Анна Старобинец
Автобус Милосердия
Курская
Я жду милосердия. Оно скоро придет.
Вон оно, выруливает из-за угла, сейчас остановится и откроет мне двери. Мне и таким, как я. Еще пара минут — и нам будет тепло.
А сейчас холодно. Просто ужас как холодно. Особенно мне: они-то хотя бы лежат на решетках канализационных сливов или сидят рядом, на оголенном асфальте, привалившись к серым панелям вокзального здания. У них там хорошие местечки. Горячий пар поднимается из-под земли, пропитывает их вонючие тряпки и тела, их волосы и их кожу теплой влагой. Этот пар — он такой горячий, что растапливает даже сосульки, свисающие с козырька здания. Сосульки истекают гнойными каплями. Тепло там, под козырьком…
С другой стороны — не стоит мне им завидовать. Когда они встанут, им сразу же станет совсем плохо: еще бы, в мокрой насквозь одежде, на тридцатипятиградусном морозе… Правда, они сразу же сядут в автобус — но и в автобусе кому приятно быть мокрым?
Бесформенная баба в приспущенных сиреневых колготках спит, сладко посапывая. Остальные не спят: смотрят без всякого выражения на приближающийся автобус. Тот, хромоногий, куда-то убрел, волоча подол нежнокожей дубленки и шаркая по мерзлой земле блестящими черными ботинками стоимостью в тысячу долларов каждый. Просто с ума сойти: он не хотел их брать, идиот! Брыкался и лягался своими кривыми вонючими лапами, только бы не надеть их!
Лисичка Ли хорошо все придумала — «А на вокзале ты просто с кем-нибудь из них поменяешься…»! — но не учла, что эти недоумки станут отказываться от выгодного обмена, вцепятся в свои лохмотья мертвой хваткой…
Пришлось уговорить одного. Я умею хорошо уговаривать; в особенности, когда дело мое правое.
…Кстати. Никогда не деритесь с бомжом на Курском вокзале. Это все равно, что подраться с гигантским гнилым яблоком. Или с переполненным мусорным пакетом…
Они, правда, оказались ему маловаты, ботинки — но ничего, разносит. Или продаст. А остальные шмотки, наоборот, велики… Впрочем, у них здесь так носят.
Никто из его товарищей не пошел за ним. И никто не пытался вмешаться, когда я его бил. Выражения их лиц, опухших, окутанных паром и чуть подсвеченных фонарем, мне сложно сейчас разобрать — но, кажется, смотрят они все-таки как-то недобро, надо думать, им в итоге не очень понравилась моя стычка с одним из их стаи. Так что я на всякий случай держусь в стороне. Здесь, поближе к вокзальной ограде и к ментам, я вне опасности. Во-первых, они боятся ментов. Во-вторых, они слишком ленивы (или нет: ленивы — не совсем то слово; они слишком неживы), чтобы преодолеть расстояние в пятьдесят метров, отделяющее их от меня.
Менты, само собой, попытались меня согнать. Двое. Я дал каждому по сотне баксов (мельче просто не было) — и они отвалили, тараща то на меня, то на дензнаки бессмысленные рыбьи глаза. Их можно понять. Не каждый день встретишь на Курском вокзале вонючего обоссанного бомжару с пачкой зеленых в кармане… Через минуту один вернулся. Шмыгнул сиреневым от мороза носом, с голодным выражением уставился мне в переносицу:
— Документы?
Я дал ему еще сотню.
Сосредоточенно сопя, он рассмотрел ее в желтом свете фонаря и спрятал во внутренний карман. Переступил с ноги на ногу. Скользнул чуть мутноватым и текучим, как водопроводная вода, взглядом по моей небритой физиономии, разбитому носу, сочащейся кровью губе, грязному, в буро-желтых пятнах, балахону, снова по лицу, вверх, чуть задержался на безобразной серой ушанке… Что-то его там заинтересовало: не то фасон головного убора, не то не прикрытый шапкой фрагмент моей шевелюры, слишком гладкой и чистой для такого типа, как я. Я надвинул ушанку на лоб, дабы его не смущать — и он тут же забыл о ней, аутично заскользил дальше, пока не сфокусировался снова на переносице:
— Где деньги украл?
Это уже была наглость.
— Заработал, — вальяжно сообщил я, но получилось не вальяжно, а сварливо и хрипло — как будто ворона каркнула.
— Пройдемте в отделение, — бесцветно сказал мент и вдруг — ей-богу! — громко клацнул зубами, не то от холода, не то — скорее всего — от голода, ненасытная морда…
Я дал ему еще сотню, твердо пообещав себе, что эта точно последняя. Проблем с правоохранительными органами мне ой как не хотелось, но всякому свинству, пусть даже правоохранительному, полагался предел. Четыре сотни — это предел. Все. Если станет клянчить еще — я его убью.
Он снова придирчиво изучил мое подношение и спрятал за пазуху. Шмыгнул носом. Как-то неуверенно прокашлялся.
— Еще есть ко мне вопросы, командир? — прокаркал я, неловко стягивая с окоченевшей руки вонючую варежку, чтобы удобнее было стрелять в случае положительного ответа, и проклиная себя за это подобострастное «командир», выкатившееся из глотки, точно жетон из неисправного турникета при входе в вокзальный сортир.
Кстати. Никогда не ходите в сортир на Курском вокзале. Если только вы не любитель прилюдно поссать на морозе в вонючую дырку за пятнадцать рублей…
С диким ревом и стоном к вокзалу подполз пассажирский состав. Я стянул наконец варежку. Мент лениво покосился на поезд, потом цапанул взглядом мои оголенные пальцы — слишком холеные, слишком гладкие, со слишком ухоженными ногтями, — и о чем-то тяжело и тупо задумался, морща узкий лоб и по-тараканьи шевеля мохнатыми заиндевевшими бровями. Наконец шевеление прекратилось.
— А ты кто вообще? — спросил он и впервые посмотрел мне в глаза, напряженно и почти что осмысленно; он явно стоял на пороге какого-то понимания…
Я нащупал в кармане ледяную рукоять. Оружие я вообще-то не люблю, стреляю плохо — но, с другой стороны, дурацкое дело не хитрое. Так, первым делом — взвести курок…
…Лисичка Ли сначала отказывалась дать мне пистолет. Это меня насторожило. Она мягко подталкивала меня к выходу, и быстро-быстро мотала своей рыжей головой, и глупо бормотала:
— Это лишнее… Пожалуйста, ну зачем он тебе?! Это лишнее…
Потом она поймала мой взгляд — и обиженно скривилась, и сжалась:
— Опять?! Ты опять мне не веришь?
Мне показалось, что она собирается плакать. Но она не заплакала. Она протянула мне пистолет, брезгливо, дулом вперед. «Неправильно, нужно рукоятью», — машинально отметил я про себя, забрал у нее оружие и почувствовал, что мне снова стыдно.
— Только не делай глупостей, — сказала Лисичка. — Если что, на вокзале будет мой человек. Он поможет.
Мне вдруг стало неприятно.
— Что значит — твой?
— Свой, — игриво поправилась Лисичка. — Свой человек. Друг.
Она обняла меня за шею. Ее руки были прохладными, а кончики пальцев — чуть-чуть влажными.
— Обойдусь как-нибудь без твоих друзей, — я попробовал отстраниться, но она не пустила. — Поняла?
— Не ревнуй, — шепнула Лисичка мне в ухо. — Это было очень давно…
Я разозлился еще сильнее. Очень давно — это как? Когда Старый подобрал тебя на вокзале, грязную рыжую тощую тварь, тебе было семнадцать… А сейчас тебе двадцать один. Всего двадцать один, девочка! Так что значит — очень давно?!
Она погладила меня по щеке.
От ее пальцев сладко пахло цветочным кремом и кровью.
— Я буду с тобой, — сказала Лисичка. — Если ты хочешь.
И я кивал, и я говорил «хочу», я злился и хотел ее, и целовал ее рыжие волосы, и пушистые желтые ресницы, и маленькие ладошки, и эти пальцы — холодные, влажные пальцы, которые она не успела отмыть хорошенько. Я целовал их и вдыхал их запах, звериный и детский одновременно…
— С тобой говорят! — возвысил голос мент. — Ты кто, на х…?
— …Два… Три… — прошептал я.
— Чего?!
Я решил, что сосчитаю до семи — мое любимое число — и тогда выстрелю.
— …Четыре…
С прибывшего поезда гуськом повалил народ, по широкому полукругу огибая то место, где стояли мы с ментом. Только какой-то субъект с бритой башкой, в черной кожаной куртке, замешкался, заозирался на нас, а потом и вовсе остановился. Уставился.
— Побыстрее проходим! — гавкнул на него мент.
Субъект бодро направился к нам.
— Документы?! — обалдел мой визави.
— Ныа двыа слыова, кыомандир, — расслабленно ыкая на каждой гласной, пропел кожаный. И сделал приглашающий жест рукой.
Мент повернулся ко мне, потом снова к кожаному — и подвис.
— Дыавай-дыавай, — сказал кожаный, по-прежнему ыкая, но каким-то теперь уже приказным тоном. — Сиюда иди, кыомандир.
В глазах «командира» появилось какое-то животное выражение — смесь острого удивления и острой же тоски, — и он молча пошагал к кожаному, точно запутавшийся в командах пес — к дрессировщику.
Кожаный что-то коротко сказал менту в ухо. Тот покосился на меня, понуро кивнул и побрел в темноту.
— Кыомандир! — негромко окликнул кожаный.
Мент остановился и напряг спину.
— Ничего не забыл, кыомандир?
Спина чуть ссутулилась.
— Может, чужое что прихватил?
Спина не шелохнулась.
— Лыадно, иди, — смягчился вдруг Кожаный, и мент торопливо заскрипел сапогами по мерзлой снежной коросте.
— Не нарывайся, друг! — беззлобно посоветовал мне Кожаный, подмигнул и тоже пошел прочь.
— Спасибо, — вежливо просипел я, но он даже не обернулся.
Друг. Ага, друг. Хорошенькие у меня теперь друзья…
И вот я жду милосердия. Оно скоро придет.
Вон оно, вырулило из-за угла, остановилось рядом с вокзалом — и открыло мне двери.
Милосердие — штука, как известно, расплывчатая и абстрактная, могущая принимать множество форм: от завалявшейся в кармане монеты до чека с непроставленной суммой, от пакета с объедками до благотворительного концерта, от поцелуя до искусственного дыхания, от таблетки валидола до выстрела в голову, от умения любить до умения убивать…
Ниспосланное мне милосердие конкретно. Оно имеет форму автобуса грязно-белого цвета. Оно дано мне на одну ночь — на эту холодную, черную, страшную, последнюю, счастливую, чертову ночь, — и я приму его без колебаний.
В эту холодную ночь, когда за час можно замерзнуть до смерти.
В эту черную ночь, когда за минуту можно исчезнуть бесследно.
В эту страшную ночь, когда меня ищут по всему городу, в квартирах и кабаках, в метро и аэропортах, в гостиницах и кинотеатрах, в клубах и казино, на улицах и в подъездах.
В эту последнюю ночь, когда меня ищут, чтобы убить.
В эту счастливую ночь — когда меня не смогут найти, ибо никто не станет искать меня здесь, в Автобусе Милосердия, спасающем бездомных от обморожений и голода.
Мне нужно милосердие в эту чертову ночь!
Поэтому я падаю перед открывшимися дверями автобуса, я кашляю, хрюкаю и хриплю, я ползаю на четвереньках, как будто не имею сил встать, и я тяну к ним дрожащие руки — к троим людям в синих куртках-спецовках, с красными крестами на рукавах, с надписями «Милосердие» на спинах и с марлевыми медицинскими масками на мордах. Я заплетающимся языком лопочу:
— Ми-ло-сер-ди-е…
Я ползаю у них под ногами, я трогаю их ботинки и клянчу:
— Ре-бя-та…
Я шмыгаю носом и унижаюсь:
— Спа-сай-те…
Так меня научила Лисичка. «В автобусе мало мест, — сказала она. — Они берут только тех, кому совсем плохо — и возят по городу всю ночь, греют и кормят, а утром привозят обратно».
«Только тех, кому совсем плохо».
«Только тех, кто на грани».
«Только тех, кто без них подохнет».
Что ж, в моем унижении, по крайней мере, нет фальши. Без них я подохну: святая правда. Меня просто убьют люди Старого. Загонят и убьют — как тупую, безмозглую дичь.
Кроме того, очень скоро меня станут искать и менты.
— Пиз-дец мне, ре-бя-та…
Сердобольные пареньки в масках берут меня под руки и втаскивают в автобус. Теперь я в безопасности. Я буду в безопасности всю ночь, до утра — а утром, в 7.01, я сяду в поезд…
Люди в масках вводят в салон и рассаживают опухших, нечистых, обмороженных, разлагающихся полулюдей. Автобус Милосердия трогается.
Лисичка Ли — моя девочка, моя вокзальная шлюшка, мой добрый ангел-хранитель, — указала мне надежную нору. Надежную и вонючую.
Господи Боже, какая же здесь вонь! Всю оставшуюся пачку зеленых я отдал бы за медицинскую маску — такую же, как у этих, милосердных. Маску мне, маску!..
Окна автобуса затянуты тонкими морозными нитями, украшены узором из безупречных пауков и снежинок, замазаны изнутри ледяной глазурью. Тонкая глазурь отгораживает наше вонючее, клейкое, автобусное тепло от холодной, пронизывающей чистоты города. Там, снаружи, легко и больно дышать, и от каждого вдоха ноздри как будто чуть-чуть склеиваются… Там, снаружи, меня ищут мои убийцы, чертыхаясь и матерясь, вдыхая и выдыхая ледяной воздух…
Здесь, внутри, стараясь не дышать носом, я выскребаю в идеальном узоре уродливый, но удобный «глазок» — и смотрю в окно.
Мы тащимся мимо «Атриума», ревя мотором и дергаясь в бессильных конвульсиях. Торговый центр полыхает неоном, в витринах корчатся полуголые манекены, а точно такие же, только в дубленках и шубах, ломятся в стеклянные двери — туда, к круглосуточным кассам… В свете фар, фонарей и реклам, в подсвеченной красным пурге люди с лицами цвета ржавчины кажутся веселыми бесами; их припаркованные в семь рядов тачки — семь кругов ада, гудящего московского ада, в котором пробки случаются даже в полночь…
…Все-таки это место действительно подходило для БаБла Милосердных Монстров как нельзя лучше.
Идея БаБла (Бала Благотворительности) принадлежала целиком и полностью мне, но я-то планировал снять на ночь замшелый театр навроде МХАТа, или концертный зал, ну или, на худой конец, какой-нибудь пафосный клуб…
Устроить БаБла именно в «Атриуме» захотел Старый.
Старый с Лисичкой Ли наведывались в «Атриум» часто. Лисичка закупала духи, кремы, туфли, шмотки, белье, покрывала, шампуни, печенье и соусы в масштабах почти что промышленных. Старый, надо отдать ему должное, не раздражался, ждал ее, сколько нужно, и даже оправдывался перед осоловевшими бодигардами, что, мол, тяжелое детство дает, мол, себя знать, а вы, мол, терпите, уроды. И рожи, мол, пятерней заслоняйте, когда зеваете, блин… Пока Лисичка закупалась, Старый любил скоротать время в ресторане — пожрать суши под текилу, — а потом зайти в кинозал: он считал себя киноманом. Время от времени помимо любовницы и охраны Старый брал с собой в «Атриум» кого-нибудь из подчиненных. Подобное приглашение означало высшую степень расположения со стороны босса и, соответственно, гарантию процветания, продвижения, безбедности и безнаказанности любимчика отныне и в течение некоторого отрезка времени впредь.
Отрезок этот длился, как правило, месяца два.
По истечении срока годности любимчик выбрасывался на помойку (то есть переквалифицировался в личного шофера второго помощника секретарши, или увольнялся, или стирался с лица земли — в зависимости от настроения Старого).
С начала ноября Лисичку и Старого сопровождал в «Атриум» я.
В конце декабря я все еще был любимчиком, но хорошо понимал, что срок мой подходит к концу.
В конце декабря Старый позвал меня в «Атриум», отправил Лисичку за шмотками, выпил сто грамм текилы и заявил:
— Один мой приятель, если дела у него шли хорошо, обязательно ставил свечку в храме Христа Спасителя. Мне каждый раз казалось, что свечки реально недостаточно. Но я помалкивал, потому что у него дела шли хорошо, а у меня — не очень. Теперь мой приятель сидит в тюрьме. Он выйдет не скоро — о-о-й, как не скоро! А у меня дела идут хорошо…
Дела у Старого действительно шли хоть куда. Он тихо и удобно сидел на трубе — в достаточно напряженной позе, чтобы в любую секунду свалить (ибо труба все-таки была не вполне его), но и занимая достаточно много места, чтобы задница не чувствовала ни в чем недостатка (ибо труба все-таки была не вполне чужая). Он сидел, свесив ножки, и с удовольствием слушал, как с тихим журчанием утекала в далекие страны ароматная и маслянистая черная кровь РФ.
— …Я владею нефтянкой. Нефтянкой!
Старый произносил слово «Нефтянка» так сладко и плотоядно, точно это было имя голой и капризной африканской принцессы, которая отдавалась ему по ночам с криками, слезами и стонами. Вообще, слово «нефтянка» идиотским, нелепым, просто наинелепейшим образом меня задевало и мучило. Стоило боссу его сказать (что случалось достаточно часто), как перед моими глазами возникала злосчастная принцесса — влажная, верткая, задастая негритянка навроде Хэлли Бери, — которая уже через секунду охотно уступала свое место другой, бледной и рыжеволосой. Той, которую Старый действительно трахал. Лисичке. Стонет Лисичка или не стонет, когда кончает? Закрывает свои белесые лисьи глаза — или они стекленеют и таращатся, как у набитого паклей чучела? Эти вопросы занимали меня чрезвычайно.
— …Ты меня, вообще, меня слушаешь?
— Да, шеф, конечно!
…Как она пахнет? Какая она на вкус?..
— …Так вот, дела мои идут хорошо. А я человек суеверный: если дела идут хорошо, нужно обязательно проставляться. Но свечки я ставить не буду. Свечек реально недостаточно. Я лучше займусь благотворительностью…
…Форма сосков, их цвет?.. И еще — эти веснушки, золотистая вязь на ее бледной коже… Интересно, они везде?..
— …А ты парень с головой. Так что придумай-ка мне благотворительную какую-нибудь акцию. Такую, чтоб все утерлись. Такую, чтоб все рыдали. Чтоб я всем стал как отец родной, понимаешь? Чтоб меня потом… ну, знаешь, выбрали. Ну ты понимаешь… Короче, давай, придумай. Фантазия у тебя есть.
И тогда я придумал БаБла.
Был конец декабря, мое время кончалось, Старый жрал суши, а Лисичка тратила баксы. Я придумал БаБла сразу, с ходу, в порыве отчаянья и вдохновенья. Я придумал БаБла, потому что решил, что напоследок мне не помешает немного бабла…
— Бал Благотворительности Милосердных Монстров, — гордо оттарабанил я.
— Что за хрень? — Старый ткнул палочкой в суши.
— Костюмированный бал-маскарад. Очень пафосный. Очень гламурный. Ксюша Собчак, Земфира, Рената Литвинова, Зверев, ну там, ну не знаю, Федя Бондарчук, всякие телевизионные хари и рублевские жены, несколько олигархов, несколько депутатов, несколько, ну не знаю…
— И что?
— И все одеваются монстрами. Жрут, пьют, танцуют, колются, ебутся, снимаются для ТВ…
— На хрена?
— Вход только по приглашениям. Приглашения только после денежного перевода — со счета милосердного монстра на счет благотворительной организации… Ну, не знаю… «Беспризорная Россия». Да, точно: «Беспризорная Россия». Все деньги идут на помощь бездомным и нищим.
— Бездомные… — мечтательно сказал Старый.
С моей стороны это был правильный ход. К бездомным и нищим Старый питал особую слабость. С тех пор, как он снял за пять баксов несовершеннолетнюю рыжую шлюху, привез ее с Курского вокзала к себе, в скромный трехэтажный особнячок с видом на Яузу, трахнул, накормил, обогрел и оставил у себя, как приблудную кошку, — с тех самых пор Старый мнил себя заступником малых сих.
Он часто мотал мне нервы, рассказывая про тот, первый их вечер. Как она громко заплакала, когда он сказал ей, что она может остаться…
— Монстры. Хм! Это мне нравится. Бал Монстров. Был такой фильм… Такой фильм… С этой, как ее…
…И как она все не успокаивалась, и всхлипывала, как ребенок, так часто всхлипывала, что никак не могла выговорить свое имя (осторожный и великодушный, Старый сначала выбросил использованный презерватив, потом предложил девушке кров, и уж в последнюю очередь решил познакомиться)…
— Ну, как ее… с негритянкой…
— Хэлли Бери.
— Точно, с Хэлли Бери!
…И как она говорила ему сквозь слезы: «Меня зовут Ли… Ли… Ли…» «Наверно, Лисичка, да, рыжая?» — смеясь, предположил Старый, и тогда она перестала плакать и сказала: «Лисичка — мне нравится. А вообще-то меня зовут Лиза».
— Бал монстров — это пойдет. Монстры помогают бездомным! А ты парень с головой, да! Монстры… Я соберу их прямо здесь, в «Атриуме».
— Но…
— Снять «Атриум» на ночь — это реально для меня не проблема.
…И как они вместе потом смеялись, и как «Лиза» у них все же не прижилось, зато это милое «Ли» — это «Ли», оно так и осталось… Лисичка Ли — звучит почти по-китайски.
Лисичка Ли — моя рыжая девочка…
Она сказала, что я с самого начала ей нравился. Мне же всегда очень трудно было понять, нравлюсь я ей — или просто не слишком противен. Или же ей вообще все равно. В целом Лисичка вела себя как примерная самка: она не выпендривалась и легко уступала сильнейшему, не забывая при этом, что вокруг пасутся и другие самцы, а сильнейший — степень хоть превосходная, но недолговечная.
Когда Старый не видел, она не упускала случая состроить мне глазки. Впрочем, нет, я снова несправедлив: она их вовсе не строила. Она просто смотрела в глаза; просто смотрела — но слишком долго и слишком влажно, так, что кровь моя отливала от головы и устремлялась в низ живота. Так, что кожа у меня на спине покрывалась пупырышками — и я вспоминал (генетическая память — великая штука!), что спины моих предков были покрыты шерстью и что шерсть их вставала дыбом при виде таких вот самок…
Но Старый был все же сильнейшим — и она боялась его.
Старый ворочал миллионами и иногда убивал людей (не сам, конечно). Старый не был старым: он просто носил фамилию Старковский (так что кличка прилипла к нему еще в детском саду). Он был старше меня на пять лет. Ему было всего сорок, когда он умер.
А умер он не далее как сегодня.
…Наш автобус движется от одного вокзала к другому; за ночь он объедет их все, и у каждого вокзала он сделает остановку, и люди в масках будут подбирать и втаскивать внутрь все новых полумертвых бомжей — пока салон не заполнится до отказу, пока эта вонь не сделается нестерпимой, пока мы не сделаем полный круг и не вернемся обратно на Курский. Это миссия милосердия. Это маршрут страдания.
На площади трех вокзалов выстроилась целая очередь обмороженных нищих. Они все хотели в автобус — милосердные взяли лишь тех, кто не мог стоять. Лишь тех, кто валялся в снежной грязи, там, позади этой очереди.
По-моему, это глупо. Что толку подбирать самых слабых? Спасать — так уж лучше стоячих: они сильней, у них куда больше шансов выжить.
Эй! Ребята, спасайте сильнейших! А эту падаль вы все равно уже не спасете…
…В первый раз она поцеловала меня на Балу Милосердных Монстров.
Она пришла без костюма (Старый не хотел, чтобы его женщина выглядела как пугало): просто завернулась в дорогие меха, распустила свои рыжие волосы, а на лицо надела маску лисы — простенькую и миленькую, как на детских утренниках. Она была красивее всех — не потому, что остальные пришли с клыкастыми, окровавленными или полуразложившимися рожами, — а объективно.
В ту ночь она действительно была самой красивой — но мне, по правде сказать, было вовсе не до нее; ее красота как-то меркла на фоне красоты моей новенькой банковской карточки.
В ту ночь (как и всегда) Лисичка держалась поближе к Старому, я же (впервые) держался как можно дальше.
В ту ночь Лисичка была для меня лишь смутным рыжим пятном — уже неважным пятном, которое останется в прошлом.
В ту ночь я плевал на Лисичку; я думал о своей карточке, о ее золотистом мерцании, о пятистах тысячах долларов, лежащих на ней… Все оказалось так просто — проще, чем я ожидал. Учрежденный нами благотворительный фонд «Беспризорная Россия» получил хорошую прессу, БаБла Милосердных Монстров анонсировали по всем каналам, Старый выступал на ТВ и по радио, дикторы не забывали время от времени повторять номер благотворительного счета — или пускать его бегущей строкой внизу экрана. Кроме того, довольная физиономия Старого возникла на гигантских рекламных щитах по всему городу — а, вон, кстати, один такой щит, вон он, у Белорусского вокзала, перед въездом на мост!..
Рекламную картинку придумал я сам. Эх, жаль, что они спят, эти вонючие автобусные уроды, жаль, что они не видят, как здорово я все придумал! На картинке Старый дружелюбно обнимает одной рукой довольно опрятную, но в меру несчастную бомжиху, а другой — вполне узнаваемого Филиппа Киркорова в костюме Фредди Крюгера. Вместо окровавленного ножа Фредди сжимает в усыпанной перстнями когтистой руке пачку баксов; он протягивает пачку бомжихе, та тянется к пачке: идиллия. Как вариант есть еще Ксюша Собчак в черном вечернем платье, с вампирскими клыками и с пачкой, опять же. Слоган: «Стань человеком — прояви милосердие!» (как вариант: «Не надо бла-бла — надо БаБла»). Ну и снизу — номер счета, естественно.
Из простых граждан очеловечиться захотели немногие — и все же, с миру по нитке. В любом случае, на «простых» я не слишком рассчитывал.
Главным гламурным и правительственным монстрам были разосланы тисненные золотом (настоящим!) приглашения на бал; к каждому приглашению прилагался номер благотворительного счета.
Монстры раскошелились по полной.
Попутешествовав немного по счетам дочерних фондов и организаций (кто отправлял чужие денежки в подобные путешествия, тот поймет; кто не отправлял — сочувствую), сумма в полмиллиона баксов обосновалась в конечном итоге на моем новом банковском счете. Собственно, именно такую сумму — 500 тысяч — Старый и затратил на рекламную кампанию и подготовку БаБла. Свершился естественный круговорот бабок в природе — ничего личного, ничего лишнего. Никто ни о чем не знал, и все были довольны: Старый получил свой пиар, Милосердные Монстры — свое паблисити, телезрители — свое зрелище, я — свой хлеб. Ничего не получила лишь «Беспризорная Россия» — но беспризорной России сколько ни дай, все без толку. Вам ли не знать, а, ребята, ребята в медицинских намордниках?..
На всякий случай — чисто интуитивно — на Балу я держался подальше от Старого, а в кармане имел билет на самолет, который должен был унести меня на другой конец планеты уже через день, от греха подальше. Нет, безусловно, если рассматривать сложившуюся ситуацию во всей ее широте и видеть картину, так сказать, в целом, Старый не должен бы был на меня злиться, узнай он про мою золотистую карточку. Но Старый редко рассматривал картины издалека, он в этом смысле скорее был близорук. Он подходил близко, решения принимал быстро, а стрелял без предупреждения (не сам, разумеется). К тому же работать на него мне стало незачем. Одним словом: в кармане у меня был билет, да…
— …Дамы выбирают кавалеров!
Когда объявили белый танец, ко мне медленно подошла Смерть. Она пригласила меня без слов, одним лишь движением руки. Она не была безобразной — вполне такая классическая старуха с косой: маска-череп, густые белые патлы и черный, до полу, балахон, — но была отчетливо неприятной. Танцевать с ней мне совсем не хотелось — и все же я вежливо кивнул и пошел: рука, манившая меня, была обтянута белой кожаной перчаткой, перчатка же сплошь усеяна немаленькими такими брильянтами. Взглянув на эту перчатку, я понял, что отказываться лучше не стоит: Бог знает, чью взбалмошную богатую сучку я при этом обижу, и, право же, глупо было бы получить пулю в лоб из-за чужой сучки, наряженной Смертью, а вовсе не из-за моей карточки, сияющей и золотистой, как Жизнь…
Я обнял ее за талию, неожиданно тонкую под бесформенным платьем, с чувством легкого отвращения. Мы начали танцевать, и она приблизила ко мне свое костяное лицо. Синтетические седые пряди защекотали мне нос; я приготовился ощутить запах гнили, запах разложенья и плесени — но не ощутил ничего, кроме запаха дорогого парфюма. Только когда она засмеялась, только когда она тихо заговорила — только тогда я заметил пушистые рыжие пряди, выбивающиеся из-под ее парика.
— Ты же была без костюма…
— Я переоделась, — сказала Лисичка. — Чтобы Старый меня не узнал.
— А зачем тебе от него прятаться?
— Как зачем? — удивилась Лисичка. — Чтобы с тобой танцевать…
— Ты специально взяла с собой костюм, чтобы со мной танцевать?!
— Да, — сказала Лисичка. — Да. Да.
И тогда она приподняла свою маску — чуть-чуть, до уровня носа — и поцеловала меня. Очень нежно.
От нее пахло дорогими духами и дешевой абрикосовой жвачкой. От нее у меня закружилась голова, а голос охрип.
Люди Старого шныряли совсем рядом; некоторые из них косились на нас.
— Нас увидели! — прошептал я, уводя ее в танце подальше от центра зала.
— Не нас, а тебя, — спокойно сказал Лисичка. — Тебя. Как ты танцуешь со Смертью. Меня они не узнали.
И она поцеловала меня снова, а я подумал: как это здорово, что я надел свободные брюки. А собирался ведь сначала надеть черные, те, что в обтяжку…
А потом она спросила:
— Как ты потратишь свои полмиллиона?
И тогда размер брюк снова стал совершенно неважен, потому что кровь моя прилила обратно к мозгам, и в висках застучало, и голова перестала кружиться; я выпустил Лисичку из рук, но тут же сгреб ее снова в охапку; я тряс ее под музыку и спрашивал самое глупое, что только мог, я спрашивал: откуда ты знаешь, откуда?.. А Лисичка Ли говорила: жучки. Она говорила: кассеты. Старый использует мини-кассеты, все твои телефонные разговоры — на мини-кассетах, но их никто не слышал, не бойся, никто, кроме меня, не волнуйся, я сразу же их забрала, и Старый не знает, нет, что ты… Их слышала только я, только я, только я…
Слушая ее шепот, горячий абрикосовый шепот, я в первый раз в жизни понял, что можно убить за деньги.
А можно и не убивать. В конце концов, она очень красива, а я не чужд милосердия, к тому же убить ее не так-то просто, гадюку…
— Половина суммы тебя устроит? — спросил я и почувствовал себя джентльменом.
Она резко остановилась и отдернула от меня руки. Отдернула и слегка потрясла, точно обожглась о крапиву.
— Ты хочешь больше? — оторопел я.
Она отступила на шаг. Потом еще на шаг. А потом сдернула маску.
Ее лицо было бледным, таким бледным, что золотые веснушки казались коричневыми. В ее глазах были слезы — а может, они просто сверкали от злости. Ее губы кривились — как у ребенка, который вот-вот заревет в голос.
— Мне не нужно твоих денег, — сказал Лисичка Ли. — Я просто хотела отдать тебе все эти кассеты. А то мало ли что.
И она вытащила из-под своего балахона маленький сверток. И отдала его мне.
Если бы я не обидел Лисичку Ли. Если бы она не сняла свою маску…
…Милосердные в масках раздают бомжам хавчик: растворимую лапшу Доширак. Я тоже хватаю лапшу, чтобы не выделяться из коллектива — но есть ее не могу, об этом не может быть и речи.
Никогда не пробуйте есть лапшу Доширак в автобусе, набитом бомжами. Даже если вы очень проголодались.
Я вот, к примеру, не ел больше суток. Но свою порцию я отношу попутчикам в конец салона (рядом со мной, что характерно, никто не сел — как будто это я воняю, как тысяча дохлых крыс, а не они), а сам возвращаюсь на место.
У Павелецкого вокзала мы подбираем всего троих нищих — но они воняют сильнее, чем семеро с Савеловского… Их сажают на свободные места — то есть рядом со мной.
Если бы я не обидел Лисичку Ли, если бы она не сняла свою маску, все бы было иначе. Старый не увидел бы тогда, что Смерть, эта мерзкая старуха с косой, которую я тискал и лапал, была его женщиной, его рыжей лисичкой. Он бы не натравил на меня своих бритых уродов, и я бы не выронил сверток с кассетами на пол, когда эти гады заламывали мне руки за спину. И Старый не прослушал бы записи, он никогда не узнал бы, куда ушли все пожертвования, он не порвал бы в клочки мой авиабилет, он не забрал бы мою золотистую карточку, и я не оказался бы прикрученным к стулу, в запертой комнате, в его особнячке на берегу Яузы… Если бы только я не обидел Лисичку.
Впрочем, все кончилось не так уж и плохо. Да что там — все кончилось просто отлично, и, если не считать этой вони, я сейчас по-настоящему счастлив.
Моя золотистая карточка снова со мной, мои пол-лимона по-прежнему на ней — я проверил. Рано утром я выйду из этого говновоза, я вдохну полной грудью чистый, морозный воздух, на Курском вокзале меня встретит свой человек, с новыми документами и билетами на поезд Москва—Одесса, вагон плацкартный… «Быстрее, чем за ночь, мы выправить документы не сможем, — сказала Лисичка. — Главное — чтобы тебя не нашли до утра. А утром ты сядешь в поезд. Никто и никогда — поверь мне, никто и никогда! — не станет искать тебя, милый, в вонючем плацкартном вагоне»… В Одессе я встречусь с Лисичкой Ли, мы сядем на паром и отправимся в Стамбул («Никто и никогда не станет искать нас на этой вшивой посудине, среди дешевых блядей и хохляцких спекулянтов, обложившихся своими полосатыми сумками»).
— А разве паромы ходят зимой? — спросил я.
— А как же! — сказала Лисичка.
— Откуда ты знаешь?
— Я плавала.
— «Среди дешевых блядей»?
Она посмотрела на меня грустно и чуть удивленно. Как дворняжка, которую наказывают за лужицу мочи, сделанную вчера и уже впитавшуюся в паркет.
— Там были жесткие кушетки, — задумчиво сообщила Лисичка. — И временами сильно качало. У тебя нету морской болезни?
У меня нету морской болезни. Никто и ничто не испортит мне кайфа. Мы поплывем на турецком пароме, я буду пить виски, а Лисичка — ликер, мы будем гулять по палубе и любоваться на волны, всю ночь мы будем качаться на жесткой кушетке, потом мы немного поспим, а потом я опять ее трахну.
Я трахну ее на рассвете, когда мы вплывем в Босфор.
Мы проведем день в Стамбуле, турки начистят нам обувь до блеска, они напоят нас чаем, они сварят нам кофе, они будут пялиться на Лисичку и говорить ей «гюзель», а вечером мы улетим на другой край планеты, мы купим себе шляпы и крем от загара, мы будем есть фрукты, играть в теннис и нюхать кокс, мы будем летать на дельтаплане и купаться каждый день в океане…
И каждый день, каждый божий день я буду говорить ей «спасибо». Ведь если бы не Лисичка — купался бы я сейчас в реке Яузе. Под слоем льда, синий, распухший и мертвый.
Лисичка спасла меня.
Это произошло, когда я уже ни на что не надеялся. Я сидел голый и связанный, на стуле, посреди комнаты. Старый стоял напротив, рассматривал меня и явно скучал.
— Качался? — спросил он наконец, лениво кивнув на мою гордость: ровные кубики мышц.
Сам Старый был слегка тучным — не то чтобы слишком, килограммов десять лишнего веса, не больше, — и спорт презирал.
— Качаюсь, — подтвердил я; прошедшее время мне определенно не нравилось.
— Качался, — поправил меня Старый. — Качался.
Снова повисла пауза.
— Бить будешь? — спросил я, чтобы не было так тихо.
Он мотнул головой. Нет, он не собирался меня бить. Он просто ждал, когда ребята принесут ему тазик.
Старый имел трогательное пристрастие не только к мировому кино, но и к литературе. Настольной его книгой был «Билли Батгейт» Эдгара Л. Доктороу; особенно он обожал сцену, в которой мафиозный босс Шульц приказывает надеть на предателя Бо Уайнберга «цементные тапочки» (обувка эта, если вдруг кто не знает, представляет собой таз или корыто с цементным раствором, в который следует ступить босыми ногами) и утопить его в море.
Прорубь в реке Яузе, по мнению Старого, была даже лучше моря. Ее проковыряли во льду быстро — а вот цементного раствора, равно как и тазика, в особняке Старого не нашлось. Так что он отправил своих дуроломов купить и то, и другое, — отправил уже минут тридцать назад, но время-то было позднее, и дуроломы все не возвращались (тазик они купили сразу, в «Атриуме», зато с цементом возникла загвоздка), периодически оповещая Старого об очередном фиаско посредством мобильной связи…
Меня трясло.
— Мне холодно, — сказал я, но он не ответил.
Мобильный Старого вновь взорвался позывными из «Бумера» — я вздрогнул всем телом и затрясся еще сильнее, не то чтобы даже от холода; просто умирать не хотелось.
— До сих пор нет? — зарычал Старый в трубку.
Есть такие люди: вроде посмотришь — физиономия как у плюшевого медведя, глазки-пуговки, носик пимпочкой… А разозлится — орел.
Старый относился как раз к такой категории; когда он злился, мутно-серые его глаза приобретали благородный ртутный оттенок, землистый цвет лица растворялся в аристократической бледности, ничем не примечательный нос становился орлиным, густые брови вздымались и опускались, как смертоносные черные крылья… Одним словом, в гневе он был красив (а поскольку в этом состоянии он пребывал часто, можно сказать, что красив он был большую часть времени).
— Уроды! — орал Старый в трубку. — Езжайте на стройку к Палычу! Пусть он цементу вам даст!..
И в это время вошла Лисичка. Старый ее не видел: он стоял к ней спиной. Зато я все видел отлично. Она была босиком, встрепана, рыжие волосы спутались, правая щека чуть припухла. Она смотрела на него с ненавистью — да-да, с неподдельной ненавистью, с такой ненавистью, что я даже испытал злорадное удовольствие ревнивого самца, хотя, видит Бог, мне было совсем не до этого…
— …А я говорю, у него будет цемент!
По-прежнему глядя ему в спину, она взяла с полки статуэтку (не статуэтку даже, а так, какую-то бронзовую загогулину, кусок, как говорится, современного искусства) и, тихо ступая босыми ногами, подошла ближе. Она дождалась, когда он скажет «Все, жду!» и выключит телефон — а потом размахнулась и ударила его современным искусством в затылок.
Он медленно, как-то очень картинно, упал.
Он умер почти сразу, сказав перед смертью:
— Мне холодно.
Он все-таки очень любил все эти киношные штучки, бедняга. Ковер, залитый кровью, любимая женщина с окровавленными руками, «мне холодно»… Прям Голливуд. Пока Лисичка Ли не развязала меня и я собственнолично не убедился, что он не дышит, я даже думал, что он притворяется.
Однако же он умер честно.
Стоя над трупом Старого, голый, трясущийся, жалкий, я снова обидел Лисичку. Я спросил ее, чего она хочет. В смысле, сколько стоит услуга. И слегка пнул тело ногой.
И тогда она стала плакать. Она плакала долго и громко, как ребенок, как безутешный ребенок. Она плакала так же, как, наверное, тогда, в первый день, когда ее привел сюда Старый. Она всхлипывала и никак не могла успокоиться, она говорила: «Мне ни… ни… ни…» Я обнял ее и гладил по волосам, и мне стало стыдно, мне стало ужасно стыдно, еще до того, как она наконец выговорила:
— Мне ничего от тебя не надо. Я сделала это для тебя. Он ведь хотел убить тебя!..
Мне было стыдно. Я прятал лицо в ее волосах и просил прощения.
А она прошептала:
— Если хочешь, я буду с тобой.
Я был голый, а она быстро разделась. Старый смотрел на нас неподвижным окровавленным глазом. Он тихо наблюдал, как я получаю ответы на свои вопросы.
Я узнал, что Лисичка стонет.
И что глаза ее остаются открытыми, а зрачки расширяются, расширяются, становятся огромными и безумными, как два черных полнолуния.
Я узнал, что она пахнет зверем и все еще детством, что на вкус она солоновата, как море, что соски у нее твердые и чуть коричневые, что веснушки у нее только на лице и плечах и что от пупка к лобку вьется тонкая рыжая ниточка.
А потом она дала мне одежду (его одежду, потому что мою Старый выбросил), она дала пачку долларов (его пачку), она дала пистолет (его пистолет) и золотистую карточку. Мою карточку.
Уходя, я спросил ее:
— А как же ты?
Она ответила:
— А что я? Искать будут тебя, не меня. Я просто останусь тут и буду очень безутешной. Я скажу, что когда зашла в комнату, он уже лежал, так, — она кивнула на Старого.
Видимо, на моем лице не отразилось восторга.
— Тебе нужно продержаться всего одну ночь, — сказала Лисичка. — Если мы убежим оба, они просто будут искать нас обоих, и шансов у нас никаких. А так — за ночь я как раз все устрою. Утром ты выйдешь из автобуса, и мой человек… и наш человек даст тебе документы, билеты и новую одежду. Никто и никогда — поверь мне, никто и никогда! — не станет искать тебя, милый, в этом вонючем автобусе. Никто и никогда не станет искать тебя в вонючем плацкартном вагоне. В Одессе мы встретимся. Ты не против? Ведь ты же не против?
Я был не против, потому что это звучало логично. Я был не против, потому что влюбился. Я был не против, потому что Лисичка — мой ангел-хранитель. Потому что сомневаться в ней — грех. Она убила его ради меня. И себе во вред. Это факт. Это парадокс. Я думаю об этом все время, я не перестаю восхищаться ею: Старый был единственной ее гарантией в жизни. Убив его, она просто теряла все: особнячок на берегу Яузы, деньги, шмотки, духи, побрякушки, дорогие автомобили, прогулки по «Атриуму», — все.
И что она получала взамен?
Старый был женат — но не на Лисичке. Его жена проживала отдельно, в скромной трехэтажной постройке на Рублевском шоссе, и с помощью няни, физкультурного тренера и двух гувернанток воспитывала их общего сына; Старый наезжал к ним время от времени. Лисичка об этом знала. Все состояние Старого было завещано жене и сыну. Лисичка об этом знала.
Так что же она получала взамен?
Меня. Только меня. Да и то без гарантии.
За окном темень, но сейчас уже утро. Мы едем обратно, мы уже совсем близко: вон он, впереди, этот чертов «Атриум», на той стороне Садового. Осталось всего минут пять-десять, не больше. Осталось лишь развернуться у Таганки, проехать совсем чуть-чуть — и мы будем на месте, у Курского.
Сейчас совсем рано, и «Атриум» пуст и мрачен, как заброшенный средневековый замок.
Дела мои идут хорошо, — как любил говаривать Старый. Скоро все кончится. Дела мои идут хорошо. Свой человек скоро встретит меня на платформе. Я сяду в поезд Москва—Одесса, вагон плацкартный, и наконец посплю. Нет, не так — сначала я отправлюсь в вагон-ресторан и пожру как следует. А уж потом лягу спать. Да, дела мои идут хорошо. Разве что…
Что-то маленькое, незначительное, но настырное не дает мне покоя. Точно тупое сверло, оно ввинчивается в мой мозг. Как забытое дело или слово, как оставленный без ответа имейл, как ошибка в квартальном бухгалтерском отчете, как битые пиксели на новом дорогом мониторе, как завалившийся под диван последний кусочек пазла…
Это что-то мне никак не удается нашарить. Возможно, это просто усталость, незначительный сбой в моей нервной системе, какой-то заскок, от которого лучше отвлечься. Лучше просто смотреть в окно — и не думать, не думать…
Я просто смотрю в окно: на дорогу, на светофоры, на «Атриум».
Водитель Автобуса Милосердия включает радио:
— …Рекордная для этого месяца температура; ртутная стрелка опустилась этой ночью до минус тридцати восьми градусов. Однако уже с сегодняшнего дня температура постепенно будет расти, теплый атмосферный фронт…
— …to understand her you gotta know her deep inside, hear every thought, see every…
— …шшшшш…
Водитель немилосердно скачет с одной волны на другую.
— …Но только в демократическом обществе, что бы вы там ни говорили, возможны преобразования, сравнимые с…
— …have you ever really really really ever loved a woman?..
— …Пошлю его на-а небо за звездочкой!..
— …к главным новостям. Следствие не сомневается, что убийство депутата Госдумы и владельца компании «Стар-нефть» Николая Старковского было совершено пиар-менеджером компании «Стар-нефть» Андреем Калужским, который, в частности, являлся автором-разработчиком концепции БаБла Милосердных Монстров, прошедшего в ночь накануне убийства в Москве. По словам следствия, для предъявления Калужскому обвинения имеются все необходимые улики. В настоящее время Андрей Калужский скрывается, однако за пределы города, по мнению правоохранительных органов, он не выезжал. «Я просто не могу поверить, что этот человек совершил преднамеренное убийство, — заявила в интервью верная подруга покойного депутата Елизавета Лесницкая. — Андрей казался таким добрым и честным, он сам придумал и организовал БаБла, прекрасную благотворительную акцию, которая уже помогла сотням бездомных!..»
…Лисичка Ли. Моя рыжая девочка. Как глупо ты меня выгораживаешь… Подожди, скоро все это кончится… Вот, мы уже подъезжаем. Все, вокзал. Автобус остановился.
Никто не станет искать меня в плацкартном вагоне поезда «Москва—Одесса», ведь правда?…
— …Сотрудники уголовного розыска прилагают все усилия для поимки…
Милосердные в масках ходят между рядами. Перекрикивая радио, они голосят:
— Автобус Милосердия прибыл на Курский вокзал! Всех, кто может идти самостоятельно, мы просим покинуть салон автобуса. Тем, кто плохо себя чувствует и не может ходить, будет оказана дополнительная медицинская помощь. Для тяжелых больных предусмотрен дневной стационар.
Опухшие вонючие пассажиры продирают глаза, лениво и неуклюже поднимаются со своих мест.
— …фото Андрея Калужского и его данные распространены по всем милицейским постам; в аэропортах и на центральных вокзалах ведется усиленное наблюдение…
Я тоже встаю и медленно иду по проходу вслед за горбатым вонючим зомби.
Через окно водителя я вижу машину милиции с включенной мигалкой. Рядом с машиной стоит «командир» — тот, вчерашний ублюдок — и еще целая стая ментов.
«Фото Андрея Калужского распространены по всем милицейским постам». Он узнает меня. Черт, он, конечно, меня сразу узнает. Он ведь видел меня здесь вчера. Он меня точно запомнил. Мне просто не пройти незамеченным!..
Остаться здесь. Мне нужно остаться здесь.
— …Уже сегодня сотрудники уголовного розыска надеются…
— Вы можете ходить самостоятельно! — орет мне прямо в ухо человек в медицинской маске. — Просьба покинуть салон автобуса!
— …И только что мы получили дополнительные сведения по делу об убийстве…
— Я не могу, — слабо шепчу я в ответ. — Медицинская помощь… Мне нужна медицинская помощь…
Мне нужно остаться здесь. Во что бы то ни стало — здесь. Я отдам им все деньги. Им же тоже нужны деньги, этим милосердным ребятам? Я отдам им всю свою пачку. Эй, пачка баксов за дневной стационар в автобусе для вонючих бомжей — кому?
— Мне нужен стационар! Я заплачу вам деньги!
— Деньги? — морщится парень в маске, оглядывая мои вонючие тряпки. — Какие еще деньги? Давай, давай, выходи из автобуса! — он легонько подталкивает меня в спину.
Изловчившись, я падаю прямо в проход и принимаюсь тихонько стонать.
— Вам плохо? — пугается парень.
— Сердце, — сиплю я с пола. — Или что-то с давлением… У меня проблемы с давлением.
Я закатываю глаза. Я часто дышу.
Я останусь здесь, я не выйду.
— Опирайтесь на меня, — говорит парень в маске. — Вот так, вот так, всего несколько шагов. Медсестра у нас в кабине водителя… Сейчас я вам помогу, вам измерят давление… Сейчас, потерпите… Ну вот, садитесь, закатайте рукав…
Мне измеряют давление — и, о чудо, оно правда высокое.
Через водительское окно я любуюсь на голодную стаю ментов. Они меня не получат.
Медсестра в маске и парень в маске шушукаются.
— Гипертонический криз, — еле слышно шепчет ему медсестра. — Мы не можем его так отпустить…
— …Тем временем жена покойного Александра Старковская, к которой по наследству переходит компания «Стар-нефть», похоже, унаследует — цитирую — «лишь долги и проблемы»…
— Укол в вену, — шепчет медсестра милосердия, — мочегонное и дневной стационар. Это обязательно…
Он выходит на улицу. Она закатывает мне рукав, смазывает руку ледяной проспиртованной ваткой и вводит иглу. Я смотрю, как убывает прозрачная жидкость в шприце. Все-таки я везучий. Никогда в жизни я не страдал высоким давлением — и нате, пожалуйста, гипертонический криз!
— «…Мой муж уходил от налогов, — открыто заявила Старковская прессе. — За несколько дней до смерти он перевел все активы „Стар-нефти“ на счета подставных фирм, и я не собираюсь отвечать за преступные проделки человека, с которым я, кстати, давно уже не живу…»
Подставных фирм… Подставных фирм… У меня гипертонический криз, у меня кружится голова и темнеет в глазах, я сейчас потеряю сознание… Подставных фирм… Я трясу головой, я щиплю себя за щеки и уши, я хочу вырваться из этого мутного морока, мне нужно прийти в себя, мне необходимо прийти в себя — потому что я почти отыскал недостающий кусочек пазла…
Я смотрю, как убывает прозрачная жидкость в шприце…
— …эти фирмы формально принадлежат Елизавете Лесницкой. «С юридической точки зрения все законно, — заявил адвокат Елизаветы Лесницкой Геннадий Буркало. — Моя клиентка несомненно является владелицей вышеперечисленных фирм. Фирмы были организованы на законных основаниях, и деньги, перечисленные на счета этих фирм со счетов „Стар-нефти“, вне зависимости от того, с какой целью они были перечислены господином Старковским, теперь принадлежат…»
— Сто миллионов долларов, — говорит медсестра громко и выдергивает иглу из моей вены.
Меня тошнит. Мне трудно дышать. Здесь такая вонь, такая адская вонь, что можно подохнуть.
Медицинская маска искажает ее голос, но я его все равно узнаю.
Она снимает с головы капюшон, и рыжие волосы красиво разливаются по ее плечам.
— Ты думал, мне нужна твоя говенная карточка? Сто миллионов! Теперь они все мои.
Меня тошнит. В ушах пульсирует кровь.
Рука плохо слушается меня, и все же я нащупываю в кармане холодную рукоять.
— Он не заряжен, — ласково шепчет Лисичка.
— Я скажу им, что это ты…
— Ты не скажешь, — Лисичка наклоняется к моему уху; от нее пахнет духами и абрикосовой жвачкой. — Никогда ничего не скажешь…
— Что ты вколола? — бешено кричу я. — Что ты вколола мне в вену?
Кроме нас, в автобусе никого нет. Милосердные в масках уводят бомжей под руки по направлению к вокзалу.
— Что! Ты! Вколола! — ору я, и один из них оборачивается на мой крик, оставляет бомжа и быстро бежит к автобусу.
— Все в порядке, — говорит милосердному в маске Лисичка Ли. — Не волнуйся, у нас все в полном порядке.
Он смотрит на меня.
Меня тошнит. Я сползаю на пол.
— Она мне что-то вколола… — шепчу я. — Помогите мне…
Кричать я уже не могу.
— Не быойтесь, это не быольно, — говорит он и стягивает свою маску.
Это «свой человек». Тот, вчерашний.
— Милосердие, — говорит он с улыбкой. — Мы просто творим милосердие.
К нам подходит еще один в маске. Кивает на меня:
— Что случилось?
— Гипертонический криз, — отвечает Лисичка. — Мы сделали укол.
Я хочу крикнуть: «Нет!» — но язык не подчиняется мне. Я хочу крикнуть: «Скорую!» — но вместо этого только чмокаю и мычу.
Я лежу на полу автобуса.
Я, кажется, умираю.
— Укол не помог, — говорит Лисичка Ли грустно.
— Вызвать «Скорую»? — предлагает ей парень в маске.
— Бесполезно. Он уже умирает.
— Что ж, отмучился, — говорит парень в маске. — Велико милосердие Божие. Блаженны нищие!.. — он сочно шмыгает носом и крестится.
Меня поднимают с пола и усаживают на водительское сиденье.
Холодно. Просто ужас как холодно.
Я жду милосердия. Оно скоро придет.
