ПАКЕТИКИ, НАПРИМЕР

Мне в последнее время совершенно не нравится тот образ русских, который складывается у человечества. Я с этим образом не согласна. Диким я считаю этот образ.

Вот, например, говорят, что мы пьяницы. Ну какие мы пьяницы! Мы просто пьем много. И то не всегда.

А недавно один чрезвычайно глупый немец сказал, что русские очень расточительные и легкомысленные, никогда ничего не берегут. Я даже рассмеялась ему в лицо.

Вот приходит ко мне как-то раз подруга за ботинками для сына.

Я ей говорю:

– Тебе пакетик дать? Она мне отвечает:

– Что ты, у меня свой есть.

Достает из сумки полиэтиленовый пакетик с ручками. Аккуратно так сложенный, совсем почти новый. Я ей говорю:

– Зачем же такой хороший пакет портить? Я тебе похуже дам.

Пошли мы с ней на кухню. У меня там на двери огромный мешок висит с этими самыми пакетиками. Они все разные.

– Выбирай, – говорю, – любой. Мне не жалко.

– Ой, – говорит подруга, – как их у тебя много!

В общем, выяснилось, что мы обе никогда пакеты не выбрасываем. Так меня это поразило, что я тут же позвонила маме.

– Мам, – говорю, – ты пакеты выбрасываешь?

– Нет, конечно! А что, тебе пакет нужен?

– Да нет, – говорю, – это я так спросила. А скажи, ты еще что-нибудь не выбрасываешь?

– Крышки от банок заворачивающиеся. Банки, правда, выбрасываю.

– А зачем же крышки тогда?

– Да как-то… сама не знаю.

– Понятно.

Звоню отцу:

– Папа, скажи мне честно, твоя жена что-нибудь не выбрасывает? Баночки какие-нибудь, крышки, пакетики…

– Моя жена ничего не выбрасывает. Никогда.

Так, думаю, с этими понятно. Это дети войны, у них память о прошлом. Но вот у меня-то это откуда?

Стала звонить друзьям. Например, позвонила другу-композитору. Сорок лет мужчине, войну явно не застал, но тоже собирает крышки от банок. Правда, пластмассовые. Самих банок не хранит. Подруга-флористка (тридцать пять лет, войну не застала) никогда не выбрасывает веревочки. Аккуратно их сворачивает и кладет в шкаф. Также хранит все красивые бумажки от подарочных упаковок. Одноклассница Ксюша не выбрасывает обувные коробки. Зачем – сама не знает. Андрей, не заставший войну друг детства, постоянно хранит стеклянные банки. Тридцатидвухлетняя кузина не выкидывает клеенки.

А какое несметное количество людей не выбрасывает пластиковые бутылки из-под воды! Они извлекают из них невероятную пользу – тут тебе и для рассады, и цветы поливать, и воронку для бензина сделать, и брызгалку для ребенка. А один знакомый мужчина обрезанной пластиковой бутылкой из-под шампуня кровяную колбасу делает, в кишку фарш выдавливает.

Недавно захожу к приятельнице. Муж у нее не то чтобы новый русский, просто интеллигентный человек из Сухуми. Они недавно купили прекрасную квартиру и сделали в ней ремонт. Позвали меня посмотреть. Вот водит меня Алена по квартире.

– А тут, – говорит, – у нас кладовая.

Смотрю – действительно, прекрасная кладовая, вся завалена коробками. Из-под телевизора, из-под кухонного комбайна, из-под магнитофона, утюга, обуви.

– А чего ты коробки-то не выбросила?

– Знаешь, – говорит Алена, – если опять куда-то переезжать, то очень же удобно все в коробки упаковывать.

– Так вы же только переехали.

– Ну и что? Мало ли что может случиться. – И задумалась.

Я тоже задумалась. Меня поразило это вот «мало ли что». Я его уже не в первый раз слышала. Когда я спрашивала друзей, зачем они собирают те или иные вещи, друзья как-то грустнели, жались, мялись, но потом обязательно говорили это самое «мало ли что». Я и сама-то со своими пакетиками так же думаю. Мало ли что? Вдруг завтра война и пакетиков не станет? Ни у кого их не будет, а у меня будут. Хотя бы на первое время. У кого-то будут веревочки, у кого-то крышки. Можно будет меняться.

Или даже случится не война, а просто какой-нибудь страшный природный катаклизм. При катаклизмах же обязательно что-нибудь пропадает. Так ведь могут и пакетики пропасть!

А если коммунисты придут?! Это ж еще хуже, чем война и катаклизм! Тогда вообще все пропадет. А то, что не пропадет, все равно отнимут. Дачи отнимут, машины, драгоценности, я уж не говорю о деньгах. Деньги вообще в этой стране хранить бессмысленно – сегодня это деньги, а завтра глядишь, и нет никаких денег. Да и сегодня иногда глядишь, а их нет.

А веревочка – она и при коммунистах веревочка. Крышка опять же. Коробка. Их не отнимут. Поэтому их-то как раз и имеет смысл хранить. А не деньги-дачи-машины. Вот в этом и есть наша предусмотрительность и бережливость. Мы же не немцы какие-нибудь глупые. Мы точно знаем, что есть в мире что-то вечное, постоянное, неподвластное ни времени, ни правящей партии, ни режиму. Пакетики, например.

«Московские новости», 21.07.1998

 

ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ

Друзья мои, духовность! Снова духовность! У России свой путь, и это не путь материального благополучия. Мы забыли об этом. Мы обросли мелкими бытовыми привычками, перестали сморкаться в занавески, мы слишком много сил потратили на борьбу с кариесом. Правильно ли мы поступали?

Может, и правильно. Но нам это не подходит. Это насилие над страной, издевательство над национальным характером. Что немцу хорошо, то русскому – смерть. Да что там немцу, богатею и толстяку! Что бедному мексиканцу хорошо, то русскому нельзя. Текила? Послушайте, это же смешно!

Зачем, ну зачем русскому человеку столько сортов стирального порошка? Зачем этот мучительный выбор? У нас есть дела поважнее, у нас миссия, как-никак. В чем она? А вот это действительно вопрос. Это выбор. Надо об этом думать, а не о том, какую фитюлину купить, ту или эту.

Но с другой стороны, осознание миссии должно происходить постепенно, плавно, вместе с медленным и печальным исчезновением товаров народного потребления. Должно быть зрелое решение, с предшествующими метаниями и сожалениями. Помнится, именно такова была тема незаконченной богословской диссертации Арамиса: расставаясь с мирской суетой во имя Бога, необходимо испытывать сожаление, иначе никакой жертвы не получится. Мы согласны с Арамисом.

Поэтому, чтобы жертва получилась, мы должны немного посожалеть, хотя бы для приличия. Попрощаться с обществом потребления, покряхтеть над зачатками буржуазности, попричитать над прикипевшими к сердцу привычками. А потом уже смело и строго взглянуть в лицо будущему и узнать в нем знакомые черты духовности.

Потом будет подвиг. А сначала немного малодушия, легкая истерика. Это будет по-человечески, просто и убедительно, без показной святости. Итак, начнем.

Прощай, милая Сара Манзани, визажист фильма «Эвита»! Ты принесла в наши семьи нелегкий вопрос: чему никогда не помешает дополнительный объем? Ты утверждала, что ресницам. Позволь-ка, голубушка, с тобой не согласиться. Дополнительный объем не помешает квартире. Поэтому иди-ка ты, Сара, туда, откуда пришла. Впрочем, не расстраивайся – мы будем вспоминать тебя.

Зачем, зачем Людмила Кузоватова, мать семерых детей, так высокомерно отказывалась от двух пачек обычного порошка и выбирала «Тайд»? Ведь две пачки обычного порошка – это огромное богатство, о котором скоро мы все будем мечтать, а «Тайд» – это сон, эфемерность, иллюзия.

Прощай, умытая Россия! Не будет тебе больше ни мыла «Сейфгард», ни шампуня имени Джонсонов, ни средства от прыщей. Здравствуй, баня раз в неделю!

Омоем слезами свои пластиковые карты, эти маленькие прямоугольные кусочки счастья! Их выпуклые буковки и циферки мы не раз еще будем ласково трогать своими морщинистыми руками, рассказывая внукам о баснословном времени банкоматов, странных урчащих машинок, выдававших деньги всем желающим.

Прощайте, Болгария, Турция, Тунис и Египет! Гуд бай, Америка, о! Не зря мы, как безумные, фотографировались под каждой пальмой. Приветствуем вас, предсмертная морошка, трепещущий ольшаник, клен и рябина, ясень и тополь, дубы-колдуны.

Дорогие прокладки с крылышками! Мы ненавидели вас всей страной, как немецко-фашистских захватчиков. И наконец враг бежит! Вата и тряпки – вот наш удел.

Йогурт. Как тяжело расставаться с тобой. Густой и полезный, нежный, как мамины руки, наша любовь к тебе была преданной и благодарной. Но – дан приказ тебе на запад, нам же – в другую сторону.

Пейджеры и радиотелефоны, роскошь человеческого общения! Вы делали мир таким маленьким, а друзей такими близкими. Благотворное одиночество, длинные тоскливые письма, очередь на переговорном пункте, телеграммы без предлогов – это наше навсегда. Прощайте, мартини и кампари. Агдам, друзья мои, агдам.

А что будет с недостроенными московскими бизнес-центрами? Зеркальные стекла, башенки и арочки, шедевры турецких строителей, ковролин и мрамор – идеальное пространство для будущего Дома культуры. На 28-м этаже – макраме, на 19-м – бальные танцы.

Брокеры! Займитесь вязкой собак. Это живое, хорошее дело, на него всегда есть спрос.

Менеджеры! Освойте чеканку. Это красиво, и это будут покупать. Ресторанные критики! Возвращайтесь к преподавательской работе.

Бухгалтеры! Зачем вас так много? Вяжите крючком.

Рекламные агенты! Проснитесь и пойте.

Журналисты! Умрите с миром.

Евреи! Убирайтесь в свой Израиль. Нам, к сожалению, убраться некуда.

Депутаты! Спасибо вам за все.

Товарищи! Экономика должна быть экономной.

«Московские новости», 22.09.1998

 

МЕТОДИКА ВОСПИТАНИЯ ДЕТЕЙ В ПЕРИОД ФИНАНСОВОГО КРИЗИСА В РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

В детстве у меня была черепаха, лицом поразительно похожая на Л. И. Брежнева. Бабушка с дедушкой подарили мне ее, потому что я хотела собаку. Черепаха была совершенно тупым безрадостным животным, которое все время заползало под диван и там гадило. Я ее ненавидела, но горевала, когда она умерла.

Став взрослой, я поняла всю глубину педагогического замысла бабушки и дедушки. Своим подарком они впервые дали мне знать, что в жизни мы не всегда получаем то, что хотим. Черепаха вместо собаки – это был урок стойкости и смирения перед неожиданностями и разочарованиями. Благодаря черепахе известие о финансовом кризисе я восприняла со стоицизмом, давно вошедшим в привычку.

И вообще я вдруг осознала, что финансовый кризис – это же прекрасно! С точки зрения педагогики – это огромная находка. Финансовый кризис привносит совершенно новые стимулы в отношения родителей и детей, в сам воспитательный процесс. А ведь на период финансового кризиса у нас просто нет более важных целей, чем правильно воспитывать детей. У нас, собственно, кроме детей, вообще теперь ничего нет. И Правительство Российской Федерации, Государственная дума, Ассоциация российских банков и Отец Всех Народов товарищ Сорос поступили совершенно разумно, подарив нам такую волшебную возможность – целиком и полностью посвятить себя формированию верных жизненных представлений у детей, нашего будущего. А то мы вдруг занялись какой-то, прости господи, ерундой – какие-то там вклады у нас появились, карточки, счета. Суета сует. Мы выросли и забыли своих детей. А мудрое руководство вдруг бац! – и напомнило нам о них.

Вот, например, дня три назад я наблюдала такую сцену. У меня в соседней квартире слева живет очень милая семья Фроловых. Фролов-отец работает строителем, Фролова-мать – бухгалтером в аптеке, а их сын Виталик учится в школе, ему двенадцать лет. У нас с этими Фроловыми общий балкон, поэтому все слышно. И вот слышу я, как Виталик говорит отцу:

– Пап, – говорит, – дай денег.

– Чего? – спрашивает отец.

– Денег, говорю, дай. Мы со Славкой в «Макдоналдс» пойдем.

– Чего?

– Пожалуйста!

Тут вмешивается Фролова-мать:

– Нечего вам туда идти. Я котлет навертела, можешь и дома поесть. Там котлета – и тут котлета. Только деньги тратить.

– Ну мам, пап, ну мы ж договорились со Славкой, ну дайте десять рублей!

– Чего?! – говорит отец.

– Славка твой пусть куда хочет, туда и идет, – это опять мать, – а ты будешь клянчить, вообще к тете Лене в Новгород отправлю. В доме ни копейки, а он в «Макдоналдс»! Барин какой! В стране вон черт-те что творится, кризис, а ему десять рублей!

– Ну мам, ну у вас же всегда кризис.

– А ты чего хотел? Ты где живешь? В Америке? – вопит мать. – Скоро ваши «Макдоналдсы» вообще позакрывают, будешь знать.

– Это почему? – спрашивает Виталик.

– А потому. Не нужны они. Жили вон без них и еще проживем. Слава богу, огород есть, с голоду не помрем.

– Я тогда в Америку уеду, раз «Макдоналдсы» закроют, – мрачно говорит ребенок.

– Чего?!! – ревет отец.

Слышатся глухие удары. Виталика Фролова учат любить Родину. Какой бы она ни была.

А вчера утром еду я в лифте. На одиннадцатом этаже входит в лифт семья. Я с ними лично не знакома, но знаю, что родители – какие-то менеджеры. Примерно среднего звена. И вот мама-менеджер говорит своей дочери лет десяти:

– Я же тебе сказала, ни в Грецию, ни в Испанию.

– А в Тунис?

– Господи, Настя, пойми ты, наконец, не можем мы сейчас ехать, денег нет.

– Что, совсем нет? Ты же говорила, что есть. – Девочка собирается плакать.

– Игорь, объясни ей, я больше не могу.

– Настя, не реви, – строго говорит отец. – Деньги есть, просто мы не можем их взять из банка. Сейчас никто не может взять деньги.

– А почему у Машки Филипповой есть деньги?

– Потому что у Маши папа в банке работает.

– А почему ты не в банке работаешь?

– Достала ты меня своими вопросами. Потому что я машины продаю.

– А как же ты их продаешь, если никто не может взять деньги?

– Ир, ты прикинь, как у нее голова варит. Вот вырастешь, пойдешь в банк работать, как Машкин папа.

– Везет этой Машке, у нее все лучше.

– Тебе не стыдно завидовать? – сердится мать. – Ну и иди, живи тогда у них, раз тебе Машин папа больше нравится.

– Не нравится. Он волосатый, – буркает Настя.

– Вот видишь! – И семья с торжеством выходит из лифта. Так девочка Настя приучается любить родителей со всеми их достоинствами и недостатками.

Но самый поучительный диалог мне удалось услышать вчера вечером. Пошла я к соседу сверху проверить испорченную дискету. Сосед Митя, в отличие от меня, в этом разбирается. Сидим мы за компьютером, а в соседней комнате Митина жена Надя, сотрудница издательства «Советская энциклопедия», беседует с их восьмилетним сыном Платоном.

– Мама, – говорит Платон, – ты поклялась на Евангелии, что купишь мне ко дню рождения микроскоп. День рождения миновал, а микроскопа так и нет. По-моему, это клятвопреступление.

Видишь ли, сын, – отвечает Надя, – человек предполагает, а Господь располагает. Мне пришлось нарушить клятву не по своей воле. Банк, в котором лежали деньги на твой микроскоп, к сожалению, прекратил выплаты. Как ты знаешь, в стране финансовый кризис. Это сказалось и на нашей семье. Тебе не купили микроскоп, папе – ботинки, о себе я уж не говорю, потому что ты ведь знаешь, мне ничего не надо.

– Мама, а с чем связан финансовый кризис?

– Я не могу ответить тебе на этот вопрос квалифицированно, Платон, я не экономист. Но я предполагаю, что он связан с трудностями экономики переходного периода. Как тебе известно, раньше нашей страной правили коммунисты. Им мы обязаны тем, что страна была доведена до полного обнищания. Сейчас мы строим другое, демократическое общество. Но это длительный процесс, для которого необходимо изменить сам менталитет нации. Такое в один день не делается. Впереди нас ждет еще много трудностей. К ним надо относиться философски.

– Мама, я стараюсь относиться философски. Но я не понимаю, почему у нас в России все время какие-то проблемы – то коммунисты и разрушение церквей, то переходный период, то финансовый кризис? Сначала ты была невыездная, затем вы потеряли деньги в «Чаре», теперь банк прекратил выплаты – будет ли конец этому?

Понимаешь, Платон, – отвечает Надя, – Россия вообще очень сложная страна. Ее судьба весьма неоднозначна. Но если ты хочешь жить в этой стране, говорить и читать на родном языке, тебе придется очень рано научиться стойкости.

– Я не уверен, – задумчиво отвечает Платон, – что свяжу свою судьбу с Россией.

– Это гордыня, – твердо говорит мать.

– Может быть, может быть. Кстати, мама, я давно хотел спросить, а Чубайс – хороший?

– Безусловно, – отвечает Надя, – а теперь иди читай своего Джойса.

Так мальчика Платона учат любить жизнь во всех ее проявлениях.

И вот я думаю: ведь не будь финансового кризиса, ни родители Виталика, ни Настины родители, ни мама Платона не смогли бы научить своих детей таким сложным вещам, как любовь к родному пепелищу и в то же время к отеческим гробам. То есть, возможно, и смогли бы, путем, например, покупки черепахи вместо собаки, но это заняло бы гораздо больше времени, сил, и неизвестно еще, принесло бы результаты или нет. Ведь не все дети так восприимчивы, как я. Поэтому, если б финансового кризиса не было, его бы стоило придумать.

Иногда, правда, мне кажется, что его и придумали. Просто для того, чтобы объяснить нам что-то важное и нужное про жизнь и Родину. Как детям. Мы ведь, в сущности, и есть дети. Их дети – Правительства Российской Федерации, Государственной думы, Ассоциации российских банков, товарища Сороса. А они – наши родители.

Мы их спрашиваем: «Когда ж это все кончится?»

А они нам в ответ: «Чего?!»

«Московские новости», 25.08.1998

 

РЫБИЙ ЖИР

Предупреждение

Детство, да. Так ведь? Ведь именно детство вы любите вспоминать, мои крошки? Дневной сон, Новый год, мама в кримплене и папа на футболе. Да? Ну что ж, щас вам будет детство.

Молоко. Кипяченое, с тонкой пенкой, сморщенной, как обезьянья ладонь.

Пряники. Каменные, как пол в метро.

Ирис. «Золотой ключик», в котором навсегда остались молочные зубы в количестве четырех штук.

Суп. В нем плавали ошметки мутно-прозрачного, как медуза, репчатого лука.

Горчичники.

Снова молоко. Но уже в качестве лекарства, с содой, маслом и боржомом. Не рецензируемо.

И вот – вступают медно-духовые, затем ударные, к ним присоединяются струнные щипковые – апофеоз всего, смерч вкуса, ураган аромата, атомная бомбардировка, фашистские эксперименты на людях, ну как, как это еще назвать?! РЫБИЙ ЖИР, короче говоря. Лекарство для маленьких негодяев. Вспомнили, тютьки? Вижу, вижу, что вспомнили. Но недостаточно. Сейчас будем сильно вспоминать, по-взрослому. Сначала вспомним вкус.

Вкус

В детстве меня окружали гады. Мама с папой были гадами. Бабушка с дедушкой – тоже гады. В детском саду – сплошные гады, больше там вообще никого не было. Самые гады сидели в поликлинике, это было такое сборище гадов, такое! И вот все эти гады собрались вместе, в какой-то своей не известной никому гадской норе, и придумали змеиное слово «рахит». У меня, прелестной плоскостопои девчушки, рахит! Сперва они загадили воздух, накормили меня смесью «Малыш» из металлической крошки, не дали мне света и тепла, заставили мандарин расти только зимой, а потом они же и заявляют, что у меня рахит! И вот для этого рахита они стали меня травить рыбьим жиром, в котором есть витамин D.

По вкусу рыбий жир не напоминает ничего. В природе просто нет ничего, что имело бы такой вкус. Вы скажете – рыба. Так нет же, вы, у рыбы совсем другой вкус, у нее вкус рыбы, а не вот этого вот. Маслянистая жидкость стекает по подбородку, жесткая салфетка в руках мамы-гадины растирает жидкость по лицу, а папа-гад держит меня за руки. Мой рот крепко закрыт. И тогда эти люди безнадежно портят то, что мне дороже всего на свете, – бородинский хлеб. Они капают эту вещь на мой любимый бородинский хлеб.

«Пойди сюда, деточка, – говорят они с добротой на лицах. – Съешь кусочек хлеба».

Я ничего не забываю. Никогда. Я помню все: и как они не купили мне красный шлем витязя, а купили только красный меч витязя; и гречневую кашу; и «не рисуй слюнями на обоях»; и рейтузы – боже, как же я ненавижу рейтузы! – зеленого цвета; и «не ешь козявки»; и как меня не забрали в среду.

И вот я мщу. Я все продумала.

Проснувшись утром и от души порисовав слюнями на обоях, я умылась, быстро поела козявок и пошла по аптекам. Я обязательно должна была найти рыбий жир. Настоящий, масляный, в желтом отвратительном аптечном пузырьке. Таков был мой страшный победоносный план. И такое горе.

Нету. Нету нигде рыбьего жира. А где был, там кончился. В аптеке на Ореховом бульваре, которую мне посоветовали в справочной, я спросила:

– У вас есть рыбий жир?

– Жидкий или в капсулах?

Ах в капсулах! Никаких капсул мне в детстве не давали, чтоб все жидкое было, я сказала!

– Норвежский или отечественный?

– Отечественный, солнышко, отечественный.

– А отечественного нет. И я не солнышко. Я вас вдвое старше.

– Как нет отечественного? Как не солнышко? Тогда норвежский, мамаша.

– Я вам не мамаша. Тридцать семь тысяч, отдел готовых форм. Пробивайте.

Ну что делать, я пробила. А зря. Просто выброшенные деньги. Это не то! Не то, вы понимаете?! Нет вкуса. Нет ВООБЩЕ никакого вкуса! Это не рыбий жир, это профанация. Будем искать отечественный. Со вкусом.

Засада

Для начала я позвонила в Минздрав. Я хотела узнать, где и в каких количествах производят российский рыбий жир. Но задача, представлявшаяся мне поначалу элементарной, оказалась дьявольски сложной. Очень скоро мне пришлось осознать, что если я найду рыбий жир, то это будет венцом моей карьеры.

Из приемной министра меня любезно отправили в приемную первого заместителя министра. Из приемной первого заместителя я была отослана в комитет по питанию. Оттуда мой телефонный путь лежал в инспекцию по контролю за качеством лекарственных препаратов. В инспекции очень удивились и посоветовали обратиться в фармакологический комитет. На третий день я дозвонилась в фармкомитет и была отправлена к начальнику группы.

Начальник группы, женщина Татьяна Александровна, первой стране честно сказала мне, что не знает, где у нас производят рыбий жир. И в каких количествах. Может быть, сказала смелая женщина, его не производят совсем, потому что у нас отравлены воды и в этих водах плавают отравленные рыбы.

Я задумалась. Я уже поняла, что помощи мне ждать неоткуда, надо действовать в одиночку. Может быть, придется даже нарушить какой-нибудь закон. Например, убить кого-нибудь. Или что-нибудь выкрасть. Я чувствовала, что мне понадобится вся моя хитрость, вся мощь моего изворотливого ума. Итак, я снова позвонила в справочную. Мне сообщили адрес единственной аптеки в Москве, где в тот момент был отечественный рыбий жир. Я поехала на Каширское шоссе, предварительно приклеив себе бороду. В аптеке мне, естественно, сказали, что рыбий жир только что закончился. Я не удивилась.

Возможно, за мной следили и уже сообщили в аптеку о моих странных пристрастиях. Спокойно выйдя на улицу, я пошла искать телефоны-автоматы, внимательно наблюдая, нет ли за мной хвоста. Из третьего автомата я позвонила в ту же аптеку, в которой только что была. В отделе готовых форм мне сказали, что про рыбий жир надо звонить в отдел приемки.

Любовь Нишановна, руководитель приемки, принимала товар. Она принимала его два часа сорок пять минут. Через три часа я уже разговаривала с Любовью Нишановной.

– Нет, я не знаю, кто производит рыбий жир. Но поставляет нам его фирма «Медэк-Москва». Запишите их телефоны.

В фирме «Медэк-Москва» телефон был занят навсегда. Но зато на складе фирмы телефон работал. Мне решительно везло. Мой банальный план положиться на русскую безалаберность сработал! Что за страна! Воистину у нас правая рука не знает, что делает левая. Я позвонила в отдел реализации, и мне сразу же сообщили, что рыбий жир они получают на Тверской фармацевтической фабрике.

Сотрудники отдела просто забыли, что производство рыбьего жира – военная тайна.

Я ликовала. И я поехала в Тверь.

Тверь

Для любого жителя столицы выезд из Москвы – это несколько пугающая, но важная встреча с родной страной. Поэтому по дороге в Тверь я предавалась конвульсивному патриотизму.

Золотая русская осень окрасила позднюю листву русских деревьев во все цвета русской радуги, кроме синего. Желтели огнем русские клены, тихо шептала своими багряными листьями русская осина (впрочем, возможно, это была русская ольха). Зеленели русские сосны. В районе Завидово русские женщины торговали тыквами прямо на русской дороге. Мелькнула русская река Шоша с надписью на мосту «riv. Shosha». Я вспомнила, что на Shoshe в прошлом году отдыхал глава русского государства – русский president. И мысль моя потекла по бурному руслу политических и социальных катаклизмов, преследующих мою отчизну. Я ехала на Родину, в суровый край, я ожидала увидеть воочию, как строгие сильные люди, без зарплаты и веры в правительство, варят рыбий жир, несмотря ни на что и вопреки всему.

Вместо сурового края с возвышающейся на горе церковью я въехала в город, где на первом же перекрестке мой взгляд остановился на надписи «Секонд-хэнд». Именно так – «се», но «хэ». Затем на улице Ленина меня подстерегал магазин «Reebok». На проспекте Победы торжествовали шейпинговый клуб и обувь фирмы «Ессо». Наконец я выехала из города и оказалась у железных ворот Тверской фармацевтической фабрики.

Пахло лекарствами. Главный инженер фабрики Диана Александровна долго не могла понять, чего я от нее хочу.

– Мы не производим рыбий жир, поймите, в Твери же нет трески!

– А разве его делают только из трески?

– Нет, из путассу, из макроруса, я слыхала, даже из минтая стали делать.

– А кто же его делает-то? – осторожно завопила я.

– Да не волнуйтесь вы так, сейчас я вызову завотделом поставок, она вам скажет.

Завотделом поставок, Екатерина Сергеевна, посмотрела на меня с подозрением:

– Из Москвы, значит?

– Из Москвы. Вот рыбьим жиром интересуюсь.

– Так мы его только фасуем. К нам он поступает в канистрах или баллонах.

– От кого поступает?

– От наших партнеров.

– От каких?

– Я вам этого не скажу, это наша тайна.

– Но почему?

– Так конкуренция же! Может, вы нашим конкурентам скажете.

Екатерина Сергеевна гордо выплыла из кабинета главного инженера.

– Диана Александровна, ну скажите, пожалуйста, где, в каком месте его делают!

– На Севере. В Мурманске.

– А почему это тайна? Это военная тайна?

– Да нет. Коммерческая. Рынок ведь.

И мы заговорили про рынок.

Несколько лет назад фабрика была приватизирована. Оказалось, что, вопреки моим ожиданиям, она приносит прибыль, и сотрудники фабрики регулярно получают вполне приличные дивиденды. Кроме того, рынок принес еще одно новшество – мужчины на фабрике не пьют. Мужчин тут мало, в основном в механическом отделе. Тут даже грузчики – женщины. Но зато и грузчики не пьют. И механический отдел тоже не пьет – все держатся за работу. Фабрика выпускает настойки и экстракты из трав. А рыбий жир здесь действительно только фасуют. Для внутреннего и внешнего употребления.

– А как это его для внешнего употребления можно использовать?

– Так он же входит в состав мази Вишневского. И других мазей тоже.

– А как вы с ним работаете – он же пахнет?!

– У нас тут все пахнет. Мы привыкли. Да и потом мы с ним теперь не так уж много работаем. Раньше намного больше.

– Вот я как раз и хочу выяснить, почему его раньше было больше.

– Потому что сейчас в рыбах стали находить пестициды. Несколько лет назад нам вообще перестали его присылать. Сейчас потихоньку опять начали.

В этот момент в кабинет к Диане Александровне входит немолодая стройная дама со следами когда-то яркой русской красоты. Раиса Сергеевна занимается кадрами.

– Вы из Москвы? – приветливо спрашивает она.

– Из Москвы.

– А Леночку Ходорковскую знаете?

– Нет. Да потом… – неловко мнусь я, – Москва-то большая.

– Ну да, ну да, я понимаю. Ну а Мишу Ходорковского вы знаете?

– Э-э, – я несколько дурею, – какого?

– Ну из «МЕНАТЕПа».

– Я с ним не знакома вообще-то. А что?

– Ну, если познакомитесь, передавайте привет от тети Раи из Калинина. Леночка, жена его, она ж дочка моей двоюродной сестры. Я ее очень люблю. Передайте ей.

Вот я и передаю. «Дорогая госпожа Ходорковская! Леночка! Вам привет от тети Раи из Калинина. Она Вас очень любит. А Вы ее любите? Напишите нам, пожалуйста, об этом. И еще напишите, кормили ли Вас в детстве рыбьим жиром. До свидания, успехов Вам. Всегда Ваша, Дуня».

После этого эпизода мне на фабрике стало очень хорошо, я осмотрела цеха, попила кофе и поговорила с Дианой Александровной про Чубайса, которого мы обе очень уважаем и где-то даже любим. На прощанье мне подарили флакончик. С рыбьим жиром.

Рыбий жир как таковой

Я ехала домой, прижимая его к сердцу. Вот он, заветный, вот он, желанный мой. Я так долго искала его, что успела его полюбить. Я столько знаю про него! Я знаю, что он очень полезный. Я знаю, что витамин D находится в нем в своем первозданном природном виде, а не в синтезированном, как в иностранных поливитаминах. Я знаю, что он действительно помогает от рахита. Впервые им стали целенаправленно кормить население после войны, когда слабых и голодных детей в победившем СССР было немало. Дети потом выздоровели, но рыбий жир, производившийся в стратегических количествах, отменить как-то забыли, как, впрочем, и рахит.

Он не виноват, что нам его пихали. Просто добрая, заботливая партия хотела нас всех вылечить. Конечно, немного перестаралась. Конечно, не все страдали рахитом. Но ей, партии, было некогда с нами разбираться, она была занята и поэтому решила на всякий случай вылечить сразу всех. Вот мы и возненавидели рыбий жир. А он ни в чем не виноват!

Дрожащими руками я отвинтила крышку флакона. Стучащими зубами вытянула пробку.

Глотнула. А-а-а-а-а-а-а! Караул! Все в бомбоубежище! Воздушная тревога! Смерть врагу! Гитлер капут! Это пить нельзя.

– Але, мама? Мамочка, приезжай ко мне, я так соскучилась!

Запах

Да, мама, да, голубушка, запах тебе не нравится. А мне, думаешь, нравился, а? В фармакологическом комитете Минздрава мне сказали, что можно делать и без запаха, как у норвежцев, но на это денег нет. Знамо дело, откуда ж им взяться-то?

Ты, мама, наверное, ждешь от меня морали и горестных обобщений? Так нет же. Я вот что думаю: жалко все-таки, что теперь рыбий жир мало употребляют. Потому что рыбий жир – это великая тренировка. Это тест. Вопрос теста очень простой: можете ли вы жить в этой стране? Тот, кому не довелось попробовать настоящий русский рыбий жир, так никогда и не узнает, так и не решит, на своем ли месте он находится, не ест ли чужой хлеб, не женат ли на чужой жене, своих ли детей растит. Так и будет он всю жизнь сомневаться. Потому что только наш рыбий жир содержит помимо витамина D массу полезных сведений о России. О том, что жизнь здесь сложна и не всегда приятна. Но очень полезна. О том, как важно уметь взять себя в руки, зажать себе нос и стойко делать то, что тебе скажут. О том, что, только осознав свинцовую мерзость жизни, можно по-настоящему оценить ее кисейную прелесть. О том, что русская соборность живет и побеждает – если рахит, то у всех. И не надо выделяться из коллектива.

Жаль, что сейчас никто не пьет рыбьего жира. Из-за этого мы несколько подрастеряли свои подлинные духовные ценности. Как же мы дальше-то? Как обустроим Россию? Нужно что-то срочно сделать. Напрячься и придумать что-нибудь взамен. Не рахит, так хоть кариес. Что-нибудь. Что-то, что опять нас всех объединит.

Вряд ли поначалу это будет красивая национальная идея.

Но мы найдем ее. Я знаю. Я верю в свой народ.

«Столица», 28.10.1997

 

ТРАКТАТ О ВРАГАХ

Я не знаю, как у вас, а у нас на петербуржщине кризис. Каждая заметка в каждой газете обязательно содержит слово «кризис». Юбилей дирижера Темирканова рецензируется – без кризиса никак не обойтись, культура все-таки. Судьба макак-лапундеров (они же свинохвостые макаки) – кризис, поскольку зоология, натурально. На Гражданском проспекте мужчина поскользнулся – так само собой, в городском хозяйстве кризис с песком. Дяденька-риелтор сел в тюрьму – давно пора было ему туда, но кризис про него такое выявил, такое! В Шлиссельбурге неоплаченные рабочие заперлись в единственной котельной и сказали, что здесь теперь будет город-льдина, – администрация их выманивает, потому что денег все равно не будет, кризис.

И постепенно становится понятно, что кризис – это то, что нам давно уже было нужно. Это, собственно, и есть та самая национальная идея, которую так упорно ищут. Не надо больше искать – вот она, сама к нам пришла, добрая и сильная. Ведь в национальной идее что главное? Чтоб она всю нацию объединяла. Поразительно, почему мы все раньше до этого не додумались?! А с другой стороны, не менее поразительно, что мы все-таки самостоятельно до этого дошли. И сейчас уже стоит вспомнить, как это произошло.

Значит, поначалу нам совершенно правильно все аналитики сказали, что в основе национальной идеи лежит сильная общая эмоция. Мы, конечно, тут немного растерялись. С общими эмоциями последние годы было туго. То есть сильные эмоции были, но у всех свои. Но потом наше коллективное бессознательное взяло себя в руки, одумалось и поняло, что, несомненно, одна общая эмоция у нас есть. Это, извините, ненависть. Причем запасы ее в обществе неисчерпаемы.

Даже нет никакой необходимости говорить про власть, государство, правительство и лично президента. Тут уже в какой-то момент ненависть испытывать стало просто глупо. Ведь кругом столько всего, мир так разнообразен! Вот, например, соседи. Соседи созданы для ненависти, никакого другого смысла в них нет. Или коллеги. Начальство опять же. Подчиненные – какой здоровый человек их полюбит?

Транспорт – школа ненависти. Магазин – неиссякаемый источник. Подъезд с курящими подростками; подъезд с сидящими бабульками; он же без лампочки; там же воняет; на стенах слова; лифт не работает. Потом наконец мы входим в родной дом. Дома нас что поджидает? Заговор. Кто его организовал? Родственники. А родственники – они нам кто? Правильно, враги.

Взаимная ненависть пешеходов и автомобилистов всем известна. Проводников и пассажиров связывают те же отношения. Работники ЖЭКа и жители дома отродясь не испытывали друг к другу ничего, кроме ненависти. Попы ругают прихожан, прихожане – попов. Журналисты и читатели воюют непримиримо. Врачи, как известно, убийцы. Санитары – оборотни. Учитель – враг ребенка. Поэты не убивают композиторов только потому, что ждут, когда режиссеры начнут мочить актеров. Отношения собесовских работников с собесовскими клиентами напоминают отношения гестапо с партизанами. Рабочий терпеть не может интеллигента, интеллигент на дух не переносит крестьянина, крестьянин ненавидит всех с полным на то основанием.

И это только часть действительности, ее одушевленная составляющая! А есть еще ведь богатейший вещный мир, не менее нам враждебный! Бытовая техника, засорившаяся канализация, панельный дом, вздувшийся паркет, зависший компьютер, непарные носки… А природные явления, они что, разве за нас? Конечно, против. В общем, все это вызывает мощный, бесконечный фонтан ненависти. Так что с эмоцией у нас давно уже наблюдался полный порядок.

Другое дело, что для полноты национальной идеи одной эмоции мало. Те же самые аналитики (тоже, кстати, довольно противные) упорно талдычили, что эмоция должна быть конструктивной. Тогда все получается. А ненависть, как известно, скорее деструктивная идея, чем наоборот. Поэтому мы долгое время были в тупике. Нашу ненависть необходимо было обогатить чем-то конструктивным и позитивным, а это совсем непросто. И вот тут, на наше счастье, подвернулся кризис.

Кризис прекрасен тем, что раз и навсегда все оправдывает, придает всему некий элегический фатализм. Печаль моя светла, поскольку непреодолима. Ненависть наша добра, потому что бесцельна. Кризис снабдил нас всех чудесным ощущением: все мы ненавидим друг друга, но никто в этом не виноват. Оно так само произошло. И будет впредь, ничего уж тут не поделаешь. И главное, не надо ничего поделывать! Не мы его устроили, не нам его преодолевать.

Не знаю, как вы, а я необычайно остро и нежно ощущаю эту новую реальность.

Вот снимаю я квартиру. Хозяйка этой квартиры, естественно, мой заклятый враг. Она приходит без звонка, копается в шкафах, требует, чтобы я переводила ей с английского письма ее дружков, не говоря уже о том, что я плачу ей, – в общем, гадина. Раньше я бы с ней ссорилась, искала бы другую квартиру с другой хозяйкой, а теперь это совершенно бессмысленно – кризис, переезжать дорого.

Или вот в моей собственной квартире делают рабочие ремонт. Ежу понятно, что их целью является не ремонт, а полное и окончательное разорение моей семьи. Я, разумеется, рабочих этих ненавижу. Но если прежде моя ненависть подвигла бы меня к ряду активных и неприязненных действий – торговле с рабочими, шантажу, скандалам, – то теперь я понимаю, что их вымогательство, как и моя скупость, всего лишь следствие кризиса.

Работать я чрезвычайно не люблю. Соответственно, с людьми, которые заставляют меня это делать, я связана отношениями взаимной, скажем мягко, подозрительности. Но скажите, стану ли я теперь искать другую, менее обременительную службу? Решусь ли я вообще уйти в творческий отпуск? Нет, конечно.

Коллеги, родственники, друзья – еще недавно я легко расставалась с ними во имя, например, убеждений. Теперь суеверный страх остаться наедине с кризисом удерживает меня от любых резких движений.

Более всего приятно то, что я явно не одна такая. Люди в транспорте притихли, в магазине часто можно услышать нежный шепот, в ЖЭКе витает аромат сочувствия, в поликлинике медленно расцветает волшебное братство больных и врачей, бизнесмены сменили СВ на купе, и все, все взялись за руки, друзья, но не для того, чтоб не пропасть поодиночке, а чтобы всласть пожаловаться. Всем тяжело, все потеряли, все поняли, что не от добра добра не ищут, а от худа тоже не надо искать добра. Все склоняются головами друг к другу, все ласково поглаживают друг друга по плечам, тихо утешают. Ты плохой, и я тоже. Ты меня не любил, и я тебя не жаловал. Ты виноват, но не виноват. И я такой же. Всем хорошо, все вместе. Мы снова одна большая семья.

От любви до ненависти, говорят, один шаг. Оказалось, что от ненависти до любви – еще меньше.

«Московские новости», 26.01.1999

 

ДЕВУШКА И СМЕРТЬ

Какой бы путь развития ни выбрала многострадальная Россия, рано или поздно мы этот путь покинем и разбредемся по гробам. А многострадальная будет дальше выбирать путь без нас. Она, в общем-то, и сейчас выбирает без нас. Заметьте, мы ведь на ее выбор никак повлиять не можем, она – отдельно, и мы – отдельно. Мы, видимо, просто какое-то этническое недоразумение, которое со временем, возможно, рассосется. То есть Россия будет, а мы – нет.

Может быть, это и к лучшему – вот так разойтись по-хорошему. А то вместе у нас как-то получается не очень. Смерть нам всем принесет колоссальное облегчение. Безусловно. Но главное – многострадальной России станет значительно легче. Она ведь именно от нас и страдает, оттого, что мы в ней живем и мешаем ей спокойно заниматься тем, что ей интересно. Запускать воздушных змеев, изучать эсперанто, танцевать румбу или что там ей еще нравится. А тут мы. Корми нас, одевай, давай нам свободу, деньги, образование, прогноз погоды. И к тому же мы все время недовольны: и коммунисты нам не нравятся, и демократы не подходят. Вот потребовали правительство народного доверия, получили его, а оно нам опять несимпатично. А Россия, значит, как золотая рыбка, должна к каждой нашей придури прислушиваться и выполнять. Так конечно она озверела, тут кто хотите озвереет!

В общем, надо нам поскорее умереть. Так будет лучше. А МВФ-то как обрадуется!.. ООН на поминках назюзюкается до синих соплей, Сорос что-нибудь споет, Литва с Эстонией подерутся, но потом помирятся, Клинтон с Олбрайт будут целоваться взасос прямо на глазах у Хилари, в общем, будет весело. Но, с другой стороны, не можем же мы вот так, все разом. Какое-нибудь коллективное самосожжение в масштабах целого народа – это как-то уж слишком, у человечества останется неприятный осадок. Значит, придется как-то доживать до естественного конца.

Но просто так ждать мы не можем, это не в нашем национальном характере. Мы, конечно, народ терпеливый, но неспокойный. Как куры. Все чего-то бегаем по двору, крыльями хлопаем, хотя взлететь все равно не можем. Такая уж у нас природа, надо к этому спокойно относиться, философски, не обращать внимания.

Вот, например, давайте наметим акцию протеста. Против чего, собственно, мы собираемся протестовать? А так. Что уж, и попротестовать нельзя? Ну получили мы все, что хотели, все равно ведь нам неприятно. Ельцина в отставку? Так он давно уже в отставке и самороспуске, сидит себе кушает конфеты. Зарплаты и пенсии? Так они уже в печати, вот подсохнут чуть-чуть – и пожалуйте вам зарплаты. То есть никаких конкретных претензий у нас ни к кому нет. Есть протест общего характера, мировоззренческого, так сказать.

Мы, знаете ли, недовольны. Погода отвратительная, не топят, пахнет какой-то гадостью, зубная паста пропала, дети растут негодяями, на потолке наблюдается протечка, бабушка уже совершенно ничего не соображает, пепельницы все грязные, лифчика приличного нет, набойки некогда поставить, Вася десять рублей занял и не отдал, вчера выпили, утром просыпаемся – ни сока, ни рассола, даже чая в доме нет. Протестуем. Так жить нельзя. Но приходится!

Вот кончится акция протеста. И чем бы нам таким еще заняться? Может, птиц погоняем? Жалко, осень, почти все улетели. Или вот еще хорошее занятие – очереди. В очереди как-то жизнь полнее кажется, можно встретиться с интересными людьми, поговорить, человек эдак за сто до кассы громко, на всю очередь, заявить: «А я вот никому уже не верю! Никому!» Тут к тебе кто-нибудь повернется и скажет: «А тебя, собственно, никто и не уговаривает. Хочешь – верь, хочешь – не верь». Ну, тут, конечно, скандал начнется, пихание, придет директор магазина, произнесет что-нибудь остроумное, мы ему ответим – так, глядишь, и еще один день пролетит.

Еще хорошо перед смертью богоугодными делами заняться. Айда все работать в хоспис. Все равно другой работы нет, да и ходить далеко не надо – вот он, хоспис-то, практически везде, в каждом доме. Пьющий муж, жена-истеричка, больные дети, слабоумные старики, и все нуждаются в уходе. Поможем им!

Надо бы, конечно, до кончины дела привести в порядок, долги отдать, но это вряд ли получится. Мы при жизни-то не отдавали, а теперь уж совсем как-то глупо.

Можно, конечно, затянуть потуже пояса, все равно ведь помирать. Но, с другой стороны, и гульнуть перед смертью охота. А тут как раз ноябрьские подоспеют: парад, демонстрация, случаи алкогольного опьянения – все путем.

Так. Гульнули. Что еще остается сделать? Ну, сказать что-нибудь на прощанье. Например, нижеследующее.

Уважаемое человечество! Дорогие люди доброй воли и лично товарищ Камдессю!

Сегодня, как, впрочем, и вчера, Россия находится на перепутье. В этот тяжелый для мира момент мы, народ России, считаем необходимым найти в себе мужество и уйти. Непросто нам далось это решение. Мы провели ряд консультаций, приняли все возможные меры, но ничего не помогло. Все бесполезно. Вопрос стоит однозначно: либо мы, либо Россия, кто-то должен уйти. В такой ситуации любая нация на нашем месте сделала бы выбор в пользу Родины. Впрочем, любая нация вряд ли окажется на нашем месте. И вот мы четко и внятно говорим: Россия будет, ее не может не быть. Пусть без нас, но она увидит светлое будущее и вспомнит нас добрым словом. Мы выражаем глубокую признательность всем правительствам, фондам, банкам, инвестиционным компаниям, общественным организациям за ту поддержку, которую мы чувствовали все эти годы. Они не прошли зря – за это время мы поняли, что нет в мире ничего дороже нашей Родины, в прямом и переносном смысле. Мы узнали, что такое свобода, что такое парламент и что такое камамбер. Мы оставляем Россию вам, можете спокойно качать тут нефть, пилить лес и растить картофель – нам этого больше ничего не нужно. Единственная неприятность: мы тут немножко напроказничали и создали правительство народного доверия, так вот оно останется, оно никуда уходить не собирается. Но вы уж как-нибудь с ним разберитесь. Помните, что России нужна крепкая рука, на этом как раз мы с ней и не сошлись. Не повторяйте наших ошибок, а то она и вас того, замотает. И, ради бога, не жалейте денег на наши похороны – ведь это в последний раз вы на нас потратитесь. А иначе мир ждет экологическая катастрофа. Она уже много лет тут у нас сидит, как заноза, и поджидает мир. Так что не жадничайте. На могиле установите, пожалуйста, скромную гранитную плиту с бронзовым Петром и мраморным Пушкиным (заказать можно Церетели, он возьмется). Напишите: «Здесь лежит русский народ. Весь». Предупреждаем сразу, не стоит поручать правительству народного доверия уход за могилой – оно не справится. Впрочем, решайте сами. Итак, прощайте. Вспоминайте нас, нам так хотелось еще пожить, но видите, не получилось. Всем спасибо. Слава России.

По-моему, убедительно. Я прямо слышу горестные всхлипы.

Ничего, родные! Россия-мать всех утешит. Она-то ведь остается.

«Московские новости», 13.10.1998

 

ЖЕЛТОЛИЦЫЕ СЕСТРЫ ПО РАЗУМУ

Лет пятнадцать назад в журнале «Здоровье» было опубликовано письмо читателя, оставившее глубокий след в моей памяти. Письмо выглядело так: «Уважаемая редакция! Полгода назад по совету знакомых мы с женой начали пить морковный сок для укрепления организма. Выпивали мы два литра в день. Теперь лица у нас стали желтые. Что нам делать?»

Долгие годы я с интересом и некоторым душевным содроганием размышляла над удивительным характером автора письма. Я пыталась представить себе быт, социальное положение, возраст этого человека, перипетии его судьбы, обстоятельства написания этого бессмертного текста, желтое лицо его жены. И лишь недавно меня поразила мысль: каким же должен быть журнал, решившийся на подобную публикацию?

Отыскав на даче у друзей несколько пачек «Здоровья», я принялась читать. Два дня наслаждения! Ни с чем не сравнимое удовольствие от соприкосновения с кристальной, пьянящей человеческой глупостью!

Прочитав все пачки журнала, я почувствовала глубокое сожаление, внутреннюю пустоту. Казалось, ни одно из известных мне современных изданий не сможет теперь заменить мне «Здоровья». «СПИД-Инфо», «Мегаполис-экспресс», «НЛО» – все казалось мелким, суетливым и неискренним. Но отчаяние было недолгим. Теперь я читаю женские журналы. Это даже лучше, чем «Здоровье», господа.

У женских журналов есть несколько излюбленных тем и приемов, обязательных абсолютно для всех.

Во-первых, конечно, хламидиоз. Заболевание, передающееся половым путем, но не венерическое. Сифилис и гонорея – это слишком грубо для женского журнала. То ли дело хламидиоз! В нем есть изящество, легкость, он с трудом распознается и долго лечится, давая простор для советов, рецептов и рекомендаций. Хламидиоз заставляет задуматься – но ненадолго. Он назидателен – но без пафоса. Это чистый клад для журнала. Это возможность поговорить о случайных связях, смене партнера, легкомысленном пренебрежении здоровьем, личной гигиене. Тон, которым женские журналы пишут о хламидиозе, подошел бы для лекций в пансионате для девочек, больных аутизмом. «Хламидиоз передается половым путем. Это значит, что возможность заразиться подстерегает вас во время полового акта». Что-нибудь в этом роде.

Вторым любимым детищем женских журналов являются тесты. Тесты предлагается решать по любому поводу. Неутолимая жажда самопознания, по мнению журналов, делает женщину женщиной. В последнее время я стала подозревать, что где-то в потайном месте существует целый центр по разработке тестов на все случаи жизни. Иначе чем можно объяснить невиданную предусмотрительность женских журналов? Любая ситуация – от обыденной до исключительной – сразу находит свое отражение в тестах. Разброс тем – небывалый.

«Агрессивны ли вы?» (Это название теста.)

1. Если вас обозвали дурой, вы:

а) киваете в ответ – 0 очков;

б) говорите «сам дурак» – 1 очко;

в) хватаетесь за топор – 3 очка.

2. Если вам хочется есть, вы:

а) едите – 0 очков;

б) срываете дверцу холодильника – 1 очко;

в) хватаетесь за топор – 3 очка. 

И так далее.

Или вот чудесная тема теста, недавно прочитанного мною: «Как вы относитесь к смерти?». Вопросы примерно следующие:

1. При виде гроба вы:

а) смеетесь – 1 очко;

б) падаете в обморок – 2 очка;

в) впадаете в кому – 3 очка.

2. Когда у вас умерла подруга, вы:

а) смеялись – 1 очко;

б) упали в обморок – 2 очка;

в) впали в кому – 3 очка.33 

Конечно, особенно мне полюбились тесты на коэффициент интеллекта. В женских журналах IQ определяют следующим образом:

«Волга впадает в Каспийское море» – это… а) парадокс – 1 очко; б) новость – 2 очка;

в) аксиома – 124 очка. 

Как вы понимаете, цель тестов на IQ здесь сугубо терапевтическая.

Третьим китом, на котором стоят все женские журналы, являются душераздирающие истории из жизни женщин.

«Оля познакомилась с Васей на дискотеке. Оля училась в одном институте, а Вася учился в другом институте. Оля и Вася стали встречаться. Однажды у Оли родители уехали на дачу. Оля и Вася остались одни. В этот вечер Оля и Вася стали близки. Через два часа Оля поняла, что беременна. Но Вася не хотел ребенка. Оле пришлось сделать аборт. С тех пор близость с Васей вызывала у Оли страшную боль, и Оля не могла достичь оргазма. Вася решил, что Оля фригидная, и стал встречаться с ее подругой Кристиной. Оля осталась одна. У нее не было желания жить. Она бросила институт. Стала пить. Употреблять наркотики. Нюхать клей. Заниматься проституцией. Однажды Вася увидел женщину, рывшуюся в помойке. Это была Оля. Он ее не узнал».

Но так, конечно, бывает не всегда. Ведь цель женских журналов – вселять в женщину оптимизм. Поэтому на следующей странице, как правило, публикуется другая история.

«Маша и Саша познакомились на дискотеке. Маша была студенткой, а Саша работал риелтором. Маша и Саша стали встречаться. Однажды у Саши уехали на дачу родители, и Саша пригласил Машу к себе. В этот вечер Маша и Саша стали близки. Очень скоро Маша поняла, что беременна. Но Саша не хотел ребенка, и Маше пришлось сделать аборт. С тех пор близость с Сашей перестала доставлять Маше радость. Саша понял это и начал встречаться с Машиной подругой Анжелой. Маша осталась одна. У нее не было желания жить. Но она преодолела себя. Закончила институт. Пошла работать. Открыла свою фирму. Вышла замуж за хорошего человека – немца. Недавно Маша приехала в Москву погостить. Проезжая в своем „мерседесе" по Ордынке, Маша увидела двух людей, рывшихся в помойке. Это были Саша с Анжелой. Маша их не узнала».

Помимо историй из жизни, в женских журналах есть еще один жанр, от которого я пребываю в упоении: статьи с советами. Советы обычно одни и те же, зато различаются ситуации, при которых этими советами рекомендуется пользоваться. Так, с одной стороны, если ваш любовник потерял к вам интерес, вам советуют надеть сексуальное белье, зажечь свечи, включить тихую музыку, приготовить на ужин что-нибудь необычное и оставить «забытыми» на обеденном столе кружевные трусики (почему-то в женских журналах слово «трусы» считается непристойным и везде фигурируют только эти омерзительные «трусики»).

Но, с другой стороны, если вы встречаетесь наедине впервые, вам тоже советуют надеть сексуальное белье, зажечь свечи, включить тихую музыку и оставить на столе кружевные трусики.

В случае осложнений на работе, усталости, плохого настроения, задержки месячных, бесплодия, безденежья, скуки, конца света журналы рекомендуют поднять жизненный тонус путем надевания сексуального белья, включения тихой музыки и зажжения свечей.

Кроме сотрудников журнала, советы читательницам дают звезды эстрады, кино и телевидения. Наташа Королева, Ольга Кабо и Светлана Сорокина в один голос твердят: спите днем, протирайте лицо огурцами, занимайтесь спортом, не курите. Мойте руки перед едой. Интервью, содержащие подобные откровения, кочуют из журнала в журнал, из номера в номер. Кому это нужно? Неужели кто-то это читает?

На эти вопросы лучше всего отвечает почта женских журналов. О, эти письма! Татьяна Ларина, Жюли Карагина, маркиза де Мертей, госпожа Севинье – все эти знаменитые эпистолярные амазонки – бескрылые ничтожества, лишенные фантазии и чувства стиля.

«Дорогая редакция! Хочу поделиться радостью: я люблю и любима. Мы с Никитой вместе уже шесть месяцев и безумно, безумно счастливы. Но у меня есть одна проблема. У меня прыщи. Подскажите, что мне делать? Марина».

«Дорогая редакция! Мне уже 18 лет, но я еще не встретила того Единственного, кто составил бы мое счастье. Все девчонки надо мной смеются и считают, что я несовременная. Но я думаю, что секс – не главное. Главное, чтоб была любовь. Кто же прав? Светлана».

«Дорогая редакция! Мой парень не любит пользоваться презервативами, а я считаю, что это просто необходимо. Как нам быть? Ира».

«Дорогая редакция! Мой муж стал поздно приходить домой. Что это означает? Л. С, Люберцы».

Почта женских журналов убедительно доказывает, что читательницы находятся в непрерывном и страстном диалоге со своими изданиями. Гармония и взаимное удовлетворение царят в этом мире, условно называемом женским. На первый взгляд, в нем есть все составляющие нормального женского бытия – любовь, работа. Здоровье, досуг, дети, кухня. Но интонация, принятая в этом мире, вечно звенящая струна идиотизма, аккомпанирующая любому тексту, настойчиво свидетельствуют о том, что женщины – умственно неполноценная часть общества. И письма читательниц не опровергают этого впечатления.

Не могу сказать, что мысль о безнадежном кретинизме моих соотечественниц кажется мне очень уж привлекательной. Я думаю, что все-таки женские журналы над нами издеваются. Поэтому я решила обратиться с открытым письмом ко всем женским журналам сразу.

Уважаемые редакции!

Хочу поделиться с вами радостью: я очень люблю читать все, что вы пишете. Ваши советы и рекомендации вернули мне желание жить. Теперь, когда муж приходит с работы и вешает на крюк свой отбойный молоток, я встречаю его в сексуальном белье, с лицом, протертым огурцами. При свечах муж с удовольствием съедает пачку пельменей, выпивает две бутылки пива, рыгает, утирает усы оставленными на столе кружевными трусиками и, счастливый, идет спать. А я еще долго кружусь по комнате под тихую музыку. Потом быстро мою посуду, выметаю из прихожей осколки асфальта, налипшего на отбойный молоток, готовлю обед на завтра, стираю, вышиваю крестиком и решаю тест на коэффициент интеллекта. Перед сном я прочитываю какую-нибудь интересную историю в одном из журналов, профилактически принимаю таблетку от хламидиоза и засыпаю. Но у меня есть одна проблема: лицо у меня стало желтое. Дорогая редакция, что мне делать?

«Московские новости», 04.08.1998

 

ГРУСТНЫЙ СУБЪЕКТ

Есть такой субъект Федерации – Ленинградская область. Никаких разительных, непредставимых для других субъектов отличий у него нет. Родовые его черты до того типические, что могут даже считаться символичными. Единственной особенностью этого субъекта является то, что он – область города, которого нет на карте. В этом, впрочем, тоже есть свой символический смысл: область – советское явление.

Областное место

Ленинградская область, как и всякая другая, состоит из деревень, поселков и небольших городов. Самые вкусные так или иначе куски откусил Петербург: Пушкин (Царское Село), Петергоф, Сестрорецк имеют статус муниципальных образований, подчиняющихся правительству города. Области достались малосодержательные населенные пункты вроде Всеволожска, Тосно или Колтушеи. Исключение составляет древний и бойкий город Выборг, последние годы говорящий на финском так же хорошо, как на русском. В Выборге есть замок, кинофестиваль, роскошный рынок, несколько очень приличных гостиниц и прелестный полуразвалившийся северный модерн. Больше в области ничего такого нет.

Если вдуматься, большая часть областных населенных пунктов представляет собой довольно странное зрелище – не то недогорода, не то передеревни. Для города в них не хватает инфраструктуры. Да и взяться-то ей там, в общем, неоткуда: безнадежно и навеки убыточные предприятия наполовину простаивают, а близость огромного мегаполиса создает иллюзию бессмысленности любой конкуренции с ним. Никакой собственно городской жизни в этих населенных пунктах не происходит. Никто не построит в Тосно аквапарк ни для того, чтобы привлечь в город туристов, ни для того, чтобы занять безработных. Тосно будет ждать, пока это сделает Петербург. Кингисепп не учредит оперного фестиваля по той же причине.

Для деревни же в этих местах слишком много этой самой инфраструктуры: ходит городской транспорт, строятся угрюмые многоквартирные дома, вечно гудят междугородние шоссе, плотность населения слишком велика для деревенской.

Деревня вообще не областное понятие хотя бы потому, что не административное. Не только административное. Деревни не строятся волевым решением начальства, не закладываются для обслуживания завода, они возникают и умирают сами по себе, они заводятся, как дети, друзья или вши. Для области деревня – это природный фон, вроде озер и лесов. Для деревни область – это те места, где покупают пальто и мебель.

Областное время

Но область и не территориальное понятие.

Года два назад мне пришлось некоторое время жить на одной из окраин Петербурга. Если мне не нужно было выезжать оттуда в центр, то покупка продуктов превращалась в существенную бытовую проблему. Не то чтобы продуктов вокруг не было – было, и много. Но ассортимент их навевал какую-то вполне метафизическую тоску. Рыбы, свежей или замороженной, не бывало нигде и никогда. Только в виде палочек и биточков. Мяса тоже не было – котлеты, пельмени, фрикадельки. Из овощей всегда в изобилии присутствовали лук и картошка. Вместе с унылыми блочными домами и жутко продуваемыми пустырями все это создавало отчетливый образ семьи, в которой работающие где-то далеко от дома родители возвращаются вечером домой, измотанные толкучкой в метро, и, не имея сил ни на что, кроме меткого броска полуфабрикатом в кастрюлю, кормят им золотушного ребенка, весь день болтавшегося во дворе со шпаной. По выходным они выбираются «в город», чтобы пойти в кино, в зоопарк, в магазин. Потому что то место, где они живут, – это не город. Это область.

На бульваре Красных Зорь – так называлось это благословенное место – меня охватывало всегда то же самое ощущение, что возникает в областных городах: дежавю. Время застыло там на отметке «1992 год». Чуть лучше, чем при советской власти, намного хуже, чем сейчас в Петербурге, Новосибирске, Калининграде, Новгороде, Самаре. Там, в области, в избытке приметы советского прошлого – в Тосно на фасаде панельного дома народ и партия по-прежнему едины, в Первомайском на слепой стене медленно осыпается ленинский профиль. Рыночная же экономика имеет до боли знакомые черты кооперации – немногочисленные ларьки с плохой дешевой водкой и гнилыми помидорами носят изысканные имена «Аякс», «Изабель» или «Стикс». Область не может ни вернуться назад, ни рвануть вперед. Областное время отстало от настоящего на несколько лет, а деревенское понимание вечности для области неприемлемо – вечность предполагает покой, а не вой автосигнализации под окном.

Областное сознание

Но если область – понятие не пространственное и не временное, то что же она такое, наконец? Видимо, область – это состояние. Если попробовать определить качества этого состояния, то основным и, может быть, единственно внятным окажется промежуточность. Промежуточность не предполагает ничего стабильного, поэтому промежуточность невозможно описать, она описывается только отрицанием, через то, чем она не является. Область не является ни городом, ни деревней. Можно ли представить себе областной патриотизм? Нет, конечно. Можно ли представить себе областную традицию – «здесь жили мои прадеды, живу я, будут жить мои правнуки»? Тоже нет. Можно ли представить себе областной «гений места», дух, выражающийся и в патриотизме, и в традициях, и в специфике, и в архитектуре? Нет. У области – любой – нет архитектуры. Ленинградская, Липецкая, Псковская области – все построены одинаково, везде один и тот же убогий советский пейзаж без особенностей и причуд. В лучшем случае можно найти два-три одноэтажных уездных особняка девятнадцатого века, где последние тридцать лет сидит какое-нибудь газоуправление под тусклыми пластмассовыми люстрами. Вот и вся архитектура, весь гений места.

Идея промежуточного областного сознания – это идея безнадежного ожидания, вечно продолженного, неопределенного будущего времени в неопределенном третьем лице. Когда-нибудь построят, отремонтируют, закопают, наладят, откроют. Никаких предпосылок для этого нет, никто не будет ничего делать, поскольку любая деятельность предполагает местоимения первого лица – я, мы. В области есть только «они», промежуточности всегда сопутствует апатия.

Областной человек

Человек может не уезжать из своего города, потому что он его любит, он к нему привязан. Человек не хочет расставаться с деревней, потому что деревня – это земля, и если ты привык к ней, то оставить ее трудно. Почему человек живет в области? Если учесть, что многие из областных жителей работают не по месту своей прописки, а в ближайшем крупном городе, то вопрос этот почти невозможно разрешить. Почему человек живет во Всеволожске? Потому что у него не получилось переехать в Петербург. Областной человек всегда рвется в областной центр, с этим центром связаны его ожидания, надежды, мечты. Областной человек всегда недоволен, потому что его ожидания, надежды и мечты не сбылись. Он завистник по определению, и в зависимости от темперамента зависть его приобретает либо агрессивные черты – как у люберецких под Москвой или колпинских под Питером, либо животно-стяжательские – как у солнцевских, либо уныло недоброжелательные – как у абсолютного большинства. Областной человек ненавидит свой город и ненавидит свой областной центр, потому что у него отняли его деревенскую землю и не дали ему городских соблазнов. Областной человек – памятник идее смычки города и деревни.

Областной человек Ленинградской области не признает, не ценит и не понимает города Петербурга. Петербург чужд, враждебен и не нужен ему. Областной человек Ленинградской области тоскует по Ленинграду, потому что ему кажется, что во времена Ленинграда везде было одинаково, ничто не манило мечтой. Областной человек во Всеволожске голосует за Александра Невзорова не только потому, что тот провалился в Петербурге, но и потому, что Невзоров – фигура того самого времени, когда вся страна находилась в состоянии промежуточности, в областном состоянии.

Областное имя

Одно из определений слова «область» в словаре Даля – «край под особым управлением, не названный губернией». Даже Даль определяет область через отрицание! Что же до особого управления, то, как уже было сказано выше, никакого управления в областях, как правило, нет – это не особое управление и вообще не управление, а инерция, не жизнь, а прозябание. Ленинградская область управляется и живет, как и все другие, – абы как, на авось. Раньше ее губернатором был Густов, теперь Сердюков, разницы между ними никакой, дороги какими были, такими и остались, ничего заметного и нового не происходит.

Особое управление Ленинградской областью видно только в одном: в некоей филологической честности, о которой было сказано в начале этой заметки. Область управляется из прошлого, из Ленинграда. И пока сама область сохранится, так будет всегда.

Потому что «Петербургская область» – вещь не только неблагозвучная, но и языково, понятийно невозможная, согласитесь.

«ФАС», 21.09.2000

 

ЛЮБИМАЯ ЖЕНЩИНА ПОЛКОВНИКА ПУТИНА.

ДО БОЛИ ЗНАКОМАЯ, НАВЕКИ РОДНАЯ

У Владимира Анатольевича Яковлева в городе Петербурге существует два популярных в народе прозвища: Шариков и Сантехник. Так же широко бытует поверье, что бандиты города Питера зовут мадам Яковлеву не иначе как «мама». Город не то чтобы ненавидит своего губернатора – ненависть слишком сильная эмоция для питерцев, ненавидят в Питере только Москву, – но как-то недолюбливает его. И если у покойного его предшественника были не только яростные противники, но и не менее пылкие поклонники, то нынешний губернатор никаких отчетливых чувств не вызывает. Его и рады бы сменить на кого-нибудь, да только на кого?

Степашин вот отказался, промурыжив общественность по своему кокетливому обыкновению. А шансы-то имел впечатляющие. Время от времени курсируют душераздирающие слухи о том, что власть всерьез собирается выставить на поле господина Черкесова. Черкесов в Петербурге знаменит. Во-первых, он возбудил последнее в Советском Союзе дело по 70-й статье (антисоветская агитация), было это в 89-м, когда и с советским, и с агитацией всем уже было все понятно. Во-вторых, в его кабинете рядом с портретом Дзержинского висел календарь с Сикстинской Мадонной.

Вот прямо под нею он и вел допросы. Много кого посадил господин Черкесов. Так что бывшие его подследственные, в прошлом диссиденты, а ныне довольно преуспевающие (в социальном смысле) граждане с некоторым вполне понятным возбуждением обсуждают возможность появления любимой фамилии в избирательных бумажках. Каждый раз, когда выясняется, что Черкесова все-таки не будет, по городу разносится тихий стон: в нем и явное облегчение, и толика разочарования – чувство мстительности остается неудовлетворенным, а так хорошо можно было бы в рамках предвыборной кампании обнародовать дневниковые записи, протоколы обысков, воспоминания о допросах…

И тут появляется Она. И сама идея – видеть в кресле губернатора женщину, идея западная и на просторах России до сих пор экстравагантная – уже по одной своей западности как-то подходит Петербургу. Здесь всегда голосовали прогрессивнее и интеллигентнее, чем в Москве.

Валентина Ивановна Матвиенко, конечно, прекрасна, спору нет. Статная женщина с начесом, всегда с ярким вечерним макияжем, в выразительных костюмах, то в норковых, то в песцовых шубах; говорят, у нее есть чудесная вилла на Мальте (а может, и нету, но ей бы это к лицу пришлось), – она до последнего времени заведовала сирыми и обездоленными, пенсионерами, детьми, инвалидами. Сам ее вид, нарядный и сияющий, должен внушать ее подопечным уверенность в завтрашнем дне: раз у нас такой министр, значит, точно все будет хорошо, все идет по плану.

Но самое прекрасное в Валентине Ивановне то, что она нам до боли знакомая, навеки родная. Даже вглядываться не нужно, чтобы понять: так гуляет бухгалтерия. Мы видели Валентин Ивановн в ресторанах на 8 Марта, они там плясали со своими пузатыми кавалерами под популярную песню «Лаванда». Мы хорошо знаем их в лицо и побаиваемся их, потому что от них зависело распределение заказов – это они, Валентины Ивановны, решали, класть нам в пакет банку сгущенки или мы обойдемся гречкой. Это они проводили первый Ленинский урок в школе 1 сентября. Они в ПИБах объясняли нам, что перепланировка квартиры невозможна, потому что не положено, и пусть ванна будет в кухне, как на плане. Они выводили нас на субботники, везли нас на картошку в холодных автобусах и, чтобы взбодрить нас, первыми запевали «Пусть бегут неуклюже». Они были дежурными администраторами в гостинице и отказывались поселить нас в один номер, потому что мы по паспорту не женаты. Через них мы доставали доски для дачи и кроссовки для сына. Они всегда были отзывчивыми и справедливыми, энергичными и строгими, покрикивающими и похохатывающими. Холеными, советскими, пошлыми.

И вот теперь Валентина Ивановна будет править Петербургом. Почему бы и нет? Она справится, нет сомнений. Прежде всего, у нее самой нет сомнений, сомнения в принципе не ее стезя. А какие к ней могут быть претензии? Да решительно никаких. Коммунистка? Да ладно вам, она же прежде всего – женщина. Предвыборная кампания обещает быть спокойной и галантной – женщины у нас традиционно считаются слабым полом, несколько недолюдьми, так что оппоненты будут вести себя осторожно, не дай бог кто-то скажет: «Как же можно так! Это же женщина!» Собственно, ничего другого, кроме того, что она женщина, сказать о Валентине Ивановне нельзя. Никаких иных особенностей, дарований или убеждений за ней замечено не было. Выиграет она всенепременно.

Будет ехать по Невскому кортеж с мигалками, а в лимузине – Валентина Ивановна. Будет Гергиев открывать оперный фестиваль в Мариинке, а в царской ложе – Валентина Ивановна. И в квартире Пушкина на Мойке будет Валентина Ивановна, и в Эрмитаже будет Валентина Ивановна, и в Летнем саду, и в Михайловском замке, и в Петергофе, и в Царском Селе, и везде, где есть старинная мебель, сусальное золото, мраморные статуи, красота. И затурканный, обшарпанный, обиженный город, гордящийся своей интеллигентностью, наконец заткнется, поняв, что такова его участь: им управляли и будут управлять жлобы. Потому что больше он никому не нужен.

«ФАС», 09.03.2000

 

МОЙ ПЕТЕРБУРГ

Бывают зимой такие безоблачные дни, когда воздух от мороза колышется над землей и солнце слепит с равнодушием и торжественностью звезды. В эти дни Петербург загадочным образом похож на летний утренний Рим. Так же дрожит перспектива вдалеке, так же сереет камень, синий купол Троицкого собора манит югом, звук автомобильных гудков в пробке на Невском сулит оживление жаркого дня. Уши мерзнут, пальцы не сгибаются от холода.

Петербург для петербуржцев значит много: неизмеримо больше, чем иные города для их обитателей. Если отбросить имперскую спесь, провинциальную ущемленность и прочие общие фразы, то останется нечто, привычно называемое величием замысла. Настойчивость масштаба, я бы сказала. Невозможно не замечать этот город, невозможно передвигаться по нему, просто думая о своем. Строгость задаваемой им системы координат загоняет человека в созерцательность. Созерцательность – оправдательный приговор анемии, свойственной петербуржцам. Анемия наша вполне отвратительна. Безвольный перфекционизм каждый из нас носит на груди как заветную индульгенцию: зачем строить, когда все построено; зачем писать, когда все написано; всякая творческая активность кажется здесь нахальством и пошлостью. Наша интонация – нытье, гримаса – поджатые губы, жест – пожатие плечами, поза – ноги заплетены винтом, руки на груди скрещены, зажатость и оборона от внешнего мира. За всем тем мы значительно вежливее на дорогах и тише разговариваем в ресторанах. В Москве меня давно уже преследует ощущение, что все орут.

С ноября по март Петербург едва выносим. Более всего отсутствием света. Я с радостью бы отдала международный аттракцион белых ночей за два дополнительных часа света зимой. В белые ночи маленьких детей трудно уложить спать.

Взрослея, они привыкают и становятся нормальными местными невротиками, неспособными чувствовать биологическое время и вечно опаздывающими на мосты. Сейчас октябрь, четыре часа дня, я только что встала из-за компьютера включить верхний свет и закрыть форточку: это атавизмы московского происхождения – природные петербуржцы сидят в воронках сквозняков и сумерек до последней дрожи. Горько мне, никогда мне не стать петербурженкой. Нельзя стать петербуржцем, как нельзя стать евреем.

С возрастом банальность начинает притягивать глубиной истины. Может быть, поэтому о Петербурге надо писать в молодости, когда веришь в уникальность собственных впечатлений. Позже, вглядываясь в них, с наслаждением лелеешь трюизмы, цитаты, обобщения. В стертом от частого употребления слове прозреваешь его первоначальный смысл, гладишь его ладонью, еще утончая его поверхность, затрудняя его звучание для тех, кто подойдет к нему после тебя. Европа?.. Европа и есть. И надругательство над городом главное было не в переносе столицы, не в переименовании, а в отрезании его от Европы. Оттого он и зачерствел. Венеция?.. Да, и Венеция тоже. Только видно это с воды, когда катаешь на катере своих московских друзей и снизу видишь другой ракурс, иные пропорции, новый смысл парадных подъездов, отражения, темень мостов. Достоевский?.. А куда без него. Слепые стены в потеках, преступные вторые дворы, и мусор, современный, рукотворный, пластмассовый, кажется природным, оседающим на землю прямо из атмосферы, из влажного лондонского тумана. Лондонского, потому что Достоевский и Диккенс сливаются здесь в один текст. Пушкин и Блок, Толстой и Белый, император и террорист, адвокат и балерина, балы и блокада, Милюков и Кузмин, – все страшное и прекрасное, смешное и скучное проблистало здесь и поблекло, растеклось, обесцветилось, смешалось, сгнило, растворилось в том воздухе, которым мы теперь дышим.

Я часто думаю, что, когда я умру, в той, другой топографии, где мне суждено оказаться, я увижу тамошнее отображение Петербурга. Пустой и гулкий, вечно утренний, поздне-весенний, он станет мне наконец понятен. Я осознаю все его острова не как речевые преувеличения, связанные асфальтированными мостами, а как реальность, клочки зыбкой суши среди воды. Я оценю прямоту Невского и силуэт Петропавловки, похожий на кардиограмму больного аритмией. Медный всадник перестанет смущать меня дикостью пропорций всадника и лошади. Ритм Двенадцати коллегий отольется в простую нотную запись, а Летний дворец Петра перестанет казаться идеальным проектом дачи. Я перестану жить в этом городе, а значит, смогу на него посмотреть. Потому что в земном своем существовании это он на меня смотрит, холодно и спокойно, без одобрения и осуждения. Равнодушно.

Пока что я живу в нем вот уже тринадцать лет. Меня забавляет, когда говорят, что нынешнее население не подходит Петербургу, не к лицу ему: ему люди вообще не идут. Мне трудно представить себе, кто мог бы тут быть на месте. Даже Петр кажется мне не местным – он чвакал ботфортами по болоту и доскам, а не по проспекту. Пушкин просил тут морошки, а не птифуров. Гоголь отсюда бежал. Никто не чувствовал здесь себя дома. Поэтому ни ростовчанин, с удовольствием облюбовавший себе Ржевку– Пороховые и удивляющийся, как можно жить в «старом фонде» с его гнилыми трубами, ни сибиряк с золотыми зубами, служащий таксистом под неизменный «Русский шансон», ни армянин, предпочитающий кегельбан Петергофу, не удивляют, не раздражают меня. Все правильно, мы все здесь чужие, случайные.

Мне весело слышать, как дети из детского сада приносят слово «штакеншнейдер» вместе с ударением на первом слоге в слове «звонит». Меня смешит важность, с которой обычный обменник именует себя «центром обмена СКВ». Я люблю нелепые шляпы наших бюджетных красавиц, и пальто, сшитые в ателье, и сумрачность проводников в поездах до Москвы, и болельщиков «Зенита» с раскрашенными в голубой и белый лицами. Ничто здесь не кажется особенно чуждым, особенно оскорбительным, ничто не взывает к немедленным рукотворным изменениям. Истерическое латание разрухи и не менее истерическое казнокрадство – все кажется обреченным на неудачу, бессмысленным. Вся биография этого города, все его прежние и новые ужасы кажутся мне его собственным своеволием, никак не зависящим от людей. Так деленные-переделенные наши квартиры, выкупаясь и отдаваясь нам в собственность, превращают пространство в приключение, а прошлое – в рельеф, в выпуклость вместо царапин.

Мне неприятно слышать, как о Петербурге говорят люди, не живущие в нем. Не важно, хвалят его или ругают, мне все равно кажется, что все плоско, убого, что его не понимают, недостаточно ценят, неправильно любят. Какая-то детская досада, бессилие, невозможность объяснить всю неповторимую пронзительность собственного чувства к нему. Я понимаю, что в этом и состоит главная банальность русской культуры: банальность любви к Петербургу.

«Elk», февраль, 2003

 

ПОЗОВИ МЕНЯ С СОБОЙ

Предположим, к нам в город приехал гость. Но не просто гость, а некто, совершенно ничего никогда не слышавший о нашей стране, наших нравах, но жаждущий все это познать. Пусть этот некто будет непредвзят, открыт всем впечатлениям и очень молчалив. Даже, может быть, бесплотен. Такой Дух Любознательности; но о нас совсем ничего не знает.

Мы ему, конечно, покажем Эрмитаж, Русский музей, мосты и Петергоф. Потом отведем его в пивняк, свозим в Автово, расскажем про «Сайгон» и подарим шинель. Дальше-то что с ним делать?

А тут нас как раз и посетит блестящая идея: надо его в гости сводить, с разными людьми познакомить, чтоб уж полное представление имел. Там он увидит все наши обычаи, но не в угрожающем, а наоборот – в парадном несколько варианте. Все-таки когда люди гостей принимают, они приосаниваются, расправляются, но в то же время и себе не изменяют. И к тому же хлебосольство и гостеприимство мы привыкли считать своей национальной чертой.

Итак, выберем три разные семьи. Для простоты назовем их одной фамилией. Скажем, Фроловы. Только с индексом: Фроловы 1-е, Фроловы 2-е и Фроловы 3-й. И посетим их вместе с Духом Любознательности, невидимые и наблюдательные.

Фроловы 1-е. День рождения

Фроловы 1-е работают в торговле. Он – водителем, она – кассиром. У Фроловой 1-й день рождения. Фролов уже купил напитки, подарил Фроловой дезодорант, чтоб не потела, сейчас он раздвигает стол. Фролова на кухне вместе с подругой Ларисой из бухгалтерии заправляет салаты майонезом. Салатов шесть, разных, и все надо заправить майонезом. Из комнаты раздается грохот – это Фролов 1-й, как обычно, уронил серединную доску стола. Ничего, сейчас на место вставит. Вставил. Все, больше делать ему перед приходом гостей нечего. Скучно Фролову. Пошел, дал по шее двенадцатилетнему Виталику, сыну родному. Семилетней дочке Танечке бант завязал. Криво. Поплелся на кухню.

– Скоро тут у вас? – спрашивает Фролов с тоской.

– Иди-иди, сейчас на стол будешь накрывать.

– Налей мужику, видишь, мается, – вступается Лариса.

– Ты своему наливай. А мой раз в год может и не напиться, – строго отвечает Фролова 1-я.

Но вот наконец приходят гости. Прямо в прихожей дарят подарки – духи, электрочайник и три утюга (это случайно так получилось), дальше происходит любимая национальная интермедия под скромным названием «Чтобы не пачкать пол». Мужчины проходят в комнаты в носках («Пусть ноги дышат!»), у дам с собою туфельки, но двоим все-таки приходится надеть тапочки. Они прелестно смотрятся: платья с декольте и разрезами – и тапочки.

Все сели. Стол, конечно, зашибись: шесть салатов с майонезом, пирог с капустой, холодец, балык, соленья, грибная икра, баклажанная икра. Пока Дух Любознательности удивлялся обилию такой жирной пищи, из кухни была принесена запеченная свиная нога. Чтоб потом не бегать. Фролова предупреждает, что еще будет сладкое – два торта домашних и еще Курочкины принесли. Гости мужественно приступают к трапезе.

Ну, тут, разумеется, Дух Любознательности услышит все наши бессмертные остроты типа «Между первой и второй перерывчик небольшой», потом увидит, как традиционно быстро надрался Фролов, заметит, как Фролова накрывает ладошкой рюмку мужа с отчаянным воплем: «Моему не наливать!» Потом мужчины пойдут курить на лестницу (у Фроловых дома не курят, сам Фролов давно привесил жестяную банку для окурков к лестничной решетке), к ним подтянется часть дам. Курочкин скажет Сидоренке коронную фразу: «Уйми свою», жена Сидоренки заплачет. Тут начнутся подвижные игры: в комнате – танцы, на лестнице – драка. После этого все сядут пить чай с тортами, кто-то уснет, остальные будут петь. Дух Любознательности с помятым в драке крылом прольет слезу над «Ой, мороз-мороз», заслушается «Рябинушкой», мужчины грянут «Гоп-стоп», но женщины их победят и все-таки исполнят «Позови меня с собой». Вечер удался, мы с Духом тихо ретируемся.

Фроловы 2-е. Выезд на пленэр

Теперь мы с Духом Любознательности отправляемся на шашлыки к Фроловым 2-м. Фроловы 2-е – менеджеры среднего звена. Они недавно сняли дачу. Перед дачей целый автопарк – звали десять человек, а приехали-то все двадцать. Часть мужчин по такому случаю отправилась за спиртным, а на веранде три подруги Фроловой 2-й плюс сама Фролова заправляют салаты. Майонезом. Фролов 2-й держит вахту у мангала. Остальные сидят и загорают. Никто между собою не знаком, поэтому никто ни с кем не разговаривает.

– Вы уже познакомились? – орет Фролова 2-я с веранды.

Все молчат. Фролова быстро спускается с веранды, идет к мангалу и шипит на ухо мужу:

– Иди познакомь всех, козел, они же так и будут молчать.

– Сама познакомь, мне за углями надо следить.

– Как я их познакомлю?! Я половины не знаю.

Тут как раз приезжают со спиртным, все знакомятся сами собой, и начинается праздник. Поскольку мы на пленэре, посуда одноразовая, салаты подают в тазах, шашлык можно есть руками. Иностранец, привезенный кем-то из гостей, уже напился – он устал, ему пришлось четырнадцать раз рассказать про смерть принцессы Дианы (если он англичанин), про тайну Бормана (если он немец) и про мафию (если итальянец). Дух Любознательности задумчиво пытается осмыслить тост: «Главное – здоровье, остальное купим». Курочкины 2-е со 2-ми Сидоренками играют в дартс, причем дамы визжат и падают в момент метания снаряда. Кто-то нюхает кокаин на бампере чужой машины. Тут Фролов 2-й зовет всех в сауну. Потрясенному Духу Любознательности мы тихо объясняем, что коллективный помыв в гостях – наша добрая традиция. В сауне тоже очень весело. Фролов 2-й выпил пива, Фролова 2-я дала ему по роже. Но он не обиделся.

После сауны все пьют чай с тортом и учат проснувшегося иностранца матерным словам. Потом все поют. Сначала «Болванка вдарила по танку», затем из «Неуловимых мстителей», кончается все бессмертным «Позови меня с собой». Все довольны, можно разъезжаться.

Фроловы 3-е. Фуршет

Фроловы 3-е – кинокритики. Сегодня у них прием, но без всякого повода, просто решили позвать друзей. Друзей много, а квартира маленькая, решено устроить фуршет, как в лучших домах. Закуски стоят не только на столе – на подоконнике, на телевизоре, на журнальном столике. Три салата (конечно, с майонезом), мясное и рыбное ассорти, пирог с капустой (немного суховат), гренки с сыром (слегка заветрились, но это ничего), коронное блюдо Фроловой 3-й – «португальская закуска» – чрезвычайно изысканное крошево с бананами и солеными огурцами, его никто никогда не ест, но Фролова упорно готовит его каждый раз. Фролов 3-й не может помочь жене вытирать стаканы – он только что разбил очки, порезал палец и испачкал штаны кровью. Вот так, окровавленный, он и выходит к гостям. «Фролов, ты в своем репертуаре», – шутит над ним Курочкина 3-я, уникальный специалист по Сокурову. Сидоренки принесли портвейн из ностальгических соображений. Поскольку стульев не хватает, а на кровати уже сидят, остальные гости довольно быстро напиваются – есть стоя не очень удобно, а пить можно хоть в невесомости. Основные трудности ожидают гостей с горячим: бог догадал хозяйку приготовить для фуршета утку с яблоками. Утку радушно разносят гостям, но есть ее на весу совсем уж немыслимо. Зато пользуются успехом соленые огурцы. С оживлением и хохотом гости пьют «за гражданское мужество», «за Егора Тимурыча, нашу демократическую пупочку» и за победу Анны Курниковой над Мартиной Хингис. Звучит «Вони М», начинаются танцы, Курочкин 3-й поскальзывается на оброненном кем-то салате, разбивает себе очки, но не унывает. После этого никто танцевать не решается. Все переходят к песням. Песни из кинофильмов: «Земля Санникова», «Весна на Заречной улице», «Высота», «Цирк». По просьбе друзей Фролова 3-я в восемнадцатый раз за сезон исполняет песню Татьяны Снежиной «Позови меня с собой». В кухне за холодильником с блаженной улыбкой спит абсолютно пьяный 3-й Фролов. Занавес.

А что же Дух Любознательности? Где он?

А он покинул нас. И не то чтобы ему у нас не понравилось, нет. Просто он сказал, что теперь все про нас знает. Что Россия – страна певцов и майонеза, трудная страна, печальная. Ведь только в печальной стране люди так сильно жаждут веселья, танцев и песен.

Но мы с ним совершенно не согласны. Мы считаем, что страна у нас очень даже веселая. А что поем много – так ведь это просто от счастья.

«Pulse», 08.06.1998

 

ИННА ОЛЕГОВНА

Инна Олеговна терпеть не может свою невестку. С самого первого раза, когда сын Вадик привел в дом эту девицу, не понравилась она Инне Олеговне. Ей нравилась предыдущая его девушка – Мила. Мила была из хорошей семьи, папа доктор наук, мама ответственный работник, да и сама Мила была очень приличная, воспитанная и одевалась всегда со вкусом. А эта – дворняжка какая-то.

– Даже имя у нее плебейское – Ира, – брезгливо сказала тогда Инна Олеговна сыну, – и вообще, я этим провинциалкам не доверяю, очень уж настырные.

В тот раз они с сыном поссорились, потому что Вадик напомнил маме, что сама она когда-то приехала из Чебоксар. Инна Олеговна не любила вспоминать Чебоксары. Она очень обиделась на сына, даже расплакалась. И Вадик ушел. Снимал квартиру, потом другую, потом как-то исхитрился, купил. Потом родился внук у Инны Олеговны, назвали Виктором, в честь покойного Вадикова отца.

Конечно, поначалу Инна Олеговна горевала. Но постепенно начала находить даже некоторое удовольствие в своем одиночестве.

– Понимаешь, – говорит она часто своей приятельнице Галине Николаевне, – раньше я все время жила для кого-то. А теперь я принадлежу только себе. У меня появился досуг, свои интересы, вообще какая-то личная жизнь.

Личная жизнь Инны Олеговны действительно богата и разнообразна. Инна Олеговна посещает все выставки в Пушкинском музее, любит фестивали авторской песни. Она – постоянный зритель театра Марка Розовского, потому что последние лет десять там веет чем-то новым. У нее появились подруги в консерватории, куда она регулярно ходит слушать Моцарта и Бетховена. А недавно на концерте Инна Олеговна познакомилась с очень интересной женщиной, Виолеттой Петровной. Виолетта Петровна – экстрасенс.

Два месяца назад Инна Олеговна принесла Виолетте Петровне фотографию Ирки-невестки. Это просто поразительно, как точно Виолетта Петровна все угадала об Ирке, которую она никогда не видела! Она так и сказала, что именно Ирка настраивает Вадика против матери. И то, что внук, восьмилетний Витя, не проявляет никакого внимания к бабушке, – это тоже Иркиных рук дело, поскольку у Ирки карма засорена негативными токами. Инна Олеговна и сама так думала, но вот, получила подтверждение от совершенно незаинтересованного человека. А когда Виолетта Петровна сказала, что у Ирки черное биополе, тут уж Инна Олеговна, конечно, не удержалась и позвонила Вадиму. Потому что сын должен знать такие вещи про свою жену.

В тот раз они опять поссорились. Инна Олеговна долго плакала, жаловалась Галине Николаевне, Виолетте Петровне, Нинель Владимировне, Марине Игоревне, Елене Сергеевне, Надежде Семеновне, Шурочке и Кате. Все они ее утешали и призывали не обращать внимания на «эту дрянь», в смысле Ирку. Разговоры с подругами немного успокоили Инну Олеговну, но все же не совсем. Для подобных случаев у Инны Олеговны было свое особое средство: когда больше ничего не помогало, Инна Олеговна ходила в церковь. Не то чтобы она была уж такой религиозной, но все-таки два года назад они с Галиной Николаевной крестились и ни разу об этом не пожалели. В церкви, куда ходила Инна Олеговна, было два священника. Один, отец Александр, довольно молодой и интересный мужчина. Другой, отец Кирилл, старичок, с которым у Инны Олеговны отношения как-то сразу не сложились. Очень уж наставительно отец Кирилл разговаривал с Инной Олеговной. И когда она однажды очень вежливо сказала ему: «Я с вами в этом вопросе совершенно не согласна», отец Кирилл как-то странно на нее посмотрел и сразу отошел. Это, естественно, не понравилось Инне Олеговне, и теперь она старается не общаться больше с этим «мракобесом», как она его прозвала.

Так вот, поссорившись с сыном, Инна Олеговна пошла в церковь. Слава Богу, была смена отца Александра. Инна Олеговна немного постояла, помолилась, поставила несколько свечек, в том числе и за Ирку, потому что врагам надо подставлять другую щеку. Этот поход подействовал на Инну Олеговну очень умиротворяюще.

По дороге домой Инна Олеговна зашла в книжный магазин и купила две книги: «Хиромантия как наука» и «Звезды говорят». Благодаря гороскопам Инна Олеговна в свое время поняла, что с невесткой у нее отношения и не могли сложиться. Инна Олеговна – Огненная Лошадь и Дева, а невестка – по году Дракон, а по месяцу Овен. Безнадежное, прямо скажем, сочетание.

Что же касается хиромантии, то ею Инна Олеговна стала интересоваться совсем недавно. Раньше она, конечно, считала все это ерундой и даже посмеивалась над Нинель Владимировной. Но вот цыганка на улице как-то пристала к ней и сказала, что ее ждет денежная потеря. И действительно, не прошло и месяца, как грянул кризис, и у Инны Олеговны сгорели две тысячи долларов в «Инкомбанке». Невестка Ирка, работающая в банке, звонила Инне Олеговне недели за две до кризиса и уговаривала снять деньги. Инна Олеговна тогда довольно ехидно ее отчитала и не любила потом об этом вспоминать. Но вот то, что темная цыганка, не имеющая к банкам никакого отношения, предсказала ей убыток, это, конечно, не могло не наводить на размышления.

Еще Инна Олеговна любит природу и искусство. Надо сказать, что больше всего в невестке ее поражает отсутствие каких бы то ни было интеллектуальных запросов. И внук растет такой же. Ведут его в театр, а он просится в цирк. Весь в мамашу. А ведь искусство – это то, что делает человека человеком. Вот, например, Юрий Башмет.

Или Валерий Леонтьев. Конечно, как певец он не очень нравится Инне Олеговне. Но когда в интервью он говорит: «Для меня главное в жизни – творчество», у Инны Олеговны что-то сладко щемит внутри. А недавно Анжелика Варум рассказывала про своего мужа Леонида Агутина. «В искусстве Леня совсем другой, чем в жизни». От этих слов – «искусство», «творчество», «культура» – Инне Олеговне становится хорошо, возвышенно, хочется жить полной жизнью, дышать полной грудью. Как за городом, в лесу.

Инна Олеговна сама пишет стихи. В основном о природе. Например, такие:

Или такие:

А недавно Инна Олеговна вспомнила своего мужа. Жили они с Виктором Евгеньевичем не очень хорошо. Довольно-таки пил Виктор Евгеньевич. Но когда человек умирает, вспоминаешь только хорошее. И Инна Олеговна написала стихотворение:

Когда она прочла его на дне рождения Вадика, Ирка вместо каких-нибудь приличествующих случаю слов произнесла следующее:

– Инна Олеговна, вам салата положить еще?

Такой бестактности Инна Олеговна даже не ожидала. Она ничего не стала говорить. Просто встала и ушла.

Напрасно Вадик ей потом звонил, напрасно заставлял звонить внука Витю, Инна Олеговна просто отключила телефон.

– Ирина женщина не нашего круга, – сказала Галина Николаевна.

Катюша обозвала невестку хабалкой. Елена Сергеевна сказала, что ее Марина ничуть не лучше. Шурочка жаловалась на зятя. Только Виолетта Петровна улыбнулась загадочно, покачала головой и сказала:

– Все к лучшему, Инна Олеговна, все всегда к лучшему.

А Инна Олеговна и сама так думает. Она сильная женщина, гордый человек. Когда она мне это сообщила, я, конечно же, согласилась с ней.

Я ведь знаю Инну Олеговну очень хорошо. Я встречала ее на днях рождения моих друзей Вадика и Иры. Кроме того, Инна Олеговна завуч в той школе, где учится мой сын. Одновременно она заведующая моей районной поликлиникой. На моей предыдущей работе Инна Олеговна была начальником планового отдела. Когда-то я снимала у нее квартиру. Мы ехали с ней в одном купе в Симферополь. Она вице-премьер Российского правительства. Она моя бабушка. Я познакомилась с ней в собачьем клубе. В свое время мы были соседками по коммуналке. Я часто вижу ее в метро, в троллейбусе, в магазине, просто на улице. Я люблю Инну Олеговну. Собственно, у меня нет другого выхода. Мне некуда от нее деться.

«Московские новости», 29.12.1998

 

ГУСЕВА И ХАНЮТИН

Дорогие товарищи!

Помимо других негативных явлений, в наше время стала настойчиво проявляться одна неприятная тенденция. Я имею в виду оттирание гуманитарной интеллигенции от любых эпицентров общественной жизни, принципиальное сужение возможностей для нее влиять на ситуацию в стране, владеть умами, проявлять потенциал. Героями сегодняшнего дня неизвестно с какой балды стали технократы, люди узких специальностей и прочие крепкие хозяйственники. Если так пойдет дальше, мы рискуем остаться вообще без интеллигенции. Иные из нынешних деятелей возразят мне: мол, и бог с ней, на кой она вообще нужна, эта гуманитарная прослойка? Отвечу им прямо: нужна. На кой или не на кой, это не нашего с вами ума дело. Нужна – и все тут. Хотя бы потому, что без нее нам будет непривычно и неуютно. Хотя бы из-за того, что в любой стране должна же быть интеллигенция, какая-никакая, а своя. Мы, как всегда, ведем себя недальновидно и расточительно. И гуманитарная интеллигенция начинает чувствовать себя сиротой, а это очень опасный симптом. Чтобы она не чувствовала себя сиротой, ее нужно воспевать, прислушиваться к ней и хоть немного любить просто за то, что она есть. А мы этого не делаем и теряем ее, она уходит от нас. Еще вчера она была везде, а теперь опять стала забиваться по углам. Где она, где?

И пусть мне не говорят, что наше время всем дало равные возможности. Потому что гуманитарной интеллигенции не нужны какие-то там возможности, которыми еще пойди воспользуйся. Гуманитарной интеллигенции нужно одно – уважение. Вот я, например, уважаю гуманитарную интеллигенцию. А вы – нет. Вы постоянно ее унижаете. Сейчас я вам это докажу на примере моих хороших знакомых, Ани Гусевой и Саши Ханютина.

Аня работает в издательстве редактором.

И Саша работает в издательстве редактором.

Собственно, они работают в одном и том же издательстве, и роман их начался как раз тогда, когда Сашу назначили редактором. Аня помогала Саше готовить к печати книгу Юрия Щекочихина. Потом они вместе готовили сборник статей Стрелянного, а полюбили друг друга на Нуйкине. Это было прекрасное время. В ночь с 19 на 20 августа 91 года они вместе были у Белого дома, потеряли друг друга в толпе, нашли, потом пошли к Саше домой и стали близки. А ровно через неделю у Саши вышел рассказ в журнале «Юность», и они отметили это в ресторане Дома кино.

Сейчас Аня и Саша продолжают жить отдельно, хотя время от времени остаются друг у друга по нескольку дней.

– Послушай, мама, – часто говорит Саша, – мы же цивилизованные люди, зачем нам эти формальности и проблемы? Совместный быт мешает развитию эмоций.

– У нас с твоим отцом не мешал, – мрачно говорит мама-врач.

– Это иллюзия, – улыбается сын.

Впрочем, друзья и знакомые давно привыкли считать Сашу и Аню парой. Они вместе ходят в гости, вместе принимают гостей; на два голоса, как Татьяна и Сергей Никитины, поют Сашины песни на стихи Бродского и Давида Самойлова. Они никогда не ссорятся, всегда и во всем согласны, на все смотрят одинаково. Оба уверены, что Петрушевская поняла Россию гораздо лучше, чем Толстая. Оба часто цитируют Джойса. Оба в глубине души страстно любят Моэма, но никогда об этом не говорят. Оба голосовали за Явлинского, оба любили Сатарова. Аня стрижется под мальчика, и ее тонкая, уже морщинистая шея им обоим представляется по-детски трогательной. И все бы было прекрасно в их жизни, если бы не общее хамство и дела в издательстве.

Издательство бросило печатать настоящие книги и с большим коммерческим успехом перешло на детективы и женские романы.

– Как можно это читать! – время от времени яростно восклицает Саша.

– А чего бы ты хотел, – говорит Аня, – пошлое время, пошлые книги.

– Пошлая страна, – добавляет Ханютин.

Вообще про страну они говорят часто и много. Последние лет семь стойко ждут еврейских погромов. В издательстве они умудрились уже всем надоесть своими прогнозами. Впрочем, издательство им тоже надоело ужасно.

Однажды они решились на мистификацию. Написали вместе детектив, такой, каким должен быть настоящий детектив, а не эта макулатура. Подписали вымышленной фамилией, переслали в свое издательство, подготовили положительные рецензии за собственными подписями и отдали главному редактору, добродушному толстому цинику по имени Миша.

Миша вызвал к себе Ханютина.

– Старик, что за фигню вы мне с Анютой подсунули?

– Почему фигню, по-моему, стоящая вещь.

– Ты что, смеешься надо мной? Я, как дурак, после ваших рецензий два дня читал эту тягомотину. Сюжет вялый, герой какой-то болван, бесконечные рассуждения о судьбах России, кто убийца – ясно с третьей страницы, напряжения ноль, язык как в диссертации. Вот я тебе покажу фразу, вот, посмотри, я специально посчитал, тут четыре придаточных предложения. А эта Маша? Да где он видел таких проституток?! А эти бандиты с манерами балерунов? Откуда он вообще взялся, этот… э… Инфантьев? Тьфу, даже фамилия какая-то выгнутая.

Саша никогда не был трусом.

– Нет никакого Инфантьева, Миша. Это я написал.

Повисла неловкая пауза.

– Прости меня, старичок, – конфузливо сказал главный редактор, – я очень тебя уважаю, но печатать это не буду. Будь здоров.

– И знаешь, что он сказал мне напоследок? – иронично улыбаясь, рассказывал Саша вечером Ане. – Он посоветовал мне уехать из России. В Америку, или Европу, или Израиль. По-дружески, как он выразился.

– И что ты ответил? – взволнованно спросила Аня.

– Гусева, ты же знаешь меня. Я ответил ему то, что всегда отвечаю в подобных случаях: если все уедут, кто же будет поднимать эту страну?

– Да уж не такие ничтожества, как он, – кивает Аня.

Рукопись своего романа Ханютин и Гусева послали в конкурирующее издательство, но и там роман отказались печатать. Потому что люди отвыкли от хорошей литературы, людям нравится теперь халтура.

Да, странная эпоха настала, неприятная. Недавно у Ани засорились ванна и раковина одновременно. Аня немного поплакала, потом позвонила Саше.

– Вызови слесарей из ЖЭКа, я сейчас приеду, – мужественно сказал Ханютин.

Саша приехал, пытался прокачать засор вантузом, но ничего не вышло. Тут как раз слесари подошли, двое, старый и молодой.

– Я сам с ними договорюсь, иди в комнату, ты не умеешь общаться с народом, – шепнул Саша. – Ну что, мужики, за бутылку сварганите быстренько?

– Зачем нам бутылка, – мрачно ответил старший, – бутылку мы и сами можем купить, нам лучше деньгами.

– Да ладно тебе, отец, – бодро сказал Ханютин, – я ж вашего брата знаю, щас сбегаю, все будет в лучшем виде, не бойсь.

– Да я и не боюсь. А чего это вы нам тыкаете? – зло сказал слесарь.

Саша в мрачной оторопи ушел в комнату, потом вышел, молча сунул деньги, процедив сквозь зубы: «Спасибо».

– Свобода развратила народ, – подвела итог Аня.

Когда в издательстве справляли старый Новый год, Аня и Саша вначале не хотели идти, но потом все-таки пошли. Как ни странно, было довольно весело, все пели советские песни, Аня исполнила свой коронный номер – «Все стало вокруг голубым и зеленым», за них с Сашей главный редактор Миша даже предложил тост как за «ум, честь и совесть нашего издательства», Марычева, как всегда, чудовищно вырядилась, Семенова два раза упала, Карпушин изображал Горбачева, Лялина читала стихи, Юлия Викторовна рассказывала про Довлатова, Знаменова просто напилась. Но и тут все не гладко прошло. На праздник заявился старый приятель Ани и Саши, бывший сотрудник того же издательства, а ныне чрезвычайно преуспевающий бизнесмен Валера. Этот Валера, уйдя из издательства, сначала подался в риелторы, разбогател и теперь издавал роскошный глянцевый журнал по недвижимости. И хотя Валера явно обрадовался Саше и Ане, расспрашивал их обо всем, но как-то им показалось все это неискренне. Вообще человек изменился, говорил про какие-то проекты и инвестиции, а «Мемуары» Эммы Герштейн не читал и даже не знал, что они вышли. Осадок от этой встречи остался у них обоих на весь вечер. Даже на следующий день, оба с головной болью после выпитого, они час проговорили по телефону о том, каким жлобом стал Валера. Под конец этого увлекательного разговора Саша пообещал приехать, но позже, когда лучше себя почувствует.

Голова у Ани болела нещадно. Аня редко пила, а на празднике как-то расслабилась. Теперь глотала анальгин и лежала с мокрым компрессом. Но не было ей покоя. За стеной, где жила молодая пара, шла гулянка. Дом был панельный, и Аня давно чувствовала себя в курсе соседской жизни.

Там за стеной всегда шумно, там смотрят боевики, любят друг друга с криками, слушают Аллегрову и Киркорова, дерутся, пьют водку, бьют посуду, храпят, жужжат миксером, танцуют, смеются, сверлят стены, колют молотком орехи, читают вслух «СПИД-Инфо» и бесконечно мучают Аню своей бездуховной, пустой жизнью. «Какие вульгарные люди!» – часто говорят между собой Аня и Саша.

Да жизнь вообще довольно вульгарна, дорогие товарищи.

«Московские новости», 19.01.1999

 

«ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СВОЛОДНОЕ»

Недавно мне в руки попал любопытный документ. Привожу его полностью, изменив только имя-отчество получателя документа по причинам, которые будут изложены ниже. Итак.

«Уважаемый Григорий Владимирович! По нашему мнению, ваши стихи не могут быть использованы в качестве гимна на музыку Глинки.

Вам, вероятно, представляется, что стоит взять громкие, пышные слова, такие как „держава", „твердыня", „святыня", „рубежи", „меч", соединить их – и сразу получится патриотический заряд необыкновенной эмоциональной силы. Но всякие стихи, а тем более гимн России предполагают наличие глубокой мысли, ее развитие, умение пользоваться поэтическими приемами и, конечно же, соблюдение правил грамматики.

Например, глагол „вверяй" требует постановки относящихся к нему существительных и местоимений в дательном падеже (вверять – кому?), а не в винительном, как у вас: „вверяй в наши души".

Предложения, даже если они в стихах, должны быть законченными. У вас же в строчке: „Родина! Нет в мире лучше" – не хватает дополнения: нет лучше (кого?) тебя и т. п.

Теперь о смысловой стороне предложенных стихотворных строк.

Начало гимна: „Громом грянь, Россия, наша сила!" – вызывает в памяти незабываемое: „Гром победы, раздавайся!" Но если здесь с громом все ясно (это гром победы), то каким громом должна грянуть Россия? Далее. Любой образованный христианин не может предложить господу Богу (именно так, заглавная „Б" и маленькая „г". – Д. С.) стать правителем какого-либо государства. Поэтому ваша строчка, начинающаяся с „Боже! Правь державой могучей", не может быть воспринята даже в иносказательном смысле.

А что значит „Русь призывает гордо дружить"? Кому? С кем? И как можно дружить гордо? Метафора „природы святыня" по отношению к России тоже очень сомнительна.

Но самое главное – все 12 строчек не несут мысли, а значит, не могут вызвать никаких чувств, тем более таких, о которых мечтает автор, и тем более претендовать на Государственный гимн.

После вышесказанного отпадает надобность говорить о соответствии предложенного текста музыке, как справедливо замечено, гениального Глинки.

С уважением,

зам. начальника управления культуры администрации г. Пскова

Тесленко Ф. Д.

Письмо подготовили:

– музыковед Петрова Екатерина Глебовна теоретик, литератор Петрова Галина Александровна

– специалист управления культуры администрации г. Пскова Бабурина Галина Евгеньевна».

Как вы понимаете, после прочтения этого документа меня охватил вихрь желания. Желанием моим было познакомиться с адресатом письма, автором гимна. И это мне удалось.

Гриша (назову его так) работает сторожем в антикварном магазине на одной из центральных улиц Петербурга. Ему шестьдесят один год. Он похож на лесовика из мультфильма и всех героев Шукшина одновременно. Знакомство наше состоялось так:

– Дуня? Авдотья, значит. Неплохое имя, не то что все эти Кристины, лютеранские имена какие-то стали давать неизвестно зачем. Но все равно греческое. Я предпочитаю славянские древние – Людмила, Ратмира, Рогнеда, Роксана. А остальное все наносное, это церковь эта взяла монополию на имена, тьфу, пакость, все это зомбирование. Вот вы верите, что он воскрес? Это зомбировали вас, чушь полная! Вы монотеистка, это дурость, я пантеист, потому что Бог во мне, во всем, у меня один бог – Солнце, а как только появляется один бог, то тут же рядом и дьявол, все черное или белое, а я вижу все цвета, все. Как Стамбул раньше назывался? Константинополь, Царьград. А почему стал Стамбул? Потому что Византию разрушили. Как же это допустила ваша Богородица и этот вот с гвоздями в руках? Чушь это все, заговор, чтобы всех оболванить, из какой-то крошечной Палестины размером с Вологду они пришли, чтобы всех зомбировать. Кто? Да они, гибрид желтой расы и индейцев, все эти Березовские, Потанины, Чубайсы и Лужковы. Его настоящая фамилия Кац. Вы читали четыре Евангелия, а я двадцать четыре. Одно из них от Фомы было, почему оно исчезло, там все про них Фома написал, но потом убежал куда-то в район Румынии и, говорят, спился там. Апостол Фома. А славянину все это не нужно, он свободный человек.

Все это было произнесено без малейшей паузы, одним духом, как говорится. Наконец мне удалось вклиниться:

– Гриша, а вы любите поэзию?

– Конечно люблю! Русская поэзия – это все! Но именно русская: Тютчев, Есенин, Рубцов. А все эти, ведь я же знал его, Бродского этого, к логопеду ему надо было ходить, а не стихи писать, это все имитация, заумь. Я и Довлатову это говорил. Знал, знал и его, и его брата, но с Сергеем мы никогда не здоровались, даже в «Сайгоне», я там книжки продавал, «Лолиту» перепечатывал и продавал. И сидел я, за тунеядство, один раз год, другой раз три года, и через это прошел, да. А здесь мне хорошо, у меня тут в шкафу, – показывает на барочный шкаф, стоящий в подсобке магазина, – книг полно, и по йоге, и по мирозданию, и философия, Ницше там всякий.

Почитаю, потом расчехлю машинку и пишу. Я сейчас вот мемуарный такой экзерсис пишу, потому что стихи последний год как-то не идут.

– А может, все-таки почитаете что-нибудь?

– Нет, зачем это, и не просите, только вот если одно или два.

Гриша прочел мне несколько стихотворений по памяти и ни одно не дал записать. Больше всего меня поразили два. Из первого, называвшегося «Свидание с другом», я запомнила такие строчки: «Друг постарел, зуб спереди прогнил, / А в нашем классе он красавцем слыл…» Этот прогнивший спереди зуб несколько дней потом мне снился. Из второго запомнилась строка: «Ваш бюст меня насквозь пронзил». Тоже образ, прямо скажем, первобытной силы. Особенно выразительно это все звучало среди гарнитуров карельской березы и бронзовых люстр по двести тысяч рублей.

Гимн Гриша читать не захотел. Как я ни старалась, как ни подводила его к теме безгимнья России (мне ведь письмо из Пскова досталось нелегально, без Гришиного ведома), но, видно, тема эта ему неприятна. Так я и не узнала полного текста 12 заветных строк.

Да и, как сказал бы Гриша на моем месте, нужно ли это, когда на все есть высший смысл и общая неведомая идея?

Потом мы с Гришей пили чай, он дал мне почитать свой мемуарный экзерсис, в каждом абзаце которого содержалось много нового для меня на темы истории России, Петербурга, человечества и литературы. Например, из экзерсиса я узнала, что все репрессии были задолго до Сталина, в 1923 году, а при Сталине была просто партийная чистка. Еще выяснилось, что Сталин был русский, а Блок – еврей. Также я получила известие о том, что славяне произошли напрямую от древних римлян, а древних греков не было вообще. Мне стало понятно, что советский портвейн «Агдам» намного лучше своих средиземноморских собратьев. Я не смогла остаться равнодушной к новости, что Александр I Освободитель на самом деле исповедовал пантеизм и хотел сделать бога Перуна главным символом Российской империи. В общем, это был интересный вечер… Я знаю, вы скажете, что Гриша сумасшедший, что у него полная каша в голове, что вообще незачем обращать на него внимание и что эксперты псковского управления культуры совершенно правильно ему ответили. Так вот позвольте с вами не согласиться. Во-первых, Гриша говорит то, что мне не один раз приходилось слышать. Никогда не забуду бурный разговор двух абсолютно пьяных механизаторов из деревни Старое Рахино, яростно обсуждавших, куда и кому продал Гайдар золотой запас России. И почему никто ничего не говорит об алмазном запасе, который, видимо, продали еще раньше. Не могу я умолчать и о недавнем разговоре с питерским таксистом, оказавшимся бывшим вертолетчиком. Этот вертолетчик очень доходчиво мне объяснил, что Виктор Степанович Черномырдин на самом деле якут. Этим объясняется и то, что ему так трудно дается русский язык, и то, что, разваливая Россию, он просто мстил русским, споившим якутов.

Во-вторых, каша в голове есть прямое и естественное следствие расцвета издательской и телевизионной деятельности, буйствующего на просторах нашей страны.

В-третьих, одним из самых сильных моих желаний еще до знакомства с Гришей было желание возразить псковским экспертам. Например, вопрос «каким громом должна грянуть Россия» представляется мне совершенно бессмысленным. Любому младенцу понятно, каким громом. Грозным, вот каким. Строчка же «Боже! Правь державой могучей» сама по себе прекрасна, а уж когда знаешь Гришину позицию по вопросу веры, то, заменив слово «Боже» на слово «Солнце», не испытываешь ничего, кроме солидарности: «Солнце! Правь державой могучей» – кто-нибудь против? Кто-нибудь решится утверждать, что основная наша беда – не климат?! Что же касается ехидного возражения «И как можно дружить гордо», то тут вообще говорить не о чем – именно так и можно, так будет по-русски. Мы всегда дружили гордо. Вот мы подружили немного негордо с Америкой, и что из этого вышло? Диктат чуждой державы, наш национальный позор. Поэтому впредь мы будем дружить гордо.

Последнее мое соображение, или нет, даже не соображение, а уверенность, заключается в том, что зря псковитяне отвергли гимн Гриши. Потому что никто, в том числе и теоретик и литератор Петрова Галина Александровна, не может нам гарантировать, что текст гимна, написанный не Гришей, будет предполагать наличие глубокой мысли, ее развития, умение пользоваться поэтическими приемами и соблюдение правил грамматики.

На моей вот тетрадке по русскому языку за 7-й класс на задней обложке было напечатано: «Славься, Отечество наше сволодное!»

«Московские новости», 23.02.1999

 

ХРОНИКА ПИКИРУЮЩЕЙ БОМБАРДИРОВЩИЦЫ

(РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В БУТЫЛКЕ)

6 ноября. Сегодня утром у меня отключился телефон. Сперва я даже обрадовалась – все-таки разнообразие. К середине дня я решила, что хватит, пора возвращаться к нормальной жизни. Надела кепочку, пошла на улицу, позвонила телефонным конструкторам.

– Не, – говорят, – мы к вам сегодня не приедем, у нас укороченный рабочий день, потому что праздники.

Ну, я вошла в их положение, действительно, ведь там, наверное, уже девчата салатов нарезали, а мужчины сбегали, куда ж они теперь попрутся чинить мне что-то. Поцеловала телефон, почитала Ротикова, легла спать.

7 ноября. Действительно праздник. Прямо на Невском из громкоговорителя какой-то мужчина пожилым голосом грустно поет, что главная ошибка Мишки в том, что он уходит от него. Видимо, Мишка живет с каким-то другим мужчиной, помоложе. Еще ходят некоторые с флагами. Довольно целенаправленно все стремятся на Дворцовую площадь. В Эрмитаж собрались. Это правильно, потому что когда ж еще в музей сходишь, кроме как в праздники. Они что, прямо так с флагами по залам и бродят?

8 середине дня засорилась раковина на кухне, хотя я туда ничего не клала. Стала мыть посуду в ванной. Не очень удобно. Пыталась прокачать раковину, но ничего не выходит. Аварийку вызывать не стала, потому что, во-первых, праздник, а во-вторых, телефон-то не работает.

Вечером по телевизору показывали что-то неприятное, я смотреть не стала. Надела кепочку, пошла на улицу, купила пива. Выпила, почитала Ротикова, легла спать.

8 ноября. Все-таки немного трудно жить без раковины. Хотела вызвать аварийку от соседей, но выяснилось, что телефон не работает во всем доме. Позвонила из автомата. На улице довольно холодно.

Приезжала аварийка. Милые люди, только почему от них всегда столько грязи? Но в целом они мне раковину починили, сказали, что ванна тоже засорена, и ее тоже починили. Взяли у меня немного денег и ушли. Все-таки не так уж и плохо я живу! Вот завтра еще телефон починю – и просто вполне человеческий быт у меня будет. Вечером немного постирала, зашила карман и легла спать.

9 ноября. Оказывается, сегодня тоже праздник. Интересно какой? Так что телефон чинить не будут.

10 ноября. Сегодня у мамы день рождения. Но я ее так и не поздравлю – телефон-то не работает. Обещали в течение недели приехать починить. Пошел снег. Довольно-таки ранняя зима в этом году!

Очень неприятный этот Макашов.

11 ноября. Вообще они совершенно обнаглели, эти коммунисты! Это ж какое позорище на весь мир, эта их Дума! И главное, мы спокойно это терпим. Может, когда-нибудь их все-таки запретят?

Надела кепочку, пошла на улицу, вернулась, потому что уши мерзнут. Завтра обещали точно починить. Телевизор даже не включала. Просто легла спать.

12 ноября. Ждала телефонистов, читала Ротикова. Включила телевизор – оказалось, зря. Я бы с этим Макашовым такое сделала, чтоб больше никому неповадно было! Я его ненавижу всей душой! А если б кто знал, как я Зюганова ненавижу!

Уже 9 вечера. Телефонисты, наверное, сегодня не приедут.

Странно, они ведь обещали. Потом мне все-таки хотелось бы знать, как там у Ирки Пигановой дела – замужем она или нет? Какой-то не очень удачный день получился.

13 ноября. Говорят, плохая примета – пятница, 13-е. В квартире холод нечеловеческий. Топят плохо. Макашов Пашу Лобкова евреем обозвал. Я-то точно знаю, что Пашка не еврей. Он просто очень нервный.

Весь день я вслушивалась в совершенно глухую трубку. С большим трудом можно обнаружить, что в ней кто-то очень далеко поет. Радио, наверное.

А из друзей тоже никто не приходит, потому что телефон не работает, и все думают, что я уехала.

Они так и не приехали. Все-таки согласитесь, что это скотство. Завтра ведь выходные, они вообще не работают.

14 ноября. От унитаза отпал бачок. Сам собой, без всякого вмешательства. Полдня подставляла ведра и тряпки, не в состоянии перекрыть воду. Наконец перекрыла, но все равно капает. А у меня нет такой емкости, чтоб хватило на всю ночь капанья и не пролилось к соседям, ну нету, понимаете?! Аварийку не вызвать, потому что телефон не работает, соседи снизу пришли, таки протекло на них, а что я могу сделать, что? Трясясь от злобы, надела кепочку, пошла на улицу из автомата звонить в аварийку, так пока там было «ждите ответа», вся карточка телефонная кончилась, а у нас в ларьке нет больше этих карточек! Господи! Что ж за жизнь-то такая!

15 ноября. Я понимаю, почему эта их революция была именно в ноябре – проклятый месяц совершенно.

16 ноября. Телефон не работает. Бачок тоже. Никто не приезжает. Коммунистов запрещать не будут. Про Ирку ничего не знаю. Макашов на свободе. Голова болит!

17 ноября. Ведь вот что интересно – каждый день они мне говорят, что сегодня приедут и починят!

18 ноября. Они все-таки приехали. Я готова была им руки целовать, мне же аварийку надо вызвать. Они так снисходительно реагировали на мою радость, пока что-то там ковыряли в стенах. Поковыряли, подмигнули мне и уехали.

Телефон по-прежнему не работает. Остальное тоже.

19 ноября. Я им сказала, что подам на них в суд, на эту ПТС. Они мне ответили: «Да пожалуйста, подавайте, нам все равно». Они снова обещают починить, но ведь им верить нельзя. Господи, что же мне делать? Неужели надо брать автомат наперевес и идти их расстреливать? Неужели нет другого выхода? Может быть, в газету написать, на радио, в телевизор, Ельцину? Но ведь если они даже с Макашовым разобраться не могут, то как они разберутся с такими сложными машинами, как телефон или унитаз? Вот предположим, что я им всем написала, а они прочли. И что? Приедет, предположим, какой-нибудь Кожокин из «Известий», Ксения Стриж с «Европы Плюс», Киселев с «НТВ» и – ну, не Ельцин, конечно, это уж я загнула, но, например, Маслюков. Что будет-то? Известно что – поковыряют, подмигнут и уйдут! А все как не работало, так и не будет работать.

20 ноября. Не надо мне говорить про кризис! Это не оправдание!! Сдавайтесь, гады!!!

21 ноября. Батарея потекла.

***

24 ноября. Конечно, это все суета сует – телефон, унитаз, Макашов, батарея. Я и сама это понимаю. И хочется мне теперь по-настоящему только одного. Кто-нибудь, погрузите меня, пожалуйста, в анабиоз! Разбудите меня тогда, когда кругом будет лето, КПРФ уже лет сорок как запрещена, Макашов умер и могила его неизвестна, телефон работает, бачок починили, по телевизору рассказывают много интересного, на улицах танцуют и поют, но не мешая транспорту. А до этого не надо меня будить, не стоит.

Я вот сейчас еще пивка выпью, Ротикова почитаю и усну. Крепко-крепко. И вы, если хотите, тоже ложитесь. Поздно ведь уже.

«Московские новости», 23.11.1998