплый, щеки бледные, на «хочу» споткнулся и замялся. Честное слово, не прикрывай он так явно веками взгляд, я бы возликовала. Не старайся, милый, на сей раз не объегоришь.

— Врубить Чайковского на полную громкость — предел твоих желаний.

— Ты невыносима.

— Еще как выносима. Более того, удобна своей нетребовательностью, пока нечего требовать.

— Учел. Но я хочу, чтобы ты послушала рассказ Ивнева. Там есть кое-что, касающееся известных тебе событий. Только одна просьба: будь сдержанной, что бы он ни нес.

Похоже, прослушивание предстояло трудное. Надо как-то реагировать на предупреждение? А вдруг Измайлов играет со мной? Это не полунамеки на грядущий секс, не изучение приблудившейся юродивой, это угроза. Однако я не из пугливых, полковник. Я храбрилась, но и предположить не могла, что наплел про меня Слава Ивнев.

Он сразу заявил, что никого не убивал. А дальше понеслось. Полина в открытую соблазняла Виктора, предлагая сделать из его однокомнатной и своей двухкомнатной приличную квартиру. Нет, Вера и Нора ни сном ни духом, потому что Полина притворяется клинической идиоткой, являясь на деле опытной кровожадной хищницей. Страдалец Витек не чаял отвязаться от липучки. С Верой чуть ли не у нее на глазах трахался, чтобы отстала. Бесполезно. Она его зазывала к себе и заставляла часами развлекать ее сына.

— И зачем ей это понадобилось?

Я различила неприязненный голос Балкова и прослезилась от благодарности.

— Маньячка, любила, — пояснил Слава.

— Сергей, — последовал оклик Измайлова.

Видимо, Балков подчинился, потому что после паузы Слава продолжил, сбавив тон. Он-де сам свечку не держал, но Виктор жаловался постоянно. Поговаривал о смене квартиры. Тут уж и Измайлов не выдержал:

— Вы начали с интимных подробностей жизни Артемьева, Ивнев. А я просил вас вводить нас в курс дела по порядку.

— Просто брат твердил, что Полина ревнива и может его пришибить.

— И что же так подогрело ее патологическую ревность?

— Он собирался признаться ей, что решил расписаться с Верой и сделать себе двухуровневую фатеру, им же только потолок пробить. Верка хоть и базарная баба, зато без хвоста. Вдруг Витек признался Полине?

— Кузен-то, пожалуй, зациклился на расширении, — вступил Балков.

— Почему нет, если женщины с жилплощадью на шее виснут?

— Ивнев, — вдруг сказал кто-то устало и медленно, — ты чем питаешься? Сам обдристался по уши, и еще в тебе осталось навалом?

Я вытянулась в струнку, пытаясь угадать говорившего. Нет, не угадать, а поверить, что это Борис Юрьев. Он же продолжал:

— Я приму на веру все, что угодно. Но не бросающуюся на задохлика Артемьева разведенную по собственной инициативе Полину.

— А что, только замужние и покинутые бросаются на мужиков?

— Нет, но я тебе фамилию мужа скажу, — ласково посулил Борис.

«Не надо», — хотелось завопить мне. Но Юрьев фамилию произнес. Раздался мужской присвист. Тишина.

— Это Витек все врал, — убежденно, почти фанатично затараторил Слава. — Он такой был, если что-то в руки сразу не плыло, мог и присочинить. Ой, а не ее муженек его заказал?

— Пачкаться бы не стал, — отрубил Борис.

— Тогда я сначала начну, — откашлялся Ивнев.

— Резани правду-матку, — благословил его Юрьев.

— Выключи, пожалуйста, — попросила я Измайлова.

Он щелкнул клавишей.

— Я не преследовала Виктора, все было наоборот.

— Не переживай, — участливо посоветовал Измайлов. — Ты еще не привыкла к тому, что тебя выдумывают такой, какая ты выгодна? И веришь в умение мужиков благородно сносить отказы во взаимности? Я собирался лишить тебя удовольствия прослушивания этой части. Но тебе действительно пора взрослеть.

— Но Виктор и Слава — не Анна Ивановна, они современные люди!

— Смешная ты, Поленька.

— Я обязана была отчитаться, с кем жила раньше? Я должна поклясться, что не имела отношения к делам мужа?

— Нет и нет.

— Кто-нибудь после откровений о прошлом осмелится ко мне прикоснуться?

— Найдется смельчак, не все боятся фамилий.

— Ты знал?

— Нет, это был козырь Бориса.

— Ты меня презираешь?

— Восхищаюсь. Уйти от таких деньжищ.

— Лжешь?

— Не привык.

— Измайлов, полковнику милиции нельзя с женщиной…

— Женщине, полковнику милиции, не стоило бы. Продолжим?

Продолжим. Как я продолжаю всякий раз, добравшись до конца.

И вновь зазвучал голос Славы Ивнева. Они, трое сокурсников, поддались очарованию задумки Коли Муравьева о собственном деле. Скинулись, оформились, вгрызлись в работу. Как часто бывает, генератор идеи оказался самым бедным. Далее по возрастающей поднимались Виктор, Петр и Слава. Через полгода вылезло наружу, что Петру Коростылеву и Коле Муравьеву сухомятка рутинного труда противопоказана, и они запивают его водкой. К ним съезжались толпы заказчиков, чтобы за российскую бутылку сорокаградусной получить то, что стоило нескольких ящиков импортного спиртного, если уж измерять цену в поллитровках. Фирма несла убытки, и Слава постановил: или парни кодируются, или прощаются с коллективом. Они согласились лечиться.

— Останови запись, — снова сказала я.

— Невмоготу?

— Я выложу тебе кое-что. Возможно, не в струю, но все равно. Слишком свят Слава в собственной редакции.

— Поля, только щади мое целомудрие.

— Меня бы кто когда пощадил.

— Ну, в знак солидарности выдюжу. Приступай.

15

Несколько лет назад мне предстояло писать о кабинетах анонимного кодирования. Их развелось так много, что только феноменальная жажда горькой у неизбалованного сластями народонаселения могла спасти его от соблазна поголовной и одномоментной завязки. Не мудрствуя с антитабачным вариантом, я придумала посетить форпост здорового образа жизни в трогательном образе девушки, отчаявшейся в одиночку справиться с проблемами неразделенной любви и алкогольной зависимости. Я позвонила по первому попавшемуся в газете номеру, выяснила, что сначала надо в течение пяти дней подвергаться рефлексотерапии, а на шестой кодироваться в группе. Я совершенно по-свинячьи хрюкнула, услышав о стоимости услуг. Но членораздельно сообщила алчному человеку на другом конце провода: «Здоровье дороже». Потом я робко поклялась себе не спиваться и регулярно лечить кариес. Если здоровье и было дороже, чем кодирование и протезирование зубов, то ненамного.

В понедельник я отправилась. Поликлиника, в которой приютился кабинет, была пуста, как выброшенный спичечный коробок. Я минут десять провела в одиночестве, а потом ко мне присоединились мужчина и женщина. Им было лет по тридцать, стаж вкалывания в семье уже придал им черты добросовестных мастеровых, не самая дешевая одежда претендовала на что-то, но я не поняла, на что именно. Январский денек случился не из безмятежных. Ночной буран наделал завалов и заносов, нарвал проводов. Транспорт впервые на моей памяти имел уважительную причину для отсутствия и вовсю ею пользовался. Мы с вновь прибывшими сговорились не терзаться понапрасну: наверное, доктор откуда-то продирается к нам сквозь непогоду и ее последствия, чтобы помочь вернуться к детской трезвости и оценить божественный вкус напитков типа лимонада. Дождемся. Женщина пала под бременем тишины, скуки и любопытства первой.

— Вы насчет родственника консультироваться или как? — спросила она меня.

Не опробовать на ней свою легенду было грешно. Но, видимо, я по неопытности перестаралась. Потому что женщина, выслушав перечень моих симптомов, почерпнутых в мутном кладезе занятого у приятеля учебника наркологии, восхитилась:

— Ни за что бы про вас не догадалась. Так свежо выглядите.

— Французская косметика, — заскромничала я.

И мысленно похвалила себя за то, что в погоне за пущим эффектом не живописала, как вылакала с лютой похмелюги лосьон, разбавив минералкой и закусив брикетом пудры.

Долг платежом красен. Печальная история моего падения в ликерный омут заставила ее рассказать свою, то есть мужа. Она не испрашивала у него разрешения или хотя бы согласия на выгребание подноготной, а мужчина не пытался ее остановить, только кривился. На директора фирмы, где ее муженек курьерствует, она не походила. Я опасалась родственного скандала, однако вскоре мужчина начал поддакивать. Он с друзьями завел собственное дело. Он пахал. Все, абсолютно все неподъемными веригами висело на нем. Он погибал от усталости, в то время как его заважничавшие партнеры целыми днями где-то шлялись, раздобывали какие-то побочные деньги и заглядывали в офис лишь для того, чтобы запустить загребущие ручонки в кассу, изъять оттуда наличку и, если он был там, бросить: «Я должен». А если он отсутствовал, то и ничего не бросать. Он пробовал их остановить, но только наштамповал себе врагов. И тогда вспомнил, что размышления о категориях преступления и наказания можно прервать водкой. Осуществил и сразу удачно. Одна загвоздка, жена восстала против избранного им метода. Она предложила другой. После работы он покупал вино или шампанское, цветы, какие-нибудь конфеты. И дома, уложив детей, они устраивали ужин при свечах, судя по фигуре жены, обычную обжираловку, но что делать, она прекрасно готовила. На короткий срок мужчину это утешило. А бизнесмена продолжало грызть пренебрежительное отношение партнеров. Уже было очень больно, уже лилась кровь, как в трубочку при анализе, уже безысходность затмевала недавние надежды на спасение. Он по-прежнему приносил в дом все необходимое для романтических трапез. Только предварял явление семье заходом в бар и снимал ставший привычным состоянием стресс коньяком. Там, а не у несколько подраздутого психологами семейного очага, расплачиваясь за дорогое пойло и презентуя бармену сдачу, он чувствовал себя равным приятелям. Нет, гораздо более одаренным, порядочным и перспективным, чем они. Да вот незаметно для себя он стал перебирать. Жена задалась вопросом, почему его развозит после ритуального бокала шампанского и он засыпает за столом, презрев упоительное любовное продолжение озаренного свечами чревоугодия? Отговариваться хроническим переутомлением долго не пришлось. «Если не можешь по-человечески, то есть со мной, бросай совсем», — сказала супруга. И приволокла к врачу.

— Видишь, Измайлов, — допекала я полковника, — нельзя однозначно утверждать, что Муравьев с Коростылевым плохие, а Ивнев хороший.

— Мне пригодится то, что ты рассказала, Полина, — вежливо, но равнодушно выдавил он из себя. — Дослушай пока Ивнева, сделай одолжение, а я переварю информацию.

— Включи магнитофон, всеядный.

Из общих денег Слава оплатил решающую схватку с зеленым змием и Петра, и Коли. Через полгода Муравьев принялся за старое. А Коростылева и убили закодированным, он потом сам повторил процедуру. Коля вообще не бывал либо со всеми вместе, либо сам по себе. Когда Петр угомонился с возлияниями, Муравьев начал подзуживать Виктора. Дескать, с нами, младшими партнерами, не считаются, нам не со всякой сделки перепадает и тому подобное. Призывал к бунту, свержению Славы, разделу предприятия. Этот парень был носителем смуты, даже не носителем, а распространителем. Он остро болел и заражал окружающих. Коля Муравьев хлебал ведрами, его терпели. Ему словно удовольствие доставляло, что с ним возятся, предлагают лечиться, уговаривают не губить себя и дело. Продержались еще полгода, потому что Виктор назло Петру и Славе перескакивал на сторону Коли, как только речь заходила об избавлении от этого подарочка безобразницы-судьбы. Муравьев внешне был сибаритом: полный, розовый, самодовольный, отмытый до блеска. А внутренне он был безвольным слабаком и трусом. Из тех, о ком шушукаются: «Мухи не обидит». Значит, обидит себя, да еще как. И когда Петр и Слава, спровадив Виктора с очередной подругой в Прагу, объявили Коле, что надо выметаться, сопротивления сотрясатель артельных основ не оказал. Потребовал назад долю. Ему ее отдали, даже не вычтя нанесенный пьяным усердием ущерб. Больше его никто не видел и о нем не слышал.

— С какой стати я должен был под него подлаживаться? — длил какой-то давний спор Слава. — С чего было на меня дуться? Если я внес больше, значит, мне положен костюм с галстуком, а Кольке синий сатиновый халат. Не к станку же поставили. Руководить. Только не в офисе, а в цехе. Я тоже не секретутку в конторе обольщал. Я в поте лица…

— Ивнев, не тяните резину, оставьте своих Муравьева с секретуткой в покое, — велел Балков. — Или вы кого-то из них в убийцы прочите?

— Я уже любого готов прочить. Я домой не могу вернуться. Как представлю, что надо по подъезду идти, мурашки по коже.

— Да, подъезд, будь он неладен… Ивнев, что-нибудь посущественнее есть?

— Есть, — дрогнул голосом и, возможно, не только им Слава. — Последние месяцев пять нам угрожали по телефону. Я поэтому и скрывался. Витьке тоже советовал, но он послал меня. Ему бы только по соседкам шастать. Мы ведь не в курсе были, что наш Петр кое-что у Веры позаимствовал. Когда после его смерти все открылось, Витек решил: Веркины дружки разобрались.

— Вот оно как, — протянул Измайлов, будто заявление Славы его обрадовало. — Давайте-ка поподробнее, Ивнев.

— Сначала мужик звонил в офис. Культурно просил меня, Петра или Виктора. Стоило секретарше передать трубку, как этот шизик хрипел, причем натужно, нарочно хрипел: «Скоро тебя убьют». И все. А буквально за неделю до смерти Петра он достал меня и Виктора дома.

— Коростылеву домой звонили?

— Нет, он бы не утаил.

— Вашей матери звонили?

— Нет, говорю же, только сюда, однажды и недавно.

— Кстати, Ивнев, а кто так ловко подобрал вам с братом квартиры именно в этом доме?

— Петр. Он, когда у Веры отирался, навел справки и мосты. И сразу предупредил, что гостем будет редким из-за брошенной бабы. Собственно, впервые за полгода и рискнул.

— Ладно, не будем отвлекаться. Кроме: «Скоро тебя убьют», ничего не произносилось?

— Ни звука.

— Всем троим одно и то же? — Да.

— Убью или убьют?

— Убьют.

— Как насчет конкурентов? Фирм по изготовлению дверей и решеток, подобных вашей, хоть пруд пруди. И пруд этот тихий. Зато магазинчики даром не даются.

— Какое там даром, вы же не дети. Все о’кей с магазином.

— Обиженные, на камни брошенные клиенты и партнеры имеются, Ивнев?

— Партнеров нет, мы люди честные, с репутацией. Как от Кольки избавились, так пять лет без проблем. А капризные клиенты вытягивают жилы и выматывают душу до победного. Пока не добьются за свои кутарки небывалого качества, не отвяжутся. Вроде всем угодили. Может, не сразу, но всем.

— Скажите, Ивнев, когда вы в первый раз услышали угрозу, что вы подумали?

— Псих, подумал. Мы с Петром и Витей уже перебирали и конкурентов, и партнеров, и заказчиков. Даже замужних баб. Одного знакомого рогоносец на железный забор, как простынку, вывесил. Месяц реанимации. Да личных врагов припоминали.

— И что с последним фактом?.

— Никого, кто бы стал стучать по башке тяжелым предметом.

— Судя по всему, вы действительно должны быть третьим трупом, Ивнев, — окрылил Славу Сергей Балков. — Может, использовать вас в качестве наживки?

— Спятили? — взвизгнул Ивнев.

— Успокойтесь, — разрешил Измайлов со смешком. — Надо полагать, Нора не скроет от нас, когда вы пришли к ней в день убийства Коростылева и где были во время убийства Артемьева? И найдется кто-нибудь, сидевший с вами рядом в субботу с одиннадцати до трех?

— Разумеется.

— Тогда поведайте лучше, как Коростылев и Артемьев реагировали на звонки.

Петр не скрывал испуга за бравадой, подобно Виктору. Он был близок к помешательству. Как-то довел ребят до кондрашки, зашептав во время обеда в ресторане:

— Я просек, что происходит.

Они приготовились к чему-либо особенно мерзопакостному. Но Петру просто втемяшилось в голову, что это колдовство. Им внушат мысль о неизбежности ранней смерти, подавят волю к жизни и доведут до самоубийства. Или они от отчаяния заболеют раком. Или, издерганные, невнимательные, попадут в аварию. Это неведомая женщина ведьмачит, изводит, мучит. Коростылев запел заунывную старинную балладу о монастырской благодати, местах, незагаженных потому, что нас там нет, не было и не будет, о мизерности человеческих потребностей. Однако за прибылями Петр почему-то стал следить еще пристальнее, чем раньше.

— А кодирование на мозгах основательно отражается, — сказал тогда Славе Виктор.

Сам он, казалось, не слишком волновался. Доказывал: убивать их не за что. Приводил на истасканных поводках облезлые примеры: люди такое творят, и сходит им, живы. Говорил, что жестокий шутник вот-вот объявится и тогда получит в рыло от него, Виктора, персонально.

— Завистник какой-нибудь полоумный балуется. Сколько их сейчас, разорившихся неудачников.

Пожалуй, только когда позвонили домой, он выглядел жалковатым.

Ивнева поиспытывали на прочность еще немного, причем Юрьев почти не участвовал в экзекуции. Зато Сергей Балков приоткрылся мне с новой стороны. Он мог задавать один и тот же вопрос десятки раз, оставлять и вновь к нему возвращаться. Он словно поджаривал собеседника на медленном огне, размягчая полностью. Измайлов был другим. Он включал свой огонек на максимум, и блюдо его допросной кулинарии при крепкой корочке было сырым внутри. Создавалось впечатление, что именно этот, упорно не поддающийся тепловой обработке участок и интересует Измайлова больше всего. В общем, мне бы не хотелось оказаться объектом приложения их профессионализма. Куда приятней болтать с ними о любви, чем о ненависти. Я зашевелилась перед финалом. Сейчас Славу заметут. А мне его нисколько не жалко. Наверное, потому, что он с наслаждением лил на меня помои.

— Значит, так, Ивнев, — веско сказал Измайлов, — попрячься у Норы ко взаимному удовольствию до моего отбоя, целее будешь.

Измайлов даровал отдых записывающе-воспроизводящему японскому устройству и снова пересел ко мне на диван.

— Поделишься впечатлениями, соседка?

— Нет, — зашипела я. — Перед тобой выгибался убийца, а ты его спровадил к Норе.

— Тем лучше, сам себя не пришьет.

— А Нору? Измайлов, если с ней произойдет нечто ужасное, это будет на твоей совести.

— Нора девушка загадочная. Но, Поленька, почему ты записала Ивнева в убийцы? На его месте любой и менее порочный давно бы для разминки уничтожил Нориных такс. А этот ничего, воздерживается.

— Ты ставишь на его невиновность? Вдруг ты все-таки ошибаешься, ясновидец, и он сбежит?

— Я не ошибаюсь. Но даже в этом случае не рискую. За ним присмотрят. Кстати, у него алиби на время обоих убийств.

— Да он что угодно организует. Вспомни, как он на кладбище совещался по кустам с какими-то типами. Он такую околесицу нес про анонимные звонки с угрозами.

— Это поддается проверке.

— Каким образом? Наверняка нанятый им звонить за стакан артист обходился без искрометных импровизаций.

— Нанятый артист — это замечательно, Поля. Боюсь только, что его не было. Давай подождем результатов труда Юрьева и Балкова. А ты пока расслабься и перестань меня ругать. Вина хочешь?

— Хочу. Знаешь, когда долго говорят про алкоголиков и алкоголь, почему-то начинает влечь к рюмке.

— Никто бы не признался. А что начинает?

— Влечь.

— Настаиваешь?

— Настаиваю.

— Тогда доставай «Ркацители».

Вино Измайлов выбрал терпкое, настоящее грузинское. Наверное, какой-то дружеский привет от юности. Но мне было зябко. И тоскливо.

— Ты не простудилась? — спросил он.

— Нет. Вспомнила ту пару из анонимного кабинета. Чем у них кончилось?

— Вспомнила? Погрустила? И снова забудь.

— Погрей меня еще немножко, Измайлов, не возись.

— Куда уж мне в гипсе…

— Полковник Измайлов!

— Погрею, всего лишь погрею, сколько разрешишь.

16

Утром я встала, взглянула в зеркало и обнаружила, что даже бигуди у меня в волосах топорщатся как-то воинственно. Да, пришел день завоевания полковника, и моя виктория нетерпеливо ждала меня на втором этаже, будто подружка возле кинотеатра. Оружие я предпочла проверенное и безотказное — домашний торт. Это старое, привычное, надежное ружье при наличии пистолетов и автоматов, то бишь фабричных кондитерских изысков с кремовыми букетами. Я в своей худшей манере перед ответственным мероприятием явно перебегала по асфальтовой спортивной тропе и поэтому сразу договорилась с ногами: если они споткнутся в ходе доставки торта Измайлову, не получить им больше благородной тренировочной нагрузки никогда. Таким образом, остался сущий пустяк — испечь нечто необыкновенное. А поскольку оно без персиков из компота таковым не получается, я порысила в магазин. На обратном пути меня подкараулило первое разочарование в виде прогуливающейся вдоль дома Анны Ивановны. Встречи с этой мегерой были не к добру. А когда она впервые за год ко мне обратилась, я и вовсе растерялась.

— У тебя слесарь недавно два дня краны чинил, — сообщила она мне.

Я молча кивнула.

— Качественно сделал?

Я опять молча кивнула.

— А мне, сучонок, вчера сменил везде прокладки, а вода, как капала в раковины, так и капает. Ну, может, чуток пореже. Скажи, гад.

«Простительнее изменить мужу, чем стилю», — любит повторять неполадившая почему-то с Измайловым Настя. И я в третий раз молча кивнула. Тут из своего подъезда на белый свет выволокся незадачливый сантехнический Айболит.

— Постой-ка, голубь, я тебя с шести часов дожидаюсь, — рявкнула Анна Ивановна и стремительно двинулась на него.

Помочь голубю было невозможно. Сцена расправы меня не привлекала, поэтому я быстренько юркнула в раскрытую дверь.

Есть люди, которые совсем не ошибаются в повседневности. Зато в ситуациях жизненно для них важных могут переусердствовать и напортачить. А я при всей своей фантастической неловкости и рассеянности как раз в такие «шкурные» моменты бываю неспособна что-нибудь испортить. Поэтому торт мой по праву претендовал на титулы загляденья и объеденья, хотя к духовке я вообще-то приближаюсь нечасто. Даже котенок не устоял — полакомился крошками. Не мог же в самом деле пышный красавец, источающий аромат ванили, иметь вкус сырой рыбы или мяса? Выложенные сверху дольки персиков удачно гармонировали по тону с моей самой короткой и узкой юбкой, так что пора было бросаться в атаку. Заспанный Измайлов отступил без боя на целый свой костыльный шаг. Вероятно, мне не суждено понять, что особенного находят мужчины в сварганенных из подручных средств тортах. Но полковник сразу размурлыкался про кофе, румяное утро и счастливые сюрпризы.

— Ты чем ночью занимаешься, Измайлов, если спишь до одиннадцати?

— Думаю.

— Да, это серьезно.

Измайлов безостановочно просил добавки, но наконец и он застонал:

— Не могу больше.

Я убирала со стола в комнате, мыла посуду, а он скакал за мной, как привязанная консервная банка. Во всяком случае, шума от него было не меньше. Наступило время проявить неподдельный интерес к его работе. Или службе? Неважно.

— Как там со звонками? Раскопали что-нибудь?

— Жду Бориса с докладом, — довольно ответствовал он. — А ты вытираешь чашки и хмуришься.

Наблюдательный, не проведешь.

— Измайлов, займись со мной, пожалуйста, профилактикой преступной деятельности, — выпалила я.

— Это все, что нам по силам после завтрака?

— Правда, займись.

Я рассказала ему о встрече с Анной Ивановной.

— И что же в тебе я должен предотвратить?

— Я становлюсь злобной. Сначала потеряю жалость к людям, потом бросаться на них начну. Она мне про свою прокладочную беду говорила, а я думала: «Это тебе в наказание за все подлости». Как мелко, как пошло, раньше я такой не была. И слесарь, конечно, мерзавец. Мне за бутылку и деньги сделал — не придерешься, а над старухой за «спасибо» поиздевался. Мне бы на этом и прекратить думать. Но нет, бес вредности морочит. Анна Ивановна откуда-то знает, что я приводила слесаря, что ремонт занял два дня. А двоих в подъезде убили, она и не пронюхала. Почему так?

— Поля, когда ты была у Виктора после убийства, ты ничего странного не заметила? — вдруг спросил Измайлов.

— Кроме трупа? Ничего. Ой, не напоминай, иначе меня наизнанку вывернет.

— Я надеюсь, не тортик тому причиной?

— Неблагодарный.

— Полина, как часто ты сама с собой разборки устраиваешь и упрекаешь себя в мелочности и пошлости?

— А что?

— Оптимизму не способствует.

— Это мое. Я к людям редко пристаю с результатами самоистязаний. Так, накатило что-то.

— Молодчина. Я уже было о твоем мальчике забеспокоился. Сыновьям нужны нежные, но уверенные в себе матери.

— Уверенность в себе должна на что-то опираться, полковник.

— На костыли, к примеру, — улыбнулся он.

С ним было легко. С ним не было нужды притворяться более мужественной, чем я была. И более красивой, умной и решительной тоже. Мои сладостные внутренние рулады прервал звонок в дверь. Явился Борис Юрьев, тщательно созданный природой для того, чтобы мешать с нам Измайловым настраиваться друг на друга. Вот у нас говорят: «Явился — не запылился». С неодобрением роняют, мол, надо же, как быстро и беспроблемно ты до нас добрался. По-пластунски не полз, о колючую проволоку штаны не рвал, ров с тиной не преодолевал, через горячий обруч не прыгал. Стоит усложнить полосу препятствий, беззаботный гость. А ведь только представить себе: вваливается пыльный, черт знает в чем вымазавшийся Юрьев… Как славно, что ни чистого, ни грязного вчера его не было. Иначе несчастному полковнику и обнять бы меня не удалось. Измайлов постоянно спрашивает: «О чем ты задумалась?» Надо ли посвящать его в мои упражнения с пословицами и поговорками? Вряд ли. Эх, не быть мне объективно оцененной, что, впрочем, к лучшему.

— Мрак, Виктор Николаевич, — тем временем обреченно признавался Юрьев.

— Сейчас тебя Полина тортом угостит, повеселеешь, — распорядился Измайлов.

Похоже, стряпня — единственное, что Юрьев считал во мне приемлемым. Наблюдая его расправу с тортом, я убедилась: когда уплетаешь за обе щеки, за ушами действительно трещит.

— Балкову оставь кусочек, — проворчала я.

— Он сегодня сюда не успеет, — отмахнулся Борис и съел остатки.

Измайлов, слопавший в три раза больше, чем Юрьев, с тоской смотрелся в глянец опустевшей тарелки. Все-таки в молодых подвижных мужчинах есть что-то инстинктивно-хищное. Я вообразить себе не могу женщину, споровшую у начальника все до последней крупинки да еще и упрекнувшую: «Хорошо, но мало».

— Докладывай, — сказал Измайлов.

Борис покосился на меня, дескать, при ней прикажете распинаться?

— Пусть поприсутствует. А то она пытает себя вопросом, почему главная подъездная сплетница Анна Ивановна всевидящим оком не заметила убийцу.

А я и не обиделась на то, что он проигнорировал недавно мой риторический вопрос. А он и не проигнорировал. Чуткий.

— Потому же, почему и секретарша ничего не услышала, — объяснил Юрьев.

Девушка подтвердила, что ее руководители несколько раз, взяв трубку и буквально тут же вернув ее на рычаг, менялись в лицах и позволяли себе грубые восклицания. А потом уединялись где-нибудь и бурным шепотом совещались. Однако просил их к телефону приятный мужской голос, не теряющий звучности на вежливых словах «будьте любезны» и «пожалуйста». Она представления не имела, что говорил мужчина Коростылеву, Артемьеву и Ивневу. И не могла поручиться за то, что мужчина был один и тот же, а не десяток разных.

— Сергей все-таки по магазину работает, Виктор Николаевич, — без энтузиазма отчитался Борис. — А я объехал и опросил конкурентов, аж семь штук. Но мог бы и семнадцать, и тридцать семь. Зацепиться не за что. Даже перебежчиков от Ивнева в другие фирмы нет.

— Борис, ты чего-нибудь странного в квартире Артемьева не заметил? Гнетет какое-то впечатление, никак не разберусь, — так же, как меня, огорошил Юрьева Измайлов.

— То, что для вас странное, для нас никакое, — обобщил Юрьев, вероятно, прошлый опыт.

— Дрянь дело, если ты подлизываешься, а не перечишь.

— Подниматься к Артемьеву будем? — дипломатично по отношению к себе воздержался от комментариев Борис.

— Обязательно.

— Виктор Николаевич, дайте мне время убраться из дома, — попросила я. — Вы там будете топать, разговаривать, а я только-только приучила себя к тому, что за стенкой никого нет и быть не может.

— Уважим просьбу дамы? — спросил Измайлов.

Будто бы Юрьев мог отказать. Он, обрадованный тем, что я, очевидно, не готовая расщедриться еще на один торт, исчезну, неприлично оживился:

— Да, Виктор Николаевич, пусть ка… Пусть идет. Мне все равно надо с вами следовательские идеи обсудить. Парень новенький, нервничает…

— Полина, до свиданья, — перебил его Измайлов.

— Угу, до скорого. Я буду готова через час.

— Так долго собираешься?

— Для сборов туда, куда я хочу наведаться, час — не долго.

Я постаралась произнести это мечтательно, но получилось разочарованно. Пусть. По приятельницам я понесусь, по приятельницам. А они у меня мастерицы перемывать не только кости, но и все, что под костями и на костях. Словом, я не пыталась расшевелить в Измайлове ревность. Так и быть, пусть посекретничает с Борисом. Не забыть бы позже выяснить: если существует некий следователь, то тогда кто Измайлов, Балков, Юрьев? Я забыла, каюсь. Не до того мне было после возвращения.

Я увлеклась нанесением визитов настолько, что добралась домой в девять вечера. В подъезде ни одна лампочка не горела. Когда опять успели вывернуть, паразиты? Ну, хоть бы через этаж ликвидировали освещение, много ли нам, жильцам, надо. Я иногда ловлю себя на мысли, что чем-то существенно отличаюсь от остальных людей. Я бешусь, когда подолгу нет автобуса, меня на части раздирает от возмущения. А другие стоят с отсутствующим видом, не ругаются, не выпускают пар, не хватаются за обломки кирпичей. Неужели они никуда не опаздывают? Я не терплю, когда в магазине продавщица болтает со знакомой, а очередь томится и не ропщет. Или с лампочками… Десятки человек поднялись по темной лестнице, трогали выключатель, чертыхались. Их собственные или чужие дети могли перепугаться и расшибиться, в подъезде два убийства, между прочим, случились. Хоть бы кто-нибудь почесался ввернуть недорогую стекляшку взамен украденной. Нет, добрались до своих крысиных нор, и чудненько. Выжидают, вдруг сосед дурнее окажется, вдруг разорится, сэкономив остальным? В таком состоянии призывов справедливости я никого и ничего не боюсь. Папа говорит, что редко били. Как бы то ни было, я подлетела к своей двери, довольно скоро вставила ключ в замок и, думая только о том, куда запихнула пакет с лампочками, вошла. Сквозь матовое зеленое стекло комнатной двери пробивался вожделенный свет. Секунду я испытывала удовлетворение вырвавшегося из кромешной тьмы человека, А потом резко и твердо себя образумила: «Прекрати ухмыляться, кретинка. Когда ты уходила, специально проверила, все ли светильники выключены. А вот дверь была открыта, чтобы котенок мог воспользоваться своим туалетом в прихожей. У тебя незваный посетитель. И он не торопится тебе навстречу с извинениями за вероломное вторжение». И тут я неожиданно вспомнила навязчиво повторяемый Измайловым вопрос о странном в квартире Виктора. И чью-то попытку проникнуть в квартиру Верки или Славы. И непонятно как оказавшийся у Виктора мой фужер. И Славу, зачем-то старающегося меня оболгать… Мне стало страшно. Только что беспокоилась о соседских детях и не трусила. Стоило неведомой опасности замкнуться на мне, как я моментально затряслась. Но трясясь, я пятилась, пока не оказалась на лестничной площадке. Я беззвучно заперла дверь на ключ. И, озираясь, будто могла хоть что-нибудь рассмотреть, начала пробираться к Измайлову.

17

У Измайлова все еще сидел Юрьев. С ночевкой он пришел, что ли?

— Вы тут чаи распиваете, господа милиционеры, а во всем подъезде злодеи лампочки повыкручивали.

Оказалось, что они не намерены принимать моих претензий. Из квартиры Виктора они спустились в два часа. Потом Борис куда-то сгонял по поручению Измайлова, но вернулся засветло.

— Борис, будь добр, достань стремянку из кладовки и возьми там же на полке пару лампочек. Вверни их на этом этаже и на третьем. Полина плохо совместима даже с освещенными лестницами. А уж с темными…

Пока Юрьев иллюминировал предполагаемый участок моего восхождения, я рассказала Измайлову о неудачной попытке зайти домой. Впервые, выслушав то, что обычно считалось моими бреднями, он встревожился. Славно потрудившегося Бориса полковник информировал в душных недрах кладовой, куда лейтенант дисциплинированно возвращал стремянку. Я разобрала часть последней фразы:

— …торшер запросто, но кота без удобств оставить не в ее духе.

Ого, он уже немного во мне разбирался.

— Полина, дай Борису ключи, — успокаивающе попросил Измайлов.

— Пожалуйста, но я с ним не пойду ни за что.

— Да он не насильник, он еще только учится.

Юрьев взял ключи, Измайлов проводил его в прихожую. Они шушукались минут пять. Наконец Измайлов навестил меня в комнате и пообещал, что скоро все выяснится. Настенные часы мерно превратили «скоро» в «не слишком». Измайлов как-то потешно, если принять во внимание костыли, подобрался, напружинился и встал. И тогда незахлопнутая входная дверь со стуком отворилась, и я услышала голос. По законам революционного уплотнения он вселил в мою буржуйскую сущность весьма стеснившую ее уверенность в том, что этого фокуса Борис Юрьев мне никогда не простит.

— Измайлов, это моя мама, единственный человек, владеющий дубликатом. Я о ней не подумала.

— Незавидная участь почти всех матерей, — задумчиво протянул он. — Теперь держись, даже я тебя отбить буду не в состоянии.

— Виктор Николаевич, она милицию вызвала, — пожаловался Юрьев, возникая на пороге под конвоем изумительно выглядящей, тоненькой и разъяренной мамули.

— Где моя дочь, мерзавец? У какого соседа? — допрашивала мама спину Бориса, еще не видя искомого.

— Мам, я здесь, все в порядке, — крикнула я.

Мама неожиданным рывком отстранила Юрьева и ворвалась в парадную залу Измайлова.

— Добрый вечер. Я — сосед.

Неловко говорить такое про бесстрашного полковника, но он проблеял свою реплику, как предназначенный в жертву разборчивым зажравшимся богам ягненок.

— Жаль, что вам уже переломали ноги, — проворковала мама и пристально оглядела Измайлова, будто выбирая, что еще можно в его организме порушить.

— Извините, я отменю наряду лишние хлопоты, — справился с шоком Измайлов и взялся за телефон.

— Мама, зачем ты скрутила лейтенанта? — понимая, что резвлюсь последний раз в жизни, спросила я.

— Но он пытался проделать это со мной. Не волнуйся, я еще не выжила из ума окончательно и знаю, что он виртуозно играл в поддавки. Иначе вряд ли бы его остановила ваза.

— Какая ваза?

— Которую она в меня метнула, едва открыла глаза, — продолжил фискалить Борис.

— Я задремала, дожидаясь тебя. Отец с малышом отправились в цирк, а я к тебе — посплетничать. Разбудил меня шум…

— Неправда, — возмутился Юрьев, — я очень тихо вошел.

— Разбудил меня шум. Я увидела морду взломщика и запустила в него тем, что попалось под руку.

— И попалась фарфоровая ваза, единственный остаток прежней роскоши.

— Отныне осколок. Да, вкус, реакция и хватка у меня есть. Поленька, этот мальчик посмел заикнуться о твоей несуразности. С кем ты водишься, дочка, кому доверяешь ключи!

Мальчик бубнил что-то про яблоко и яблоню.

— Ты не поверила, но он действительно милиционер, — заступилась я за бледного Юрьева, стараясь заглушить издаваемые им звуки.

— Это несколько оправдывает его варварство: книжки читать некогда, — отказалась прощать и мириться мама.

— Дамские романы? — встал на дыбы Борис.

— Нет, он получше, чем кажется; разговаривает.

— Мама, это все из-за моей дурости, — собравшись с силами, повинилась я.

Она взглянула на меня, как на пятилетнюю девочку.

— Я ведь тебя учила вслух в этом не признаваться. Конечно, каждый сам во всем виноват. Но я никак не возьму в толк, что ты здесь делаешь так поздно в плаще и шляпе?

— Она развлекает полковника криминальными розыгрышами, чтобы не скучал на больничном, — припечатал разобиженный Юрьев.

Боже, у меня до предела расстроены нервы. Мне послышалось, что моя взрывная, активная, но благовоспитанная мамочка чуть слышно вымолвила: «Самаритянка, блин».

— Борис, иди в кухню, а ты, Полина, в другую комнату, — взял инициативу в свои руки Измайлов. Но, оказалось, что не за то место.

— С чего это вы раскомандовались? — грозно полюбопытствовала мама.

— Пусть они все-таки оставят нас одних, и я объясню, — настаивал Измайлов и настоял.

Они беседовали с полчаса. Наконец мы с Юрьевым услышали, что они прощаются в прихожей, и бойко выскочили каждый из своего изолятора.

— Поле нельзя надолго оставаться без ребенка, она напрочь теряет чувство реальности, — внушала мама Измайлову.

— Я обещаю вам, что дня через три она воссоединится с сыном, — утешал ее тот.

Дикий, изумленно-вопрошающий взгляд Бориса описанию не поддавался. Намеченный Измайловым срок, вероятно, поверг его в трясину сомнений и ужаса.

— Борис, мы вызвали такси, проводи даму, — бросил через левое плечо Измайлов и галантно поклонился маме.

Весело сказав мне: «Пока, дочка, Виктору Николаевичу тебя вполне можно доверить», — она ушла.

— Что вы так долго обсуждали? — накинулась я на Измайлова.

— Этого ни она, ни я тебе не откроем, — таинственно произнес он.

Тут вбежал лейтенант милиции Юрьев и загрохотал голосовыми связками:

— Я задушу тебя, Полина.

— Борис, у меня не так много радостей в жизни, не вздумай лишить, — употребил власть полковник.

Я безалаберно уставилась на Юрьева. Что, съел? Попробуй-ка поднять руку на полковникову радость.

— Я сам ее задушу, только чуть позже, — договорил Измайлов.

И у меня сложилось четкое впечатление, что он не шутил. Я сочла за благо двинуться к выходу, но Измайлов задержал:

— Полина, мне завтра понадобится, чтобы ты пригласила меня домой, но не лезла в то, чем мы с экспертом будем там заниматься.

— С каким экспертом? — возгорелось в Борисе пламя недоверия.

— Не бери в голову, возись с тем, что планировали сегодня, — потушил его Измайлов.

— Виктор Николаевич, я завтра на целый день ухожу в редакцию. Ключи я вам занесу. Все мое — ваше.

— Полина, я не с обыском собираюсь, учти.

— Да собирайтесь с чем угодно, — сказала я.

И поплелась к себе. Я, похоже, перебрала с чудачествами, даже самой было противно. Сейчас помедитирую со свечой, разгоню самоедские мысли и залягу спать, пока они, садистки, не успели вернуться. Так я и поступила. Утром, вяло передавая Измайлову ключи, я удостоилась лицезреть эксперта, которого полковник называл дядей Сашей. Мужичонка был маленький, седой, худолицый, ни на кого из моих знакомых не похожий. Но я могла бы поклясться, что знаю, кто он. А вот вспомнить не получалось. Впрочем, редакционная сутолока быстро вернула мне бодрость. Привычно сочетая способность от кого-то уворачиваться, а кого-то останавливать на бегу, я позабыла все домашние напасти. Здесь я ничего не откалывала и не выламывала. Не садилась ни в галошу, ни в лужу. Но где, собственно, я была собой, в редакции или дома, не взялась бы угадывать даже сама. Закончив дела в одной редакции, я понеслась во вторую, потом в третью. Исчерпав таким образом список доступных мне рабочих территорий, я оказалась в своем подъезде и едва не проскочила квартиру Измайлова: совсем запамятовала, что ключи у него. В дверь полковника уже звонил кто-то. Подойдя ближе, я с облегчением выдохнула:

— Сергей!

Балков приветствовал меня, как родную сестрицу.

— Ты их уже видел сегодня, Сережа?

— Нет.

— Борису снова есть что про меня рассказать.

— Отлично. Ты подарок, Поля. Когда слушаешь о твоих похождениях, кажется, что и собственная житуха не такая уж однообразная.

Юрьев впустил нас и сразу же посвятил Сергея в то, «как эта акробатка вчера выступила».

— Почему акробатка? — спросил Сергей.

— Точно, это не она, а я кувыркался.

Заключительные слова повествования прозвучали уже в кухне, где привольно развалился сразу на двух табуретах хозяин. Поэтому Балков обратился и к Борису, и к Измайлову.

— Чего вы от нее постоянно хотите? Разумности? Так она ее и проявила, не сунувшись в комнату.

Крыть Юрьеву было нечем.

— А и верно, чего мы все от нее хотим? — изволил задуматься он.

— Надеюсь, каждый своего, и наши желания не совпадают, — изрек собственник Измайлов очень тихо.

У них у всех входило в привычку комментировать производимые мною неприятности себе под нос, но так, чтобы я услышала. Свихнуться можно.

— Как результаты, Сергей? — спросил Измайлов.

— Никак, — помрачнел Балков.

— Это хорошо, — разразился парадоксом полковник.

Балков окаменел.

— Поля, вот твой ключ, спасибо, — добродушно сказал мне Измайлов.

— Отыскали гору улик?

— Не гору, но отыскали.

— Поздравляю. Когда арестуете?

— Завтра.

Наступило молчание, а я была совершенно не подготовлена к его наступлению. Но не стоять же столбом, надо говорить.

— А сейчас мне можно в свою ванну и кровать?

— Можно. Особенно в ванну. Счастливо.

Я рванула к себе наверх. Что, что они ухитрились у меня обнаружить? Порядок был идеальным, вещи покоились на местах. «Особенно в ванну…» Так и есть? Все в ванной благоухало ароматизированным чистящим средством. Губка, предназначенная для этого самого средства, еще не просохла. Мне почему-то вспомнился дядя Саша, но смутно. Я вернулась в комнату. Из корзинки выбрался котька. Его шейка гордо торчала из нового голубого ошейника, на котором позванивал крохотный голубой колокольчик: «Динь-динь».

18

На следующее утро, в восемь часов, я поскреблась к Измайлову. У двери словно дежурил Балков.

— Сережа, я сдаваться.

— Умница. Полковник только что меня за тобой послал.

— Ты почему так рано?

— Он приказал. И не мне одному. Борис психует в комнате. А какой-то тип, дядя Саша, возится в ванной. То ли мыться собирается, то ли топиться.

— Сережа, Виктор Николаевич с дядей Сашей вчера перечистили мою сантехнику. И напялили на кота ошейник с колокольчиком. Я всю ночь маялась предположениями.

— Поля, полковник до полуночи гонял нас по деталям расследования. Заключил: «Вы меня убедили, парни». Я ничего не соображаю, но, похоже, он кого-то задерживать собрался.

Из ванной вышел дядя Саша, за ним Измайлов. Пожали друг другу руки.

— Спасибо, Александр Петрович.

— Не за что, Виктор Николаевич. Вечером опять тебе полный ажур устрою.

Дядя Саша увидел меня и вдруг остановился:

— Строго и аккуратно дом держите, барышня. Нынче для молодежи это редкость.

От изумления я в ответ сказала ему:

— Здравствуйте.

— До свидания, — обрел он серьезность и отбыл.

— Быстро в комнату, — велел нам с Сергеем Измайлов. — А то поразевали рты, перед знакомым стыдно.

В кресле сидел подавленный Юрьев. Я поздоровалась. Он был в критическом состоянии, потому что сердечно ответил:

— Привет, Полина. И ты здесь?

— Я ничего не объяснил вам вчера, мне необходимо было все еще раз обмозговать. А сегодня уже некогда, — своеобразно приступил к инструктажу Измайлов. — Ты, Полина, нужна мне на самый крайний случай.

— Благодарю за откровенность.

— Не время болтать. Спрячешься в кухне, осторожно из-за угла посмотришь на пришедшего. Кто бы ни пришел, слышишь, кто бы ни пришел, когда он пройдет по коридору, кивни мне, если вы знакомы.

— А кто…

— Молчи, добром прошу. Борис, Сергей, вы затаитесь здесь. Когда мы зайдем в ванную, приоткроете дверь и будете слушать. Действовать, исходя из услышанного. Кто внизу в машине?

— Воробьев.

— Сойдет.

Любопытство терзало Балкова и Юрьева не меньше, чем меня. Но они ничего не спрашивали. Я же хотела знать, ради кого столько затей, немедленно. Но не успела разозлить Измайлова, с лестницы позвонили.

— Марш в кухню на цыпочках. И не высовывайся из-за угла.

Я никогда прежде не слышала голоса, которому невозможно не подчиниться. И выполнила приказ безропотно. Из кухни отлично была видна входная дверь. Измайлов отпер ее.

— Ну, что тут у вас стряслось? — недовольно спросили из-за порога.

— Помощь нужна, заходите, — пригласил Измайлов.

В прихожую шагнул… слесарь. Я чуть не расхохоталась во все горло. И часто Измайлов так издевается над Сергеем и Борисом? Или это учебная тревога? Надо бы выяснить. Да, бесспорно, наш дорогой тощий, небритый слесарь во всей красе похмельного синдрома, в вонючей спецовке, с ободранным чемоданчиком.

— В ванной, — указал Измайлов.

Мне не терпелось покинуть укрытие и посмеяться вместе с ребятами. Так серьезно подготовились к чьему-то визиту, и вдруг заваливается слесарь. Бедный Измайлов. Но, когда я увидела его лицо, смогла лишь закивать, рьяно демонстрируя, что мне и головы не будет жалко, если оторвется. Нет, черты полковника не исказились, губы улыбались, но в глазах бездонно и холодно стояло все коварство мира. Господи, разве в такого можно влюбляться? К нему ни в коем случае и приближаться не следует. Измайлов давно ушел, а я все не могла опомниться. И опять в мозгах завертелось: «Дядя Саша, дядя Саша…» А ведь он тоже слесарь. Разумеется, слесарь, как же я раньше не догадалась. Что-то в них во всех есть типичное, будто сейчас скажут: «Зачем звала, хозяйка?» И этот дядя Саша вымыл до блеска мою ванну и готовился к купанию в ней Измайлова. Надо срочно сообщить Сергею и Борису. Может, им пригодится? Я выскользнула из кухни. Коридор был пуст, дверь в ванную нараспашку, слесарь склонился над раковиной, обзор ему закрывал собой неуклюжий Измайлов на костылях. Я сняла туфли. А если уроню от волнения? В зубы их взять для верности, что ли? Лучше положить на пол в кухне. Я избавилась от обуви и вдоль стенки прокралась к комнате. Только бы парни не очень узкую щель оставили. Но они обеспечили просторный выход для себя и вход для меня. Мое появление заставило их напрячься. Борис показал мне кулак. Я изобразила сурдопереводчицу. Сергей тоже погрозил мне кулаком и придвинул лист бумаги и карандаш. Я наскоро изложила домыслы о дяде Саше. Юрьев схватил бумажку первым. Прочитал, передал Балкову и выразил одобрение, потрепав меня по волосам. Подчеркиваю, дружески потрепав, а не оттаскав. Потом он поднял палец, дескать, слушайте, не отвлекайтесь.

— Ты же мужик, неужели ничего не смыслишь в этом? — отчитывал Измайлова слесарь. — Куда прокладка подевалась? Растворяться ей не положено.

— А черт ее знает, — недоумевал Измайлов. — Друг тут чего-то раскручивал, божился починить. Вдатый, конечно, был.

— Сколько на грудь не принял, а не портачь. Ты спроси у своего друга потрезву, за что у него на тебя такой острый зуб? А то друзья хуже врагов бывают.

— Сделаешь сегодня? За мной не пропадет.

— Сейчас сделаю.

Только, чур, прокладку мне итальянскую, как у соседки из двухкомнатной с третьего этажа, — бессовестно приплел меня Измайлов.

— Во врут бабы. Наши, родимые, у нее стоят. Где я вам импорт возьму? Он дорого стоит.

— Так опять же у соседа сверху, у покойного Виктора Артемьева, еще пара в кранах осталась.

— Не пойму я тебя…

— Прекрасно понимаешь, Муравьев.

— Докажи-ка.

— Не знаю, куда ты дел бумажники, но доллары Коростылева и Артемьева пропить явно не успел: запоя с прогулами не было.

Я еще ничегошеньки не уразумела, а Балков с Юрьевым уже стояли в выставочных стойках возле двери. Более нервный и порывистый Борис облизывал пересохшие губы.

— Слышь, инвалид… — вдруг охрип слесарь.

Замахиваться на вооруженного костылем Измайлова сантехническим инструментом бесполезно. Тем более, что Балков и Юрьев всегда готовы обеспечить шефу устойчивость. Пока парни что-то специфическое делали с Колей Муравьевым в ванной, Измайлов заглянул в комнату, увидел меня и коротко велел:

— Брысь.

Я, как была босиком, пустилась наутек. Сзади слабели вопли слесаря: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу… Получилось, я для Славки Ивнева старался…»

Измайлов позвонил в восемь вечера. Двенадцать часов прошло. Всего или целых?

— Поля, ты у меня туфли забыла.

— Да, и мне их остро не хватает.

— Так спускайся в тапочках, по-домашнему.

— А в подъезде никого больше…

— Зайчиха ты, Поля. Ладно, высылаю Балкова встречать.

«В тапочках…» Скажет тоже. Будто у меня одна пара туфель. Принарядившись поненавяз-чивей, я вспомнила, что Измайлов не дает Сергею и Борису спиртного. Но ведь арест преступника — событие и, следовательно, повод? Очухался мой телефон.

— Полина, — заорал в трубку Слава Ивнев, — я остался жив. Кольку Муравьева повязали! Приходи ко мне пьянствовать, обмоем это дело в скопившейся пыли. Мы с Норой уже такие косые.

Мне хотелось спросить, не тянет ли булыжник за пазухой. Но человек остался жив, стоит ли лезть к нему с обидами?

— Слава, я искренне за вас рада. Но вы вдвоем боролись за спасение, вдвоем и отмечайте.

Сомнений больше не было. У них праздник, и у нас праздник. Я достала бутылку шампанского и вышла. Сергей терпеливо дожидался меня, дымя на ступеньках.

На столе у Измайлова шампанское, однако, уже стояло.

— Она всегда с чем-нибудь, но со своим, — засмеялся Юрьев. — Вот теперь, Полина, обе бутылки и выпьешь.

— А вы?

— Мы для тебя достали. Сами мешать не

будем.

— Значит, мне не показалось, что от Сергея пахнет водкой?

— Балков, я ведь просил тебя держаться от нее подальше, — насупился Измайлов.

— Да она за версту чует, Виктор Николаевич, — приписал мне спаниельи способности Щедрый Сергей.

— Перестаньте, иначе я умру от нетерпения. Как вы додумались до слесаря?

— Это все полковник, — сказал Борис.

И я простила ему подковырки и выпады против меня, потому что он смотрел на Измайлова тепло, как честолюбивый отец на сыночка-вундеркинда. Я воззрилась на полковника, как амбициозная мать. Но ему это не понравилось.

— Что ты уставилась на меня зверем? — спросил он.

— А почему вы не рассказываете?

— Я тебе? Но про слесаря ты мне все рассказала.

— Вы вроде немного пили, Виктор Николаевич, а симптомы белой горячки явные.

Сережа Балков наловчился выталкивать наши с Измайловым забуксовавшие отношения из любой колдобины:

— Поля, Муравьев сохранил у себя бумажники с визитными карточками и деньгами Коростылева и Артемьева. И здорово сглупил у Виктора. Но, если бы полковник его не вычислил, мы бы об этом даже не догадались.

— Я сразу понял, что орудовать в одном подъезде может кто-то для этого подъезда свой, — остался доволен вступительным словом Балкова Измайлов. — Сергей соглашался и настаивал на том, что этот кто-то — Ивнев. Борис категорически возражал и предлагал на роль убийцы наемника, канающего под дилетанта. Потом ты, Поля, воспела изумительную импортную сантехнику Артемьева и удобство ее установления специалистами из магазина. Потом счастливо сломала кран и добилась от слесаря за бутылку идеальной починки. Потом Анна Ивановна посетовала, что ту же работу он ей сделал безобразно. Плюс точный портрет алкоголика из анонимного кабинета, преданного друзьями, но спасаемого женой.

— А при чем тут проломленные черепа? — поразилась я.

— Скажи, Полина, когда Муравьев отправился от тебя за прокладками, он ведь взял с собой чемоданчик?

— Да, я поэтому и испугалась, что он не вернется.

— А почему его не оказалось в твоей квартире, когда Сергей расспрашивал тебя и Веру? Балков же предупредил: «Дожидайтесь меня втроем».

— Потому что слесарь сначала протрезвел было, а потом его скотски развезло. И Верка ему велела уползти, пока он мне квартиру не изгадил и не уснул. Мы Сергею объяснили.

— Ты объяснила, частично обеспечив Муравьеву алиби. Сказала, что он с утра возился с твоими кранами, а о выходе за прокладками не упомянула.

— Мне и в голову не… Он на десять минут отлучился… Он Виктора убил, когда… Прокладки… Виктор Николаевич, изложите вы связно, как все случилось, — взвыла я.

— Последний вопрос, — не снизошел Измайлов. — Ты ему платила деньгами во второй раз? «Мне за бутылку и деньги сделал — не придерешься, а над старухой за «спасибо» поиздевался». Вспоминай.

— Вот это память. Я учту на будущее, что кто-то может запомнить мой треп наизусть. Нет, я посулила ему вознаграждение в купюрах, но обстоятельства не позволили расплатиться.

— Это для тебя были обстоятельства. А для в стельку пьяного мужика нет. Он же подвиг совершил — безупречно починил тебе все. Неужели не было момента потребовать оговоренную сумму?

— Были, конечно. Он парень простой, суровый и агрессивный. А Верка поначалу ничего толком и не рассказывала, только голосила.

— Ну, так оно и было, — с облегчением произнес Измайлов.

Он откупорил шампанское, налил в мой фужер и показал Юрьеву на бутылку «Столичной»:

— Поддержим компанию.

Я выждала окончания розлива и упрямо спросила:

— Как оно было? Вы можете членораздельно изъясняться? Как было?

— Виктор Николаевич, а и правда, «сделайте красиво», будто в романе, потешьте Полю, — беззаветно поддержал меня Сергей.

И тут свершилось чудо. Борис Юрьев укоризненно взглянул на разбаловавшегося победителя и пробурчал:

— Хватит уж соседа-то изображать.

Я подумала, что Измайлов его пристрелит. Но он лишь горько констатировал:

— И ты, Брут…

Затем обозвал нас заговорщиками и выдал все-таки монолог.

19

Коля Муравьев быстро допился до горя. Ему давали пристанище в паре частных фирм, но скоро раскусывали и выбрасывали. В итоге он оказался слесарем-сантехником в домоуправлении. Кстати, его и оттуда собирались увольнять по требованию добропорядочных жильцов. Узнать в этом отощавшем, заросшем, пожелтевшем и неопрятном типе денди Колю Муравьева не смог ни Петр Коростылев, захаживавший к Верке, ни купившие по его рекомендации квартиры Слава Ивнев и Виктор Артемьев. Для них он, даже если и видели во дворе мельком, был неопохмеленным «вздыхающим и качающимся на ходу бычком». Но он-то их узнал. И решил, что начались галлюцинации. Пока бывшие компаньоны не мозолили Муравьеву глаза, он редко расковыривал струпья на душевных болячках. А выяснив у вездесущей Анны Ивановны, что два коммерсанта купили жилье, уезжают и приезжают на служебной машине, бывают под хмельком, Коля потрудился вспомнить все. Удивительно, но в этом неправедно ослабевшем теле очень окреп злой дух. «Трус, — говорил о нем Слава. — Мухи не обидит, значит, неизбежно обидит себя». Только пообижав себя вдосталь, так, что дальше было уже некуда, Муравьев стал способен обижать других. Он не все потерял, он и приобрел кое-что в новом своем положении. Например, зависимые от его умения прекратить потоп или усмирить буйство канализации неудачники, слезно благодарившие избавителя, весьма способствовали сознанию того, что он не пропал, как предрекали ему Петр и Слава. Более того, он мог влиять на настроение и самочувствие людей согласием или отказом явиться на экстренный зов. Это позволяло ему держаться. Но вновь лощеные морды старинных приятелей испортили уравновесившиеся гирями водочных бутылок весы. Все мы до тошноты одинаковые и до нервного срыва разные. Один уверяет, что он — сторож, другой, что — ночной директор. Коля Муравьев, почувствовавший себя было хозяином каждой трубы, каждого крана и вентиля в нескольких огромных домах, снова очнулся спившимся младшим партнером ребят, выпрашивавших у него в институте лекции, а затем присвоивших доходы от его идеи. Тогда он и повадился маниакально набирать врезавшийся в память рабочий номер. А потом и домашние номера Славы и Виктора. Хотел убить? Нет, попугать, чтобы жизнь малиной не казалась. Надрываясь: «Вас убьют», Коля скорее имел в виду карательные функции сил небесных. Но однажды, при случае, присвоил эти функции себе, не перекрестившись.

В субботу он поднимался на пятый этаж, матеря мертвый лифт. Предстояло выгребать дерьмо из унитаза сумасшедшей мамаши неуправляемых близнецов, осточертевшей ему предложениями выпить липово-земляничного чая и закусить сырой овсянкой с изюмом и урюком. Коростылев трезвонил в дверь Ивнева. Он обернулся на звук шагов, скользнул рассеянным трезвым взглядом по забулдыге слесарю и продолжил свое занятие. И вдруг ощущение всесильности овладело Муравьевым. Живой может гадить, ломать чью-то судьбу, выигрывать любые турниры. А труп? Все было так элементарно. И почему он Петра, Славу и Виктора еще пять лет назад не порешил? Владел бы безраздельно фирмой, бросил зелье безо всякого кодирования, нет, употреблял бы только самые дорогие сорта виски понемногу. Но ведь не поздно осуществить возмездие. Гаечный ключ в руке. Коля приблизился к Петру и ударил его по голове, будто в детстве кулаком по роже. Коростылев медленно повернулся к нему и недоуменно прошептал:

— Ты чего, мужик?

Потом врезался затылком в Веркину дверь, застонал и сполз на пол. По дверной обивке его преследовал кровавый подтек.

— Я тебе не мужик, а Муравьев Николай Алексеевич, — напутствовал его на тот свет убийца.

Он небрежно вытер гаечный ключ о спецовку, вынул из нагрудного кармана Петра бумажник и глухо сказал:

— Это мое по праву. За тобой последуют еще двое, чтобы не скучал. А я вернусь на свое законное место.

Виктора Артемьева Муравьев навестил по пути ко мне. Мой вызов он счел символичным. Вроде рок в лице ошалевшей от струи кипятка женщины подвел его к нужной двери. Виктор посмотрел в глазок, увидел слесаря и открыл.

— Батарея у вас течет, бабка снизу начальству писать замучилась.

— Так отключили уже отопление.

— Я только проверю, пять минут.

— Не больше, ко мне могут зайти. Впрочем, уже вряд ли.

Артемьев пустил его в комнату, Коля повозился возле батареи. Виктор дососал из узкого, перепачканного губной помадой фужера «Наполеон» и глубокомысленно уставился на картину с обнаженной натурой на стене.

— Я руки сполосну, — уведомил Муравьев.

Виктор не отреагировал. Коля обошел его сзади и ударил молотком. Этот рухнул со стула сразу и молча. Видно, спрашивать было нечего. Падаль. Принижали его так же, как и Колю, а он проглотил, однокомнатной под боком у братца удостоился. У Муравьева точно такая же квартира была. И зад Ивневу вылизывать, чтобы получить, не пришлось. Он сполоснул молоток. Бумажник без особых усилий обнаружил в куртке на вешалке и просиял:

— Минус двое.

Муравьев хотел захлопнуть дверь, оставив ключи внутри, но пожадничал. Его частенько звали взламывать замки, осиротевшие по забывчивости хозяев, или просили выточить дубликат. А у Виктора были такие интересные отмычки. Кроме того, не исключалось, что запоры у братьев были одинаковыми, и ключи могли пригодиться для проникновения в дом Славы. Убийства не опьяняли этого алкоголика, а словно проясняли ум. Он устранял внешние препятствия недрогнувшей рукой, и, казалось, внутренних не существует вовсе.

Ко мне Коля явился вовремя. В ходе слесарных манипуляций он обнаружил, что забыл прокладки. Муравьев не мог оставить у меня чемоданчик. Карманы его были оборваны или опасно дырявы, поэтому бумажник Виктора пришлось зарыть в инструменты. Он собирался заодно занести добычу домой. Но на лестничной площадке соблазн выпить подмял его под себя до удушья и скачкообразного учащения пульса. Бутылка коньяка приятным видением маячила совсем рядом. Он вновь вошел к Артемьеву, удостоверился, что тот мертв, достал чистую посуду, побрезговав моим фужером, расправился со спиртным, вымыл и вытер свой стакан. И тут его посетила озорная мысль. Зачем мотаться к себе, привлекая чье-то случайное внимание? Прокладки можно снять у Артемьева, ему-то они уже ни к чему. В чемодане у него был кусок резиновой трубки, нарезки из которой покойнику в краны сойдут. Коля ловко осуществил подмену и осчастливил меня итальянскими прокладками. Да, уходя от Виктора, он побоялся хлопать дверью и лишь притворил ее, услышав какой-то шумок в подъезде.

Так и осталось загадкой, действительно ли его развезло от «Наполеона» или он притворился, чтобы улизнуть. Как бы там ни было, служители Фемиды смогли побеседовать с ним только на следующий день. Он был очень пьян.

Виктор Николаевич Измайлов, чистюля, аккуратист и педант, не заметил ничего странного в квартире Артемьева, пока я сводила на нет свою истерику в его кровати. Он это странное услышал. «Кап-кап-кап» — вольничала вода в кухне. А ведь в Измайлова уже накрепко были вбиты мои впечатления о надежных итальянских кранах соседа. Но, чтобы сделать выводы, понадобилось вникнуть в претензии Анны Ивановны. Он тогда пощадил мою гордость и скрыл обидные мысли. Измайлов был убежден, что регулярно пьяный слесарь всем все чинит примерно одинаково. У мастера не было причин выделять меня из толпы. Одинокая молодая женщина с ребенком и Анна Ивановна не слишком удалены в его иерархии друг от друга: обе могут налить, а могут и взбрыкнуть. Когда Измайлов с Борисом поднялись к Артемьеву еще раз, полковник разрешил свои сомнения. Кран тек пуще прежнего. Разумеется, жидкость и сквозь скалы пробивается, и совпадений причудливых много. Но Измайлов не смущался собственных безумств. Дядя Саша провел такую тщательную экспертизу, что возникла необходимость сполоснуть мои ванну и раковину. В нежилом доме Виктора, правда, убирать не стали.

Кстати, не кто иной, как слесарь Коля Муравьев, подбирал ключи к замку Славы Ивнева в тот вечер, когда я споткнулась на лестнице. Последнего, самого лютого врага, он желал подловить на его территории.

Все было ясно, просто и предельно скучно. И грустно. Я поняла, почему Измайлов отказывался повествовать эту историю. Но угомонить меня трудно даже трагедиями из подъездной жизни.

— Виктор Николаевич, а как вы догадались, что слесарь — Коля Муравьев? Это самое загадочное, — оскорбила я Измайлова.

— Полина, не позорься перед Борисом и Сергеем, — призвал он. — Я позвонил в домоуправление и спросил фамилию, имя и отчество слесаря.

— Гениально. Я бы не сообразила.

Измайлов рассматривал меня с жалостью.

Это была довольно томительная пауза. Впрочем, и она миновала.

— Вообще-то, даже в твоей заторможенности что-то есть. Они ведь для нас все слесари, электрики, дворники; вечные Коли, Васи, Маши…

Люди! Если перевести слово заторможенность с вежливого на обычный, то получится тупость. А если в женской тупости мужчина самостоятельно находит некие философские аспекты, значит, он влюблен. И это наверняка.

Со спокойной душой я оставила мужчин допивать водку и покинула их, сославшись на перегруженность эмоциями. И ссылка эта была честной: не в кино живем.

20

Кончается май, такой же прохладный, как апрель. Измайлов все-таки вырвался на работу, не сняв гипс. Недавно он избавился от жесткого кокона, но до сих пор немного прихрамывает. Врач уверяет, что это ненадолго. Полковник опять живет на службе, так что Нора может, не страшась разоблачений, прятать у себя кого заблагорассудится. Но она собирается замуж за Славу Ивнева. Они нашли смежные квартиры в нашем же доме. Девушка из трехкомнатной учится в консерватории по классу фортепиано. Поэтому ее соседи из двухкомнатной облобызали будущих молодоженов, едва те успели предложить им свой разноэтажный вариант. А Измайлов достоин сострадания. График собачьего лая — милая безделица по сравнению с графиком музицирования начинающей солистки. Уж она-то превратит его обиталище в юдоль слез без надежды на воздаяние.

Анна Ивановна еще не исчерпала на скамейке детали убийств, расследования и ареста. То ли она каким-то мистическим способом узнает истину, то ли сочиняет детективы с продолжением.

Квартиру Виктора Артемьева безотказный Слава поменял для его матери в другой район. И у меня новый сосед — интеллигентный пенсионер, кандидат биологических наук, отставной доцент. Он развлекает моего сынишку описаниями морских чудовищ и бесконечными примерами кошачьей верности хозяевам. А я ношу старику хлеб, молоко и газеты, когда у него прихватывает сердце.

Кот частыми вычесываниями и вылизываниями культивирует неотразимую внешность. Но он еще маленький, толстый и забавный.

Сегодня в четверть шестого утра я увидела Верку. Она жмурилась на крыльце, как актриса-дебютантка на освещенной сцене. Но это не повод, чтобы не сказать ей: «Привет».

— О, Поля, доброе утро. Все бегаешь? А я вот в круиз уезжаю. Нервы совсем обнаглели после этих кошмаров, постоянно о себе напоминают, требуют отдыха.

— И куда тебя несет?

— По Средиземноморью.

— Чудесно, Вер.

— У меня роман, — разоткровенничалась польщенная Верка. — Теперь серьезно, на всю жизнь. Смотри, вон мой герой рулит.

Из довольно свежей, что правда, то правда, иномарки выглядывал пожилой, лысый и жирный дядя. Это бы ничего. Кто полагает, что только юные, красивые, стройные и богатые имеют право на любовь и счастье, тот неизбежно кончит в сумасшедшем доме или в тюрьме. Но дядя не соизволил даже выйти из машины. Верка подхватила два тяжеленных чемодана и сама поволокла их. Я уже было собралась ей помочь, когда она грохнула ношу оземь якобы для того, чтобы со мной попрощаться.

— Счастливо оставаться, Поля. И обязательно передай привет полковнику, наикласснейший он мужик.

Я остолбенела. Не может быть, врет, зараза. Ладно, с Измайловым разберусь, а пока… Верка, открыв заднюю дверь, запихивала свою поклажу. Принцесса! Похоже, багажник был переполнен тряпьем принца. Я улыбнулась самой чарующей своей улыбкой и подмигнула ему. Он чуть стекло лбом не вышиб, так расчувствовался от нежданного кокетства спортивной штучки. И послал мне трогательный воздушный поцелуй, сердито косясь на пыхтящую попутчицу и сокруизницу. Я засмеялась и неотвратимо отправилась к полковнику выяснять насчет привета.