Остановка

Я ждал Нину на старом месте, там, где мы познакомились и где назначали свидания.

Здесь была конечная остановка троллейбусов.

В тот день, почти год назад, шёл сильный дождь, и я, выскочив из троллейбуса, пытался раскрыть зонт, но что-то в его механизме расстроилось, и я застрял в двери.

А когда вышел и хотел поскорее пойти домой, на меня сзади налетел кто-то, чуть не сбив с ног.

– Извините, – услышал я.

Я оглянулся, это была девушка, молоденькая, худенькая, в тоненьком, светлом платье, она стояла на выходе из троллейбуса, на последней ступеньке, собираясь нырнуть в непогоду, ветер и дождь.

Похоже, ни дождевика, ни зонтика у неё не было.

– Вам далеко? – автоматически спросил я, и, не дожидаясь ответа, предложил. – Вставайте рядом, не то совсем промокнете.

Девушка, взяв меня под руку, пошла рядом.

Над нами был большой, уютный зонт, по которому беспощадно хлестал резкий дождь, и вдруг я осознал, что мне хорошо идти вот так, под шум дождя, в ногу, молча, вместе с доверчиво прижавшейся ко мне девушкой.

Её звали Нина, она жила недалеко от остановки – через шоссе и ещё минут пятнадцать вдоль озера по тополиной аллее.

Я проводил её до подъезда и пошёл домой.

На этом всё, казалось бы, и закончилось, но через три дня мы неожиданно встретились там же.

В этот раз я вызвался проводить Нину не из-за желания оградить её от дождя, которого не было, а просто… Даже сам не понял почему.

Наши распорядки дня совпали таким образом, что несколько раз в неделю, не сговариваясь, мы встречались на конечной остановке, и каждый раз я провожал Нину.

А потом я назначил ей свидание, нетрудно догадаться где.

Место это было довольно малолюдное, но симпатичное: небольшая площадь, объехав которую, троллейбусы возвращались на свой маршрут, была со всех сторон окружена живописными зелёными газонами, засаженными молодыми деревьями, и это были не юные саженцы, а уже подросшие и крепкие рябины, липы, берёзы.

Напротив остановки стоял обычный блочный двенадцатиэтажный дом, а на газоне около него, помимо посаженных деревьев, рос огромный, раскидистый старый клён, около которого уютно стояла скамейка.

И здесь, под кроной старого клёна, как под крышей дома доброго друга, мы встречались.

Я жил с одной стороны широкого шоссе, Нина – с другой, и остановка нас соединила.

Иногда мы садились в троллейбус и ехали в центр города, иногда гуляли в парке, близком, заброшенном, и оттого по-особому привлекательном своей непричёсанной красотой и раскрепощённой вольностью лужаек, тропинок и аллей.

Я любовался Ниной, глядя на её лёгкие, светлые, летящие волосы, на глубокие синие глаза, загорающиеся тысячами искр, когда она смеялась или смотрела на меня иной раз так пристально и глубоко, будто в омут; мне нравились её ладная, тоненькая фигурка, нежные плечики и голос, мягкий, женственный, нравились естественность и простодушие, и я сходил с ума от её запаха, сравнимом с дуновением цветущего луга, сияющего утренней росой.

Я влюбился.

Нина училась в институте, жила в студенческом общежитии, и месяца через три после знакомства мы стали жить вместе, в моей квартире – я, сорокалетний, неисправимый холостяк, и молодая красавица. Моему счастью не было границ, и я думал, так будет всегда.

Но, как пишут великие, «ничто не вечно под луной», увы, я вынужден признать правоту этих слов.

Началось с того, что из её сумки выпал читательский билет в библиотеку, как следовало из документа, студента той же группы того же института, где училась Нина.

Разумных объяснений этому факту не прозвучало, а последовали смс-ки, утренние, вечерние и ночные, последовали телефонные звонки и её короткое: «Я перезвоню».

А потом… Потом она пропала на три дня, потом на неделю.

Она вернулась. Я простил, я умолял её не бросать меня.

Сейчас её снова не было, не было уже десять дней.

Я с трудом дозвонился до неё, и мы договорились встретиться там же, как раньше.

Я сидел на скамейке рядом с моим другом – старым клёном и рассказывал ему, как мне плохо и печально без неё.

Добрый друг понимающе вздыхал, шелестя пожелтевшими листьями, и бросал их мне под ноги – возьми, не грусти, а лихой приятель ветер подхватывал и кружил опавшие листья, устраивая в мою честь то салют, то хоровод, то пронзительный блюз.

Я был почти уверен, что она не придёт, но упрямо ждал.

Вдруг позади меня раздался странный шорох.

Оглянувшись, я увидел небольшую, тощую собачонку, её неопределённого цвета тёмная шерсть сбилась в клочья, а облезлый хвост на кончике был надломлен как сломанная веточка дерева, как будто собачка забежала куда-то, где тепло и вкусно пахнет, и тут тяжёлая дверь захлопнулась и прижала ей кончик хвоста. Большие висящие уши собачонки напоминали спаниеля, но это была дворняжка, худая, бездомная, голодная.

Из-под скамейки она вытащила открытый пакет с сухариками, которые часто покупают под пиво, а вот и пустая жестяная банка выкатилась. Собачонка выждав, когда банка остановилась, улеглась передо мной на опавшие листья.

Придерживая пакет передними лапами, она разорвала его зубами, и сухарики высыпались на землю, затерявшись между листьями, которые собачка тут же принялась ворошить носом и лапами, она ловко находила и звучно грызла эти душистые, засушенные кусочки хлеба.

Наконец, она успокоилась, села напротив, выразительно глядя на меня своими бездонными карими глазами и показывая всем своим видом:

«Ну что же ты всё размышляешь? Угости меня хоть чем-нибудь!»

Мы смотрели друг на друга, и мне становилось стыдно:

«В самом деле, может отойти и купить ей поесть? Магазин рядом, – думал я и тут же вспоминал Нину. – А вдруг как раз в это время она придёт?»

Я вздыхал, тоскливо посматривая то на остановку, надеясь увидеть её в толпе выходивших из троллейбуса людей, то на жалкую, голодную собачку.

Вдруг из подъезда, расположенного напротив скамейки, где я сидел, вышла девочка лет пяти.

В руках у неё была миска, в которой лежали две сардельки, они были сварены только что, их тёплый, ароматный пар растворялся в воздухе.

Собачка вскочила и завиляла хвостом, а девочка подошла и поставила на землю своё бесценное угощение, заботливо порезанное на кусочки.

Дворняжка жадно принялась за еду.

– Ты спасла меня, – сказал я девочке.

– Тебя? – удивилась малышка, а глаза как чистое горное озеро.

– Да, потому что мне очень хотелось покормить собачку, но я не мог отойти, – я помолчал и повторил, – понимаешь, не мог.

– А я пришла! – обрадовалась девочка. – Видишь, как ей нравится колбаска.

– Как тебя звать, спасительница?

– Соня.

– Тебя отпустили одну?

– Нет, вот бабушка, смотри, – и девочка показала рукой в сторону дома.

На первом этаже, напротив нас, было открыто окно, из которого смотрела пожилая женщина, закутанная в платок.

– Спасибо вам! – сказал я, обращаясь к ней, и она по-доброму улыбнулась.

А через несколько минут она вышла, держа в руках пакет с кефиром.

Дворняжка подбежала к ней, радостно виляя хвостом.

Женщина налила кефир в миску и села на скамейку рядом со мной, а Соня присела на корточки и, подперев милое личико руками, внимательно смотрела, как пьёт кефир счастливая дворняжка.

Я видел распахнутые глаза Сони и ласковый, добрый взгляд бабушки, видел благодарность в глазах бездомной дворняжки, и я чувствовал, как по капельке в меня вливается радость, она не зависит ни от кого, ни от чего, она повсюду, она просто есть, как этот растворённый в воздухе золотой, осенний свет.

«Не придёт», – понял я, прождав Нину два часа.

Остановка осталась позади.

Мой старый друг, мой добрый клён, прощаясь, приветливо шелестел листьями, и, выглянув из-за тучи, мне улыбнулось застенчивое, осеннее солнце.

 

Айсберг

Светлым, весенним днём Раиса Митрофановна шла по скверу.

Она шла с работы, где только что закончилась конференция учителей, и где она так замечательно выступила с докладом.

А как на неё смотрел Борис Львович!

Когда-то, в далёкой юности, Раиса Митрофановна и Борис Львович учились вместе в одной группе пединститута, но после его окончания они ни дня не были учителями в школе, а сразу стали работать в РОНО – районном отделе народного образования.

Борис из весёлого фаната The Beatles, высокого, худого, с тёмной шевелюрой до плеч и вечных джинсах, превратился в полноватого, лысого, вальяжного и важного чиновника.

Раиса Митрофановна, тщательно следившая за своей фигурой и внешним видом, особо не располнела, но на свои сорок пять выглядела точно, хотя и молодилась, отдавая предпочтение светлым блузкам и светлым жилетам, которые обычно сочетала с узкими тёмными юбками.

Несмотря на присущую ей интеллигентность и миловидность, её облик мог бы не запомниться и остаться стёртым, если бы не один яркий мазок – волосы, собранные в высокую, подобно пирамиде, причёску, совершенно седые, отдающие холодной голубизной айсберга.

Был тёплый майский день, лёгкий ветерок обдувал лицо свежим дыханием, и на газонах, заросших юной травой, цвели жизнерадостные одуванчики.

Но Раиса Митрофановна не замечала ни шума фонтана, только вчера запущенного после долгой зимы, ни громких голосов малышей на детской площадке, ни строгих окриков мам и бабушек, не слышала воркующих голубей, она шла и вспоминала своё сегодняшнее выступление на конференции учителей, и с каким жаром и энтузиазмом она призывала и отстаивала, убеждала и доказывала всем и каждому высокие идеалы добра и мира, человечности, милосердия и доброты.

Она так разошлась тогда, на трибуне, что чуть было не прослезилась сама, что уж говорить об аудитории, где собрались уставшие от дороги сельские учителя, приехавшие из дальних деревень и небольших районных центров.

Но, несмотря на охвативший её азарт, Раиса Митрофановна изредка поглядывала на Борю, то есть на Бориса Львовича, который временами закрывал глаза, но через несколько минут, встряхнувшись, снова напряжённо слушал очередного оратора на трибуне.

Вдруг что-то ударило об её ногу, наклонившись, Раиса Митрофановна увидела детский мяч красного цвета.

Она подняла его, огляделась и увидела мальчика лет пяти, бегущего к ней:

– Твой мяч?

– Мой.

– А мама где?

– Мама? – переспросил малыш и указал на молодую женщину с коляской, которая спешила к ним. Правой рукой она толкала коляску, а в левой держала большую сумку, наполненную продуктами.

– Спасибо, – она взяла малыша за руку.

– Да не за что. Как тебя звать? – обратилась Раиса Митрофановна к мальчику.

– Игорь.

– Какое имя у тебя хорошее. А маму как?

– Маму? – снова переспросил Игорь.

– Понимаете, я не его мама, его мама уехала на два дня, она моя соседка, вот и попросила посидеть с Игорьком, – женщина вздохнула, – потому что больше просить некого.

Бывают мгновения, за которыми открывается бездна, бездна познания чего-то очень важного, что касается только тебя, и что по разным причинам, а чаще потому что «вот так сложилась жизнь», мы не знаем.

И тайное, скрытое чувство, то ли интуиция, то ли жизненный опыт, то ли чувство самозащиты, или, может быть, «разумная» трусость, отводит нас от края, от «лишнего» знания, и мы замолкаем, трепетно и невольно прислушиваясь к этому странному и вполне ощутимому мгновению, мы уходим, уходим, уходим…

Так и Раиса Митрофановна, вспоминая в будущем это мгновение, понимала: надо было именно тогда прервать разговор с мальчиком и женщиной, прервать и уйти.

Но вместо этого она неожиданно для себя спросила:

– Где же вы живёте?

– Отсюда минут двадцать на трамвае.

– Знаете что… Извините, как вас звать?

– Рита.

– Знаете, Рита, давайте я помогу вам добраться до дома, а то и коляска, и Игорь, и сумка большая с вами, а у меня время есть, – она улыбнулась, – зовут меня Раиса Митрофановна.

Трамвай сонно стоял на остановках и ехал еле-еле.

Пассажиров было немного, напротив Раисы Митрофановны сидел Игорёк, и чем больше она на него смотрела, тем всё больше он казался ей похожим… похожим на её сына Фёдора. Такие же глубокие, синие глаза, такой же нос и подбородок, такие же прямые, соломенного цвета волосы.

Это показалось ей удивительным.

«Бывает же!» – подумала она и спросила:

– Игорёк, а папу твоего как звать?

Но малыш не ответил, отвернулся и стал болтать ногами, глядя в окно на мелькающие дома, машины и деревья, а потом залез в карман своей курточки и вытащил оттуда помятый цветок одуванчика на длинном зелёном стебельке.

– Тебе, – он протянул цветок Раисе Митрофановне.

– Игорёк, взрослых незнакомых людей надо называть на вы, – поправила его Рита.

– Тебе, – упрямо и серьёзно повторил Игорёк.

Солнечный луч упал на его пушистые, светлые волосы, и голова мальчика стала похожа на весенний цветущий одуванчик.

Пока ехали в трамвае, Раиса Митрофановна узнала, что мама Игорька снимает комнату, а приехала она на три месяца, так как оканчивала институт в этом городе, и перед госэкзаменами было необходимо очное обучение. Сына пришлось взять с собой. Рита и Надя, мама Игорька, подружились и помогали друг другу в заботах о детях, тем более, что их квартиры находились рядом, на одном этаже.

– Мы до утра будем у Нади, в нашей квартире воду перекрыли, кто-то ремонт делает, – сказала Рита, открывая дверь. – Раиса Митрофановна, у меня к вам маленькая просьба: задержитесь, пожалуйста, минут на пять-десять, посидите с дочкой, пока я сумку разберу.

Раиса Митрофановна, взяв малышку на руки, прошла в небольшую комнату, села на диван. Скромно, чистенько.

Игорёк сразу побежал к коробке с игрушками и стал что-то искать.

Раиса Митрофановна огляделась, не задерживая взгляд ни на чём, и вдруг замерла от неожиданности.

На подоконнике, в тонкой деревянной рамке, стояла фотография – её сын Фёдор обнимал за плечи прижавшуюся к нему худенькую, милую девушку.

Раиса Митрофановна её знала.

– Игорёк, кто это? – чуть слышно произнесла она.

– Мама.

Раиса Митрофановна не помнила, как вернулась домой, как вытащила хранящуюся за книгами в шкафу старую толстую тетрадь с институтскими лекциями, как открыла эту тетрадь и как взяла обычный, чуть пожелтевший от времени, почтовый конверт.

В конверте лежали две фотографии, письмо и две тоненькие, засохшие травинки, сломавшиеся сразу, как только она дотронулась до них.

На одной фотографии Надя и Фёдор, в куртках, спортивных брюках и кедах, взлохмаченные, весёлые, с открытыми, добрыми улыбками, сидели у костра и пытались достать что-то из котелка на огне, держась руками за одну ложку.

На другой была изображена одна Надя, по пояс, в полосатой тельняшке с длинными рукавами и странной, чёрной, треугольной шляпе, похожей на пиратскую; голова запрокинута, она смеётся так светло и так искренне, задорно, что невольно вызывает ответную улыбку.

Раиса Митрофановна не стала перечитывать письмо доверчивой девочки, которая прощалась со своей любовью.

В этом печальном событии, увы, не было ничего нового, и не было бы ничего особенного, но всё случившееся с Фёдором было у Нади впервые – первое свидание, первый поцелуй, первый… первый…

Это письмо от Нади Раиса Митрофановна перехватила случайно тогда, несколько лет назад, когда, открыв почтовый ящик, она вскрыла конверт, прочитала письмо и, ни мгновение не сомневаясь, спрятала его подальше, не сказав об этом ни Фёдору, ни мужу.

И вот сейчас она решительно зажгла спичку, поднесла её к фотографиям, они вспыхнули сразу, затем загорелось письмо, и вскоре осталась лишь крохотная горка золы, чёрной, с неприятным, удушливым запахом.

Раиса Митрофановна закурила, подошла к окну, открыла его.

Порыв ветра подхватил золу, лежащую в пепельнице на подоконнике, и стряхнул её на цветущую, будто снегом обсыпанную, черёмуху под окном, но словно спохватившись, тут же переворошил и очистил ветки от чёрной пыли, вернув невесте её белый наряд.

Раиса Митрофановна протянула руку в окно, дотянулась до черёмухи, сорвала ветку, поставила в вазу на столе.

И от этой пушистой белоснежности в комнате стало светлее.

Она смотрела на цветущую черёмуху и вспоминала тот давний разговор о Наде с сыном, вспомнила его растерянное, потухшее лицо и свои слова:

– Какая женитьба! Эта девочка не нашего круга, она из глуши, из какой-то тьмы тараканьей. Ну, познакомились на турбазе, всё, дальше надо было остановиться. А она к тёте своей надумала приезжать! Не тётя ей была нужна, а ты. Вот и завлекла тебя, а теперь здравствуйте, я буду жить у вас. Ни за что. Ни за что, Фёдор. Пусть избавляется от ребёнка, скажи ей. Но скажи как-то повежливей, пожалей что ли… Пойми ты, рано тебе жениться, погуляй, наберись ума. И отец так считает. Не нужна она нам, ни при каких условиях не нужна.

К её удивлению, Фёдор не сильно переживал разлуку с Надей, что успокаивало Раису Митрофановну, но в глубине души, боясь признаться в этом самой себе, она была разочарована поведением сына, закрутившего вскоре роман с замужней, молодой соседкой сомнительного поведения.

«В кого он, такой жестокий и бездушный?!» – думала она.

Эта мысль появлялась лишь иногда, но постепенно всё реже и реже, обещая Раисе Митрофановне исчезнуть навсегда.

Через полгода, закончив институт, Фёдор уехал по распределению настолько далеко, насколько это было возможно предпринятыми усилиями родителей.

И сегодня такая удивительная встреча.

Сказать или не сказать об Игоре Фёдору и мужу?

Но даже намёк или крохотная тень этого вопроса не возникали в голове Раисы Митрофановны, настолько уверенно и твёрдо знала она единственный ответ – нет.

Её волновало лишь одно – почему Надя сняла комнату рядом с ними, и главное – когда она уедет.

Прошло две недели.

Раиса Митрофановна была так загружена подготовкой к областному слёту передовиков производства, на котором она неизменно из года в год присутствовала и неизменно выступала с речью, была так занята, что почти забыла о недавней встрече в сквере.

Лишь где-то глубоко в тайниках её души ещё тлел крохотный беспокойный уголёк.

В тот день, возвращаясь с работы домой, она решила пойти через сквер и Риту с коляской увидела сразу.

Игоря рядом не было. Они поздоровались как старые знакомые.

– Где Игорёк?

Рита улыбнулась:

– Уехал с Надей сразу, как только она сдала госэкзамены.

– А почему именно здесь она сняла комнату?

– Так институт же её рядом, она библиотекарем стала, хотя и раньше работала там же, в библиотеке, но только без диплома. Вот забыла я город, где она живёт, небольшой, вроде бы районный центр или посёлок… далеко где-то.

Они простились.

Раиса Митрофановна шла по весеннему, цветущему скверу.

Шла не спеша, затягиваясь сигаретой и эффектно выпуская кольца дыма.

Разговор с Ритой обрадовал её и успокоил, и тревожный, тлеющий в глубине души, уголёк погас.

Вдруг сигарета потухла.

Она полезла за спичками и обнаружила в кармане куртки, забытый ею, забившийся в угол, жалкий комочек.

Это был одуванчик, тот самый.

Вытащив одуванчик на свет, она невольно встряхнула его, высохший, тонкий стебелёк чуть выпрямился, но тут же согнулся, прижавшись к поникшему соцветию и увядшим листьям.

«Ах, да…» – тень раздражения и досады пробежала по её лицу, она выкинула одуванчик в ближайшую урну.

Она шла по скверу уверенно и спокойно.

Она думала о проверке ещё одной, новой школы, о Фёдоре, который, отработав по распределению, должен был скоро вернуться, о том, что его надо устроить на престижную работу, и поэтому необходимо срочно встретиться с Борей, она вспомнила о своём, почти готовом, докладе на слёте передовиков, об очередной похвальной грамоте и очередной благодарности, полученной недавно на торжественном собрании.

И вспомнив всё это, она улыбнулась, поправила волосы и гордо подняла голову с высокой, седой, похожей на айсберг причёской, отдающей холодной голубизной нетающего, вечного льда.

 

Нюра

Её звали Нюра.

Так звали её жильцы большого многоквартирного дома на окраине города, звали с тех пор, как появились первые новосёлы, среди которых была и она.

Было это давно, больше двадцати лет назад, и всё это время Нюра работала в местном ДЭЗе уборщицей.

Она убирала то два, то три подъезда дома, в котором жила сама – мыла лифты, наводила чистоту на этажах, громыхала по утрам тележкой с мусором и отходами, которую везла в большие контейнеры, стоящие неподалеку, чистила тротуар от снега, грязи, льда, сгребала опавшие листья, работы, что называется, хватало.

Лида, Лидия Михайловна, поселилась в том же доме вместе с Нюрой, часто видела её и хорошо знала.

Встретившись, они любили побеседовать на злободневные темы: почему вдруг отключили горячую воду на несколько дней, почему новые лифты оказались такими никудышными, что ломаются чаще прежних, почему цены всё растут и растут, вот раньше, помнишь, даже погода была другой, лето – летом, зима – зимой, а сейчас иной год и не поймёшь, то ли осень на дворе, то ли весна, потому что, ты погляди только – декабрь, а газоны позеленели, и почки на сирени набухли.

Так они стояли и разговаривали, а потом разбегались по своим делам, заботам или торопились на работу – Лида бегом в детский сад, где всю жизнь работала воспитателем, а Нюра – убираться.

Была Нюра маленькой, худенькой, шустрой, с мелкими, правильными чертами лица, вечно одетая в какую-то тёмную, балахонистую одежду, в какие-то немыслимые халаты, фартуки и бесформенные куртки, а на голове платок, будто один и тот же всегда, и кудряшки светлые из-под него выбиваются.

В последние годы в ДЭЗе стали выдавать спецодежду – аккуратные, по размеру, летние и зимние комплекты, состоящие из брюк и куртки, которые, как правило, были ядовитого зелёного цвета с желтой надписью на спине ДЭЗ№.

Нюру редко видели в другой одежде.

Однажды летом в районной поликлинике, её, в лёгком светлом платье, Лида просто не узнала: прошла мимо симпатичной, миниатюрной женщины средних лет, а оглянулась – Нюра.

Анна Павловна, так красиво звучало её полное имя.

Жила Нюра с мужем, который несколько лет назад перенёс инсульт, ходил с трудом, и вся забота и уход за ним легли на её плечи.

Их единственный сын вырос, окончил институт, а потом, познакомившись с девушкой узбечкой, уехал к ней, женился и остался там, в далёком, незнакомом городе, и детей своих, мальчика и девочку, назвал красивыми, но чужими для Нюры именами.

Мысли о сыне и внуках, которых Нюра видела лишь в их редкие и недолгие приезды в гости, – эти мысли всегда были горькими, и всегда заканчивались одинаково – сердечными каплями.

Приехать к сыну в тот далёкий город Нюра не могла, интернетом не пользовалась, телефонные разговоры были недёшевы, а тоскливая, щемящая жалость не давала дышать, и Нюра переводила сыну всю свою зарплату уборщицы.

– Ничего, нам и двух пенсий хватает, – говорила она Лиде и добавляла, – да и много ли нам надо.

Дом, в котором они жили вместе с другими, такими же большими, высотными домами образовал на окраине города микрорайон, окружённый многочисленными гаражами.

Здесь, в гаражах, прижились бездомные собаки, в основном беспородные дворняжки, которых в народе называли дворянин, от слова двор.

По утрам, в поисках еды, собаки из гаражей кружились около помоек.

Однажды одна из них оказалась рядом с Нюрой, которая в это время подкатила к контейнеру тележку с отходами.

Это был крупный, похожий на овчарку, пёс серебристо-серого окраса, с умной мордой, глубокими карими глазами и с длинным, сбившимся в клочья хвостом.

Пёс встал неподалеку и, задрав нос, стал принюхиваться.

– Подожди, подожди, сейчас.

Нюра подняла брезентовую накидку, прикрывавшую отходы, и стала копаться в них в поисках чего-то подходящего.

Хорошо, что на руках были толстые рукавицы, а то ведь и стёкла некоторые выбрасывают в мусоропровод.

Наконец, она вытащила прозрачный пакет, в котором проглядывались куски сырой курицы, открыла его и понюхала:

– Пахнет нормально, – она отошла к стоящей рядом берёзе и, положив пакет на землю, открыла его. – Ну иди, ешь.

Пёс поводил носом, приблизился и начал жадно есть.

Нюра знала: когда собаки едят, подходить и тревожить их нельзя. Она встала в стороне, наблюдая за завтраком нового знакомого, продлившимся буквально мгновение.

Пёс облизывался и не уходил.

– Ещё хочешь?

Собака, словно поняв вопрос, вновь облизнулась.

Нюра поправила рукавицы, и, подойдя к тележке, стала перебирать мусор. Показался кусок колбасы, вытащила его. Пёс стоял рядом, ждал и взял угощение аккуратно, как дворянин. Съел мгновенно, а потом завилял хвостом и тявкнул:

– А-а-ав! А-а-ав!

– Молодец, поблагодарил. Можно тебя погладить?

Хвост собаки закрутился быстро-быстро, а на симпатичной мордочке расцвела улыбка.

– Ты хороший, хороший! – Нюра погладила собаку. – Как же тебя звать? Ты ведь не скажешь. Назову тебя Орлик. Как тебе это имя?

– А-а-ав! А-а-ав! – хвост вновь радостно закрутился.

– Ну, вот и славно, Орлик. Приходи сюда вечером, я покормлю тебя. Придёшь?

– А-а-ав! А-а-ав!

Иногда отходы из мусоросборников в подъездах приходилось вывозить два раза в день, это было обычно в августе, сентябре, когда наступала пора арбузов, дынь, других фруктов и овощей.

Вечером, закончив вторую смену, как говорила Нюра, она приготовила для Орлика целый пакет угощения, это были обрезки свежего мяса без костей – настоящее лакомство для собаки.

Орлик уже сидел у берёзы и ждал, а увидев Нюру, вскочил, подбежал и лизнул ей руку.

– Ты умница, Орлик! – Нюра положила перед собакой еду.

И вновь, как в прошлый раз, куски мяса исчезли молниеносно.

– Вот ещё что, специально для тебя купила, – Нюра достала из сумки пакет кефира и миску, в которую этот кефир налила.

Ах, как он обрадовался, как взахлёб выпил весь кефир, а потом стал так активно вылизывать пустую миску, что она переворачивалась как футбольный мяч.

– Я думала, тебе на два раза хватит. Ладно, пей до конца, – Нюра вылила в миску оставшийся кефир. – А теперь, Орлик, пойдём погуляем в парке, ты же бегал здесь, знаешь. Поводок я не взяла, и ты должен меня слушаться.

А он и слушался!

Слушался с радостью, не убегал, не отходил, а шёл чётко рядом, слегка прижимаясь к ноге и с улыбкой поглядывая время от времени на нового друга.

После прогулки Нюра привела Орлика домой, отмыла его, шерсть стала мягкой, а хвост – пушистым.

Утром они пошли на работу вместе.

Орлик был рядом, когда Нюра мыла пол в лифтах и на этажах, когда мыла лестницы у подъездов, когда подметала тротуар и когда катила тележку с отходами.

Закончив все дела, она покормила Орлика и позвала домой, но сегодня домой он не пошёл, а улёгся у двери, ведущей в небольшое помещение, где находился мусоросборник. Здесь было чисто и тепло.

Нюра постелила в углу старое одеяло, и Орлик понял – это его место.

Иногда он ночевал здесь, иногда у Нюры, иногда бегал несколько дней неизвестно где, но возвращался всегда.

Так Нюра с мужем жили вместе с Орликом восемь лет.

Нюра подкармливала бездомных собак с тех пор, как поселилась здесь.

Подкармливала она и кошек, которых раньше было много во дворе, они тоже были бездомные и жили в подвалах домов.

Нюра разносила кошкам еду и оставляла её у небольших выходных отверстий из подвалов, так делали многие женщины.

Но пришёл день, когда все отверстия замуровали кирпичом и бетоном, и кошки пропали.

Бездомные кошки исчезли полностью и сразу во всех домах микрорайона, и больше их не было.

Подкармливала Нюра ещё ворон.

Это началось давно, задолго до Орлика, она так рассказывала Лиде об этом:

– Как-то раз утром, после работы, иду я домой, и вдруг сзади как будто кто-то рукой по моей голове быстро провёл, у меня даже платок съехал. И вижу: надо мной низко, низко, почти касаясь, пролетела ворона, большая чёрная ворона. И главное, она не улетела, а вернулась и снова пролетела надо мной, и снова задела крылом голову. В руках у меня был пакет с едой для собак, я остановилась, смотрю, и ворона села на дерево, которое рядом было, и несколько раз громко прокричала «карр-карр». Я поняла, что она просит корм. Вот с тех пор оставляю еду воронам в одних и тех же местах, они помнят где и ждут меня каждое утро.

– А чем ты их кормишь? Хлебом, кашей, наверное.

– Нет, что ты! Они мясо любят, косточки рубленные, вот посмотри, – Нюра открыла пакет. В нём лежали заботливо порубленные мелкие кусочки курицы, колбасы, варёного мяса – всё это было собрано на помойке.

– Так что же, ты вначале домой приносишь эту еду?

– Приношу, выбираю, мою, потом мелко рублю. А как по-другому? Так они всё съедают, быстро, без остатка. А большой кусок они покусают, покусают, да и бросят, улетят. – Помедлив, Нюра продолжила. – Я в журнале давно читала, что на первом месте по уму в животном мире обезьяны, потом дельфины, потом собаки, а на четвёртом вороны. Вороны они очень умные.

Эту историю, кто на каком месте, Нюра рассказывала Лиде часто, действующие лица менялись, но вороны были всегда, и всегда на четвёртом месте, в крайнем случае, на пятом.

Тот день начался как обычно.

Нюра возилась с уборкой, Орлик крутился рядом, здоровый, жизнерадостный, красивый.

После работы они пошли в парк рядом с домом.

Была ранняя осень и синее, безбрежное как море небо, и падающие, зависающие в воздухе золотыми монетками листья берёз.

Нюра не видела море и часто, глядя на безмятежно-голубое небо, думала, какое оно, море?

Она не была на море, она вообще никогда нигде не была.

В детстве мама отправляла её в пионерский лагерь, и эти детские воспоминания о шумных походах, о весёлых песнях у костра, о звуке горна и о лесной речке грели её душу.

Родственников в деревне у неё не было, как не было и дачи на шести сотках с помидорами и огурцами, с календулой и малиной, с осами над остывающим вишнёвым вареньем, с нарядной сорокой на заборе.

Поэтому так радовалась она ласковому ветру, осеннему парку и тихому солнечному дню, радовалась вместе с Орликом.

Звонок был долгий и резкий, она открыла дверь.

– Нюра, там…

Она уже поняла, накинула куртку и выбежала с соседкой на улицу.

Около подъезда стояла легковая машина, кузов её был открыт, и там лежал Орлик.

Орлика отравили. Отравили сознательно и продуманно.

Мужчина из соседнего дома дал ему кусок колбасы, доверчивый Орлик съел этот кусок.

И спустя буквально полчаса весь соседний дом сбежался на его страшный вой.

Орлик мучился недолго. Нюра не успела.

Жильцы дома собрали деньги и отвезли тело Орлика на экспертизу, обнаруженная в желудке колбаса была отравлена, яд установлен.

Мужчину отравителя знали.

Нюра болела дома, в больницу поехать не могла – кто будет ухаживать за мужем?

Потихоньку, через месяц, она стала выходить на улицу, но работать уже не могла.

Струна, звучащая в душе тихой радостной мелодией, оборвалась.

Ранним утром жильцы большого дома на окраине города часто видели, как худенькая, немолодая женщина кормит бездомных собак… Её звали Нюра… Анна Павловна.

 

Озеро Белое, Шатура

Конец сентября, через несколько дней октябрь, а я, просто с ума сойти, купаюсь в подмосковном озере, температура воздуха двадцать пять, а воды – восемнадцать градусов.

Плыву и раздвигаю руками листья, слетевшие с ив и клёнов на берегу и застывшие на неподвижной воде разноцветным ковром. Осенние листья…

Песок на дне и на берегу необычно светлый, почти белый, может быть, поэтому озеро называется Белым, точнее Белое озеро Дубасовское.

В Шатурском районе Подмосковья находятся три озера, имеющие название Белое: Белое озеро Шатурское в 2,5 км к северо-востоку от города Шатуры, Белое озеро Бордуковское в 1-ом км к югу от села Власово и Белое озеро Дубасовское в 0,5 км к западу от деревни Дубасово.

Все три озера имеют реликтовое ледниковое происхождение.

Белое озеро Дубасовское расположено в 140-ка км от Москвы и лежит в Мещерской низменности, раньше оно называлось Глухое, возможно из-за того, что в него не впадает и не вытекает ни одна река или речушка, или ручей, а возможно потому что лежит в глухом и удалённом от цивилизации месте.

Озеро подпитывается многочисленными родниками и не зарастает летом крохотной ряской или другими водными растениями, оставаясь всегда чистым и прозрачным.

В озере обитает больше двадцати видов рыб: щука, язь, окунь, толстолобик, белый амур, форель, стерлядь, муксун, водятся и раки.

А вокруг заповедные леса.

Иду с мужем по широкой просеке, с двух сторон её небольшие, песчаные канавки, на отлогах которых дружными семейками растут маслята, некоторые так плотно, что местами образуют похожие на мостовые длинные дорожки.

Здесь же вдоль просеки встречаем подберёзовики, их много, а вот и наш король, царь грибов – белый.

Всегда так радостно встретить белый гриб, особенно такой большой, с толстой коренастой ножкой и бурой шляпкой:

«Ну здравствуй, красавец!»

От просеки ныряем вглубь леса, но недалеко, чтобы не потерять ориентир, туда, где видим светлые лужайки с берёзами, елями, редким кустарником.

На этих опушках подберёзовиков тьма тьмущая, надо только не спешить – шляпки грибов так похожи на опавшие листья, они сливаются с цветом пеньков, веток, лежащих на земле, с цветом стволов деревьев, это называется «покровительственная окраска», вроде бы природа прячет, скрывает свои дары.

Нет, ничего не прячет матушка природа, а именно покровительствует над всем… поставим здесь многоточие.

Мы продолжаем совершать вылазки в просветы-лужайки, грибы уже и класть некуда, а характер леса, пейзажи меняются, как в калейдоскопе, буквально каждые пятьдесят метров.

Вот участок смешанного леса: берёзы, осины, ёлочки и ели, высокая трава, сырость, папоротники и классические красные с белыми пятнышками мухоморы, а рядом, следом, неожиданно песок и сухая почва, в изобилии покрытая упавшими сосновыми иголками, сосны и никакого подлеска; напротив же, через просеку, как будто в совершенно другой климатической зоне, мох на земле, низкорослый черничник вперемежку с кустиками брусники и редкие, тощие, невысокие ёлочки, покрытые серыми островками лишайников, это так похоже на тундру, смею говорить так, потому что в этом году в начале лета была на Соловках.

Однако, пора возвращаться, рюкзаки, сумки полны грибов: белые, подберёзовики и мои любимые красноголовые подосиновики.

Теплынь необыкновенная, ни ветерка, редкие облака плывут по безмятежному голубому небу, дивно пахнет сухой травой, смолой и грибами.

Цветов уже почти нет, но ещё встречается пижма с желтыми пуговицами цветов и скромный, как Золушка, тысячелистник, и эта трава с золотистыми метёлками соцветий, так похожая на мимозу, всё время хочу почитать о ней, как же она всё-таки называется.

По обочинам просеки много крохотных белых цветов на длинных тонких стебельках, они в точности напоминают маргаритки – это сухоцветы, собираю их целый букет, воздушный, нежный, он будет стоять всю зиму без воды.

А вечером в нашем суперсовременном и умопомрачительно красивом санатории танцы.

Дворец культуры, танцзал, принарядившиеся отдыхающие, запах духов, вальс, что-то медленно-грустное, вот побыстрее…

Бархатный вечер, свет фонарей расплывается, мерцает в тёплом, влажном сумраке и освещает аллею каштанов, их листья, будто лёгкой ржавчиной, уже тронула осень, а плодами усыпана вся земля под деревьями.

Сладко пахнет розами, клумбы, клумбы, розы белые, чайные и алые, я наклоняюсь вдохнуть их аромат, светит луна, и плывёт по аллеям лёгкий туман.

 

Михалыч

Матвей Михайлович, или Михалыч, как звали его многие, шёл домой с работы.

Было раннее летнее погожее утро, ещё сверкала ночная роса на траве, ещё пустынны и тихи были улицы, и во дворе дома, где жил Михалыч, ещё не появились дворники.

Уже два года как Михалыч, высококлассный токарь, отработавший на родном машиностроительном заводе всю свою трудовую жизнь, превратился в вахтёра на проходной.

А что делать? Завод исчез, словно прилетели инопланетяне и по известным только им причинам устроили вместо завода склад, а в некоторых помещениях сауны и бани, что особенно возмущало бывших рабочих завода.

Квартплата была немалая, цены в магазинах кусались, кроме пенсии иных доходов у Михалыча не было, и поэтому он не мог отказаться от представленной по знакомству возможности работать хотя бы вахтёром.

Во дворе дома Михалыча обогнал Рекс, поджарый доберман из третьего подъезда. Пёс деловой походкой направлялся к помойке.

Михалыч вспомнил, что у него остался хлеб от бутербродов, которые он брал с собой на работу.

Он достал пакет и пошёл к помойке, позади которой был круглый, металлический люк, возвышающийся над землёй как своеобразный поднос, сюда местные жители приносили остатки еды для бездомных собак, кошек и птиц – воробьёв, голубей, ворон.

Рядом с люком сидел Рекс и азартно грыз большую кость, найденную на помойке, пакет Михалыча, судя по запаху, его совершенно не заинтересовал.

Михалыч покрошил хлеб и собрался было пойти домой, но тут около него упал картонный футляр.

Он огляделся и понял – этот футляр свалился с горы мусора, которым доверху был наполнен большой контейнер, предназначенный для тех, кто делал ремонт в квартире.

На картонном футляре, почти чистом, рядом с надписью «Фотообои» расположилась картинка, на которой была нарисована степь.

Михалычу отчего-то очень захотелось рассмотреть эти обои, он поднял футляр и открыл крышку, хотя это было совершенно неправильно, и до этого случая он ничего подобного не делал.

Внутри футляра лежали, завёрнутые в плёнку, свёрнутые трубочкой, плотные листы бумаги, и, судя по картинке снаружи, их должно было быть восемь.

Михалыч неожиданно решил взять находку домой, так интересно ему вдруг стало.

«Сроду с помойки ничего не брал. Вот дожил!» – думал он, открывая дверь подъезда.

Не встретив ни соседей, ни других жильцов дома, он поднялся на третий этаж, открыл квартиру и положил футляр с обоями на пол в коридоре.

Он решил не спешить.

Переоделся, умылся, позавтракал.

Небольшую двухкомнатную квартиру, в которой Михалыч сейчас жил один, дали его семье от завода, где работал и он, и его жена Антонина, а потом, после службы в армии, и единственный сын Алексей.

Жена Михалыча умерла три года назад.

Сын Алексей был токарем, как и отец, но лишившись работы из-за ликвидации завода, он перебивался случайными заработками.

Время было трудное – девяностые годы, которые принесли несчастье во многие семьи, в том числе и в семью Михалыча.

Алексей стал злоупотреблять спиртным, вначале как будто незаметно, а потом словно лавина нахлынула, и падение сына до состояния хронического алкоголика произошло трагически быстро.

Жена ушла от него, забрав дочку – внучку Михалыча.

Алексей почти не бывал в родном доме и не жил в отведённой ему комнате поменьше, а находился у своих, постоянно меняющихся, подруг, на беду – тоже любящих выпить.

«Может, жена умерла так рано, всего-то пятьдесят девять ей было, что не могла видеть сына-пьяницу, всё корила и терзала себя, мол, я виновата, я не доглядела, я не уберегла».

Так думал, горестно вздыхая, Михалыч, виня себя так же, как и жена когда-то.

Чтобы разглядеть находку он протёр влажной тряпкой пол в большой комнате, и на сухой пол стал раскладывать листы, как карты в пасьянсе.

Листов было восемь, общая длина фотообоев составляла ровно три метра, а ширина два с половиной метра, то есть, они должны были бы занять всю стену напротив окна, если их поклеить, но увидеть всю картину Михалыч не мог, только частями, так как мешала мебель.

Приветливая продавщица в магазине «Всё для ремонта» дала Михалычу тоненькую брошюру, в которой описывалось и было показано на рисунке, как правильно клеить фотообои.

Купив всё необходимое и придя домой, Михалыч переоделся и начал решительно сдирать со стены старые-старые обои.

Потом он всё удивлялся: откуда появилась в нём эта уверенность, почему, не задумываясь, он приступил к работе, почему именно эти обои, и почему, наконец, они свалились ему под ноги как будто с неба.

Через два дня в большой комнате Михалыча, на стене напротив окна красовалась картина.

Это была степь.

Ни машины, ни дерева, ни человека, ни птицы, ни верблюда или хотя бы ослика… никого, ничего

Только степь, небо и солнце.

Заходящее солнце… Закат в степи, где простор такой, что видно во все стороны до самого горизонта, и где раскалённое, уставшее за день солнце, медленно и неотвратимо опускаясь, дарит перед ночным отдыхом свой пылающий закат, свой салют, свою симфонию цвета… Когда огненные, оранжево-красные цвета неба размываются холодными оттенками то фиолетовых, то зелёных, то синих мазков… лишь дымятся лёгкие, белые облака… и вот уже скрылось за горизонтом наше солнце, только узкая, огненная полоска неба, как тающие угольки на границе неба и земли… она всё тоньше, и всё темнее здесь, на земле… но горят огнём, как брызги заката, красные тюльпаны, ветер колышет седой ковыль и сочные травы, и приходит прохлада, скоро ночь… ночное небо, звёзды и степь.

Диван стоял у боковой стены, Михалыч переложил подушку на другую сторону так, что теперь, засыпая и просыпаясь, он видел степь.

Окно большой комнаты выходило на запад, и когда перед ним на стене сливались два заката – один за окном, другой на картине, Михалыч не мог глаз отвести от такого чуда чудного, и в эти протяжные, молчаливые, закатные часы он старался быть дома.

Впрочем, картина была хороша в любое время.

Занимая всю стену напротив окна, она была как дверь в другой, просторный и несуетный мир.

Где же была сделана эта удивительная фотография?

Осмотрев футляр и не найдя информации, Михалыч однажды, протирая пол в комнате, увидел внизу картины мелкую надпись, он надел очки и прочёл: «Степь. Заповедник…»

Название заповедника было стёрто.

Но с того дня Михалыча не отпускала мысль – где находится этот заповедник?

В итоге, он оказался в библиотеке, которая располагалась в доме напротив.

Интеллигентная, пожилая библиотекарша, взяв паспорт, записала его в библиотеку и спросила:

– Что вас интересует?

А Михалыч в свои шестьдесят пять лет был последний раз в библиотеке, дай Бог памяти… наверное, лет пятьдесят назад. Страшно сказать – полвека назад!

«А когда? – оправдывал сам себя Михалыч. – Работа, семья, друзья… опять же в домино надо сыграть во дворе».

– Мне бы что-нибудь про степь, – неуверенно произнёс он.

– Могу предложить «Степь» Антона Павловича Чехова, – вежливо сказала библиотекарша.

– Чехов? – повторил Михалыч. – Да нет, дайте, пожалуйста, по географии что-нибудь.

– Есть школьные учебники по географии для всех классов, там и про степи есть. Хотя, подождите минутку, – она взяла с полки большую красивую книгу, – вот новый атлас нашей страны, и в нём, в отличие от многих, не только карты, но и описания различных природных зон. Хотите посмотреть? – и она протянула Михалычу книгу.

А он забыл, когда держал в руках книгу, задумался:

«Наверное… наверное, когда внучке про Айболита и Дюймовочку читал».

– Что с Вами, Матвей Михайлович? – в голосе библиотекарши слышалась тревога.

– Извините, как вас по имени-отчеству?

– Лариса Михайловна, – она улыбнулась, – тоже Михайловна. Давайте я вам открою главу, где рассказывается про степи.

Взяв книгу, Лариса Михайловна полистала её:

– А знаете, Матвей Михайлович, в этой замечательной книге есть раздел о заповедниках.

– О заповедниках? – взволнованно переспросил Михалыч.

– Да, о заповедниках нашей страны, может быть не всех, но у нас есть и другие книги. Или вас интересуют другие страны?

– Спасибо, другие страны не интересуют.

– Вот, посмотрите, пожалуйста, – Лариса Михайловна дала Михалычу книгу, открытую на странице, где была… была та самая фотография, что висела на стене у него дома.

Из библиотеки он вышел счастливый.

Как-то осенью, во дворе дома Михалыч встретил своего старого приятеля Николая, живущего в соседнем подъезде.

– Привет, Михалыч! Что-то давно тебя не видно. Не болеешь?

– Да нет, спасибо, здоров, кажется.

– Приходи завтра, в домино сыграем, как раньше. Наши спрашивают о тебе.

– Скажи, Коля, со мной всё в порядке.

Теперь, в свободное время, Михалыч изучал степные заповедники.

Их оказалось много, а тот, где была сделана фотография, поразившая Михалыча, располагался сравнительно недалеко: три часа на электричке до Москвы, а далее автобусом двадцать семь часов… Много, больше суток, но автобусы ходили часто, да и цена на билет была вполне доступная.

Потом час-полтора местным автобусом и ты в заповедной степи.

Однажды ночью Михалычу не спалось, он встал, подошёл к окну.

Шёл снег, ровный, тихий, на улице сугробы, деревья и машины в снегу, а небо облачное, ни одной звезды, но от снега белым-бело, чисто и светло.

Михалыч пошёл на кухню, согрел чай.

И так тоскливо и тошно было у него на душе:

«Даже поговорить не с кем. Тони нет, а сынок… сынок на днях придёт и опять деньги будет просить, опять пьяный. Эх, что за жизнь! Верно жена говорила, что мы сами виноваты, что единственный наш ребёнок дошёл до жизни такой – семью бросил, дочку не видит, не работает, женщину нормальную найти не может, все такие же, как и он, я и имена их не помню. Кстати…»

Михалыч встал и пошёл в большую комнату, где в шкафу лежала записная книжка с телефонами и адресами, включил свет, стал листать:

«Где он сейчас? Вот, нашёл и адрес, и телефон, а звать её… ну да ладно. Может позвать их, уговорить жить всем вместе? Потерплю… И Алексей на моих глазах будет».

Михалыч лёг на диван, закрыл глаза и представилась ему летняя ночь в степи – небо ясное, и звёздочки яркие, близкие, так и хочется коснуться… земля за день согрелась, тёплая, он лежит на спине, закинув руки за голову, и смотрит в бездну, а вокруг немыслимый простор, безмолвие и ни души… и будто он тот, самый первый человек, а до него ничего не было… и вплетались, и вспоминались, и приходили откуда-то слова: «В начале сотворил Бог небо и землю.

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.

И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И был вечер, и было утро: день один…»

После этой ночи Михалыч понял, что поедет в заповедник и поедет весной, чтобы тюльпаны цвели. Вот зима пройдёт, и поедет.

Он стал копить деньги на поездку.

Хотя Михалыч и пенсию получал, и работал, и, казалось бы, всё было нормально у него в материальном плане, но был Алексей, который просил и просил, а отказать родному сыну Михалыч не мог. Может быть, зря.

Поэтому жил он экономно и скромно.

Он рассчитал так: полтора дня дорога туда, полтора обратно, в заповеднике дня два-три, вот и получается, что потребуется приблизительно пять-шесть дней.

Перед поездкой Михалыч навестил жену.

За оградкой, которую он в прошлом году отчистил от облупившейся краски и покрасил новой серебристой, зеленела молодая травка, на кусте шиповника розовели бутоны, готовые вот-вот раскрыться, и смотрела Тоня с фотографии на памятнике.

Михалыч зажёг свечу, поставил её в цветочницу среди анютиных глазок, многие из которых уже цвели, сел на узкую скамеечку.

Так он уговаривал сына, мол, поедем, навестим мать, так уговаривал… Нет, куда там, у него свои дела и подруги.

Михалыч смотрел на фотографию жены и понимал, что она всё знает и о его намечающейся поездке, и о сыне.

Он протёр памятник чистой тряпочкой, смахнул рукой набежавшие слёзы, а свечу оставил, пусть догорает.

На следующий день сломался холодильник, он был старый, рычал, когда работал, но Михалыч привык к его ворчанию.

А ему ехать через день, и билет куплен туда и обратно.

Опять же деньги. Вот скопил он на поездку, а на холодильник придётся брать из НЗ.

Весь день прошёл в суете и заботах – ездили с сыном в магазин, купили новый холодильник, загрузили продуктами, а вечером надо было собираться. Сын ушёл.

Михалыч достал рюкзак, положил в него плащ и резиновые сапоги на случай дождя, положил смену белья, тёплые носки и свитер – весной ночи в степи холодные, приготовил паспорт и билет.

Спать лёг поздно, завёл будильник, но знал, что не уснёт.

Он лежал и думал, что жил с Тоней тридцать пять лет, и никогда за все годы они никуда не ездили, разве что в дом отдыха от завода по льготной путёвке то ли два, то ли три раза.

Михалыч встал рано, оделся, выпил чаю. Собранный рюкзак лежал у двери.

Он чувствовал себя неважно, какая-то чугунная усталость навалилась на него, видимо, сказывалась суматоха последних дней и переживания – всё-таки никогда он не уезжал из дома так далеко.

Перед дорогой Михалыч присел на табуретку, стоящую у двери, и вдруг где-то в груди резанула такая острая боль, как кинжалом по сердцу.

Он с трудом привстал, чтобы взять таблетку из кармана брюк, закружилась голова, прислонился к двери…

На следующий день Алексей приехал домой, отпер дверь ключом, но открыть её не мог, будто с другой стороны к ней прислонили что-то.

Он напрягся, приоткрыл дверь, прошёл и увидел отца, лежащего на полу.

Алексей всё понял. Передвинул тело отца к стене, позвонил на скорую, потом достал из куртки отца паспорт.

Из паспорта выпал билет до города с красивым названием Элиста.

 

Братья

«Как некстати, ах как некстати, – подумал Аркадий, но тут же спохватился. – Нет, что это я говорю, Тимофей мой родной брат, столько лет не виделись!»

Аркадий торопился в магазин купить к столу кое-какие продукты.

Буквально час назад позвонил его брат Тимофей, который свалился как снег на голову, сказал, что проездом, хочет навестить, взглянуть, поговорить.

Они не виделись почти одиннадцать лет.

«Сказал придёт к трём часам. Останется ночевать? Или посидит и уйдёт? Уйдёт? Может… Может, я тогда успею к Зое? Обещал же сегодня к семи вечера», – Аркадий представил себе Зою, её рыжие глаза, рыжие конопушки, рыжие непослушные волосы, представил себе её милую улыбку и ямочку на правой щеке, почему-то только на правой.

«Зоя, Зая… Зая моя», – шептал он, воображая, как придёт и обнимет её, такую тёплую и золотую, словно солнечный зайчик, который хочется схватить в ладони и не выпускать.

Он споткнулся и чуть не упал – вчера потеплело, снег подтаял, а сегодня подморозило, и лужицы на асфальте покрылись звонкой корочкой льда.

В магазине располагалось небольшое кафе.

У окна под раскидистой пальмой стояло несколько столиков, за одним из них сидела женщина и мальчик, годика три-четыре, аппетитно пахло свежей выпечкой и кофе.

Аркадий взглянул на часы:

«Время есть, выпью кофе и пойду домой».

Он сел за столик напротив мальчика с мамой, отпил глоток кофе:

«Кофе был горячий, крепкий и сладкий», – вспомнил Аркадий известную фразу, но не закончил её, а засмотрелся на малыша, который воевал с котлетой, лежащей на тарелке.

Пышная, белая котлета была покрыта румяной корочкой, и от неё исходил аппетитнейший запах.

«Из куриного мяса, – отметил Аркадий и сглотнул слюну, так захотелось ему попробовать эту котлету. – Кажется, здесь есть отдел кулинарии, надо и мне купить к столу таких котлет, а дома только разогрею».

Между тем малыш склонился над котлетой, проткнул её вилкой, и из неё фонтанчиком брызнуло растопленное масло, положенное внутрь, брызнуло и угодило прямо ему в щёку.

Мальчик испугался и захныкал, женщина открыла сумочку, вытащила салфетку и стала вытирать масло с личика малыша, приговаривая ласковые слова утешения.

Аркадий допил кофе и направился в отдел кулинарии.

Высокая, статная продавщица вынесла поднос с большими пухлыми котлетами, прилепила к краю ценник с надписью «котлеты по-киевски» и выложила его на прилавок.

«Как хорошо делает эти котлеты Зоя! То ли чесноку много кладёт, то ли зелени, а может быть, сыра, но обязательно внутрь прячет кусочек масла, и так вкусно получается – пальчики оближешь», – подумал Аркадий.

Купив приглянувшиеся котлеты, он заторопился домой.

Он был разведён, жил один, его десятилетняя дочка осталась с мамой.

Старший брат его Тимофей в девяностые годы устроился работать в совместную российско-немецкую фирму и стал ездить в Германию, вначале в короткие командировки, потом стал задерживаться надолго и, наконец, объявил, что уезжает насовсем.

Тимофей был старше Аркадия на восемь лет, в год эмиграции ему было тридцать, и женат он ещё не был.

«Значит, сейчас ему сорок один, – подумал Аркадий, ставя на стол две рюмки и бутылку водки, – одиннадцать лет прошло, женился, конечно, дети есть».

Он поставил закуски, хлеб, минеральную воду.

«Пьёт ли он водку? Ничего, у меня в баре есть бутылочка хорошего коньяка, – вспомнил он и тут же спохватился. – Ремонт. Ах, как не вовремя этот приезд! Или не вовремя ремонт».

В квартире Аркадия неделю назад начался ремонт, и две комнаты выглядели как поле битвы после налёта вражеских войск – мебель вынесена и столпилась в холле и коридоре, обои со стен ободраны, пол застелен бумагой, у дверей сложены малярные инструменты, кисти, ведёрки с краской, шпаклёвкой, клеем.

«Где мне искать коньяк? Куда же я убрал его? – Аркадий вздохнул. – Ладно, водка есть».

Единственной комнатой, где было ещё более-менее уютно, осталась кухня.

Аркадий расставил посуду, заглянул в холодильник, на тарелке лежали пять котлет, которые предстояло лишь подогреть в микроволновке.

Он посмотрел на часы, до обещанного визита брата осталось полчаса:

«Какой он стал? О чём говорить? Столько лет не виделись, отвыкли. А Зоя будет ждать. Позвонить ей и сказать, что не приду? Надолго ли приехал Тимофей?»

Аркадий сел за стол и задумался.

Одиннадцать лет… Как получилось, что родные братья не виделись столь долго?

Когда Тимофей уехал, Аркадию было двадцать два, он год как окончил институт, начал работать, встретил свою будущую жену, готовились к свадьбе.

За всё время разлуки братья лишь несколько раз перезванивались, и это были какие-то бессодержательные, отрывистые, короткие разговоры, последний раз год назад. Тимофей позвонил и долго расспрашивал, где работает Аркадий, как давно и какой адрес места работы.

«Наверное, для анкеты», – подумал тогда Аркадий.

В памяти Аркадия всплыло, как родители отправили его первый раз в пионерский лагерь, ему семь лет, и как он скучал о маме и плакал по ночам, а воспитательница, добрая пожилая женщина, приводила Тимофея, который был в старшем отряде, и тот успокаивал Аркадия и поил тёплым молоком, его давала воспитательница. Брат сидел на кровати, гладил его по голове и ласково шептал что-то нежное.

Потом Аркадий вспомнил, как Тимофей катал его на багажнике большого дорожного велосипеда, и они заходили в магазин, держа в руке по десять копеек, которые мама дала, и покупали те самые дешёвые шоколадные конфеты, как же они назывались…

Аркадий встал, подошёл к старинному зеркалу в коридоре, которое раньше вместе с тумбочкой, давно сломанной и выброшенной на помойку, было трюмо в родительской квартире, и это трюмо так любила мама и всегда прихорашивалась перед ним.

Он постоял, всматриваясь в зеркало, как будто хотел увидеть что-то зыбкое, далёкое и родное, но на него смотрел среднего роста коренастый мужчина в очках и с аккуратно подстриженными усиками.

Звонок раздался неожиданно, он открыл дверь, на пороге стоял Тимофей.

– Входи, рад, рад тебе, – Аркадий неловко обнял брата, – ну раздевайся.

– Я проездом, не мог не зайти. Столько лет! – Тимофей отстранился. – Ты не очень изменился, я смотрю, возмужал только. А я, брат, растолстел.

Аркадий оглядел брата. Перед ним был высокий, лысый и полный мужчина с маленькими, живыми и внимательными глазами, одетый в помятые джинсы и фланелевую рубашку в клетку.

– Я с поезда, не переодевался, – словно извиняясь, сказал Тимофей и огляделся. – А ты, я вижу, ремонт затеял.

– Да, знал бы, что ты приедешь, приготовился, а сейчас вот такой погром у меня. Проходи в ванную, умойся, и пойдём к столу, у меня всё готово. Осторожно, здесь банка с краской.

Братья сели за стол.

– Ну что, за встречу! – Аркадий поднял рюмку с водкой.

– За встречу, брат!

Зазвонил мобильник.

– Аркадий Ильич, – прораба Семёна было почти не слышно, – Аркадий Ильич, вы слышите? Мы электропроводку будем менять, так?

– Так, Семён.

– Ну вот, докладываю вам, что цены в магазине на провода, выключатели, переключатели, дифавтоматы, розетки, на всё выросли, вы в курсе?

– В курсе.

– Так что, мне покупать? Я чеки принесу.

– Покупай, Семён, – Аркадий выключил телефон, подвинул тарелку. – Угощайся, Тимофей. Это у нас называется «селёдка под шубой», вы там заграницей этот деликатес и не знаете, наверное.

– Русские и у нас тоже делают такую селёдочку, – Тимофей положил себе на тарелку большой кусок угощения, попробовал, – вкусно.

– Давай ещё по одной, – не дожидаясь ответа, Аркадий налил в рюмки водку. – И снова за нас!

Не успел он договорить, как опять зазвонил мобильник.

– Аркадий Ильич, мы вчера договорились ставить дифавтоматы вместо УЗО и автоматов, так?

– Так, Семён.

– Это для уточнения, извините. А распределительный щит я уже купил.

– Хорошо.

– Слушай, замучил тебя этот прораб, – Тимофей засмеялся, – думаю, ещё позвонит.

Аркадий встал из-за стола, немного смущённо сказал:

– Ремонт – это стихийное бедствие. Я сейчас котлеты в микроволновке подогрею.

Через пять минут румяные, пышные, аппетитные котлеты лежали на тарелках.

Аркадий отломил вилкой кусочек котлеты, и тут с его мобильника раздался сигнал о пришедшей смс-ке, писала Зоя:

«Котик, купи по дороге две бутылки «Нарзана», ключ у тебя есть, я задержусь минут на пятнадцать в салоне красоты – готовлю тебе сюрприз. Ты с ума сойдешь! Твоя».

– Извини, Тимофей, это по поводу ремонта. Угощайся, котлеты вкусные, называются котлеты по-киевски.

– Аркадий Ильич, слоновой… – голос в телефоне неожиданно прервался.

– Что за слоновый, – вслух сказал Аркадий.

– Какие слоны? – переспросил Тимофей.

– Алло, алло, Аркадий Ильич, это всё я, Семён. Слоновой кости или белого цвета будут розетки и выключатели?

– Фу ты… подожди, Семён, не так быстро, – и, помедлив немного, Аркадий ответил, – белые.

– Знаешь, давай есть твои котлеты по-киевски, а то совсем остынут, – с этими словами Тимофей воткнул вилку в котлету, и янтарная струя растопленного масла брызнула, залив рубашку большим жирным пятном.

– Извини, не предупредил, что внутри котлеты кусочек масла, он растаял и вот… подожди, сейчас отмоем, – Аркадий вскочил, побежал в ванную, вернулся, держа в руке флакон с яркой этикеткой.

– Знаешь, ты лучше сними рубашку, у меня очиститель сильный, как бы не обжёг. Я тебе найду что-нибудь переодеться.

Тимофей снял рубашку, отдал её Аркадию и стоял посреди кухни, растерянный, раскрасневшийся, раздетый до пояса.

Аркадий полил прозрачной жидкостью из флакона масляное пятно:

– Пусть полежит. Так… где все мои рубашки? С этим ремонтом ничего не найдёшь.

Он прошёл в холл, куда были выставлены шкафы из комнат, открыл одну дверцу, другую, выдвинул один, другой ящик, посмотрел на дверцу, прижатую книжным шкафом, задумался и вернулся на кухню.

– Извини, Тимофей, помоги книжный шкаф отодвинуть, он мешает достать рубашку.

Мужчины подошли к шкафу, заполненному книгами, и оба подумали одинаково – «двигать с книгами тяжело».

Они молча переглянулись и стали убирать книги из шкафа на пол, Аркадий быстро, торопливо, Тимофей не спеша, с интересом разглядывая обложки.

И снова затрещала смс-ка от Зои:

«Котик, забыла сказать, купи для Ларика в зоомагазине собачье угощение – косточку или хрящики какие-нибудь. Магазин, ты знаешь, находится в соседнем подъезде. А то я Ларику сказала, что вечером ты придёшь, вот он и улёгся у двери, ждёт. Твоя».

– Что-то давно Семён не звонил, – улыбнулся Тимофей.

И как в воду глядел:

– Аркадий Ильич, мне перфоратор для штробления стен нужно купить, можно? Я все чеки вам принесу, как положено.

– Можно, конечно, можно. Только хороший купи, Семён, не китайский, договорились?

Наконец, книги выложили, шкаф подвинули, и две полки с рубашками, джемперами стали доступны.

Аркадий взял одну из рубашек, развернул, прикинул её на Тимофея – мала, брат был выше на полголовы и полнее.

Он долго рылся на полках, перекладывал и перебирал свои вещи, в итоге вытащил какой-то старый, поношенный свитер, но зато большой, который только и подошёл Тимофею.

И тут Аркадий вспомнил о рубашке Тимофея, которую залил очистителем, он бросился в ванную и с ужасом увидел, что на месте жирного масляного пятна красовалась маленькая дырка, которая при натяжении ткани бессовестно расползалась, становясь всё больше.

Он взял флакон с красивой этикеткой и прочёл:

«Хлорсодержащий отбеливатель. Применять осторожно, выдерживать время воздействия препарата!»

«Откуда у меня этот отбеливатель? – подумал Аркадий и вспомнил, что принесла его Зоя, когда недавно стирала постельное белье. – Ну спасибо тебе, Зая моя!»

Он вздохнул и украдкой посмотрел на часы – а вдруг успеет всё-таки к своему рыжему, солнечному чуду?

Уставшие братья сидели за столом, обменивались тусклыми прерывистыми фразами и доедали котлеты, которые, словно в утешение, оказались на самом деле вкусными.

– Мне пора, – Тимофей встал из-за стола.

– Как пора? Так быстро?

– Что поделаешь, дела.

«А я так и не поговорил как следует, но теперь уж поздно, надо торопиться», – подумал Аркадий.

В коридоре Тимофей задержался у старинного зеркала от трюмо, рассеянно глядя в одному ему ведомую или неведомую даль:

«Мамино трюмо, она любила прихорашиваться перед ним. Не буду говорить об этом…»

Аркадий, заметив далёкий взгляд брата, подумал:

«Вспомнил ли он мамино трюмо? Не буду говорить об этом…»

Они вышли во двор, встали у подъезда, такси до вокзала ещё не приехало.

Аркадий вновь вспомнил, как Тимофей катал его на багажнике дорожного велосипеда, как они заходили в магазин и покупали на двадцать копеек самые дешёвые шоколадные конфеты.

– Ты помнишь, как катал меня на велосипеде, я сидел на багажнике и мы заходили…

– Заходили в магазин и на двадцать копеек покупали конфеты, они были без фантиков, в развес, и на эти деньги их было девять штук. Мы брали по четыре, а последнюю делили пополам.

– Как же они назывались?

– Сейчас… таёжные или южные… Нет, не могу вспомнить.

Приехало такси, братья обнялись, попрощались, Тимофей сел на заднее сиденье, машина медленно поехала.

– Вспомнил, вспомнил! – Аркадий побежал за машиной, почти догнал её, шофёр притормозил.

Тимофей открыл дверь и услышал:

– Кавказские, они назывались кавказские!

Счастливая улыбка озарила лица братьев.

 

Может быть, потеплеет?

На днях иду к метро, и на меня, чуть не сбив с ног, налетает мужчина:

– Помогите, Христа ради, подайте на хлеб!

Смотрю на него снизу вверх, потому что он огромный, под два метра ростом, в замешательстве думаю: «Почему на хлеб?»

А сама, отстранившись по возможности, тихонько пытаюсь разглядеть – настойчивые, даже наглые глаза, чёрная шапка, натянутая на лоб, небритый, одет во что-то тёмное, неряшливое, но не пьяный, нет… вдруг он хватает меня за руку и говорит:

– С праздничком!

С трудом выдергиваю руку, быстро отхожу, оглядываюсь.

«Нищий» смотрит мне вслед, крепкий, крупный мужчина, на вид лет сорок, что заставило его просить «на хлеб»?

Боже мой, на хлеб!… такой здоровый и молодой… нет, я понимаю, всё бывает, и всё-таки…

Иду, задумалась и вдруг вижу: на самом краю тротуара, рядом с шумной дорогой сидит на небольшой, низенькой тележке человек без ног… совсем маленький… приближаюсь… оказывается, это парень лет двадцати пяти, но такой худенький и бледный, будто весь прозрачный, в чём-то неопределенно сером, впалые щёки, колючие глаза, а волосы… Боже мой, да он седой весь… такой молодой, седой старичок, похожий на взъерошенную, крохотную птичку… наверное, на воробья, а может, на колибри… взгляд отрешённый… ничего не просит, ни слова… мимо несутся машины, автобусы, такси, пассажиры, прохожие… он не поднимает головы, видит только идущие ноги… ноги в ботинках, в сапогах, на каблуках, ноги в брюках, в юбках… ноги бегут и спешат…

Я останавливаюсь, открываю сумку, достаю купюру и кладу её в полиэтиленовый пакет, лежащий около парня… он не благодарит, ожесточённо стоит на ногах… которых нет ниже колена… захожу немного сбоку чтобы закрыть сумку и вижу, что ноги нищего просто согнуты… просто согнуты в коленях… они поразительно маленькие и худые… их можно увидеть только со стороны… обманывал…

Навстречу мне идут два парня, они смотрят на меня и смеются… почему?… оглядываюсь… один из них глядит мне вслед и крутит пальцем у виска, мол, глупая, не поняла что ли сразу… не поняла… сразу не поняла… ну и что… а попробуй-ка вот так на коленях… несколько часов… где-то была такая пытка, забыла только где… и курточка у него тоненькая-тоненькая, ветер раздувает и треплет её как парус… почему он здесь, с протянутой рукой… такой неприкаянный… на краю дороги, как на краю пропасти…

С неба посыпалась снежная крошка вперемешку с дождём.

Снег тает в воздухе, не долетая до земли, крохотные дождинки испаряются, оставляя асфальт почти сухим, но ветер, порывистый ветер. Я останавливаюсь, поднимаю воротник пальто, поправляю шарф.

– Распогодится, потеплеет скоро, – на ходу говорит мне незнакомый мужчина и улыбается.

 

Известие

Анна Васильевна не спала всю ночь.

Она всё думала о Николае, Коленьке, единственном сыне, который звонил недавно и обещал приехать завтра утром.

И хотя в доме у неё всегда были чистота и порядок «просто на загляденье», как говорили подруги-соседки, всё равно, Анна Васильевна и окна помыла, и занавески постирала, и цветы на подоконниках привела в порядок, а на чистый пол положила выстиранные половички, мягкие, пёстренькие, создающие милый, деревенский уют.

В общем, навела красоту.

Осталось поставить на веранде вазу с букетом осенних цветов, которые любил сын.

А больше всего, как память детства, как напоминание об осени и школе, Коля любил цветы, которые в народе назывались Золотые шары, они живописным, золотым салютом приветствовали каждого у калитки, свешиваясь охапками через забор, и, поселившись у крыльца, заглядывали в окна, простодушные и родные.

Анна Васильевна воспитывала сына одна. Отец Коли бросил её, уехав в город к другой женщине, когда сыну не было и года. Алиментов не посылал, не навещал, а она не роптала, смирившись с судьбой матери-одиночки, и замуж больше так и не вышла.

Жила ради сына, которого любила больше жизни, отдавая ему всю свою нежность и любовь.

Учился Коля хорошо, был одним из лучших учеников, после школы поступил в училище гражданской авиации и стал лётчиком.

Женился, имел двух сыновей.

Анна Васильевна могла гордиться сыном.

Ночью прошёл дождь, осенний, долгий, он шуршал по крыше и шептал что-то тихое и грустное.

Анна Васильевна утром спустилась с крыльца и медленно пошла по узкой, в трещинах, асфальтированной дорожке к калитке, вспоминая, как прокладывали с Колей эту дорожку-тропинку – по дороге проехала машина с дымящимся асфальтом, случайно обронившая небольшую горку его около забора.

Анна Васильевна быстро сообразила и позвала сына: Коля носил, набирая по полведра, тяжёлый, горячий асфальт, а она валиком от старого дивана раскатывала дорожку. Делать всё нужно было быстро, пока асфальт не застыл, они торопились, и дорожка в нескольких местах искривилась, образуя зигзаг. Так и осталось.

Зато каждый раз, идя по ней, Анна Васильевна вспоминала тот солнечный, летний день и запомнившийся запах жаркого битума.

Она подошла к калитке, сорвала несколько пышных кистей Золотых шаров, покрытых капельками ночного дождя, и тут увидела в почтовом ящике конверт.

Достала его, открыла.

В конверт были вложены две фотографии: на одной из них Коля стоял около красивого, белого самолёта, а на другой, поднимаясь по трапу, он остановился и оглянулся, улыбаясь ненаглядной, любимой улыбкой.

Письмо было послано Колей задолго до звонка по телефону, когда он сообщил, что приедет.

Анна Васильевна посмотрела на дату отправления и на дату получения письма на местной почте, удивилась, почему письмо шло так долго, и почему вообще сын отправил его, зная, что скоро приедет.

Она вздохнула, стряхнула капли дождя с цветов, понесла их на веранду, поставила в вазу на столе, а рядом разместила две новые фотографии.

Села на стул и долго любовалась сыном, потом очнулась и пошла в погреб – достать капусту для пирога, картошку и трёхлитровую банку с ассорти – засоленными маленькими огурчиками, помидорами, дольками кабачка и чеснока.

Банку с соленьями поставила в холодильник, куда поместила и бутылку с наливкой из черноплодной рябины необыкновенно красивого вишнёво-малинового цвета:

«Пусть будет похолоднее. Удалась наливка в этом году!» – подумала она.

Затем она занялась приготовлением жаркого из картошки с белыми грибами и луком.

Колосовики, первые белые грибы, Анна Васильевна собирала в июне с Колей, когда он приезжал на два дня.

Они шли по тропинке через поле, заросшее клевером и ромашками, высоко в небе проносились ласточки, жужжали шмели над цветами, и летали стрекозы с выпученными глазами и прозрачными, изящными крыльями.

На опушке леса набрали корзину белых грибов и лисичек, и два дня Коля лакомился грибным супом и молодой картошкой с грибами.

Остальные грибы Анна Васильевна заморозила, и вот сейчас они пригодились.

Она возилась долго, радостно, с настроением, и к обеду на столе красовался любимый Колин пирог с капустой и жаркое с грибами.

«Завтра утром только подогрею», – подумала Анна Васильевна.

Она прилегла отдохнуть, а проснувшись в пять вечера, пошла в сад собрать яблоки, решила испечь шарлотку к чаю.

«Да и так, просто похрустеть яблочком – как хорошо! Коленька любит», – улыбалась Анна Васильевна.

Она срывала спелые, краснощёкие яблоки, складывала их в небольшую корзину, как вдруг услышала скрип открывающейся калитки, в которую вошли Вера и Света – подруги, живущие рядом.

– Я скоро! – крикнула она.

Соседки подошли к дому и сели на ступеньки крыльца, глядя на Анну Васильевну как-то странно пристально.

«Надо бы угостить их пирогом, пока не остыл», – подумала она.

И в эту минуту в калитку, оказавшейся открытой, вошла Тоня, почтальонша, с рабочей сумкой, перекинутой через плечо.

Увидев Тоню, Вера и Света встали и направились к яблоне, около которой стояла Анна Васильевна, держа в руках корзину.

Почтальонша, постояв немного на асфальтированной дорожке, делающей необычный зигзаг, также пошла к Анне Васильевне, которая вдруг стала центром… центром пересечения дорог, путей и лётных маршрутов, центром пересечения надежд и страданий, возможного и невозможного.

Яблоки высыпались и покатились по пожелтевшей траве, по опавшим листьям, по судьбе, покатились как слёзы, пролитые слёзы из будущего.

Она ничего не слышала, но по губам поняла:

– Разбился.

А больше она не помнила ничего…

 

Торжок

Не думала, что в этом году в середине июля я окажусь в Торжке, и не на один день, как решили вначале, не думала, что даже задержавшись на три дня, мне не захочется расставаться с этим небольшим, древним городом, покорившим моё сердце.

Мы гостили у родственников в Твери и неожиданно заговорили о Торжке, где ни я, ни мой муж не были. В результате утром следующего дня мы ехали по федеральной автомобильной дороге М-10 «Россия» – Москва – Тверь – Великий Новгород – Санкт-Петербург.

Приблизительно через час, преодолев без пробок около шестидесяти километров, мы свернули с Ленинградского шоссе и минут через десять были уже в центре Торжка.

Устроиться в гостинице не составляло труда и, прихватив фотоаппарат, мы отправились знакомиться с городом.

Торжок был основан новгородскими купцами на рубеже IX–X веков, первое упоминание о городе в летописных источниках относится к 1139-му году.

Торжок возник и развивался как торговое поселение, сменив за историю несколько названий: Торг, Новый Торг и Торжец.

Город расположен на отрогах Валдайской возвышенности, на реке Тверце, довольно широкой здесь, почти такой же, как в её устье, в Твери, где она впадает в Волгу.

В центре Торжка, на небольшом расстоянии друг от друга расположены два моста – один автомобильный, где есть и пешеходные дорожки, другой пешеходный.

Между мостами, с одной стороны Тверца закована в гранитную набережную, вдоль неё стоят красивые фонари и старинные, двухэтажные, реставрированные особняки – это Тверецкая набережная.

С противоположной стороны находится Новгородская набережная, здесь располагается здание администрации города, рядом с которым можно увидеть, как в старые добрые времена, Доску почёта с фотографиями врачей, учителей, военных, рабочих.

На остальном протяжении река свободно плещется о берег, заросший камышом, осокой и мягкой травкой, местами разбросаны крупные и мелкие валуны, они неожиданно выглядывают и возвышаются над тёмно-синей поверхностью воды, по которой плавают жёлтые кувшинки и серенькие, незаметные утки.

С мостов открывается незабываемая панорама города – на вершинах утопающих в зелени холмов расположены многочисленные храмы и монастыри, они отодвинуты от набережной Тверцы вверх и в глубину на один-два квартала, и пространство речной долины как бы раздвигается, становится обширным и просторным, а сама река кажется шире.

Холмистая, возвышенная местность Торжка становится ещё краше от величия Божьих храмов.

Мы идём к мужскому Борисоглебскому монастырю по извилистым улочкам на правом берегу Тверцы.

Они застроены скромными деревянными домами с палисадниками, где цветёт календула, мальва, ромашки и васильки. Иногда дома совсем старые и кажется, что не живёт никто, а подойдёшь ближе, и слышатся голоса, смех и музыка. Иногда дома поновее и покрыты сайдингом. Заборы закрывают усыпанные румяными плодами, свисающие ветви яблонь, сливы, боярышника и рябины.

Грунтовая дорога посреди улочек поднимается вверх к вершине холма, который венчается величественными храмами.

Борисоглебский монастырь – один из древнейших Российских православных монастырей.

Основан он преподобным Ефремом около 1038-го года, в княжение великого князя Киевского Ярослава Первого Владимировича, почти в одно время с Киево-Печерской лаврой, принадлежит к числу древнейших обителей и считается третьим монастырём со времени их появления в России.

Монастырь обнесён мощными каменными стенами с круглыми башнями по углам.

Во дворе, слева от входа в монастырь растёт высокая столетняя липа, она почти отцвела, но в воздухе всё ещё стоит её тонкий, сладковатый запах.

Собор во имя святых страстотерпцев Бориса и Глеба закрыт на реставрацию, и службы проходят в церкви Введения во Храм Пресвятой Богородицы.

К древним стенам монастыря хотелось прикоснуться и молча постоять рядом.

В Торжке находятся:

– действующие: 1 монастырь и 4 церкви

– закрытые: 1 монастырь, 1 собор и 15 церквей

– снесённые: 9 церквей

Центр города застроен старинными, кирпичными, двухэтажными домами, многие из них реставрированы и покрашены в нарядные бело-жёлтые цвета, дороги и тротуары асфальтированы или выложены плиткой.

Удивило обилие высоких, вековых, с неохватными стволами деревьев: липы, дубы, берёзы, осины.

Одна осина, растущая во дворе особняка около моста, была высотой где-то до седьмого этажа современного дома, никогда таких больших осин не видела. Перед глазами – её могучий, зеленовато-серебристый ствол, ветви и трепетная листва.

Улицы и улочки сбегают, как ручьи, с холмов города и сливаются, образуя просторные площади, на некоторых из них стоят памятники: великому Пушкину, знаменитому архитектору и поэту Львову, революционерам Кирову и Ленину, такое вот сочетание.

Музей А.С. Пушкина в центре города, на берегу Тверцы… одноэтажное, деревянное, серого цвета здание с большими окнами, украшенными белой, ажурной резьбой – это дворянская усадьба Олениных, друзей Пушкина.

Здесь, на бывшей Ямской улице, семья Олениных проживала до самой революции.

Пушкин во время поездок из Петербурга в Москву и обратно останавливался в Торжке более 25-ти раз.

В музее можно увидеть мемориальные вещи из дома Львовых-Олениных-Балавенских, живопись, графику, книги, изданные при жизни Пушкина, картины, мебель тех времён.

На старинном трюмо стоит небольшой портрет Анны Керн и копия листа из альбома со стихотворением «Я помню чудное мгновенье», написанным острым, летящим почерком Пушкина, а рядом, в маленькой вазочке три цветка анютиных глазок… Анна, Анюта, Анютины глазки. Эти цветы ставят замечательные экскурсоводы музея.

В 1826 году А.С.Пушкин писал своему другу С.А. Соболевскому о трактире Дарьи Пожарской: «На досуге отобедай у Пожарского в Торжке, жареных котлет отведай и отправься налегке».

Здание трактира реставрируется, а пожарские котлеты и по сей день сохранились в меню ресторанов города.

В центре Торжка рядом с музеем Пушкина находится «Дом пояса».

С древних времён, на заре Православия на Руси, появилась традиция вышивать на поясах текст молитвы, чтобы Милосердный защитил и помог – Спаси и сохрани!

Мастерицы-золотошвеи Торжка вышили на самом большом в истории поясе, длиной 12-ть метров и шириной 25-ть сантиметров, молитву «Живый в помощи Вышняго» – 90-й псалом Давида.

Молитва вышита в три ряда, и чтобы прочитать её, надо обойти по кругу вокруг пояса три раза.

Иду и медленно, про себя читаю:

«Живые в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речёт Господеви: Заступник мой еси и Прибежище моё. Бог мой, и уповаю на Него… Воззовёт ко Мне, и услышу его… и явлю ему спасение Моё».

Перед отъездом мы снова пришли на берег Тверцы – купола старинных церквей, монастыри, мосты, набережная, кувшинки и камыш, простор, высокое небо и 90-й псалом Давида «Спаси и сохрани».

 

Пластиковые окна

– Алло! – раздался в телефоне хрипловатый женский голос. – Это окна?

– Окна, – ответил мастер-замерщик Виктор. – Извините, вас какие окна интересуют?

– Меня? – женщина на том конце закашляла.

– Я с вами разговариваю, больше никого…

– Со мной, милый, со мной, – перебила его женщина, – мне, молодой человек, скоро восемьдесят будет, вы говорите погромче.

– Что вы хотите, какие окна? – громко спросил Виктор.

– Окна-то? Современные хочу я окна, ну вот те, что по телевизору в ремонтах разных показывают.

– Такие окна, они называются пластиковые, можно заказать в нашей фирме. Вы их видели?

– Видела у внуков. Хорошие окна, главное, не продувают.

– Бабушка, они недешёвые.

– Знаю, милый, мне говорили.

– Понимаете, мы приезжаем, делаем замеры, и вы в тот же день, в день замера, оплачиваете часть стоимости. Оплачиваете после заключения договора. Вас как зовут, кстати?

– Наталья Фёдоровна.

– Наталья Фёдоровна, договор будете заключать вы?

– А кто же! Окна-то для меня.

– Ну, я думал…

– А вас как звать?

– Виктор.

– Вы приедете ко мне?

– Я. Вообще-то я замерщик, и на телефоне у нас другой человек занят, но сегодня меня попросили подменить. Наталья Фёдоровна, когда приезжать? – Виктор посмотрел в календарь. – Могу приехать послезавтра.

– Я согласна. Только вот что, скажите, пожалуйста, за то, что вы приедете, мне платить нужно?

– Нет, Наталья Фёдоровна, вызов замерщика входит в стоимость.

– Виктор, я ведь главного не сказала – окна мои на даче, но она недалеко, всего пятнадцать километров от города. Надо мне платить за то, что вам придётся ехать за город или не надо?

– Такой вызов платный, но у нас бывают льготы. Знаете что, подождите у телефона, а я узнаю у начальства и перезвоню вам.

Прошло пятнадцать минут.

– Алло! Наталья Фёдоровна?

– Слушаю вас.

– Наталья Фёдоровна, наш главный, проявляя уважение к вашему возрасту, сказал, что вызов к вам будет бесплатным.

– Вот как славно! – голос в трубке звучал радостно. – Виктор, вы же из Москвы ко мне поедете?

– Из Москвы.

– Я, понимаете, у МКАД живу. Может, прихватите меня? А то ведь сейчас-то я в городе, и как было бы замечательно, если бы вы меня подбросили.

Последовала пауза.

– Хорошо, говорите адрес.

Дверь в квартиру Виктору открыла Наталья Фёдоровна, высокая, пожилая, крепкая на вид женщина, с мелкими седыми кудряшками на голове, одетая в синий спортивный костюм.

– Здравствуйте, а я вас жду, – радостно сказала она, – секундочку… – и скрылась на кухне, но появилась через полминуты, держа в руках два горшка, в которых росли невысокие растения. – Это помидорчики, рассада, надо бы с собой взять.

Виктор хотел было взять горшки, но Наталья Фёдоровна опередила его, поставив их на пол:

– Там ещё… на кухне.

Пройдя на кухню, Виктор увидел батарею из горшков и горшочков, всевозможных коробочек и баночек, в которых росли и зеленели…

– Перцы, – Наталья Фёдоровна заулыбалась, – видите, какие хорошие и крепенькие! А это огурчики, помидоры, а здесь мои любимые кабачки, они так красиво растут!

Виктор оторопел:

– Вы что же, хотите всё это взять!? Именно сейчас взять?

– А как же! Я всё продумала, приготовила. Мы сложим рассаду в большие коробки, чтобы было удобнее носить до лифта, а там машина… – Наталья Фёдоровна замолчала. – Вы отказываетесь помочь мне?

Она сделала паузу, затем взяла две коробки из-под кефира, в которых, как кипарисы, возвышались стройные саженцы.

– Я вам помогу, – и она уверенно направилась к лифту.

Делать было нечего. Виктор сложил все баночки, скляночки, коробочки, горшочки и горшки с рассадой в приготовленные ящики, которые перенёс сначала в лифт, потом к себе в машину.

В довершении ко всему Наталья Фёдоровна прикатила чемодан на колёсиках, а потом взяла клетку с попугаем и села спереди, поставив клетку на колени.

Слава Богу, это был не огромный какаду с большим клювом, а маленький, голубого цвета волнистый попугайчик, который, сидя на жёрдочке, трусливо прижался к круглому зеркальцу и молчал всю дорогу, наверное, из чувства неловкости и солидарности с Виктором.

Заднее сиденье и багажник были полностью забиты радостно зеленеющей рассадой. Поехали. В машине запахло свежей травой, зеленью, огородом, землёй…

– Летом и солнцем, – Наталья Фёдоровна улыбалась, – пахнет летом и солнцем! Вы чувствуете, Виктор?!

Виктор молчал всю дорогу.

«Я бы на месте бабули окна не менял», – подумал Виктор, осмотрев дачу.

Он привычно, быстро и ловко делал необходимые измерения, Наталья Фёдоровна сопровождала его, активно расспрашивала, наконец, сели за стол оформлять договор.

– Вот такая получается сумма, конечная, под ключ, – Виктор отдал договор Наталье Фёдоровне.

Она пролистала его быстро, про сумму даже не переспросила, что несколько удивило Виктора, потом, взглянув на него, произнесла:

– Понимаете… для меня дорого. Я отказываюсь.

– То есть как? – Виктор растерялся, он никак не ожидал такого поворота событий.

– Отказываюсь. Имею право.

Обратно Виктор ехал злой и голодный, в машине по-прежнему пахло землёй и рассадой, и он думал, что запах «лета и солнца» ему просто мерещится.

Когда машина стояла на светофоре, он наклонился и увидел валяющийся на полу горшок с растением, кажется, это был перец. На ближайшей остановке автобуса он остановил машину, вышел и поставил рассаду на скамью – кому-нибудь пригодится!

Наступила осень.

В фирме по установке пластиковых окон был обычный рабочий день. Приёмщица заказов отошла на несколько минут, в это время зазвонил телефон, и рядом случайно оказался Виктор, он взял трубку.

– Алло! – раздался в телефоне хрипловатый женский голос. – Это окна?

– Окна, – ответил Виктор. – Вас какие окна интересуют?

– Меня? – женщина закашляла.

– Я с вами разговариваю, больше никого… – он вдруг замолчал:

«Не может быть! Неужели? Хотя… хотя осень, пора переезжать».

– Извините, вас звать Наталья Фёдоровна?

– Да.

– А меня Виктор.

На том конце после долгой паузы положили трубку.

 

Паутина

Когда-то в этом здании была городская Библиотека, самая большая в районе.

Оно было построено в стиле сталинского ампира и имело с парадной стороны портик, опирающийся на колонны, украшенные лепниной. Такая же лепнина была под высокими потолками внутри здания, где располагалась массивная деревянная мебель, в том числе высокие резные книжные шкафы.

Все помещения Библиотеки освещались тяжёлыми бронзовыми люстрами и светильниками на стенах, по центральной лестнице на второй этаж, где был просторный читальный зал, тянулась ковровая дорожка.

Здесь царила тишина, торжественность и особый запах – запах книг, хранивших знания и мудрость.

Само по себе здание Библиотеки было не столь уж большим, но из-за его величественной красоты и внутреннего простора, оно казалось грандиозным, особенно на фоне окружавших его панельных четырёхэтажек и неказистых деревянных домов с заборами в виде покосившегося штакетника.

Даже администрация города располагалась в невзрачном, сером здании, и получилось, что главной достопримечательностью небольшого районного города стала Библиотека.

Лена Соловьёва жила недалеко от Библиотеки и помнила её столько, сколько помнила себя.

Её привёл сюда дедушка, Матвей Степанович, когда ей было пять лет, и с тех пор она стала её постоянным читателем.

Лену приводил только дедушка, и вначале интеллигентные библиотекарши никак не могли понять, где же мама девочки.

Но видеть маму Леночки никто и не мог, потому что она оставила свою кроху на руках Матвея Степановича, когда ей было всего полгода, оставила и укатила, не ведая забот и печали, в далёкие края с очередным кавалером.

Навещала дочку непутёвая мама в лучшем случае два раза в год.

Привозила ворох разной одежды, которая была то мала, то велика, Матвей Степанович страдал и терпел, и молил Бога только об одном – чтобы Леночка оставалась с ним, потому что любил её больше жизни, она и была для него самой жизнью.

Внучка росла как тоненький, зелёный стебелёк ещё нераспустившейся красавицы фиалки, диковинного по теперешним временам цветка, растущего вдали от дорог, в тени и прохладе лесных деревьев.

Она не любила шумные игры с подругами, не любила бегать наперегонки и прыгать через скакалку, не любила ездить на велосипеде, предпочитая беззаботному веселью тихую игру в куклы, а позже – книги.

И так удачно, так кстати получилось, что книги жили рядом, в здании, похожем на дворец.

К первому классу Лена прекрасно читала.

Училась она хорошо, но отличницей не была, и ничуть не стремилась быть лучшей и первой, она любила литературу, а в старших классах прибавился и английский язык. После школы Лена собралась поступать на факультет иностранных языков в институт, расположенный в областном центре.

Матвей Степанович грустил, не представляя себе жизни без любимой внучки, но учиться и получать специальность было необходимо, и, скрипя сердце, он проводил её.

На вступительных экзаменах Лена набрала полупроходной балл, то есть такой, с которым многие абитуриенты становились студентами, но все они были жителями областного города и не нуждались в общежитии.

А с общежитием, без которого Лена не смогла бы учиться, было трудно, поэтому пришлось ей, печалясь и стыдясь оттого, что не поступила, вернуться домой.

– Не грусти, моя хорошая, – успокаивал её Матвей Степанович, – на следующий год поступишь.

Но сам он, в глубине души, как будто даже успокоился – его аленький цветочек остался рядом.

Между тем, времена были трудные, и позже их назвали «лихие девяностые».

В магазинах было пусто, и даже за самым необходимым, за хлебом и молоком, выстраивались очереди, и женщины покупали хлеб про запас и сушили сухари на всякий случай.

А цены росли, становясь недосягаемыми, и зарплаты задерживали. Как жить?

– Посмотри, сколько людей стоят и продают Бог знает что, – ужасалась соседка Матвея Степановича, – кто старьё своё вынес, кто китайский товар, который взял, скорее всего, взаймы, кто соленья из погреба вытащил, а сигареты поштучно, ты подумай только, поштучно старушки предлагают! Где же это видано? Что дальше нас ждёт, не знаешь, Степаныч?

Матвей Степанович тяжело вздыхал и сторонился подобных разговоров, похожих на стоны.

Всё видел и переживал, а больше всего из-за того, что завод, где он всю трудовую жизнь работал высококлассным токарем, его родной завод на глазах убивают, ничего не боясь и ничего не стыдясь.

После приватизации и банкротства, после продаж и перепродаж, после всех виртуозных фокусов получилось так, что все рабочие завода вдруг стали безработными.

И никаких перспектив.

Многие уехали в областной центр, некоторые в столицу, кто-то стал заниматься извозом, кто-то работал продавцом в очередном ларьке, которые появлялись как грибы после дождя, одним словом, выживали, кто как мог.

Матвей Степанович остался при заводе, но теперь работал охранником на проходной.

Самый больной удар был нанесён по молодёжи – уничтожили городскую Библиотеку.

Здание не снесли, хотя перекрасили в немыслимый зефирно-розовый цвет, и теперь здесь был Клуб.

На первом этаже, в помещении детской Библиотеки открыли бар со спиртными напитками, обилие и разнообразие которых поражало, а взрослую Библиотеку превратили в видеосалон, где крутили фильмы сомнительного содержания.

С центральной лестницы, ведущей на второй этаж, убрали ковровые дорожки, и вела она сейчас не в читальный зал, где совсем недавно за резными столами тёмного дерева, под лампами с зелёным абажуром, склонялись над книгами читатели, а вела она теперь в огромный танцевальный зал, или танцпол, как говорила молодёжь.

Леночке Соловьёвой недавно исполнилось семнадцать лет.

Лесная фиалка, тихоня и нелюдимка, расцвела и превратилась в стройную юную красавицу с большими серыми глазами и русой косой, которую она ни за что не хотела стричь, несмотря на уговоры подруг.

Не поступив в институт, она начала учиться на его заочных подготовительных курсах, а дедушка, используя старые связи, устроил её работать к себе на завод, который превратился то ли в огромный склад, то ли в непонятный офис, и назывался по-новому – бизнес-центр.

Лена сидела на проходной, на телефоне, отвечала на звонки, что-то записывала, отмечала, была своего рода секретаршей. А что делать – работу найти было трудно.

В тот день, едва она пришла с работы, к ней забежала Таня, школьная подруга.

– Лен, пойдём в клуб, сегодня новая программа. Пойдём, ну ты же ни разу там не была, – Таня открыла сумку, вытащила пакет. – Смотри, что я купила.

Она достала коротенький, красный топик, сделанный из тонкой, эластичной ткани, и протянула его подруге.

Лена рассматривала изящную вещицу:

– Я такой ни за что не надену, он так обтягивает!

– Конечно, – улыбнулась Таня, – ты у нас известная скромница. Ладно, ну так что, идём?

– Дедушки нет, на сутки ушёл – дежурство, и он запретил мне ходить в клуб, – Лена вздохнула. – Сказал, даже и не думай.

– Лен, но ты же не маленькая девочка, честное слово, – Таня огорчённо встала, собираясь уйти. – В общем, я за тобой зайду.

– Не знаю.

– Ты не знаешь, а я знаю. Будь готова к семи вечера.

За окном затихал погожий, осенний день, и уходящее солнце ровным, тёплым светом освещало скромную двухкомнатную квартиру, где в одной комнате жил Матвей Степанович, в другой Лена.

Ничего лишнего: старая мебель, дорожки на крашеном полу, герань и фиалки на подоконниках, белоснежная тюль на окнах, бархатная скатерть на столе; над кроватью Лены старомодный плюшевый ковёр, где изображён замок с остроконечными башнями около лесной речки, через которую перекинут мост, и по нему мчится отряд рыцарей в доспехах и шлемах, их пять, а впереди он, герой, со шпагой в руке.

Лена помнила этот ковёр с детства, но всё ещё любила разглядывать его, придумывая истории о благородном, смелом рыцаре, который спешит на помощь кому-то, попавшему в беду.

Она снова задумалась, глядя на любимый ковёр, знакомый до последней ниточки, до этого тёмного пятнышка в углу, которое всё никак не отмыть, потом очнулась, вспомнив, что нужно подобрать одежду для клуба, хотя выбор был не велик, жили более чем скромно.

Лена сняла с вешалки блузку, голубую, в тонкую, синюю полоску, и серую юбку, подошла к зеркалу, приложила наряды к себе и осталась довольна.

Косметикой она практически не пользовалась, но в этот раз достала красивую косметичку, подаренную дедушкой, слегка подкрасила тушью ресницы, коснулась губ нежно-розовой помадой, вот и всё, ах да, ещё духи – по две капельки за ушки.

С тех пор, как закрыли Библиотеку, Лена здесь не была.

Не осталось ничего, что напоминало бы то время, когда она, сначала с дедушкой, потом одна, ходила за книгами или сидела в читальном зале и выписывала что-то, и жила здесь тишина.

Тишины не было ни грамма.

На втором этаже гремела и рычала дискотека, на первом, из-за закрытых дверей видеосалона, доносились пронзительные вопли и взрывы – шёл боевик, и двери бара, открытые настежь, обнажали стройные ряды бутылок за барной стойкой.

Лена и Таня, сняв в раздевалке пальто, поднялись на второй этаж.

Перед дверью, за которой шумела дискотека, Лена остановилась.

– Ну что ты, открывай! – торопила подруга.

А Лена всё медлила, будто чувствуя что-то, будто сама судьба пыталась притормозить неведомое. Таня рывком открыла дверь, и подруги оказались в огромном танцевальном зале, погружённом в полумрак, лишь под потолком вращались зеркальные шары, разбрызгивая пятна света на девушек и ребят.

Танцующие, их было много, двигались в ритме быстрой поп-музыки, её Лена не знала и не любила.

– Я подожду, – сказала она Тане, которая, увидев кого-то, обрадовалась, махнула рукой и тут же окунулась в толпу.

«Зачем я здесь?» – думала Лена, стоя напротив открытой двери, и яркий свет, льющийся из коридора, осветил её, как прожектор.

– Макс, ты только глянь! – обратился Фёдор к высокому симпатичному парню.

– Подожди, я, кажется, увидел…

– Нет, ты посмотри сюда, напротив двери. Видишь?

После минутной паузы Макс спросил удивлённо:

– Ты знаешь её?

– Первый раз вижу.

– Кто она? – с этим вопросом Макс направился к Лене.

Её нельзя было не заметить.

Случайно оказавшись в потоке света, вырвавшим её в полумраке зала, она была вся на виду, растерянная, юная и невозможно красивая. Она была бабочкой, залетевшей на свет летним вечером, или Золушкой, оказавшейся на балу, и к ней шёл принц, Максим Веселов, молодой и успешный директор Клуба.

– Вас можно пригласить на танец?

– Меня?! – взлетели удивлённые ресницы.

– Вас и только вас! Помните, как в той старой песне.

– Да, конечно, – рассмеялась она.

– Макс.

– Лена.

Играла нежная музыка, одной рукой Макс обнимал её за талию, в другой лежала её ладонь, они были так близко… и снова медленный танец, и снова. Он не отпускал Лену, держа в объятиях, и в какой-то момент прижал к себе и поцеловал в щёку, она отстранилась и, наверное, убежала бы, но он не выпустил её ни в следующие танцы, ни потом, когда провожал до дома.

– Ты придёшь завтра, Лена?

– Не знаю.

– Я буду ждать.

Матвей Степанович в этот вечер был на работе, поэтому не узнал, где была и с кем встретилась внучка.

– Лен, ты представляешь, с кем ты вчера познакомилась? – Таня сидела на кухне подруги.

– Его зовут Макс, он работает… работает, кажется, в Клубе.

– Он директор Клуба, и не только нашего. Максим Веселов – директор сети Клубов.

– Удивительно, он такой молодой.

– Говорят, у него родители какие-то важные чиновники, говорят, они и помогли. А вообще он пединститут закончил в этом году. Учитель химии.

– Какое отношение это имеет ко мне?

– Мне кажется, он влюбился в тебя. Он так смотрел, так смотрел на тебя весь вечер, я заметила.

– Ты наблюдала за нами?

– Лена, будь с ним осторожней! – Таня обняла подругу. – Ничего ты не понимаешь!

Легко сказать «будь осторожней», и так трудно держать себя в руках, когда рядом он, такой красивый и сильный, такой умный и успешный, а какие милые глупости он шепчет на ушко, а как целует!

Теперь, два-три раза в неделю, вечером, когда дедушка был на работе, Лена шла в Клуб.

– У меня есть отличные фотографии Лондона, – сказал однажды Макс, – хочешь посмотреть? А ещё несколько английских журналов.

Макс знал, что Лена, влюблённая в английский язык, соблазнится его предложением, и не ошибся.

Они сидели на диване в кабинете Максима и листали журналы. Лена с интересом читала какие-то места вслух и переводила, что, впрочем, не требовалось, потому что Макса журналы не интересовали.

Интересовала его Лена.

Он обнял её, опрокинул на спину, навалился всем телом и жадным поцелуем впился в губы так, что даже дышать ей стало трудно.

Лена испугалась, собрав все силы, оттолкнула Максима и, чудом вырвавшись, бросилась к двери, но дверь была заперта.

Она стояла, прижавшись к стене, испуганная и беспомощная:

– Не надо, не надо, Максим, – лепетала она.

Но было поздно, мотылёк застрял в натянутой паутине.

Макс взял её на руки, положил на диван… и всё случившееся произошло для Лены впервые.

В Клуб она больше не ходила, Макса не видела, и он не искал встреч с ней.

Вскоре Лена поняла, что у неё будет ребёнок, и это привело её в ужас.

Как сказать Максу, как он отнесётся к такому известию? А дедушка?

Она похудела, ходила только на работу, с работы, по выходным сидела дома, что-то читала, делала, а в голове билась одна мысль: «Я должна сказать дедушке и Максу».

В субботу Лена сварила щи, пожарила картошку, подала на стол солёные грибы. Матвей Степанович после обеда уходил на работу.

Они сидели за столом, ели, Лена молча и неохотно, а Матвей Степанович с аппетитом, и всё нахваливая:

– Хороши щи, внучка, и чесночку не пожалела, молодец.

И она сказала.

Матвей Степанович отодвинул тарелку, положил ложку на стол, побледнел:

– Кто отец?

– Максим Веселов, – еле слышно произнесла Лена.

И вдруг, как выстрел в сердце, прозвучало это короткое и звонкое ругательство, которым обзывают продажных женщин, и его произнёс её родной дедушка. И снова произнёс.

Лена выбежала из-за стола и закрылась в ванной, слёзы водопадом хлынули по лицу, закружилась голова, подкатила страшная тошнота. Она села на край ванны, руками держась за раковину, её вырвало, снова вырвало, снова, и стало чуть полегче.

Она слышала, как хлопнула входная дверь, посидела ещё немного и вышла.

На полу валялась разбитая тарелка, из которой ел Матвей Степанович, тут же растеклись щи.

Лена, взяв тряпку и ведро, макала, ставшую сразу скользкой и жирной тряпку в лужу щей, выжимала, снова макала, подбирая капусту и морковку, её снова затошнило, снова вырвало на пол… вытирала с пола рвоту и щи, рвоту и щи, и слёзы, слёзы… Ей казалось, это не кончится никогда.

Кое-как она справилась, умылась, переоделась и вышла на улицу.

В последние дни похолодало, выпал первый, запоздавший в этом году, снег, и вокруг стало светлее.

Во дворе малыши собирали снег лопатками и строили что-то, соседская собака бегала и лаяла, останавливаясь, чтобы полизать снег.

Здание Клуба, украшенное пёстрой рекламой, зовущей на дискотеки, было ярко освещено.

Около бара Лена увидела знакомых ребят из своей школы, все они были основательно пьяны, кто-то, узнав её, крикнул:

– Иди к нам!

В её голове стучало то страшное, позорное и короткое слово, обращённое к ней.

Дверь в кабинет Макса была приоткрыта, оттуда доносилась негромкая музыка и женский смех.

Лена резко распахнула дверь.

На диване сидел Макс и обнимал прижавшуюся к нему и смеющуюся Таню, да, это была Таня, и на ней был тот красный топик, который она не так давно показывала Лене.

Рядом, на столике стояла бутылка вина, два бокала и коробка конфет.

Увидев Лену, Таня замолчала, медленно, демонстративно медленно, встала и, не глядя на подругу, не проронив ни слова, вышла.

Лена подошла к Максиму:

– Мне надо сказать тебе кое-что важное.

– Уж не то ли, что… а-ха-ха-ха… что у нас будет ребёнок? – он снова засмеялся.

– Да, у меня будет твой ребёнок.

Лицо Максима исказила страшная гримаса, он подошёл, взял Лену за плечи и встряхнул так, что она чуть не упала.

– Ни-за-что, – по слогам произнёс Максим, – ни-за-что, ты поняла, дура глупая? Избавляйся! – и громко повторил. – Избавляйся!

Вытолкнув её в коридор, он хлопнул дверью.

Она не помнила, как пришла домой, как разделась и легла на кровать, над которой благородный рыцарь на ковре спешил на помощь.

В коробке было много разных лекарств, выписанных Матвею Степановичу, она встала и выпила их целую горсть.

Лену хоронили как невесту, во всём белом, белым покрывалом падал на её лицо снег.

Матвей Степанович пережил внучку, свою лесную фиалку, свой аленький цветочек, на месяц.

Максим Веселов открыл новые Клубы, создав большую сеть, похожую на паутину.

 

Обертон

Лина Николаевна, преподаватель музыкального училища, заканчивала урок.

Её ученики, четырнадцатилетние юноши и девушки, уже собирались домой – кто-то поглядывал на часы, кто-то закрывал тетради и учебники и складывал их в портфель, а Костя Виноградов, держа в руках небольшое зеркало, смотрел и смотрел в него, не отрываясь.

Лина Николаевна знала, что Костя навёл зеркало на Таню Успенскую, сидящую позади него на последней парте, впрочем, об этом знала и Таня, и весь класс.

«Надо посадить их вместе, за одну парту, а то всех отвлекают», – подумала она и сказала:

– На следующем уроке, через три дня, мы будем изучать обертоны. Поэтому задание на дом такое – послушать концерт виртуозов горлового пения из Республики Алтай, который будут показывать по телевидению завтра.

Прозвенел звонок, ученики высыпались в коридор и направились к раздевалке, громко и весело переговариваясь.

Костя, ожидая Таню, задержался у дверей.

– Ребята, поторопитесь, – Лина Николаевна посмотрела на Костю, на Таню и улыбнулась. – Последний урок, мне класс надо закрыть. Хороших выходных!

– Спасибо, – буркнул Костя.

– Спасибо, – эхом повторила Таня.

Взявшись за руки, они побежали по коридору.

Лина Николаевна смотрела им вслед, и перед её глазами были Гриша Савельев и Лиза Дмитриева, им тоже было четырнадцать тогда, одиннадцать лет назад, и они также учились у неё в музыкальной школе.

«Где они сейчас? Что с ними?» – с грустью подумала она.

Она сдала ключи, оделась и вышла на улицу.

По календарю наступила весна, но было по-зимнему морозно.

Тонкий, прозрачный, как слюда, лёд покрывал хрустящие лужицы-оконца, в которых звонко отражалось весеннее солнце. Воздух был наполнен свежестью и ожиданием молодой листвы из позеленевших почек ещё оголённых деревьев.

Радуясь светлому солнечному дню, Лина Николаевна постояла у входа в школу и, не спеша, пошла домой.

Впереди у неё были выходные, которые она собиралась провести в одиночестве, так как муж с десятилетним сыном уехали на три дня к родственникам на Волгу, на весеннюю рыбалку.

«Как хорошо побыть одной, помолчать, подумать, или нет, лучше ни о чём не думать и ничего не делать, а выспаться, послушать музыку и посмотреть старый фильм, что-то спокойное, лирическое», – мечтала она.

От музыкальной школы до дома можно было проехать пять остановок на автобусе, но она пошла пешком, наслаждаясь весной под дружное чириканье воробьёв.

Недалеко от дома она обратила внимание на молодого мужчину и девушку, которые шли навстречу, почему-то приковывая к себе её внимание.

Почувствовав странное, непонятное беспокойство, Лина Николаевна невольно разглядывала приближающуюся пару.

Девушке было лет двадцать пять, стройная и миловидная, на ней было светлое пальто, на ногах ладно сидящие сапожки, а на голове лёгкий шарфик, развевающийся на ветру.

Под руку с ней шёл молодой мужчина в куртке, джинсах и броской клетчатой кепке, натянутой почти на глаза.

Пара подошла и остановилась в двух шагах от Лины Николаевны, которая от неожиданности тоже остановилась, поправила очки, минуту всматривалась и узнала девушку и мужчину.

Это была Лиза Дмитриева и он.

Не проронив ни слова, они разошлись.

В тот год Лина Николаевна, Лина, перешла из обычной школы, где после института отработала учителем музыки три года, в музыкальную школу.

В её классе были юные Ромео и Джульетта – Гриша Савельев и Лиза Дмитриева.

Перед занятиями Гриша ехал на трамвае к дому Лизы, ждал её, в музыкальной школе они появлялись вместе, вместе и уходили. Так было каждый день.

Учителям пришлось посадить их за одну парту, чтобы не делать бесконечных замечаний то ей, то ему, и они не могли не замечать распахнутых, влюблённых взглядов, которые дарили друг другу Лиза и Гриша.

Однажды весной Лина, возвращаясь с работы, свернула с оживлённой улицы и пошла безлюдным переулком, вдоль которого были припаркованы машины.

Вдруг она увидела, как одну из машин пытается открыть высокий, крупный парень, на вид лет двадцати.

Около него стоял, то и дело оглядываясь, худощавый паренёк.

«Боже мой, так это же Гриша Савельев!» – с ужасом подумала Лина.

Да, это без сомнения был Гриша, она хорошо разглядела его. Видел ли он её?

Было очевидно, что машина чужая, и что она взламывается – высокий парень не пользовался автоматическим открытием, а ловко покрутив в замке каким-то предметом, распахнул дверь и начал заталкивать в кабину Гришу, который сопротивлялся, но безуспешно – парень усадил его на переднее сиденье и захлопнул дверь.

«Почему он не пытается открыть дверь и убежать? – мелькнуло в голове Лины. – Что связывает Гришу с этим типом?»

Взломщик был настолько занят и так торопился, что заметил Лину лишь когда направился на место водителя.

Боясь двинуться с места, она не закричала, не побежала, а замерла, как мумия.

Взломщик остановился перед ней:

– Помалкивай, не то плохо тебе будет, поняла? – произнёс он, грозно сверкнув колючими глазами, и, замахнувшись, погрозил кулаком. Потом сел в машину и включил мотор.

Лина на секунду закрыла глаза, а когда открыла, машина была вдали.

Ей казалось, она видит сон.

Но это был не сон.

Гриша Савельев на следующий день в школу не пришёл.

Не пришёл он и через день, и через два.

Гриша Савельев был задержан милицией по обвинению в угоне машины.

Ему исполнилось четырнадцать лет, и он нёс уголовную ответственность за данное преступление.

Угнанная машина оказалась очень дорогой, угонщик, якобы Гриша, врезался в дерево, нанеся владельцу машины «значительный материальный ущерб», как было написано в материалах дела.

Сам Гриша чудесным образом не пострадал.

Состоялся суд.

«Савельев Григорий по решению суда отбыл в колонию для несовершеннолетних», – дело закрыли.

Всё происшедшее было настолько неожиданным для всех, кто знал Гришу, настолько шокирующим, что поверить в случившееся было трудно. Гришу знали как доброго, отзывчивого юношу, который хорошо учился, имел способности, имел друзей, любил музыку и книги, любил Лизу.

А Лиза… Она замкнулась, не хотела ни с кем говорить, стала пропускать занятия в школе, и никто не видел её плачущей, кроме подушки, наверное.

Время шло, и месяца через три после суда Лиза как будто восстановилась, но была задумчива, редко улыбалась, похудела и повзрослела.

А что же Лина Николаевна, учитель Гриши и свидетель угона машины?

Она испугалась, просто элементарно испугалась, если можно о той ситуации говорить «элементарно».

Страх так глубоко забрался в её душу, что справиться с собой она не могла.

Она страдала, всё понимая.

Если бы рядом был близкий человек, кому можно было бы довериться, кто помог бы ей преодолеть слабость, то она пошла бы и рассказала всё, что видела. Но такого человека не было.

Чёрный паук с цепкими когтями зарылся глубоко внутри неё, он смеялся над ней, продолжая плести паутину трусости и страха.

На суд Лина не пошла, сославшись на здоровье, но приложила максимум усилий, и все это видели, когда собирала для прокуратуры подписи к положительной характеристике учащегося музыкальной школы Савельева Григория.

Через полгода она, выйдя замуж, уехала из небольшого районного города в областной центр и уже осенью работала преподавателем в музыкальном училище.

«Да, это была Лиза, её трудно не узнать, – Лина задумалась. – Прошло одиннадцать лет. Я так и не узнала его имени, а глаза те же, чёрные, колючие. Боже мой, она с ним! Вот жизнь!»

Придя домой после неожиданной встречи с Лизой и тем мужчиной, из-за которого случилась…

«…случилась беда с Гришей Савельевым. Стоп. Почему из-за того мужчины? Из-за меня», – она заметалась по квартире в поисках сигарет, которые муж прятал от неё, желая, наконец, прервать её стаж курильщика.

«Господи, где же, где? – когда она сильно волновалась, ей нужна была сигарета. – Ну надо же, додумался – положил пачку в вазу на столе!»

Лина закурила, села в кресло и невольно перенеслась в прошлое.

Она увидела ловкого, решительного взломщика и взъерошенного, сопротивляющегося Гришу, увидела себя, окаменевшую, как статуя.

Потом она увидела красные, воспалённые глаза Гришиной мамы:

– Гришенька не мог, он не такой, он воспитанный и добрый, это чудовищная ошибка, поймите меня, не может быть, не может быть.

А она стояла, опустив голову и не слыша плачущую мать.

Все эти годы Лина пыталась забыть свою роль в криминальной истории, и это удавалось на время.

Но нераскаянная вина тяжёлым камнем лежала на сердце, и спрятаться от неё было некуда.

Покаяние… Как трудно оно даётся, и как высоко ценится.

«Как сложилась жизнь у Гриши? Ему сейчас около двадцати пяти… а Лиза осталась со взломщиком. Если бы вернуться в прошлое! Почему сегодня они оказались около моего дома? Случайно?»

Ночь прошла без сна, в воспоминаниях, мучениях, только холодная, бледная луна на тёмном небе равнодушно смотрела на неё.

На следующий день Лина Николаевна, как и её ученики, должна была послушать концерт известного ансамбля виртуозов горлового пения из Республики Алтай.

Желание смотреть и слушать что-либо отсутствовало полностью, настроение было хуже некуда, однако, есть слово «надо», и она, устроившись в кресле, включила телевизор.

– Горловое или обертонное пение, – рассказывал ведущий, – это особая техника пения, существующая с древних времён у народов Сибири, Монголии, Тибета и тюркских народов. Горловое пение возникло у кочевников, путешествующих по степям между гор, они подражали звукам природы, выражая своё восхищение красотой Мироздания. Слушая эту музыку, мы понимаем её главную особенность: поёт один человек, а слышатся два или даже три голоса одновременно. Благодаря особой технике пения певцы умеют разделять звуки на основной тон и обертона. Обертоны – это призвуки, более высокие, чем основной тон, они окрашивают основной тон, образуя особый звук того или иного музыкального инструмента и единственный, неповторимый тембр голоса каждого человека.

Ведущий закончил небольшой рассказ, и зазвучала музыка, странная, непривычная и красивая, пришедшая из других, далёких и незнакомых миров.

Слышался низкий основной тон, похожий на своеобразное гудение, к которому добавлялись более высокие звуки, при этом пел один мужчина, потом включилась женщина. Они вдвоём пели одну песню, но слышались то четыре, то пять голосов, словно пел хор.

И виделись бескрайние степи и цветущие долины, покрытые весенним ковром цветов, прозрачные озёра с голубой водой и горы, увенчанные вечными снегами, виделись реки, водопады, вековые леса и всадник на коне.

Внезапно из высокого, неведомого мира полился ослепительно яркий белый свет, постепенно он стал расслаиваться на лёгкие, чуть видимые нежные оттенки, они становились всё ярче и ярче, и расцвела радуга, она обняла огромную, без конца и края степь, где ветер поднимал волнами седой ковыль и разноцветье трав, где звёзды были близкими и яркими, где на краю света соединялись земля и небо.

Когда Лина проснулась, телевизор не работал, и за окном было темно.

Она чувствовала удивительное спокойствие в душе, и в то же время уверенность в том, что должна сделать.

Поезд в небольшой районный город отходил по расписанию через час.

Она вызвала такси, быстро собралась и выбежала на улицу.

Машина мчалась по просторным, пустынным улицам спящего города, но уже загорелся рассвет, и светлее становилось небо.

 

Поздравление

Вера Николаевна с середины января жила в доме престарелых.

В начале прошлого года с ней случилась беда – упала так неудачно, что произошёл перелом шейки бедра.

Конечно, не бывает «удачных» падений, однако, когда тебе семьдесят пять, когда имеешь целый букет болячек, получить подобный перелом не просто болезненно, но и крайне опасно – сколько трагических финалов завершают эту печальную историю болезни.

Вера Николаевна была женщиной энергичной и жизнерадостной, несмотря на возраст, и именно её воля и стремление жить помогли ей перенести и сложную операцию, и возникшие затем осложнения, и трудный восстановительный период, когда несколько месяцев она не вставала с кровати, потом перебралась на костыли, а теперь пользовалась ходунками для инвалидов.

Благодаря этим ходункам, создающим дополнительную опору, Вера Николаевна смогла впервые выйти на улицу и даже дойти до булочной.

Кассирша Зиночка, которая жила в соседнем подъезде и хорошо знала её, увидев Веру Николаевну после многих месяцев отсутствия, чуть было не расплакалась.

Вера Николаевна улыбнулась через силу:

– «Умирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела». Помните, Зиночка, эту песню из советских времен?

– Помню, её мой папа любил напевать, – Зиночка вытерла платком покрасневшие глаза, – он фронтовик был.

– Вот и я как будто с фронта пришла.

– Вера Николаевна, вы молодец, дай Бог вам выздоровления!

«Есть у нас ещё дома дела…» – Вера Николаевна вновь вспомнила слова старой песни, только не было у неё теперь никаких дел дома, потому как и дома не было.

Не случилась война и бомбёжка вражескими войсками, не случился пожар и наводнение, не было землетрясения и любого другого несчастного случая, но случилось нечто худшее для пожилого человека – Егор, единственный сын, продал квартиру и уехал с женой и дочкой-школьницей в другую страну, а мать определил в дом престарелых.

Конечно, он предлагал Вере Николаевне поехать вместе, но… ох, уж это «но!», предлагал как-то неуверенно, не глядя матери в глаза, не говоря с жаром и интересом такие, например, слова:

«Всё будет хорошо, мы все постараемся, все вместе».

Ключевым в этой фразе было для Веры Николаевны слово «вместе».

Не услышала.

Невестка помалкивала, а внучке интересно – новая страна, новые друзья, новая жизнь.

А зачем Вере Николаевне эта новая жизнь?

Куда она денется от родных могил, где лежат муж, родители и старшая сестра, куда она от родных улиц, от дребезжащего звонка трамвая, трясущегося по рельсам, которые всё никак не отремонтируют, куда от этих бестолковых и любимых старых тополей с их надоедливым и долгожданным июньским пухом, куда от своей булочной и кассирши Зиночки, от родной церкви через дорогу куда? Получается, что некуда.

К тому же, не могла и не хотела Вера Николаевна быть обузой сыну и его семье, а после перелома, после операции и всего перенесённого ею, ходила она еле-еле, с трудом, через боль, да и вторая нога тоже беспокоила.

«Ничего, сынок, не волнуйся, я привыкну, в доме престарелых тоже люди живут».

Надо отдать должное, Егор выбрал не дом престарелых, а частный пансионат для пожилых людей – так теперь назывался новый дом Веры Николаевны, и это была не убогая, старая развалюха с дурными запахами, а современное, недавно построенное здание.

Но оттого, что всё в пансионате было новым, кровати и стулья, чашки и ложки, полотенца, коврики и даже цветы на окнах, от того, что всё было таким безукоризненным, чистым и сверкало как на параде, от ещё сохранившегося запаха недавнего ремонта – от всего этого на душе Веры Николаевны становилось жутко тоскливо.

Она вспоминала свою старую двухкомнатную квартиру на третьем этаже пятиэтажки, где жила долгие годы с мужем и сыном, а потом прибавилась невестка с внучкой.

Кто сейчас, после продажи там поселился?

От этих мыслей щемило сердце, пропадал сон, она мучилась и страдала, но воспоминания одолевали, не отпускали, и часто стал сниться покойный муж Николай.

Вот сидит он за столом во фланелевой рубашке в клетку и поношенных спортивных брюках, перед ним чашка чая, очки съехали на кончик носа, и он то и дело их поправляет, голова с седой шевелюрой склонилась над журналом по шахматам, а справа стоит доска с расставленными фигурами. Николай читает, отпивает глоток чая и переставляет шахматы.

«Сколько было книг и журналов по шахматам! Одно время даже выписывали, как назывался тот журнал… кажется, «64», – Вера Николаевна горестно вздохнула.

После недавней оттепели подморозило, лужи покрылись льдом, редкие снежинки падали медленно и плавно, но пойти погулять Вера Николаевна боялась. Ей казалось, что на улице очень скользко, хотя все дорожки в парке перед пансионатом были заботливо посыпаны песком.

Последнее время боли в ногах усилились, особенно по ночам, боли стали такими долгими и тянущими, что порой даже повернуться было трудно.

«Долгие боли, долгие ночи, большая луна в окне, а звёзд не видно, хотя нет, вот какая-то звёздочка движется… так это самолёт. Куда он летит? Как там Егорушка? Как внучка?»

Сын звонил Вере Николаевне один раз в неделю, говорил быстро, немного и обещал навестить летом.

«Буду ждать, вот уж и весна, считай, пришла», – печалилась она.

Чтобы как-то развеяться и походить, Вера Николаевна выходила погулять в довольно длинный и широкий коридор, заставленный на подоконниках красивыми цветами.

Она толкала перед собой ходунки, затем переставляла ноги – сперва аккуратно левую, потом потихоньку подтаскивала, волоча по полу, правую, где был перелом, снова толкала ходунки, переставляла левую, затем осторожно тянула правую, ходунки – левая – правая, ходунки…

Иногда вместе с ней по тому же коридору гулял пожилой мужчина приблизительно её возраста и тоже с ходунками.

Они интуитивно держались друг от друга на расстоянии, наверное, думали, что как-то неудобно передвигаться на ходунках рядом.

Потом они отдыхали в холле, Вера Николаевна смотрела что-нибудь по телевизору, а мужчина читал журнал «64 – Шахматное обозрение», рядом лежала шахматная доска с фигурами, которые он, поглядывая в журнал, время от времени переставлял.

Вера Николаевна улыбнулась, увидев этот журнал – вспомнила его правильное название.

Она хотела заговорить с шахматистом и не решалась.

Первого марта у Веры Николаевны был день рождения, и с самого утра она ждала звонка от сына, внучки или невестки, но звонка всё не было.

К вечеру от томительного ожидания и беспокойства разболелась голова, а в прооперированной ноге появились какие-то новые, скребущие боли.

Она решила погулять по коридору, передвигалась еле-еле, устала и остановилась у окна.

Стемнело, на улице зажглись фонари, освещая стройную аллею молодых ёлочек, идущую от здания к проходной, из которой вдруг вышел молодой мужчина в тёмной куртке и джинсах, похожий издали на Егора.

Вера Николаевна припала к стеклу, а сердце заныло: «Неужели?! Егорушка!»

– Поздравляю!

Вера Николаевна вздрогнула, не поняв, как это возможно – Егор на улице, а его голос… да, его голос звучит где-то рядом.

– Поздравляю!

Она оглянулась.

Рядом с ней стоял, опираясь на ходунки, шахматист.

– Сегодня первое марта, весна пришла. Вот захотел вас поздравить, – он приветливо улыбнулся, и видно хотел ещё что-то сказать, – я… – но запнулся, внимательно посмотрел в окно и перевёл взгляд на Веру Николаевну. – Сын приехал?

Вера Николаевна не ответила.

Она разволновалась, смахнула рукой набежавшие слёзы и, прижавшись к стеклу, продолжила напряжённо всматриваться в фигуру, которая постепенно приближалась…

И вскоре узнала одного из работников пансионата.

 

Смс-ка

Мобильный телефон сигналил о пришедшей смс-ке.

Сквозь сон Нина слышала, как ритмично бьётся об стол его корпус.

Вылезать из тёплого сна не хотелось, она тянула время, а телефон не успокаивался, продолжая настойчиво мигать световым сигналом.

Нина встала, на ярком экране высветилось:

«Буду завтра в десять на нашем месте. Егор».

Она прочитала ещё раз и ещё, потом плюхнулась на стул и некоторое время просто тупо сидела, никуда не глядя и ничего не видя, а потом до неё дошло…

И тревожная, поднявшаяся из глубины волна, навалилась на сердце, оно задрожало, а потом остановилось, словно кончился завод, и потемнело в глазах, но потихоньку, потихоньку отпустило.

Она прошла на кухню, включила чайник, который вскоре уютно зашумел, призывая к новому дню, разлившемуся за окном неспокойным, красным рассветом.

По радио передавали прогноз погоды и обещали славный осенний день.

«Завтра в десять. Если бы у меня было два свободных дня!»

В силу специфики своей работы поменяться сменами с напарницей было нетрудно, что Нина и сделала, позвонив подруге по работе.

Она задумчиво смотрела на телефон:

«Позвонить ему или послать смс-ку? Но сам Егор не позвонил».

Нина набрала одно слово: «Приду».

У неё были сутки до десяти часов завтрашнего дня.

В городском саду было пустынно и светло.

Опавшие листья вспыхивали, озаряясь багрово-золотым сиянием осеннего солнца, но гасли и грустно шептались о неизбежном.

Нина шла по тропинке, заваленной листьями, а где-то рядом, как в молодости, была танцплощадка.

Танцплощадка была заполнена так, что яблоку негде упасть, гремела музыка, всюду улыбки, шутки и озорной девичий смех. Нина с подругой впервые пришла на танцы, подружку закружил и не отпускал одноклассник, а она стояла в стороне. Неожиданно увидела высокого, симпатичного парня с длинными до плеч волосами и в клетчатой кепочке.

Она засмотрелась на эту кепочку, в голове мелькнуло:

«Вот бы пригласил!»

А он и пригласил, и будто специально для них зазвучала красивая, медленная музыка.

– Егор.

– Нина.

На следующий день он ждал её под большими часами у входа в городской сад.

«Говорят, скоро ремонт будут делать», – подумала Нина, поднимаясь по развалившимся ступенькам.

Она прошла по стёртому полу и остановилась в центре танцплощадки, невольно прислушиваясь к тому далёкому, что хотела услышать, но вокруг была тишина, лишь ветер в обнимку с листьями кружился в вечном осеннем блюзе.

Нина села на скамейку около танцплощадки, тотчас рядом засуетились воробьи, она достала из сумочки печенье, покрошила, воробьишки зачирикали, расхватывая крошки.

Подула холодным ветром осень, Нина встала, подняла воротник пальто и направилась к тому дому.

В тот вечер Егор сказал:

– Пойдём, я тебе квартиру покажу, новую.

– Как новую?

– Родители получили, мы в очереди долго стояли, уже обставили даже. Пойдём!

В квартире был полумрак, синие вечерние тени тянулись по полу, они прошли в комнату, сели на диван.

Егор обнял её, прижал к себе, их губы встретились, его руки обхватили всю её…

Сколько раз представляла себе Нина, как это произойдёт, и вот случилось, впервые для неё.

Их свидания теперь были наполнены нежностью, где бы они ни встречались – садились ли в кино на последний ряд и целовались так, что у неё распухали губы, или ехали в троллейбусе по вечернему городу никуда, так просто, просто чтобы быть вместе, чтобы говорить о чём-то, ни о чём и тихо смеяться, и молчать, взявшись за руки.

Где-то через полгода, когда они сдали экзамены и радовались зимним студенческим каникулам, Егор пригласил Нину домой познакомиться с родителями. За столом сидели Егор, его родители и она.

Нина стеснялась и волновалась ужасно, разговора не было. Почему-то его родители ни о чём её не спрашивали, ни о чём – где вы (или ты, всё равно) учитесь, на каком курсе, нравится? а почему? есть ли братья, сёстры, кто ваши родители… да что угодно, хоть про погоду или программу телепередач – ничего, гробовое молчание, будто родители Егора сидели с ней за столом по принуждению.

Чтобы потом сказать сыну «нет».

Она всё поняла.

Егор стал избегать встреч с ней, оправдывался неуверенно, опустив голову, не смотря ей в глаза – стыдно всё-таки, а потом исчез. Окончил институт через полгода и сразу уехал по распределению на край света.

Нина похудела, осунулась, побледнела, ходила подавленная и печальная, и ей всё слышался тот вопрос Егора, навсегда ставший для неё символом предательства:

– Ты поедешь со мной по распределению?

И свой простодушный, доверчивый ответ:

– С тобой хоть на край света.

Нина стояла, глядя на знакомые окна, во дворе дома, где семья Егора когда-то давно получила квартиру, и куда он привел её однажды вечером, а потом… потом была точка, большая и грязная, похожая на чёрную кляксу.

Она вытерла платком покрасневшие глаза:

«Что же ты, Егор? Ну как ты мог? Папа с мамой пальчиком тебе погрозили, как мальчику в детском саду, «ай-яй-яй, игрушку не дадим и в угол поставим, если не оставишь её». А за что? За что они так со мной? Подумаешь, твои родители профессора, а у меня мама воспитательница в детском саду, а папа шофёр скорой, ну и что? Что же вы сделали со мной… С нами…»

Они встретились через шесть лет после того памятного знакомства Нины с родителями Егора, знакомства, ставшего для их отношений катастрофой.

К тому времени Нина жила одна в маленькой комнате коммунальной квартиры.

К приезду Егора она испекла пирог, купила бутылку сухого вина, недорогого, да и не разбиралась она в винах совсем. Егор был у неё весь день и всю ночь, к пирогу они чуть притронулись, а вино даже не открыли.

Утром пошли в церковь, расположенную неподалеку.

Служба закончилась, Нина купила свечи, поставила их Богородице и Спасителю.

В церкви было тихо и торжественно, с иконостаса смотрели строгие лики святых, а на аналое лежал Крест и раскрытое Евангелие, Нина подошла и посмотрела, на какой странице оно открыто.

Потом, спустя века и годы, она всё читала эту открытую в прошлом страницу, всё искала в ней какой-то знак и особый смысл, предназначенный только ей и Егору.

До места встречи нужно было ехать на автобусе, Нина вышла за три остановки и пошла по оживленной улице. Город проснулся, сияли витрины, светилась огнями реклама, толпились в пробках машины, и спешили прохожие.

Неожиданно она остановилась – тревога и мучительное, скребущее душу и не дающее покоя терзание, сменились новым чувством. Она стояла среди летящей толпы, которая разбивалась об неё, растекаясь потоками и ручьями, стояла, ничего не замечая и понимая с каждой секундой всё яснее: прошлую любовь не вернуть, она уже случилась, она была, и она прожита.

«Мы не виделись после последней встречи… дочке десять, значит, десять лет и девять месяцев, и ни разу, ни разу за всё время он не позвонил, не написал и не приехал».

Перед её глазами встал весь вчерашний день: городской парк и часы у входа, старая танцплощадка, та квартира и неприступные родители Егора, и она, стоящая во дворе его дома. Она словно прожила свою любовь ещё раз, воспоминания были исчерпаны, и сегодня образ Егора, её любовь к нему остались в прошлом, и завтра его не было.

До заветного места осталось пять минут ходьбы, на перекрёстке потух красный, мигнул жёлтый, и загорелся зелёный свет. Она перешла улицу, села в автобус и поехала домой.

 

Старинная вазочка

Вазочка стояла на подоконнике, и когда дверь на кухню была открыта, то каждый, входящий в квартиру, первым делом видел на окне её стройный силуэт на фоне изменчивого неба.

Она была небольшой, ростом чуть выше обычного стакана, если мерить кухонными мерками, поэтому дома говорили не ваза, а вазочка, но кто знает, в каких единицах оценить красоту и привязанность даже к такой малой вещице.

Алине шёл седьмой год, и она, сколько помнила себя, столько помнила и вазочку, которая раньше стояла за стеклом, в буфете, на самом видном месте.

Мама Алины рассказывала, что вазочка досталась ей от бабушки, а той от другой бабушки, и та, последняя бабушка, у которой оказалась чудесная вазочка, она таяла в глубине веков, как льдинка от вечного солнца.

Вазочка, стоящая на круглом, изящном основании, снизу была тоньше, затем постепенно расширялась к отверстию, обрамлённому волнами дугообразных фестонов с тоненькой, золотой каймой.

Она была сделана из тончайшего белоснежного фарфора, и если бы ничего более на ней не было, то и тогда она была бы идеалом гармонии и красоты.

Но далёкий, одарённый художник нарисовал на вазочке очаровательную красавицу.

Она была изображена по пояс, в свободной голубой блузке, с рассыпавшимися по плечам русыми волосами, с какой-то отстранённой, загадочной и одновременно невозможно притягательной улыбкой.

На вазочку хотелось смотреть и смотреть, и, вероятно, место её было не на кухонном подоконнике, а где-нибудь в шкафу краеведческого музея небольшого провинциального городка.

Стол на кухне стоял рядом с окном, и Алина, завтракая, обедая или ужиная, всегда любовалась красавицей на вазочке, разговаривала с ней, рассказывала новости и в конце концов решила, что перед ней не прекрасная незнакомка, а, без сомнения, её родная пра-пра-пра-…бабушка.

С тех пор, как мама поместила вазочку на подоконник, она стала ставить в неё цветы – крохотные незабудки, ярко-синие, с жёлтым глазком посередине, или подснежники, голубые как весеннее небо, или веточку сирени, где мама всё искала счастливые цветки с пятью лепестками, и, когда находила, радовалась как девочка, на что Алина всегда удивлялась:

«Мамочка, да вот же ещё и ещё…»

Но это было неважно, потому что мама всегда успокаивалась на одном счастливом цветке, какая странная, однако, мама.

Белая роза… она, в изысканно-тонком, фарфорово-белоснежном сиянии казалась невыразимым волшебством, от которого ну просто глаз не отвести.

«Потому что нельзя быть красивой такой», – пела мама, глядя на эту неземную красоту. Алина подпевала, иногда, впрочем, спрашивая: «Почему нельзя?»

А мама в ответ улыбалась и всегда так же загадочно, как очаровательная красавица.

Сейчас была зима, в вазе стояла ветка рябины, с засохшей гроздью красновато-оранжевых ягод, и несколько веточек полыни, со съёжившимися желтоватыми комочками соцветий, хранившими в память о лете изумительный, горьковатый и терпкий запах.

Иногда, любуясь вазой, Алина брала её в руки.

Вот и в этот раз она взяла вазочку и хотела было поставить её на стол, чтобы срисовать в альбом, но она вдруг выскользнула, словно выпорхнула из рук, и упала.

Но упала не на пол, а на стол и треснула.

Тоненькая, как порез, трещина потянулась от отверстия к середине и остановилась, не дойдя до основания.

Алина пришла в ужас.

Что сказать маме? Как она расстроится!

Взгляд Алины упал на коробку с пластилином, лежащую на полке.

И неожиданная мысль родилась в её догадливой головке: замазать края трещины пластилином и слепить, соединить их потом.

Она открыла коробку, выбрала подходящие цвета и стала замазывать трещину пластилином того цвета, который лучше всего подходил по рисунку.

Пластилиновый шов прошёл по волосам, коснулся лба и щеки красавицы, задел рукав её голубой блузки.

Вот и всё. Ваза была целая, а шов почти не заметен.

Поставив в неё веточки рябины и полыни, Алина, кажется, успокоилась.

Пришла весна.

Потеплело, закапала с крыш капель, потекли весёлые ручейки, снег осел, потемнел, стал рыхлый, ноздреватый и почти исчез.

На проталинах, в парке рядом с домом, как весенние брызги голубого неба, рассыпались подснежники.

Мама с Алиной принесли домой крохотный букетик первых весенних цветов, и, наполнив кувшин водой, мама стала переливать воду из него в вазу.

И тут случилось непредвиденное: вазочка треснула и раскололась на две части, а вода залила подоконник.

Мама взяла в руки осколки, намазанные по разбитым краям разноцветным пластилином, и внимательно посмотрела на Алину.

А та прижалась к ней и заплакала:

– Мамочка, я хотела… Я хотела раньше…

– Раньше сказать о разбитой вазе?

– Да, – всхлипывала Алина.

– Я знаю, дочка. Ты с того самого дня, когда разбила вазу и замазала её пластилином, хотела рассказать мне обо всём.

– Ты разве знала?

– Знала.

– А почему…

– Мне хотелось узнать, как долго ты будешь скрывать свой поступок.

Алина заплакала ещё громче.

Мама ласково гладила её по голове:

– Не страшно, что ты разбила вазу, ведь это произошло случайно, страшно, что ты молчала. И сама, между прочим, мучилась из-за этого. Тебе же было неприятно и стыдно, верно?

– Верно, – Алина обняла маму.

– Мне кажется, ты всё поняла. А вазочку мы заклеим хорошим клеем, и будет незаметно. Правда, воду в неё наливать будет уже нельзя, но ничего, в ней будут стоять теперь букеты из засушенных цветов.

В конце лета в вазе появились веточки клёна с жёлтыми резными листьями, они напоминали о школе.

Алина собирала портфель для первого класса.

За её сборами наблюдала красавица со старинной вазочки, она смотрела задумчиво и мудро, а на её нестареющем лице блуждала загадочная улыбка.

Мама закрыла тетрадь, она дописала последнее предложение в рассказе о дочке.

Она задумалась, потом взглянула в висящее напротив зеркало и вдруг… вдруг увидела в нём ту неповторимую, живущую века улыбку, ту самую.

 

Предисловие

Я люблю дожди, я люблю любые дожди.

Весенний, смывающий старый, залежавшийся снег, смывающий накопившуюся за долгую зиму грязь и пыль.

И как же мы все ждём этого очищающего, весеннего дождя!

Он становится праздником Омовения.

Люблю летние, солнечные, ласковые дожди, после которых рассыпается на небе радуга, и растут в лесу грибы.

Люблю грустные, долгие осенние дожди.

Они шелестят опавшими листьями, они шепчут мне:

«Не печалься, всё проходит, а я погрущу вместе с тобой».

Дожди…

Они такие разные, я разговариваю с ними, мы понимаем друг друга, и каждый дождь рассказывает мне свою, неповторимую историю.

 

Клубничный дождь

Весь день парило.

Знойный воздух застыл и замер, сонный, как муха, монотонное жужжание которой на окне Олег слышал весь сегодняшний день.

Он что-то делал, читал, говорил по телефону, но лень одолевала страшная, и хотелось просто валяться на диване, просто валяться, не думая ни о чём, забыв все дела и заботы, улетевшие куда-то в бесконечность в этот необычно жаркий июньский день.

Выйдя из дома, Олег сел на ступеньку крыльца.

Неподалёку, на дорожке, ведущей от дома к калитке, суетливо прыгала трясогузка, маленькая, серая птичка с длинным тонким клювом, а на бочке, до краёв наполненной водой, по-хозяйски устроилась быстроглазая ворона, она изредка наклонялась и пила воду, а потом сидела неподвижно, как статуэтка.

На грядке напротив крыльца расцвели и дивно пахли пионы, похожие на одетых в пышные белоснежные юбки балерин, заблудившихся в густой тёмно-зелёной листве.

После полудня небо потемнело, лёгкий ветерок пробежал по траве, кустам и деревьям, листья заволновались и затрепетали в предвкушении благодатного дождя.

«Надо бы клубнику собрать», – Олег посмотрел на собирающиеся тучи, зашёл в дом, взял миску и направился к грядкам.

И вскоре веранда небольшого дачного дома наполнилась душистым, сладким ароматом клубники; красивые, как на картинке, крупные, пунцово-красные ягоды лежали на столе.

Он попробовал одну, две…

До чего же вкусна ты, сладка ягода!

Сильный порыв ветра захлопнул дверь, закрутил в саду ветви сердито зашумевших деревьев, поднял пыль на дорожке. Вот упали первые капли, ещё, ещё, и хлынул ливень, звонкий, сильный, бьющий косыми струями по крыше, окнам, по грядкам, цветам и деревьям, превратившийся в сплошную водную пелену, стекающую из неведомых глубин.

Олег смотрел в окно на разыгравшуюся стихию.

Вдруг ему показалось, что к берёзе за забором прижимается чья-то фигура, а приглядевшись, увидел незнакомую, молодую женщину, пытающуюся хоть как-то укрыться от ливня.

Он накинул плащ, висящий у двери, схватил зонт и побежал к калитке.

– Заходите, переждите ливень в доме, – предложил он незнакомке, прикрывая её зонтом.

– Спасибо, – послышалось в ответ.

Она вся промокла.

Ещё бы, обрушился не дождь, а настоящий потоп!

– Вам надо переодеться, ваш сарафан насквозь, – Олег улыбнулся и, сняв с вешалки халат, протянул его незнакомке. – Одевайтесь, а я пока чай согрею.

Они сидели за столом и молчали, стараясь исподволь, незаметно рассмотреть друг друга.

Он – хозяин дома, сорокалетний, симпатичный мужчина, и она – тоненькая, утонувшая в его халате, сероглазая и такая милая.

«Сколько ей? Тридцать? Двадцать пять? Хорошенькая».

«Ему около сорока, не больше… интеллигентный».

Он прервал молчание:

– Олег.

– Оля.

– Оля, угощайтесь, берите клубнику, только что с грядки.

Она взяла, откусила аккуратно.

– Кажется, никогда не ела такой сладкой.

– Не стесняйтесь, берите ещё.

Олег встал из-за стола, налил в чашку горячего чая:

– Держите.

– Спасибо, – она встала, чтобы взять протянутую чашку, но неожиданно та выскользнула из рук и, упав на пол, со звоном разбилась. – Извините, я уберу.

Она хотела было наклониться и подобрать осколки, но он, взяв за локти, остановил её, они оказались так близко, что слышали дыхание друг друга.

Так и стояли, застыв, то ли на мгновение, то ли на вечность.

Она взмахнула ресницами и посмотрела глубоко и по-особенному, так, как умеют смотреть только женщины. Потом смущённо улыбнулась, а на губах – алый сок клубники.

Олег прижал её к себе, жадно впился в мягкие, сладкие губы, а она… она ответила.

Дурманящий аромат ягод заполнял веранду, и за окном стучал, шелестел и барабанил по крыше дождь, дождь, укрывший их от всех на свете.

– Сумасшедший дождь, – тихо смеялась она и добавляла, серьёзно глядя ему в глаза, – как и мы.

– Клубничный дождь, – улыбался он и целовал, целовал в губы.

Утром, когда Олег проснулся, Оли не было.

Всё также ползала по стеклу глупая полусонная муха, всё также жужжала и не улетала, на столе по-прежнему стояла миска с клубникой, и аромат её, кажется, стал сильнее.

Где же разбитая чашка?

Разбитой чашки нигде не было, как не было и ни одного осколка от неё.

«А Оля? Приснилась?»

Он растерянно оглянулся, задумчиво постоял посреди веранды, словно хотел услышать что-то, потом вышел в сад.

Дождь прекратился недавно, было тепло и тихо, природа отдыхала от прошедшего бурного ливня.

Ослепительно белые облака, распахнув свои объятия, неслись по светлому небу, а на клубнике драгоценными алмазами искрились капельки дождя.

 

Солнечный дождь

– Привет!

– Привет!

– Я прочитал твои последние рассказы на сайте. Молодец, хорошо пишешь.

– А я твои прочитала недавно, там же, ты тоже молодец.

– Ты стала писать лучше, мне кажется.

– Как понять «лучше»?

– Ну, то есть, предложения стали…

– Стали длиннее.

– Да, за счёт появившихся сравнений, метафор, причастных и…

– И деепричастных оборотов, а-ха-ха-ха…

– Не смейся, я серьёзно. Честно, мне реально понравился твой последний рассказ, только конец слишком грустный.

– Не поняла, ты считаешь, что свадьба – это грустное событие в жизни человека?

– Свадьба? Там же кораблекрушение в этом… забыл… в Адриатическом море.

– Какое кораблекрушение! Я воды боюсь, плохо плаваю, и при одной мысли о кораблекрушении мне становится плохо. А вы… вы кто?

– Я?

– Вы не один?!

– Один.

– И кто вы?

– А вы?

– Юля.

– Юлий.

– Какое редкое у вас имя.

– И схожее с вашим. Так значит мы оба, и вы, и я ошиблись с адресами смс-ок. Вообще-то, я хотел поговорить с девушкой по имени…

– Не важно, а поговорили со мной. Вы учитесь или работаете, Юлий?

– Второй год после интернатуры работаю в больнице.

– Вот как интересно, а я первый год после интернатуры и тоже в больнице. Осталось узнать, в какой именно. Я в…

– Надо же, и я там же. Знаете, Юля, давайте на «ты».

– Хорошо.

– Что если нам встретиться во вторник после утренней конференции? На минутку, просто познакомиться по-человечески, а не по смс-кам.

– А как мы узнаем друг друга – все в белых халатах? Ой, забыла, я же в понедельник дежурю по приёмному и во вторник утром буду докладывать на конференции. Вот ты и увидишь меня, Юлий.

– Договорились.

– Ты представляешь, не был на утренней конференции, срочно вызвали в хирургию на консультацию. Хочется увидеть тебя в больнице, вот прямо завтра и увидеть.

– Я до двенадцати буду занята. У нас в отделении профессорский обход, потом разбор тяжёлых больных, это надолго. Потом… Потом я буду в библиотеке.

– Тогда в библиотеке в 13 часов завтра.

– Не смогла прийти, Юлий: в мою палату поступил новый больной, ты понимаешь.

– Зови меня Юлик.

– Хорошо.

– Юля, предлагаю встретиться, как встречаются все нормальные люди, вне больницы. Говори где.

– Перед входом в Центральный парк, под часами. Как в кино!

– И перед нами снова «неразрешимый» вопрос: как мы узнаем друг друга?

– Юлик, ты возьми в руки что-нибудь.

– Цветы.

– Ой, нет, нет, только не розы.

– Тогда эти, как их… орхидеи.

– Извини, Юлик, терпеть не могу орхидеи. Подруга была в Таиланде, говорит, что там они растут везде, даже на голой, бетонной стене, и даже асфальт разрывают. Представляешь, какой энергией и какой дикой приспособляемостью обладают эти цветы, на вид такие красивые.

– Так это же здорово!

– Как сказать, мне милее наши ромашки и колокольчики.

– Тогда… я не знаю. Может быть, журнал в руки взять?

– Придумала! Ты возьми глобус, маленький глобус и держи его в руках. Я обожаю рассматривать глобусы.

– Ну… ну ладно, договорились.

В назначенный день и час, под большими часами у входа в Центральный городской парк стояла худенькая девушка в белой блузке и потёртых, светло-голубых джинсах, обтягивающих её стройную фигурку, ей навстречу приближался широкоплечий парень, тоже в светлых джинсах и белой рубашке, и даже их имена были похожи – Юля и Юлий.

В руках он нёс большой глобус, нёс, не обращая внимания на удивлённые взгляды прохожих, глядя только вперёд, на неё, ту, которую он не мог не узнать.

Он приблизился и протянул глобус так, как будто протянул и подарил ей весь земной шар.

И тут неожиданно из-за набежавшей тучки посыпался солнечный дождь, дождь и солнце проливались на глобус, на моря и океаны, на пустыни, пески и леса, на горы и водопады, солнечный дождь падал века и мгновения, падал на города, страны и на людей, делая всех счастливее.

А Юля и Юлий, молодые, красивые, держались двумя руками за глобус, за маленькую, уютную планету, затерянную среди миров, и улыбались, и улыбались.

 

Грибной дождь

Сегодня стояла невыносимая жара.

Мы, я и мой двоюродный брат Игорь, почти весь день сидели дома, где было прохладно.

Игорьку четыре года, он маленький, и мама поручила мне развлекать его.

– Игорёк, – спросил я, – будем лепить из пластилина рыбку?

– Будем! – глаза Игорька загорелись, ему так интересно!

Я достал коробку с пластилином, и мы сели за стол у окна.

Пластилин был старый, жёсткий, приходилось отламывать от больших, разноцветных кусков маленькие комочки и долго катать их по столу, чтобы они размягчились и стали удобными для лепки.

Рыбку мы поместили на гребень волны, которую вылепили из синего пластилина, а сама рыбка была оранжевая, с голубыми глазами и разноцветным, длинным хвостом.

Бабушка, увидев её, воскликнула:

– Какой красивый попугайчик!

А Игорёк обиделся:

– Это рыбка. Золотая.

– Я и говорю, вылитая золотая рыбка, – спохватилась бабушка. – А вы, ребятки, шли бы на улицу, хватит уж дома-то сидеть. Кажется, жара немного спала.

Мы поставили нашу золотую рыбку с разноцветным петушиным хвостом на подоконник, потом вышли и сели на крыльце.

Откуда-то из-под дома сразу вылезла Муська, она там часто прячется от жары.

Муська подошла к Игорьку, легла около его ног, а потом перевернулась на спину, подставив живот, мол, гладь меня.

Лежит на спине, передние лапки сложила, а задние вытянула, и между ними хвост пушистый туда-сюда, туда-сюда, как маятник, и мурчит ещё.

Игорёк её гладит, смеётся и передразнивает:

– Мур, мур, мур!

И она в ответ:

– Му-урр, му-урр, му-урр…

Пока мы играли с Муськой, на небе появились облака, но солнце светило по-прежнему.

И вдруг кап, кап, кап… Капли дождя редкие и странно тёплые, потом чаще, чаще, но дождинки мелкие, как бисер, из которого девчонки в нашем классе на уроках труда украшения делают, красивые вообще-то, разные цветочки, колечки, грибочки.

Только я вспомнил о грибочках из бисера, как услышал:

– Грибной дождик, ребятки, пошёл!

Смотрю, бабушка стоит под дождём, руки протянула ладонями вверх, словно хочет удержать каждую дождинку.

Мы с Игорьком спустились с крыльца и стали бегать под дождём, а он, этот дождик грибной, такой ласковый и тёплый, и по крыше он не стучит громко, а будто шепчет мне что-то на ухо.

– Бабушка, почему дождь назвали грибным?

– Потому что после такого дождя грибы хорошо растут. Вот мы завтра и пойдём по грибы, ладно?

– Ладно! – смеётся Игорёк и тоже подставляет под дождь ладошки.

Пахнет свежестью, влажной землёй и травой, и как будто пахнет грибами.

– Радуга! – воскликнул Игорёк.

– Радуга-дуга! – повторяю я.

На небе, сначала незаметно, как лёгкая акварель, а потом всё яснее и ярче вспыхивает и протягивается коромыслом семицветная радуга.

Я вспоминаю папины слова о радуге: «Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны».

И громко повторяю эту фразу, выделяя каждое слово:

– Каждый-охотник-желает-знать-где-сидят-фазаны.

– Причём здесь фазаны? – удивляется бабушка.

Игорёк тоже не понимает, повторяет незнакомое слово «фазаны», а я объясняю:

– Это цвета, это семь цветов в таком порядке расположены в радуге: красный-оранжевый-жёлтый-зелёный-голубой-синий-фиолетовый. Поняли?

Бабушка смотрит на меня с любовью, а Игорёк – восхищённо.

Мне так радостно, что хочется подпрыгнуть до неба и побежать по семицветной, как волшебный цветик-семицветик, радуге!

– Игорёк, побежали по радуге!

– Побежали!

На небе танцуют, взявшись за руки, кудрявые облака, светит солнце, и идёт дождь, неожиданный, солнечный, грибной.

 

Осенний дождь

В собесе Наталье Николаевне предложили путёвку в подмосковный санаторий.

Октябрь, не сезон, непогода, дожди, но она, недолго думая, согласилась.

А ещё домашние:

– Бабушка, езжай, отдохни, мы тут сами.

«Ну так что же, сами, так сами», – решила Наталья Николаевна.

Через неделю она гуляла в заброшенном, живописном парке, окружавшем несколько старинных зданий с колоннами – на месте санатория когда-то давно была дворянская усадьба.

За парком начинались чахлые перелески, потом поля, за которыми, на горизонте тянулась тёмная, зубчатая кромка леса.

Наталья Николаевна дальше парка не ходила, она с молодости плохо ориентировалась в лесу, да и леса боялась.

А тут ещё опята рядом, в парке, одни говорили осенние, другие зимние, но до того много! – на пнях, на стволах замшелых елей и берёз, а больше на земле, среди пожухлых, пряно пахнувших, опавших листьев.

Отдыхающие, с разрешения администрации санатория, собранные грибы слегка отваривали для уменьшения объёма и, остудив, раскладывали по пакетам и хранили в морозильнике, радуясь постепенно растущему грибному запасу к зиме.

Было свежо и прохладно, но после обеда небо туманилось, становясь серым и белёсым, как застиранная простыня, и почти ежедневно, часто вплоть до самого утра, шёл дождь, задумчивый, безропотный и беспросветно грустный.

По вечерам народ тянулся в клуб – то приедут певцы с русскими романсами, то вдохновят, бренча струнами гитар, барды, и защемит сердце, и вспомнится «милая моя, солнышко лесное», или пройдут незатейливые выставки, на которые привезут расписные палехские подносы или очаровательные шкатулки из Федоскино, или павлово-посадские платки несказанной красоты, не купить которые просто невозможно.

Каждый день, с восьми до десяти вечера в санатории были танцы.

И отдыхающие, утомлённые затянувшимися дождями, спешили в клуб, все – и желающие потанцевать, подвигаться, и те, кто, отсиживаясь в стороне, хотел послушать музыку, посмотреть на других или просто поболтать о чём-либо более приятном, чем болячки.

Опытная администрация, учитывая немолодой возраст отдыхающих, крутила в основном ретро – советскую эстраду.

Наталья Николаевна под заводную, быструю музыку вставала в общий круг вместе со всеми и танцевала простенько.

В остальное время она сидела и слушала старые песни, с удовольствием негромко подпевая известным исполнителям.

Она облюбовала для себя уголок зала справа от входной двери, вдали от эстрады, здесь и музыка гремела потише, и было не так душно, да и танцующих здесь не было.

Не было, за исключением одного.

Он появился через день после того, как Наталья Николаевна впервые пришла в клуб.

Это был мужчина лет шестидесяти, маленького роста, с приятным, добрым лицом и взлохмаченными седыми волосами.

Одетый в клетчатую рубашку и тёмные брюки с подтяжками, он был пухленький и круглый, и был похож на Карлсона из детской книжки, только на взрослого, вернее, на постаревшего Карлсона.

Танцевал он самозабвенно, с каким-то весёлым азартом и невозмутимым выражением лица, один, в стороне, и только быстрые танцы, а все медленные пропускал, отсиживаясь в закутке.

Женщин, желающих пригласить его на белый танец, было много, но всем он вежливо отказывал.

Он ни с кем не разговаривал и не общался, но появлялся каждый вечер, продолжая свой одинокий танец.

«Почему он так странно себя ведёт? – думала Наталья Николаевна, наблюдая за мужчиной. Она назвала его про себя «одинокий танцор». – Вспоминает что-то? Кого-то? Или хочет забыться и расслабиться вот так, в танце, под старую, знакомую мелодию, но один, почему-то принципиально один».

В тот день с утра зарядил тоскливый, мелкий как бисер дождь, но после обеда, словно извиняясь за унылую монотонность, он прекратился, и между разорвавшимися тучами выглянуло робкое солнце, осветив всё вокруг неярким, осенним светом.

Наталья Николаевна, прогуливаясь, проходила мимо соседнего корпуса, вдруг дверь отворилась, и появился «одинокий танцор».

Под руку с ним шла, точнее, еле передвигалась, с трудом волоча по асфальту правую ногу, чрезвычайно худая женщина в берете и сером пальто, висевшем на ней как мешок, настолько велико оно было.

Её лицо было бледным и измождённым, с тёмными кругами вокруг глаз, но сами глаза, живые и ясные, вспыхнули, увидев Наталью Николаевну, и женщина улыбнулась.

И от этой, подаренной ей, застенчивой улыбки, схожей со слабым, солнечным лучом, пробившимся в глухое ненастье сквозь тучи, сердце Натальи Николаевны сжалось и заныло.

Она хотела было помочь мужчине и подхватить больную с другой стороны, а в том, что бедная женщина тяжело больна, сомнений не было, но «одинокий танцор» посмотрел на Наталью Николаевну и смущённо, и так выразительно, что она остановилась.

Пара медленно подошла к скамейке, стоящей недалеко от входа в корпус, и бережно, очень бережно, мужчина помог бедной женщине сесть.

«Почему она не в инвалидной коляске?» – удивилась Наталья Николаевна.

Удостоверившись, что её помощь не требуется, она продолжила прогулку.

«Сколько ей лет? Сейчас из-за болезни трудно сказать, но скорее всего, они ровесники, и она – жена «одинокого танцора», – рассуждала про себя Наталья Николаевна. – Так вот почему он танцевал один, а она… она отпускала. Боже мой, как грустно!»

В последующие два дня после этой встречи «одинокий танцор» не появился в клубе, но гуляя под вечер по главной аллее, засаженной молодыми берёзками, Наталья Николаевна увидела его.

Он толкал перед собой инвалидную коляску, в которой сидела больная жена, заботливо укутанная тёплым одеялом.

А ещё через день Наталья Николаевна увидела скорую, стоящую у распахнутой двери соседнего корпуса, из которой на носилках выносили кого-то, с головой покрытого белой простынёй.

Рядом, опустив голову, шёл «одинокий танцор».

Нахлынувшая волна печали заставила Наталью Николаевну остановиться.

Она вспомнила ту недавнюю, тёплую и чуть смущённую улыбку больной женщины, адресованную ей, и также, как тогда, свинцовый обруч сковал сердце.

Наталья Николаевна достала из кармана пальто лекарство, положила под язык маленькую, сладковатую таблетку и прислонилась к раскидистой, высокой иве, склонившей к земле оголённые, мокрые ветви.

Мимо неё, прервав разговор, прошли две женщины с корзинами, полными грибов, пробежал, подпрыгивая на одной ножке, весёлый озорной мальчуган, прошлёпала старушка в заношенном плаще и допотопных резиновых галошах, проплыли, держась вместе за один зонт, парень с девушкой.

Наталья Николаевна смотрела вслед скорой, медленно отъезжающей по тёмному, блестящему асфальту дороги.

Моросил и шептал что-то бесконечно грустное долгий, осенний дождь.

 

Ледяной дождь

– Договорились? – голос в трубке звучал умоляюще. – Светик, ведь интересно будет! Представляешь, Москва-река во льду, теплоход у берега…

– Подруга моя дорогая, что я там забыла? Никого не знаю, в этих самых речных круизах, как ты, не была, говорить мне не с кем и не о чем, понимаешь?

– Понимаю. Ничего, других послушаешь. Светик, жаль мне, если билет пропадёт, ну кто знал, что я под самый Новый год так разболеюсь.

– Вот, вот, а мне зачем эта встреча с незнакомыми людьми?

– Там концерт будет, самодеятельный правда, потом стол с угощениями, потом конкурсы, танцы, Дед Мороз со Снегурочкой…

– Анюта, уступаю тебе только потому, что ты больна, – со вздохом согласилась Света.

На теплоходе, стоящем у берега Москвы-реки на Северном Речном вокзале и превратившимся в оригинальный ресторан, собирались старые знакомые – участники речных круизов по Волге, Оке, Каме, по Ладожскому и Онежскому озёрам, по водохранилищам, шлюзам и каналам, вплоть до Беломорканала и Соловков.

Многие из них не один раз путешествовали по нашим рекам и озёрам, им было что вспомнить и о чём поговорить.

Была суббота, 25 декабря 2010-го года, три часа дня, когда Света вышла из метро Речной вокзал, и до берега Москвы-реки, где стоял теплоход-ресторан, было минут двадцать-тридцать ходьбы.

Надо было пересечь площадь у метро с многочисленными остановками автобусов и маршруток, пройти зону кафешек и маленьких магазинчиков, пересечь парк Дружбы, перейти по подземному переходу Ленинградское шоссе и оказаться в парке Северного Речного вокзала.

В парке, напротив здания вокзала, монументального, построенного в стиле сталинский ампир, похожего на огромный, величественный корабль с высоким шпилем, венчающимся пятиконечной звездой, здесь, в парке, был залит каток, играла музыка, были развешены флажки, шары и гирлянды, и стояла, украшенная игрушками, сияющая разноцветными огнями, ёлка.

Народа на катке, несмотря на субботний день, было немного: родители с маленькими детьми, школьники, у которых начались каникулы, и влюблённые – они катались, взявшись за руки.

Набережная Москвы-реки была ярко освещена, около входа на теплоход-ресторан стояли две большие ёлки, к одной из них прислонился Дед Мороз, а к другой – большой улыбающийся Снеговик.

Света посмотрела на часы – дорога от метро заняла двадцать минут.

– Проходите, пожалуйста, ждём, – вежливо сказал охранник, посмотрев пригласительный билет Светы.

Она сняла пальто и прошла в зал, где стояла новогодняя ёлка, играла приятная, негромкая музыка, и где столы, составленные буквой «П», были заставлены всевозможными угощениями и шампанским.

Света пришла последней, села на отведённое ей место, огляделась.

Прощание со старым и встреча, пусть предварительная, нового года началась.

Ведущий вечера предложил:

– Пусть каждый из нас произнесёт тост за самый запоминающийся, на его взгляд, момент одного из речных круизов, в которые он ходил.

Вспоминали разное: икону Всемилостивого Спаса в Тутаеве, старинные монастыри, похожие на белых лебедей, розовый туман ранним утром, стелющийся по голубой палубе, майский хор лягушек и пение соловьёв в черёмуховых рощах по берегам Оки, а поля незабудок в Плёсе! а Мышкин! а Ярославль и Казань! и монумент «Родина-мать зовёт!» на Мамаевом кургане, и маленький уютный Городец, с высокого берега которого открывался вид, точь-в-точь как на картине Левитана «Над вечным покоем», и затонувшая колокольня в Калязине… и те облака под Угличем, ты помнишь?

Света слушала и слушала.

И тут её «добили» окончательно – встал немолодой мужчина и негромко произнёс:

– В первом круизе я ходил на Валаам, и когда мы подошли к Ладожскому озеру, то по громкому радио нам сказали, чтобы все туристы вышли на палубы.

Была середина сентября, тёплый осенний вечер, и необыкновенный, переливающийся, оранжево-красный закат.

После многочисленных узких шлюзов и каналов мы вышли на простор Ладожского озера, простор без границ, как океан, и в далёком далеке, на границе земли и неба, постепенно исчезало и проваливалось куда-то воспалённое красное солнце, и вся вода была окрашена в цвета неба, стояла тишина… и вдруг громко, торжественно и проникновенно зазвучал Первый концерт Чайковского… Не забыть.

Потом были песни под гитару, танцы, весёлые конкурсы и хороводы, и, конечно, увлекательный разговор о путешествиях. Было шумно, весело и хорошо.

Несколько раз Света выходила на палубу, мороз был градусов семь, не больше, но около шести вечера пошёл и запорошил палубу снег, странный, похожий на дождь.

А позже, около восьми, она увидела, что всё, буквально всё вокруг обледенело.

По сверкающему льду Москвы-реки растекался, переливаясь, свет фонарей на берегу, и это было бесподобно.

«Как хорошо, что я пришла!» – радовалась Света.

Когда собирались домой, она отказалась от предложений подвезти до дома или хотя бы до метро, мол, спасибо, дойду сама, здесь недалеко, прогуляюсь, и такси она не вызвала.

Но, сойдя с теплохода на набережную, Света обомлела – вокруг был самый настоящий и жуткий каток.

Идти по льду было просто невозможно, ну если только ползти, идти можно было лишь по обочинам, там, где был снег. Снега за последние дни намело достаточно, но весь он сейчас был покрыт сплошным, толстым и прочным слоем льда, который нужно было пробить, чтобы идти, и по-другому никак.

До Ленинградского шоссе Света дошла за сорок минут и невозможно устала.

Ступеньки подземного перехода были такими скользкими, что по ним проще было съехать вниз, как с горки.

Оставалось пройти парк Дружбы, потом островок кафешек, а там и спасительное метро недалеко. Было около десяти вечера.

Она шла, проваливаясь и падая, по чужим следам в снегу или пробивала свои следы сквозь крепкий слой льда, шла, цепляясь то за кусты, то за ветки нереально красивых, застывших, как ледяные скульптуры, деревьев.

«Как в царстве Снежной Королевы», – мелькнуло в голове.

Она добралась до кафешки, единственной, в которой горел свет, и откуда слышались приглушённые голоса.

Держась за стенку строения, она продвигалась вперёд.

«Скоро, уже совсем скоро метро».

И тут, недалеко от дверей кафешки, задвигался какой-то тёмный комочек.

Света хотела пройти мимо, не поняла сначала, подумала, что пакет кто-то выбросил.

А комочек пискнул.

Она наклонилась.

Это был щеночек, маленький, грязный, непонятного тёмного цвета, всклоченный, с забившимися в шерсть острыми льдинками.

Света прислонилась щекой к его мордочке – тёплый, а он глазки открыл.

«Боже мой, что с тобой делать?»

Постучалась.

Дверь открыл крупный, черноволосый, бородатый мужчина и, увидев Свету со щеночком в руках, оттолкнул её так, что она упала на лёд, но собачку не выронила.

Дверь захлопнулась, послышалась громкая брань.

Света сняла шарф, завернула щеночка, который и не пищал уже, расстегнула пальто, прижала кутёнка к груди и побрела к метро, до которого от теплохода добиралась почти два часа вместо прежних двадцати минут.

Домой она приехала около двенадцати ночи.

Вымыла щеночка, осмотрела его. На левой задней лапке была большая открытая кровоточащая рана и приличная припухлость. Обработала антисептиком, перевязала.

То ли щенок сам ударился обо что-то, то ли кто-то ударил его с размаху ногой?

Ни воды, ни молока кутёнок пить не стал.

Света дала ему обезболивающее, а когда послушала фонендоскопом лёгкие, то поняла – правосторонняя пневмония.

Хорошо, что дома на всякий случай, всегда были антибиотики в инъекциях – всё-таки врач, поэтому и уколола, и сделала всё необходимое.

Только потом занялась собой.

Ночь спала как убитая, а утром проснулась от того, что кто-то хрипел.

Не поняла вначале, может, снится всё-таки?

А когда встала и подошла к щеночку… Нет, он был жив, но…

Она быстро накинула пальто, помчалась в аптеку и докупила всё необходимое.

После обеда щеночек впервые попил воды и заснул, заснул тихо – хрипение уменьшилось, а к ночи проснулся и подполз к миске, мол дай поесть, спасительница моя.

Она дала ему корм, специальный, лечебный, для таких вот несчастных доходяг.

На следующий день они разглядывали друг друга, долго, внимательно, с любовью.

Кутёнок был дымчато-серого цвета породы дворянин, то есть дворняжка.

И так как нашла его Света в декабре, то назвала Дёма.

– Света, что с тобой? Звоню, звоню второй день, а ты не подходишь. Понравился вечер?

– Понравился. Спасибо, Анюта.

– Да ладно, не за что. В тот день прошёл уникальный ледяной дождь, все только о нём и говорят. Ты почему молчишь, не знаешь?

– Видела, что какой-то странный дождь прошёл, и да, потом жутко скользко было. А про ледяной дождь… между прочим, красиво звучит, нет, не слышала.

– Слушай, Светик, что-то голос твой мне не нравится. Хочешь, приеду?

– Ты же болеешь.

– Мне уже лучше, хочу тебя увидеть, и чтобы ты мне всё рассказала. Молчи. Еду.

Они сидели на кухне и пили чай, а потом Анюта рассматривала фотографии, сделанные Светой на вечере.

Дёмочка лежал на одеяле и не хрипел, но покалеченную лапку берёг и ходить не хотел, спал много, а в остальное время следил за Светой и волновался, поскуливал, когда она пропадала из его поля зрения.

Анюта включила радио.

– По данным «РИА Новости» слой льда, образовавшийся после «ледяного дождя» 25-26 декабря 2010 года, достигал два-три сантиметра. Только в Москве погибли и были повалены до пятидесяти тысяч деревьев. От «ледяного дождя» в Подмосковье серьёзно пострадала сеть проводного вещания – более двух тысяч километров линий связи. Ледяной дождь привёл к коллапсу в столичных аэропортах Шереметьево и Домодедово. С 26 по 29 декабря были задержаны сотни рейсов, заложниками ситуации стали более двадцати тысяч человек. По данным Росгидромета такое событие случается в среднем один раз в тридцать лет.

Дёмочка, отставив в сторону больную лапку, медленно подполз к Свете, прижался и положил голову на её ногу, а глазки блестят и всё, всё понимают.

Анюта, поглядев на него, вздохнула:

– Сказали, что больше ледяного дождя не будет, вроде бы погодная ситуация не способствует.

– Мы с Дёмой надеемся, – улыбнулась Света.

 

Дождь, невстреча, дождь

Чуть свет, затемно, Анна закрыла квартиру и спустилась во двор.

Было тихо и темно, осеннее утро слабым розоватым мерцанием пробивалось на горизонте сквозь тучи, укрывшие небо плотным покрывалом.

Неожиданно она поставила чемодан у дверей подъезда и села на него точно так, как минуту назад в квартире, перед уходом, по старой, всем известной привычке.

Она смотрела на свой, родной до последней пожухлой травинки двор, на покосившиеся сараи вдоль старого деревянного забора – никого, хоть бы кошка какая-нибудь мяукнула на прощание.

Тишина, предутренняя темнота и неизвестность.

Сквозь ночной город Анна пошла на вокзал, на проходящий поезд, стоящий в её маленьком городке пятнадцать минут, и надо было успеть, непременно успеть, ведь поезд повезёт её к Грише, к любимому мужу, которого она не видела уже больше года.

«Зачем я отпустила тебя, мой любимый?! Надо было и мне ехать с тобой, устроились бы как-нибудь! Маруся первое время пожила бы у дедушки с бабушкой».

Вспомнив о родителях, Анна споткнулась о камень и чуть было не упала.

«Как мама будет справляться с Марусей и парализованным отцом? Хорошо, что дочка подросла, всё-таки шесть лет, не избалована, многое понимает. Бабушкина помощница».

Анна шла и думала, что наготовила еды на целую неделю, а то и больше, и всё по пакетам разложила и в морозилку сунула – только достать и разогреть, и борща хватит на несколько дней.

«Надо будет только хлеб и молоко покупать, а там и я, – Анна улыбнулась, – да не одна, а с Гришей!»

Она шла и представляла, как муж войдёт в дом, увидит подросшую дочку, которая получилась ну вылитый папа, как подхватит её на руки и закружит по комнате:

«Ах, ты, моя красавица!»

А Маруся, прижавшись и обняв отца за шею, засмеётся, как звонкий колокольчик.

От таких тёплых мыслей Анна не шла, а летела, вот и привокзальная площадь.

Она встала под фонарём посмотреть время – добралась быстро, за сорок минут, не заметив как, и за это время ей не встретился ни один человек, ни один автобус, что и говорить – пять утра, самый сон у людей.

Билет до города Н., где она надеялась увидеть Гришу, лежал в кармане куртки, и до приезда поезда оставалось двадцать минут. Анна прошла на перрон, села на скамейку и стала ждать.

Было ветрено и по-осеннему зябко, сыро.

Ночью прошёл дождь, и в лужах на асфальте растекался мерцающий свет фонарей.

На привокзальную площадь въехал трактор с громыхающим прицепом, на котором синими буквами было написано: «Вода».

И вдруг он стал поливать всё вокруг, всё, мокрое от недавнего дождя, и это было грустно.

А сколько грусти было в тех изломанных годах, названных позже «лихие девяностые», когда закрывались предприятия, и многие мужчины, любящие отцы и мужья, вынуждены были уезжать на заработки.

Вначале они пристраивались где-нибудь поближе, чтобы чаще видеть семью, но большие города с заманчивыми возможностями манили.

И мужчины отрывались от семьи.

Так поступил и Гриша, хотя тянул долго, уговаривая Анну поехать вместе.

А она боялась оставлять пожилых родителей, особенно больного отца, всё надеялась:

«Скоро и мы с Марусей переберёмся, надо немного потерпеть».

В первый год Григорий приезжал часто, привозил подарки и выглядел уставшим, но радостным и от встречи с семьёй, и от того, что смог заработать.

Потом стал высылать деньги и писать короткие письма. Мобильные телефоны тогда были редкостью.

Затем письма сменились открытками с одной фразой: «Жив, здоров, не беспокойтесь», и на всех этих открытках были букеты цветов, как будто ко дню рождения или к 8 Марта. Анна, глядя на эти нарядные букеты, плакала.

В вагоне поезда она нашла своё место, тихо, чтобы не разбудить спящих пассажиров, поставила чемодан, сняла куртку, кроссовки, и как была – в джинсах и футболке, так и легла, накрывшись тонким, потрёпанным одеялом.

Уютно стучали колёса, с шумом проносились встречные поезда, мелькали фонари, платформы станций и алмазная россыпь огней незнакомых городов, исчезающих как вчерашний день, как перевёрнутая страница непрочитанной книги.

До города Н. предстояло ехать два дня.

Анна пыталась заснуть, последние дни были такие хлопотные и неожиданные.

И не просто неожиданные, а переполошившие всех в доме – пришла подруга и сказала, что в городе Н. видела Григория, который сказал, что приехал сюда недавно, всего два дня назад, и что работает на стройке самого крупного в городе торгового центра.

– Адрес узнала? Где он живёт? – с надеждой спросила Анна, весточек от мужа давно не было.

– Адрес… – подруга виновато вздохнула. – Да не печалься ты, он на самой большой стройке города, найдёшь.

И Анна, позаботившись о домашних, полетела стрелой: ах, скорее прошли бы эти несколько дней в дороге!

Сна не было ни в одном глазу.

На нижней полке напротив ворочалась старушка в тёмном платке, а на верхней похрапывал парень, он спал, положив руки под голову и сдвинув одеяло в проход так, что оно готово было вот-вот упасть.

Анна встала, поправила одеяло, села на своё место и стала глядеть в окно.

Город Н. был расположен значительно южнее небольшого северного городка, где жила Анна, поезд перемещался с севера на юг, и постепенно светлели тёмные, хвойные леса вдоль дороги, сменяясь смешанными, которые прерывались перелесками и зелёными ещё, несмотря на осень, полями.

Пассажиры просыпались, вставали, и проводница уже разносила чай в фирменных стаканах с подстаканниками, оставшимися теперь лишь в поездах.

Анна вытащила чемодан, достала приготовленные в дорогу бутерброды с сыром, пирожки с капустой да несколько варёных яиц.

Старушка напротив тоже проснулась и села за столик вместе с Анной:

– Доброе утро! Вера Семёновна, а вас как величать?

– Анна. Доброе утро!

С верхней полки слез парень, поздоровался с женщинами и, отказавшись от предложенного угощения, отправился в вагон-ресторан.

– Вера Семёновна, угощайтесь, пожалуйста, вот пирожки, вот бутерброды.

– Спасибо, милая. Сегодня среда, постный день, нельзя мне скоромное. У меня яблочки есть, хлебушек, а чай здесь возьму. Он в поездах особый, гляди какой подстаканник, разве дома попьём так! – старушка улыбнулась.

– И правда, сегодня среда, а я так закрутилась, что забыла.

– Ну тогда, если будешь среду постную соблюдать, так и пятницу тоже должна, знаешь ведь.

– Знаю. Отдам свою еду парню с верхней полки.

– Отдай, милая. Возьми, угостись моим яблочком.

– Спасибо. А вы берите пирожки, они печёные, с капустой.

– Вот и хорошо, будем завтракать.

– Говорят, ангелы в книге жизни ведут счёт постным средам и пятницам. Это так, Вера Семёновна?

– Я, милая, знаю одно, Он всё видит и всё знает. Посты нужны нам, а Ему наше послушание и смирение в радость.

На том и закончились богословские разговоры двух женщин.

Вера Семёновна была молчалива, читала Псалтирь, но больше дремала, и вся еда её была: хлеб, яблоки и чай.

Анна на остановках выходила, смотрела на пирожки, вареники, на разную вкуснятину, ничего не покупала, но на долгой остановке, последней перед городом Н., купила крупные душистые груши, такие жёлтые, словно само солнце просвечивало сквозь них.

До отхода поезда оставалось минут семь, Анна гуляла по перрону, и тут стеной – откуда только взялся! – хлынул ливень.

Его сильные, косые струи хлестали окна, вагоны, людей, стоящих на перроне, несчастных, мокрых коробейников, предлагающих своё угощение пассажирам.

Анна добежала до своего вагона, поднялась по ступенькам в тамбур и остановилась, чтобы отдышаться.

Глядя на ливень, она увидела бегущего по платформе мужчину с рюкзаком за плечами, в спортивном костюме и бейсболке, надвинутой на глаза.

Она не видела его лица, но отчего-то ей стало вдруг тревожно и беспокойно.

«Успел бы!» – подумала Анна.

Вскочив в поезд в последний момент, Григорий, тяжело дыша, прислонился к стенке тамбура.

– Ещё секунда и всё, – покачала головой проводница.

– Что всё? – переспросил он.

– Невстреча, вот что. Вы на перроне, а поезд уехал, не встретились. Но вам повезло.

Поезд тронулся.

– Показывайте ваш билет, – привычным тоном произнесла проводница и, посмотрев, спросила мягко. – Чаю хотите?

– Хочу! – отозвался Григорий.

– Хочу! – ответила Анна проводнице на её вопрос: «Чаю хотите?»

Она сидела напротив Веры Семёновны, дремавшей перед открытым Псалтирем.

Позвякивала ложечка в стакане, свирепствовал ливень за окном, где всё стало зыбко, хрупко и туманно.

Анна смотрела на стремительно летящий дождь и думала о Грише.

Никого, никого у неё не было после его отъезда, да и до встречи с ним – тоже никого, один он, единственный и любимый.

«Почему я не приехала к нему? Устроились бы как все, а дочку потом привезли, зато вместе».

Но тут же она вспоминала парализованного отца, уставшую мать, и мысли её текли уже совсем в другом направлении.

«Надо Марусю подготовить к школе, а сколько всего купить придётся: форму, учебники, портфель, обувь… Как же называется то лекарство, дорогое такое, которое выписал отцу невропатолог, сказал колоть надо, колоть лучше, чем таблетки. Ничего, я умею делать уколы, сами справимся, сами…»

Продолжался ливень, и мчался поезд.

Григорий сидел у окна и с удовольствием пил горячий чай. Ужасно хотелось есть.

– Кашу будешь? – неожиданно услышал он.

Перед ним стояла проводница.

– Я… я потом поем.

– Да нет у тебя никакой еды! Возьми вот, поешь каши, от завтрака осталась. В ресторане все сосиски ели да омлеты, а кашу никто не заказывал. Видишь, тебе приберегла, – и она протянула Григорию большую тарелку тёплой пшённой каши.

– Спасибо, я расплачусь.

– Да ладно тебе, ешь на здоровье. Есть во что переодеться? А то мокрый уж больно.

– Есть.

– Ну и хорошо, отдыхай.

От горячего, сладкого чая, от сытной каши Григорий захотел спать. Он переоделся в сухие вещи, лёг, укрылся одеялом и уснул мгновенно.

Под шум дождя ему снилось, что он ведёт дочку в первый класс, на ней белый нарядный фартук, тёмное, строгое платье и в руке букет астр, нежно-сиреневых, игольчатых, какие любит жена, а он, в хорошем костюме и светлой рубашке, несёт ранец, и дочка всё просит:

– Папа, дай я понесу!

– Подожди, успеешь ещё, – они смеются… только почему-то нет мамы, где она, Анна?

Он кричит во сне: «Аня, Аня!»

И слышит громкий голос проводницы:

– Город Н., выходим, пассажиры.

От голоса проводницы Григорий проснулся, встал и подошёл к окну.

Удаляясь от поезда, шла невысокая, хрупкая женщина под зонтом, он не видел её лица, на ней были джинсы и лёгкая куртка, а в руках чемодан.

«Таких чемоданов сейчас нет, откуда он у неё? Похож на мой, дембельский», – подумал Григорий.

Стучали колёса, стучал по окнам, стекая струйками воды, дождь.

 

Ледостав на Волге

Я шла вдоль знакомого берега и не могла понять, почему так непривычно, так особенно тихо вокруг.

Осенние листья опали.

Деревья, стесняясь своей обнажённости, застыли в немом безветрии.

Морозно, пустынно, светло и строго.

В тишине звонко стучал по седой осине дятел, он не замечал меня, занятый своим важным делом.

Впереди на дорожке стояла женщина, на её вытянутой ладони были семечки.

Синички садились на руку, схватывали лакомство и отлетали.

– Ци-ци-фи, ци-ци-фи, – щебетали они.

Уже стайка этих весёлых, желтогрудых птичек кружилась вокруг.

– А ты что смотришь? Чего ты ждёшь? – вдруг сказала женщина.

«Кому это она?» – подумала я и увидела, что вопрос обращен к синичке, одиноко и неподвижно стоящей на земле чуть вдали.

– Ну иди же, иди! – звала женщина.

Синичка взлетела, села на ладонь, но не сразу взяла семечку, а сперва постояла, посмотрела, будто благодарила, потом подхватила угощение и исчезла в воздухе.

Рядом суетились, ворковали голуби.

Две сороки спокойно сидели на высокой берёзе, красуясь, как фотомодели, торжественным, чёрно-белым оперением.

Я осторожно подошла ближе, чтобы сфотографировать. Нет, улетели!

И снова опустошающая тишина.

Наконец, я поняла, что не хватало звуков реки:

не слышно волн, торопливо набегающих на берег и смывающих ракушки, камешки, следы и замки из песка;

не слышно гудков барж, теплоходов, шума моторных лодок;

не слышно всплеска воды выпрыгнувшего и нырнувшего обратно леща, подлещика, а то и судака или жериха;

не купались взрослые и дети, и никто не кричал: «Илюша, не плавай далеко!», «Настя, выходи!», «Я ещё чуток!»

Река замерла, затихла, готовясь к чему-то важному и неизбежному.

В этих местах Волга широкая, около километра, и где-то вдали, посередине, там, где её пока не коснулся лёд, на воде осталась мелкая рябь.

Но вдоль берега и дальше на глубину река уже покрылась тонким слоем прозрачного, чистого льда, как стеклом – тронь и разобьётся со звоном, и разольётся неподвижная, густая вода.

Лёд ставится – ледостав.

Совсем скоро плотный, зимний лёд скует Волгу, и она уснёт до весны.

Как спящая Красавица.

 

На Волге тает лёд – пришла чехонь

– Говорить надо чехонь, а не чихонь и не чухонь, – объясняла женщина средних лет мальчику лет десяти.

– ЧехОнь, – повторил он, делая правильное ударение на букву О. – Бабушка, откуда взялась эта чехонь, летом мы приезжали, её не было.

Я шла по берегу Волги позади бабушки и внука и невольно слышала этот разговор, а поравнявшись с ними, поздоровалась и сказала:

– Кажется, эта рыбка – чехонь – приходит сюда, на большую Волгу, перед самым ледоходом.

– Именно так, – женщина посмотрела на меня. – Вы не рыбачка?

– Нет, – улыбнулась я. – Но летом рыбаков было намного меньше, а сейчас приезжают из Твери, из Москвы, из Конаково, не говоря уже о местных. Приезжают за чехонью, она стаями ходит, видите, как сидят рыбаки?

Мы стояли и смотрели на широкую Волгу.

Посреди реки, почти вплотную друг к другу сидели рыбаки, вытянувшись в ряд длиной приблизительно метров триста.

«Сколько же их?» – подумала я.

– Вчера было семьдесят восемь, – сказала женщина, будто прочитав мои мысли, – мне сосед сказал. Это среди недели, а на выходные ещё больше будет.

Мимо нас, звонко скрипя по снегу санками, гружёными рыболовными снастями, проходил рыбак, одетый в просторную, зимнюю куртку с капюшоном, тёплые рыбацкие брюки защитного цвета и высокие, резиновые сапоги.

– Как улов? – спросила женщина.

– Нормально, я с ночи.

– А можно посмотреть, что это за рыбка – чехонь?

– Пожалуйста, – мужчина открыл рюкзак, и мы увидели большой полиэтиленовый пакет, доверху заполненный длинной, узенькой серебристой рыбкой, очень похожей на селёдку, и сразу почувствовали запах свежей рыбы.

– Что же вы с ней делаете? – спросила я. – Наверное, костистая.

– Костистая, но жирная, её вялят в основном, под пиво хорошо.

– А вы откуда?

– Из Москвы, не первый раз здесь, – мужчина неторопливо закрыл рюкзак, попрощался с нами и пошёл, волоча за собой санки по хрустящему, льдистому снегу.

Между тем рыбаки переместились выше по течению реки и сидели всё также, вытянувшись в длинный ряд.

– Бабушка, а почему они пересели?

– Стая ушла, вот и они за ней.

– Знаете, – обратилась ко мне женщина, – мой знакомый из Москвы каждый год приезжает ловить уклейку сюда, в устье Донховки на Волге сразу после ледохода. Много лет в одно и то же место. Готовит из неё что-то типа шпрот.

– Некоторые рыбаки предпочитают именно зимнюю рыбалку, – ответила я. – Вчера вечером, уже стемнело, подморозило, иду по берегу, а посреди Волги светятся разноцветные палатки, как ёлочная гирлянда, и ночь ясная, звёздная, луна яркая. Красота!

– Красота, – повторила женщина, – только вот лёд таять начал, опасно.

Перед нами раскинулась ещё закованная в лёд, ещё не проснувшаяся, спящая красавица Волга.

Зимнее покрывало её стало серым и рыхлым, а у берегов лёд совсем истончился, став местами почти прозрачным.

Солнце плавило лёд сверху, а снизу он размывался течением реки. Скоро ледоход.

Подул лёгкий ветер, и повеяло весенними разливами, утренними туманами и первыми, трогательно нежными травинками на оттаявшей после долгой зимы земле.

Весна пришла.

 

Ледоход и подснежники

В первых числах апреля резко потеплело, и я застала лишь отголоски уже прошедшего ледохода.

Я шла по берегу Волги.

Волны чуть слышно набегали на песчаный берег и перемешивали ледяную крошку, которая узкой лентой, похожей на изящное, женское украшение, тянулась вдоль реки. Лучи солнца падали на осколки льда, они загорались и сверкали подобно драгоценным камням в ожерелье красавицы.

«К утру весь лёд растает», – подумала я и взялась за фотоаппарат.

Так и случилось, тёплый, ночной дождь растопил последний лёд.

Красавица река проснулась от зимнего сна и была тиха, приветлива и задумчива.

Ещё не началась навигация, ещё не было шумных отдыхающих на пляже, и почему-то не было рыбаков.

Пустынный пляж, пустынный берег, высокое небо и простор, которым не надышаться.

В маленьком заливе появилась вода, а вчера здесь торчала только прошлогодняя, засохшая трава.

Замечаю и на берегу, что уровень воды в реке поднялся. В прошлом году Волга сильно обмелела и образовалась живописная, золотая кайма из речного песка вдоль реки. Старожилы говорили, что не помнили ничего подобного за последние двадцать лет. Что будет этим летом? Сейчас пришла большая вода, ниже по течению Дубна, шлюзы… Поживём – увидим.

В огромном, сравнимом с лесом, парке рядом с Волгой – светло и сыро. Ночной дождь оставил на мокрых ветках блестящие капли, под ногами хлюпают тёмные, пожухлые листья, снег остался только на тропинках в виде небольших островков плотного, ледяного наста, тающего на глазах. Из позеленевших почек проклюнулись и просятся на свет новые листья, ели помолодели и посвежели, умывшись весенним дождем.

Но появилось в лесу нечто особенное, трогательное и мимолётное.

Весна, как вдохновенный художник, окунула кисть в небесную синь и стряхнула её миллионами синих капель, они виднелись повсюду, куда ни посмотри: вдоль дорожек, около корявых пней, вокруг деревьев, они покрывали лужайки лёгким, голубым облаком и смело, как первые космонавты, пробивались сквозь прошлые листья в свой космос.

Это были подснежники.

Выйдя из леса, я вернулась на берег Волги, шла по влажному песку и вспоминала другой ледоход – на Неве.

В первый год семейной жизни, в начале апреля я с мужем приехала на неделю в Ленинград, тогда город на Неве назывался ещё так. Чуть свет мы вышли из поезда на Московском вокзале, быстро добрались до центра и вскоре уже стояли на Дворцовом мосту.

Раннее весеннее утро, солнце, распахнутое небо, блистательная и строгая панорама Ленинграда и ледоход на Неве!

Нам казалось, что вдруг, как по волшебству, мы оказались в декорациях чудесной сказки, настолько великолепным и неожиданным открылся нам Ленинград.

Жили мы в современной, недавно построенной гостинице на берегу Невы.

Номер был просторным и холодным, с большим окном, выходящим на Неву, засыпая и просыпаясь, мы слышали ледоход.

Завтракали в кафе этажом ниже и убегали на целый день, были в музеях, театрах, соборах, просто гуляли по весеннему городу.

На набережных Невы толпился народ, наблюдая за ледоходом.

Ровный, низкий гул стоял над рекой – по всей ширине Невы плотным потоком плыли льдины, разные по величине, одни огромные, высокие, будто айсберг, другие устойчивые и надёжные как плот, а третьи рыхлые и слабые, с шапкой тёмного снега на макушке, готовые вот-вот развалиться.

В очертаниях льдин угадывались разные фигуры, они шли, как корабли к своей цели, шли упорно и настойчиво, и это движение, похожее на парад, дышало силой и неизбежностью.

На моём подоконнике стоит крохотный букетик подснежников, синеглазый, как улыбка весны.

 

Соловки, Большой Соловецкий остров

Наш теплоход пришёл на Соловки ровно в полдень тринадцатого июня.

Лишь только вдали показался Соловецкий остров и знакомые по книгам и фильмам очертания монастыря, мы все, прибывшие из далёкой Москвы туристы, прихватив фотоаппараты, высыпали на палубу.

Позади был Канал имени Москвы, Волго-Балтийский канал, Ладожское, Онежское озеро, суровый Беломорканал, реки, водохранилища – иные огромные, как море – и многочисленные шлюзы, шлюзы.

Нам повезло с погодой, хотя было прохладно и ветрено, но главное, не штормило, и наш корабль не вставал на рейд из-за большой волны, как одинокий странник в бушующем море.

Проходим длинный Тамарин причал, здесь швартуются паромы из Кеми, Беломорска и теплоходы из Москвы.

Есть ещё причал в бухте Благополучия, там стоят небольшие катера, курсирующие между островами.

Длинная, прямая, выстланная бетонными плитами, улица ведёт к монастырю. Вдоль неё с одной стороны – Белое море, с другой – двухэтажные, деревянные, серые, похожие на длинные бараки, унылые дома, те, что снаружи обиты сайдингом, выглядят повеселее.

Около некоторых домов небольшие палисадники, где цветёт смородина, крыжовник и клубника, кое-где цветут бархатцы, и стоят небольшие теплицы.

На детской площадке пасутся четыре козы, одна из них, самая большая, белая с чёрными пятнами, стоит неподвижно под горкой и трясёт головой. Здоровается? Я буду ходить мимо неё все три дня, что буду на острове, и она будет стоять всё также, такой и останется на фотографии.

Мелькают островки зелёной травы с солнечными одуванчиками, цветёт черемуха. Здешние растения отстают от наших, подмосковных, где-то на месяц.

Минут через двадцать подходим к монастырю.

Соловецкий монастырь расположен между Святым озером и бухтой Благополучия, выходящей через Онежский залив в Белое море.

Ближе к берегу, напротив главного входа в монастырь, на маленьком островке в бухте Благополучия установлен высокий, деревянный Поклонный Крест.

Перед монастырём, по изумрудной поляне с одуванчиками лениво ходят, жуют, стоят, лежат, ни на кого не обращая внимания, семь белых с коричневыми пятнами коров.

Монастырь окружают, выложенные из огромных камней, массивные, старинные стены с круглыми каменными башнями по углам.

Возносятся в небо купола белых соборов с золотыми крестами.

Эту картину – бухта с катерами, коровы на лужайке, одуванчики, Поклонный Крест, величественный Соловецкий монастырь – невозможно забыть.

История Соловецкого монастыря насчитывает более шестисот лет.

Это история уникальная, героическая, драматичная, она связана с известнейшими и выдающимися людьми, это история мученичества, святости, стойкости Духа и Веры.

Соловецкий монастырь – символ Православия в России.

Много книг посвящено Соловецкому монастырю, я хочу лишь поделиться своими впечатлениями о тех, наполненных светлой радостью, днях на Соловках.

Нашим экскурсоводом, рассказывающим об истории и архитектуре Соловецкого монастыря, оказалась очаровательная, молодая женщина с глубокими изумрудно-малахитовыми как у русалки глазами, от которых невозможно было оторваться, и я ходила за ней, как привязанная. Она заметила это и во время экскурсии, рассказывая, обращалась как будто только ко мне:

– Соловецкий монастырь возник в 1429–1430-е годы, отстроен в камне трудами св. Филиппа (Колычева), и в допетровское время числился среди крупнейших землевладельцев государства.

В 1669–1676 гг. монастырь был осаждён царскими войсками, как один из очагов сопротивления никонианским преобразованиям.

При советской власти на территории монастыря действовал первый в стране лагерь особого назначения, и здания его планомерно разрушались.

Монашеская жизнь возобновлена 25 октября 1990-го года.

Соловецкий монастырь – старейший духовный и культурный центр северо-запада России. А 170 исторических и археологических памятников 600-летней истории делают это место уникальным. Недаром Соловецкий монастырь одним из первых вошёл в число 15-ти культурных объектов России в Списке Всемирного наследия ЮНЕСКО.

В настоящее время монастырь активно восстанавливается.

Экскурсия по монастырю продолжалась три часа.

Прощаясь, я искренне благодарила нашего экскурсовода с удивительными русалочьими глазами за интересный и обстоятельный рассказ. Она сказала, что больше десяти лет приезжает работать на Соловки летом, в разгар туристического сезона, я спросила: «Откуда?»

А она только улыбнулась.

Ранним воскресным утром, на второй день пребывания на Соловках я пошла на литургию в Филипповский храм монастыря. Литургия продолжилась Крестным ходом.

Настоятель Соловецкого монастыря и священнослужители в золотом облачении с Крестом в начале процессии, с иконами и хоругвями, с пением молебного канона, с многочисленными прихожанами, совершили торжественное шествие вокруг монастырских стен.

После Крестного хода я села на скамью во дворе монастыря рядом с палаткой, торгующей монастырской выпечкой: пирожками, плюшками и хлебом. Одну буханку, что была побольше, я завернула и положила в сумку – отвезу домой и угощу своих монастырским хлебушком. Где и когда они такого попробуют!

От другой буханки отломила горбушку, хлеб был и не белый, и не чёрный, рыжий вроде бы, и мягкий, пористый, а румяная корочка хрустит, и запах такой ароматный. Купила чай в стаканчике, сижу, наслаждаюсь.

Солнышко светит, небо голубое – голубое, голуби прилетели, воркуют, суетятся, крошки на земле ищут, поделилась.

Невдалеке лежат стопки аккуратно сложенного кирпича, доски.

Пахнет оструганным, тёплым деревом – вокруг идёт большая стройка. Стены монастыря в лесах, Преображенский храм закрыт на реставрацию, и все службы проходят пока в Филипповском храме.

Передо мной, под навесом стоят три снятых колокола, скоро и они встанут на свои места.

В тот день мы решили погулять по посёлку.

Население Соловецкого сельского поселения составляло на 2014 год 898 человек. Здесь находятся все объекты инфраструктуры – несколько пристаней, аэропорт, магазины, больница, аптека, школа, гостиницы.

От монастыря пошли в сторону Белого моря.

Перешли дорогу и оказались на оживлённой улице, вокруг трёх– и четырёхэтажные панельные дома, детские площадки, магазины, гостиницы.

На сувенирных палатках надпись: «Козули». Слово такое необычное.

Оказывается, это особый вид пряника, который изготовляют в виде разных фигурок – оленей, птиц, рыб, деревьев, эти пряники долго хранятся, их часто покупают как соловецкий сувенир.

Многие путешествуют по острову на велосипеде – удобно, быстро, расстояния от одной достопримечательности до другой часто приличные, но доступные для велосипедиста, в чём убедился мой муж, взяв велосипед в одном из пунктов проката, которых на острове много.

Мы вышли к берегу Белого моря.

На узкой полосе прибрежного песка странного палевого цвета – множество валунов и камней разной величины. Они разбросаны и на отмели, где вода заметно светлее, чем на глубине.

Под лёгкими, кучевыми облаками, освещённая солнцем, мерцала морская гладь, простор и сияние вокруг.

Рядом с берегом расположилась роща «танцующих», диковинно изогнутых, тоненьких и невысоких карельских берёз, их стволы местами покрыты серым мхом, они растут не поодиночке, а группами по две – три.

Роща утопает, купается в мягком, солнечном свете, разлитом повсюду, он оставляет на земле те же «танцующие» тени.

Карельские березы, несмотря на свою видимую хрупкость, обладают удивительной плотностью и являются ценным строительным материалом. Говорят, их пробовали выращивать в средней полосе России, но они не прижились, им нужны только эти северные условия. Вот такое неожиданное сочетание тонкой изящности, с одной стороны, а с другой – прочности в суровых условиях.

А на третий день шёл дождь.

Временами он прекращался, оставляя после себя сырость и морось, было ветрено, но погода здесь изменчива, и вечером, прощаясь с нами, засияло солнце.

Мы были на Соловках три дня, теплоход отчаливал в одиннадцать вечера, было светло, как днём – наступили белые ночи.

Вдали, среди огромного холодного моря таяли очертания Соловецкого монастыря, и вот уже только узкая полоска на горизонте.

 

Соловки, Большой Заяцкий остров

От бухты Благополучия, на берегу которой расположен Соловецкий монастырь, до Заяцкого острова мы, группа туристов, добрались на небольшом катере за полчаса.

Белое море не штормило, хотя погода была хмурая, пасмурная и ветреная, впрочем, неожиданные дожди и холодный, пронизывающий ветер на Соловках не редкость.

Каменный причал, пологая лестница, и перед нами Андреевская церковь, небольшая, построенная из широких, серых деревянных досок, никаких украшений, всё просто и строго.

– 5 августа 1702-го года Петр Первый с эскадрой из тринадцати кораблей вышел из Архангельска на Соловки, – рассказывала экскурсовод. – Но из-за шторма и непогоды суда причалили к Заяцкому острову, где стояли на рейде неделю. Тогда, по приказу Петра Первого и началось строительство на острове церкви в честь святого апостола Андрея Первозванного, считавшегося покровителем русского флота. В постройке Андреевской церкви принимал участие и сам государь. По преданию, именно в эти дни Петр Первый придумал и утвердил Андреевский стяг – флаг военно-морского флота России.

Интерьер церкви прост, как и её наружный вид. Алтарь отделяется от основного помещения трёхъярусным иконостасом с резными царскими вратами, на иконостасе вырезана надпись, сообщавшая историю сооружения церкви, постройка которой была завершена 30 августа 1702-го года. Позднее, в XVIII веке, была укреплена пристань и построена каменная гавань, где укрывались от штормов и непогоды суда, а также построены несколько деревянных домов и амбаров.

Выйдя из Андреевской церкви, мы пошли по широкому деревянному настилу, который, как дорога, опоясывает весь остров, возвращаясь к причалу. Сходить с этой дороги-настила запрещено: нельзя топтать здешнюю северную флору, нежную и трудно восстанавливаемую. Попасть на Заяцкий остров можно, лишь имея на руках специальное разрешение или с экскурсией, организуемой Соловецким музеем-заповедником.

– По основной версии, название остров получил в честь своих первых обитателей – зайцев, попавших сюда, по-видимому, на дрейфующих льдинах, оторвавшихся от материка, – объясняла экскурсовод. – И сегодня на острове, площадь которого 1,35 квадратных километра, обитают несколько зайцев и лис.

Я иду по деревянному настилу медленно, отстаю от группы, часто останавливаюсь, оглядываюсь, фотографирую, снова иду и удивляюсь, удивляюсь.

Остров, приподнятый над уровнем Белого моря невысоко, где-то в среднем на двадцать метров, похож на огромный, плоский, каменный поднос, на довольно тонком, плодородном слое которого, как будто специально в виде образца выставлена и показана природа тундры, которую здесь называют «псевдотундрой» по причине отсутствия вечной мерзлоты.

Никогда и нигде я не видела ничего подобного, и как житель средней полосы России с лугами, травами, летним многоцветьем, стогами сена в вечернем, уплывающем тумане, опушками леса с земляникой и грибами, я была поражена.

Здесь, на острове, были мхи, лишайники, кустики брусники, черники и невысокие деревья, ветви которых росли скорее горизонтально, чем вертикально, образуя будто придавленную сверху, приплюснутую крону. Деревца росли группами, создавая небольшие рощицы.

Вокруг царство зелёного цвета: тёмный бутылочный и насыщенный изумрудный, светло-салатовый, оливковый и ярко-зелёный.

На этом фоне выделялись редкие, белые, крохотные цветы, очень похожие на нашу кислицу.

Маленькие розовые соцветия брусники… Я наклонилась, едва коснулась одного кустика, и осыпались все цветы.

А вы говорите: «Давай походим по острову!»

Северные растения плохо растут и трудно восстанавливаются, поэтому крайне уязвимы.

Разбросанные по всему острову огромные замшелые валуны и груды камней в сочетании с мхом, кустарником и низкорослыми деревьями, создавали уникальный по красоте северный пейзаж.

– На Большом Заяцком острове находятся каменные лабиринты, датируемые I–II веком до н. э., – услышала я, когда подошла к экскурсоводу, окруженному туристами. – Это древние сооружения из камней, выложенные в виде концентрических спиральных дорожек от 5-ти до 30-ти метров в диаметре. Кто и зачем их строил неизвестно, есть разные гипотезы.

Возможно, лабиринты связаны с древними культовыми плясками и танцами народов, населявших эти земли.

Возможно, лабиринты – это ловушки для рыбы. Якобы во время отливов рыба не успевала найти выход из лабиринтов и становилась добычей древних рыбаков.

Возможно, лабиринты – это магический инструмент шаманов, которые, передвигаясь вдоль его стен, предсказывали грядущие события.

Возможно, лабиринты – это древние захоронения. При раскопках в центре нескольких лабиринтах острова были найдены остатки ритуальных костров.

Однако, это только гипотезы.

Я, как и все туристы, фотографировала лабиринты.

Внешне они представляли собой закрученные в виде спирали разрастания мхов, лишайников, кустиков черники и брусники, высотой 20-30 см. Ширина дорожек из мелких камней между этими возвышениями не превышала те же 30-ть см.

Я вспомнила наши любимые огороды на дачных участках, вспомнила, как быстро зарастают сорняками грядки и промежутки между ними, и какое это мучение – прополка.

Лабиринты я восприняла как часть необыкновенной природы острова, как его украшение.

Между тем, деревянный настил дороги привёл нас к Белому морю, весь берег которого был усыпан валунами разной величины, лишь в нескольких местах виднелись небольшие песчаные островки.

Ближе к пристани, недалеко от Андреевской церкви, на берегу моря был установлен высокий, деревянный Поклонный Крест.

Здесь открывалась картина, от которой дух захватывало – под клубящимися тяжёлыми облаками, плывущими в бесконечном небе, на берегу холодного и огромного, до самого горизонта, моря стоит маленькая деревянная церковь и Крест. И ни души.

Однако Заяцкий остров не простился с нами в тот день, или мы не простились с ним.

Через три дня наш теплоход отчалил от пристани Большого Соловецкого острова, было одиннадцать часов вечера, но светло как днём – пришла пора белых ночей.

Я стояла на палубе, глядя на удаляющиеся очертания Соловецкого монастыря – когда ещё буду здесь и буду ли.

Вот они исчезли, наш теплоход вышел в Белое море.

Приблизительно через полчаса на горизонте показалась полоска земли – Большой Заяцкий остров, а рядом, как видение, как мираж, большой парусник со спущенными парусами.

Тут же заглянув в интернет, мы узнали, что это было парусное судно «Мир», принадлежащее Университету морского и речного флота имени адмирала Макарова из Санкт-Петербурга.

Парусник «Мир» 15-го июня стоял на рейде у Большого Заяцкого острова перед двухдневным визитом на Соловки.

В этот день в церкви Андрея Первозванного на Заяцком острове был освящён флаг парусника «Мир», и в Белое море были спущены венки в память о погибших моряках.

Стоя на палубе, я видела угрюмое, холодное море и акварельное розово-голубое небо, видела мерцающие в лучах закатного солнца облака и белый парусник вдали – там, где соединялись море и небо.

 

Соловки, Секирная гора

Татьяна Петровна мечтала о Соловках давно.

Так хотелось ей приехать сюда, на север, на Белое море, хотелось увидеть Соловецкий монастырь, побывать на литургии, подышать этим воздухом и походить по этой горькой и святой земле на краю света.

Она решила идти на Соловки теплоходом. Пусть дороже, чем поездом до Кеми и потом паромом до архипелага, но зато на водном пути будут озёра: Ладожское, Онежское, огромное как море Рыбинское водохранилище, будут каналы и особенно Беломорско-Балтийский канал, он же Беломорканал… Да что говорить, как в известной песне: «ведь пароходы – совсем не то, что поезда».

Здание Северного речного вокзала Москвы, похожее на большой белый корабль, оставалось всё дальше, по радио передавали бодрую музыку, а на душе Татьяны Петровны скребли кошки, ей было тоскливо и неспокойно – как там Юрочка, её муж, ведь только две недели прошло, как его выписали из больницы.

Инфаркт был небольшой, мелкоочаговый, как сказали врачи, и всё, слава Богу, обошлось, но собирались ехать на Соловки вместе и путёвки купили заранее, подешевле, и вот как получилось.

Когда после недели реанимации мужа перевели в отделение, Татьяна Петровна немного успокоилась, но поняла, что на Соловки поедет одна. Теплоход будет идти через огромные водные пространства, мимо лесных берегов, где на сотни километров никого, ни души, сотовая связь не работает, поэтому не может она рисковать здоровьем мужа. А он, узнав её мнение, согласился.

Татьяна Петровна предложила вторую путёвку давней школьной подруге Любочке, и та вроде бы пообещала ехать, но в последний момент отказалась, отказалась и дочка с внучкой.

«Внучка – понятно, у неё выпускные экзамены в школе, дочке присмотреть надо за ней и за отцом, а вот Любаша могла бы поехать, могла», – Татьяна Петровна горестно вздохнула оттого, что поссорилась и не помирилась с любимой подругой перед отъездом, оттого, что не успела сходить в церковь и поставить свечи Николаю Угоднику, покровителю всех странствующих и путешествующих, не подала записки, не помолилась на литургии, но главное, что оставила мужа после инфаркта.

Тяжело заныло сердце, Татьяна Петровна достала из сумочки валидол, положила под язык, постояла, стараясь дышать, как учила её симпатичная докторша из районной поликлиники, и, немного успокоившись, пошла на корму, где ветер был поменьше, и где обычно, верные кораблю, летят, провожают и летят чайки.

И вот позади канал имени Москвы, Волго-Балтийский канал, Ладожское, Онежское озеро, реки, водохранилища и шлюзы, шлюзы, шлюзы, одни из которых поднимали на несколько метров, иной раз на семнадцать, другие опускали в тёмную, бетонную бездну, остался позади и суровый Беломорканал.

На глазах лиственные леса на берегу менялись на хвойные, появились выразительные ледниковые валуны, огромные камни и «танцующие», тоненькие, чахлые карельские берёзки, похолодало.

Наступили белые ночи, такие, казалось бы, знакомые по книгам, фильмам, и такие в действительности неожиданные: светло, как днём, было и в час, и в три, и в пять утра… то есть ночь пропала.

Наконец, появился берег острова и известные очертания Соловецкого монастыря, неповторимые в своей строгой красоте.

В первый день была обстоятельная экскурсия по монастырю, живописно расположенному между Святым озером и бухтой Благополучия, а во второй день ранним воскресным утром Татьяна Петровна пошла на литургию в храм, которая завершилась Крестным ходом вокруг высоких, массивных монастырских стен, сооруженных из огромных камней-валунов, размер которых достигал пяти метров.

Отдохнув немного, во второй половине дня, Татьяна Петровна отправилась на Секирную гору Свято-Вознесенского скита.

Автобус, куда села Татьяна Петровна и ещё человек двадцать туристов, был небольшой и старый, ехать предстояло около получаса по лесной дороге.

Молодой водитель ехал быстро, посмотреть в окна не было никакой возможности – настолько сильной была тряска.

Татьяна Петровна двумя руками держалась за сиденье, однако, так подскакивала на кочках и ухабах, что ей казалось, вот сейчас непременно выскочит, порвав связки, какой-нибудь позвонок.

Она вздохнула с облегчением, когда вышла из автобуса.

Перед ней на высокой, заросшей хвойным лесом горе, стоял белый каменный храм, видимый отовсюду.

– Венчает Свято-Вознесенский храм башенка с большим Крестом на крыше. В башне установлен самый высокий на Беломорье маяк, его свет виден с расстояния до шестидесяти километров, – услышала Татьяна Петровна голос молодого экскурсовода. – Свет, идущий от Креста и указывающий странникам верный путь к Соловецкой обители, приобретал для них особое, символическое значение.

Туристы направились вверх по широкой грунтовой круговой дороге, проложенной по склону Секирной горы и ведущей к вершине, где стоял храм.

Татьяна Петровна начала отставать от группы, наверное, сказалась усталость: всё-таки утром она отстояла всю воскресную службу и потом прошла со священнослужителями и многочисленными прихожанами Крестный ход.

Она шла не спеша, останавливалась, оглядывалась по сторонам, рассматривала разросшиеся кусты можжевельника, черники, кустики брусники, цветущие нежными, крохотными, розовыми соцветиями, мох между сосен и елей, изредка встречались хрупкие берёзки и осинки с зеленовато-серыми стволами, и никаких, никаких цветов.

Она вышла на площадку, где был установлен высокий, деревянный Крест.

Туристы стояли, окружив экскурсовода:

– У северо-западного склона горы 21 августа 1992-го года монастырём был воздвигнут Поклонный Крест в честь новомучеников Соловецких, освящённый Святейшим Патриархом Алексием II, – рассказывал экскурсовод. – Во времена концлагеря здесь располагалось IV отделение СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения – штрафной изолятор. В 30-е годы бытовала пословица: «Вся Россия боится Соловков, а все Соловки боятся Секирной горы». Сюда высылали не отбывать наказание, а умирать, и методы были самыми изощрёнными.

Группа повернула вправо по извилистой, лесной дороге к вершине, к храму, а слева Татьяна Петровна увидела старые, деревянные ступеньки, спускающиеся куда-то.

«Почему не пошли сюда? Куда ведут эти ступеньки?»

Она подошла, посмотрела вниз, сделала шаг, ещё и начала осторожно спускаться по шатким ступенькам, которых было не так много.

Солнечный свет плохо проникал сюда, в низину.

Сосенки, ели, тёмный мох и глухая, почти абсолютная тишина, и невысокие деревянные кресты, вокруг которых овальные, плавные углубления.

Татьяна Петровна приблизилась.

К каждому кресту была привязана фанерная табличка с надписью:

«Здесь похоронено девять человек», «Здесь похоронено пять человек», «Здесь похоронен один человек»…

«Так вот почему образовались эти углубления – просели могилы», – с горечью подумала Татьяна Петровна.

На вершине горы она догнала свою группу.

Туристы вышли из Свято-Вознесенского храма и остановились рядом с деревянной лестницей, круто спускающейся с горы.

– Секирная гора, Свято-Вознесенский скит, – объяснял экскурсовод, – на вершине горы стоит храм-маяк. Храм двухэтажный – на первом этаже в честь Чуда Архистратига Михаила в Хонех, а втором этаже – Вознесения Господня.

В лагерное время здесь размещался штрафной изолятор для мужчин. Долго здесь не выдерживали – столь нечеловеческие, изощрённые пытки и издевательства практиковались. Людей раздетыми выгоняли на мороз, летом выставляли «на комары» и многое другое, о чём даже говорить страшно.

На Секирную гору ведёт лестница из трёхсот ступенек.

В прежние времена богомольцы старались обязательно по этой лестнице подняться, считая, что, сколько ступенек пройдёшь, столько грехов снимется.

В концлагере лестнице придумали своё применение, её использовали как способ страшной казни – человека привязывали к бревну и сбрасывали вниз. Мы будем спускаться, будьте осторожны.

– А вы, – экскурсовод обратился к Татьяне Петровне, – не отставайте.

– Я только в храм зайду.

Она смотрела на невероятно крутую и длинную деревянную лестницу с узкими ступеньками и хрупкими перилами, где-то внизу мелькнула и исчезла женская фигура.

«Значит, я буду одна на лестнице», – подумала Татьяна Петровна.

Она спускалась осторожно, держась двумя руками за перила и ставя ноги не поперёк, а вдоль ступеньки – так, будто спускалась с горы на лыжах.

«Одна, две, три… семьдесят… сто девять… сто пятнадцать…» – больше она не считала, не могла, закружилась голова, страшно было посмотреть и вверх, и вниз.

«Рассказывали, что каждая ступенька – это прощённый грех, глупости какие, если бы так было, если бы всё было так просто,» – она почувствовала тошноту и нарастающее головокружение.

«Господи, только бы не упасть, наверное, давление. Таблетку не смогу взять – надо руки оторвать от перил, сумку открыть… Не смогу».

Она стояла посреди невозможно крутой лестницы, стояла, закрыв глаза и слегка покачиваясь, её руки крепко держались за перила.

«Я не упаду… Дома Юрочка после инфаркта… Я так нужна ему… Зачем я нагрубила Любаше… Вот гора меня и не отпустит… И в церковь не сходила перед отъездом… Как я могла…»

Её руки намертво вцепились в перила, трудно было дышать, усилилась тошнота, слабость в ногах, во всём теле… во всём теле… и вдруг откуда-то повеяло черёмухой.

«Не может быть, сейчас середина июня, у нас в начале мая черёмуха отцвела, хотя здесь север», – подумала она, с трудом приоткрыла глаза, и сквозь ресницы неожиданно увидела около лестницы тоненькое деревце черёмухи с белыми душистыми соцветиями, которые только распустились.

Её рука невольно отпустила лестницу и потянулась за черемухой:

«Одну маленькую веточку… Приколю как брошку».

И стало, стало так легко и просторно, так свободно и радостно, она летела, летела, оставляя облака, радуги, дожди и снегопады, осенние листья, первые заморозки, и молодой Юрочка, улыбаясь, шёл навстречу…

Она очнулась на площадке, на склоне Секирной горы, с одной стороны которой закончилась лестница в триста ступенек, а с другой начинался пологий, широкий, грунтовый спуск. Перед ней стоял высокий, деревянный Поклонный Крест: не тот, который она видела при подъёме недалеко от могил, а совершенно другой, у основания которого, на груде камней, стояла икона Николая-Чудотворца.

«Отпустила», – выдохнула Татьяна Петровна и посмотрела на гору.

Она быстро спустилась по покатому спуску и оказалась на проезжей дороге.

Никого, можно было пойти в любую сторону, но она, не задумываясь, пошла направо.

Около автобуса, оживлённо переговариваясь, стояли туристы, увидев её, они спокойно, не спросив ни о чём, словно её не было две-три минуты, сели в автобус.

Татьяна Петровна заняла прежнее место, автобус тронулся, и вдруг она почувствовала, что села на какой-то предмет, привстала, посмотрела.

На сиденье лежала веточка цветущей черёмухи.

 

Второй Концерт Рахманинова

Нина Фёдоровна шестнадцать лет работала в Консерватории администратором.

Должность-то громкая, а по сути, в её обязанности входило следить за порядком в зале, точнее, в определенной части зала, и таких администраторов на каждом концерте было несколько.

Начинала она с балкона, как все, потом перешла на первый амфитеатр, потом на второй, а сейчас работала уже в партере – рассаживала посетителей, следила, чтобы не было шума, особенно на детских концертах, продавала программки.

И хотя работа, на первый взгляд, была несложная, домой она приходила уставшая, но каждый раз, помолившись иконе Пресвятой Богородицы, думала: «Какое же счастье, что я работаю в Консерватории!»

Она была невысокая, стройная, хотя немного полноватая, что совсем не портило её, с тёмными, гладко зачёсанными назад и собранными в пышный пучок волосами, сероглазая и миловидная.

Часто после концертов одинокие мужчины предлагали проводить её до дома, а некоторые приходили в Консерваторию по нескольку раз, только чтобы увидеть её, поговорить, а там… там уж как получится.

Нина Михайловна никогда не была замужем и детей не имела.

В 41-м проводила на фронт своего Алёшу, любили друг друга, а в начале 42-го пришла похоронка.

И с тех пор красивая, молодая, полная жизни и энергии женщина отказалась от семейной жизни и вообще от встреч с мужчинами.

Возможно, это покажется кому-то удивительным, но так было.

Первые два года после войны Нина работала на обувной фабрике и жила в крохотной комнате в коммуналке. Там, на фабрике, её, молодую, исполнительную, тихую и приметила начальница цеха, у которой дочка недавно родила двойню, она и уговорила Нину стать няней для своих внуков.

Через три года Нина перешла в другую семью, тоже няней, потом в третью, так продолжалось ровно десять лет.

Когда умерла её родная тётя, Нине досталась небольшая однокомнатная квартира рядом с Консерваторией.

Так она стала работать в Консерватории администратором.

Работу свою Нина любила, тщательно одевалась в нарядную рабочую форму – длинная бордовая юбка, бордовый жилет, белоснежная блузка, аккуратная причёска и немного духов, она была очаровательна.

Незаметно летели годы, Нина Михайловна жила по-прежнему одна, в той же скромной, но всегда чистой и уютной квартирке. Появились седые волосы… время, годы.

Но она жила радостной и счастливой жизнью, и об этом никто, никто не знал и даже не догадывался, никто не знал о её большой и настоящей любви – любви к музыке.

Незаметно для себя, находясь на концертах, где выступали известные музыканты – исполнители классики – Нина Михайловна полюбила классическую музыку так сильно, что не могла прожить без неё ни дня, и у себя дома, занимаясь домашними делами или отдыхая, она слушала и слушала любимые произведения. У неё обнаружился музыкальный слух, и часто она напевала понравившиеся произведения.

Среди них было одно, особенное, которое поражало её прямо в сердце.

Слушая его, она то умирала, то вновь возвращалась к жизни, то возносилась к небесам, то падала, падала, падала… то качалась на волнах счастья и томилась от неизвестной, сладкой и мучительной любви, и потом целый день едва заметная улыбка сияла на её лице.

Это был Концерт № 2 для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова – грандиозная, гениальная, волшебная музыка, будто сами звёзды спустились с небес и подарили её великому композитору.

В тот день к Нине Михайловне подошла её начальница с неожиданной просьбой заменить заболевшую гардеробщицу.

– Ниночка, только один вечер, ну выручи!

– Да я же расположения вешалок, номерков не знаю.

– Это так просто, пойдём!

Иногда бывают такие просьбы, что отказать просто невозможно.

Посетители стряхивали снег с шапок, шуб, пальто у входа в Консерваторию – на улице царила метель, белые хлопья снега валились с неба на притихший вечерний город как потоп.

Нина Михайловна быстро справилась с нахлынувшими посетителями, развесила одежду, потом присела отдохнуть – всё же зимние вещи тяжёлые.

Она задумалась: «Кто сегодня играет? А во втором отделении?»

Ей показалось, что кто-то прошёл в раздевалку, она встала, и тут на неё вышел высокий белобрысый парень, он нёс в руках шикарную женскую шубу.

– Добрый вечер, Нина Михайловна! Взял шубу жены, ей что-то нездоровится, домой пойдём, к сожалению. Вы что, не помните меня?

– Нет, – неуверенно произнесла Нина Михайловна.

– Я из мастерских, недавно устроился, а вас я хорошо знаю.

И парень исчез.

«Я не спросила, как его звать! – с тревогой подумала Нина Михайловна. – Господи, он и номерка мне не дал! Где же висела эта шуба?»

Она так разволновалась, стала ходить между вешалок, ничего не помнила, ничего, накапала сердечные капли, выпила, села на стул и стала ждать окончания концерта.

К ней подошла статная, хорошо одетая дама и протянула номерок.

Нина Михайловна отправилась к вешалке, но на данном номерке было пусто, она вернулась к женщине:

– Простите, на вашем номерке нет пальто.

– Какое пальто! Я вам сдавала шубу, дорогую шубу из норки. Как так? Вы ответите.

Потом была милиция, свидетели.

На суде Нина Михайловна как смогла описала высокого белобрысого парня, но такого в мастерских Консерватории не оказалось.

Адвокат был государственный, бесплатный, может быть, не очень старался.

Нина Михайловна стояла, опустив голову, и думала, что смотрит по телевизору знакомый детективный сериал, который скоро закончится.

Прокурор просил три года, но учли безупречное прошлое и дали два.

В женской колонии Нина Михайловна шила телогрейки, материал был толстый, работать с ним было с непривычки тяжело, на руках появились кровоточащие мозоли. Но потом постепенно и руки привыкли, и Нина Михайловна, кажется, приняла случившееся как должное.

Через год её навестила коллега по работе, сказала, что администратором ей уже не быть, но уборщицей в туалете, наверное…

– Хорошо, – тихо ответила Нина Михайловна.

Прошло ещё три месяца, до окончания срока оставалось немного, как вдруг Нину Михайловну вызвал начальник колонии – речь шла о досрочном освобождении.

– Вот ваши благодетели, поручители. Входите!

И в комнату вошёл… вошёл тот самый высокий белобрысый парень, который якобы работал в мастерской, а с ним совершенно незнакомая, ярко и вульгарно накрашенная женщина.

– Что с вами, Нина Михайловна? Вот вода, выпейте. Вы знаете этих людей?

Что она могла сказать? Что это тот парень, который унёс дорогую шубу? Разве были свидетели на её стороне?

– Извините, можно я выйду, что-то голова закружилась.

– Хорошо, поправляйтесь, завтра продолжим. Вас проводить?

– Нет, нет.

В отделении она упала на свою койку.

«Боже мой, мой Боже… чего они хотят, что задумали… вдруг заставят что-то делать… что-то ужасно плохое… кому сказать… как доказать… я не справлюсь… не справлюсь… как я устала, Господи…»

Она никуда не пошла, не пошла и на ужин, лежала, отвернувшись лицом к стене.

– Нина, чем-то помочь? Хочешь чая? Я свежий заварила, карамельки есть, – спросила соседка.

– Спасибо, полежу.

Окно перед койкой Нины Михайловны выходило на улицу, вечерело, падал снег, густой ярко-синий сумрак заплывал в комнату. Она смотрела на поднимавшуюся метель и слышала, слышала… отчётливо слышала Второй Концерт Рахманинова, и те же, знакомые до последней ноты, волны счастья и покоя поднимали и уносили её в тишину и далёкую, недоступную высь.

Утром соседка обнаружила, что Нина Михайловна мертва.

Её открытые глаза смотрели в окно, будто она услышала что-то.

 

Вокализ

Окна её квартиры на последнем этаже высокого дома выходили на восток.

Она просыпалась вместе с солнцем, шла на кухню, ставила один из любимых дисков и варила кофе, так начинался день.

Музыка была разной, но последние две недели звучала только одна – «Вокализ» Сергея Рахманинова.

Она любила, когда это произведение исполнялось без голоса, только музыка – невыразимо, невыразимо нежная и бесконечно, бесконечно грустная.

Она стояла у окна, диск солнца только показался на горизонте, освещая и окрашивая небо во все немыслимые оттенки и цвета красного и жёлтого, и зеленоватого, и немного фиолетового.

Она смотрела на восход, но не радовалась великолепной картине, и слёзы текли по её щекам.

Так продолжалось уже две недели, каждое утро – «Вокализ», рассвет и он… он, который поступил с ней так жестоко.

Разве так можно? Неужели всё это было? За что, Господи?

Кофе опять убежал.

Слезинки скрипки капали и испарялись с раскалённой плиты.

«Я была радостна, я пела, танцевала, прыгала от счастья, я была воодушевлена, я хотела жить…»

Та сентябрьская ночь на берегу большого озера среди северных хвойных лесов была необычно тёплой и ясной.

Они разворошили стог сена, стоящий на поляне вблизи озера, постелили сухую душистую траву на тёплую землю и накрылись его большой телогрейкой.

Пахло свежестью близкой воды, сеном, хвойными ветками и сосновой смолой.

А над ними в Божественной красоте Мироздания распахнулось всё небо миллиардами звёзд, ярких, ослепительно недоступных, далёких и близких.

– Протяну руку, и звезда в моей ладони, – он обнял её, прижал к себе. – Ты – звёздочка моя ясная.

– Смотри, вспыхнула яркая, маленькая точка вот здесь, слева от Большой Медведицы.

– Я видел.

– Звезда упала, ещё, ещё… звездопад!

– Звездопад! Я загадал.

– И я загадала.

– пел певец.

«Прощай!» – рыдала скрипка, и музыка «Вокализа» лилась и неслась в небеса.

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою».

– Господи, Всемогущий, Премудрый и Всемилостивый, как быть, скажи!

И сказал Бог:

– Держи мою руку и взгляни мне в глаза! Я люблю тебя, я рядом, и я буду рядом с тобой всегда и везде, что бы ни случилось. Помни это и улыбнись!

«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.

И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.

И назвал Бог свет днём, а тьму ночью.

И был вечер, и было утро: день один».

Сквозь мрачные тучи слабо пробивалось солнце, поднявшийся ветер разорвал облака, и всё светлее становилось небо.

Солнечный луч улыбнулся и коснулся её лица…

 

Родинка

Михаил с женой опаздывали на концерт.

В раздевалке торопливо скинули пальто, взяли номерки, бросили вежливое «спасибо» и побежали, уже звенел второй звонок.

У входа в Большой зал консерватории администратор посмотрела билеты:

– Партер, 18 ряд, места 19 и 20, пожалуйста, поспешите.

Места были рядом с проходом, и они потревожили только интеллигентного вида пожилую женщину.

– Извините, пожалуйста.

– Ничего, ничего.

Сели, отдышались.

На сцену входили музыканты в строгих чёрных костюмах, белых рубашках, украшенных галстуком-бабочкой, на ногах сверкающие до блеска ботинки. Они расселись, взяли в руки инструменты, поправили ноты на подставке.

«Пюпитр, – подумал Михаил и улыбнулся, – какое слово смешное».

В наступившей тишине дирижёр торжественно занял свое место, замер на мгновение, взмахнул волшебной палочкой, и взлетели звуки, и зазвучала, полилась вечная Музыка.

Это был концерт выпускников консерватории, зал был полон, многие пришли не только посмотреть на будущие звёзды, но и послушать, в который раз, известнейшие музыкальные произведения.

С «Весной» Вивальди журчали ручьи, и расцветали подснежники, улыбались одуванчики, и пели соловьи в черёмуховых рощах, обрушивалась охапками и сводила с ума белая сирень, цвели свадебные вишнёвые сады, и гуляли по небу, взявшись за руки, пушистые облака… Вечера были светлы, а лунные ночи прозрачны.

Михаил знал эту радостную, наполненную оптимизмом и гармонией музыку, и с удовольствием слушал её, что, однако, не мешало ему смотреть по сторонам.

Его место было вторым от прохода, справа сидела пожилая женщина, в очках, с седыми буклями на голове, вся в коконе роскошного павлопосадского платка с длинными кистями, слева сидела жена. Взгляд Михаила скользнул направо, через проход, бегло пробежал по рядам, коснулся милых косичек девочки подростка, сидевшей перед ним, и остановился на женщине с края предыдущего ряда.

На ней была лёгкая шифоновая блузка, вся в туманных, пастельных цветах, русые волосы собраны в пучок слегка, небрежно, так что сверху, из-под заколки, торчит весёлый хохолок… нежные плечи, родинка на тонкой хрупкой шее, слева… родинка.

Михаил узнал её сразу, мгновенно, она могла принадлежать только одной женщине на свете.

Жаркая, сладкая волна нахлынула на него, забилось, забилось и замерло сердце, и в неожиданно наступившей тишине были только он и она, Лена.

Она любила, когда он целовал её в шею, она затихала, закрывала глаза, шептала:

– Родинка, осторожно, – и улыбалась.

Михаил целовал нежную шею, слегка покусывал аккуратное ушко, поднимал её на руки и уносил в жаркое, страстное лето.

Было «Лето» Вивальди и сонный знойный день, сладкая томная нега и жужжание мух, затишье, душная мгла и осторожные капли дождя, грохот на сломанном фиолетовом небе, взорвавшийся ливень и туман, тающий после дождя.

Это случилось на второй год после свадьбы, когда они жили в маленькой комнате коммунальной квартиры.

Соседка сдала свою комнату лихой, разбитной молодухе, приехавшей в столицу на заработки.

Как-то Лена пришла с работы утром, после ночного дежурства, и увидела мужа и её в своей комнате.

– Да, было. И не первый раз, но ничего, абсолютно ничего серьёзного, пойми ты, наконец, ни-че-го, для меня есть только ты! – пытался убедить Михаил.

Но Лена ушла.

Она сидела впереди так близко – только руку протяни, и ему казалось, он слышит знакомый запах её духов.

«Оглянись, Лена, посмотри на меня, посмотри, оглянись…»

Волшебные звуки заполняли всё пространство Большого зала, и где-то на самом краю света, то ли в хрустальном замке, то ли в старой, покосившейся от горя и слёз корявой избе, спрятались и укрылись под покровом Музыки, как под Покровом Богородицы, он и она, только шелестело, шуршало Время, только смотрели строго со стен портреты великих композиторов, словно спрашивая:

– Как вы там, земляне?

И дарили волшебные звуки, и летела в глаза белая, кружевная метель, летели рыжие и багряные, багряные и рыжие, эти самые осенние, осенние листья, куда же вы летите? куда? подождите, вот она, моя радуга.

Только «Лунная соната» освещала потухшую Землю.

Продолжительные аплодисменты, возгласы «Браво!», «Браво!», цветы на сцене.

Толпа у выхода.

«Где она? Оглянись, Лена!»

Впереди мелькнула лёгкая шифоновая блузка, вся в туманных пастельных цветах, и прощально качнулся весёлый хохолок, торчащий над заколкой.

Телефон звенел долго и настойчиво. Михаил взял трубку.

– Миша, что случилось? Звоню, звоню, а трубку никто не берёт, – тёща была явно взволнована. – Где вы были?

– На концерте.

– Понравилось? Миша, ты что молчишь? Ты завтра приезжай на дачу, крыльцо надо бы починить. Приедешь?

– Приеду.

* * *

 

Твист

– Вас можно пригласить на танец?

– Можно.

– Николай.

– Елена Павловна.

– Музыка приятная, ретро. Я сегодня днём смотрел по телевизору старый фильм… забыл вот название.

– И я смотрела, хороший, добрый фильм. Как же он называется?

– Его снимали в Плёсе. Вы были в Плёсе?

– Нет.

– Я был давно, на теплоходе заходили. Красота! Волга, берёзы, сирень цвела, незабудки.

– В этом фильме актёр известный играл… замечательный актёр, народный артист… его фамилия…

– Знаю, знаю… сейчас… он, помните, играл в фильме… тоже прекрасный фильм, он там дедушку играл и у него внучка… известная актриса…

– Помню. А маму играла актриса… красивая такая…

– Да-да, она Миледи в «Трёх мушкетерах» играла.

– И в «Зеркале» Тарковского она же. Вам нравится Тарковский?

– Нравится, особенно «Солярис».

– Согласна. Эти затянутые, долгие кадры, паутина на деревьях, роса на траве.

– Бесподобно.

– А знаете, Коля, есть такое растение, манжетка называется или росянка, его широкие листья образуют своеобразную воронку вроде бокала. И вот летним утром в этом зелёном бокале собирается большая капля росы. Представьте себе: лужайка, заросшая манжеткой, и в каждой капля росы, сверкающей на солнце. И если эту росинку…

– …выпить…

– Да, её нужно обязательно выпить. Тогда будет…

– …и будет тогда счастье, Леночка. Так как же звали того актера?

– Который в Плёсе снимался? Какой лёгкий, светлый фильм, и хэппи-энд! Господи, ну как же его звать?

– Сту-ге-рон.

– Что?

– Его звать Стугерон Валокординович.

– Смешно. Но сейчас от склероза есть новые лекарства.

– Вспомнил! Первый фильм назывался «Почти смешная история», а во втором дедушку играл Михаил Глузский, внучку – Марина Неёлова, маму – Маргарита Терехова, фильм «Монолог».

– Спасибо, облегчили страдания. Бабушки только в том прекрасном фильме не хватает. А моя внучка на втором курсе медицинского института учится.

– Мой внук на четвёртом автодорожного.

– Не женат?

– Кто? Я?

– Да что вы! Ой, простите… я о внуке спрашивала.

– Пока нет. А ваша внучка замужем?

– Пока нет.

– Так давайте, Лена… А вы заметили, мы давно танцуем без музыки.

– Да что вы?! Не может быть!

– Перерыв был.

– Как неудобно… мы танцуем одни, без музыки… а вокруг нас люди… О, Боже!

– Включили. Тухманов – «Я пригласить хочу на танец вас и только вас».

– Как хорошо вы танцуете, Коля!

– И вы. Елена Павловна, у вас до какого числа санаторная путёвка?

– До 28-го.

– А у меня до 29-го. Так у нас всё ещё впереди!

– Твист, Коля!

– Yes! Come on let’s twist again, like we did last summer! Побежали, Леночка!

– Побежали!

 

Пьяццолла – Либертанго

Ольга Сергеевна, погостив у брата перед новогодними праздниками, возвращалась домой в Москву.

Возвращалась на электричке, выбрав будний день и дневное время, когда народа поменьше.

Вагон был тёплый, чистый и почти пустой, она села по ходу поезда и стала смотреть на убегающий, знакомый пейзаж за окном.

По календарю уже пришла зима, но декабрьская погода не радовала морозами, снегопадами и удивляла плюсовой температурой, солнцем и не вовремя позеленевшими газонами, на которых местами выглянули крохотные и смущённые одуванчики.

Но за неделю до Нового года подморозило, и, хотя снег не выпал, зато всё вокруг покрыл иней, превратив мир в подобие серебряной гравюры, на которой Мастер не забыл посеребрить ни одну веточку на дереве, ни одну травинку на земле.

Ближе к Клину небо потемнело, и незаметно, мелкой крошкой, как из сита, посыпался снег.

А после Зеленограда, извиняясь за декабрьское бесснежье, снег повалил большими, пушистыми хлопьями, которые, кружась и взвиваясь, настойчиво стучали в окна поезда.

«Метель», – подумала Ольга Сергеевна, любуясь снегопадом.

В этот момент открылась дверь, и в вагон вошёл парень лет двадцати пяти с рюкзаком за плечами.

В руках у него были скрипка и смычок.

Он ловко поставил скрипку на левое плечо и, настраивая инструмент, провёл несколько раз по струнам.

«Скрипачей пока не было, – заметила про себя Ольга Сергеевна, вспомнив о том, что в электричке иной раз она видела настоящих, неплохих музыкантов профессионалов. – Интересно, что он сыграет?»

Тихо, затаённо, повторяясь и медленно нарастая, полилась мелодия, которую невозможно было не узнать, и которая была единственной на свете.

«Астор Пьяццолла! – Ольга Сергеевна улыбнулась. – Как же я люблю Либертанго!»

И вот он, этот волнующий, щемящий, такой томительный и такой долгий, словно бы на одной ноте, отрывок, он повторялся, музыка становилась всё громче, быстрее, яростнее, а за окном, в снежном вихре, смеясь, кувыркаясь и кружась, летели ветер и метель.

«Боже мой, аргентинское танго и метель, такого не может быть!»

Но здесь, сейчас, были лето и зима, зной и лёд, страсть и жестокость, свобода и плен.

В этом странном мире, в этом странном танце слились душа и тело, любовь и ненависть, желание и насилие, порок и добро, любовь и смерть на острие ножа, и только сейчас, только на миг, на танец, только на это танго мы будем вместе… любовь сгорит… метель, метель, снежная пыль… пыль.

Скрипка то взрывалась, разбиваясь на осколки, то томилась тоскливо, щемяще, то обжигала ожиданием, давая надежду, но вот финал и последний аккорд.

Ольга Сергеевна не заметила, как парень со скрипкой исчез.

– Петровско-Разумовская, – объявили по радио.

«Еле успела, – подумала Ольга Сергеевна, выбежав из вагона на перрон. – Может быть, это был сон?»

Она огляделась: на заснеженной станции под стук колёс ветер и метель танцевали танго.

 

Энгельберт Хампердинк – «The Last Waltz»

[9]

Oh, how I love The Last Waltz Humperdinck!

No, no, I do not see a tall, bright room and a beautiful couple in the whirlwind of the waltz, not at all, but I see the Black Sea, jellyfish near the shore, a pebbly beach, seagulls at the stern of the ship… How long, how long ago it was! And I see a train coming along the coast early in the morning…

Ах, как я люблю «Последний вальс» Хампердинка!

Нет, нет, я вижу не высокий светлый зал и красивую пару в вихре вальса, совсем нет, но я вижу Чёрное море, медузы у берега, пляж с галькой, чайки за кормой корабля… Как давно, как давно это было! И я вижу поезд, идущий вдоль берега моря рано утром…

Рано утром я встала, подошла к окну поезда «Москва – Адлер» и ахнула…

Мы летели в бесконечности, ни неба, ни земли, ни звёзд, ни луны, ни солнца, ни единой точки, чтобы зацепиться взгляду – ничего, только дымка вокруг, как в невесомости. Я стояла и смотрела долго, как заворожённая.

Но постепенно вдали, как акварельные краски на картине, стали появляться сначала чуть заметно, потом всё ярче, берег моря и кусочек полотна железной дороги, и я увидела на повороте первые вагоны нашего поезда, идущего по самому краю берега, так что земли не видно совсем, а море и небо слились воедино – только небо и море.

В тот год мамина близкая подруга тётя Катя устроилась на лето администратором на базу отдыха от МИСиС – Московского института стали и сплавов, расположенную около Пицунды.

Она пригласила нас, и мы поехали. У мамочки был большой отпуск, почти полтора месяца, а у меня каникулы после первого курса медицинского института.

Жили в небольшой комнатке тёти Кати, спали на раскладушках, ели в студенческой столовой.

В первый день было облачно, но я умудрилась сгореть так, что неделю потом прикрывала плечи платком.

Море, где я была впервые, показалось мне таким солёным, что думала, не смогу плавать, однако, привыкла.

Галька на берегу тоже была удивительна после наших подмосковных золотых песчаных пляжей у лесных речек.

База отдыха находилась в ущелье, по которому с гор текла в Чёрное море река Ряпша. Ходили на почту и в магазин в Пицунду пешком, проходя небольшое село, по единственной улице которого бегали, вернее, носились удивительные создания – небольшие, тощие, серые, с длинными ногами.

Я их сначала приняла за диковинную породу собак, оказалось, это свиньи такие.

Однажды, возвращаясь из Пицунды, шли берегом моря, где после шторма было так много медуз, что вода была похожа на кисель, и войти в неё я боялась. А два местных жителя, стоя по пояс в море, брали на наших глазах в руки охапку медуз из воды и растирались ими, как мочалкой.

Пройдя дальше, увидели маленького дельфина, выброшенного на берег штормом, ватага местных мальчишек волокла его в море.

Вдоль берегов Ряпши тянулись лиственные перелески, заполненные незнакомыми для меня деревьями, но больше всего поразила ежевика. К тому времени она уже поспела, была фиолетово-синяя, почти чёрная, крупная, сладкая и вкусная. Однажды, сразу после ливня с градом я вошла в лес и увидела на иссиня-чёрных спелых ягодах ежевики крупные прозрачные градины, похожие на драгоценные камни. Жаль, не было тогда у нас таких фотоаппаратов, как сейчас!

Как-то в один из первых дней того незабываемого отдыха по громкому радио на пляже включили необыкновенную песню в ритме вальса на английском. Музыка была такая чарующая, баритон певца околдовывал, а слова… часть слов я понимала, об остальных догадывалась.

Радистом нашей базы отдыха был мужчина, казавшийся мне непостижимо взрослым, на самом деле, как потом я узнала, ему было лет тридцать-тридцать пять. Но мне, скромной восемнадцатилетней девушке, он казался, если не старым, то довольно древним.

В столовой радист сидел недалеко от меня и мамы, и как-то я осмелилась и сказала, как мне нравится та песня-вальс на английском, которую иногда слышу на пляже.

Он сказал имя певца и название песни – Энгельберт Хампердинк «Последний вальс».

И после этого разговора «Последний вальс» стал звучать буквально каждый день, мы просыпались и засыпали, слыша по радио:

Не знаю, как радист узнал день нашего с мамой отъезда, но он сам подошёл ко мне, протянул кассету с записью Хампердинка и сказал: «Тебе на память».

На что я ответила: «Спасибо, но как же вы? Осталась у вас запись?»

И получила ответ: «Да, осталась».

Конечно, я называла его на «вы», я была худенькой загорелой девчонкой в ситцевом платье, отдыхающая с мамой, а он взрослый мужчина.

Мы уезжали довольные, загорелые, полные впечатлений от природы, моря, от экскурсий.

В начале осени мы были в гостях у тёти Кати, она уже вернулась из Пицунды и случайно сказала:

– Удивительно, но после вашего отъезда ни разу не звучал по радио «Последний вальс». Девушки неоднократно подходили к радисту, просили включить, но он сказал, что потерял ленту с записью.

А я промолчала о своей кассете… почему-то.

Sometimes… only sometimes I see a tall, white room and a dancing couple in the middle… she is dressed in a bright, airy dress, he is simply a dark suit… they dance the waltz… but, It’s just my dream.

Иногда… только иногда я вижу высокий белый зал и танцующую пару в центре… на ней светлое воздушное платье, он в строгом тёмном костюме… они танцуют вальс… но это только мой сон.

I fell in love with you,

The last waltz should last forever.

 

Колечко

– Лидия… – хирург заглянул в медкарту, куда обычно перед серьёзным лечением записывают имена и телефоны ближайших родственников, – Михайловна, так вот, Лидия Михайловна, вашему мужу показана операция, не скажу, что срочно, нет. Пока нет, заметьте. Возможны обострения с приступами сильных болей в правом…

– Мы знаем, извините, – перебила его Лидия Михайловна, – приходилось вызывать скорую.

– Видимо, и от предложенной госпитализации отказывались?

– Отказывались.

– Операцию лучше делать, вы понимаете, вне обострения. Сейчас вы обследовались, – доктор пролистал анализы, снимки, данные УЗИ. – Я изучил результаты, вывод один – удаление желчного пузыря.

– Мы поняли, – Григорий Кузьмич вздохнул и посмотрел на супругу.

«Завтра операция. Если всё будет хорошо, – Лидия Михайловна возвращалась из больницы, куда был госпитализирован муж, – если всё будет хорошо, то через восемь-девять дней Гришу выпишут».

Она шла не торопясь, было по-осеннему прохладно и сыро, на мокром, блестящем и чёрном, как гуталин, асфальте ярко выделялись опавшие листья.

«Будто в альбоме для раскрашивания, – Лидия Михайловна засмотрелась на жёлтый кленовый лист, застрявший в лужице. – Вчера точно такой же рисовали с Павликом».

Она посмотрела на часы:

«В детском саду сейчас тихий час, потом полдник, сегодня сын обещал забрать».

Домой из больницы она возвращалась на маршрутке, где было жарко и душно.

Через запотевшие стёкла мелькали смутные очертания домов, машин, расплывчатые огни рекламы.

Из кабины водителя доносилась негромкая музыка, как будто знакомая, Лидия Михайловна прислушалась:

«Ах, какие слова! Так это же из фильма, который я с Катей смотрела, она услышала эту песню и загрустила».

Лидия Михайловна вспомнила, как недели две назад к ней приходила институтская подруга Катя, как сидели на кухне, пили чай, разговаривали и смотрели фильм, который шёл по телевизору.

«Катя весь вечер ту песню напевала, потом замолчала и сидела, подперев щёку рукой и глядя в «прекрасное далёко», – она вздохнула. – Да, «не будь ко мне жестоко». А на улице дождик осенний моросил».

Лидия Михайловна знала печальную историю любви своей подруги, о которой обычно говорят «поматросил и бросил».

Она вышла из маршрутки и направилась домой, шла, вспоминала тот вечер и слышала голос Кати:

– Знаешь, осталось бы о нём хоть что-то на память – фотография, зажигалка, брелок, пусть пуговица от рубашки. Ничего. Или колечко в подарок, самое дешёвенькое, какая-нибудь бижутерия за три копейки, я бы хранила.

Она задумалась, а по телевизору звучало:

– Муж, когда заявление в ЗАГС подавали, предупредил, что кольцо носить не будет и после свадьбы снимет, и мы купили ему медное за гроши какие-то. А мне он подарил широкое, дорогое. Дети появились – не до украшений, потом работа – не хотелось сверкать кольцом, вот и не носила я обручального колечка, привыкла.

– А мы, Катюша, мы с Гришей обручальные кольца не снимаем вот уже больше тридцати лет.

Лидия Михайловна, вспомнив о кольцах, посмотрела на правую руку – на безымянном пальце поверх её кольца было одето и кольцо Гриши, снятое перед операцией, как и было положено.

Дома она позвонила сыну, уточнила, возьмёт ли он Павлика из детского сада, потом пошла в ванную, включила душ и хотела было снять обручальное кольцо мужа, но его не было… не было ни в ванной, ни в прихожей, ни на кухне.

Лидия Михайловна пересмотрела и перетрясла все вещи, принесённые из больницы, всё, в чём была одета сама, но кольцо исчезло.

«Где я могла его потерять? – с огорчением подумала она, и сама же ответила. – Везде, не заметила, как съехало с пальца».

Бледный, осунувшийся и похудевший, Григорий Кузьмич лежал после операции в палате.

– Всё в порядке, – успокоил он жену.

Перед выпиской Лидия Михайловна рассказала о кольце.

– Да ладно, – Григорий Кузьмич улыбнулся, – новое купим.

Недели через две на его безымянном пальце красовалось новое обручальное кольцо, оно было тоньше, изящнее и как будто интеллигентнее прежнего.

Как-то дома, встав на табуретку чтобы достать что-то со шкафа, Григорий Кузьмич оступился и упал так неудачно, что сильно повредил безымянный палец правой руки. Им невозможно было пошевелить, согнуть, разогнуть, палец покраснел, появился нарастающий отёк, обручальное кольцо сдавливало палец и вызывало боль.

Лидия Михайловна, поняв, что самим с врезавшимся в палец кольцом не справиться, побежала к соседу, который, к счастью, был дома.

– Толя, помоги, отвези до травмы.

Перед травмпунктом заехали в ювелирную мастерскую.

Ювелиром оказался благообразный, с пышной, седой шевелюрой, мужчина.

Он подложил под кольцо прокладку и ловко перекусил его кусачками.

– Вот и всё, палец свободен. А колечко, смотрю, у вас новое, современное.

– Да нет, вы не подумайте, – смутился Григорий Кузьмич, – мы вместе больше тридцати лет, а старое кольцо потеряли, случайно потеряли, бывает.

– Всякое бывает, – согласился ювелир и протянул две половинки разрезанного обручального кольца. – Если хотите, могу их соединить.

– Хорошо, – хором ответили супруги.

В тот день к вечеру хлынул ливень, шумный, неожиданный, сразу и вдруг заливший весь город.

Он застал Лидию Михайловну по дороге домой, и она, спасаясь от потопа, забежала в магазин, ей так показалось, что в магазин, а в действительности это был ломбард.

Лидия Михайловна никогда не была в подобных заведениях и поэтому с интересом разглядывала выставленные в витринах ювелирные изделия, старинные монеты и дорогие часы, статуэтки, посуду и картины, и всё это напоминало ей антикварный магазин.

– Вас что-то интересует?

– Спасибо, – ответила Лидия Михайловна, увидев женщину-консультанта, – живу рядом, а ни разу здесь не была.

– Мы открылись недавно, в начале осени.

– Столько интересных вещей я уви… – Лидия Михайловна неожиданно замолчала – перед ней на витрине лежало обручальное кольцо мужа, то самое кольцо, которое она потеряла.

Это кольцо она узнала бы с закрытыми глазами, и неважно, какие особые приметы она увидела, главным отличием кольца были выгравированные на его внутренней стороне инициалы Григория Кузьмича и Лидии Михайловны и дата их свадьбы. Точно такая же надпись была и на обручальном кольце Лидии Михайловны.

– Вы что-то хотели сказать?

Вежливый вопрос вывел Лидию Михайловну из раздумий:

– Понимаете, в это трудно поверить, но вот это колечко – это обручальное кольцо моего мужа.

– Удивительно! Вы уверены?

– Конечно! На его внутренней стороне выгравированы наши инициалы и дата свадьбы. Можете сравнить с моей надписью, – Лидия Михайловна протянула консультанту своё обручальное кольцо.

– Всё так, на двух кольцах одинаковые инициалы и дата. Но мы не можем просто вернуть вам это кольцо, его можно только выкупить, – консультант указала на ценник.

– Сейчас, сейчас… – Лидия Михайловна открыла кошелёк, – не хватает, отложите, пожалуйста, колечко.

С этими словами она выбежала из ломбарда, вскочила на удачно подъехавший троллейбус и вскоре была дома.

– Что с тобой? – муж не мог понять, почему Лидия Михайловна, взяв деньги, стрелой убегала куда-то. – Что случилось?

– Я скоро!

– Вот такая история произошла с нашими обручальными кольцами, – Лидия Михайловна и Катя сидели за столом и пили чай.

– Ты знаешь, если рассматривать каждый эпизод, наши с тобой воспоминания, потеря кольца Гриши, его новое кольцо, которое пришлось распилить, твоя находка в ломбарде, так вот, в каждом отдельном эпизоде как будто нет ничего особенного, но вот они причудливым образом сложились вместе и…

– И круг замкнулся, – закончила фразу Лидия Михайловна.

– Замкнулся, – Катя улыбнулась, – чтобы образовать колечко.

 

На тот большак

Оля ехала поездом в город, где родилась, выросла и окончила институт, и где не была десять лет.

Утром, завтракая, она включила телевизор и, пощёлкав переключателем, остановилась на каком-то канале, ей показалось, это были «Новости».

Она пила кофе, на экран почти не смотрела, но звук был такой тихий, что не разобрать, она сделала погромче и… вздрогнув от неожиданности, застыла. Она услышала голос, который различила бы из тысячи, он мог принадлежать единственному человеку – Юрию.

Оля вгляделась в экран.

Это был он, Юра, но не тот бесшабашный, озорной и весёлый фантазёр, а чиновник, полноватый, респектабельный, вальяжный, который говорил о строительстве, дорогах, что-то ещё. Она слышала его голос, и она узнала его.

Оля решила мгновенно и неожиданно – оделась и поехала на вокзал, по дороге успокаивая себя:

«Хорошо, что дочка сейчас гостит у бабушки».

А с мужем она давно развелась.

«Как случайно получилось! Или не случайно? Пишут, что все наши встречи непостижимым образом предопределены, что мы встречаем именно этих людей, а не других. Неисповедимы пути. А «быть или не быть», остаться или уйти, решаем мы сами, только мы, каждый! и как часто мы уходим, уходим, уходим…» – так думала Оля под стук колёс, стоя у окна в вагоне поезда и глядя в беспросветную ночь.

Мимо проносились, оглушая грохотом и сверкая огнями встречные поезда, убегали яркие станции и еле освещённые дачные полустанки, появлялись и исчезали россыпи огней далёких селений и бесконечные фонари в ореоле тающего, как утренний туман, света.

Двери в купе были закрыты, пассажиры спали, и в проходе никого.

Неожиданно из-за полуприкрытой двери проводника послышалась тихая музыка.

«На тот большак», – обрадовалась Оля.

Она вспомнила, как любила фильм «Простая история» мама, и как часто напевала песню из него, иногда без слов, мурлыча одну мелодию, вспомнила, что в детстве «На тот большак» исполняли очень часто по радио и по телевидению, и редкий концерт обходился без этой, наверное, самой известной песни.

Оля подрастала, взрослела, и песня была вместе с ней столько, сколько она себя помнила, она стала родной и любимой.

Она подошла, чуть больше приоткрыла дверь и услышала:

Из купе вышла проводница, приятная женщина средних лет, и, увидев Олю, улыбнулась:

– Хотите фильм посмотреть?

– Хочу, конечно.

На столике в купе лежал планшет, на экране которого шёл фильм.

– Вас как звать? – спросила проводница.

– Оля.

– И меня Оля. Садись рядом, тёзка.

Две женщины смотрели старый, известный фильм так, как будто видели его не в десятый, сотый раз, а впервые, и улыбались, печалились, подпевали, и каждая вспоминала что-то своё, давнее и дорогое.

Утром, прощаясь, Оля-проводница спросила:

– Надолго сюда приехала, тёзка?

– Сегодня уезжаю. Вечером, – и увидев удивление в глазах, добавила. – Так надо, понимаешь?

Они улыбнулись и обнялись на прощание.

Оля шла, не узнавая ни привокзальную площадь, ни дома вокруг, как будто она приехала в незнакомый город.

Восемь часов утра.

Чтобы застать Юрия, надо было позвонить ему домой по старому номеру телефона, который за столько лет мог измениться не один раз, но она набрала номер.

– Алло, – раздался знакомый голос.

– Юра, здравствуй, это… Оля.

– Оля?! Ты где?

– Я около вокзала, приехала только что, и вот решила…

– …решила позвонить. Ну и молодец! Столько лет прошло, Оля!

– Да.

– Но у меня сегодня очень занятый день. Я смогу освободиться… – последовала долгая пауза, – где-то после обеда, часа в два. Дай мне номер мобильного.

– Записывай, буду ждать. Подожди, ты не сказал где.

– Давай встретимся на старом месте.

– Хорошо.

У Оли было шесть часов свободного времени.

Она не хотела бродить по городу, по старым местам, там, где они встречались, где радовались друг другу, где было столько хорошего и незабываемого – зачем ворошить прошлое, зачем терзать себя.

Однако, несмотря на это своё терзание, она приехала. Всё-таки приехала.

«Посмотрим друг на друга и помолчим, – уговаривала она себя, мучаясь от одной и той же неотступной мысли. – Зачем? Зачем я здесь?»

Оля доехала до центра города и зашла в торговый центр, где устроилась в уютном кафе, в котором кроме неё никого не было.

Заказала кофе, пирожок, открыла какой-то журнал, но не читала, кофе остыл, про пирожок забыла.

Она сидела у окна, кутаясь в шарф и глядя на родной, просыпающийся город, и вспоминала, вспоминала…

…забыв обо всём на свете, Саша Потапова примчалась к секретарю райкома Данилову, сидит в его приёмной, народа много… а зима, снег на валенках тает, тает, время идёт, уже и лужа от снега на полу высохла… она ворвалась к нему без очереди, и в её глазах всё: любовь, ожидание, надежда… а он про корма для коров… эх, Андрей Егорыч!

…свет в доме вздрагивает, то гаснет, то загорается, Саша и Данилов ждут, когда можно будет поехать в отстающий колхоз… свет, как трепетная свеча, дрожит, дрожит, будто заплачет сейчас… вновь погас, они стоят рядом… и этот взгляд Саши: «Неужели ты не понимаешь!» а он… он уходит, чтобы закурить… эх, Андрей Егорыч, Андрей Егорыч!

Раздался звонок мобильного.

– Оля, я задержусь, дела срочные на работе, позвоню тебе.

– Я подожду.

Она полтора часа стояла на старом месте у памятника на площади, ходила туда-сюда чтобы не замёрзнуть: март, холодно, и небо, как одна сплошная, серая туча.

Перейдя дорогу, Оля пошла по улице, которая тянулась вдоль площади:

«Пока похожу, погреюсь».

Метрах в тридцати от неё остановилась машина, из неё вышел Юрий и галантно открыл переднюю дверь, из которой выпорхнула молодая женщина. Она обняла Юрия, поцеловала, посмотрела на часы и исчезла в ближайшем универмаге.

Он ждал её в машине около получаса, потом встретил, женщина бросила пакет с покупками на заднее сиденье, села спереди, и машина исчезла.

Оля наблюдала за этой сценой, стоя за газетным киоском.

Юрий не мог увидеть её, впрочем, если бы и увидел, то узнал бы?

Вернее, захотел бы узнать? Вряд ли.

Он так и не позвонил Оле.

Обратно она ехала в том же вагоне, на том же месте, но проводница была другая.

Ожидая Юрия, Оля простудилась, болела голова, горло, она никак не могла согреться, хотя лежала под двумя одеялами, бил озноб, а перед глазами тот же фильм и песня та же.

…тёмный зимний вечер, по накатанному большаку едет райкомовский газик, неразговорчивый шофёр сосредоточенно крутит руль, а пассажиры – Саша Потапова и Данилов – молчат и не смотрят друг на друга, даже отвернулись, словно не знакомы. О чём они думают?

Саша выходит и, отойдя от машины, смеётся: «Хороший ты мужик, Андрей Егорыч, но не орёл!»

Только горьким кажется её смех, да и смех ли это?

А песня всё звучит.

Звучит и не забывается через года и десятилетия.

Она о любви… простая история.

«На тот большак» – песня на слова Н. Доризо, музыка М. Фрадкин из художественного фильма «Простая история» режиссёр Ю. Егоров.

 

Адажио Альбинони

Недавно, путешествуя по бескрайним просторам интернета, я случайно наткнулась на удивительные сочинения двух школьниц, одна из пятого, другая из шестого класса, назывались они одинаково – Сочинение на музыку Альбинони «Адажио».

Обе девочки рассказывали приблизительно об одном и том же, что прослушав «Адажио» они поняли: нужно быть милосердными, нужно учиться понимать других, быть добрыми, не завидовать, в общем, нужно учиться быть хорошим человеком.

Эти незатейливые и трогательные сочинения подтолкнули меня рассказать о моём восприятии неповторимого и прекрасного «Адажио» Альбинони, которое является одним из самых известных музыкальных произведений, и которое исполняют лучшие певцы, музыканты и оркестры всего мира.

О чём оно?

Может быть, «Адажио» о трагическом непонимании других, непохожих на всех, смелых и талантливых людях, их не признаёт серая толпа, их высмеивают и забрасывают камнями, над ними смеются, их подвергают пыткам, но они поднимаются, оплёванные, в грязи и крови, они встают и идут до конца, до Распятия, неся свой Крест на Голгофу.

Об этом рассказывают простенькие фигурки из бумаги в гениальном фильме Гарри Бардина «Адажио». Без музыки Альбинони представить этот кино-шедевр невозможно.

Может быть,

«Адажио» о Любви, счастливой и печальной, неразделённой и взаимной, убивающей и дающей силы, вдохновение и рождающей новую жизнь.

Может быть,

«Адажио» Альбинони о самой Жизни, когда неповторим каждый день и час, и каждое мгновение… розовый рассвет и мерцающий закат, первая тающая снежинка на ладони и первая улыбка внука, встречи, разлуки и потери, смех детей, звездопад светлой ночью и пройденные дороги…

Может быть,

«Адажио» Альбинони о Времени…

…серый ноябрьский день, морозно, пустынно, просторно.

На разбитой, в рытвинах и лужах грунтовой дороге стоит старое такси, рядом курит шофёр, поглядывая то на часы, то в сторону деревенского кладбища.

Невдалеке, над обрывом, виден небольшой холм рыхлой, недавно насыпанной земли, в который воткнуты два куцых похоронных венка и фотография.

Обхватив холм двумя руками, прижавшись лицом к земле, лежит женщина, тёмный платок её съехал, ветер треплет светлые волосы, ни стонов, ни плача, тишина.

С кем она не успела проститься и кого оплакивает так безутешно?

Внизу обрыва узкой змейкой вьётся речушка, за ней, на той стороне, лежат грустные осенние поля, окантованные у горизонта тёмной полоской леса.

Ветер срывает последние листья с берёз, они кружатся и зависают в воздухе золотыми монетками.

Шофёр садится в машину, давит на гудок, в тишине звук его резкий, колючий.

С низкого неба посыпался мелкий снежок, он тает, не долетев до земли.

И не поймёшь, снег ли это или дождь, похожий на невыплаканные слёзы.

Что есть Время?

Некоторые учёные пишут, что его просто нет, просто придумали люди такое понятие – Время, придумали для удобства подсчёта часов, дней, секунд и тысячелетий, и потекла река Времени, направленная как стрела из прошлого, через настоящее в будущее.

«Разница между прошлым, настоящим и будущим – это всего лишь иллюзия».

Так сказал Альберт Эйнштейн.

Мы переживаем Время, находясь здесь и сейчас, и нам трудно представить, что Время бесконечно, как бесконечна и Вселенная.

Один остроумный учёный написал, что Время и состоит из таких вот «сейчасов».

Время рассматривалось с физической, математической, космологической и биологической стороны, а также философской и религиозной, Время изучали величайшие мыслители всех времён, но до сих пор нет чёткого определения понятия Время.

Или есть лишь иллюзия Времени?!

Начитавшись научных статей о Времени, мне хотелось написать о том, что я как будто бы поняла, но случайно встретились трогательные сочинения двух школьниц о милосердии, доброте и любви с одинаковым названием «Сочинение на музыку Альбинони «Адажио», и я написала…

…льётся и летит к небесам бесконечно красивая и бесконечно печальная, возвышенная, космическая музыка – «Адажио» Альбинони, её подарили нам звёзды.

 

Соловей

Приметила его давно, когда шла однажды ранней весной по одной из центральных дорожек парка, что рядом с моим домом. На одной из веток берёзы, отстоящей далеко к середине дороги, на самом её конце сидел соловей и пел ещё робко, несмело.

Говорят, белый гриб если увидишь, ни с каким другим не спутаешь, будь он тёмный, коренастый, вроде боровика рядом с могучей елью, или светлый колосовик, появившийся в июне.

Так и соловей, даже если вы никогда его не видели, не слышали, если запел вот только что, ещё тихо, изредка, он всё равно заставит вас остановиться и слушать, слушать…

Зима отступала, сдавала свои позиции, стесняясь грязного снега, луж, голых деревьев и всей межсезонной неухоженности. В последнюю очередь таяли тропинки, где снег был ещё плотный, утрамбованный любителями прогулок, детьми, колясками.

На фоне оттаявшей тёмной земли оставались только эти белые полосы дорожек-тропинок, но им оставалось жить недолго. К звукам весны подключалась весёлая капель.

Мой соловей сидел и пел из года в год на той же самой ветке той же берёзы.

Ждала его весной – прилетит ли снова? И тот же самый? Прилетал.

Интересно, у слов «соло» и «соловей» один корень?

Запрокинув голову и забыв обо всём на свете, мой солист заливался трелями, и вскоре он был уже не один.

Снег таял, на проталинах появилась трогательная молодая трава, почки деревьев позеленели, весёлые воробьи собирались стайками-оркестрами и вовсю щебетали о чём-то своём, радостном.

Появились и другие голоса птиц, их становилось всё больше, рождалась весенняя симфония Жизни.

Первой в парке зацветала ольха.

Ещё утренние заморозки, ещё местами старый поседевший снег, ещё прозрачная весенняя пустота, а жёлтые, распушившиеся, словно цыплята, соцветия уже видны издалека.

Срываю несколько веточек тополя, ставлю в вазу на подоконник, через несколько дней появятся молодые, клейкие и невероятно душистые листочки – вот и знакомый со школы весенний букет.

В Вербное Воскресенье добавлю к нему веточки вербы.

В Пасху поздравляем друг друга:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

На пригорках появилась мать-и-мачеха, а вот и первые одуванчики в молодой траве.

Зацвела черёмуха, немного похолодало как всегда.

Окна открыты, поют, поют и не дают спать соловьи.

 

Нiч яка мiсячна – Киев

«Любимый, наш теплоход остановился у причала Речного вокзала Киева. Днепр на самом деле очень широкий, к моему удивлению. Помнишь, в школе учили наизусть:

«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнёт, ни прогремит. Глядишь и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина…»

На всю жизнь запомнила. От причала минут десять ходьбы до метро, еду две остановки, и вот она, главная улица – Крещатик».

«Дорогая, со мной всё в порядке. Одет тепло, хотя мороз около десяти. С едой нормально. Ты не представляешь, каким стал Крещатик! Помнишь, год назад, оказавшись в Киеве, ты писала, как удивилась, что пишется Хрещатик – начальная буква Х, даже фотку с названием улицы прислала. Сейчас на Крещатике много народа, строят баррикады, мостовые разрушены, исковерканы. Много сожжённых автобусов. Берегу фото– и видеотехнику. Писать буду коротко».

«Костик, в метро, на улицах, площадях, на Крещатике продают ландыши. Они намного крупнее подмосковных, и букеты большие, наших, наверное, будет пять-шесть. Везде дивный аромат, женщины идут с ландышами и улыбаются. Я сама себе подарила – тебя же нет со мной! Температура около двадцати, хотя только начало мая. Рядом с метро плакат с надписью: «Перемога!» Означает: «Победа!»

«Помнишь, ты писала о ландышах, каштанах, но то было в прошлом году, а сейчас, Маруся – дым, гарь от горящих шин, развороченные дороги, булыжники и мороз».

«Любимый, каштаны в Киеве не только с белыми, но и с розовыми цветами, не знала. Такая красота! Цветущие пышными, белыми и розовыми соцветиями каштаны, стоят вдоль всего Крещатика – широкой улицы с высокими красивыми домами и сияющими, нарядными витринами магазинов. По выходным закрывают движение, и люди гуляют и по дороге, и по тротуарам. Под деревьями много скамеек, купила мороженое, сижу и смотрю по сторонам, никуда идти не хочется. Так хорошо здесь! Сфотографировалась с двумя белыми голубями, их дали фотографы. Подняла руки вверх, а они и улетели. Говорят, вернутся – ручные».

«Сегодня была в Святой Софии и Михайловском соборе, между ними площадь, где установлен памятник Богдану Хмельницкому – визитной карточке Киева. Хотя здесь любой памятник, любой собор может быть визитной карточкой. Отдохну немного, потом по плану Киево-Печерская Лавра. Как плохо без тебя! Фотографировать меня некому… А виды Киева потрясающие!»

«Маруся, между «Беркутом» и оппозицией встала братия Десятинного монастыря Рождества Пресвятой Богородицы, стоят с иконами, молятся за мир. Тишина. Маруся, тишина, какой давно не было. И мороз».

«Костик, столько впечатлений, всё время разговариваю с тобой – посмотри сюда, сюда. Была в Киево-Печерской Лавре, говорят, это стиль украинского барокко, знаешь про такой? Купила себе в Лавре два красивых платка, один в мелкий цветочек, другой чисто голубой, и тебе сувенир. Не скажу какой! Костик, ты что сейчас делаешь без меня? Пытаюсь сделать строгое лицо. Ты без меня грустишь. Я знаю».

«Всё залито водой, замёрзшей водой, очень скользко, падал несколько раз. Батюшки стоят на поддонах, вокруг них настоящее озеро. Батюшки обращаются к людям, митингующим на баррикадах, умоляют быть благоразумными и молиться о мире в Украине. Вспоминаю детей, тебя, твои письма, которые ты писала из Киева, когда была там без меня. Это сон? Разбуди меня, любимая!»

«Завтра наш теплоход отходит, завтра я прощаюсь с Киевом, старинным и молодым, цветущим, полюбившимся мне. Грустно. Когда ещё буду здесь! Помнишь мою любимую песню? Летним вечером мы сидели, обнявшись, на крыльце и тихо мурлыкали:

«Маруся, помнишь, дети засыпали, а мы сидели на крыльце вдвоём и тихо пели твою, нет, нашу любимую на украинском языке?

 

Нiч яка мiсячна – Севастополь

«Костик, какую ты выбрал «неблагодарную» для семьи профессию – профессию журналиста!

Поэтому сижу я одна-одинёшенька с двумя маленькими детьми, а тебя «носит» по просторам, городам и весям. Это я от усталости, не сердись. Только что уложила спать Анечку и Васютку, делать ничего уже не могу вот и села написать тебе. Мой дорогой, я горжусь твоей профессией, знаю все твои репортажи, статьи, собираю вырезки из газет в отдельный альбом, и ты это знаешь.

Когда-нибудь, тихим-тихим, зимним вечером сядем вместе с внуками у камина в нашем небольшом доме… потрескивают дрова, падает снег за окном, белый, пушистый, сугробы намело, синие сумерки сгущаются, а мы смотрим старый альбом. И ты рассказываешь, где был, что видел, а главное, главное, Костик, ты говоришь, как тебе грустно было без нас.

Вот и сейчас ты приехал в Севастополь из Киева.

Мы редко куда-то выбирались отдохнуть вдвоем – то твоя работа, то я в больнице очень занята, то дети. Но два года назад, в мае, мы были в Севастополе вместе. Только три дня.

Как в песне, «три счастливых дня было у меня», у нас, конечно. Помнишь, любимый?»

«Маруся, не забываю вас ни на секунду.

Вспоминаю, как был с тобой в Севастополе в позапрошлом году, кажется, совсем недавно, вроде бы рукой подать, а столько всего случилось за два года и в нашей семейной жизни, и в жизни страны. Из Киева уезжал расстроенный, даже злой: на Крещатик невозможно смотреть.

Да разве только на Крещатик? Что будет с Украиной? Как дальше сложатся наши отношения? Столько семей породнились, промышленность, наука были общие. Мы с тобой так любим украинский язык, почти разговариваем на нём, песни поём – «Нiч яка мiсячна» или:

А я, любимая, сейчас бы не «в небо злiтав», а к тебе и детям. Целую нежно».

«Костик, мы были в мае, жара выдалась двадцать пять градусов, пошли в центр пешком, а там грандиознейшая демонстрация в честь Первого мая, каких давно не было в Севастополе, как сами жители говорили. Нам просто очень повезло. Вышел буквально весь город: школы, институты, заводы, порты, больницы, все предприятия, магазины, спортсмены, военные, моряки, даже детские садики – детки старших групп в нарядных русских и украинских костюмах».

«А ты смеялась, когда шли крепкие, молодые люди и несли плакат: «Южный торговый рынок». Их было всего человек пять-шесть, но ведь вышли!»

«Помнишь, Костик, мы оказались в самом центре города, на тротуаре, трибун никаких нет, а мимо нас шли и шли праздничные колонны. Мы всех приветствовали, это было так неожиданно, волнующе и радостно. Нам улыбались, махали рукой, и мы тоже, я фотографировала много.

По радио пели патриотические песни, и в колоннах подпевали. Как же здорово было!»

«А потом, Маруся, мы пошли через весь центр к музею Панорама «Обороны Севастополя 1854-1855 годов».

«Да, устали, отдохнули чуток, съели по какому-то пирожку и на двух автобусах с пересадкой доехали до Балаклавы. Знаешь, Костик, я такая глупая иногда бываю!

Скажу тебе на ушко:

Я долго думала… думала, «балаклава» – это рыба такая, которая только здесь водится… ой, смеюсь, не могу… которую «шаланды, полные кефали», смеюсь, смеюсь… «в Одессу Костя привозил!»

«Ты долго про «балаклаву-рыбу» думала?»

«Не скажу – секрет».

«Открою тебе страшную тайну: балаклава – это ещё головной убор, закрывающий голову, лоб, лицо и оставляющий только небольшую прорезь для глаз и рта. Фактически одежда спецназа».

«Костик, ты меня не позорь и не говори про страшное. Для меня теперь Балаклава, бухта под Севастополем – красивейшее место на свете, где столько всего интересного! Помнишь, как мы катались на маленьких катерках, которые выходили в открытое море из бухты между двумя высоченными утёсами, а за нами плавали и игрались дельфины. Костик, это было?»

«Было, любимая. А на следующий день поехали в Херсонес. Как нам повезло с экскурсоводом! Без неё было бы не так интересно. Мне нравится твоя фотка, где ты в джинсах, в дурацкой белой шляпе, натянутой до бровей, стоишь в проёме античных дверей, нагло так облокотившись, как ковбой. И под колоколом тоже – шляпу свою держишь в руках, голову подняла, даже рот открыла от удивления».

«Костик, ты меня обидеть хочешь?»

«Я дико скучаю по тебе и детям. Вот иди прямо сейчас и поцелуй их за меня. Иди».

«Иду. Поцеловала. Спят, как ангелочки. Костик, как настроения людей?»

«Маруся, город живёт в привычном режиме, люди заинтересованы в стабильности. Не знаю, когда приеду домой. Скучаю без вас. Если бы ты знала!»

«Я знаю.

На 8 Марта Васенька принёс из детского сада подарок – аппликацию «Нарцисс».

На синей бумаге наклеены пять белых лепестков нарцисса, жёлтая серединка и тоненький стебелёк с двумя зелёными листочками. Повесила на стене, на кухне. Любуюсь.

Анечка скоро пойдёт сама, без поддержки. Надо купить ей на весну ботиночки – ножками топать.

Ой, забыла, у нас же от Васеньки всё осталось».

«Знаешь, какую песню любил мой папа и часто пел?»

«Знаю, «Севастопольский вальс». Мне она тоже нравится. Помнишь?

«Помню, любимая».

 

Нiч яка мiсячна – Донецк

«Костик, ты уехал, не попрощавшись с нами.

Понимаю, что срочно, что надо, но это неправильно, не прощаться. Хотя при твоей профессии журналиста всё возможно. А теперь ты стал военным журналистом. Костик, у тебя бронежилет есть? Как я переживаю за тебя!»

«Бронежилет есть, и каска есть. И куртку ношу с надписью «Пресса», но в Украине сейчас это слово скорее приманка. Ты знаешь последние трагические случаи, мои коллеги погибли как герои, выполнив свой долг до конца».

«Я понимаю, Костик. Но будь осторожней, и ещё раз осторожней!

Анечка и Васютка давно спят. Привела их из детского сада, в парк заходили, на качелях катались, потом ужинали. Я кашу пшённую с тыквой сварила, горстку изюма добавила, как ты любишь. Анечка никак не может понять, почему тебя нет и нет, всё спрашивает: «Где папа? Где папа?»

«Сегодня были под Донецком, этой пригородной зоне особенно досталось, везде следы массированной бомбёжки, целые улицы разрушенных, уничтоженных домов, людей нет. Перед одним домом попросил остановить машину, вышел. В проёме двери лежит собака, худющая, грязная, шерсть вся сбилась, позади неё обломки стен, груда кирпичей, осколки, вокруг разбросанные вещи, игрушки, а она – перед дверью… которой нет. Достал бутерброд, положил перед ней, а она отвернулась. Думаю, надо бы воды дать, нашёл миску, налил, выпила.

Тут снова выстрелы, слышу мне кричат: «Уходи!»

Погладил её, она хвостом чуть вильнула на прощание, но с места не сдвинулась, лежит, положив голову на лапы, а в глазах – бездонная, неземная печаль».

«На выходные ездила с детьми на дачу, убралась в саду, собрала оставшиеся яблоки.

Когда ты приедешь, Костик?»

«Город в дыму, минометные очереди, разрывы снарядов, бомб, разрушены дома, детские сады, больницы. Горит школа, мотается на ветру оборванная гирлянда разноцветных флажков, почерневших от огня и дыма».

«В нашем парке золотая осень, листья летят, падают на землю, опускаются на поверхность озера, плывут куда-то, а небо синее-синее, ни облачка. Костик, что ты ешь? У тебя недавно гастрит был. Ты постарайся всё-таки есть почаще и что-то горячее, кашу какую-нибудь, что ли. И лекарства не забывай пить, надеюсь, они у тебя есть. У нас уже прохладно, особенно ночью и по утрам».

«Ненависть.

Она разрастается как чёрный спрут, опутывает сознание, лишает разума.

Вчера: два трупа на улице – парень и девушка, им лет по двадцать, шли куда-то, взявшись за руки. Я плачу об Украине, плачу».

«Костик, два года назад, в мае, мы вместе были в Севастополе и Одессе, а год назад я одна – в Киеве. Помню букеты ландышей в руках женщин на сияющем Крещатике, помню каштаны на Приморском бульваре в Одессе, помню гроздья белой акации у Владимирского собора в Севастополе, помню огромный, цветущий куст жасмина у древних стен Святой Софии в Киеве. Как красива Украина! И как сейчас всё изменилось. Нет сил смотреть новости».

«Сегодня затишье.

Сидят старушки во дворах, улыбаются малыши в колясках, смеются женщины, целуются влюблённые, воркуют голуби, кружатся осенние листья, листопад… Тебе так нравится это слово, а ещё снегопад, звездопад. Скучаю, любимая, по тебе и детям, если бы ты знала, как я скучаю!»

«Как я тоскую по тебе! Анечка и Васютка спят и сопят носиками. Уложила их пораньше, завтра в детском саду праздник, будет утренник и в младшей группе, и в старшей. Анечке завяжу большой белый бант, надену голубое платье с кружевным воротником, белые носочки и туфельки.

Васютке приготовила чёрные брюки, жилетку и белую рубашку, этот костюм мы вместе покупали в «Детском мире», помнишь? Он всё померил и как одел, я ахнула – ну как же он похож на тебя!

А война, Костик, закончится.

Войне нет оправдания, какой бы она ни была.

Недавно прочитала, что тысячу лет назад, во времена раннего христианства все солдаты, пришедшие с войны – освободители и захватчики, победители и побеждённые – все проходили епитимью, они каялись и очищались.

Бог создал людей для любви, а не для убийства друг друга.

Кто-то должен остановиться первым.

Есть слова. И есть Бог-Слово.

Жду тебя, мой единственный!»

«Ваш муж Константин… погиб… выполнив… герой… представлен… примите… скорбим…»

«Костик, я сама напросилась на это новогоднее дежурство.

До обеда было спокойно, но вечер и ночь были напряжёнными, поступали тяжёлые больные, а утром конференции, как обычно, не было, и я вышла из больницы в начале десятого. На улицах ни машин, ни трамваев, автобусов, ни людей. Тишина, сугробы, снег, первое января 2015-го года. Пошла к метро Бауманская не наискосок, дворами, а по маршруту пятидесятого трамвая, прошла мимо рынка, свернула на Бауманскую улицу, потом к Елоховскому Собору. Успела на литургию. Дома в честь праздника надела синее платье, тебе так нравилось, когда я была в нём».

«Костик, два дня не писала тебе – готовилась к Ёлке у внуков в детском саду.

Леночке купила готовый костюм снежинки.

А Костик сказал, что хочет быть звездочётом, и мы с ним сделали из плотной бумаги высокий колпак, раскрасили его синей краской и наклеили разные звёзды из серебряной фольги.

К нам пришли метели, снег засыпал все дороги, машины, деревья и улицы.

Падает снег… бесконечный… бесконечный снег».

 

Глава 1

Пасмурно, хмурое октябрьское утро, низкое небо цвета полинявшего, старого полотенца, изредка моросит мелкий, унылый дождь.

Тамара заварила кофе, разогрела вчерашнюю кашу.

«Как же мне надоела эта каша!» – вздохнула она, но готовить что-то другое не хотелось.

«Говорят, полезно, – подумала Тамара, съела пять-шесть ложек и отставила тарелку в сторону. – Нет, не хочу больше».

Она пила кофе, по радио, как обычно, передавали новости и прогноз погоды – будьте осторожны, магнитные бури, облачно, ожидается…

«Что ожидается? Опять прослушала. Да ладно, на работе посмотрю на компьютере».

Но все мысли Тамары были не о циклонах, антициклонах, дождях и ураганах, все её мысли вот уже три недели были о незнакомом мужчине, который оказался нищим и просил милостыню у церкви.

Это было невероятно, она – успешная, деловая женщина, обеспеченная, имеющая квартиру, машину, дачу, покой и благополучие, наконец, она – капитан милиции, и именно она не могла заставить себя не думать об этом незнакомом нищем.

Как это случилось?

В то утро Тамара вышла на работу чуть раньше и решила немного прогуляться, пойти дальним путём мимо церкви.

Город N, в котором она жила, делился рекой на две части.

В одной были частные дома, старые, неказистые, с резными ставнями и подоконниками, на которых цвела герань, и мурлыкала кошка.

Но всё чаще здесь стали встречаться коттеджи и настоящие дворцы, иногда помпезные, иногда элегантные в стиле минимализма, но все, как один, окружённые высокими, глухими заборами.

В другой части города стояли панельные пятиэтажки, но строились и современные высокие дома с лифтами, просторными квартирами и ухоженной территорией вокруг – газоны, клумбы, детские площадки, мини-фонтаны.

От прежней промышленности здесь почти нечего не осталось, этот районный центр постепенно становился курортным городом, уютным, чистым и живописным, потому что главной его ценностью была природа.

В центре города, в широкую полноводную реку, на которой он стоял, впадала, образуя эффектную стрелку, небольшая речка. Берега рек, обросшие высокими соснами и окаймлённые золотыми песчаными пляжами, были необыкновенно красивы.

Тем утром Тамара пошла на работу дальним путём – через мост мимо церкви в старую часть города, где в небольшом двухэтажном особняке располагалось отделение полиции, в котором она работала вот уже двадцать три года.

После окончания юридического факультета университета она аттестовалась и получила распределение сюда, в районный центр. Проработав следователем около двух лет, она перешла на более спокойную работу, если такая вообще существует в полиции. Перешла Тамара в отдел, связанный со статистикой и архивами, потом возглавила его и дослужилась до звания капитана полиции. Подчинённые её уважали, а руководство ценило.

Делая небольшой крюк, чтобы прогуляться, Тамара проходила мимо церкви.

Уже началась служба – звонили колокола, спешили, торопливо крестясь, прихожане, а из раскрытых дверей храма слышались молитвы дьякона.

У церковной ограды, немного в стороне от остальных нищих, стоял мужчина, и что-то в его облике заставило Тамару замедлить шаг и приглядеться.

Его лицо было таким отрешённым и опустошённым, будто он не понимал, зачем и почему здесь находится.

Он не сказал, как другие нищие, «спаси, Господи» или «дай Бог здоровья», он не сказал «спасибо», он ничего не сказал, а только равнодушно посмотрел на монетки, брошенные Тамарой в стаканчик.

Была в его фигуре, опущенной голове и потухших глазах особенная покорность и даже безразличие.

На вид ему было около пятидесяти, среднего роста, худощавый, взлохмаченные седые волосы, приятное лицо, а небольшая бородка и усы говорили скорее о невозможности побриться, чем о желании отрастить бороду.

Чем-то зацепил он Тамару, что-то сдвинулось в её душе, если на следующий день она пошла на работу опять мимо церкви, и на другой день тоже, и снова, и снова.

Вначале она не придала этому значения, но прошла неделя, вторая, третья, и теперь другого маршрута на работу для неё не существовало: в погожий день и в непогоду она вновь шла мимо церкви только чтобы увидеть его.

А он всё стоял.

«Это невозможно, надо что-то делать», – подумала Тамара и решила узнать, кто этот нищий, где живёт, почему не работает, что же такое непоправимое и страшное случилось в его жизни, что заставило просить милостыню.

Она пришла к церкви в воскресенье, когда литургия закончилась, и, уходя, прихожане бросали нищим монетки в подставленные стаканчики. Вот и они, высыпав милостыню в сумки, стали расходиться.

К нищему, который так заинтересовал Тамару, подошла пожилая женщина, что-то сказала, и они пошли в старый город, где минут через пятнадцать вошли в небольшой, деревянный дом.

Теперь Тамара знала, где он жил. Или только зашёл ненадолго?

Но в любом случае теперь можно было хоть с кем-то поговорить о незнакомце.

– Извините, кто этот нищий, с которым вы вместе уходите? – обратилась она к женщине, дождавшись её у выхода из церкви. – Я вижу его почти месяц, он какой-то особенный, странный. Может быть, я чем-то могу вам и ему помочь? Время, знаете, такое неспокойное, в жизни всё бывает.

– Вот-вот, всё бывает, – вздохнув, ответила женщина, недоверчиво глядя на Тамару. – А вы сами-то откуда будете?

– Я работаю в организации, которая может помочь, в благотворительной организации… в некотором смысле.

– В некотором, – повторила женщина. – Ох, даже не знаю, милая, как сказать. Знаете, ведь он чужой мне, пожалела его, ну вроде как вы. Да… Он ведь память потерял.

– Как?

– А кто его знает! Только говорит, что не помнит ничего, ничего, милая. Даже как звать, и то не помнит.

– Где же вы нашли его?

– Около автовокзала. Он тут рядом, в сквере на скамейке сидел, в конце августа это было, ещё тепло. Да… – вздохнула женщина. – Я за ним неделю наблюдала, покуда к родственнице ходила. Она из больницы выписалась, слабая пока, и одна живёт, вот я и ходила, а тут он, жалкий уж очень. Ну я и подошла, расспросила. Он мне сказал, что ничего не помнит и не знает, кто он и откуда.

– Так что же вы не обратились в полицию? Помогли бы.

– Может помогли бы, милая, может. Только я подумала – нет ли чего страшного в его прошлом, прошлое-то, оно ведь разное бывает, да.

– Ваша правда. И что вы решили?

– Решила помочь ему – пусть, думаю, поживёт у меня немного, глядишь, и вспомнит чего.

– И не побоялись?

– Чего мне бояться! Я, милая, крест ношу, все под Богом ходим.

– А дальше?

– Дальше… дальше к себе его взяла, комнату отдельную отвела, у меня же дом свой, пусть живёт, покуда сын с семьёй из командировки не приехал. Да вот скоро и приехать должен, не знаю, как и быть с Мишей-то. Я его Мишей зову, он же не знает своего имени. Вот такие дела. И к церкви я его привела, люди добрые помогают. А на работу боюсь Мишу устраивать, обидеть могут.

– А знаете… Извините, как вас звать?

– Зинаида Ивановна. А вас?

– Меня Тамара. Зинаида Ивановна, наверное, я смогу помочь и вам, и Мише.

– Как же, милая?

– У меня есть жильё, вернее, комната свободная, вот прямо сейчас можем пойти, и вы, и Михаил.

– Уж больно быстрая ты, то есть вы, – Зинаида Ивановна помолчала. – Но что делать! Подожди немного.

Она заторопилась к Михаилу, стоящему у ограды. Вскоре они подошли к Тамаре.

– Давайте посидим на скамеечке перед уходом. Садись, Миша, рядом.

Так Михаил оказался в квартире Тамары.

Приехав по распределению, Тамара получила от работы большую комнату в коммунальной квартире, где её соседкой была одинокая женщина, имеющая маленькую комнату с балконом.

У соседки была инвалидность, она не работала, и Тамара помогала ей, как могла – то продукты купит, то в аптеку зайдёт, то уборку сделает. Жили они тихо и мирно.

В середине девяностых соседка умерла, и комната долго пустовала. А тут приватизация пришла, комнату можно было выкупить, и Тамара, пользуясь случаем, стала собственником двухкомнатной квартиры.

Жила она одна.

Иногда летом приезжали племянники, дети брата, иногда сама Тамара ездила к ним в гости в город, где раньше жила с родителями, где окончила университет и где с годами стала бывать всё реже и реже – лишь навестить родные могилы.

На работе тактичные коллеги разговоры о детях при Тамаре старались не заводить, но со временем поняли, что к этой теме она относится спокойно.

Замужем Тамара не была, хотя с мужчинами встречалась, но скорее, это были именно встречи, а не длительные, романтические связи.

Почему-то Тамара не привязывалась ни к кому, почему-то и она не вызывала у сильного пола желания создать семью.

В институте она встречалась с однокурсником, их отношения стали серьёзными, и дело шло к свадьбе. Но когда Тамара окончила университет, решила работать в полиции и получила распределение, её друг как-то неожиданно охладел к ней, стал избегать встреч, и постепенно, без слёз и истерик они расстались.

Была она невысокая, довольно стройная, не худая, но и не полная, про таких мужчины обычно говорят «нормальная». У неё были красивые волосы, густые, каштановые, падающие крупными волнами и придающие Тамаре особую женственность. Став офицером полиции, она подстриглась, и больше этой её красоты никто не видел.

Ей было сорок три года.

Тамара отдала Михаилу небольшую комнату.

Теперь ей приходилось готовить на двоих, и хотя стоять у плиты Тамара не любила, но жизнь меняет не только привычки.

Михаил просил милостыню первые два дня, потом Тамара устроила его дворником в соседний ДЭЗ, устроила без каких-либо документов, как говорится, по знакомству.

Они жили как соседи, только холодильник и еда были общие, и называли друг друга на «вы» – вы, Михаил, Миша и вы, Тамара.

Однажды Тамара не закрыла на ночь свою комнату.

Она ещё не заснула, когда вошёл Михаил, сел на краешек кровати, потом откинул одеяло, лёг рядом и обнял её со спины, прижавшись всем телом.

Тамара повернулась, их губы встретились… Больше она не закрывала свою дверь.

Иногда они не спали всю ночь, утром выглядели смущёнными, уставшими и были особенно нежны.

Как-то Михаил купил творог и неожиданно приготовил такие вкусные сырники – пальчики оближешь, а потом и щи, и котлеты, и картошку с мясом.

– Ты случайно не повар? – улыбалась Тамара, а он молчал.

Тамара ни о чём не расспрашивала Михаила, она вспоминала слова Зинаиды Ивановны о том, что прошлое может быть разным. Какое это прошлое у Михаила?

Работая в полиции, Тамара вполне могла бы что-то выяснить и сделать, но она ничего не делала.

Михаил стал ходить в церковь.

После литургии задерживался и долго, задумавшись, сидел на скамье напротив кануна.

Горели свечи, смотрели с икон лики святых, и растворялась тихая печаль.

По вечерам они гуляли.

Тамара брала Михаила под руку, он не возражал, им было хорошо вместе, хорошо и молчать.

Городок располагал к прогулкам, особенно по набережной – высокие сосны, задумчивый, пустынный пляж, золотой песок.

Однажды, проходя мимо школы, Михаил сказал:

– Давай зайдём.

Школа была открыта, занятия закончились. Они прошли по коридорам, заглянули в кабинет физики, и здесь Михаил задержался, долго и внимательно рассматривал приборы в шкафах, изучал таблицы и графики, развешенные на стенах, смотрел на фотографии учёных.

– Ты вспомнил что-то? – нарушив свои правила, спросила Тамара.

Михаил ничего не сказал.

Незаметно пролетели осень, зима.

Тамара не накупила себе новых нарядов, не стала пользоваться косметикой больше, чем прежде, не завела комнатных цветов и плюшевых игрушек, не сменила занавески на кухне и даже новый халатик себе за это время не купила.

Вроде бы ничего не изменилось ни в её доме, ни во внешности, но пристальный, внимательный взгляд не мог не заметить появившуюся рассеянность, задумчивость и мечтательность.

Она стала тише, мягче, как будто ушла в себя, и только она знала, что с ней и почему.

Теперь после работы она летела домой на крыльях, ведь там был он, её Михаил, Миша, Мишенька.

Он ждал Тамару и никогда не ужинал один, часто готовил что-нибудь вкусненькое, и у него получалось.

Выяснилось, что он умеет работать с компьютером, и в свободное время он надолго пропадал в интернете.

Иногда Тамаре казалось, Михаил вспомнил что-то или что-то скрывает, но она гнала прочь эти мысли.

Им было хорошо вместе, они понимали это и хранили те тонкие, серебряные нити, что связали их.

Был конец марта.

Тамара пришла с работы, но Михаила не было, хотя он должен был быть в это время дома.

Она почувствовала.

Открыла шкафы – все его вещи были на месте: и этот тёмный костюм, который купили на Новый год, и которому он так радовался, и все рубашки, и эта, голубая, в мелкую клетку, она особенно нравилась Тамаре, и его домашние тапочки на месте, и раскрытая книга на тумбочке у кровати.

Вдруг на столе она увидела записку: «Спасибо за всё».

Её как током ударило, сердце сорвалось на какой-то сумасшедший ритм, она рухнула на стул.

Это было не просто неожиданно, это была катастрофа.

Закружилась голова, Тамара подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу.

Всё?

Она подышала на стекло, протёрла ладонью накопившуюся за зиму пыль, оставив на влажном стекле грязные разводы, потом распахнула окно, и в комнату ворвался запах весны, оттаявшей, сырой земли и чего-то неизвестного и тревожного.

 

Глава 2

Прозвенел школьный звонок, и тотчас в коридор посыпались стайки школьников – озорные первоклашки, деловые восьмиклассники и серьёзные выпускники.

Наступила перемена – ученики бежали в буфет, дописывали шпаргалки, повторяли заданные уроки.

– Илья Петрович, у нас факультатив по физике не отменили? – спросил учителя физики Сергей Кузнецов из 10 «А».

– Не отменили. А почему, Серёжа, тебя не было на последнем уроке? – Илья Петрович строго посмотрел на Сергея. – Впрочем, как и Синицыной.

– А мы это, мы абонемент в бассейн покупали, льготный абонемент, Илья Петрович, для школьников.

– Ну-ну, льготный. Ты давай-ка занятия не пропускай, программа по физике серьёзная, тебе на будущий год в институт поступать. И Синицыной передай, чтобы не пропускала.

– Будет сделано, Илья Петрович.

– Илья Петрович, вы не забыли, завтра совещание в гороно? – на ходу спросила учителя секретарша директора школы, торопившаяся куда-то с объёмной папкой в руках.

– Не забыл, Маргарита Витальевна.

Илья Петрович спускался по лестнице, когда столкнулся с директором школы Максимом Николаевичем и завучем Анной Егоровной, поднимавшимися навстречу.

– Илья Петрович, – на Анне Егоровне лица не было, – Илья Петрович, не знаю как и сказать. Понимаете… нам только что позвонили из полиции и сообщили, что… вы только не волнуйтесь, пожалуйста… сообщили, что ваша жена и сын…

– Что?! Что случилось?! – воскликнул учитель.

– Они переходили улицу, шли по переходу… они шли… и машина…

– Сбила?!

– Не знаем, вернее, знаем, Илья Петрович. Они сейчас в больнице, вот адрес, – Анна Егоровна отдала записку, вытерла слёзы.

Не помня себя, Илья Петрович выбежал из школы и через пятнадцать минут был в больнице.

К нему вышел заведующий реанимационным отделением.

– Вы Карпов Илья Петрович?

– Да.

– Ваша жена и сын были доставлены к нам два часа назад… давайте присядем, Илья Петрович, – доктор, взяв учителя под руку, сел рядом, посмотрел серьёзно, сочувственно. – Ранения, полученные ими в результате автокатастофы, оказались несовместимыми с жизнью. Смерть вашего сына была констатирована в приёмном отделении, жена скончалась через двадцать минут. Примите мои самые искренние соболезнования, Илья Петрович…

Это был счастливый брак.

Илья и Верочка учились вместе в пединституте, на пятом курсе расписались и, получив дипломы, он, учитель физики и информатики, она – биологии и химии, стали работать в одной школе.

Со временем получили однокомнатную квартиру, и всё бы хорошо, но не было деток, и через пять лет брака это стало проблемой в их отношениях. Верочка лечилась, ездила в санатории, но всё бесполезно. От безнадёжности они успокоились на какое-то время, а потом наступила пора поездок по монастырям и храмам, Верочка молилась, молилась, молилась.

Они любили друг друга, вместе прошли все жизненные испытания, и Небеса благословили их брак – через двенадцать лет совместной жизни родился долгожданный сын Игорь.

Жизнь приобрела радость, смысл и надежду, их любовь стала крепче и нежнее, и в Игорьке они души не чаяли.

Мальчик рос смышлёным, здоровым и бесконечно любимым, а родные и знакомые не могли нарадоваться, глядя на дружную и счастливую семью.

В тот день Игорьку исполнилось тринадцать лет, и вечером ждали гостей.

«Куда они шли?» – думал обессиленный от горя Илья Петрович.

Водителем машины, лишившей жизни двух людей, оказался влиятельный местный бизнесмен Семён Шестопалов.

Проведённое следствие установило виновность жены и сына Ильи Петровича: якобы они переходили улицу на несколько метров в сторону от зебры, в неположенном месте.

Но видеозапись автокатастрофы, приложенная к делу, вскоре таинственным образом пропала, так же, как и первоначальная проба на алкогольное опьянение Шестопалова.

Свидетели, заявлявшие вначале о запахе алкоголя, о неадекватном поведении бизнесмена, потом странным образом меняли свои показания.

Для Ильи Петровича жена и сын стали невинно убиенными.

Доказать это было практически невозможно, и, убитый горем, он вскоре перестал интересоваться выводами следствия.

Похоронив двух самых любимых и дорогих, он почернел от горя, слёз, никто и ничто не успокаивало.

Коллеги по работе подарили ему забавного щенка в надежде, что забота о нём отвлечёт от скорбных мыслей. Но весёлый, игривый, требующий внимания щенок раздражал Илью Петровича, и друзьям пришлось забрать малыша.

Однажды в конце лета, в ясный, солнечный день, гуляя в парке на окраине города, Илья Петрович пришёл к трёхэтажному особняку за высоким, ажурным забором. Он никогда здесь не был.

Перед домом раскинулся аккуратный, изумрудно-зелёный газон, и были сделаны клумбы, на которых радовали глаз разнообразием расцветок астры, гладиолусы и флоксы.

Около тяжёлых ворот находился одноэтажный дом охраны. Крепкие, молодые люди в униформе то и дело выходили из него и прохаживались снаружи вокруг забора.

Из дома выбежали два мальчика – подросток лет двенадцати и трёх-четырёхлетний карапуз, который приставал к старшему, прося его о чём-то. Тот отнекивался и пытался уйти, но сдался, усадил малыша на качели и стал раскачивать. Маленький, довольный победой, смеялся и болтал ножками, улыбался и старший.

От этой, умиротворяющей картины – дети, цветы, солнце – Илья Петрович загрустил. Тяжело заныло в груди. Он взял таблетку из кармана пиджака, немного погодя отпустило.

А старший мальчик был так похож сына… Илья Петрович был не в силах оторваться.

– Эй, ты, у забора, что встал? Отойди! – грубо крикнул охранник. – Я кому сказал?!

Илья Петрович повернулся, чтобы уйти и увидел роскошную машину, подъехавшую к дому.

Охранники открыли ворота, услужливо распахнули дверь остановившейся машины, из которой вышел Семён Шестопалов.

Бизнесмен направился к мальчикам, бегущим ему навстречу, взял на руки малыша, тот, обняв ручонками, прижался к нему:

– Как вы, родные мои?

– Всё нормально, – улыбнулся старший мальчик.

Это были дети Шестопалова – человека, который отнял у Ильи Петровича жену и сына, так решил сам учитель.

С того дня что-то произошло с Ильёй Петровичем: он хотел снова и снова видеть детей Шестопалова.

Он вновь возвращался к красивому дому, прогуливался вдоль забора и останавливался, наблюдая за играющими детьми. Он не заметил, сколько времени это продолжалось.

Чего он хотел?

«Неужели отомстить? – осознал Илья Петрович. – Бред какой-то. Нет, конечно, нет. Съезжу в последний раз, и всё».

– Кто этот тип, который крутится около дома? Не первый раз вижу его, – строго спросил Семён Шестопалов.

Охранники принесли видеосъёмку, и бизнесмен узнал в незнакомце Илью Петровича.

– Чтобы его здесь больше не было никогда, – приказал Шестопалов. – Вы поняли?

Илья Петрович почувствовал сильнейший удар по голове и упал, потеряв сознание.

– Что будем с ним делать?

– Шеф сказал, чтобы его не было.

Охранники стояли рядом с учителем, лежавшим на земле.

– И что?

– А то, что сегодня одна из наших машин поедет в город N. Давай бросим его в машину.

– Но он может очнуться.

– Тебе объяснить?

Илью Петровича, беспощадно избитого, бросили в кузов отъезжающей машины.

 

Глава 3

В конце февраля было морозно, снежно и никаких намёков на весну.

Но вдруг резко потеплело, и с серенького неба посыпался мелкий монотонный дождь, он шёл, не переставая, день и ночь, незаметный, тихий, он как будто плакал, вымаливая что-то.

И через неделю-полторы снег исчез, его смыл этот неслышный, трудолюбивый дождь, и выплаканная красавица весна пришла необычно рано, пришла и улыбнулась ярким солнцем и беззаботным, голубым небом.

В городе установилась тёплая, солнечная погода.

Народ, сняв тёмные, зимние одежды и принарядившись в яркое и легкомысленное, прогуливался по улицам и бульварам, но больше по набережной в ожидании ледохода на реке.

Катя Синицына и Сергей Кузнецов, студенты первокурсники, шли после занятий по одной из центральных улиц города. Все школьные годы они были одноклассниками, а сейчас учились на мехмате университета.

После лекций и лабораторных, после учебников со сложными законами и формулами так хорошо было идти рядом по весеннему городу.

Они держались за руки и почти не говорили.

В гул машин, звон трамваев, в обрывки разговоров и смех детей, в нескончаемый шум большого города вплеталось привычное и жизнерадостное чириканье воробьёв.

Около универмага внимание Кати привлёк одетый в помятую, тёмную одежду, мужчина средних лет с интеллигентным, усталым лицом, около которого остановился полицейский.

Мужчина что-то искал в своей сумке.

– Серёжа, посмотри, мне кажется… Не может быть! Этот мужчина похож на Илью Петровича.

– Нашего учителя физики? Который пропал?

Ребята остановились, внимательно разглядывая человека, похожего на Илью Петровича.

– Катя, так ведь это он и есть. Ну точно, он!

– По-моему, полицейский требует у него документы. Постой, – Катя подбежала к мужчине и порывисто взяла его за руку. – Илья Петрович, здравствуйте!

Мужчина растерянно посмотрел на неё.

– Вы не узнаёте меня, Илья Петрович? Я Катя Синицына из 10 «А». А вот, – она повернулась к подошедшему Сергею, – а вот и Серёжа, Сергей Кузнецов.

– Илья Петрович, как хорошо, что мы встретили вас, – обрадовался Сергей и, обратившись к полицейскому, добавил, – это наш школьный учитель по физике.

– Школьный учитель? – переспросил полицейский.

– Да, мы хорошо его знаем! – воскликнула Катя.

– Ну если знаете, если учитель… – полицейский помедлил. – У меня нет вопросов.

Он повернулся и пошёл по улице.

– Илья Петрович, Илья Петрович! – перебивали друг друга Катя и Сергей.

Но мужчина стоял неподвижно, и по его лицу ребята понимали, что он их не узнаёт.

– Меня звать, – негромко произнёс он, – понимаете, я не знаю, как меня звать.

– Не знаете?! – хором воскликнули Катя и Сергей.

– Со мной случилась беда, и я… я думаю, это мой родной город, но меня здесь давно не было.

– А где вы были? Вы пропали в конце лета прошлого года, – волновалась Катя. – Вы хотите сказать, что ничего не помните?

– Именно так.

Сергей и Катя были потрясены.

– Илья Петрович…

– Меня звали Михаил последнее время.

– Нет, – возразил Сергей, – для нас вы Илья Петрович. И знаете что, давайте пойдём в школу, она же недалеко, всего-то минут пятнадцать ходьбы.

– Зачем?

– Как зачем? Вы придёте, поговорите, вспомните, может быть, что-то. Сейчас в школе все на месте – и учителя, и завуч, и директор. Пойдёмте, Илья Петрович!

– Пойдёмте! – эхом повторила Катя.

Мужчина, помедлив немного, согласился. Свернув с оживлённой улицы, они пошли по переулку.

Шли не спеша. Катя и Сергей тактично ни о чём не расспрашивали учителя, а рассказывали о том, как сдавали вступительные экзамены и как интересно учиться на мехмате.

– А я часто вспоминаю ваши факультативы, Илья Петрович, – Катя с улыбкой взглянула на учителя, – вы были требовательны, и это замечательно.

Мужчина слушал внимательно, молчал, весь погружённый в себя, в свои мысли.

Незаметно подошли к школе, но у двери задержались – учитель остановился, будто раздумывая, что ждёт его там, за дверью в прошлое.

Катя поняла и, взяв его под руку, потянула за собой.

Шли уроки, и в школьных коридорах была тишина, нарушаемая лишь отдалённым хоровым пением незатейливой детской песенки, доносящимся из актового зала.

– Предлагаю пойти к Максиму Николаевичу, – уверенно произнёс Сергей, – к директору школы.

– Я тоже так думаю, – Катя вопросительно посмотрела на учителя.

Тот в ответ склонил голову.

– Хорошо, я позвоню, Максим… – завуч Анна Егоровна, выходящая из кабинета директора школы, неожиданно замолчала и застыла в изумлении. – Вы?! Боже мой, не может быть!

Стопка тетрадей выпала из её рук и рассыпалась на полу, Катя и Сергей бросились поднимать.

– Что случилось, где вы были?! – Анна Егоровна взволнованно обняла учителя, потом отстранилась, словно не веря своим глазам. – Как же я рада вас видеть!

Подошёл директор школы.

– Дорогой мой, мы тут все так переживали за вас! Ребята, это вы нашли Илью Петровича?

Катя и Сергей рассказали, как случайно встретили учителя и «освободили» его от общения с полицией.

Все прошли в кабинет Максима Николаевича, сели за длинный директорский стол.

– Илья Петрович, что произошло с вами? Расскажите нам… если можно, – обеспокоенно произнесла Анна Егоровна и, посмотрев на Катю и Сергея, спросила. – Ребятам уйти?

– Да нет, пусть остаются, – учитель выглядел смущённым. – Если бы не они, не сидел бы я с вами, а скорее всего… – он задумался, помолчал немного, – скорее всего, сам пошёл бы в полицию, ведь меня последнее время звали Михаил.

– Как Михаил? – удивлённо воскликнула Анна Егоровна.

Илья Петрович начал свой рассказ.

– Я очнулся на пустыре. Дико болела и кружилась голова, болели руки, ноги, болело всё тело, и на всём теле я увидел многочисленные гематомы.

Прощупав голову, которая беспокоила больше всего, я обнаружил на затылке большую гематому, а на правом виске открытую рану, покрытую засохшей кровью, она, видимо, и кровоточила – в крови была вся одежда.

Кто и за что избил меня так жестоко? Как давно я здесь?

Я встал, огляделся и, увидев невдалеке овраг, пошёл к нему, невольно радуясь тому, что хоть руки-ноги двигаются.

Держась руками за ветки кустарников, пошёл по тропинке, круто спускающейся вниз, но потерял равновесие, упал на спину и дальше съехал с оврага как с горки. Внизу протекал ручей, подошёл, умылся и лёг на землю.

Когда проснулся и открыл глаза, всё вокруг – деревья, кусты, ручей, небо и облака, всё кружилось так быстро, как на какой-то стремительной, потерявшей тормоза, карусели.

Я закрывал глаза, и мелькание окружающего мира прекращалось, но карусель, поселившаяся в моей голове, вертелась ещё сильнее.

Под вечер, когда стемнело, я перебрался под высокое дерево, прижался спиной к нагретому за день стволу и забылся.

Не знаю, сколько времени я провёл в том дремотном состоянии полуобморока под деревом, приютившим меня, но одним солнечным утром я пришёл в себя и почувствовал, что головокружение и боли уменьшились.

Потихоньку отстирал от крови всю одежду в ручье, потом разложил её на траве сушиться, а сам стал вспоминать. Никаких документов у меня не было, и, к своему ужасу, я понял, что ничего, ничего не помню. Что предшествовало избиению, какие события могли его спровоцировать? Но самое страшное произошло, когда я осознал, что не помню даже своего имени, не говоря уже о чём-либо другом – была ли у меня семья, где я жил и кем работал. Полная, полнейшая пустота в моей гудящей голове.

Однако надо было жить.

Я понимал, что если бы весь этот кошмар случился зимой, я замёрз бы, и меня уже не было на этом свете. Одевшись в чистую сухую одежду, я поднялся по склону оврага и оказался на пустыре, вдали которого виднелись какие-то здания. К ним я и пошёл. Так я оказался на автовокзале незнакомого города, – учитель замолчал, прервав свой печальный рассказ.

– Илья Петрович, а дальше, что произошло дальше? – с участием спросил Максим Николаевич.

– Дальше? – переспросил учитель, потом долго молчал, опустив голову. – Дальше всё случилось как будто само собой, словно кто-то повёл меня именно этой дорогой, а не другой.

– Вы хотите сказать, что обратились в полицию и больницу? – спросила Анна Егоровна.

– Нет. Никуда я не обращался. Какое-то время, наверное, около недели, я жил на автовокзале. Ночевал в зале ожидания, ел что-то, немного денег у меня было, а днём сидел в сквере перед автовокзалом. И там ко мне подошла пожилая женщина, она сказала, что вот уже несколько дней видит меня здесь, и ей кажется, что со мной случилось что-то страшное. И она предложила мне свою помощь.

– Она отвела вас в больницу? – в голосе Максима Николаевича звучала надежда.

– Нет, я жил у неё, в её доме. Кажется, недолго. А потом она познакомила меня с Тамарой.

– Вы знали Тамару раньше? – спросила Анна Егоровна.

– Никого я не знал! – воскликнул Илья Петрович.

Он закашлял, и Максим Николаевич протянул ему стакан с водой. Выпив воды, учитель продолжил.

– Я жил у Тамары около полугода, работал дворником. Как-то я подошёл к компьютеру, включил его, и выяснилось, что я могу им пользоваться. И однажды, в интернете, мне случайно попались фотографии одного города, которые почему-то притягивали меня, на них хотелось смотреть снова и снова. Постепенно пришло понимание, что с этим городом меня многое связывает, – учитель помолчал и грустно добавил, – может быть, вся жизнь. И вот я здесь, в городе К.

Максим Николаевич встал из-за стола, подошёл к учителю, обнял его.

– Илья Петрович, мы тут с ног сбились, всё искали вас, не знали, что и думать. Но чудесным образом вы сами пришли к нам, – директор улыбнулся, взглянув на Катю и Сергея, которые сидели и внимательно, не проронив ни слова, слушали рассказ. – Но теперь наша очередь помочь вам.

– Что вы, мне ничего…

– Как так ничего! – перебил Илью Петровича директор. – Необходимо обратиться в полицию, рассказать обо всём, и, главное, необходимо пройти обследование и лечение в больнице. Я понял, что лечения не было.

– Не было, – подтвердил учитель.

– Не буду, дорогой, уточнять причины, почему вы не обращались к врачам, но сейчас для вас наступило другое время, и мы поможем вам, непременно поможем, – повторил директор школы.

– Непременно, – Анна Егоровна, достав платок, вытерла слёзы.

Коллеги, друзья и знакомые с радостью узнали о том, что Илья Петрович нашёлся. Все они, стараясь быть ненавязчивыми, помогали ему обустраиваться в новой старой жизни. Учитель не стал подавать в полицию заявление об избиении, однако, объяснить своё отсутствие ему пришлось. Все его документы были целы и находились дома, в опечатанной квартире, где он, сохранив вещи жены и сына, сделал генеральную уборку.

Солнечным весенним днём Илья Петрович пришёл на кладбище, где были похоронены Верочка и Игорь. Анна Егоровна была рядом, накануне она еле уговорила его на это своё сопровождение.

– Вы, Илья Петрович, могли забыть, где находится могила, столько времени прошло.

Они сидели на маленькой скамеечке около могилы. С фотографий на скромном памятнике, строгих, официальных, похожих на те, что делают для паспорта, на них смотрели Верочка и Игорь.

– Илья Петрович, Илюша, – Анна Егоровна, взяв его руку, крепко пожала её, – я понимаю тебя.

Они сидели и молчали.

Было тихо, грустно и просторно, как бывает ранней весной, пока не показалась молодая листва, и ещё оголённые деревья застыли в ожидании буйного, весеннего наряда.

В цветник были воткнуты два небольших венка, один из роз, а другой из васильков, пластмассовые цветы не выцвели, не сломались и не засохли.

Но рядом с венками и около могилы появилась тоненькая, зелёная травка, а в нескольких местах расцвели трогательные подснежники с нежными, атласными лепестками, голубыми, как небо.

На обратном пути Анна взяла под руку Илью Петровича, они зашли в часовню, стоящую у входа на кладбище, и поставили свечи Спасителю, Богоматери, на канун.

Илья Петрович помнил, как стоял у церкви в том небольшом районном городке, как просил милостыню, и как к нему подошла Тамара, показавшаяся вначале очень строгой.

Он часто вспоминал, как они жили вместе, и какой заботливой и трепетно нежной оказалась Тамара.

Но сейчас сообщать ей о себе он почему-то не решался, хотя постоянно думал о ней и скучал.

Почему? Чего он ждал? Ответа у него не было.

После больницы, где Илья Петрович находился больше двух месяцев – обследование, кропотливое, долгое лечение, экспертиза трудоспособности, после которой ему на год назначили пенсию по инвалидности, после больницы он зачастил в церковь.

Он был крещён в детстве, но в церковь не ходил, а захаживал лишь по большим праздникам.

Неслучайно таких, как он, называли не прихожане, а захожане, мол, зайдут, поставят свечку и убегут, не ведая, какая она, настоящая православная жизнь, когда Бог в душе и сердце.

Теперь он приходил в церковь не только в воскресенье, но и в будни, и стоял всю службу, пытаясь услышать и понять то необходимое и важное, что было в Святых книгах.

Около церкви стояли нищие, разные: старые и молодые, мужчины и женщины, а чуть в стороне от них часто можно было увидеть пожилого, с приятным добрым лицом мужчину, одетого скромно и аккуратно.

В руках у него был небольшой деревянный ящичек с прорезью, куда желающие могли бросить денежку, позже он приделал к нему верёвку и повесил на шею, освободив руки.

Илья Петрович, идя на литургию, всегда давал ему милостыню.

Так было и в тот тёплый, августовский день. Подав милостыню, учитель задержался.

– Всё хочу спросить вас. Понимаю, что вы не для себя собираете деньги, тогда позвольте, если не секрет, узнать, на какое благое дело?

– Не секрет, деньги нужны детскому дому. Дети живут в дворянском особняке, старом, прошлого века, всё давно обветшало, вот мы ремонт потихоньку и делаем – люди помогают, монастырь взял шефство.

– Какой монастырь?

– Так через дорогу от детского дома находится мужской монастырь, там, кстати, тоже полным ходом идёт реставрация, волонтёры приезжают на лето, – мужчина улыбнулся. – Вас как звать?

– Илья.

– Степан.

Они познакомились, и теперь каждый раз, идя в церковь, учитель останавливался и разговаривал со Степаном, который, как выяснилось, был послушником монастыря.

Работать учителем Илья Петрович пока не мог, и перерыв на год, данный ему медкомиссией, обрадовал его.

«Буду читать, буду готовиться», – думал он.

Его не оставляли мысли о своей судьбе – почему его дорога, по которой он шёл с Верочкой и Игорем, повернула в тот тёмный тупик, где оборвались жизни его самых любимых и дорогих, почему он остался один?!

Его здоровье и память понемногу восстанавливались, будто таяли по весне глыбы льда на реке, проснувшейся от тяжёлого зимнего сна.

Друзья не забывали его, а больше всех беспокоилась Анна – то позвонит, то зайдёт вроде бы случайно:

«Я пирог испекла, вот заглянула…»

Или ещё что-нибудь вкусное принесёт: «Илюша, попробуй, приготовила…»

Он понимал, что не безразличен этой милой, домашней и по-своему несчастной женщине, но ничего, ничего не мог с собой сделать: какой-то тормоз останавливал его, не давая возможности проявить хотя бы просто мужскую симпатию, не говоря о большем.

Он чувствовал, что это задевает Анну. Кому хранил он верность? Трагически погибшей жене?

Но ведь была, случилась в его жизни важная встреча – Тамара, и они жили вместе.

Так почему он уехал от неё, нет, не уехал, а сбежал позорно, молча, не сказав ни слова той, с которой ему было хорошо?

Лишь в церкви ему становилось спокойнее и легче было дышать, как будто только здесь открывался самый важный клапан его израненного сердца.

Воскресная литургия в ясный, украшенный золотом листопада, сентябрьский день началась как обычно.

Читали святые книги и молитвы протоиерей и дьякон, пел хор, пахло ладаном и горящими свечами, склонялись в поклоне головы, и возносились в крестном знамении руки прихожан.

«Помилуй, Господи, и прости!»

Но появилось в церкви какое-то оживление, как будто подул лёгкий, свежий ветерок.

Илья Петрович огляделся. Оказывается, пришли ученики воскресной школы, это была младшая группа, мальчикам и девочкам было лет по пять-шесть, не больше.

Их пропустили вперёд, и они, как воробышки, стайкой расположились поближе к иконостасу.

Позади Ильи Петровича встала девочка в невзрачном, синем пальтишке, которое было явно велико ей, в коротких, тёмных сапожках и белом, отороченном тонкой кружевной полоской платочке, из-под которого на лбу выбились светлые пряди волос.

Он вскользь взглянул на неё и вроде бы забыл, но нет, что-то особенное осталось в памяти и задело его за живое. Илья Петрович повернулся и внимательно посмотрел.

Глаза… она смотрела на батюшку, и в её распахнутых глазах было столько безмерной искренности и доверия, что сердце его замерло на мгновение.

Когда давящие тиски отпустили, и дышать стало легче, он встал рядом с девочкой так, чтобы можно было видеть этот взгляд, чистый и светлый.

В конце литургии прихожане расступились, образовав широкий проход, куда журчащим ручейком прошли к причастию ребятишки.

Вскоре Илья Петрович потерял их из виду.

Всю неделю он вспоминал детей из воскресной школы и милую малышку, вспоминал и видел её открытый, лучистый взгляд.

И снова приходили всё те же мучительные вопросы: почему? зачем? как жить дальше?

Казалось бы, такой крохотной и пустяковой была встреча с маленькой девочкой, но именно она всколыхнула глубокие и больные струны его души, душа открылась, отозвалась и ответила.

Ответила, что делать.

Хмурым, осенним утром Илья Петрович стоял на перроне вокзала города K.

Он ждал поезд до небольшого посёлка, где находился мужской монастырь, тот самый, что шефствовал над детским домом, для которого Степан собирал пожертвования.

Поезд, пришедший без опоздания, был проходящим, и стоянка его продолжалась недолго.

Илья Петрович зашёл в вагон, занял своё место, положил рюкзак под сиденье, сел и стал смотреть в окно. Вскоре мимо пролетели огни встречного поезда.

Огни встречного поезда с грохотом промелькнули перед глазами Тамары, стоящей у окна, она посмотрела на часы:

«Вышел из K. только что, – подумала она. – Скоро моя остановка».

Она взяла в руки дорожную сумку и подошла к выходу из вагона. На перроне достала записную книжку, открыв её, снова посмотрела адрес, потом направилась к остановке. Нужный автобус словно ждал её, Тамара едва успела забежать.

За окном, встречая грустью туманного, осеннего утра, проплывал незнакомый город, а в кабине водителя по радио передавали прогноз погоды: магнитные бури, облачно, ожидается…