Одуванчик и ландыш
Любимый цветок?
Не отвечу сразу.
Вначале скажу ландыш,
нет изысканнее – форма, цвет, аромат – аристократ среди цветов, принц!
Если сорвешь три нежные веточки, домой нужно везти в золотой карете и ставить в хрустальную вазу, как на трон, а самой скромно устроиться внизу и зачарованно смотреть на совершенство.
Принц живёт в сказочном, зелёном дворце из веток, листьев и деревьев, в лесной прохладе и тиши, и его изящные, белые фонарики сразу не встретишь, нужно искать.
Потом скажу одуванчик.
Маленькое солнце с золотыми лепестками-лучиками, жизнерадостный, неприхотливый, терпеливый и добродушный, он бежит, торопится по дорожкам, тропинкам, он тянется к людям и пахнет душистым мёдом, и всюду его приветливые, как улыбка рассвета, цветы.
Однажды весной я собрала одуванчики, сделала варенье, и получился одуванчиковый мёд, янтарный, густой и ароматный.
В магазин за бубликами.
Утром мама сказала, обращаясь ко мне:
– Коля, сходишь после завтрака в магазин за хлебом – купишь буханку чёрного, два батона и…
– И бублики! – перебил я её.
– Да, и четыре, нет, лучше шесть бубликов. Только ты посмотри, мягкие ли они, и, если чёрствые, то не бери.
Мама посмотрела на меня и добавила:
– Можешь Тёму с собой взять, но никуда не заходить – в магазин и обратно, я по времени прослежу.
Маме было некогда, у неё началась, как она говорила, горячая пора.
Эта горячая пора случалась каждым летом на даче, когда созревали ягоды, мама всё сетовала, почему же они поспевают так неудобно – все сразу и вдруг, и что она «света белого не видит, а только целый день варит и закатывает все эти варенья и компоты, и помидоры и огурцы, а отпуск скоро закончится, а я всё у плиты, у плиты…»
И вот я и Тёма пошли в магазин, потому что закатывать банки с огурцами мы не умеем.
Магазин располагался на окраине нашего дачного посёлка, никаких дорог с машинами переходить не надо было, а дорога от нашей калитки до магазина была прямая и асфальтированная, поэтому мама и отпускала меня и Тёму за хлебом.
Мне было девять, а Тёме восемь лет, я уже перешёл в третий класс, а Тёма во второй.
Где-то на пол-пути к магазину мимо нас пробежал незнакомый пёс.
Опередив нас, он неожиданно остановился и стал прислушиваться к чему-то, а потом как помчался, как помчался со всех сил вперёд по дороге, как-будто опаздывал на очень важное мероприятие.
Пройдя ещё немного, мы услышали лай собак, и чем ближе мы подходили к магазину, тем сильнее становился этот лай, и было понятно, что собак много.
Недалеко от магазина была железнодорожная станция, а рядом дорога со светофором и перекрёстком, мы эти места хорошо знали, потому что отсюда всегда ездили с родителями на электричке домой.
Лай собак становился всё громче и громче.
– Чего это вдруг они так разлаялись? – спросил я. – Посмотрим, Тёмка?
– Посмотрим, – нерешительно ответил Тёма и взял меня за руку.
Подойдя к светофору, мы увидели такую картину: в обе стороны дороги стояли машины, движение было полностью перекрыто, а на перекрёстке, кувыркаясь, отскакивая и вновь налетая друг на друга дрались две стаи собак, с каждой стороны их было штук по десять, не меньше, и все они лаяли, рычали, и вой стоял просто страшный.
На перекрёстке собрались люди, но перейти дорогу они не могли, все стояли и смотрели на дерущихся собак, как-будто это был цирк какой-нибудь.
Потом водители некоторых машин стали гудеть, но собаки не обращали на них внимания и продолжали лаять, кувыркаться и драться.
– Это они территорию делят, – сказал стоящий рядом с нами высокий мужчина в белой кепке, футболке и джинсах.
– Вы правы, – ответила ему молодая женщина в тёмных очках, соломенной шляпке и длинном, цветастом сарафане, – одна стая с этой стороны железной дороги, а другая с противоположной. Мне кажется, я даже знаю некоторых, – женщина сняла очки и стала приглядываться и рассматривать дерущихся собак.
Мне эти её слова «про некоторых» сразу напомнили мою учительницу Софью Михайловну, как она смотрит на меня поверх очков, съехавших на кончик носа, и говорит:
«Я вижу некоторые совсем не слушают меня и заняты на уроке неизвестно чем, вызову-ка я их сейчас к доске!»
От этого воспоминания я на минуту забылся, а потом услышал, что водители стали гудеть очень громко и дружно, этот настойчивый и тревожный звук собакам явно не нравился, и они стали разбегаться.
Мы купили буханку чёрного, два батона белого хлеба и шесть больших, мягких, посыпанных маком бубликов.
Мама не разрешала нам есть на улице, говорила, что это неприлично, некрасиво, и что руки надо всегда мыть перед едой, но от бубликов шёл такой вкусный и аппетитный запах.
Мы с Тёмой отломили сперва по маленькому кусочку, корочка так приятно хрустела, и мякушка была свежая, почти тёплая, будто только из печки, а потом откусили ещё и ещё… так мы шли и ели бублики, и уже по целому бублику съели.
На улице тепло, солнце светит, птички поют, настроение отличное, вечером пойдем с папой на озеро купаться, мы с Тёмой ещё головастиков будем ловить, их много у берега, мы и сачки приготовили.
Впереди нас шёл пожилой мужчина с сумкой в руке, мы видели его недавно в магазине.
Сумка его была набита продуктами, поверх которых лежал завёрнутый в плотную, коричневую бумагу длинный кусок мяса. Я видел такой кусок мяса у мамы на кухне, она варила из него суп и называла как-то странно – грудинка. Мужчина шёл и размахивал сумкой, отчего грудинка раскачивалась в разные стороны.
И тут, откуда ни возьмись, на дороге появился небольшой пёс, чёрный, с длинными, висячими ушами, вроде соседского спаниеля, но не спаниель, нет, дворняжка похоже.
Вначале он шёл рядом с Тёмой, потом приподнял голову, поводил носом и вскоре пристроился за сумкой мужчины.
Мясо раскачивалось вправо-влево в такт шагов мужчины, а вслед за мясом вправо-влево поворачивалась голова собаки, идущей за сумкой.
Я и Тёма даже про бублик забыли.
Наконец, собака не выдержала и прихватила мясо зубами, но видно не сильно, потому что мясо лежало всё также, только едва качнулось. Мужчина, почувствовав что-то, потряс сумкой и пошёл дальше.
Но запах мяса манил собаку, она приблизилась, схватила и потянула его на себя, и мясо стало съезжать вниз, того и гляди упадёт, зашелестела бумажная обёртка, и пёс, испугавшись, прыгнул в высокую траву на обочине и исчез. Мужчина остановился, поправил съехавший кусок мяса, потом оглянулся, увидел меня и Тёму, погрозил нам пальцем и пошёл дальше.
Идём мы идём и тут снова этот пёс – возьми и выскочи из травы.
Он ловко подскочил к мясу, схватил его зубами и сильно потянул на себя, мясо шлёп и на земле.
Но воришка опять испугался, прыгнул в траву и исчез, будто его и не было.
Мужчина остановился, поднял с земли мясо, повернулся к нам и строго сказал:
– Это что же вы делаете, молодые люди? Ну зачем вы мясо дёргаете, скажите мне!
– Мы не… – замямлил Тёма.
– Это не мы, – сказал я.
– Как же не вы, а кто?
– Фантомас, – вдруг ни с того, ни с сего ответил я.
– Я тебе покажу старшим грубить, – рассердился мужчина, – пойдём-ка к родителям, – и он шагнул ко мне.
И тут мы с Тёмой повернулись и побежали, а когда остановились и оглянулись, то мужчины с сумкой не было, а посреди дороги лежал и смотрел в нашу сторону неудачливый, трусливый воришка – чёрный пёс, похожий на соседского спаниеля.
Мы подошли и погладили его по голове.
Тёма говорит:
– Дай лапу! Дай другую!
И пёс даёт то одну лапу, то другую.
Мы с Тёмой дали ему пол-бублика, он быстро съел, мы дали ещё и ещё… потом смотрим, в сумке у нас только три бублика осталось.
– Всё, пёсик, – сказал я, – эти бублики для мамы и папы.
Мы погладили собаку и пошли домой.
Мама вышла с дачного участка и ждала нас около калитки – волновалась, и, конечно, отругала нас за то, что мы задержались.
Потом мы пили чай со свежим хлебом, бубликами и клубничным вареньем и рассказывали наперебой о драке собак, об остановившемся движении машин на дороге и о смешном воришке-пёсике.
Перед открытыми окнами веранды цвёл большой куст шиповника, и мама смотрела на нас и улыбалась.
Новогодний подарок
Павлик лежал под одеялом, закрыв глаза, он знал, что сейчас подойдёт мама, проверить спит ли он, пусть думает, что спит. Вот мама склонилась над кроваткой, её тёплая рука коснулась лба, погладила голову, поправила одеяло, она вздохнула и ушла.
Павлик слышал, как мама, ступая тихо и аккуратно, чтобы не разбудить его, подошла к столу, налила немного воды в чашку и стала считать – раз, два… десять… тридцать – на тридцати она останавливалась.
Послышался тревожный запах, Павлик знал его, так пахли сердечные капли, которые раньше принимала бабушка.
Павлик боялся этого запаха, потому что после капель часто приезжала скорая, чужие люди делали уколы бабушке, она лежала тихая и бледная, а два раза, Павлик помнил, её забирали в больницу.
Запах сердечных капель не приносил ничего хорошего, а сейчас эти капли принимала мама – с тех пор, как они поселились в общежитии.
Павлик вспомнил бабушку и еле сдержался чтобы не зареветь, но нельзя расстраивать маму.
«Где бабуля?» – думал Павлик.
Но мама почему-то не говорила, и когда он спрашивал, она сразу отворачивалась, опускала голову и старалась уйти, и Павлик понимал, что случилось страшное, а он ведь уже не маленький – ему скоро пять лет.
Когда-то они жили в большом и красивом городе все вместе – мама, папа, бабушка и Павлик, а потом началась война, и папа ушёл воевать, потому что был офицер – так он сказал в последний день.
Павлик не очень помнил подвалы, где в войну они жили с соседями по дому, все дни слились у него в одну тёмную, страшную и холодную картину. Однажды была особенно ужасная бомбёжка и очень сильный взрыв.
Павлик с мамой отделались поверхностными ранами, а многих знакомых после этого он больше не видел.
Как и свою бабушку.
Потом Павлик с мамой прятались от бомбёжки в церкви, и там он увидел иконы, горящие свечи и запомнил батюшку с крестом на шее, который помогал беженцам всем, чем мог.
От папы приходили редкие письма, война не кончалась, и пришло время, когда Павлик и мама сели в автобус с надписью «Дети», и этот автобус доехал до самой Москвы.
В Москве маме и Павлику дали небольшую комнату в общежитии, и мама сразу пошла работать, а Павлик стал ходить в детский сад.
Он уже знал буквы, немного умел складывать их в слова и любил книжки, особенно одну – «Мойдодыр».
Наверное, он так сильно любил её, потому что это была одна из первых его книг, и потому что её всегда читал ему перед сном папа.
Павлик рассматривал красивые картинки в книге, а папа пояснял:
– Вот мальчик, который не любит умываться по утрам и вечерам, поэтому от него, посмотри, «одеяло убежало, улетела простыня», и ещё «утюги за сапогами, сапоги за пирогами, кочерга за кушаком – всё вертится, и кружится, и несётся кувырком». Нельзя быть грязнулей, сынок, ай-яй-яй!
И папа, улыбаясь, грозил пальцем.
– Яй-яй-яй, – повторял за папой маленький Павлик и старательно грозил пальчиком, ему было тогда два годика.
Шло время, появлялись новые книжки, некоторые в стихах Павлик знал наизусть, но самой любимой его книгой все равно оставался «Мойдодыр».
Вечером папа приходил с работы, Павлик со всех ног летел к нему, сильные руки подхватывали его, подбрасывали:
– Ай-яй-яй!
– Яй-яй-яй, – смеялся вместе с папой Павлик, прижимаясь лицом к родной, колючей щеке.
…Павлик заплакал: «Где папа?»
Он заворочался в постели, подошла мама:
– Ты что, сынок? Не заболел? – она губами потрогала лоб. – Не плачь, мой маленький, скоро Новый год, завтра будете письма писать Деду Морозу, Вера Ивановна сказала.
– Знаю.
– Давай молочка тёплого с мёдом тебе дам? И уснешь быстро.
– Не хочу, посиди, – Павлик взял в ладони мамину руку, повернулся на бок и заснул.
– Дети, сейчас я спрошу, кто какой подарок хотел бы получить на Новый год от Деда Мороза, – сказала воспитательница Вера Ивановна – Ты, Леночка, что?
– Белые коньки… в цветочек.
– Такие бывают?
– Не знаю, мне приснились в цветочек.
– А ты, Толя?
– Вертолёт на пульте управления.
– Оленька, что?
– Попугайчика жёлтого волнистого, я его Кешей назову.
– А я… я, Вераванна, хочу щеночка.
– Ну хорошо, Слава. А Павлик что хотел бы получить?
– Книжку «Мойдодыр».
– Теперь, ребята, нарисуйте ваши пожелания на открытках, их получит Дед Мороз.
Павлик в тот день нарисовал книгу, на обложке которой была большая, красная щётка и жёлтое мыло, которое:
«Моет, моет трубочиста чисто, чисто, чисто, чисто», – он знал «Мойдодыр» почти наизусть.
Вечером мама сообщила Павлику, что завтра он не пойдёт в детский сад, а они вместе пойдут…
– Куда? – спросил Павлик.
Мама не ответила, но улыбнулась так светло и хорошо!
На следующий день Павлик и мама приехали в военный госпиталь, их встретил врач, на маму накинули белый халат, и они пошли по длинному коридору.
Павлику не нравился запах больницы, он вспомнил бабушку, вспомнил мамины капли, и ему стало тревожно, но тревога смешивалась с каким-то радостным предчувствием.
Неужели?
Они вошли в большую палату, и Павлик увидел папу!
Он лежал бледный и сильно похудевший, голова была перевязана, через бинты проступала кровь, одна рука в гипсе.
Но это был папа!
Павлик бросился к нему.
– Осторожно! – закричал врач, но Павлик уже подбежал и крепко обнимал папу.
На его тумбочке у кровати лежала книга «Мойдодыр».
Лягушка вот-вот
Никто не заметил, когда залив реки с чистыми, холодными, подземными ключами, с весёлыми мальками на мелководье, с лилиями и кувшинками, с шумной, озорной детворой на берегу стал печальным болотом.
Во времена залива над поверхностью воды летали чайки, а вдоль берегов, среди осоки и камыша жили лягушки.
Лягушки, разговаривая между собой, выражая недовольство, радость или беспокойство, квакали, и только одна из них, странная, одинокая лягушка, жившая в стороне от других, говорила «вот-вот» вместо «ква-ква».
Мало кто понимал, что значит «вот-вот» – хорошо это или плохо, или вообще всё равно.
– Ква-ква, – предупреждали лягушки, когда зоркие чайки кружились у берега, – лягушата-малышата, убегайте поскорее, не то острый клюв схватит вас.
– Ква-ква, – пищали малыши, прячась по норкам вместе с родителями.
Одна странная лягушка оставалась на месте и, глядя на чайку из-под большого, зелёного листа, говорила:
– Вот-вот, вот-вот.
– Ква-ква, – беспокоились лягушки, видя, как браконьеры натягивают сеть с одного берега залива до другого, – ква-ква, нехорошо, в сеть попадёт много разной рыбы, и большой, и маленькой – окуни с окуньками, плотва с плотвичками и щука со щурятами, и пескари, и лещи с подлещиками, кваква, уходите прочь.
Но браконьеры не слушали кваканья и расставляли сети, а утром вытаскивали из неё пойманную рыбу, и все лягушки от страха замолкали, кроме той, которая говорила «вот-вот».
Однажды на зелёной поляне у залива собралась большая компания, люди ели и пили, и смеялись, и всё бы ничего, но весь мусор после себя они бросили в залив, и снова бросили, и снова, и снова.
– Вот-вот, вот-вот, – одиноко звучал голос странной лягушки.
Как-то раз приехал мусоровоз – большая, страшная, красного цвета машина, и, подъехав к самому берегу, свалила весь мусор в залив.
Лягушки и лягушата даже не пытались квакать, они хотели поскорее убежать и спрятаться от лавины грязи.
Среди грохота, запаха бензина и мусора слышалось:
– Вот-вот, вот-вот…
После этого случая хор квакающих лягушек заметно поредел.
Залив становился другим.
Поверхность воды покрывалась сплошной, зелёной плёнкой мелких водорослей, дно становилось илистым и вязким, залив всё больше мелел, уменьшаясь в размерах – на его зыбучих берегах разрастался с невиданной силой кустарник и борщевик, и уже не пели, как раньше, соловьи в черёмуховых, весенних рощах.
В тот день очередная машина, сбросившая мусор, уехала, и в наступившей тишине голосила лишь одна странная лягушка:
– Вот-вот, вот-вот, вот-вот…
Её увидел аист.
Аист впервые прилетел на это болото, кружась и размахивая большими, белыми крыльями, он приземлился недалеко от лягушки, сделал несколько шагов и, подойдя ближе, раскрыл длинный клюв…
С тех пор никто не слышал «вот-вот, вот-вот, вот-вот» из-под большого, зелёного листа.
А залив тем временем становился всё меньше и меньше, постепенно он превратился в небольшое, мелкое озеро, потом в лужу, потом в вязкую топь.
Радостный, сверкающий залив стал печальным болотом, а наоборот… наоборот почему-то не бывает.
Просто было лето
В то лето Алину с братом Алёшей родители отправили на дачу к тёте Вере, маминой сестре.
– Нам нужно поменять крыльцо, полы на веранде, да и крышу починить пора. Как всё сделаем, приедем за вами, – сказала мама.
Алёша с Алинкой и не возражали, тем более у тёти Веры был сын Миша, их двоюродный брат, ему уже тринадцать, Алинке двенадцать, а Алёше десять.
Алёшу с Алинкой на вокзале встретил дядя Коля, на машине быстро доехали до места, это был старый, небольшой домик в забытой деревне, доставшийся дяде Коле от родителей.
– Как же выросли! – заохала тётя Вера. – Да где же ты, Миша!
В дверях появился двоюродный брат, рослый, крепкий, русоволосый, с большими, серыми глазами и веснушками на носу. Они виделись лет пять назад и сейчас с любопытством и смущением рассматривали друг друга.
– Алиночка, у тебя коса! Сейчас ведь ни у кого нет косы, а тебе идёт, моя красавица. Как ты на бабушку нашу – бабу Лиду похожа, – тётя Вера обняла покрасневшую, застеснявшуюся племянницу, – а ты, Алёшенька, весь в отца! Ну пойдемте к столу.
После обеда Алинка помогла убрать со стола, а потом все трое пошли погулять.
Алёша с Алиной никогда не были на даче двоюродного брата, поэтому с интересом слушали его.
– Деревня наша небольшая – двенадцать домов, отдалённая, добираться к нам неудобно, поэтому дачников мало, пока ещё и не приехали. А зимуют только в пяти домах. Мама всё лето здесь, у неё отпуск большой, она же учительница, а папа приезжает как может.
– А ты как время проводишь? – улыбнулась Алинка.
– Я… – смутился Миша, – по-разному. Пойдемте, покажу вам заброшенную турбазу.
Дом, где летом жил Миша с родителями, располагался в самом конце единственной деревенской улицы, которая продолжалась широкой дорогой, проложенной среди большого поля, засеянного клевером, тимофеевкой, мятликом, на котором местами уже белели первые ромашки.
– Скоро ромашек будет много, вот красота! – обратилась Алинка к Мише.
– Скоро клевер и ромашки вовсю зацветут, пора, – басовито ответил Миша, голос у него стал почти взрослым, низким, мужским.
Пересекли поле, спускавшееся с одной стороны вниз к узкой, быстрой речке и поднимавшееся с другой стороны вверх, к горизонту, так что верхнего края и не видно, только бескрайнее небо.
Вошли в тенистый, хвойный лес, пересекли глубокий овраг, пошли по широкой, лесной дороге, одолевали стаи комаров. Миша сломал две березовые веточки, дал Алине и Алёше – отгонять комаров.
Так и шли минут двадцать, углубляясь в лес, разгоняя комаров, но не теряя из вида речку справа, дорога плавно поднималась вверх.
Наконец, подошли к невысокому забору из старых, покрытых мхом досок, покосившемуся, местами упавшему на землю, за которым виднелись какие-то строения.
Зашли и оказались на территории старой, заброшенной турбазы.
Вдоль её центральной, широкой, когда-то асфальтированной, а сейчас почти полностью разрушенной дороги, стояли с двух сторон небольшие, деревянные, покосившиеся домики с маленькими верандами и большим, заколоченным досками окном. Домики стояли близко друг от друга, с двух сторон от дороги и под углом к ней.
– Ребята, – Алинка остановилась, – смотрите, они стоят, как корабли на причале.
– Ты о чём? – спросил Алёша.
– Вот эти домики, эта дорога… они как корабли и причал.
– Правда, Алинка, я сколько раз здесь был и не замечал, – Миша внимательно посмотрел на двоюродную сестру.
Столбики-фундаменты домиков были полуразрушены, осторожно поднялись по старым ступенькам, подёргали несколько дверей – забиты. В центре турбазы было двухэтажное, деревянное старое здание – то ли бывший клуб, то ли столовая. Жизнь ушла из этих мест, всё опустело и исчезало со временем.
– Здесь есть причал, когда-то лодки стояли, пошли, – Миша повёл Алину и Алёшу вниз по узкой, лесной тропинке, круто спускающейся вниз к речке.
Ребята оказались на старом стадионе – здесь были баскетбольная, волейбольная и теннисная площадки, но все они почти заросли мхом, молодыми деревцами, кустарником и разрушались постепенно. Около речки была лужайка, к ней примыкал небольшой причал с тремя шатающимися скамейками на нём.
Построенный из досок причал был скреплён по периметру железным уголком, который, видимо, и удерживал пока всё это сооружение от падения. Осторожно прошли, сели на скамейки, и перед ними открылась удивительная картина.
Речка в этом месте становилась широкой и делилась на два рукава, а в центре её образовался остров, довольно большой, весь заросший высокими деревьями – наклонившиеся ивы вдоль берегов, берёзы в глубине, ели и пышные, раскидистые лиственницы.
От острова к берегу шёл изогнутый деревянный мостик, он придавал особую живописность и даже сказочность этому заброшенному и удивительно красивому уголку.
Речка здесь успокаивалась, течения почти не было, и на поверхности воды, расположившись в середине больших, тёмно-зелёных, округлых листьев, цвели жёлтые кувшинки и белоснежные лилии.
– Какая красота! – воскликнула Алинка.
– На остров пойдём завтра, – как-будто читая её мысли, сказал Миша.
* * *
На следующий день сразу после завтрака ребята перебежали поле, перешли глубокий овраг, и бегом, бегом по лесной дороге до заброшенной турбазы, потом вниз по крутому склону – вот и лужайка, и остров, и старый причал.
По изогнутому, деревянному, шатающемуся мостику перешли на остров, где среди высокой травы змейкой шли в разные стороны несколько дорожек-тропинок.
– Кто здесь ходит? – почти с испугом спросила Алинка.
– Рыбаки, здесь рыба клюёт хорошо, особенно подлещики, но можно и окунька поймать. Не бойся!
– Что это? – Алинка крепко взяла Мишу за руку и не хотела отпускать.
Ребята шли вдоль берега острова и увидели поваленные на землю стволы деревьев разной толщины, и все они с одной стороны были заточены остро, как карандаши, какой-то неведомой «точилкой», видны были даже вертикальные бороздки-срезы, и все эти деревья лежали одинаково – острой стороной вглубь острова, а кроной в сторону воды.
– Это бобры. Здесь живут две семьи бобров, – успокоил Миша, – они питаются древесиной, пилят упавшие стволы деревьев, вымачивают, прячут в норках, потом едят как консервы.
– Ты видел? – спросил Алёша.
– Бобров видел. Серьёзный зверь, хотя на вид забавный. У него передние зубы очень крепкие и сильные – видели, как обтачивает он деревья.
– Покажи нам их норки.
– Нет, у них вечерний образ жизни, и сейчас они спят. И потом это опасно.
В одном месте, недалеко от берега, ребята увидели высокую, старую иву, подточенную бобрами почти до середины по всей окружности ствола, она могла того и гляди сломаться и упасть, при этом толщина её была такая, что когда дети взялись за руки втроём, то не смогли обхватить дерево.
– Вот это бобры! – ахнула Алинка.
* * *
И снова на следующий день были на острове, обследовали его, и нашли большую земляничную поляну.
Миша сорвал веточку с крупными земляниками и одним белым цветком на ней, протянул Алинке и как-то особенно посмотрел на неё, отчего она покраснела, и сердце её забилось, забилось.
– Тебе.
– Спасибо, – и опустила глаза.
Сели на корточки, собирали землянику, сладкую, ароматную, спелую и ели.
Алинке хотелось угостить Мишу, а Миша хотел отдать Алинке всю земляничную поляну.
Потом пошли на причал купаться.
Разделись. Ребята в плавках, а Алинка… она в отдельном купальнике в мелкий цветочек, ещё не девушка, но уже не девочка.
Худенькая, среднего роста, светло-русая, в веснушках, курносая, чем-то похожая на Мишу, только глаза голубые. Закрутила косу, заколола на затылке шпильками, видела, как смотрел на неё Миша, потом застеснялась и прыгнула с причала, разбежались круги по воде, брызги в разные стороны, взлетела сойка на берегу.
Ребята тоже прыгнули в воду, встревоженные чайки кружились над речкой и кричали.
Наплавались и упали на горячие от солнца доски, ни о чём не думалось, почти не говорили.
Просто лежали и смотрели, как пролетела бабочка или стрекоза, как она садилась на кого-то из них, и её можно было легко взять рукой за прозрачные крылышки, смотрели как высоко летали ласточки, как медленно двигались облака на небе, таком голубом…
«…голубом, как Алинкины глаза,» – мечтал Миша.
* * *
– Возьмём сегодня удочки, рыболовные снасти, – сказал Миша.
Он был знающий рыбак, а Алёша ничего не умел, и Миша терпеливо объяснял брату рыболовные хитрости.
Пришли на причал, закинули удочки, ждали.
Алинка расположилась чуть вдали, чтобы не мешать, рыбалка её совсем не интересовала, взяла книжку из дома, но не читалось.
Она сидела в жёлтом сарафане в горошек, белом платочке на голове, и болтала ногами по воде, потом легла на спину и смотрела в небо… хорошо…
Вдруг Алинка услышала какой-то шорох рядом, нет, не показалось, она притихла.
Через минуту-две на самый край причала из воды вылез маленький, симпатичный зверёк с чёрными, блестящими глазками, коричневой шерстью, с длинным плоским хвостом и смешными лапками.
Алинка хотела дать знак Мише и Алёше, но они уже увидели его, тоже затихли и смотрели на пришельца.
Это был маленький, любопытный бобрёнок, он стоял, не двигаясь, несколько минут, смотрел, изучал, потом решил, что пора домой, ловко нырнул и быстро поплыл к острову.
– Какой хорошенький, – улыбнулась Алина.
– Он в этом году родился, – ответил Миша.
Поймали в тот день пять подлещиков и четыре окунька.
* * *
И снова бегали на остров.
Когда шли обратно, забрели на полянку, сплошь заросшую незабудками, будто небо опрокинулось на землю и расцвело маленькими, голубыми цветами.
Алинка хотела набрать букет, но подумала, что завянет и не стала рвать.
– Незабудка – от слова «не забудь», – сказала она неизвестно кому, но оглянулся Миша.
Потом пришли на причал, с собой взяли первые яблоки – белый налив, удочки, книжки, но на этом волшебном месте хотелось только мечтать.
Ах, если бы, если бы знать…
Однажды увидели взрослого бобра, только голову и часть туловища, он плыл с берега на берег, зажав в зубах большую ветку ивы с листочками на конце.
Издали казалось, что он тащит букет для своей бобрихи… так Миша сказал.
Пошли первые колосовики, аккуратные, со светло-коричневой шляпкой, растущие семейками.
Миша знал грибные места, но пошли на причал.
На заброшенном стадионе когда-то давно была посажена липовая аллея, место солнечное, открытое, речка рядом.
И почему-то именно здесь, под высокими, старыми липами, как на грядке в огороде, росли первые подберёзовики, подосиновики и колосовики – хоть каждый день собирай урожай.
Маленькие грибы ребята не трогали, давали подрасти, а чуть позже собирали на грибной суп, на жаркое с грибами, луком и картошкой.
* * *
Зацвела вдоль речки и около старого причала белая, пушистая таволга и розовый кипрей, тётя Вера заваривая кипрей, называла его Иван-чай.
Отцвёл дикий шиповник, распускалась липа, и всё сильнее становился её медовый, сладкий запах.
Как-то Миша, Алинка и Алёша сидели на скамейке под цветущими липами и говорили о будущем.
– Я в высшее военное училище поступать хочу, может быть, в пограничное, но вначале хочу в суворовское училище пойти, – сказал Миша.
– Там конкурс большой, – сказал Алёша.
– А я в медицинский институт, давно решила, – добавила Алинка и задумалась.
По вечерам разводили костёр на участке, недалеко от дома, приходила тётя Вера, иногда дядя Коля, смотрели на огонь, языки пламени завораживали, разговаривали, и всем было тихо и радостно.
Иногда были особенно ясные, звёздные, ночи, короткие и светлые, как на севере.
В одну из таких ночей, когда все стали расходиться, к Алинке подошёл Миша и протянул ей небольшую коробочку.
– Возьми… на память обо мне.
– Спасибо.
Она открыла коробочку, там лежал солдатик, сделанный из металла и покрашенный разноцветной краской.
Краска местами стёрлась, местами её не было совсем, видно было, что солдатик старый и любимый.
– Зачем, оставь себе, тебе же он дорог.
– Тебе.
* * *
Вскоре приехал папа и отвёз Алину и Алёшу домой.
В августе того же года Миша поступил в суворовское училище, потом в высшее военное училище погранвойск, а потом он оказался в одной из горячих точек.
Родные получили груз 200.
В книжном шкафу Алины стоит солдатик, сделанный из металла, когда-то давно покрашенный разноцветной краской, теперь уже почти совсем исчезнувшей, рядом с солдатиком фотография.
На ней – старый причал, Алёша, Алина, Миша и счастье… просто было лето…
Впереди, на лихом коне
В те далёкие времена, когда по утрам дети просыпались с «Пионерской зорькой», когда девочки ходили в школу в форме с белым воротничком и заплетали косы, когда пионеры носили красные галстуки, а эскимо на палочке стоило одиннадцать копеек… в те далёкие времена одним из самых популярных кинофильмов был всё-таки «Чапаев».
В большой комнате, которую почему-то торжественно называли «зал», было два окна, напротив стоял большой диван, справа буфет с ажурными, белыми салфеточками на полках, слева трёхстворчатый шкаф, украшенный сверху семейством из семи мраморных слоников, в центре круглый стол с тяжёлой скатертью, над ним оранжевый абажур с кистями, а в правом углу комнаты на тумбочке находился небольшой чёрно-белый телевизор, по которому двойняшки Марина и Миша часто смотрели фильм «Чапаев».
Дом, в котором они жили, располагался в центре областного города недалеко от Москвы и был небольшим – два подъезда, двадцать четыре квартиры.
Во дворе дома у всех жильцов были деревянные сараи с погребом, где они хранили картошку в ящиках, а в больших дубовых бочках – квашеную капусту и солёные огурцы. Это было у всех.
Мама Маринки и Миши солила ещё помидоры, розовые, чуть недоспелые, которые, пройдя положенный срок засолки, становились солоновато-сладкими и восхитительно вкусными.
В бочках поменьше она готовила мочёные яблоки, для чего брала только антоновку, перекладывала её ржаной соломой, заливала рассолом, и через месяц получалось ядрёное, налитое, матово-восковое лакомство.
Иной год стояла в их погребе и небольшая кадушка с солёными грибами.
Картошка да квашеная капуста, да хрустящий солёный огурчик, да нежные, сладковатые помидоры и мочёные яблоки – вот и еда для семьи на всю долгую зиму!
Во дворе дома вдоль деревянного забора сараи стояли стена к стене, а иногда с промежутками.
Зимой их крыши были густо засыпаны снегом, однако, дорожки к дверям были всегда расчищены.
Той зимой снега было особенно много, и Маринка с Мишей после школы, наскоро пообедав, бежали во двор.
К ним присоединялся Боря из соседнего подъезда, все вместе они учились в третьем классе.
Забраться на крышу сарая ничего не стоило – сперва нужно было залезть на забор, а с него перепрыгнуть на крышу.
И здесь начиналась их любимая игра в «Чапаева».
Они носились и перепрыгивали с крыши на крышу, спрыгивали вниз в рыхлые сугробы, снова забирались вверх, и снова бежали куда-то.
Им виделась конница, красноармейцы в будёновках, Красное знамя, тачанка с пулемётом, топот копыт, грохот канонады.
А впереди, одетый в бурку, папаху, с саблей наготове, мчался и летел легендарный Чапаев!
В тот день, придя из школы, Маринка с Мишей пообедали, сделали уроки, зашёл Боря, и все вместе они пошли на улицу.
Морозный февральский день был недолгим, ярко-красное закатное солнце освещало облака и небо, падал и падал искристый снег. Залезли на крышу.
Последний сарай одной стороной примыкал к жилому деревянному дому с остроконечной крышей, занесённой снегом.
Нужно было покорить эту вершину!
Дети карабкались вверх по мёрзлому железу крыши, съезжали вниз, смеялись. Разгорячённые, румяные, весёлые, они не уставали, шапка у Миши съехала на затылок, шарф Маринки развязался, пальтишки, валенки у всех были в снегу, на варежках налипли льдинки.
– За мной!
– Спасаем знамя!
И снова то вверх, то вниз, и бегом, и снова неслись в бой под Красное знамя с шашкой в руках, и перепрыгивали, и падали в пушистые сугробы.
– Белые наступают!
– Атакуем!
Чтобы передохнуть садились на снег и вспоминали слова из фильма:
– Где должен быть командир?
– Впереди, на лихом коне!
Вот нарастает дробь барабанов, плечом к плечу, ровным строем, в белых перчатках идут барабанщики, за ними ряды белогвардейцев – это «психическая» атака из фильма, «красиво идут, Петька!»
– Чапаев не сдаётся!
Побежали, и вдруг послышался сильный треск, это проломилась крыша, Маринка с грохотом провалилась внутрь сарая.
Она упала на кучу старых одеял, постеленных на дверцу погреба для его утепления, она не поранилась, не ушиблась, быстро встала и огляделась.
Полумрак ветхого сарая, заваленного инструментом, лопатами, вилами, старыми велосипедами, санками, железными банками из-под консервов разной величины, заполненными гвоздями, шурупами, какой-то мелочью, а на крыше – проломленное отверстие, в котором вскоре показались две головы – Миши и Бори.
– Маринка, это сарай тёти Нины Бобровой, мы к ней сбегаем за ключом, подожди.
– Я… я боюсь…
– Мы быстро, Маринка, чего ты боишься?
– Я крыс боюсь, мама на прошлой неделе видела в погребе.
– Так это же в погребе!
– Всё равно, – голос Маринки задрожал.
– Марин, ты это, ты считай до 100, нет, до 200… нет, до 1000.
– Приходите побыстрее!
– Мы сейчас, – и Миша с Борей исчезли.
Маринка подняла старую табуретку, валявшуюся в углу, села, огляделась.
В сарае пахло старыми вещами и сыростью.
Она съёжилась и стала считать:
«Один, два, три… 25… 115… 223… 790… 1011…»
Вечер пришёл незаметно, с углов неотвратимо наступали и сгущались сумерки.
Послышался подозрительный шорох.
«1012… а крысы злые? 1013… у них хвост такой противный, 1014, 1015… и длинный, 1016… а зубы? 1017… ой, мамочка!»
Слёзы подступили к глазам Маринки, ей казалось, что шорохи слышны уже со всех сторон.
«2000… 2100… 2341…» – она не открывала глаз, вся собралась в маленький кулачок, вспомнила, как они играли в Чапаева, бегали по крышам и кричали ура, вперёд!
«2511… я не боюсь, не боюсь, не боюсь… 2512, не боюсь… 2513, Чапаев на коне… 3110, – Маринке казалось, что прошла целая вечность, – 3211, впереди… 3440, не боюсь… Чапаев, 3610…»
Снаружи, у двери сарая послышались шаги и голос Миши:
– Маринка, мы пришли!
Это вернулись Боря и Миша.
Оказалось, что Миша всё время дежурил у квартиры тёти Нины – ждал, что кто-нибудь придёт.
А Боря знал, где тётя Нина работала, сбегал на фабрику, вызвал её с проходной, взял ключи и бегом обратно.
И на все это потребовался час, только час… целый час.
Мальчики открыли дверь сарая.
На табуретке в полной темноте сидела Маринка, она как-будто застыла, только губы что-то шептали.
– Маринка, вставай! – Миша подбежал к сестрёнке и стал трясти её за плечо.
Девочка очнулась, открыла глаза:
– 3627, – еле слышно произнесла Маринка, замолчала, приходя в себя, и расплакалась.
Дома мама успокоила Маринку и рассказала, что ту крысу, которую она на самом деле два раза видела в погребе, уже поймали – папа поставил ловушку, а больше этих неприятных созданий в погребе не было.
На следующий день, ближе к вечеру все трое – Маринка, Миша и Боря ходили в соседний подъезд к тёте Нине Бобровой и извинялись за проломленную крышу.
– Ничего, ничего, сама любила побегать в детстве, – добродушно улыбалась тётя Нина, невысокая, полная женщина в домашнем халате, фартуке, с половником в руках стоящая в коридоре, – постойте-ка, ребята, я вас оладышками угощу, пеку вот, перевернуть надо. Да вы проходите на кухню, проходите.
Миша, Маринка и Боря растерянно стояли у дверей:
– Да нет, спасибо, мы пойдем.
– Подождите, – тётя Нина заторопилась на кухню, откуда вкусно пахло жареным тестом, и вскоре вернулась с пакетом аппетитных, горячих оладий, который отдала смутившимся детям.
В ближайшие выходные папа Маринки заделал дыру на крыше сарая.
Через неделю потеплело, снег таял на глазах, становясь серым и грустным.
По ночам и утром было ещё морозно, но уже радостно щебетали воробьи на проводах, длиннее становился день, и по-весеннему тепло улыбалось солнце.
После этого случая дети обещали больше не бегать по крышам, и слово своё они сдержали.
А Маринке ещё долго снился удалой красный командир в папахе, с саблей наготове, впереди, на лихом коне!
Сеня – Сенечка
Под Новый год в детский дом привезли подарки.
Они лежали в больших коробках, здесь были зайчики и мишки, и разные машинки, золотоволосые принцессы и книжки с картинками, карандаши, самолётики и много других игрушек.
Эти коробки поставили в зал, где уже красовалась высокая, от пола до потолка ёлка.
Ещё не сверкали на ней новогодние шары, снежинки и звёзды, ещё не загорелись от волшебных слов «ёлочка, зажгись!» разноцветные огоньки на гирляндах, но уже пахло смолой, снегом и праздником.
Сенечка вышел в раздевалку своей группы, подошёл к двери, ведущей в коридор, приоткрыл её и с любопытством стал наблюдать, как вносили коробки в зал, где проводились все праздники.
Дверь на улицу то и дело открывалась, впуская клубы морозного туманящегося воздуха, шумно захлопывалась и снова открывалась, незнакомые люди, весело и громко разговаривая, сновали туда сюда, царила суета, и за всем этим мельтешением угадывалось радостное ожидание праздника.
– Сеня, пойдем продолжим занятие, – вдруг услышал он голос воспитательницы Мариванны.
Средняя группа «Василёк» готовила к новогоднему празднику песенку о снежинках, которая очень нравилась Сене, и, наверное, поэтому быстро запомнилась.
После прогулки, перед обедом, Сеня снова пришёл в раздевалку, открыл дверь в коридор и увидел стоящие рядом, вдоль стены те самые коробки, которые утром заносили в зал, только сейчас они были пусты.
Он из любопытства заглянул в одну, другую и уже собрался было уходить, но вдруг что-то мелькнуло в глубине.
Сеня наклонился и достал из коробки, нет, не машинку, куклу или ёжика, он достал то, что никак не ожидал… это была сосулька.
Небольшая, размером приблизительно с пол-карандаша, сосулька была полупрозрачной и чуть розоватой посередине.
Сеня взял её и подошёл к окну, которое снаружи было покрыто тонким, мохнатым слоем инея, нарисовавшем на окне узоры, похожие на диковинные листья.
Неожиданно Сенечка приложил сосульку к окну, солнце осветило её, и вдруг слабое, тёплое сияние разлилось вокруг, и от того, что оно было едва заметным, его хотелось схватить в ладошки и удерживать, словно оно могло исчезнуть.
Сене почудился жар в руке, он поднёс сосульку к щеке, но она была холодной.
Он засунул сосульку поглубже в карман штанишек, но её кончик всё равно высовывался и торчал.
Сеня пошёл в раздевалку, положил сосульку на верхнюю полку своего шкафчика для одежды, прикрыл варежками и шарфом, и закрыл дверцу, с которой ему улыбался попугай Кеша из любимого мультика, одетый в тельняшку и залихватскую шляпу с пером.
После обеда был тихий час, но Сенечке не спалось.
Весь день он всё хотел и пытался вспомнить что-то и никак не мог, но сейчас, в тишине, вдруг ясно увидел – синее, сияющее небо, солнце, тающий снег, тёмный, грязный, зернистый, из-под осевших сугробов текут ручейки, а с крыш свисают сосульки, на солнце они красиво блестят и переливаются, с них капает вода, и можно услышать звук капели.
Мама сняла зимнюю шапку, в раскинувшихся волосах её играет солнце, а на лице цветут веснушки, она подставила под сосульки ладони, на них падают и рассыпаются капли, она улыбается:
– Смотри, сынок, капель, весна пришла, – мама вытирает мокрыми руками лицо и смеётся, – капель, кап-кап…
…кап-кап слышит Сеня и не знает, то ли это капают сосульки, то ли его слезы…
– Сенечка, что с тобой? – Мариванна погладила его по голове, а он всё плакал и плакал и никак не мог остановиться.
– Со… сосулька…
– Какая сосулька?
– В моём шкафчике со… – и слёзы снова потекли по заплаканному личику.
Мариванна вышла и вскоре вернулась с сосулькой в руке:
– Держи, малыш.
Сенечка спрятал сосульку под подушку, всхлипывая, закрыл глаза, но постепенно успокоился и заснул.
Мариванна тяжело вздохнула, она знала, что год назад Сеня, ему было тогда четыре года, поступил в детский дом из больницы, где провёл три месяца после страшной аварии – на него и маму наехала машина… маму не спасли… а больше у Сенечки никого не было.
Мариванна смотрела на длинные ресницы, светлые волосы, милую мордашку и тихонько гладила Сенечку по спине, «спи, маленький, спи», потом вытерла платком глаза и аккуратно достала из-под подушки сосульку, долго смотрела на неё, затем встала и, сама не зная почему, поднесла её к окну.
Зимнее заходящее солнце осветило сосульку, и слабое, едва заметное сияние разлилось вокруг…
Сардельки
Миша учился в третьем классе.
От его дома до школы было минут пятнадцать ходьбы быстрым шагом, при этом никаких переходов через дороги, которых так опасаются все мамы, что вполне справедливо, не было.
Поэтому Миша с первого класса ходил в школу сам, только первые два месяца его провожала мама.
За это время она приучила сына закрывать квартиру на ключ, который привязывался к тонкой верёвочке и в таком виде висел у Миши на шее, чтобы он его не потерял.
Мама считала, что хранить ключ в портфеле опасно, так как прекрасно знала, что может происходить с ним в школе – портфель может, например, лететь по длинному школьному коридору как футбольный мяч, он может участвовать в выяснении отношений с одноклассниками, особенно с Костей и Витей, она знала, как здорово кататься на портфеле с ледяной горки, и как можно размахивать им в разные стороны, когда у тебя хорошее настроение и ты идёшь, нет, ты бежишь, подпрыгивая, домой, зная, что как только сделаешь уроки, сразу помчишься играть в футбол на пустыре, где тебя уже ждут друзья.
Дорога в школу шла вначале по переулку мимо двух жилых домов, потом нужно было повернуть налево, пройдя мимо булочной на углу, откуда всегда вкусно пахло свежим хлебом, далее пройти мимо почты, а иногда и заглянуть туда, чтобы посмотреть новые марки и открытки, потом пройти аптеку, и вот она, родная школа.
Те годы были очень непростые для страны и для всех её граждан.
В те годы проходила приватизация, были какие-то странные ваучеры, и почему-то закрывались заводы и фабрики, почему-то они продавались, как старый ненужный хлам, и почему-то вместо них, в тех же зданиях, странным образом возникали склады, склады, рестораны и даже бани.
Миша слышал дома беспокойные разговоры взрослых, их тревога передавалась ему, и становилось тоскливо и немного страшно от непонимания происходящего.
Но хуже всего было то, что в тот период магазины были пусты, хотя сегодня в это невозможно поверить.
Однако, так было, и за самыми необходимыми продуктами, например, за хлебом и молоком, выстраивались очереди, и женщины покупали хлеб про запас и сушили, на всякий случай, сухари.
Но стали появляться многочисленные коммерческие киоски, которые иной раз располагались на больших грузовых машинах, такие своеобразные передвижные магазины на колёсах, и здесь продавали продукты, мимо которых просто невозможно было пройти и не остановиться, здесь продавали разную колбасу, окорок, какие-то копчёные деликатесы, сосиски и Мишины любимые сардельки.
И вот такой магазин на колёсах, вернее киоск, появился между почтой и аптекой по дороге в школу, и Мише пройти мимо него было нельзя, потому что он был по пути.
Ах, какие аппетитные и большие, и какие, наверное, сочные и вкусные были эти сардельки!
А какой запах шёл из этого магазинчика!
Миша проходил мимо, стараясь не смотреть на прилавок, стараясь даже не дышать, он проглатывал слюну и задерживал дыхание, чтобы не чувствовать запаха, он пытался думать о школьных делах, пытался… а перед глазами была горячая, дымящаяся сарделька, и как он кусает её, такую сочную и невозможно вкусную, и заедает мягким хлебушком.
Это была пытка, потому что цены были космические, цены были недоступны.
Миша даже решил переходить на другую сторону улицы, а потом возвращаться обратно, то есть ещё раз переходить дорогу, чтобы обойти этот магазин с сардельками, но если бы узнала мама…
«Нет уж, буду терпеть!»
Приближался Мишин день рождения, ему исполнялось десять лет, и мама сказала, что это юбилей, и можно пригласить нескольких друзей.
– Что подарить тебе, сынок, на день рождения?
И Миша, не задумываясь, ответил:
– Сардельки.
Мама заплакала, она плакала и гладила сына по голове, а когда успокоилась, сказала тихо:
– Хорошо.
На день рождения Миша позвал Костю, Витю и Свету Кузнецову, с которой сидел за одной партой.
Мама открыла банки с законсервированными на даче огурцами и помидорами, с маринованными грибочками, с квашеной капустой, красиво разложила всё это на тарелках, поставила салатницу с винегретом, нарезала хлебушек, а потом принесла две кастрюли – в одной была горячая картошка, в другой… в другой кастрюле лежали сардельки, от них исходил пар и такой… такой запах! Не забыть!
Прошли годы.
Миша стал капитаном дальнего плавания, он видел многие города и страны, был на разных торжествах и праздниках, где угощался всевозможными диковинными угощениями, но не было для него ничего вкуснее тех сарделек.
Старинная вазочка
Вазочка стояла на подоконнике, и когда дверь на кухню была открыта, то каждый, входящий в квартиру, первым делом видел на окне её стройный силуэт на фоне изменчивого неба.
Она была небольшой, ростом чуть выше обычного стакана, если мерить кухонными мерками, поэтому дома говорили не ваза, а вазочка, но кто знает, в каких единицах оценить красоту и привязанность даже к такой малой вещице.
Алине шёл седьмой год, и она, сколько помнила себя, столько помнила и вазочку, которая раньше стояла за стеклом, в буфете, на самом видном месте.
Мама Алины рассказывала, что вазочка досталась ей от бабушки, а той от другой бабушки, и та, последняя бабушка, у которой оказалась чудесная вазочка, она таяла в глубине веков, как льдинка от вечного солнца.
Вазочка, стоящая на круглом, изящном основании, снизу была тоньше, затем постепенно расширялась к отверстию, обрамлённому волнами дугообразных фестонов с тоненькой, золотой каймой.
Она была сделана из тончайшего белоснежного фарфора, и если бы ничего более на ней не было, то и тогда она была бы идеалом гармонии и красоты.
Но далёкий, одарённый художник нарисовал на вазочке очаровательную красавицу – она была изображена по пояс, в свободной голубой блузке, с рассыпавшимися по плечам светло-русыми волосами и с невозможно притягательной и, в то же время, какой-то отстранённой и загадочной улыбкой.
На вазочку хотелось смотреть и смотреть, и вероятно, место её было не на кухонном подоконнике, а где-нибудь в шкафу краеведческого музея маленького провинциального городка.
Стол на кухне стоял рядом с окном, и Алина, завтракая, обедая или ужиная, всегда любовалась красавицей на вазочке, разговаривала с ней, рассказывала новости и в конце концов решила, что перед ней не прекрасная незнакомка, а без сомнения, её родная пра-пра-пра…бабушка.
С тех пор, как мама поставила вазочку на подоконник, она стала ставить в неё цветы – крохотные незабудки, ярко-синие, с жёлтым глазком посередине, или подснежники, нежно-голубые как весеннее небо, или веточку сирени, где мама всё искала счастливые цветки с пятью лепестками, и когда находила, радовалась как девочка, на что Алина всегда удивлялась:
«Мамочка, да вот же ещё и ещё…»
Но это было неважно, потому что мама всегда успокаивалась на одном счастливом цветке, какая странная, однако, мама.
Белая роза… она, в этом изысканно-тонком, фарфорово-белоснежном сиянии, казалась невыразимым волшебством, от неё ну просто глаз было невозможно отвести, потому что… «Потому что нельзя быть на свете красивой такой», – пела мама.
Алина подпевала, иногда, впрочем, спрашивая: «Почему нельзя?»
А мама в ответ только улыбалась и всегда также загадочно, как очаровательная красавица.
Сейчас была зима, в вазе стояла ветка рябины с засохшей гроздью красновато оранжевых ягод и несколько веточек полыни со съёжившимися желтоватыми комочками соцветий, которые, как память о лете, хранили свой изумительный, горьковатый и терпкий полынный запах.
Иногда, любуясь вазой, Алина брала её в руки.
Вот и в этот раз она взяла вазочку и хотела было поставить её на стол, чтобы срисовать в альбом, но она вдруг выскользнула, словно выпорхнула из рук, и упала.
Но упала не на пол, а на стол, и треснула.
Тоненькая, как порез, трещина потянулась от отверстия к середине и остановилась, не дойдя до основания.
Алина пришла в ужас!
Что сказать маме? Как она расстроится!
Взгляд Алины упал на коробку с пластилином, лежащую на полке.
И неожиданная мысль родилась в её догадливой головке – замазать края трещины пластилином и слепить, соединить их потом.
Она открыла коробку, выбрала подходящие цвета и стала замазывать трещину пластилином того цвета, который лучше всего подходил по рисунку.
Пластилиновый шов прошёл по волосам, коснулся лба и бледно-розовой щеки красавицы, задел рукав её голубой блузки.
Вот и всё. Ваза была целая, а шов почти не заметен.
Поставив в неё веточки рябины и полыни, Алина, кажется, успокоилась.
Пришла весна.
Потеплело, закапала с крыш капель, потекли весёлые ручейки, снег осел, потемнел, стал рыхлый, ноздреватый и почти исчез.
На проталинах, в парке рядом с домом, как весенние брызги голубого неба, рассыпались подснежники.
Мама с Алиной принесли домой крохотный букетик первых весенних цветов, и наполнив кувшин водой, мама стала переливать воду из него в вазу.
И тут случилось непредвиденное – вазочка треснула и раскололась на две части, а вода залила подоконник.
Мама взяла в руки осколки, намазанные по разбитым краям разноцветным пластилином, и внимательно посмотрела на Алину.
А та подбежала, прижалась к ней и заплакала:
– Мамочка, я хотела… я хотела раньше…
– Раньше сказать о разбитой вазе?
– Да, – всхлипывала Алина.
– Я знаю, дочка, что ты с того самого дня, когда разбила вазу и замазала её пластилином, хотела рассказать мне обо всём.
– Ты разве знала?
– Знала.
– А почему…
– Мне хотелось узнать, как долго ты будешь скрывать свой поступок.
Алина заплакала ещё громче.
Мама ласково гладила её по голове:
– Не страшно, что ты разбила вазу, ведь это произошло случайно. Страшно, что ты скрыла это. И сама, между прочим, мучилась из-за этого. Тебе же было неприятно и стыдно, верно?
– Верно, – Алина обняла маму.
– Мне кажется, ты всё поняла. А вазочку мы заклеим хорошим клеем, будет незаметно. Правда, воду в неё наливать будет уже нельзя, но ничего, в ней будут стоять теперь букеты из засушенных цветов.
В конце лета в вазе появились веточки клёна с жёлтыми, резным листьями, они напоминали о школе, и Алина собирала портфель для первого класса.
За её сборами наблюдала красавица со старинной вазы.
Она смотрела мудро и немного грустно, а на её нестареющем лице блуждала загадочная улыбка.
Мама закрыла тетрадь, дописав последнее предложение в рассказе о дочке и вазе.
Она задумалась, потом взглянула в висящее напротив зеркало и вдруг увидела в нём ту неповторимую, живущую века, улыбку, ту самую.
Коньки-конёчки
Шестилетняя Сонечка смотрела в окно, как мальчишки во дворе играют в футбол.
Сама она не могла выйти на улицу, она могла пока только лежать.
Два месяца назад Сонечка упала с высокой горки, а очнулась уже в больнице.
Около неё сидела мама и, держа Сонечку за руку, что-то торопливо и жарко говорила ей, пытаясь то ли успокоить, то ли внушить что-то важное и нужное.
Сонечка поняла, что перенесла сложную операцию, и что «пока, только пока, моя родная, ты не сможешь ходить, но всё наладится, и всё, моя радость, будет хорошо».
Мама говорила ласковые слова, пыталась быть убедительной, но по щекам её текли слёзы, она то и дело всхлипывала, и уже сама Сонечка стала успокаивать маму, мол, «я буду стараться, я буду слушаться, мамочка, чтобы было хорошо».
Вот так, на этом добром слове «хорошо», они вместе потихоньку и успокаивались.
Где-то через месяц после операции Сонечку выписали, ходить она не могла, и её на инвалидной коляске стала возить мама.
Мама работала в ателье, она была портниха и шила на заказ красивые платья.
Иногда она приносила с работы лоскутки тканей, они были разные, пёстрые и однотонные, блестящие, прозрачные и шёлковые.
Мама научила Сонечку делать куклы из этих лоскутков.
Куклы вначале получались неуклюжие, одна рука, например, могла быть длиннее другой, или одна нога короче, или голова сваливалась куда-то набок.
Голову куклам Соня вначале повязывала кусочком ткани вроде платочка, но потом научилась делать волосы из ниток, губки и даже из мочалки.
У неё была Мальвина с голубыми волосами из шёлковых ниток, была завёрнутая в пелёнку, как младенец, кукла-пупс с пушком волос из обычной медицинской ваты; и была принцесса с золотыми косами, эти косы пахли летом, солнцем и деревом, потому что они были из рыжей мочалки, сделанной из душистого липового лыка.
Лица у кукол Соня рисовала цветными карандашами, но глаза были обязательно голубые, губы розовые, а щёки с нежным красным румянцем.
Они жили вдвоём, Соня и мама, и сейчас, из-за болезни, когда Соня перестала ходить в детский сад, маме пришлось брать работу домой.
Часто к ним в гости приходила соседка тётя Клава с дочкой Любой.
Мама и тётя Клава пили чай за столом, разговаривали, а девочки играли, и чаще всего в куклы, сделанные Соней, которые очень нравились Любе.
Но в последнее время Сонечка просила Любу рассказать о фигурном катании.
Любочка была на два года старше и ходила не только в школу, во второй класс, но и на фигурное катание в Ледовый Дворец спорта.
За три года занятий фигурным катанием Любочка научилась многому, она умела красиво вертеться на одной ножке, умела делать ласточку, умела даже прыгать с поворотом, но главное, она умела так плавно и гладко кататься на коньках, что казалось будто она – птица, летящая над прозрачным, ледяным озером.
Иногда они смотрели прошлогоднее видео, где Любочка под Новый год выступала на Ёлке в костюме снежинки.
На ней была воздушная, пышная белая юбка, белая курточка с блёстками, большой белый бант и коньки, тоже белые, блестящие, от которых Соня не могла глаз отвести.
Засыпая, она часто видела, как делает ласточку и прыжок с поворотом, и как она кружится на сверкающем льду – звучит нежная музыка, падают снежинки, и улыбается, глядя на неё, мамочка.
Но наступало утро, Сонечка с трудом переваливалась на инвалидное кресло, мама катила его в ванную, на кухню, начинался новый день, а перед её глазами всё также были белые коньки.
И она начала рисовать их в альбоме – коньки были на фигуристах, мишках, зайчиках и на принцессах, а иногда они одиноко стояли на голубом льду, словно ожидая кого-то.
Потом Сонечка стала вырезать из плотного белого картона коньки всех размеров для всех своих кукол, она прицепляла их тонкой проволокой, и однажды все её куклы превратились в фигуристок.
В тот день из детской поликлиники пришёл врач, похожий на Доктора Айболита, после долгого осмотра он сказал:
– Мы, Сонечка, делаем всё возможное, и ты непременно поправишься, но тебе надо помочь нам, врачам. Ты должна делать специальную лечебную гимнастику, – доктор улыбнулся. – Хорошо?
– Хорошо, – кивнула Соня.
Уходя, доктор сказал маме:
– Знаете, вы порадуйте Сонечку чем-то особенным. Что она хочет больше всего?
– Больше всего? – переспросила мама.
– Да, о чём она мечтает?
Мама ответила сразу, не задумываясь:
– О коньках.
– Странно, – удивился доктор, – я думал, это будет какая-нибудь говорящая кукла. Постойте, как коньки? Она же…
– Да, она не ходит, – грустно ответила мама, – но может быть, поэтому она и хочет коньки, чтобы встать и… и покатиться по льду.
Доктор смущённо пожал плечами, простился и ушёл.
Мама тяжело вздохнула – коньки были так дороги!
Перед Новым годом пришло радостное известие – группу юных фигуристов, занимающихся в Ледовом Дворце спорта, отправляли на несколько дней заграницу в небольшой европейский город, откуда летом приезжали молодые спортсмены, это был приятный для всех культурный обмен.
Среди везунчиков, кого отобрали ехать, была и Люба.
Небольшой городок в центре Европы настолько удивил Любу своей непохожестью на всё известное и увиденное ранее, что какое-то время она думала: «Это сон!»
Но белые двухэтажные дома с красными черепичными крышами и цветами на окнах были настоящими, как настоящей и живой была обезьянка на плече шарманщика, играющего у ратуши, по городку разъезжали позолоченные кареты, запряжённые лошадкой, покрытой красной попоной, гуляли туристы, слышалась разноязыкая речь, а из маленьких кафе доносился вкусный запах свежей выпечки.
Всё это было похоже на ожившую сказку, и казалось, что из-за поворота вот-вот появится карета со Снежной Королевой, или пройдёт рядом Стойкий Оловянный Солдатик, или вихрем промчится на олене спасать Кая смелая девочка Герда, и виделось, что где-то, в уютном, маленьком кафе, Дюймовочка пьёт чай с пшеничным зёрнышком.
Но сказка когда-нибудь кончается, и в последний день тренер повёл юных фигуристов в магазин, чтобы они купили своим близким недорогие сувениры.
Чего только не было в сверкающих, нарядных магазинах, а Люба увидела коньки, аккуратные, белоснежные, увидела и остановилась, как вкопанная, любуясь ими.
– Люба, не отставай, – рядом стоял тренер Василий Петрович, – в чём дело?
И Люба стала рассказывать про Сонечку.
Вокруг собрались её друзья-фигуристы, все они были заграницей впервые.
Когда Люба закончила рассказ, наступило молчание.
– Знаете, ребята, – нарушила тишину Катя, – давайте купим коньки для Сонечки. А наши сувениры…
– Наши сувениры купим подешевле, – Саша полез в сумку за кошельком.
Основная сумма на коньки была собрана из денег Василия Петровича и Любы, остальное добавили ребята.
Сонечка проснулась рано утром.
За окном падал снег, синий рассвет разливался по комнате, пахло ёлкой, и было очень тихо.
Она посмотрела на подоконник, заставленный игрушками – на всех зайчиках, ёжиках, мишках и принцессах были белые коньки из картона.
«Нарисую сегодня для мамы открытку с Дедом Морозом и Снегурочкой, но они будут на коньках», – подумала Соня и стала размышлять, как бы получше нарисовать всё это.
– С добрым утром! – услышала она голос мамы. – Посмотри под ёлку, дочка!
– Коробка. Большая коробка. Там кукла?
Сонечка открыла коробку и… и заплакала.
– Коньки… конёчки…
Ровно через год на катке Ледового Дворца спорта начался новогодний концерт, в котором участвовали не только уже состоявшиеся фигуристы, но и начинающие, среди которых выделялась худенькая девочка лет семи, на ней были сверкающие белые коньки, и хотя на льду она держалась не очень уверенно, но глаза сияли такой радостью, будто на всём свете никого счастливее не было… её звали Соня.
Алёшка белый декабрист
Подоконник был широкий, старый, обшарпанный, с трещиной по всей длине, Алёшка сидел в уголке, поджав ноги, и отковыривал от него чешуйки почти стёртой, белой краски.
В противоположном углу на подоконнике стоял в поржавевшем ведёрке раскидистый, большой цветок с плотными, тугими, изрезанными листьями.
Ведёрки менялись из года в год на бо́льшие по размеру, но почему-то на такие же потрёпанные, цветок рос, но никогда, ни разу не цвёл.
Алёшка слышал, что уборщица баба Поля называла его декабрист, но не понимал почему так, а не ноябрист или октябрист, например.
Он уже знал не только месяцы года, но умел считать, знал буквы и даже понемногу складывал из них слова, ему было пять лет.
Алёша любил сидеть на подоконнике в раздевалке, отсюда видны были ворота и забор детского дома, была видна часть улицы со своей, незнакомой для него жизнью – машины, мамы с колясками, автобусы, пешеходы, дети, собачки на поводке.
Вдоль стен этой маленькой комнаты стояли узкие, окрашенные голубой краской, шкафчики для одежды с приклеенными на них картинками фруктов – кому какой достался.
Алёше достался зелёно-полосатый арбуз с большим, отрезанным ломтиком, который был в углу картинки, и всякий раз, когда Алёша открывал-закрывал свой шкафчик, он трогал этот спелый ломтик, как-будто брал его в руки чтобы съесть.
Напротив входной двери в раздевалке была сушилка, представляющая собой шкаф с дверцами, внутри которого стояла большая батарея, на ней и сушились детские вещи после прогулки.
Алёша часто залезал в этот шкаф, садился на пол рядом с батареей – тепло, уютно, и играл с какой-нибудь игрушкой, ему нравилось быть одному.
Алёшка прижался носом и губами к холодному стеклу окна, и снаружи его худенькое, бледное личико стало похожим на маленького поросёнка Ниф-Ниф, а может Наф-Наф или Нуф-Нуф из книжки с красивыми картинками, которую он любил смотреть, и которую воспитательница часто читала.
Таким его и увидела впервые Аля, когда вошла в ворота детского дома.
Аля вышла замуж за Николая в институте, они любили, понимали и доверяли друг другу, им было хорошо вместе.
И с квартирой повезло – бабушка Коли уехала к детям, оставив квартиру внуку. Сделали ремонт, обставились, жили тихо, мирно, счастливо, и все бы хорошо, но не было деток.
На четвёртый год замужества начались для Али бесконечные, мучительные обследования, анализы, лечение, лечение, поездки в санаторий, и всё без успеха.
Ещё через два года она стала паломницей по монастырям, церквям, храмам, ездила одна и с мужем, последний раз они были в Троице-Сергиевой Лавре. Выходя из Собора Лавры и глядя на жену, Николай вдруг отчётливо понял – сегодня она решила для себя что-то очень важное и как-будто успокоилась.
Так и было.
– Возьмём девочку из детского дома, – тихо и твёрдо сказала Аля.
Аля и Коля шли по длинному коридору на встречу с директором детского дома, когда одна из боковых дверей впереди них открылась, из неё вышла пожилая воспитательница, а за руку с ней шёл худенький, белобрысый, вихрастый мальчик лет пяти, одетый в клетчатую рубашку с засученными рукавами и колготки.
Колготки были старые, с вытянутыми коленками и истёртыми пятками, торчащими из-под сношенных сандалик, они были так велики, что натянуты были поверх рубашки почти до подмышек, и малыш всё время их подтягивал.
Мальчик неожиданно оглянулся, Аля увидела серьёзное личико и большие глаза.
И эта картина – удаляющаяся по длинному, казалось, бесконечному коридору худенькая фигурка малыша, в растянутых, немыслимого абрикосового цвета колготках и стоптанных сандаликах, за руку с воспитателем осталась в её памяти навсегда.
Алёшу уже знакомили с новыми родителями, но всякий раз при встрече с ними внутри него что-то замыкалось, захлопывалось, он не мог общаться, говорить, казался невоспитанным и даже диковатым, и никто не хотел поэтому продолжения знакомства.
Он сидел на диване, когда в кабинет директора детского дома вошла Аля с мужем, и ему показалось, что вошло солнце, как-будто тёплый свет исходил от этой невысокой женщины с милым, милым лицом и лучистыми, умными глазами, в уголках которых притаилась тихая грусть. Документы собрали быстро, и всё шло к счастливому концу.
В тот день за рулем машины была Аля, Коля сидел рядом и не был пристегнут… лобовое столкновение.
Пассажиры столкнувшейся машины отделались царапинами, у Али переломы, ушибы, тяжёлое сотрясение, а Николай-Коля-Коленька… его не стало.
Аля четыре месяца лежала в больнице, потом училась заново ходить, есть, училась снова жить.
И всё это время рядом с ней был друг Коли – Константин, и без него Аля, наверное, не вынесла бы того, что испытала. Аля и Костя стали мужем и женой.
Десять месяцев прошло с того дня, когда Алёшка впервые увидел Алю.
Он знал всё, что случилось.
Знал и ждал. Ждал и верил. Маленький, сильный человек.
В декабре неожиданно зацвёл декабрист, и Алёшка наконец-то понял, почему цветок назывался именно так, зацвёл не красными, как обычно, а небывалыми по своей неземной красоте белыми цветами.
Уборщица баба Поля говорила:
– Ну, Алёша, дождался ты, расцвёл через пять лет твой цветок, да какими цветами! Ты у нас, Алёшка – белый декабрист.
На нежной трубочке невиданного цветка размещалось три кольца белых, атласных лепестков, слегка розоватых у основания – по пять в каждом кольце, внутри каждого цветка была метёлочка жёлтых тычинок, а одна, самая длинная, ярко-красная тычинка свешивалась наружу. Если бы надо было придумать самый удивительный цветок, вряд ли кто-нибудь смог повторить это чудо природы.
Аля увидела Алёшку первая, он тихо сидел на подоконнике и задумчиво смотрел на ворота.
Алёша даже не сразу узнал её, вместо короткой стрижки – длинные волосы, высоко собранные в пышный пучок, она похудела и как-будто даже стала выше, но то же доброе лицо с сияющими и грустными глазами.
– Алёшенька, как ты вырос! Совсем большой стал! Как я ждала тебя!
– Пойдёмте, я покажу вам.
Алёшка крепко держал за руки Алю и Костю, и они смотрели на белые цветы декабриста вместе.
Теперь вместе.