ПОЛИТЭКОНОМИЯ: ЭТАЖОМ ВЫШЕ

Год назад моя приятельница поступила на службу в крупную европейскую фирму. Фирма, вдохновленная успехами в Москве, решила открыть Большой Магазин в Петербурге. Набрали сотрудников, протестировали, оставили толковых и отправили учиться в столицу. После многочисленных тренингов, проникнутых корпоративным духом и корпоративной мифологией, стажеры приступили к работе в торговых залах под неусыпными очами начальства. Большая часть начальства была представлена соотечественниками, меньшая, и самая главная, – холдинг – европейцами. Холдинг сидел на третьем этаже московского Большого Магазина, редко спускался вниз, а когда ему надо было что-нибудь от сотрудника, вызывал его к себе и там делал с ним то, что обычно начальство делает с подчиненными. Там, наверху, всегда царил Дух Фирмы. Там верили в товарищество, запрещали совместный труд в Фирме близких родственников, поощряли соревновательность и не поощряли доносы, приветствовали совместные выезды на пленэр, не одобряли подхалимаж и выслушивали рацпредложения.

А тем временем в самом Большом Магазине русские сотрудники весело реформировали Дух Фирмы в направлении, скажем так, большего реализма. Многие привели на работу родственников. Некоторые сообразили, что отношения надо налаживать с тем русским народным начальством, которое Бог послал им непосредственно в торговом зале. Иные прибегли к изветам и доброжелательным сообщениям о поведении коллег в нерабочее время. Другие тратили часть стажерских денег на скромные, но запоминающиеся подношения новым друзьям, лишь по случайности занимавшим высокие посты в Фирме. Самые дальновидные, отучившись и получив запись в резюме, быстро перешли в более доходные компании. И вот настало время последнего собеседования с европейскими менеджерами перед отправкой в Петербург. Вызвали на третий этаж и мою приятельницу.

Нет, не думайте, что она выложила им все начистоту с именами, фамилиями, датами и явками. На своего иноязычного собеседника Катя смотрела со смесью насмешки и сочувствия. Он сидел и искренне верил, что там, внизу, все происходит именно так, как он объяснял на тренингах. Он простодушно и твердо глядел на двух своих русских ассистенток, прекрасно знавших обо всем, что происходит в Большом Магазине, и несколько опасавшихся, что сейчас кто-нибудь ему это доходчиво объяснит. Он продолжал считать, что все идет как надо и все будет хорошо. Поэтому моя приятельница устало посмотрела в его голубые доверчивые глаза, сообщила, что она недостаточно молода для такой пылкой веры в Дух Фирмы, и уволилась.

Когда-то я работала в Большой Газете. Холдинг издательского дома, обладавшего газетой, располагался на четвертом этаже. В редакции никогда не знали, что там на самом деле происходит, и слова «А что об этом скажет четвертый этаж?» производили на сотрудников гипнотическое действие. От «четвертого этажа» никогда не ждали хорошего и всегда удивлялись абсурдности его выходок.

Много позже мне пришлось общаться с теми, кто был этим самым «четвертым этажом». Выяснилось, что они тоже совсем себе не представляли, что же там копошится у них внизу, в редакции. Пребывая в блаженном неведенье, они и принимали свои кадровые и закадровые решения, свято веря, что внизу их поймут, одобрят, проникнутся. Та редакция, которую они себе представляли, никогда не существовала в природе.

Я вот думаю: может, там, в Кремле, холдинг сидит?

«Ведомости», 29.08.2003

 

ВОСПОМИНАНИЯ О В. Е. ЯКОВЛЕВЕ И НЕ ТОЛЬКО

От редакции

Главная новость из жизни газетного рынка прошедшей недели – объявление о продаже 78 процентов акций «Коммерсанта» – самого успешного и внешне благополучного Издательского дома в России. Владелец основного пакета акций «Коммерсанта» Владимир Яковлев в интервью, которое он дал своим же журналистам в Амстердаме, сообщил населению, что намерен быстро, в течение месяца, продать Издательский дом желающим. Правда, при условии, что таких желающих будет несколько, поскольку Яковлев не хочет, чтобы его детище принадлежало кому-то одному. Приблизительная цена, которую, судя по некоторой информации, рассчитывают получить от будущих покупателей, – 150 миллионов долларов. Но на самом деле, конечно, не так уж и важно, почем удастся отдать Издательский дом. Искренне интересно, зачем это делает Яковлев. Люди говорят разное. Часть наблюдателей полагает, что дела у Издательского дома идут плохо. Большие долги, снижение рекламных продаж, падение тиражей. Почему бы не отдать все это в хорошие трудолюбивые руки? Другие считают, что Яковлев и его менеджеры придумали очередную гениальную схему получения денег на предвыборную кампанию. Объявление о распылении контрольного пакета позволит легально закачать в ИД значительные средства. Наконец, третьи в своих умозаключениях крайне прозаичны. Владимир Егорович Яковлев, видный магнат и наставник творческой молодежи, просто устал. От судьбоносных решений, интриг, проектов и взволнованных звонков из Москвы, несущих ему образцы мирской суеты и тщеты, от которых Владимир Егорович всю свою жизнь как раз пытался скрыться. Возможно, ему казалось, что деньги тем и прекрасны, что дают шанс откупиться от внешнего мира – злобного, неуютного и нечистоплотного собрания людей. Деньги, однако, оказались странным и безжалостным инструментом. Видимо, потому что их делают все те же люди. Владимир Егорович, наверное, окончательно устал от людей. Ему явно хочется побыть вдали от них, забыть, как они устроены, а потом, быть может, снова вернуться и попытаться еще раз заставить их за деньги жить по его законам. Возможно, это произойдет через полгода. Возможно, грез год, когда страна и ее газеты переживут свой кризис и станут другими. Но не теперь. Теперь он отходит от дел, оставляя России главный результат своей жизни – малопонятный и тщательно закрытый от посторонних, но вполне исправный Издательский дом, до неузнаваемости изменивший в свое время всю русскую журналистику. Что это за организация такая?

Как в ней все устроено? Что за люди там работают? Это почему-то всегда вызывало у публики нешуточный интерес. Заметка, которую мы печатаем, отчасти, безусловно, удовлетворит его. Написала заметку Дуня Смирнова, проработавшая в «Коммерсанте» несколько лет.

Я проработала в Издательском доме «КоммерсантЪ» три года. Мне ни разу по-настоящему не пришлось пожалеть ни о том, что я туда пришла, ни о том, что я ушла оттуда. Но известие об изменениях в ИД поразило меня как-то… посемейному. Представьте себе, что ваша глубоко бывшая жена вышла замуж за дрессировщика. Или собралась эмигрировать. Или ушла в монастырь. Вроде вас давно уже ничего не связывает и нет никакого резона так волноваться. Но, вопреки разуму, вы в смятении. Вас сжигает необъяснимое любопытство. Вы пытаете общих знакомых и звоните родственникам с деликатным вопросом, не сошла ли она с ума. А потом, размахивая руками, предаетесь горячечным воспоминаниям о прежней семейной жизни и ищете в ней причины новейших событий.

Структура

Когда я первый раз попала в московскую редакцию «Коммерсанта», я была ошарашена количеством умных, образованных, остроумных мужчин и женщин на один квадратный метр. Ничего подобного я нигде не видела. Филологи, экономисты, социологи, брокеры, искусствоведы, люди с учеными степенями и студенты – это была абсолютно блистательная команда, глубоко убежденная в том, что лучшие люди страны делают лучшую в стране газету и замечательные журналы.

Благодаря тому, что средний возраст сотрудников не превышал двадцать восемь лет, в газете не было обычного балласта в лице симпатичных пузатых алкоголиков, давно положивших не только на собственное творчество, но и на жизнь в целом. Работали в «Коммерсанте» много и тяжело. Зарабатывали тоже очень много.

Первое, чему мне пришлось научиться, придя в ИД, – написание концепций. За год работы директором питерского представительства я написала пятьдесят две концепции. Это были концепции развития корпункта, концепции работы с рекламодателями и информисточниками, концепции сметы, концепции переезда в новый офис, концепции выпуска приложений, концепции работы отдела культуры, концепции подписной кампании и концепции подбора кадров. С тех пор я могу за полчаса создать три-четыре страницы страшно деловитого текста на тему развития чего угодно в какую угодно сторону.

Уже через полгода я поняла, что Издательский дом – это такой мини-госплан, где без соответствующей бумажки нельзя ни чихнуть, ни хрюкнуть. У этих бумажек была своя стилистика: их надо было писать с интонацией здравомыслия, напористо и по возможности кратко. Приветствовались разговорные жаргонизмы, ловко вплетенные в деловой текст. Выглядело это примерно так: «При фильтрации информационных потоков необходимо использовать федеральный подход к региональным новостям. Стрингеры должны понимать, что среди региональных ньюсмейкеров много тупоголовых придурков, занятых только личным промоушном». Начальство очень любило бумажки и само тоже писало их в неисчислимом количестве.

Кстати, начальства в Издательском доме всегда было много, все оно было разное, неизвестное простому народу и сосредоточенное в каких-то своих таинственных норах – то «на 4-м этаже», то «на Ордынке». Вниз доходили только смутные тревожные слухи о его жизнедеятельности. Про начальство было известно, что оно играет на бильярде, часто куда-то уезжает, все время что-то покупает и что оно очень строгое.

Владимир Егорович

К тому моменту, как я увидела владельца и президента Издательского дома Владимира Яковлева, я работала в «Коммерсанте» полтора года. В общей сложности за три года службы я встречала Яковлева семнадцать раз. Восемь из них я с ним разговаривала. Один раз – пятнадцать минут, один раз – десять, два раза – по пять минут, остальные разы были использованы на приветствия и прощания. Я до сих пор могу дословно повторить все, что мне сказал Яковлев. И не то чтобы слова его были так уж значительны, но сама встреча с Яковлевым для рядового сотрудника являлась вехой, огромным событием в жизни. Я знаю нескольких людей, служащих в «Коммерсанте» года по четыре, которые так и не знают, как именно выглядит Владимир Егорович.

В международном менеджменте существуют два противоположных метода управления. При одном всякий сотрудник корпорации не только знает в лицо главу фирмы, но и имеет возможность поговорить с ним хотя бы раз в год. При другом методе рядовой работник никогда не видит владельца компании. Оба метода считаются одинаково эффективными и несовместимыми. Но блеск и нищета Издательского дома «КоммерсантЪ» всегда состояла в обязательном изобретении велосипеда. Сотрудник «Коммерсанта» мог никогда не видеть Яковлева, а мог и встретить, быть удостоенным дружеской беседы с обращением на «ты» (Яковлев со всеми на «ты»), во время которой означенный сотрудник икал, мычал и тряс головой от суеверного ужаса.

Достоверно про Яковлева было известно несколько вещей. Все знали, что Яковлев – сын своего отца и отец своего сына, буддист, муж Ксении Махненко – доброй и обаятельной женщины, возглавляющей журнал «Домовой». Также было известно, что Яковлев не переносит, когда его зовут Вовой, не ест мяса, живет в Жуковке, Амстердаме, Шотландии и где-то еще, много раз бросал курить, не пьет. Все многочисленные перемещения по миру «Володи» (так Яковлева зовут за глаза все в ИД), о которых долетали слухи в редакцию, многократно обсуждались и уточнялись. Когда Яковлев в России, по Издательскому дому бесконечно перекатывался шелест: придет – не придет? Время от времени сотрудники горячо спорили по вопросу, сошел ли Яковлев с ума. В серьезном, медицинском смысле.

Однажды темным зимним вечером мы шли со службы с Ларисой Юсиповой, тогда заведующей отделом культуры в газете «Дейли», а ныне сотрудницей журнала «Вог».

– Скажи, Лара, ты часто думаешь о Яковлеве? – спросила я.

– Довольно часто, – задумчиво ответила Лариса.

– А скажи, он тебе когда-нибудь снился?

– Снился пару раз. Просыпалась в холодном поту. А тебе?

Мне тоже. Вот я и думаю: представляешь, какое количество людей, о которых Яковлев ничего не знает и знать не хочет, с утра и до ночи размышляют о нем, причем в самых разных выражениях. Ведь, наверное, все эти мысли где-то там скапливаются и потом падают на голову Яковлеву в виде каких-нибудь метафизических осадков. Ведь это же ужас!

– Не знаю. Яне Яковлев.

Дальше мы шли молча, размышляя о том, хотели бы мы быть Яковлевым или нет. Я для себя решила этот вопрос отрицательно: уж очень все-таки страшно. Страшно быть человеком, от которого столько зависит. Страшно одним своим капризом или мнением решать судьбы нескольких сотен незнакомых людей. Но это мне страшно. Яковлеву не страшно. Во всяком случае, не было страшно.

Причуды

Насколько я понимаю, первоначально в Издательском доме все задумывалось на благо человеку. Спортзал, массажист, мануальный терапевт, сауна, тренеры, утренние медитации, психологи, буфет, столовая, ссуды на квартиры, премии, автомобили, – предполагалось, что ИД создает нам все условия для эффективного труда, а мы в ответ отдаем ИД лучшие годы своей жизни. Обмен вполне адекватный. Всем этим можно было и не пользоваться. Но разумнее было пользоваться. Через это ты приобщался к корпоративному духу.

Я помню, как Издательский дом последовательно пережил повальное корпоративное увлечение сперва бадминтоном, а потом водным поло. Объяснялось это тем, что в обе игры с удовольствием играл Яковлев.

Я знаю нескольких технических сотрудников, в разное время удостоенных головокружительной близости к руководству благодаря увлеченным занятиям восточными единоборствами и буддизмом. Какие блистательные карьеры делались водителями или буфетчиками, отдававшими должное тантрическим премудростям! С какой молниеносностью взлетали зарплаты тех, кто пару раз поплавал в бассейне! Как легко было уведомить начальство о горячей к нему любви через психолога, консультировавшего и низших, и высших!

Все это, как вы понимаете, обсуждалось, обмусоливалось и комментировалось в редакции. Мы этим всем жили. С раннего утра до поздней ночи главными темами разговоров молодых, умных, половозрелых людей были не секс, наркотики и рок-музыка, а перестановки в правительстве и сплетни родного холдинга.

Видимо, для того, чтобы все это прекратить, в конце концов был создан электронный информатор ИД. Когда начальство хотело что-то сообщить сотрудникам, в компьютере появлялись либо сообщение, либо развернутые интервью главных начальников. Беда только в том, что так называемые новости 4-го этажа появлялись на мониторах как минимум через месяц после того, как редакция уже была доведена до белого каления разноречивыми интерпретациями этих же самых известий. То, что сотрудники читали в информаторе, всегда оказывалось полуправдой, к тому же чрезвычайно бедной подробностями.

Венцом этого демократического информирования общественности был на моей памяти случай со снятием очередного главного редактора газеты «Дейли». Мало того что главный редактор узнал о своем снятии последним, как рогатый муж. «Дацзебао» по этому поводу позвало сотрудников к голубому экрану через две недели после того, как газетой руководил уже совершенно другой человек.

Другой вечной причудой ИД была стратегия. Я пришла в «КоммерсантЪ» на гребне так называемой федеральной программы. Руководство было увлечено идеей сделать газету «Дейли» федеральной. По этому поводу в довольно чахлые корпункты вгрохивались большие деньги. Через год, когда федеральная программа стала давать какие-то результаты, ее было решено свернуть. Что-то там у начальства не срослось, и оно изящно перепорхнуло к идее усиления роли выпускающих.

Потом и выпускающие начальству надоели, и оно вдохновилось изменением макета и новостной политики. Параллельно с удивительным постоянством холдинг реорганизовывал рекламное агентство «Знак». Где-то на Петровке буквально годами в виртуальном режиме делался журнал «Столица», купленный ИД в минуту умоисступления.

Этот самый журнал стал последним прихотливым фуэте, исполненным руководством на моих глазах. В январе прошлого года «Столица» перестала быть виртуальной. Издательский дом сотрясался от слухов. Сказочные зарплаты, радиотелефоны всем сотрудникам «Столицы», две поездки в любую страну за счет ИД, машины всем и шоферы всем – «вот что было обещано Сыщику, если он отыщет беглянку и вернет ее во дворец» (Ю. Энтин, В. Ливанов «Бременские музыканты»). Финал этой блистательной эскапады известен. Призы Союза журналистов России и фестиваля «Золотой Остап» настигли журнал «Столица» как раз тогда, когда холдинг ИД его закрыл.

Потом еще были объединенная редакция всех изданий, создание группы спецкорреспондентов ИД, увеличение зарплат, сокращение зарплат, пятьсот шестнадцатая реорганизация рекламного агентства «Знак», но это уже было без меня, я про это ничего не знаю. Хотя представляю себе очень живо. И вот Издательский дом продается. Яковлев больше не будет его президентом.

Конец

Вроде бы ничего страшного. Ну, сменится инвестор, ну, будет в «Коммерсанте» еще одна реорганизация.

На самом деле уход Владимира Яковлева из издательского бизнеса означает конец целой эпохи. Эпохи открытий и самодурства в русской прессе. Эпохи талантливого изобретения велосипеда. Радоваться этому или печалиться – я не знаю. Наверное, лет через пять велосипеды отечественных газет и журналов перестанут отличаться от практичных западных образцов. Это хорошо. Потому что «велосипед Яковлева» развивал бешеную скорость, но сидеть на нем было очень неудобно: он заваливался набок и натирал задницу.

Но, с другой стороны, расставаться с прошлым без сожаления тоже как-то глупо. Издательский дом «КоммерсантЪ» был отличной школой и для тех, кто там служил, и для тех, кто наблюдал за его работой со стороны. Я давно уже думаю, что на базе ИД надо было бы открыть вуз: там действительно учат писать, много работать, заниматься своим делом. Учат, а потом не знают, как это использовать.

Люди, поработавшие в Издательском доме, его «выпускники», успешно трудятся на телевидении, в журналах, газетах, банках. Может быть, не все из них знают, КАК НАДО. Зато абсолютно все знают, КАК НЕ НАДО. Это уже очень немало.

Спасибо Вам за это, Владимир Егорович Яковлев, наш Вождь и Учитель. Будьте здоровы. И по возможности счастливы.

«Московские новости», 30.06.1998

 

ЕСТЬ ВЕЩИ ПОВАЖНЕЕ, ЧЕМ СЕКС

Когда я служила в Издательском доме «КоммерсантЪ», со мной приключилась одна поучительная история.

На первой полосе газеты под центральной фотографией стояла главная статья номера. Полосу уже можно было бы подписывать и отправлять в печать, если бы не отсутствие заголовка. Вернее, заголовок-то был, но неудачный. И даже не то чтобы он был неудачный, а просто суховатый. Если еще точнее, я не помню, так ли уж сух и неудачен был заголовок, я его вообще не помню, но в этот вечер в редакции находился тогдашний владелец Издательского дома Владимир Яковлев. И его этот заголовок решительно не устраивал. А я тогда как раз работала выпускающим редактором этого злосчастного номера.

Я ходила к Яковлеву раз пять, каждый раз принося ему с десяток вариантов заголовка. Ему все не нравилось. Причин недовольства он не объяснял, не имел такой привычки. Наконец, утомленный моей тупостью, Яковлев с тоской посмотрел на свои ботинки и сказал: «Не то, все не то. Нужно что-то сексуальненькое». Я страшно оживилась и через минуту принесла ему заголовок «Не голосуй, а то мы проиграем». Магнат был совершенно удовлетворен, я быстро подписала номер и счастливая пошла домой. Забыла сказать, что заметка, к которой относился заголовок, повествовала о предвыборной кампании КПРФ.

До сих пор, то есть уже четыре года спустя, я не имею никакого понятия о том, что же в этом заголовке было сексуального с точки зрения издателя и почему вообще сексуальность может быть критерием оценки политической статьи в газете. Но больше всего меня мучает другой вопрос: каким образом мне удалось так быстро удовлетворить начальство с полным внутренним ощущением, что я поняла, чего от меня хотят, если до сих пор я так и не знаю, что же я сама-то сексуального в этом увидела?..

Вы пробовали когда-нибудь популярный в питейных заведениях нашей страны коктейль «Оргазм»? Честно говоря, я мечтаю встретить человека, который его пробовал и смог бы мне рассказать, что же это такое. Я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь однажды громко сказал бармену: «Два оргазма, и побольше льда, голубчик…»

Недавно в кафе на Невском проспекте я услышала следующую реплику, оброненную молодым человеком хорошего клерковского вида:

«Я имел сексуальные отношения (в оригинале было несколько грубее, но в рамках цензуры. – Д. С.) с этой спецификацией трое суток, но отдел логистики ее завернул». Как вы понимаете, в этом контексте сексуальные отношения представлялись неким мрачным, безрадостным процессом, не доставившим удовольствия никому, включая отдел логистики…

Мир стал описывать сам себя в терминах сексуальности. Власть – это сексуально. Деньги – это сексуально. Спорт – тоже сексуально. Автомобильная индустрия кружится в вальсе с психоанализом. Реклама майонеза повествует об эдиповом комплексе. Курить сигары – это сексуально, и вот уже невозможно видеть без дрожи, как девушка откусывает банан. Я уже не говорю о кино, легкой промышленности, шоу-бизнесе и косметологии, которых вроде как положение обязывает. Хотя почему оно их обязывает?..

Ни один психофизически здоровый человек не станет спорить с тем, что секс – одно из ярчайших доступных нам удовольствий. Но меня есть серьезные сомнения в психофизическом здоровье большинства моих современников, убежденных, что секс – единственное такое удовольствие. С самого невинного возраста человека приучают к этой мысли. Вот конкурс красоты «Мисс Детский сад» (видела своими глазами по телевизору) Вот День святого Валентина для учащихся 1-3 классов (в школе, где до недавнего времени учился мой сын). Вот мои друзья говорят своей шестилетней дочери: «Правильно, Сонечка, мужчину надо мучить, а то он любить не будет» (совет относится к тому моменту, когда Соня в четвертый раз воткнула вилку в руку двоюродного брата; брату при этом пять, так что мужчиной его можно считать весьма условно).

Предваряя читательское ехидство, приходится оговариваться, что я не вошла еще в тот возраст, когда мысль об упущенных и уже недоступных возможностях отравляет жизнь. Мне лично гораздо больше отравляет жизнь мысль обо всех тех возможностях, которые у меня не хватило ума упустить. Сколько времени потрачено на бессмыслицу, сколько сил, денег и дарований ухлопано на пустейшее желание нравиться, на чужих, чуждых, ненужных людей! Самое обидное, что и сейчас не получается жить так, как хочется: невозможно, например, спокойно пообедать в ресторане в одиночестве. Это будет понято как приглашение или ожидание.

Мы вообще разучились есть и пить в одиночку! Не называть же едой холодную котлету, зачерпнутую рукой из сковородки с немытым помидором вприкуску. Вспомните, давно ли вы делали и сервировали сложносочиненный салат только для себя, не имея в виду ни гостей, ни родных? Покупали ли вы когда-нибудь бутылку шампанского с целью распития оной без посторонней помощи, но не из горла?

А много ли раз вы водили себя в театр, в концерт, вывозились самостоятельно за город, в дальние страны, и чтоб не с целью шопинга, замужества, романтической встречи, интересного знакомства, секс-туризма или демонстрации нового наряда, а просто так, чисто для удовольствия, вообще неизвестно для чего, а потому что так захотелось? Давно ли вы хотели чего-нибудь только для себя, в чем никто бы не был задействован и о чем никто бы никогда не узнал? Давно ли вы любили свою собственную жизнь?

Впору горевать об исчезновении единицы – везде двойственность, двоичность, субъект и объект. Все возможные способы восприятия мира заменены одним, вернее, двумя – притяжением и отталкиванием. Страшась одиночества, люди цепляются друг за друга, делаясь соучастниками и свидетелями чужой и непонятной им жизни других. Переживая то, что на Западе назвали кризисом идентичности, большинство выбирает самый простой и древний способ познания – секс. Я занимаюсь любовью – значит, я существую. И все многовековые изыскания блестящих умов, высокоразвитых цивилизаций, культур и религий – все летит к чертовой бабушке. Или еще точнее, к дедушке. К тому змию, кто так жестоко обманул наших прародителей, обещав им познание и мудрость. Секс, к сожалению, к познанию не ведет. Это тупиковая ветвь развития человечества, нового пока не удалось в этой области придумать ничего и никому.

Как известно, есть только два вида разделенного переживания, совместного экстаза – религиозный и половой. Вполне понятно, что первый же век, который человечество провело вне религии, стал веком, в котором пол подменил Бога. Чуждаясь проповеднического пафоса, нужно признаться в одном: религиозное чувство предполагает общение человека с какой-то другой инстанцией, даже, в общем-то, неизвестно как выглядящей. Возможно, инстанция с бородой, а может, у нее шесть рук. Никто достоверно не знает. Половое чувство при всей широте наших взглядов, как правило, направлено на себе подобных. Человек замкнулся сам на себе.

Бывает так, что встанешь утром, и день-то вроде ничего особенного, солнце сквозь облака, дождь моросит, и случиться вроде ничего не должно – никто не приезжает и ты никуда не едешь, и даже денег ждать неоткуда, все как обычно; но вдруг охватывает ощущение такого немыслимого, пронзительного и совершенно необъяснимого счастья, такой иррациональной радости жизни, что хочется орать, строить рожи и размахивать руками. Знаменитая картина художника Владимира Шинкарева «Один танцую» выражает именно это чувство. Недаром художник много лет кормится ею, рисуя новые и новые варианты для благодарных заказчиков.

Запах снега, ярко-синий купол Троицкого собора, сулугуни с базиликом и помидором, завернутые в лаваш, сентябрь в Царскосельском парке, новый детективный роман в кармане плаща, запотевшая рюмка водки с мороза, тишина дачного поселка, сон выздоравливающего ребенка, стук ливня по карнизу, ощущение гибкости и длины своего тела, случайно найденные деньги, красивая комбинация в шахматной партии с компьютером, далекий гул самолета, смерть брата Николая в «Анне Карениной», первая прогулка по незнакомому городу, момент засыпания между явью и сном, секундная картинка из детства, запах материнских волос, младенчество, небытие… И все это – подлинные, несравненные наслаждения, ничуть не меньшие, чем запихивание одних частей тела в другие части тела постороннего человека.

Хотя и это тоже довольно приятное занятие.

«Vogue», ноябрь, 2000

 

ШОУ БИЗНЕСА

В России очеловечивание в массовом сознании образа бизнесмена есть, безусловно, важное дело. Занимаются им с одинаковым рвением как PR-службы самих компаний, так и журналисты деловых и не очень изданий. Между тем сценарий, по которому это очеловечивание происходит, довольно парадоксален.

На страницах газет и журналов, в радио– и телеэфире бизнесмены охотно высказываются по любому поводу, кроме собственно бизнеса. «Как вам погода?» – спрашивает один журнал. «Каким вы видите будущее России?» – вопрошает другой. «Сколько у вас детей?» – интересуется третий. На все эти вопросы предприниматели отвечают ответственно и подробно. Сами или через пресс-секретарей. Устно или письменно. Как угодно. Но попробуйте задать тем же бизнесменам вопрос о структуре собственности в их компаниях или о подробностях контрактов их топ-менеджеров, о неведомой судьбе некогда славного структурного подразделения, о планах по завоеванию новых рынков – в лучшем случае вам сообщат, что это закрытая информация, в худшем сошлются на вездесущую коммерческую тайну.

Все мы давно и хорошо знаем Б. А. Березовского. Широкой общественности известны политические взгляды олигарха, его семейное положение, поэтические воззрения на природу и историю родины и мира, прогнозы на будущее. Недавно в эфире радиостанции «Эхо Москвы» Борис Абрамович очень увлекательно рассказывал об английской моде, клубах и галстуках. Так же со слов самого Б. А. известно, что у него есть бизнес.

Какой? Не спрашивайте. Где? Не любопытствуйте.

Конечно, нет ничего дурного в том, что у наших коммерсантов активная жизненная позиция, неподдельный общественный темперамент сочетаются с откровенностью и озабоченностью судьбами человечества. Безусловно, обывателю интересно знать как о чадах и домочадцах промышленников и купцов, так и об их взглядах на грядущую китайскую угрозу и глобальное потепление. Но скажем прямо, что общественной отдачи от этой информации никакой. Это хоть и PR, но вполне бессмысленный. Можно, конечно, в каждом интервью или очерке рисовать правдивый портрет трудоголика, не знающего сна и отдыха. Подобной абстрактной героизацией своей профессии часто занимаются топ-модели: от них то и дело слышишь, что на самом-то деле у них очень тяжелая, изнурительная работа, отнимающая все силы, время и совсем не похожая на сказку. Только вот в чем ее особенная тяжесть (да и в чем, кроме не очень утомительного хождения по подиуму?), они почему-то никогда не говорят.

Бизнесмены ведут себя ровно так же. Между тем гораздо больше пользы для самосознания нации принесли бы рассказы о том, каким все-таки способом, при каких условиях, способностях и навыках и, наконец, сколько можно в нашей стране заработать денег. Частная жизнь – заповедная территория любого человека. Если он хочет, он впускает туда нескромных зрителей. Не хочет – не впускает. Даже звезды, брэнды которых отчасти состоят и из приватных сведений, вправе дозировать их количество, изливающееся на публику. Зато все, что касается работы, не должно и не может быть тайной за семью печатями.

У нас все наоборот. Главные «сливные» сенсации последних лет, касающиеся наших бизнесменов, раскрывают секреты их профессиональной деятельности, а отнюдь не интимной жизни. Про интимную жизнь бизнесмены с удовольствием рассказывают сами.

«Ведомости», 23.05.2003

 

ОБЫЧНЫЕ ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ

Об этике бизнеса написаны миллионы томов. Если задуматься, первым из этих томов можно считать Библию. Человечество самыми разными способами пытается примирить нравственные законы с законами коммерции. Получается не всегда стройно, но деваться-то все равно некуда. Качества, считающиеся в частной жизни неприятными, а порой и недостойными, то и дело оказываются необходимыми в предпринимательской деятельности, и наоборот. Недоверчивость, неискренность, жестокость, двуличие, честолюбие, алчность, эгоизм – для частного лица это пороки. Для бизнесмена они то и дело становятся формой спасительной предприимчивости. Осуждать язык не повернется. Другое дело, можно ли надевать их как рабочую униформу с девяти до шести, а возвращаясь домой, оставлять все это хозяйство в служебном кабинете. Кому-то это удается, кому-то нет.

Жесткий руководитель может оказаться в домашней обстановке унылым подкаблучником. Лютый интриган с партнерами по бизнесу бывает трогательным другом, преданным прежнему однокласснику до идиотизма. Все бывает. Единственное качество, которое присуще абсолютно всем коммерсантам и в частной жизни тоже, – крайняя степень подозрительности.

Туго приходится другу делового человека. Его подозревают всегда и во всем. Ну, во-первых, конечно, в желании попросить денег. Взять и не отдать. Потому что в желании отдать вас решительно никто и никогда не заподозрит. Среди моих приятелей есть трое из тех, кого можно назвать олигархами. Так вот опыт дружбы с ними подсказывает мне, что даже если я буду голодать, они будут последними, у кого я попрошу взаймы. Деньги-то я верну, но вот дружбы мне больше не видать как собственных ушей.

Во-вторых, вас обязательно будут подозревать в том, что вы дружите не просто так, а с корыстью.

Не удивляйтесь, это не то же самое, это уже не деньги. Просто вы должны быть готовы к тому, что про вас думают как про человека, любящего приезжать отдохнуть на чужую комфортабельную дачу, знакомиться с влиятельными людьми, которые вам нужны для ваших темных делишек, ходить за чужой счет в ресторан, в фитнес-клуб, на концерт Спивакова, на аукцион, на премьеру, в космос и т. д. Если вы не хотите, чтобы про вас так думали, заведите себе специальный блокнот, в котором с педантизмом сумасшедшего немца отмечайте, сколько раз и куда позвали вас, а сколько и куда позвали вы в ответ. Не скупитесь, смело превышайте свой бюджет, и вам отплатят сторицей – на вас не обидятся. Я понимаю, это не совсем то, что вы привыкли называть дружбой, но учитывайте, что паранойя заразна.

В-третьих, если вы сумеете соблюсти все предыдущие требования и не оступитесь, вас заподозрят в том, что вы снисходите до презренных дельцов с высот своего интеллектуального снобизма. Стараясь как можно реже говорить о новых книгах, фильмах и выставках из уважения к занятости вашего друга, вы неминуемо навлечете на себя подозрение, что считаете его неспособным все это оценить. Если же вы, напротив, страстно будете повествовать о своих последних эстетических впечатлениях – значит, вы выпендриваетесь и самоутверждаетесь хотя бы так. Что бы вы ни делали, пройдут годы и годы, прежде чем вы с чистым сердцем, не боясь гробового молчания в ответ, сможете себе позволить послать своего богатого друга к черту, когда он будит вас с похмелья.

«Ведомости», 24.05.2002

 

ПОИСКИ ЖАНРА

Мой друг купил таун-хаус. Небольшой коттеджный поселок на окраине города, прямо за ним – лес, до центра двадцать минут на машине. Почти рай, только дети недовольны: приходится дружить не с теми, с кем хочется, а с теми, кто живет в соседнем доме, – остальным неудобно добираться. В поселке, естественно, все знают друг друга и не то чтобы дружат, но мирно приятельствуют. Все про всех все знают: кто на чем заработал, у кого какая машина, собака, жена, кто сколько на ремонт потратил. Замкнутое пространство, тесное соседство, примерно одинаковый уровень жизни, буржуазная основательность, деревенская тишина – в сущности, идеальные декорации для классического детектива в английском стиле.

В классическом детективе действует несколько непреложных законов. Почти все его участники должны иметь мотив для убийства. Абсолютно все – возможность убить. Мотивов для убийства всего три: деньги (права наследования, долги, шантаж), месть (она же ревность) и боязнь погубить репутацию. Действующими лицами (подозреваемыми, убийцами) из романа в роман становятся добропорядочные граждане – мирные буржуа, чопорные рантье, благополучные клерки, тот самый средний класс с тенденцией в высший.

В России он уже есть, и с каждым днем его ряды пополняются. Почему же нет классического детектива? Почему массовая беллетристика производит триллеры, боевики, авантюрные романы, женские саги с криминальной интригой, социально-экономические очерки со стрельбой – все что угодно, только не детектив? Почему единственный работающий в этом жанре русский писатель, Б. Акунин, вынужден переносить свое действие в прошлое, а хотя бы частично современный роман «Алтын Толобас» – безусловно, самое его слабое произведение?

Почти каждый писатель мечтает однажды написать детектив. Жесткость схемы, интеллектуальная игра, реализм и жизненность характеров, напряженная интрига – самая сладостная задача для литератора. Хороший детектив держит читателя в напряжении именно благодаря своей убедительности: это может произойти с каждым, в том числе и со мной; на месте убийцы я, скорее всего, поступил бы так же. Оголтелым злодеям, нездоровым маньякам, прирожденным убийцам и профессиональным бандитам нет места в детективе, они – герои других жанров. Остается только два возможных типа героев: либо это отчаявшийся маленький человек, зажатый в угол обстоятельствами, либо «столп общества», дорожащий своим благополучием больше всего на свете и ради его сохранения готовый на все.

Первый тип в современной России до того распространен, что, описывая его жизнь, писатель неминуемо вынужден с сочувствием и подробностями воспроизводить ущемленное люмпенизированное сознание. Он должен идти от героя, от его внутреннего мира и обстоятельств, а это уже не детектив, скорее триллер вроде чейзовского. Учительница-убийца так тяжко, так безвыходно живет, что читатель от всей души будет желать ей остаться непойманной, изнутри и до дна понимая ее несчастья. Между тем прелесть настоящей детективной интриги состоит в несоответствии фасада и интерьера, внешнего и внутреннего. Невозможно предположить, что этот добропорядочный господин и есть убийца, а тем не менее это так. Для создания отечественного детектива остается только один типаж – новый русский. Не олигарх, не банкир, не криминальный авторитет, а хозяин небольшой фирмы, добротное общее место, наш сосед по даче, бывший одноклассник, отец дочкиного кавалера. И тем не менее такого детектива в русской беллетристике нет и, к сожалению, в ближайшее время не будет.

Еще один мой приятель, напротив, продает свой таун-хаус и покупает большую квартиру в центре: его жена категорически отказывается растить ребенка вдали от музыкальной школы и прочих очагов культурного общения. Я пытаюсь вообразить себе, при каких обстоятельствах один или другой мой «новый русский» друг был бы способен на уютное английское убийство, и понимаю: ни при каких. И тот, и другой по происхождению, образованию, роду занятий при советской власти – интеллигенты. Первый – программист, второй – журналист. Обоим ради нынешнего благосостояния пришлось пережить не только тяжкие удары судьбы (первые разорения, первые обманы, удары по доверчивости), но и внутренние кризисы – разрывы с друзьями, презрение высокомерной родни, тоску по кухонным умствованиям, смену среды, противоречия с православной доктриной бедности и т. д. Эти переживания были наполнены таким внутренним драматизмом, а сделанный выбор потребовал таких душевных сил, такой последовательности и ответственности, что назвать кого-то из них «общим местом», заурядным обывателем язык не поворачивается.

Почти за каждым нынешним русским буржуа стоит не традиция поколений, а усилие личного выбора, прорыв собственного опыта, превозмогание инерции. О них можно написать экзистенциальную драму, но не детектив. В каждом из них столько созидательной, жизнестроительной энергии, что убийство – акт разрушения – вступает в непримиримое противоречие с характером, делается неправдоподобным. Они довольны своей нынешней жизнью, но хорошо знают, что бывает другая, и не боятся ее. Ради сохранения своего богатства никто из них не рискнет главной ценностью, главным завоеванием своей жизни – душевным покоем.

Так что писать о «новых русских» приходится то в жанре басни, то гимна, то элегии.

«Ведомости», 15.03.2002

 

ИРОНИЯ СУДЬБЫ

Как правило, когда попадаешь в квартиры наших буржуа, хочется тихо и горько плакать. Ощущения безысходности и тоски вызваны тем, что непонятно, над кем стенать: то ли над хозяевами, то ли над дизайнерами. Все рассказы последних, что они следуют воле заказчиков, а сами-то они ого-го какие изысканные ребята, принимать на веру не просто не хочется, а прямо-таки невозможно. Не бывает такой воли, чтоб вот так вот, такой вот тошнотворной волной спускались занавески. Не может здоровый человек, нанявший дизайнера, упереться и во что бы то ни стало вытребовать себе сочетание цветов пожарной машины в тропиках для комнаты любимого ребенка. Единственное, что остается предположить, – это то, что дизайнеры и заказчики совершенно нашли друг друга и что вкус у них одинаковый.

Если раньше в строительных магазинах (и, соответственно, в частных интерьерах) царило богатство форм совершенно восточное, то после прививки «IKEA» в квартирной мысли появилась склонность к балтийской сосновой стыдливости. Но наш человек отказываться от чего бы то ни было не намерен. Теперь любовь к сирийской чеканке, турецкой многосвечной люстре и египетским драпировкам с парчовой ниткой мирно уживается в нем со стойкой привязанностью к мебели в стиле скромной рижской гостиницы. Впечатление такое, что в одной квартире проживает молодая семья компьютерных клерков с престарелой бабушкой-узбечкой. Причем поскольку бабушка еще вполне бодрая и в состоянии передвигаться по всей жилплощади, то участливые внуки в каждой комнате оборудовали по радующему глаз старушки уголку. Вот скромные серые подушки с абстрактным рисунком примостились на таком цветастом покрывале, что при взгляде на него начинает укачивать, а вот на хромированном столе угрелся заварочный чайник в виде подло-приветливого поросенка.

Но самое ужасное – подобные сочетания сегодня стали совершенно типовыми, как в новогоднем фильме. Проснешься в гостевой спальне после бурно отмеченной годовщины свадьбы хозяев и мучительно вспоминаешь: у кого это я? Кто поженился-то пятнадцать лет назад – Валера с Леной или вовсе даже Эдик со Светой? Кто уложил меня, бедную, вчера на эти простыни с подсолнухами, кто повесил надо мной репродукцию Сальвадора Дали, какая добрая душа выдернула из розетки золоченый телефон в стиле ретро – Маша? Оля? Андрей?

Ничего не помогло. Ни путешествия два раза в год, ни бесчисленные интерьерные журналы. Должно произойти какое-то впечатляющее внутреннее освобождение, какие-то клапаны должны вылететь и никогда уже не вставать на место, затеряться где-то под шкафами, в углу балкона, на антресолях. Тогда, может быть, наши дома станут похожи на людей.

Есть одна черта, которая роднит нас с американцами, – глубокая эстетическая скованность. Если ехать вечером по Малибу, заглядывая в освещенные окна вилл, поражаешься однообразию: и кресло стоит у всех в одном и том же углу, и гравюра над ним висит обязательная, и кухонный прилавок там же, где у соседа. И это все в городе, где квадратный метр земли покупает только тот, кто в состоянии позволить себе профинансировать постройку личной копии Тадж-Махала.

Однажды, листая интерьерный журнал, я наткнулась на фотографии изумительного дома. Первый раз в жизни я почувствовала счастливый укол узнавания: человек, обитавший в этом доме, был тепел, оригинален, остроумен, своенравен, одарен и совершенно свободен. Перевернув несколько страниц, я обнаружила, что это дом Вупи Голдберг. Вупи Голдберг никогда в жизни не пользовалась услугами дизайнеров.

«Ведомости», 21.03.2003

 

ЭТА МУЗЫКА БУДЕТ ВЕЧНОЙ

Помимо путешествий, одним из главных развлечений новой реальности стали рестораны. Есть рестораны высокой кухни и не очень, пафосные и простецкие, концептуальные и национальные – практически на любой вкус. Только один тип ресторанов отсутствует в России как класс – рестораны без музыки. Мысль о том, что человек должен есть обязательно под музыку, кажется нашим рестораторам столь же непреложной, как восход солнца на востоке. Если ни арфа, ни группа «Руки вверх», ни вальсы Шуберта, ни китайские напевы, ни Розенбаум не способствуют вашему пищеварению, вы конченый человек, пария, вы обречены обедать и ужинать дома.

Когда вы отправляетесь поесть в городе Сочи, вам предстоит сложный выбор: «Владимирский централ» или «Таганка, полная огня»? Не мясо или рыба, не форель или барабулька – с этим как-то можно справиться, – а ужас или кошмар? Вы что предпочитаете на горячее?

В Тамбове, Ростове, Новосибирске или Владивостоке рестораны отличаются не столько кухней, сколько той музыкальной радиостанцией, которая надрывается из динамиков.

Буквально вчера, обсуждая с питерским ресторатором концепцию его нового заведения, я высказала робкое предложение обойтись вообще без музыки. Ресторатор улыбнулся мне как тяжело больной женщине.

Несколько дней назад в хорошем грузинском ресторане в Москве у меня состоялся знаменательный диалог с официанткой Аллой.

«Нельзя ли, чтобы музыканты играли чуть потише?» – спросила я. «Как вам сказать… Попросить можно. Только ничего не выйдет. Вон те люди за соседним столиком только что предлагали заплатить им, чтобы они вообще перестали играть. Не получилось», – ответила Алла. Нет, я совсем не так радикальна. Пусть будут и «Тбилисо», и Аллегрова, только почему так громко? «Знаете, люди, которые не уверены в себе, всегда очень громко разговаривают. Им кажется, что их не слышат», – задумчиво улыбнулась Алла. Мы расстались в этот вечер как близкие, родные люди.

В дорогих ресторанах музыка тихая. Джаз, легкая классика, нью-эйдж какой-нибудь. Но она обязательно есть. А если я не хочу? Если вальс Свиридова для меня несовместим с уткой в яблоках? Если Хэрби Хэнкок плохо идет под водку? Что мне делать, мне и многим моим согражданам, если музыка Майкла Наймана не дает проглотить ни кусочка, навевая неприятные ассоциации с людоедской сценой из фильма Гринуэя?

Мне кажется, что все началось с хорового пения. Того самого пения за стеной, от которого сатанел профессор Преображенский. В люмпенизированной реальности аристократическая культура еды подменилась культурой деревенского застолья с тальянкой. До революции музыка в ресторанах играла только по вечерам, да и то не во всех. Сегодня она не дает разговаривать, наслаждаться гастрономическими шедеврами, музыка не дает смаковать и получать удовольствие. Это называется «создавать приятный фон».

Эмма Герштейн в своих «Мемуарах» приводит очень яркую сцену, когда Мандельштам впал в ярость оттого, что женщина слушала музыку по радио и одновременно читала. Что бы было с поэтом, если бы женщина ела, страшно себе представить. Я долгое время думала, что тотальность музыки объясняется нашей исключительной музыкальностью. Последнее время мне кажется, что русские – глухой народ.

«Ведомости» 28.06.2002

 

СПЛЕТНЯ

Видимо, от меня ждут, что я начну так: «Сплетня – это отвратительно, это гадость». Но я не могу так начать! Потому что я так не думаю. А я всегда говорю то, что думаю, и ненавижу ложь. Сплетня прекрасна хотя бы тем, что в основе ее всегда лежит правда, просто творчески осмысленная.

Вот недавно, например, был такой случай. Николай Николаевич купил себе компьютер. Он, собственно, давно собирался это сделать, потому что ему на самом деле для работы совершенно необходим компьютер. Ну, так он пошел и купил его наконец. Невиннейшее, в общем-то, происшествие. Дома все обрадовались, и даже жена Николая Николаевича Ирина Борисовна по этому поводу разрешила супругу выпить за обедом. Хотя обычно она эту его привычку не приветствует. Потом после обеда, когда Николай Николаевич устанавливал компьютер со своим другом Денисом Евгеньевичем, Ирина Борисовна пошла звонить по телефону. Позвонила она Юле и между прочим ей говорит: «Вот, знаешь ли, Коля наконец-то купил компьютер». Юля очень порадовалась, потому что знала, как давно Николай Николаевич нуждался в компьютере. Поговорили они так где-то с часик, но тут пришел Юлин муж Ромочка и срочно потребовал телефон. Юля, конечно же, телефон сразу освободила, потому что она вообще очень хорошая жена, это всем известно, и даже когда ей прямо говорили, что Ромочка путается с Пигаревой из маркетингового отдела, она не поверила. Ну и вот пока Ромочка звонил, она ему успела рассказать, что Николай Николаевич купил-таки себе компьютер. Ромочка аж застыл в этот момент с трубкой в руке. «Интересно, – говорит, – как это он купил компьютер, если он Севке денег должен уже полгода?» Юля тоже немного удивилась. И естественно, сразу после того, как Ромочка убежал, позвонила Севкиной жене Альбине Юрьевне. «Слушай, Аля, имей в виду, что Николай Николаевич сегодня купил себе компьютер. Так что деньги у них есть. Мне Ромочка сказал, что они вам должны и не отдают. А компьютер, как видишь, покупают». Альбина Юрьевна, конечно, несколько возбудилась. Позвонила мужу на работу, там трубку взяла Светлана, Севкина секретарша и подруга Альбины Юрьевны еще с института. Светлана, когда услышала про компьютер, просто была потрясена: «Да что ж это за сволочи такие, Аль! Она же мне в субботу в бассейне сказала, что денег нет совершенно, поэтому в Испанию она не едет и я должна с кем-то другим договариваться. Я, как дура, ей поверила и договорилась с Катькой, хотя ты прекрасно знаешь мое к ней отношение!» Альбина Юрьевна, прекрасно знавшая, конечно, отношение Светланы к Катьке (Катька, кстати, за месяц похудела килограммов на пять и не говорит как"), все-таки больше волновалась не из-за Испании, а из-за денег, которые Николай Николаевич должен ее мужу. Они со Светланой это обсудили тоже, но по-быстрому, с полчасика всего поговорили, после чего Светлана уже буквально хотела переключить Альбину Юрьевну на Севку, но в этот момент Севка вылетел из кабинета как пуля и понесся на второй к Бузулюку. А это, как известно, надолго. Потом в курилке Светлана рассказала все это Долининой, которая хоть и не знала Николая Николаевича, но зато была знакома с Ириной Борисовной, а уж с Катькой вообще училась в одной группе. Долинина совершенно не удивилась: «А что тут удивляться? Я тебе давно говорила, что Ирина – врунья и чудовищно жадная. Мне Гоша говорил даже, что она в институте воровала. То есть буквально всем было известно, что нельзя в комнате сумку оставить или пальто, если там Ирина. Можешь сама у Гоши спросить». Светлана тут же позвонила Гошиной жене Оксане. Но Оксана в этот момент убегала к архитекторам, что-то они там напортачили со встроенными шкафами, поэтому она долго говорить не могла и уже просто на бегу, минут за двадцать, объяснила Светлане, что вроде бы что-то такое Гоша говорил. И дала Гошин рабочий телефон. Гоша, как обычно, долго Светлане морочил голову про ресторан или там сбежать за город – это у них давно уже такие дурацкие отношения сложились, но все знали, что это просто шутка, – а потом сказал, что ничего подобного не помнит. Ну и Светлана сразу поняла, что он просто не хочет говорить об этом. Тут как раз снова позвонила Альбина Юрьевна, но поскольку Севка был все еще у Бузулюка, то Светлана все ей рассказала, в том числе и то, что говорила Долинина.

Альбина Юрьевна позвонила Юле. Юля была потрясена. Хотела рассказать тут же Ромочке, но ей ответили, что Ромочка в маркетинговом отделе. Туда она, естественно, звонить не стала, потому что Пигарева все-таки была ей неприятна и она не хотела на нее нарваться. Ну и как всегда в таких случаях, Юля набрала Диму. Дима, видимо, был в Интернете, поэтому дозванивалась она часа два, просто на автомат поставив, а сама в это время всякие дела по дому совершала. Когда наконец Дима взял трубку, то сразу же стал ее разубеждать: мол, Ирина очень приличная женщина, и быть такого не может, и что действительно на Испанию у нее денег нет, а на компьютер им дала контора, в которой служит Николай Николаевич. В общем, идиот какой-то. Так подумала Юля.

И была совершенно неправа. Потому что Дима был совсем не идиот и тут же отправил Петру e-mail следующего содержания: «Афанасьев купил машину. А жена его воровка. Нет в мире гармонии». Дима, конечно, не мог знать, что в почту Петра часто лазает его сын Глеб Петрович. Глеб Петрович, прочтя Димино послание, тут же пошел к матери на кухню и сообщил, что Афанасьевы покупают джип на деньги, которые жена Афанасьева стырила в своей фирме. И теперь они будут как сыр в масле кататься, и Сашка Афанасьев будет к школе на джипе подъезжать, а у него, у Глеба Петровича, не родители, а какие-то просто пеликаны. Мать Глеба Петровича Елена сказала ему, что лучше честная бедность и что все тайное становится явным. То есть рано или поздно Ирину Борисовну посадят за воровство или выгонят с работы как минимум. Но саму ее это не очень утешало, поскольку сразу после разговора с сыном она бросила фаршировать кабачки и побежала к телефону, чтобы позвонить Лизе. Лиза все рассказала мужу. Муж Лизы (история не сохранила его имени, а жаль, ведь он мог быть, например, Викентием Теймуразовичем) немедленно связался с Фадеевым. Фадееву все долго объяснять не надо, он у нас вообще парень шустрый, все на лету схватывает, поэтому он быстро оделся и пошел к Пироговскому, они вместе зашли в «Рашн паб», где встретили Лурье. Лурье прямо от них пошел к Гаврилову, Гаврилов рассказал это Ольге, Ольга немедленно сообщила это Ляле, Ляля сначала ничего не поняла, но потом ужаснулась и в панике позвонила Римме, у Риммы, как известно, нет секретов от Карины, Карина, смеясь, рассказала это Алене, Алена вызвала к себе Лесю, Леся описала все Семену Ильичу, Семен Ильич сделал свои выводы из всей этой истории и рассказал ее мне, уже прямо с выводами.

В общем, до меня эта история дошла в следующем виде. Николай Николаевич Афанасьев, всю жизнь бывший смирным физиком-ядерщиком, несколько лет назад женился на валютной проститутке по прозвищу Лярва. Эта самая Лярва оказалась довольно энергичным и хитрым созданием – в первый же год замужества она поступила в шведскую бизнес-школу, совратила ректора этой школы и не без его помощи устроилась на работу в одну очень крупную западную фирму (мы ее не можем назвать, поскольку это наши давние рекламодатели). Там она быстро сделала карьеру и стала финансовым директором всего северо-западного отделения. После цепи кредитов, которые она брала на очень странных условиях, Лярва объявила свое отделение банкротом и уволилась. Николай Николаевич, ничего не подозревавший о махинациях жены, был совершенно убежден, что и их особняк в Кратово, и подаренная ему на день рождения «ауди», и грант для его лаборатории, и оплата родов жены в Израиле – это все благодарность крупной западной фирмы за ударную работу Лярвы. Но даже такой кабинетный ученый, как Николай Николаевич, не мог не удивиться, когда его жена заявила, что вчера она купила самолет и уволилась с работы. У Николая Николаевича всегда было очень развито логическое мышление, а в сообщении жены никакой логики не было. Вернее, была, но вполне очевидная. Николай Николаевич отмел все несостоятельные гипотезы и остановился на одной, единственно правильной. Он понял, что его жена – бандитка и негодяйка, что сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, что лярва есть лярва, что рухнули все его надежды и семейные ценности и что в его любимом сыне Ардалионе течет кровь мерзавки. Поняв это, Николай Николаевич убил жену и сына и теперь сидит дома, ожидая ареста. Он сам позвонил в милицию. А еще говорят, что в наше время невозможны шекспировские страсти.

Конечно, услышав эту историю, я решила немедленно сделать из нее киносценарий. Мне давно хотелось написать что-нибудь ультрасовременное. А то у меня какая-то жизнь замечательных людей получается: то я пишу про то, как балерина Спесивцева жила с агентом большевиков, то про Бунина, от которого любовница ушла к лесбиянке, – кому интересны эти совершенно протухшие сплетни! А тут такой сюжет! И главное, что все это совершеннейшая правда. Я уже набрасывала эпизодный план в тот момент, когда на другом конце города Севка вернулся от Бузулюка и, выслушав сбивчивый рассказ Светланы, немедленно позвонил домой.

– Альбина, – сказал Севка, – скажи мне, пожалуйста, ты что сейчас делаешь?

– Я? С тобой, Севочка, разговариваю.

– Правильно. Ты со мной стоя разговариваешь или сидя?

– Сидя. А что?

– Так. А на чем ты, Альбина, сидишь?

– На диване.

– На каком диване?

– Как это на каком? На нашем, синем.

– Понятно. А откуда у тебя этот диван?

– Ты что, Севочка, заболел? Мы же вместе его покупали два месяца назад.

– Правильно. А сколько он стоил?

– Две тысячи.

– Так. А откуда у нас эти деньги взялись два месяца назад, если за неделю до этого мы купили машину?

– Так нам же Афанасьевы долг вернули раньше, чем собирались. Они тогда продали дом Ириной мамы в деревне и сразу решили раздать все долги… Ой.

– Вот тебе и «ой», Альбина. Я всегда говорил, что ты дура.

Так что сценарий мне писать не пришлось. Зато я написала вот эту заметочку, в которой все от первого до последнего слова – правда. А я, как вы знаете, ненавижу ложь.

Всем привет,

Дуня.

«Vogue», июль, 2002

 

ИЗ БУДУАРА В МОЛЕЛЬНЮ

Пришел вчера в гости приятель-коммерсант и разразился гневной филиппикой в адрес властей. Почто, говорит, Абрамовичу можно «Челси» покупать, а у Ходорковского земля под ногами горит?! Помилуй, говорю я ему, голубчик, что же ты одно с другим смешиваешь, какая тут связь? Ну, купил Абрамович клуб – и слава богу, детям его останется, по крайней мере, прокуратура не отнимет. Какая тебе разница, что ты за Степашин или Колосков какой? Это ж все равно что ты бы себе машину купил иностранную, а дяденьки из «ВАЗа» вместе со Счетной палатой стали бы требовать, чтоб ты только на «Жигулях» путешествовал. И уж Ходорковский тут совсем ни при чем, он скорее всего футболом вовсе не интересуется. Вот умные люди говорят, что гораздо больше связи между арестом господина Лебедева и делом «оборотней», что-то у них там вроде размена получается, да еще что «ЮКОС» недооценил одного господина и как-то высокомерно себя повел. А между собой эти события как в огороде бузина, а в Киеве дядька. Нет, говорит гость, это Абрамович вызов такой сочинил, мол, ему все то можно, что другим нельзя, какая же тогда равноудаленность?!

Я вначале даже испугалась: какая же страшная каша образуется в голове у обывателя от всех последних событий! А потом сообразила, что обыватели, то есть мы с вами, совершенно не обязаны знать и понимать, что там на самом деле происходит вокруг и внутри «ЮКОСа», что Волошин думает о Ходорковском и какие чувства тот питает к Волошину в ответ, кем Лебедев приходится Невзлину, а Невзлин – Сечину и почему губернатор Чукотки не вкладывает средства в возрождение клуба «Пахтакор». Обыватель видит то, что ему показывают: в одном и том же выпуске новостей один олигарх дает показания в прокуратуре, а другой дает интервью Би-би-си. Из чего со всем здравомыслием делается вывод: разные бывают олигархи.

Кажется, надо бы успокоиться. Пересмотра приватизации, коего так алчут одни и так боятся другие, не получается. Но успокоиться нет никакой возможности, поскольку покой возникает при наличии ясности. Предположим самое худшее. Власть открыла сезон охоты на олигархов, приватизация будет пересмотрена, все надежды Е. Г. Боннэр сбываются, происходит реставрация. Радоваться, конечно, нечему, но, по крайней мере, понятны планы на ближайшее будущее: скот забиваем, закатываем в банки, банки закапываем и уходим с детьми в леса, поскольку голодные горожане сейчас же ринутся грабить нашу деревню. Если же наше предположение неверно и вся история с господином Лебедевым – просто переполнившая чашу терпения кроткой прокуратуры уголовщина (правда, почему через столько лет, отчего так споро она вдруг взялась за него, зачем наручники – этого нам все равно никогда не постичь), то, напротив, к нашим тучным стадам мы прикупаем еще и путевку в Турцию и со спокойной душой едем загорать с чадами и домочадцами. И в том и в другом случае у нас остается некоторое время для коррекции собственных жизненных планов и некоторые силы на их воплощение. Но та ситуация, которая сложилась в реальности, не лезет ни в какие ворота.

Власть невротизирует общество. Отсутствие мало-мальски понятной социальной стратегии, причудливые метания между будуаром и молельней, невозможность найти хоть какую-то последовательность в действиях государства, ведущего себя как капризная кокетка, создает все условия для впадения в панику и истерику.

Беззаконие есть прежде всего отсутствие закономерности.

«Ведомости», 11.07.2003

 

ПОХВАЛА ЛИЦЕМЕРИЮ

Есть на свете человек по прозвищу Лысый. Я никогда его не видела, но много слышала о нем. Лысый много чем знаменит в своей компании, но мне он запомнился одним бессмертным высказыванием. Ко всем детям знакомых Лысый обращается с двумя вопросами. Первый: «Уроки сделал?» Второй независимо от ответа на первый и от времени суток звучит так: «Почему не спишь?» Этим диалоги Лысого с детьми исчерпываются. Мне жаль, что я не знакома с этим мудрецом.

Единственный вопрос, по которому мне ни разу не удавалось достичь согласия с моими друзьями-предпринимателями, – это вопрос о воспитании детей. Мы научились договариваться по поводу политики, их воззрения на экономику вызывают мое доверие, даже в сфере культуры мы пришли к вооруженному нейтралитету. Воспитание было и остается запретной темой. Оговорюсь сразу, что под воспитанием я имею в виду манеры – ни образование, ни человеческие качества отпрысков обсуждению не подлежат, поскольку являются личным делом каждого семейства. Манеры же есть не что иное, как правила общежития, для всех обязательные и одинаковые.

Дети новой буржуазии в большинстве очень дурно воспитаны. Они вмешиваются в разговоры взрослых, при посторонних перебивают родителей или даже спорят с ними, не сдерживают капризов, не представляются, когда звонят по телефону, не чувствуют дистанции между собой и взрослым миром. Вопрос, обращенный к ним, они воспринимают как глубокий интерес к их делам и соображениям, а не как форму вежливости. Естественно, они не виноваты, это происходит от простодушия. Но простодушие и есть отсутствие воспитания. Хорошие манеры – броня лицемерия, защищающая внутренний мир от внешнего. Лицемерие вообще величайшее достижение буржуазной цивилизации.

Буржуа в первом поколении трудно это осознать. Любящие родители хотят дать своему ребенку все то, чего не было у них самих: большую свободу, понимание, возможность чувствовать себя ценной личностью, интересное и радостное детство, не омраченное муштрой. Единственное, что не учитывается этой восхитительной доктриной, – неминуемое вступление ребенка в мир, мало способный на терпение и снисходительность. Восемнадцатилетний студент, с детской непосредственностью спорящий с профессором, не должен удивляться низкому баллу на экзамене. Двадцатидвухлетняя стажерка, искренне объясняющая первому в ее жизни начальнику, что у нее есть свое мнение по данному вопросу, вряд ли должна рассчитывать на постоянную работу в компании. Юное создание, пришедшее в гости к кавалеру и светски замечающее его матери: «У вас недурная квартирка», вряд ли станет в будущем любимой невесткой. Много горестей, неудач, ударов по самолюбию предстоит выдержать тем, кто не приучен ограничивать свою свободу бездушными правилами хорошего тона.

Как-то мне довелось беседовать с профессором одного из лондонских университетов, где учится много иностранных студентов. Я спросила его, в чем, по его мнению, главный недостаток детей из России. Он усмехнулся и ответил: «У них слишком много денег».

Помнится, Стинг успокаивал Запад: «Russians love their children too». Впору сделать уточнение – too much.

«Ведомости», 12.04.2002

 

БЛЕЙЗЕР С ЧЕ ГЕВАРОЙ

Слова о расслоении общества стали в последнее время такой же банальностью, как оборот «в наше тяжелое время». Разница только в том и состоит, что «тяжелое время» есть банальность метафизическая, а «расслоение общества» – сугубо материалистическая. Материальное расслоение у нас и впрямь какое-то мексиканское, то есть вполне чудовищное. Зато мы можем утешаться тем, что на лужайке духовных интересов у нас полное единство и общенациональный хоровод.

Есть что-то невероятно комичное в той самоотверженности, с которой наша буржуазия вцепилась зубами в список комильфотных пристрастий, совсем не для нее составленный. Не стоит обсуждать искренность этих предпочтений, поскольку в них важнее всего социальная функция. Вот с ней-то у нас дела хуже всего и обстоят – никакого тебе расслоения.

Принято любить Пелевина-Сорокина в литературе, группу «Ленинград» в музыке, Тарантино и «Догму» в кинематографе, Серебренникова в театре, живопись отсутствует, насчет скульптуры можно упоминать Шемякина. (Естественно, мы не рассматриваем мюзиклы, эстраду, антрепризу и блокбастеры, так как это все проходит по разделу «развлечения» или «отдохнуть».) Если не вдаваться в подробный анализ различий вышеперечисленных художественных явлений, можно заметить, что у них есть всего одно общее свойство – все они так или иначе радикальны. Нет ничего предосудительного и ненатурального в том, что подобные пристрастия объединяют городское студенчество, деклассированную богему, левых интеллектуалов и провинциальных модников (интеллектуалы и богема играют тут роль духовных вождей, прописывающих своей пастве то, что для самих пастырей кажется уже слишком слабым и пресным). Но невозможно вообразить себе ничего более абсурдного, чем присоединившиеся к ним буржуа. Выглядит это так же отвратительно, как душевная склонность буржуазии к народному вкусу – юмористам и укупникам.

Когда отпрыски купеческих семейств Морозовых и Щукиных принялись собирать импрессионистов, все остальное сословие громко потешалось над ними, крутя пальцем у виска. И правильно делало! Буржуазия как оплот общественного порядка и столп здравого смысла в эстетических своих предпочтениях, предъявленных социуму, вынуждена и обязана пропагандировать консервативные, проверенные поколениями, безусловные художественные ценности: оперу, симфоническую музыку (до Штокхаузена с Вебером, естественно… да и Скрябина тоже не надо!), балет, классическую литературу, живопись старых мастеров (можно немного абстракции с экспрессионизмом), зверино-серьезное гуманистическое кино, Московский Художественный театр в Камергерском переулке, в крайнем случае Бориса Гребенщикова, да и то в его вертинской ипостаси. Никакого посягательства на свободу, упаси господи! Дома наедине с собой усталый миллионер может в охотку насладиться Приговым под музыку Мэрилина Мэнсона, принимая изящные позы на фоне инсталляций Олега Кулика, – ради бога, исполать ему.

Если он явит подобную изысканность городу и миру, то и город, и мир решат, что уж им-то тогда все можно, раз уж столп-то общества в такие экстравагантности пускается. Тогда дочки земских врачей начинают маршировать голыми по улицам в колоннах эгофутуристов, родовая аристократия принимается заседать в солдатских советах, а пожилые матроны тихо вышивают серп и молот на исподнем мужей. Чем это кончается, все мы знаем.

«Ведомости», 21.02.2003

 

ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

Когда видишь на книжной полке мемуары П. А. Бурышкина «Москва купеческая», невольно ожидаешь обнаружить очерк нравов. Между тем содержание этой книги – история купеческой благотворительности. Читаешь и поражаешься: как сложна, многообразна, богата идеями и чувствами была русская жизнь. Замкнутость московского купечества так легко объяснить неприязнью народа к толстосумам и так трудно проникнуться пониманием коренной связи купечества с народом, постоянным сознанием этой связи и долга, противопоставлением своего ответственного и богобоязненного сословия легкомысленной, недальновидной и безалаберной аристократии.

Современное русское купечество наследует образ поведения именно от аристократии. Алчность в сочетании с расточительством, неслыханное социальное высокомерие (например, глубокое убеждение, что бедные – это те, кто просто не хочет работать), уверенность в собственной исключительности и неуязвимости, привычка к излишествам – все это превращает класс предпринимателей в какого-то коллективного Феликса Юсупова.

Да-да, я знаю про стипендиатов, про гранты, компьютеры, церкви и театральные постановки. Все это – капля в море, господа хорошие. Я так же точно знаю, каково это – вымаливать эти гранты, компьютеры и т. д. В большинстве случаев это оборачивается спонсорством с обязательным рекламным упоминанием и благодарственными молитвами.

Мне рассказывал один олигарх, как он попытался собрать деньги на синагогу со своих, скажем так, товарищей. «Дорогой ты наш, – сказали товарищи, – ну конечно же мы дадим денег, раз ты даешь. Ты только объясни нам, в чем фишка-то?» Фишка была, как оказалось, в том, чтобы дать денег синагоге. Товарищи не поняли, и олигарх остался одиноким донором.

Купечество начала века часто благотворительствовало без всяких на то просьб со стороны общественности. Безусловно, старообрядчество играло в этом процессе не последнюю роль. Но и не единственную. Больше всего это сословие было озабочено установлением того самого социального баланса, которого в России так никто и не увидел и не видит до сих пор.

Этот социальный баланс есть довольно сложное устройство, влияющее на все общество в целом, а не только на собственно объекты благотворения. Отсутствие построенных на деньги российского бизнеса новых университетов, научных институтов, медицинских центров, театров, школ, богаделен вводит в состояние паники и социального пессимизма не только и не столько пролетариат и крестьянство, сколько средний класс. Мы слышим, конечно, что вот там закупили десяток кардиостимуляторов, вот здесь поставили два новых компьютера, кафедре дали два гранта. И все это пять раз показали по телевизору. Ну и что? Все?

Я горячо верю в неуязвимость и непотопляемость наших олигархов. Один А. П. Смоленский, аки Феникс, восставший из пепла и честно глядящий родине в лицо глазами безгрешного моржа, убеждает меня в том, что с олигархами уже ничего такого не может случиться. Но вот с нами, радостно купившими пятилетнюю немецкую машину, перестраивающими родительскую дачу, съездившими в отпуск в Испанию, открывшими один магазинчик и робко присматривающими второй, арендовавшими подвал для ресторанчика, с нами, клерками, мелкими коммерсантами, веб-дизайнерами, издателями, – с нами все обстоит по-другому. Если грянет социальный взрыв, громить будут наши маленькие витрины, а не ваши дворцы из стекла и бетона. И вешать на столбах будут тоже нас.

«Ведомости», 25.04.2003