«Человек рождается на смерть, а умирает на жизнь…»

Медленно ступая вслед за погребальной повозкой, Франгиз пыталась молиться, но все время сбивалась на то, что в аллегорической мысли этой есть какая-то буквальная правда. Иначе отчего бы в жизнь человек приходил голым, босым и беспомощным, а в место вечного успокоения отправлялся разодетый в золото и греческую ткань, в сопровождении целой толпы коней, собак и рабов, почти по самую голову засыпанный браслетами, монетами и прочими тяжелыми золотыми вещицами.

Когда хоронили прадеда, отец рассказывал, жрецы вскрыли ему живот, вычистили и наполнили шафраном, толченым ладаном, семенем сельдерея и аниса. Потом тело покрыли воском и чуть ли не неделю таскали по всем имениям.

С отцом обошлось.

Она сама обмыла его теплой чистой водой и одела в собственноручно сшитые одежды из чистого льна. Материю рвала, а не резала, узелков не делала.

Все напрасно!

Пришла младшая сестра, Монима, вместе с толпой родственников. Вмиг углядела все: и руки, сложенные крестом, и чашу с освященной водой, и миску с кашей. Покричать она всегда любила, но тут превзошла себя. Самыми мягкими из ее высказываний были: непочтение родича и презрение к обычаям, а также, что скажут соседи и как ей, Мониме, смотреть им в глаза после того, как старшая сестра опозорила весь дом, весь род и ее лично на всю Акру.

По мнению Франгиз, позорить Мониму было все равно, что солить море. Она и сама с этим отлично справлялась. Девятнадцать лет – не замужем и не жрица. Зато любовных историй больше, чем белых мух по зиме. Но ни один мужчина так и не взял ее честно, по договору.

В доме отца Монима сразу расположилась как хозяйка, принялась писать письма и рассылать их в имения, винокурни и эргастерии, скрепляя их кольцом с печатью, которое после смерти отца мог взять только дядя. Или муж Франгиз. Но один был по торговым делам в Синопе, а другой томился в заточении. И негодница воспользовалась этим сполна.

Четыре рабыни, шипя и переругиваясь, срезали с покойника погребальные покровы. Они обрядили его в богатое платье с широкой вышивкой золотом и самоцветными камнями, надели браслеты и кольца, в уши вставили серьги, на лоб надвинули золотой обруч так, что у покойника открылись глаза…

На самом деле, если уж Монима взялась так рьяно придерживаться старинных обычаев, так ей следовало все имущество покойного поделить на три части: треть оставить семье, треть – на погребение, а еще треть на поминальную трапезу для всех друзей, слуг, воинов и просто заглянувших на тризну отдать долг памяти. Но едва Франгиз намекнула на это сестре, как услышала в свой адрес такую отборную брань, что даже рабыни зажали уши.

Сейчас процессия медленно двигалась к скале молчания. Ее сопровождали вой наемных плакальщиц, грохот, отпугивающий демонов, и жалобное мычание коров, которые не понимали, зачем и куда их гонят по такой жаре, да еще в гору.

Франгиз было жалко коров. Их, по письменному требованию Монимы, привели из деревни к воротам две девушки лет по тринадцать, босые, со спутанными волосами. Обе пока не замужем. Франгиз боялась подумать, что это могло значить, и от всей души надеялась, что сестрица ограничится коровами.

Монима шла впереди, с подобающим выражением скорби на красивом лице темного оливкового оттенка. Отец никогда не делал между ними разницы, хотя сестра была дочерью рабыни-нубийки. Об этой особенности Монимы все давно и благополучно забыли бы, несмотря на цвет ее кожи… если б она сама по двенадцать раз на дню не напоминала всем и каждому, что она – госпожа.

Погребальные пещеры располагались низко. Их входы, заваленные камнями, были густо окрашены белым, чтобы предупредить путников об опасности оскверниться, прикоснувшись к жилищу мертвых.

«Почему смерть – скверна? – думала Франгиз, приближаясь к родовой усыпальнице. – Уж скорее – страх. Темный страх перед неизвестностью… Но ведь жил же тот, кто сказал: «Не бойтесь, ибо смерти нет!» И уже полтысячи лет можно не бояться. Зачем же эти белые двери?!»

Из камней сложили четырехугольный «корабль», застелили его парчой и, набросав как попало, но щедрой горстью, монет и золотых украшений, отошли к повозке. Ее, согласно обычаям, аккуратно разбили. Отца переложили на «корабль». Заголосили плакальщицы, разрывая на себе одежды. Мужчины загремели оружием.

Вывели коров.

Франгиз отвернулась. Ей случалось убивать. На охоте, из лука. Получалось это у нее хорошо, но никогда не нравилось. А сейчас было и вовсе противно.

Жалобное мычание оборвалось. Франгиз осторожно открыла глаза, чтобы убедиться: две бурые груды лежали там, где положено – у ног мертвеца. Теперь был черед коня, тащившего повозку. Его крепко взял под уздцы сотник личной стражи господина судьи, плечистый мужчина в летах. Конь нервничал, переступая копытами. Крики плакальщиц раздражали его, а запах свежей коровьей крови пугал. Хамат – Франгиз наконец вспомнила имя сотника – нежно погладил ноздри коня и стал что-то тихо, ласково говорить ему и дуть на веки… Когда появился кинжал – никто не заметил.

Франгиз про себя тихо порадовалась за двух больших злобных псов, принадлежавших отцу. Раб, смотревший за ними, накануне забыл запереть ворота, и где сейчас носило рыжих демонов – неизвестно. Они, конечно, прибегут домой, но это будет нескоро. Так что псам повезло.

Неожиданно ритм стука мечей в щиты изменился, став быстрее, и вой плакальщиц взлетел на целую октаву. С изумлением и ужасом Франгиз услышала и узнала слова древнего стиха:

Хамат шагнул к одной из девушек, пригнавших коров, и, заломив ей руку за спину, заставил опуститься на колени. Другая, смекнув, в чем дело, метнулась было бежать, но ее перехватили. Монима сама взяла нож из руки сотника.

Франгиз словно вынесло вперед.

– Ты что, белены объелась?

Перехватив руку сестры, ту, с ножом, она сжала ее так, что Монима вскрикнула. Девочка, ослабев от страха, осела на камни, глядя прямо перед собой огромными неподвижными глазами.

– Ты недостаточно опозорила семью, – прошипела Монима, – тебе нужно было прервать прощальную церемонию?

Девчонка, наконец, вышла из ступора и тонко заорала:

– Я недостойна сопровождать господина! Я не сохранила себя! Уже две луны, как я не девственна. У меня есть мужчина, кузнец Рахим. Он обещал взять меня в свой дом этой осенью.

– Я тоже не девственна, – поддержала подругу вторая, – клянусь богами!

Монима на мгновение растерялась.

– Они обе лгут, госпожа, – одна из плакальщиц подвинулась ближе к той, за которой чуяла власть, – прикажи их проверить. Бочка с вином у нас есть.

– Бочка с вином?

– Госпожа, их надо раздеть донага и заставить присесть на корточки над открытой бочкой. Если запах проникнет в них, значит они и впрямь не девственны.

– И что, потом их нюхать, что ли, немытых? – обалдел Хамат.

– А то ты раньше никогда этого не делал? – сощурилась старуха.

– Я вообще не касаюсь женщин, – отрезал Хамат и брезгливо поморщился, – я признаю лишь любовь меж равными, а равным воину может быть только другой воин.

В процессии начались перешептывания, кто-то попытался спрятать улыбку. Монима, злая, как свежая кошачья моча, вполголоса распорядилась: девок забить в колодки и продать первому же торговцу, который забредет в деревню. За полцены, как порченый товар. Их увели.

Церемония продолжалась.

Двое мужчин, кряхтя от натуги и обливаясь потом, который, согласно преданию, смывал все грехи, отваливали тяжелые камни.

Кровью жертвенных животных обрызгали лицо и тело покойного. Потом Хамат и еще трое плечистых стражников взяли ткань за четыре угла и, ведомые Монимой, внесли его в пещеру. Франгиз вошла следом и затеплила от факела небольшой светильник с маслом, взятым из храма.

«Дай тебе Господь дорогу легкую, судью милосердного, сон спокойный, память долгую, – про себя заговорила она, – пусть простится тебе, как сам ты прощал, и пусть встретит тебя тот, кто умер за нас, и определит тебе место не по заслугам твоим, а по милосердию своему…»

Франгиз не заметила, как в пещере стало темно. Факельщики ушли. Остались лишь она, Монима, Хамат и молчаливый стражник у дверей. И еще отец, уже не принадлежавший этому миру.

– Так ты говоришь, он перед смертью стал христианином? – спросила Монима.

– Ты ведь этому не веришь.

– Ты моя сестра. Вряд ли ты станешь мне врать, – Монима грустно улыбнулась, – тем более перед телом того, кто дал жизнь нам обеим. Хотя отец всегда любил тебя больше, чем меня.

– Это неправда! – возразила Франгиз. – Он любил нас обеих одинаково сильно.

– Да? Только вот тебя он выдал замуж честь по чести и сделал царицей Акры, а меня отдал Фасиху… «во временное пользование, для произведения потомства». Я родила двоих сыновей, но не видела ни одного. Их сразу отдали кормилице, а меня вернули отцу. Ты, бесплодная смоковница, можешь понять, что значит никогда не видеть своего ребенка?!

– Не упрекай меня моей бедой, Монима!

– Ты у нас точно, бедная, – язвительно согласилась сестра. – А знаешь, что по твоей милости мне уже завтра придется идти в порт? Или на базар?

Франгиз подняла на сестру удивленный взгляд.

– Ты читала завещание отца?

– Нет конечно, – еще больше удивилась Франгиз, – должно пройти девять дней… Монима, – дошло до нее, – ты сломала печать?

– И не жалею об этом. Кто предупрежден, тот не побежден.

– Ты о чем?

– О том, что дом, земли, рабы, скот – все принадлежит Данию. Так распорядился отец.

– Но мой муж в тюрьме. Он может не дожить даже до утра…

– Значит, все отойдет Рифату. Велика разница! Они оба с радостью сложат все к твоим ногам.

Франгиз шагнула вперед и порывисто обняла сестру.

– Неужели ты думаешь, что я прогоню тебя из дома? Ты родная кровь моя, Монима! Как ты могла! Ты останешься, у тебя будет все, что только возможно. И если тебе мало моего слова, я могу поклясться вечным покоем нашего отца.

– Вы же не клянетесь!

– Для того чтобы ты успокоилась, я совершу этот малый грех.

Монима покачала головой.

– Не нужно. Я тебе верю. Лучше, в знак того, что мы и вправду сестры и ты не держишь на меня зла, возьми из моих рук кровь виноградной лозы. Она в последнее время так дорога в Акре.

Монима протянула ей маленькую глиняную бутыль.

Франгиз сделала большой глоток, все еще дивясь такой перемене. В пещере было душно, наверное поэтому вдруг закружилась голова. Лицо Монимы внезапно оказалось близко, шепот резал уши:

– А еще у вас, христиан, говорят, принято, чтобы покойник не оставался один.

– Да, надо чтобы кто-нибудь с ним… потому что… – Франгиз не понимала, почему язык отказывается ей повиноваться. И отчего земля вдруг утратила надежность и поехала куда-то вправо.

– Почему – меня не волнует. Я-то пока, слава богам, не христианка, – фыркнула Монима, – а обычай хороший. Он мне нравится. Ты, сестрица, лишила отца двух прекрасных рабынь – значит, послужишь ему сама. Согласись, это вернее, чем все слова и клятвы. Прощай. И прости меня по твоему обычаю.

Франгиз уже ничего не видела и не слышала. Она падала в глубокий колодец… падала и падала и никак не могла достичь дна.

«Я падаю туда, куда падают звезды. Похоже, так будет продолжаться целую вечность…» – подумала она, прежде чем погаснуть, как задутый светильник.

Еще в бытность свою правителем, сидя на троне благословенной Акры в прежние, счастливые, но не сказать, чтобы уже очень благополучные годы, Даний частенько задумывался, где могут прятаться люди, чье присутствие в Акре могло бы не понравиться и ему лично, и совету полиса. Он догадывался, что город кишит разными темными личностями. И, наверное, где-то были у них какие-то норы или дыры… Но когда Чиони, преобразившись в девочку-служанку, провела Дания, не самого последнего человека в Акре, прямо через главные ворота постоялого двора, не самого лучшего, но и не худшего в городе, он слегка обалдел. Хозяина, толстого, добродушного, но невероятно хваткого Кастора, он знал лично, и думал, что неплохо. Два раза в год Кастор дисциплинированно приходил на заседания совета, говорил там от цеха хозяев постоялых дворов, всегда очень коротко и по делу, кланялся Данию – с достоинством, но сердечно, иногда беседовал с ним на разные темы, например о пошлинах, ценах и налоговых льготах на персидские ткани. Даний считал его мужем умным и в меру порядочным, как и любого преуспевающего гражданина Акры. Оказалось, добродушный толстяк был ящиком с двойным дном. Почему-то Даний не удивился.

Он слегка застрял в дверях, но Чиони совершенно спокойно провела его мимо хозяина, кивнув тому, как старому знакомому.

– Господин Шан обедает у себя или спустится к нам? – полюбопытствовал тот.

– У себя, я принесу ему все с кухни сама, не беспокойся, Кастор, – ответила Чиони, не замедляя шага.

Даний прошел мимо хозяина к лестнице, ведущей наверх с замиранием сердца. Не потому, что боялся быть узнанным. Формально он все еще оставался правителем, так что встреча эта ничем ему не грозила, кроме выпивки с хозяином… но неужели этот странный дар, в который он так и не смог до конца поверить, неужели он и в самом деле работает? В глубине души Даний в это не верил. Даже после того, как в десятый раз подряд вспыхнула потушенная свеча – не верил. К счастью, веры от него никто не требовал. Услышав о его сомнениях, Чиони пожала плечами и спокойно посоветовала:

– А ты закройся.

– Покрывало, что ли, надеть? Как женщина? – не понял Даний. – Так высоковатая женщина из меня получится. И походка не та.

– Подумаешь, беда! – невольно рассмеялась Чиони, и ее серьезное лицо стало на миг совсем детским. – Мало ли высоких и неуклюжих женщин. – Но, увидев, как вытянулось лицо Дания, пояснила: – Покрывало тут не при чем. Ты просто представь, что ты – кто-то другой. Женщина. Или толстый торговец коврами. Или мальчишка. Представь во всех деталях, до шнурка на сандалии, до веревочки на поясе, до свежей царапины на левой щеке, ближе к глазу. Придумай, как появилась эта царапина, куда и зачем ты идешь.

– И что?

– И все. Просто неси этот образ в себе и показывай всем встречным вместо своего настоящего облика.

– Я не понимаю, как это возможно, – признался Даний.

– Тебе и не нужно понимать. Просто сделай это. А понимают пусть другие, те, кто делать ничего не умеет.

Даний ей так и не поверил до конца, но методично проделал все, что посоветовала девушка-летучая мышь. Он даже изобразил углем на струганной столешнице мальчишку-водоноса, которого не раз видел из окна дворца: старая серая рубаха едва не до пят, вкривь и вкось зашитая на плече, сбитые о камни босые ноги, русые волосы, неровно остриженные и стянутые шнуром, чтобы пот не заливал глаза. И два больших глиняных кувшина – по одному на каждую руку. Эти кувшины чуть не сгубили все дело.

Хозяин, спокойно кивнувшей вслед Чиони, вдруг смерил Дания подозрительным взглядом и зычно рявкнул:

– Эй, парень, а ты куда? Кувшины на кухню.

Даний растерялся.

– На кухню кувшины, или ты глухой? Кухня вон там, через нее и на улицу выйдешь.

Чиони, сообразив, в чем дело, пришла на помощь:

– Вода к нам в комнату. Хозяин приказал, для омовения.

– А-а, – сразу успокоился Кастор, – так бы и сказал, а то молчишь как пень. Или ты немой? Или по-нашему не понимаешь? Хотя постой-ка… Не глухой ты и не немой. Я ведь тебя, мошенник, знаю! Ты в верхнюю Акру воду носишь. А что ты в нашем квартале делаешь?

Даний не знал, может ли ответить. Остался ли голос его собственным или превратился в ломкий голос уличного мальчишки. И вообще, можно ли ему открывать рот. Чиони легонько подтолкнула его к лестнице, но Кастор уже покинул свое место в дверях, ведущих на кухню, и шел к ним. Его интерес к парню-водоносу рос просто на глазах и грозил перерасти безопасные пределы. Даний потянулся к нему мыслью… почувствовал сопротивление и слегка надавил. Кастор, шедший к нему, размахивая руками, вдруг запнулся. Светлые глаза его стали оловянными и словно застыли. Он покачнулся и сел на пол.

– Что ты натворил?! – Чиони метнулась к хозяину, опустилась на колени, пощупала пульс, оттянула веко.

– Чтоб я знал, – растерянно ответил Даний. – Я что, убил его?

– Какой приказ ты отдал?

– Он стал проявлять лишний интерес. Я хотел, чтобы он успокоился.

– Он в обмороке. – Чиони в упор взглянула на Дания. Взгляд широко посаженных темных глаз правитель прочитать не смог. Но вряд ли он был восхищенным. – Ты просто погасил его, как свечу. Я еще не видела, чтобы кто-то смог так быстро справиться с сильным, возбужденным человеком, да еще в его собственном доме.

– Но с ним все в порядке?

– Да. Похоже, да. Но сколько он так пролежит – неизвестно.

– Нужно его куда-то перенести. Но в его комнатах наверняка жена и слуги.

– На скамейку, в сад, – сообразила Чиони, – подумают, солнышком сморило. Бери его за ноги.

– А ты его поднимешь? – усомнился Даний. – В нем верных сто лагов веса.

– Ты бери свою часть, а за меня не беспокойся, – пропыхтела Чиони, – и кувшины брось, несчастье! И без них подозрительно, а с ними вообще бродячий театр.

– И как я, по-твоему, их оставлю? – огрызнулся Даний, с трудом отрывая от земли тяжеленное обмякшее тело.

– Сотри их в своей голове, – приказала Чиони. – Ну видел же ты когда-нибудь этого парня без кувшинов?

Даний честно попробовал. Но поскольку сам он был лишен возможности видеть результат, он так и не понял, получилось или нет. Чиони больше не возмущалась, но, возможно, у нее просто не было на это сил. Хозяин постоялого двора весил даже не сто лагов, а полных двести.

Вероятно, картину они собой являли еще ту. Но Даний не решился использовать свои неожиданно обретенные способности, чтобы как-то прикрыть это безобразие и, вознеся молитву всем богам разом, положился на удачу.

Когда Кастор был водружен на каменную скамью, правая рука положена на грудь, а левая сунута под голову, Даний и Чиони наконец попали на лестницу, ведущую вверх, в комнаты, которые заняли воины Санджи. Где-то посередине пути Чиони вдруг привалилась к перилам, сунула голову в колени и зашлась. Даний испугался было, но оказалось, девушка смеется взахлеб.

– Кувшины-то, ох, кувшины!!!

Даний терпеливо дождался, пока она отсмеется, и подал ей руку. Но девушка встала сама.

– Пойдем. Я познакомлю тебя с Шаном. Не удивляйся. Он – великий воин.

Даний кивнул, уже не спрашивая, чему, собственно, он не должен удивляться. Решил, что там видно будет. Может, у него и само как-нибудь получиться – не удивиться.

* * *

Танкар с трудом вынырнул из полусонной одури. Что-то происходило с этим миром. Похоже, что-то неправильное. Землетрясение? Или… Уже в следующий миг он взлетел, словно подброшенный баллистой, а через мгновение уже прижимал к земляному полу человека…

– Шамир?

– Пока да, – кряхтя и потирая шею, отозвался тот. Он попытался сесть и, когда это удалось, сам, похоже, удивился: – Еще б немного, и вместо Шамира тут был бы свеженький покойник. С чего встречаешь старых приятелей так неласково?

– С пятых суток бессонницы, – отозвался Танкар и потянулся к изголовью.

Жил правитель нижней Акры даже не по-спартански. Эфебия, где в нечеловеческих условиях закаляли душу и тело лучшие воины старой Эллады, показалась бы дворцом в сравнении с неглубокой пещерой, где была брошена пара шкур, поставлен кувшин… и все.

В кувшине была вода. Шамир понял это, когда Танкар, вместо того чтобы чинно испить из него, опрокинул сосуд себе на голову и затряс ею, как пес.

– Теперь говори. Я уже проснулся, – объявил он.

И правда, тяжелая муть в его глазах разошлась, они снова заблестели.

– Я думал, ты в поместье… Пришел, а там…

– Тень тоже так думал. И был страшно разочарован, когда вместо меня нашел лишь старого раба, глухого на оба уха и немого на весь язык… Так что поместья у меня больше нет.

– Постой, у тебя же нет немого раба!

– Но Тень об этом не знал, – Танкар усмехнулся, – рассказывай, с чем пришел, Шамир. Я жду только тебя, иначе давно был бы далеко в горах.

Шамир скинул плащ, расстелил его и выудил из-за пазухи маленькую обезьянку. Она сидела в руках человека, прижав уши, неподвижно, как статуэтка из светлого дерева.

– Эй, я ее не придавил? – забеспокоился Танкар и потянулся к маленькой Тире. – Ву-уй!

Он отдернул руку, но было поздно. Палец, прокушенный аж в трех местах, быстро набухал кровью.

– Вот чертовка! – восхитился Танкар. – А я уже ей было поверил.

– Вся в тебя, – пряча улыбку, заметил Шамир.

– Скажешь тоже! Я не кусаюсь.

Шамир осторожно освободил зверька от тонкого кожаного мешочка и сунул ей дольку засахаренного апельсина. Тира проворно схватила лакомство, зажала в ладошке, но за щеку почему-то не сунула.

Запустив тонкую сухую руку в мешочек, Шамир сказал «опа» и двумя длинными пальцами вытянул за замочек длинную золотую цепь из тонких звеньев. Танкар взвесил добычу на руке, цокнул языком:

– Сотни на две потянет. А при хорошем базаре и на две с половиной.

– Верные две с половиной. А при хорошем базаре – три, – поправил его Шамир, – ручная работа, мастер из Ирана, ювелир Рашудия. Очень хороший мастер.

Вслед за цепкой Шамир выудил из мешочка один за другим сразу три кольца: два с рубином и одно с желтым, молочного оттенка топазом. Топаз был невероятно крупным.

– Барахло, – поморщился Танкар, – на мзду портовой страже.

– Лучше Вани подари.

– Обойдется. Она и так слишком много воли забрала. Никакой на нее управы.

Из мешка показался хитрый ножной браслет с тремя переплетенными цепочками. Вещица была хороша, на первый взгляд. А на второй – так и вовсе прекрасна. И явно не дешева.

– Вот это я подарю Вани, – решил Танкар.

– Она же слишком много воли забрала, – поддел Шамир.

– Вот и подарю цепь. С намеком.

На плащ одно за другим легли: пара сережек, сцепленных между собой хитрым замочком, наверное, чтобы не потерять, маленькая золотая ложечка, тонкая нить красивого розового жемчуга и еще одно кольцо с прозрачным, как слеза, чистейшим бриллиантом.

Больше в мешке ничего не было.

Двое, сидевшие перед мешочком на коленях, поглядели друг на друга. В глазах Танкара приятель прочел смертельное разочарование. Шамир хитро улыбнулся.

– Погоди. А почему она до сих пор цукат не съела? – сообразил Танкар.

– Тира, – позвал хозяин, – поди сюда, девочка.

С некоторым трепетом Танкар наблюдал, как его друг бесстрашно засунул палец в пасть зверька, полную тонких, белых и необыкновенно острых зубов. Но Шамир никакого беспокойства не испытывал, да и мартышка тоже. Видно, подобное было у этой парочки в порядке вещей. Тира издала короткий, протестующий визг, и на ладонь Шамира упало массивное золотое кольцо с большим изумрудом.

– Оно, – шумно выдохнул Танкар, – шоб я так жил, оно! Старина Фрим, ты отмщен!

– Что, и вино пить теперь можно?

– Хоть захлебнись, – ответил Танкар, не глядя на приятеля. Он не отрываясь смотрел на кольцо голодным взглядом и, похоже, в эту секунду мир для него исчез.

Неизвестно, сколько бы он так простоял на коленях, впившись глазами в изумруд, но его прервали. У входа в пещеру послышались голоса. Они звучали уверенно и достаточно громко, чтобы породить эхо. Шамир потянулся было за ножом, но приятель не проявил беспокойства, и хозяин смышленой обезьянки решил, что опасности нет.

И впрямь, так в нынешнем обиталище Танкара могли объявиться лишь званые гости. Двое незнакомых Шамиру мужчин грубовато, но осторожно толкнули в убежище третьего. Сам он идти не мог. Нет, с ногами у него был полный порядок, их даже не связали. Затруднение было с головой. На ней красовался большой плотный мешок, спущенный почти до пояса.

– Тот самый? – коротко и непонятно спросил Танкар, с любопытством глядя на мешок.

– Его сын. Но он тоже подойдет. Во всяком случае, твою хитрую шкатулку он починил быстрее, чем мы распускали завязки кошелька…

Танкар криво улыбнулся и сделал знак рукой. Шамир понял его правильно, и, прихватив мартышку, шагнул к выходу. Он не обиделся на приятеля. Много будешь знать – не успеешь состариться. Но те полдня, пока шел с предгорий в порт, он невольно ломал голову, зачем предводителю вольных торговцев понадобился мастер-механик. И так ничего и не придумал.

Хотя, согласно грегорианскому календарю, близкая осень уже должна была принести прохладу, этот день был жарким и отчего-то душным. Плотное марево качалось над метелками ковыля и размывало обычно четкую линию горизонта, превращая синий цвет в пепельный. Хотя, возможно, во всем был виноват едкий пот, заливающий глаза.

– Сделаем остановку. Лошади устали, – сказал невысокий полноватый человек в одежде не слишком богатого скфарна, но с лицом и манерами большого господина из полиса. Его широкая ладонь цепко держала поводья. Чалая лошадь под ним и вправду дышала тяжело.

– Лошади устали! А я?

Девятилетняя девочка, похожая на мальчика, в грубых штанах, заправленных в сапоги, льняной рубахе, с головой, повязанной шарфом, натянула поводья, останавливая своего коня, послушного гнедого. Конь был гораздо старше отцовского чалого, но дышал легче. Зато девочка почти падала. Целый день, от самого восхода солнца, по степи. По петляющему следу степного волка. И все это время девочка не слезала с седла наравне с мужчинами, сжимая в руке плеть, готовая «заполевать» хищника, если он вдруг окажется рядом. Она знала – за промах ее не накажут, а вот за жалобы… И девочка ничего не говорила, хотя воздух уже начинал дрожать, а затылок потяжелел, словно к тонкой светлой косе привязали бурдюк с водой.

Волка они пока не добыли.

Отец пошевелил плечами, разминая уставшие мышцы. Глаза его, щурясь, оглядывали степь. Чалый и Гнедой опустили морды, выискивая траву.

– Пить хочешь? – спросил отец.

Еще бы! Казалось, она, как герой старой греческой басни, способна выпить море. Девочка сдержанно кивнула. Отец протянул тыквенную флягу. На дне еще оставалась вода.

– Прополощи рот и сплюнь, – велел он. – Не глотай. А то разомлеешь и свалишься прямо под копыта.

Девочка все же не утерпела и сделала совсем крохотный глоток. Отец притворился, что ничего не заметил.

– Мы разве не домой? – спросила она, возвращая флягу.

– Как только добудем волка.

– А если нам сегодня не улыбнется удача?

– Заночуем в степи.

Отвечал отец коротко. И только поэтому девочка догадалась – он тоже устал.

– Разве нам нечего есть? – спросила она. – Почему этот волк так важен?

Отец посмотрел на нее внимательно, светлыми сощуренными глазами. Он был добрым отцом. Никогда не бил. Но и не улыбался никогда. А глаза его против солнца она разглядеть не могла.

– А ты уже смирилась с неудачей? Запомни, Франгиз, сдавшихся гораздо больше, чем побежденных. Едем. У нас еще есть время до заката.

Отец тронул поводья.

Франгиз послала коня за ним, хотя в висках стучали молоточки и линия горизонта качалась перед глазами. Неожиданно день потемнел, словно случилось солнечное затмение, затылок стал неимоверно тяжелым… Франгиз подумала, что зря поддалась слабости и проглотила воду. А потом мир исчез.

…В темноте светил огонек масляной лампы. Он освещал часть пещеры с вырубленной в стене квадратной нишей – очень небольшую часть. Сама пещера уходила глубоко в скалу молчания и терялась там.

Франгиз с трудом поднялась и села, опершись о стену. Голова болела. Во рту ощущался какой-то неизъяснимо гадкий привкус. Мутило, должно быть, от духоты. Сейчас она сообразила, отчего в том сне, который пришел к ней в беспамятстве, ей снилась душная степь.

Огонек лампы горел очень ровно.

«Значит, – подумала Франгиз с какой-то пугающей отстраненностью, – тока воздуха здесь нет».

Это открытие огорчило, но совсем не напугало ее. Возможно, дело было в обстановке. Она же была замурована в Скале Молчания, месте последнего успокоения своих предков. Можно сказать, в гостях у мертвых. Мертвые не испытывают ни страха, ни сожалений, ни напрасных надежд. Наверное, те, кто лежал здесь, в нишах, уходящих далеко в глубину скалы, подарили ей часть своего спокойствия, помогли коснуться вечности.

Франгиз не имела ни малейшего понятия, сколько времени она спала, или была без памяти, и который сейчас час на поверхности. Но стороны света могла определить точно: по традиции покойника укладывали головой на запад, лицом на восток. Франгиз тоже сидела лицом на восток. Правильно, стало быть, сидела. Осталось только подогнуть колени.

Она помолилась за упокой души отца.

Потом помолилась за мужа, чтобы Господь помог ему перенести все тяготы заточения и простил ему грех неверия.

Потом Франгиз попросила помощи и защиты себе.

Потому что умирать, запертой в чужой, пусть даже и почитаемой могиле, по прихоти мерзавки Монимы, она не собиралась ни в коем случае. И ведь не зря же приснился ей этот сон про давнюю неудачную охоту… в тот раз они провели в степи пять суток, прежде чем все же добыли волка. Наверное, душа ее отца все еще витала где-то рядом и коснулась ее снов, чтобы помочь не впасть в отчаяние. А она и не собиралась. Из-за младшей сестрицы? Много чести!

Франгиз, попросив прощения у предков, взяла из каменной ниши лампу и поднялась, чтобы осмотреть выход, заложенный камнями. Очень большими они не были. Самый тяжелый, как помнила Франгиз, поднимали двое мужчин. То есть женщина в безвыходном положении вполне могла бы с ними справиться. Франгиз налегла на выступающий камень, пытаясь его толкнуть. Он не пошевелился. Вообще.

С минуту она поразмышляла о том, не стоит ли погасить лампу, чтобы не делить с огнем такой ценный воздух. Но потом решительно водрузила ее на место. Их было двое, живых, в этом царстве смерти. Им обоим, как всем живым, нужно было дышать. Франгиз показалось, что, загасив огонь, она совершит что-то страшное.

Копье с древком, переломленным пополам, уже не годилось для битвы, но ей вполне могло послужить. Если бы только удалось найти хоть малейший зазор между плотно приваленными камнями. Франгиз попробовала сначала там, где было ловчее, потом там, где, казалось, должно было получиться. Потом во всех остальных местах, до которых могла дотянуться, не пропуская ни пяди. А когда ей наконец удалось затолкать в щель плоский железный наконечник и она, пыхтя, повисла на древке всей своей тяжестью, оно с хрустом переломилось у самого основания.

Камень даже не шелохнулся.

– Ничего, – тяжело дыша, пробормотала Франгиз, – этого добра здесь полно.

Второй наконечник вошел вслед за первым. Закусив губу и не замечая боли, Франгиз сосредоточенно колотила по нему большим и плоским обломком чего-то, возможно, жернова от ручной мельницы. Колотила, не останавливаясь ни на секунду, даже чтобы вытереть пот. И когда каменная глыба шевельнулась… Франгиз зажала неистово молотящее сердце и принялась стучать снова, еще быстрее, еще ожесточеннее. Камень и в самом деле шевельнулся, но наконечник копья, вбитый в щель едва не наполовину, выскочил, и глыба встала на место. Франгиз словно воочию увидела, как груда камней поменьше, наваленная снаружи, прилегла к выходу из пещеры еще плотнее.

Могила не отпускала.

Франгиз устала больше, чем галерный раб. Она даже не заметила, как удушливая жара сменилась прохладой. Но холод ей не грозил.

Пользуясь дружеским огоньком, которому она сохранила жизнь вопреки разуму и логике, женщина обыскала пещеру и притащила к выходу груду острых предметов.

Огромная каменная глыба лениво ворохалась в своем гнезде. Пожалуй, ей уже становилось ясно, что эта маленькая женщина с хрупкими руками и безжалостно прикушенной губой не отстанет. Она просто не умеет сдаваться, не знает, как это делается. Пожалуй, уступить придется камню. Тем более что ему, в отличие от Франгиз, было совершенно все равно, где лежать.

Прошло уже несколько часов, а Франгиз все стучала по наконечнику копья, пытаясь сдвинуть гору камней. Стучала упорно, не останавливаясь ни на миг и не снижая темпа. И потихоньку, по волоску, по капле, гора начинала поддаваться. Не силе, сил у женщины уже не было. Ее неистовому желанию жить. Мертвое уступало живому.

Ей так и не удалось выяснить, кто сильнее: она или гора.

Внезапно, дергая и раскачивая заколоченную в зазор железку, Франгиз, привалившаяся к скале, не услышала – почувствовала, как та содрогается.

Бросив работу, женщина прижалась к стене не только ухом, всем телом.

Она не ошиблась. Стена дрожала.

Там, в мире живых, что-то происходило. Кто-то пробивался к ней, отваливая камни один за другим.

Франгиз шумно дышала. Только сейчас она позволила себе заметить, как здесь душно.

Но кто решился осквернить свежую могилу уважаемого человека? Кто-то из родственников? Кого послала Монима? На всякий случай Франгиз зажала в руке железку, очень кстати оказавшуюся сломанным серпом. В другую руку она взяла плоский осколок жернова.

Глыба, с которой она сражалась не насмерть, а на жизнь, вдруг повалилась наружу, и в проеме показалась темная копна волос, перехваченных повязкой.

Без раздумий Франгиз приподнялась на носки и с размаху опустила камень на затылок нежданного спасителя. Тот кульком повалился на пол погребальной пещеры.

Снаружи тек воздух. Он был упоительно сладок. Франгиз жадно дышала. Она и не знала, что дышать можно вот так, как пить после изнурительной жажды. Силы оставили ее сразу. Она опустилась на каменный выступ, не ощущая его холода, и потянулась к кувшину с вином. И к лепешкам.

То ли со страху, то ли в запале, Франгиз так приложила неизвестного, что, похоже, успокоила его навеки. Прошла, казалось, целая вечность, а он не шевелился и даже не стонал. Женщина поднялась и присела на корточки рядом с темноволосым мужчиной. Попыталась нащупать на шее «родник жизни», но из-за того, что собственное сердце прыгало в горле, как взбесившийся заяц, она никак не могла понять, жив неизвестный или уже нет. Крови не было. От старой лекарки Франгиз слышала, что это может быть очень плохим признаком. Она попыталась перевернуть мужчину. Весил он едва ли не больше, чем каменная глыба. Или это она так устала?

Женщина потянулась к кувшину, смочила уголок шарфа и, приподняв голову незнакомца, обтерла его лицо, склонилась над ним, ощупывая голову. Внезапно он открыл глаза.

– О-о! О-о-о! – огромное тело вдруг содрогнулось, сжалось и шарахнулось к стене. Лицо исказил запредельный ужас. Мужчина попытался вжаться в камень и раствориться в нем, закрывая лицо ладонями с растопыренными пальцами.

– Эй, ты чего? – заорала Франгиз, испуганная не меньше незнакомца. Ее крик разнесся по огромной пещере, отразился от стен и вернулся волной такого рева и воя, что мужчина вообще сник и стек по стене на пол.

– Я не знаю, кто ты, демон, но если ты попытаешься взять Ксана-удильщика, готовься – будем драться! – выкрикнул он ненормально высоким голосом и в конце сорвался на визг. Франгиз некстати вспомнила, что в детстве задавалась вопросом, умеют ли мужчины визжать. Оказалось – еще как умеют. Любой поросенок обзавидуется.

– Я не демон, – произнесла она, как ей показалось, очень убедительно.

– Не демон?! – Мужчина подозрительно сощурился. – Докажи!

Франгиз перекрестилась большим пальцем.

– Убедился?

– И правда, не демон. – Ксан-удильщик слегка успокоился, хотя плечи его все еще вздрагивали. – Но тогда кто же ты, создание, чей облик так страшен?

– Страшен? – оскорбилась Франгиз.

– И что ты делаешь в могиле?

– А что в ней делаешь ты? Судя по тому, что ты пришел сюда один и ночью, вряд ли что-то богоугодное!

– Это точно, – кивнул Ксан. Он, похоже, сообразил, что опасности нет, и успокоился. – Я пришел сюда за золотом. Судью похоронили только сегодня, и человек он был не бедный.

– Ты – грабитель могил, – осенило Франгиз.

Женщина гадливо поморщилась и отступила на шаг.

– Точно. Потомственный. И отец мой был грабителем могил, и отец моего отца. А отец моего деда был рабом, удравшим с галер царицы Орсобатис. А ты, значит, была выбрана в спутницы судьи в царство мертвых. Добровольно?

– Ну, – Франгиз поколебалась, но все же сказала правду, – не совсем.

– Повезло тебе, значит. Ну хорошо, займусь я, пожалуй, делом. – Ксан-удильщик распрямился и поднял с пола упавший фонарь.

– Ты не прикоснешься к этой могиле! – Франгиз попыталась загородить дорогу, но Ксан всего-то выбросил вперед ладонь. И она наткнулась на нее, как на стену.

– Эй, девочка! Я с самого детства ворочаю камни величиной с тебя. Я все равно заберу золото.

– Я все равно попытаюсь тебе помешать, – упрямо возразила она.

– Ты уже попыталась. Теперь посиди. Пей вино, ешь лепешки. Твоя совесть чиста.

Франгиз бросило в жар.

– Я боролась за свою жизнь!

– Я тоже, – ответил Ксан, разбирая мешок, – у меня, знаешь ли, семья.

Пока Удильщик рылся в могиле и набивал свою торбу золототканой греческой материей, драгоценными золотыми украшениями, посудой, украшенной камнями, оружием в узорных ножнах, упряжью, платьем, башмаками и просто золотыми и серебряными монетами разного достоинства, Франгиз не мигая смотрела в противоположную сторону.

– Все, – объявил грабитель и, крякнув, приподнял раздувшийся мешок, – отличный улов, клянусь своим фонарем.

– Потому ты и Удильщик? – спросила Франгиз.

– Ага. Эй, ты что? Никак плачешь? Вот чудное дело. Ты ведь христианка.

Франгиз кивнула, пытаясь справиться с собой.

– Значит, веришь, что душе на том берегу Леты не нужно ничего, кроме последнего причастия.

– Как ты можешь грабить мертвых?! – воскликнула она, глотая слезы.

– По-твоему, было бы лучше, если бы я грабил живых?

– Лучше, если бы ты жил честно.

– Если бы я жил честно, сегодня ты бы умерла в этой пещере.

– М-м, – Франгиз помотала головой, – я бы выбралась. Камень уже начал шататься.

Удильщик поманил ее рукой. Франгиз, наконец, выбралась из пещеры в Скале Молчания. В ночную прохладу. Как будто пересекла те самые летейские воды, о которых говорил Ксан, в другую сторону. Чувствовать на лице ветер, пахнущий морем, было настоящим блаженством.

– Гляди! Выбралась бы она.

Франгиз посмотрела в ту сторону, куда указывал Ксан, и содрогнулась. Она и не представляла, с чем попыталась спорить.

– Это было бы очень трудно… Но я бы выбралась.

– Надо же, какая! – Ксан качнул головой и, поставив на землю мешок и фонарь, принялся ставить камни на место, заваливая вход.

– Погоди, – Франгиз вдруг метнулась назад, схватила из каменной ниши все еще горевший светильник, в последний раз бросила взгляд на разоренное погребальное ложе своего отца и, загасив огонек, забрала лампу с собой.

– Тебя куда проводить? – Ксан грузил мешок на смирного ослика, тщательно вывязывая хитрые узлы. – Чего молчишь-то?

– Некуда мне идти.

Ксан выпрямился, оторвал взгляд от осла и внимательно посмотрел на женщину.

– Некуда пойти, кроме чужой могилы? Ну ты, мать, дожила!

– Так получилось.

– Плохо получилось, – изрек Ксан с таким видом, будто высказал что-то умное. Франгиз фыркнула.

– У тебя есть семья?

– Семья меня сюда и засунула.

– Все у вас, у богатых, не как у людей. И денег у тебя, небось, нет. Ну правильно, откуда у тебя деньги?

– Из могилы я не возьму, – возмутилась Франгиз.

– Ты… – Ксан вздохнул тяжело, словно все еще держал на плечах тяжелый мешок. – Тяжко тебе будет.

– Справлюсь.

Ксан-Удильщик посмотрел на нее долгим взглядом. Потом смерил груду камней у входа. Словно что-то прикидывал про себя.

– Пойдем, – сказал он, наконец, – вниз-то все равно по пути.

Франгиз больше не оглядывалась на Скалу Молчания. Ксан-Удильщик вел в поводу покладистого ослика, и стук его копыт по камню в теплой, хотя и ветреной ночи действовал успокаивающе. И когда они подошли к большой, почти высохшей пихте, неизвестно каким ветром занесенной на этот берег, от которой дорога расходилась на две, Франгиз, ни о чем не спрашивая, свернула за Ксаном и его четвероногим приятелем.

* * *

Тяжелее всего оказалось бодрствовать в четыре часа утра.

Франгиз с трудом удавалось держать голову прямо. Забыв приличия и воспитание, она зевала во весь рот, даже не прикрываясь рукавом. Самым обидным было то, что все вокруг в этот несуразный час выглядели отвратительно бодро. Впрочем, помойники! Разве ж можно с них требовать, чтобы они вели себя как нормальные приличные люди?!

…В касте отверженных и презираемых Франгиз приняли на удивление радушно. Ей показалось, что она, как блудный сын, вернулась к родному очагу после долгих странствий и вдобавок принесла богатые подарки.

Когда, уже под утро, сдав мешок и наскоро познакомив ее с Каллистосом, Ксан-Удильщик исчез в зыбком и неясном свете зарождающегося дня, Франгиз не держали ноги. Она не спала уже третью ночь, гробница отца отняла последние силы, но Удильщик, вместо того чтобы пройти в город через ворота, как человек, протащил ее «обезьяньей тропой». Франгиз впервые прикоснулась к тайне катакомб, но почти ничего не увидела, даже не осознала, что ей открылся кусочек той жизни, какую она, царевна по рождению, жена правителя не могла узнать ни при каком ветре. Пещера и пещера… После отцовской могилы ей было уже все равно.

Увидев ее, Каллистос вздрогнул. А потом рассмеялся. Не говоря ни слова, он взял из шкафа начищенный поднос и жестом предложил взглянуть. Франгиз нехотя подняла слипающиеся глаза… и проснулась мгновенно. Потому что из серебряной глубины на нее смотрело такое жуткое создание, что дальше уже некуда!

Каллистос не стал будить слуг, сам принес ей воду, гребень, чистое полотенце. Когда она умылась и причесалась, перед ней уже стояла глубокая миска с похлебкой и лежала свежая пшеничная лепешка.

Франгиз приняла это как должное. Ей прислуживали всю жизнь люди поважнее этого грека, хозяина небольшой таверны. Она почти свалилась на жесткий топчан в небольшой каморке, и ей было все равно: хоть война, хоть камни с неба, хоть конец света – Франгиз уснула так крепко, что ее с трудом добудились лишь через сутки.

Был самый обычный день в Братстве спартов. Посетители разошлись полчаса назад, и лишь сейчас спарты получили возможность присесть.

Франгиз валила с ног не усталость, а сон. Она всегда вставала вместе с солнцем. Здесь же пришлось с солнцем ложиться. По сравнению с этой ежедневной пыткой, все остальное было вполне терпимо.

– Малех, Кирсан! – Каллистос с неизменным спокойным и доброжелательным выражением лица, держа стило и табличку, аккуратно выводил греческие буквы и арабские цифры.

Два паренька, братья, сев напротив грека, с удовольствием и некоторой гордостью вывернули свои кошельки. Грек внимательно пересчитал содержимое, записал, ободряюще улыбнулся. Получив свою долю и по лепешке с луком, ребята устроились у окна. Ели они тоже второй раз за день. Первый – когда просыпались.

Подошла очередь Франгиз.

Она улыбнулась греку, потому что было положено улыбаться, и опорожнила свой кошелек. Денег там оказалось даже больше, чем у обоих братьев вместе взятых. Каллистос одобрительно вскинул брови и, сверх обычной четвертой части, подвинул к ней целую серебряную монету. Франгиз тоже получила лепешку и луковицу и присоединилась к братьям. Ее место занял хитрющий черный мужчина, похожий на италийца.

– Как тебе это удается? – Кирсан подмигнул. – Поделись секретом.

– Она просто красивая, – «объяснил» брат, – была бы у нас с тобой такая грудь, хотя бы одна на двоих…

Франгиз слушала парней вполуха, и жевала лениво, хотя была страшно голодна. Но спать хотелось больше, чем есть.

С помойниками Франгиз связал случай… или судьба, как посмотреть. С другой стороны, чудом избежав гибели в скале, не умирать же с голоду на улице того города, который некогда лежал у твоих ног… и ел из твоих рук!

Когда Каллистос со спокойной прямотой объяснил ей, что все в этом мире стоит денег, в том числе пища, вода и укрытие, Франгиз приготовилась ко всему: грубости, вымогательству, грязным намекам. Даже к признанию в большой и возвышенной любви к ней. Или к Данию. Но грек сразил ее наповал, предложив работу.

– Я не рабыня и не служанка, – оскорбилась было Франгиз.

– А я и не предлагаю тебе мыть полы или ублажать меня в постели.

…Центурия Каллистоса продавала зеленые лепешки. Вообще, как успела выяснить Франгиз, кроме их десятка, на грека работало много самого разного народу: важные купцы, содержатели постоялых дворов в квартале. Даже городские стражники приходили в таверну за своей долей. Те, кто крутился в толпе и предлагал «сладкие сны» всем подряд, считались самым низом, первой ступенью лестницы, конец которой, если верить греку, поднимался выше Олимпа, упираясь в небеса. Взобраться по ней мог любой. Но только с самого низа, пройдя все ступени, не пропустив ни одной…

Три дня Франгиз помогал паренек по прозвищу Меот. На четвертый день она осталась одна.

Улица ее оглушила. Здесь кричали глашатаи и торговцы, лаяли собаки, визжали обезьяны и дети, почти не отличавшиеся от обезьян ни видом, ни повадками, гремели повозки, хлопали ставни и калитки, пахло цветущими розами, лавром, гнилыми рыбьими потрохами и потом.

Франгиз никогда не была так одинока и беззащитна. С самого раннего детства ее окружала толпа слуг. На охоту, прогулку и жертвоприношение в храм ее вывозили, окруженную кольцом охраны. Дом Франгиз был очень приятной и удобной тюрьмой. Выйдя замуж, она всего лишь сменила одну тюрьму на другую, более роскошную. На приемах ее отделяло от гостей несколько шагов пустого пространства, которое никто не смел пересекать под страхом быть убитым на месте.

В ночь, когда на Акру обрушилась Тень, Франгиз впервые осталась одна. То, что мнилось привычным и надежным, в одночасье обернулось страшным и враждебным.

Она тенью пересекла свой любимый сад, стараясь не попасться на глаза даже случайным свидетелям – Франгиз никому не верила и всех боялась. Путь от дворца до отчего дома всего в несколько кварталов занял почти два часа. Франгиз заблудилась.

Женщина думала, что после ссоры с Монимой, Скалы Молчания, Ксана-Удильщика и темных, запутанных троп нижней Акры ее уже ничем не удивишь. Она ошиблась.

Оказалось, улица жила совсем другой, особой жизнью. Мальчишки, которые продавали воду, четко знали «свои» кварталы. Нарушителей могли жестоко избить и лишить кувшинов. Писарь, сидевший у городских ворот на плоском камне, покрытом вытертой ослиной шкурой, был состоятельным человеком. А меняла Дубай, который выглядел как последний нищий, и вовсе имел собственный дворец в Верхней Акре, другое имя, и выдал дочь замуж за большого сановника из Пантикапея. Постоялый двор был целой державой со своим правителем, судом и армией. Стражи ворот имели четкие указания, с кого и сколько брать сверх положенной городской пошлины, а жадность каралась битьем палками и утратой доверия десятника, что было несравнимо хуже.

Люди на улице попадались разные. Не просто богатые и бедные, местные и приезжие. Они были веселыми, злыми, озабоченными, подозрительными, беспечными, глупыми, жадными. К каждому нужно было подобрать свой «ключик», чтобы зеленая лепешка перекочевала в руки покупателя, а медная денежка – в кошелек продавца. Вести торговлю следовало не как попало, а правильно, дабы уберечь себя от тысячи опасностей, подстерегающих отверженных в городе, который их презирал и относился хуже, чем к собакам. Что ж, система, придуманная помойниками для таких вот случаев, работала безупречно, в этом Франгиз убедилась почти сразу: первый же человек, к которому она подошла, принял ее за «красотку». Заметив ее растерянность, Меот подскочил, улыбнулся, назвал себя сыном женщины и, подтвердив предположение нахала, назвал такую цену, что того словно ветром сдуло. Потом ей часто сально улыбались, грубили, пытались напугать. Оскорбляться и грубить в ответ было нельзя.

Сначала она робела. Потом ее захватил азарт. Улица была жесткой и неуступчивой. Чувствовать себя умнее, сильнее, хитрее улицы было лестно.

Когда она в первый раз вытряхнула перед Каллистосом кошелек, невозмутимый грек слегка шевельнул бровью… Что в его случае означало как минимум обморок от удивления. Франгиз оказалась способной.

Лепешка с луком, полученная от грека в конце дня, оказалась немыслимо вкусной.

Женщина ни о чем не думала, она испытывала чувственное наслаждение, которое приносили неподвижность и сытый желудок. Она не заметила, как таверна опустела, и Франгиз осталась наедине с греком.

Он подошел неслышно. На что была легконога Франгиз, но грек и тут ее переплюнул: он был как большая поджарая кошка из страны Афр.

– Ну что, довольна ты своим сегодняшним заработком? – мягко спросил он.

Франгиз так отупела от усталости, что даже не вздрогнула.

– Каллистос, я всем довольна и очень хочу спать.

– Я вряд ли ошибусь, если предположу, что ты валишься с ног. И больше всего хочешь, чтобы жизнь как-то переменилась, и тебе не приходилось бодрствовать по ночам.

– Ты не ошибаешься, Каллистос, как всегда. К чему этот разговор?

– К тому, что пора тебе жизнь менять.

Сон мгновенно слетел с нее, словно от ведра ледяной воды.

– Ты хочешь меня прогнать? – Франгиз сама удивилась тому, что со дна души поднялся не страх, а острое сожаление.

– Я хочу протянуть тебе руку и помочь подняться на следующую ступень.

– Но братья сказали, через несколько месяцев, – удивилась Франгиз.

– Они, может, и через несколько месяцев, – согласно кивнул грек, – а тебе уже пора.

Франгиз выпрямилась, пытаясь осознать случившееся.

– У тебя будет своя центурия, как у меня. И свой квартал. И денег у тебя будет намного больше.

– Насколько больше? – осторожно спросила Франгиз.

– Ты знаешь, сколько стоит земля в городе?

– Нет, – она мотнула головой, – мне не приходилось покупать землю.

– Очень дорого, можешь мне поверить. Так вот, через год ты сможешь купить землю. Еще через год – построить дом.

– И что я должна для этого сделать?

– Немного, – грек был серьезен, и Франгиз тоже пригасила улыбку, – но это немногое – обязательное условие… Братство спартов вне закона. И любой новый человек, который приходит к нам, может оказаться «крысой». Один человек может разрушить всю нашу лестницу в небо. Поэтому нам приходится быть очень осторожными. Пока ты еще почти ничего не знаешь, – продолжал грек, – но, получив землю и людей, будешь знать очень многое. Братство должно тебе доверять.

– И как мне заслужить доверие Братства? Полагаю, клятвы недостаточно, – сухо спросила Франгиз.

– Недостаточно, – подтвердил Каллистос. – Я доверю тебе свою жизнь. Ты будешь держать ее в руках примерно так же, как сейчас держишь луковицу. Ты сможешь в любой момент послать меня к палачу. Для меня есть лишь один способ не беспокоиться по этому поводу.

– Ты должен держать в руках мою жизнь.

– Догадалась. Значит, и я не ошибся, тебе и впрямь пора подниматься. Держать тебя на улице – расточительство. – Каллистос немного помолчал. – Способов всего два. Пролить кровь. Или осквернить храм. За любое из этих деяний в Акре полагается веревка. Выбирай, какое тебе ближе. Но думаю, раз ты христианка, осквернить языческий храм тебе будет легче.

– Каллистос, ты спятил, – убежденно сказала Франгиз, – или глупо шутишь.

– Ты сейчас подумай вот о чем: на улице люди долго не живут. Даже такие способные. Любой может отобрать деньги и товар, избить, надругаться или даже убить. Никто не станет тебя искать. Ты – самый бесправный житель полиса. У тебя нет земли, нет собственности, нет покровителя. Сколько ты еще сможешь прятаться по сточным канавам? В конце концов тебя ждет либо ошейник рабыни, либо коврик «красотки», либо нож убийцы. А Братство предлагает тебе жизнь, защиту и месть, если не сумеет тебя уберечь.

– Бог сказал: «не мсти, ибо мщение – мой удел», – машинально отозвалась Франгиз.

– Хорошо, не будем. Но все остальное будет твоим. Сейчас ты ляжешь спать в моей комнате. Когда выспишься, тебе принесут еду. Хорошую еду. Какую ем я. После того как поешь, ты либо выйдешь из таверны – и тогда можешь больше не приходить, тебя для нас нет. Либо дождешься меня и еще двоих братьев. Ждать придется недолго. И тогда, если пройдешь испытание, станешь одной из нас. Я его тоже прошел, – добавил Каллистос. А потом встал и вышел, оставив Франгиз в растерянности.

Она сидела неподвижно, наверное, с полчаса. Сон, такой желанный, вдруг ушел, бросил ее, как вероломный друг. Женщина встала, достала из шкафа масло и наполнила им светильник, давно, тысячу лет назад, унесенный со Скалы Молчания. Затеплился крохотный огонек.

– Здравствуй, – очень тихо, одними губами прошептала Франгиз, – опять мы с тобой одни. Против целого света. Только Ксан-Удильщик больше не появится, чтобы чудесным образом откопать нас. Но ведь мы бы и без него справились?

Пламя в лампе качнулось и потянулось к развернутым ладоням Франгиз, словно ласкаясь.

– Тогда мы не будем ждать утра. Мы уйдем прямо сейчас. Правильно?

Огонек согласно дрогнул.

– Значит, решили. Уходим.

Сборы заняли меньше времени, чем потребовалось бы стриженой девке, чтобы косу заплести. Франгиз завязала в платок все заработанные деньги, кроме последней монеты. Спасибо Каллистосу, Меоту, братьям и всей остальной центурии – она кое-что знала об улице. И о Братстве. Все постоялые дворы и гостиные дома в Акре кишели спартами, а значит, были для нее закрыты. Что бы не говорил Каллистос о свободе выбора и о том, что искать ее не будут, Франгиз слишком хорошо понимала, что узнала за эти десять дней достаточно, чтобы стать опасной. Поэтому хитрый грек и поторопил испытание кровью. Ее будут искать. И найдут. Значит, нужно сделать так, чтобы не нашли. То есть, чтобы и не искали.

У таверны Каллистоса, как и у всех заведений Братства, была страшноватая тайна. В полу имелся люк. Самый обычный, как в любом кабачке, любом доме Акры, люк от погреба. Только этот люк вел не в погреб. Это был колодец. Очень глубокий колодец с отвесными стенами. Без веревки. Ни одна веревка не достала бы до его дна. Потому что уходил он на глубину ниже обычных путей контрабандистов, ниже «обезьяньей тропы», где проходили дороги помойников. Колодец спускался туда, где все еще несла свои воды подземная река, ушедшая с верхних ярусов.

Франгиз отвалила доски, загораживающие люк. Оттуда пахнуло сыростью и холодом.

Теплый шерстяной плащ она повесила на край, так, словно бы он сам зацепился. Даже застежку надломила, не пожалела. А на столе, в узелке – все тяжелым трудом заработанные деньги. По-хорошему – полгода жизни. «Все правильно, – усмехнулась Франгиз, – мертвым деньги не нужны. Мертвым вообще ничего не нужно в этом мире, кроме доброй памяти…»

А Франгиз и памяти не нужно – ни доброй, ни худой. Чем короче память – тем длиннее жизнь.

Франгиз не стала отпирать дверь. Не стала трогать ставни. Вместо этого она поднялась на второй этаж, в комнату, любезно предоставленную греком. Она и впрямь была чудо как хороша, но женщине было не до любования. И даже не до любопытства. Ее предположение подтвердилось – наверху ставни не запирались. Вероятно, чтобы свежий ночной ветер прогонял духоту и запахи таверны. И так не слишком грузная, за последние дни, от скудной пищи и тяжелой работы, Франгиз дошла до того, что превратилась в собственную тень. Только что кости не гремели. И хорошо, что не гремели. Шума ей здесь совсем не нужно. В щель между окном и приоткрытым ставнем она проскользнула легко. А дальше?

Тут было даже пониже, чем во дворце. Правда, и плюща не было. Ну, значит, обойдемся без плюща, только и всего.

…Каким-то чудом ей удалось не переломать ноги. Она даже почти не ушиблась. Улица была пустынна. Час между собакой и волком: когда ночные хищники уже уходят в норы на дневку, а их прирученные сородичи еще спят, как и их хозяева. Помойники уже освободили город, а до утренней пробудки и смены стражи оставалось чуть больше часа… Но Франгиз все же, как учили «братья», тщательно проверила, «не ведет ли она козу».

Слежки не было. Пока что ее побег остался незамеченным.

«Ах, братцы… Я оставила в этом страшном доме частицу своего сердца!»

Но она так и не оглянулась ни разу.

* * *

Франгиз была не единственной, кому в ту ночь не спалось. Видимо, виновата была полная луна. Она хоть и прятала за облаками свою хитрую физиономию, но мелкие гадости исподтишка строила. Сон она украла у половины Акры. Даже часовые ради разнообразия не пытались спать на посту, опираясь на копье, и расталкивать их, рискуя получить на два пальца железа в живот, не пришлось.

Йонард тоже не спал, но он не из-за луны, плевал он на луну, просто было его дежурство.

Не спал и Ритул, за компанию.

– Ты тоже видел? Кто-то испакостил западную стену дворца: намалевал жуткую тварь!

– Летучую мышь, – кивнул Йонард.

– Ну, может быть. Я подумал, какой-то демон, из местных. Ее замазали, но я не сомневаюсь, тот, кто должен был ее увидеть – успел.

Йонард согласно промолчал. Загадка черного человека-призрака из кухонного коридора прояснилась, и ее с чистой совестью можно было выкинуть из головы.

– Что теперь делать? Усилить караулы?

– Бесполезно. Если Летучие мыши нацелились кого-то здесь прикончить, они это сделают. Им все равно, обычная охрана или усиленная. Они – духи ночи.

– На чьей они стороне? – спросил Ритул.

– Ни на чьей. На своей собственной. Они исполняют заказы. За деньги. За очень большие деньги, – счел нужным добавить Йонард.

– Насколько большие?

– Мы с тобой до стольку даже вдвоем не сосчитаем.

– А на плечах унесем?

Йонард добросовестно подумал:

– Да. Но не всегда.

– На какую же дичь снарядили таких охотников? – озадачился Ритул. На трезвую голову думать было непривычно, клонило в сон, но он добросовестно сопротивлялся.

– Судья? – наугад предположил Берг. Он попытался припомнить все, что слышал от Танкара, но быстро бросил это занятие. Образ торговца расплывался и утекал, хитрый евер был не по зубам прямому северянину. Но зато вспомнился другой человек: лысый земляк Одоакр, начальник римской стражи. Он тоже был весьма искушен в интригах, а кроме того, читал труды математиков: Евклида и Пифагора.

– Через одну точку на плоскости можно провести много линий. А через две – только одну, – изрек он, наконец.

– Это ты к чему? – Ритул смотрел на него терпеливо и вроде бы не думал, что его друг спятил.

– У нас есть две точки. Одна – это судья. Другая – дворец. Черный человек здесь был. Я его видел.

– И не сказал?

– Я думал, мне чудится.

– Если воину что-то чудится, командир об этом должен знать, – отрезал Ритул.

– Я понял. Мне продолжать, или как?

– Или где, – передразнил Ритул, – я сам продолжу. Черные убили судью. А потом появились во дворце…

– Сначала во дворце, – поправил Йонард.

– Не перебивай, с мысли собьешь! Они появились здесь, и ты их спугнул. Значит, они нацелились на кого-то во дворце. А страшная морда с ушами на западной стене значит…

– Ничего это не значит, – перебил Берг, – если бы во дворце Черные искали жертву, к утру мы имели бы труп.

– Но ты же его спугнул!

– Потому что он шел не выполнять заказ. Иначе просто не попался бы мне на глаза. Или мы бы имели два трупа. Второй – мой, – уточнил Берг.

– Что же он тут делал? Не в гости же ходил, – озадачился Ритул и сам же ответил: – Если не исполнял заказ, значит – получал. Заказчик – во дворце.

– И эту тварь на стене дворца намалевали, – вставил Йонард.

– И кто это сделал?

– Тот, кому среди всей этой беды вдруг понадобилась черная краска.

– А кому она понадобилась?

Оба обалдело посмотрели друг на друга.

– А ему-то зачем?

– Деньги, – предположил Ритул, – закон Эльхара… Судья – большой человек, за него много золота внесут.

– Не-ет, – Йонард скривился, словно съел кислое, – Черные – очень дорогие ребята. За судью они бы забрали всю казну вместе с дверным засовом. А может, и с дверью.

– Чудак он. Сказал бы нам, мы бы его бесплатно грохнули. Что ж он не сказал?

– Значит, это не он, – подытожил Йонард и запил водой большой, густо поперченный кусок мяса. Он уже не морщился.

– Но черную краску несли ему!

– Значит, их двое.

Луна, снова вылезшая из-за туч, заглянула в маленькое угловое окно, где коротали ночь за трапезой двое воинов, подивилась их совершенно трезвым и не на шутку озадаченным лицам и снова укрылась за дымной завесой облаков.

– Может, кальян покурим? Для обострения ума? – предложил Ритул.

– Может, рабынь позовем? – огрызнулся Йонард. – Тоже, говорят, помогает.

Стратегический совет зашел в тупик.

И тут в двери громко постучали.

Получив разрешение войти, страж дворца отсалютовал своим командирам, обоим разом, и вытолкнул вперед женщину, кухонную рабыню, судя по выпачканным сажей рукам. Лицо ее закрывали белокурые волосы, растрепанные и засаленные, а тело льняная хламида не первой свежести. От красотки пахло луком и потом. Ритул поморщился.

– Как это понимать?

– Сказала, Йонард за ней послал, – отрапортовал страж и поспешно сгинул в коридоре.

Увидев, что Берг не один, женщина испуганно отшатнулась и попыталась исчезнуть вслед за стражем. Но Ритул уже вставал из-за стола…

– Кто это?

– Ты же видишь, женщина, – буркнул Йонард. – Захотелось расслабиться.

Ритул смотрел на него пристально и не верил ни единому слову.

– Кто ты такая? – сказал он, обращаясь к ней. – Только не вздумай врать. Ты понимаешь меня?

Ритул взял ее за подбородок и повернул лицо к свету лампы. Из-под спутанных волос на него смотрели серые глаза, те самые, которые он так и не смог забыть.

– Ущипни меня, Йонард, – попросил он.

– Убери руки, наемник, – голос хлестнул, как плеть, Ритул аж попятился. – Три шага назад. Перед тобой особа царской крови.

Он повиновался, почти не соображая.

Йонард опустился на одно колено и почтительно склонил голову.

– Я хотел вас достойно похоронить, госпожа, – невпопад ляпнул Ритул, понял, что сказал глупость, смешался и замолчал.

Она повернулась к Йонарду.

– Я, кажется, сделала большую глупость. Прости. Но страж сказал мне, что ты один.

Ритул, все еще под впечатлением, тем не менее, подошел к двери, распахнул ее, оглядел коридор, закрыл и задвинул засов.

– Но и ты хорош! Мог сказать, что знать меня не знаешь! Тогда бы хоть один из нас остался на свободе.

– Госпожа моя… – не вставая с колена, Йонард поднял голову, – вы ошибаетесь. Сильно ошибаетесь, считая этого грозного удра своим врагом. Он ваш друг. Возможно, самый преданный и надежный из всех.

Франгиз пытливо всмотрелась в лицо командира наемников.

Ритул почувствовал, что краснеет, и начал злиться. Чтобы скрыть гнев, он попытался презрительно улыбнуться. Улыбка вышла жалкой, но невыносимо обаятельной. Франгиз мгновенно растаяла:

– Это так? Выходит, у меня в Акре был еще один друг. А я об этом не знала.

Ритул покачал головой и, наконец, отлип от двери, сделав знак Бергу, чтобы тот вставал, и вообще, прекратил дурачиться.

– Больше чем друг, царица, – признался он. – Вы голодны?

– Я… да, – с виноватой улыбкой Франгиз скользнула за стол, причем потянулась не к фруктам, а к белому мясу. Йонард мысленно дал себе пинка, что не подумал об этом сам.

Пока она утоляла голод, мужчины смотрели друг на друга, как два нашкодивших кота.

– То, что вы сделали, госпожа, чрезвычайно опасно, – сказал Ритул, когда с трапезой было покончено, – значит, причина, которая толкнула вас на это, немыслимо важна.

– Я слышала, что у стен встали лагерем кочевники.

Ритул кивнул.

– Они пока не напали, но мы ждем этого. Тень отдал приказ готовиться к обороне города.

– Какое племя? – перебила Франгиз, – какой у них тотем? Кто их ведет?

– Это важно?

– Это может быть сейчас самой важной вещью в мире. От этого зависит, будем мы жить или умрем.

– Ну, будем мы жить или умрем, это не самая важная вещь в мире, – улыбнулся Ритул, – а что касается тотема – парни, которые подъезжали под самые стены и бранились с Отаром, таскали с собой на длинной палке голову коня. Сказали, очень искусно сделана, почти как живая… Тебе это о чем-нибудь говорит, госпожа?

– Скфарны! – Франгиз счастливо улыбнулась – и словно солнце взошло, осветив узкую полутемную комнату.

Оба воина мгновенно заулыбались в ответ, не осознавая этого. Счастливая Франгиз – это было настолько прекрасно, что до них даже не сразу дошла суть разговора.

– Это что-то меняет? То, что это скфарны?

– Это меняет все! Причем – в лучшую сторону. Скфарны – это кочевое племя, в котором до двенадцати лет воспитывался мой муж, они заменили ему родных. Их мать-предводительница, Сатеник, принимала роды у его матери, а когда, через три года, та умерла, воспитывала Дания как сына. Это долгая история, их семья тогда была в изгнании, в общем…

– В общем, там, под стенами, самое боеспособное войско со времен Александра Великого, а во главе его – твоя свекровь, – подытожил Ритул.

– Мне нужно за стену, – выпалила Франгиз, – и чем быстрее, тем лучше!

– Понятное дело, – кивнул Ритул, – но, боюсь, мои ребята окажутся не такими понятливыми. Понятия не имею, как тебя отсюда вытащить.

– Я имею. Можно пройти низом. Обезьяньей тропой. Я знаю, где она начинается. Но мне не справиться одной.