Вместо заглавия на обложке этой примечательной книжки напечатано следующее стихотворение:
Это же стихотворение повторено еще раз на заглавном листе книги. Далее следует лист с кратким посвящением «Карлу Викторовичу Гроссгейнриху», а на обороте листа: «Санктпетер–бург. В типографии К. Неймана. 1838». Следуют 146 страниц с различными стихотворениями и на последнем листочке одна строка: «Поэт заснул». На задней обложке напечатано четверостишие:
Вот и все. О том, кто автор книги, нигде нет даже намека.
Книжка была для меня счастливой находкой, так как редкость ее известна библиофилам, хотя многие из них, в том числе и я, понятия не имели — кто же автор этого забавного издания. Впрочем и не только забавного. Стихи, напечатанные в книжке, совсем неплохие. Кроме того, среди них есть одно с названием «На погребение Пушкина». В книжке, разрешенной цензурой 11‑го января 1838 года, почти только через год после смерти великого поэта, это весьма интересно.
Значение находки увеличивалось еще тем, что на обложке книги рукой известного филолога Я. К. Грота было написано: «Получил в дар от племянницы автора Стефаниды Николаевной Бакуниной 2‑го марта 1884 года, по поводу заметок, напечатанных в «Новом времени» 29‑го февраля и сегодня 2 марта. Я. Грот»
Ключи к выяснению имени автора были получены, и вот я в Библиотеке имени В. И. Ленина листаю огромнейший фолиант своеобразного официоза старой царской России — газеты «Новое время».
Мелькают события ушедшей жизни, канувшие в Лету имена… Но вот, на ветхом от времени листе газеты № 2875, — заметка самого издателя А. С. Суворина, у которого среди множества недостатков имелось одно достоинство: он был страстным книголюбом. Оказывается, ему также попалась эта книга без названия, и вопросы, которые он поднимал по поводу ее, слово в слово занимали и меня. Вот его заметка, в слегка сокращенном виде:
«Я до настоящей недели не знал одного литературного курьеза. Это русская книжка без заглавия, изданная в Петербурге в 1838 году. На обложке ее и на заглавном листе стоят следующие стихи (мной они уже приведены выше — Н. С. — С).
В книге 41 русское стихотворение, 9 французских, 3 немецких и одно итальянское. На последней странице книги всего одна строка: «Поэт заснул».
Вы видите, что тут вся внешность оригинальна и даже внутренность, ибо автор свободно пишет по–французски, по–немецки и даже по–итальянски. Из некоторых стихотворений мы убеждаемся, что автор военный человек, он участвовал в походе за Балканы в 1829 году, был при взятии Варшавы в 1831, путешествовал по Германии и по Италии и т. д.
Мы узнаем еще, что у него был дядя и что этому дяде был другом и тоже дядей сам Кутузов, о котором наш неизвестный поэт говорит:
К характеристике дяди автора относятся и следующие стихи:
Кто же этот дядя автора? Русский барин–хлебосол, у которого бывали Каменский, Остерман, Попов (секретарь Потемкина), Завадовский, Багратион?
Между стихами этой курьезной книжки есть переводы из Байрона, из «Ада» Данте, из Анакреона, есть небольшие стихотворения, стихи на победы русских и проч. Наиболее выдающееся стихотворение «На погребение Пушкина». Его конечные строки даже несколько смелы по тому времени:
Итак, требуется определить, кто автор этой книжки и кто его знаменитый дядя?» i В конце заметки Суворин обращается уже с собственным Шутливым четверостишием по этому поводу к известному в то время библиофилу П. А. Ефремову:
На все эти вопросы А. С. Суворина ответил, однако, не П. А. Ефремов, а упомянутый выше академик — филолог Я. К. Грот. В том же «Новом времени» от 2‑го марта (№ 2877) за подписью Грота было напечатано следующее:
«Автор стихотворений, о которых ваш хроникер сообщил вам заметку, напечатанную во вчерашнем номере «Нового времени», мне достаточно достоверно известен: это был Илья Модестович Бакунин, родившийся в 1800 году и убитый, или, вернее, смертельно раненный в войне с горцами на Кавказе — когда именно покуда не могу вам сказать. Он был внук служившего при Екатерине II в иностранной коллегии Петра Васильевича Бакунина — Меньшого (был еще старший брат того же имени, игравший на дипломатическом же поприще более важную роль). Мать Ильи Модестовича, урожденная Голенищева—Кутузова, родная сестра Логина Ивановича Голенищева—Кутузова, которого, следовательно, и разумеет поэт, говоря о своем дяде».
Тут мне пришлось временно прервать чтение ответа Я. К. Грота и попытаться найти более полные сведения о Бакуниных. Надо было установить: какое, собственно, они имели отношение к великому полководцу Михаилу Илларионовичу Кутузову? Покопавшись в словарях, я определил следующее. Логин Иванович Голенищев—Кутузов, дядя автора книги, был племянником и другом Михаила Илларионовича Кутузова. Логин Иванович не был чужд литературе, переводил Кука, Лаперуза и других. У него в доме и бывали, упоминаемые в стихах автора, поэт Ю. А. Нелединский—Мелецкий, В. Л. Пушкин, И. И. Дмитриев, А. С. Шишков и, наконец, сам Михаил Илларионович Кутузов, полководец.
Одним из родственников поэта, о котором идет весь этот рассказ, был декабрист В. М. Бакунин.
Вернемся к сообщению Я. К. Грота. Он пишет, что В. Гроссгей–нрих, которому поэт посвятил свою «беззаглавную» книгу, — известный в литературе полиглот, был учителем И. М. Бакунина. О Гроссгейнрихе мы знаем из биографии поэтессы Елизаветы Кульман, также писавшей стихи на многих языках и тоже его ученицы.
В заключение Я. К. Грот говорит, что Илью Модестовича Бакунина, автора книги, он знал лично и встречался с ним в доме М. Корфа.
Вот, как будто, все, если я что–нибудь не напутал в дядях и племянниках.
О потраченных часах не жалею, так как и книга, и ее автор, и, в особенности, его окружение, чрезвычайно интересны. Печаталась книга явно не для продажи и, очевидно, в малом количестве экземпляров, почему и стала большой редкостью.
Однако в книге это вовсе не самое важное. Вообще, мои дрвольно частые указания на редкостность тех или иных книг дблжны быть правильно поняты. Редкость — отнюдь не главное достоинство книги. Важен ее литературный или исторический интерес
Книга пустая и неинтересная по содержанию, как бы редка она ни была, не заслуживает даже упоминания о том, что она «редкая».
В качестве примера могу сказать, что у меня есть такая, с позволения сказать, «редкость».
Один из моих родственников когда–то был заведующим типографии. В день его юбилея наборщики типографии набрали, напечатали и переплели в книгу всякого рода поздравления и пожелания, обычно полагающиеся юбиляру.
Книга эта была напечатана всего в одном экземпляре и являлась, следовательно, редчайшей, но надо ли говорить, что подобная «редкость» не нужна никому, может быть даже и самому юбиляру.
В дореволюционное время существовали, правда, собиратели именно подобного рода «редкостей». Их называли собирателями «геннадиевского толка», по имени библиографа Г. Н. Геннади, выпустившего в 1872 году справочник под названием «Русские книжные редкости». Наряду с хорошими книгами, Геннади описал ряд ничтожных изданий, возведя их в категорию «величайших библиографических редкостей».
Собственно, если проанализировать его работу серьезно, — вина Геннади была может быть и не столь велика, но он, что называется, «попал в анекдот», и с тех пор людей, занимающихся бессмысленным накоплением каких попало «редких» книг, стали звать «геннадиевцами», или «собирателями редкостёв», намекая этим на безграмотность таких библиоманов.
В противовес «геннадиевцам», существовали собиратели «ефре–мовского толка», по имени другого библиографа и книголюба — П. А. Ефремова, библиотека которого славилась полнотой, подбором хороших книг и свидетельствовала о незаурядном вкусе собирателя.
Разумеется, точные «границы предмета» наметить трудно во всем, и не редко «ефремовцы» (да и сам Ефремов) тряслись над какой–нибудь чепухой, а «геннадиевцы» ловили чудесные книги, на которые «ефремовцы» не обращали внимания.
Книга — вещь тонкая, и достоинства ее порой раскрываются не сразу. К таким книгам принадлежит, по моему мнению, книга без заглавия, о которой рассказано здесь.
В заключение хочется привести замечательные слова Виссариона Григорьевича Белинского, относящиеся к старинным книгам:
«Нет ничего приятнее, как созерцать минувшее и сравнивать его с настоящим. Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок из этой бездны, в которую все стремится и из которой ничто не возвращается, для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны. Как бы ни нелепа была книга, как бы ни глуп был журнал, но если они принадлежат к сфере идей и мыслей, уже не существующих, если их оживляют интересы, к которым мы уже холодны — то эта книга и этот журнал получают в наших глазах такое достоинство, какого они, может быть, не имели и в глазах современников: они делаются для нас живыми летописями прошедшего, говорящею могилою умерших надежд, интересов, задушевных мнений, мыслей.
Вот почему всякая книга, напечатанная у Гари, Любия и Попова гуттенберговскими буквами, в кожаном переплете, порыжелом от времени, возбуждает все мое любопытство; вот почему, увидевши где–нибудь разрозненные номера «Покоющегося трудолюбца», «Аглаи», «Лицея», «Северного вестника», «Духа журналов», «Благонамеренного» и многих других почивших журналов, я читаю их с какою–то жадностью и даже упоением.
Не худо иногда напомнить старину в пользу и поучение настоящего времени; не худо, к слову и кстати, воскрешать черты прошедшего, иногда для смеха, а иногда и для дела»21.
Так говорил Белинский. Если бы это не было нескромным, я с наслаждением взял бы эти слова в качестве эпиграфа к своим рассказам.