Когда все эти рассказы я дал прочитать одному из старых друзей — книжников, он спросил меня, а верно ли я делаю, что в работе, озаглавленной «Рассказы о книгах», отвожу значительное место автографам писателей, рукописям, иллюстрациям, портретам и многому такому, что, на первый взгляд, как будто бы и не имеет прямого отношения к книгам?
Откровенно говоря, мне это казалось закономерным, но коль скоро у кого–то возникает сомнение, хочется сказать несколько слов по этому поводу.
Было бы наивно лишний раз утверждать, что главное в книге — это, конечно, ее содержание. Но если книга захватила читателя, сделалась для него любимой, то еще наивнее было бы думать, что читателю безразлично как, на какой бумаге, каким способом эта книга напечатана, оформлена, проиллюстрирована.
Можно не повторять прописную истину о том, что полиграфия — это искусство, и если оно кого–то оставляет равнодушным, то это факт из биографии равнодушного, а отнюдь не беда самого искусства.
Великий русский первопечатник Иван Федоров вошел в историю культуры не только как изобретатель и типограф. Иван Федоров был борцом за просвещение и большим художником. Вряд ли кого может сейчас увлечь содержание напечатанного им «Апостола» 1564 года, или «Библии», напечатанной в Остроге в 1581 году, но обе эти книги были и останутся образцами высокого полиграфического и гравировального искусства.
Когда же это полиграфическое искусство и искусство художника соединяются с таким же высоким искусством мастера слова — писателя, перед вами самое великое чудо из всех чудес на свете — книга.
Как же можно сказать, что в таком чуде — какая–нибудь сторона его вас не интересует, не трогает?
Когда на заре своей юности я впервые прочитал «Войну и мир» Толстого, меня увлекла не только судьба героев романа, но я поспешил узнать все, что можно, об авторе этого, захватившего мою душу произведения. Я начал собирать репродукции с портретов Толстого, подбирать и читать все статьи и книги о нем, заинтересовался историей войны с Наполеоном, историей самого Наполеона. Толстой «открыл» мне поэта–партизана Дениса Давыдова и многое, многое другое.
Я усердно бегал по книжным лавкам и собирал тогда еще бывшие довольно доступными карикатуры из эпизодов войны 1812 года работы Венецианова, Теребенева, Иванова и других. Эти очаровательные лубки первых русских карикатуристов, знаменитая «Теребеневская азбука» 1812 года и сейчас кажутся мне необходимыми иллюстрациями к великому толстовскому роману.
В «Литературном наследстве» в 1935 году был, между прочим, опубликован находящийся у меня автопортрет Тараса Григорьевича Шевченко 1. Автопортрет написан маслом в 1860 году и является частью художественного, а
не литературного наследия великого украинского поэта.
Но надо ли делить это? Разницы между Шевченко–поэтом и Шевченко–художником не усмотрел даже Николай I, который при высылке поэта–революционера варварски запретил ему одинаково и писать и рисовать.
Понятие «книга» мне кажется весьма многогранным и многообъемлющим понятием.
Кто побывал в книжных магазинах в традиционный «День поэта», или на «книжных базарах», когда за прилавками стоят сами писатели и поэты, тот, конечно, вспомнит какие иногда длинные очереди читателей выстраиваются к литераторам с просьбами дать автографы на книгах.
Книга, на которой написано хотя бы и очень скупое «читателю такому–то от автора», становится для собирателя еще более любимой, более ценной. И надпись автора делается неотъемлемой частью книги.
После, когда неумолимое время отодвинет в прошлое и самого писателя, и человека, которому он подарил и надписал свою книгу, такой автограф на ней может поведать весьма о многом.
К сожалению, иногда либо сами люди, которым автор надписал свою книгу, либо их наследники, расставаясь с библиотеками, спешат из ложной щепетильности отрезать, или тщательно зачеркнуть фамилию адресата дарственной надписи.
Прошу простить маленькое отступление как раз именно по этому поводу.
У меня есть первое издание «Гайдамаков» (1841 года) Тараса Шевченко с надписью: «…на память от несчастного Т. Шевченко».
Фамилия лица, которому Т. Г. Шевченко подарил книгу, и какие–то слова, обращенные к нему автором, отрезаны. Автограф казался варварски изуродованным, обезличенным.
Однако на следующем листе книги просочившиеся чернила дали очень слабый оттиск того, что было написано на отрезанном кусочке. Прочитать это простым глазом невозможно, но, мне думается, что с помощью рентгеновских, или других каких–либо лучей, это удастся сделать. Автограф, представляющий немалый интерес для шевченковедов, будет полностью восстановлен.
Наука пришла на помощь музеям, исследователям и собирателям. Сегодня уже трудно продать картину–фальшивку. Просвечивания обнаруживают более поздние наслоения красок, следы реставрации, позволяют установить время создания картины. Ученые помогают прочитать совершенно стершиеся рукописи, анализируют состав чернил, устанавливают эпоху написания документа.
Научная экспертиза почерка сейчас так же поставлена на чрезвычайную высоту и почти исключает возможность подделки. Путем научного анализа экспертиза может установить тождественность почерка того или иного анонима, даже если аноним старался нарочито писать так, чтобы рука его осталась неузнанной.
Известен сравнительно недавний пример подобной экспертизы, которую блестяще провел ленинградский эксперт–криминалист А. А. Сальков с подметными письмами, полученными А. С. Пушкиным накануне роковой дуэли.
Речь идет об анонимных пасквилях («дипломах рогоносца»), сыгравших трагическую роль в биографии поэта.
Много лет существовало только предположение о том, кто являлся творцом этой анонимной мерзости. Кое–кто, очевидно, знал это имя, но, по разным причинам, молчал. Автор «Тарантаса» писатель В. А. Соллогуб утверждал: «Стоит только экспертам исследовать почерк, и имя настоящего убийцы Пушкина сделается известным на вечное презрение всему русскому народу. Это имя вертится у меня на языке, но пусть его отыщет и назовет не достоверная догадка, а божье правосудие»2.
Все давно уже знали, что настоящий убийца Пушкина — это Николай I и его мрачное крепостническое время. Однако исследователи, а также друзья и почитатели великого поэта желали знать имена и прямых выполнителей убийства, к которым, кроме Дантеса, принадлежали и авторы подметного пасквиля.
Уцелевшие подлинники этих пасквилей (два экземпляра) секретно хранились в III отделении (один) и у некоего частного лица (второй), передавшего его в музей лишь незадолго до революции. Исследователям–литературоведам оба эти документа были долгое время недоступны и они могли строить лишь те или иные предположения об авторах пасквилей.
В 1863 году А. Амосов выпустил брошюру под названием: «Последние дни жизни и кончины А. С. Пушкина. Со слов его лицейского товарища и секунданта К. К. Данзаса».
В этой брошюре, вызвавшей своим появлением не мало шума (она была перепечатана также в журнале «Современник»), впервые указывались имена авторов мерзостной анонимки: князья И. С. Гагарин и П. В. Долгоруков.
Оба названных князя, будучи молодыми людьми, принадлежали к «высшему свету» и были близки к голландскому посланнику барону Геккерну, пресловутому «приемному отцу» Дантеса.
В год опубликования амосовской брошюры князь П. В. Долгоруков числился политическим эмигрантом, яростным врагом царского двора и его окружения. Он был представителем того дворянского фрондерства, которое, чаще всего по личным мотивам (обиды, обход наградами и чинами), становилось в оппозицию царской фамилии Романовых и, находясь за границей, всячески разоблачало дворцовые «тайны». Перейдя в эмиграцию, П. В. Долгоруков издал ряд обличительных книг, брошюр и даже выпускал газеты в виде некоторого подобия герценовского «Колокола». Комплект такой его газеты под названием «Листок, издаваемый кн. Петром Долгоруковым» находится в моем собрании 3. Это редчайшее в России и крайне интересное издание уступил мне ныне покойный ленинградский радищевовед — Д. Смолянов.
Именно в этом «Листке» (№ 10 от 4 августа 1863 года) Петр Долгоруков напечатал посланное им в редакцию «Современника» опровержение брошюры А. Амосова, а также специальную статью под названием «Замечания по поводу книжки Амосова».
И в статье, и в письме, Петр Долгоруков с возмущением и весьма аргументированно выгораживал себя, всячески открещиваясь от какого бы то ни было участия в сочинении и рассылке пасквиля.
«Но обвинение, — писал он, — и какое ужасное обвинение! напечатано было в «Современнике» и долг чести предписывает русской цензуре разрешить напечатание этого письма моего».
Брошюру Амосова Петр Долгоруков называл клеветнической и считал ее плодом «мести» со стороны тех людей, которых он разоблачал в своих изданиях.
Оправдания Долгорукова показались убедительными (его поддержал А. И. Герцен), и дело об авторе пасквиля вновь было предано забвению.
Обвинение это казалось чудовищным еще и потому, что как–то не хотелось верить, чтобы князь Петр Долгоруков, род которого считался более знатным, чем царский род бояр Романовых, чтобы «князь рюрикович» мог быть замешан в таком подлом деле.
Но вот в 1927 году вопрос этот решил вновь поднять советский историк и пушкинист П. Е. Щегол ев. На 91‑м году со дня смерти Пушкина П. Е. Щеголев собрал собственноручные письма и документы, написанные в разное время тремя подозреваемыми лицами: бароном Геккерном и князьями И. Гагариным и П. Долгоруковым. Приобщив к этому два подлинных «диплома на звание рогоносца», разосланных Пушкину и его друзьям с целью опорочить семейную жизнь поэта, П. Е. Щеголев обратился к ленинградскому эксперту–криминалисту А. А. Салькову с просьбой установить: чей почерк из указанных трех подозреваемых лиц идентичен с почерком, которым написаны пасквили.
Произведя кропотливый научный анализ, эксперт–криминалист А. А. Сальков выдал П. Е. Щеголеву письменное заключение. Оно было в свое время опубликовано П. Е. Щеголевым, но мне кажется будет не лишним привести полностью это заключение здесь:
«На основании детального анализа почерков на данных мне анонимных пасквильных письмах об А. С. Пушкине и сличения этих почерков с образцами подлинного почерка князя Петра Владимировича Долгорукова в разные годы его жизни, а также с умышленно измененным почерком анонимного письма шантажного характера к князю Воронцову в 1856 году, отождествленного с почерком князя Петра Владимировича Долгорукова экспертом Теофилем Деларю в 1861 году в Париже (был такой процесс, обвиняющий Долгорукова в шантаже уже во времена его пребывания в эмиграции. — Н. С. — С.) — я, судебный эксперт Алексей Андреевич Сальков, заключаю, что данные мне для экспертизы в подлинниках пасквильные письма об Александре Сергеевиче Пушкине в ноябре 1837 года — написаны несомненно собственноручно князем Петром Владимировичем Долгоруковым»4.
Вот и все встало на место. Никакого «божьего правосудия», на которое надеялся в этом деле писатель В. А. Соллогуб, ждать не пришлось. Советский историк, вместе с экспертом–криминалистом, точно и научно сумели обличить жалкого пасквилянта из «Рюриковичей».
Я вспомнил, в порядке отступления, эту историю, только потому, что хотелось еще раз подчеркнуть, сколько увлекательно–интересного, а, иногда, и научно важного могут дать те или иные найденные автографы, рукописи, письма и насколько связано все это с биографиями писателей, с историей их книг.
Надо сказать, что раздел собирательства автографов — самый трудный. Советские музеи, архивы и книгохранилища давно уже и чрезвычайно энергично приобретают все документы и книги с автографами популярных деятелей литературы, науки и искусства, как далекого прошлого, так и нашего времени.
Однако кое–что проходит мимо внимания музеев. Документы в них поступают в большом количестве, целыми собраниями, коллекциями. У музеев и библиотек иногда нет ни сил, ни возможностей, проследить судьбу какого–нибудь одного автографа, одного письма, одной книги с дарственной надписью.
Вот здесь–то и дело для собирателя–коллекционера, который должен проявить творческую (не боюсь сказать это слово!) инициативу и сообразительность.
И дело здесь отнюдь не в материальных возможностях того или иного собирателя. Я знавал книголюбов, обладавших более или менее значительными материальными средствами, но не сумевших собрать для себя интересной личной библиотеки. В лучшем случае они удивляли только количеством купленных книг.
Но я так же знаю многих собирателей со скромнейшими материальными возможностями, у которых дома был всего–навсего один маленький шкафчик с книгами, но они доставали из него и показывали мне порой такие диковинки, что я только «крякал» и, по старому русскому обычаю, почесывал затылок. Я не спрашивал — откуда и как доставались этим собирателям подобные жемчужины книжного царства. Я уже понимал, что это — результаты упорного труда, терпеливых розысков и, прежде всего, знаний.
Конечно, иногда на помощь собирателю приходит и простой случай. Позволю себе рассказать об одном из них.
Однажды я был в гостях у одного страстного собирателя книг «по театру». Небольшая его библиотека была подобрана с огромным знанием, любовью, и театр, в особенности, русский, был представлен рядом замечательных книг, гравюр и портретов. Кстати, надо сказать, что все не относящееся к театру, этого собирателя мало интересовало и подобное обстоятельство всегда было предметом нашего с ним спора.
Блуждая взглядом по полкам собранных им книг, я обратил внимание на шесть томиков в стареньких переплетах, стоявших, как мне показалось, на отшибе от прочих книг библиотеки.
— Что это у вас такое? — спрашиваю.
— А вы посмотрите! Кстати, вещь мне совсем ненужная, так сказать, «не моего романа», а вас может быть и заинтересует. Готов меняться…
— Как же эти книги к вам попали?
— Подарок. Приятель у меня один, зная, что я интересуюсь театром, увидел книги у букиниста и поспешил порадовать. Прочитал в заглавии слово «театр» и решил, что это как раз то, что мне надо. А «театр», то «театр», да только «Театр судоведения»….Это что–то о судах и тюрьмах, как раз, по–моему, по вашей части…
Мы быстро уговорились об обмене и я побежал домой разбирать, что это за «зверь» попался ко мне «в тенета».
Заглавие этих шести томиков было довольно длинное: «Театр судоведения, или чтение для судей и всех любителей юриспруденции, содержащее достопримечательные и любопытные судебные дела, юридические исследования знаменитых правоискусников и прочие сего рода происшествия, удобные просвещать, трогать, возбуждать к добродетели и составлять полезное и приятное времяпрепровождение. Собрал и издал Василий Новиков».
Первая часть напечатана в Петербурге в 1790 году, а остальные пять частей — в Москве в 1791 —1792 годах 5.
Попытки мои установить — кто такой Василий Новиков и что из себя представляет его труд с таким пышным названием, далеко не сразу увенчались успехом. О самом существовании и о некоторой исторической значимости этого труда удалось узнать только у Н. А. Добролюбова в его статье «Русская сатира в век Екатерины». Н. А. Добролюбов напомнил, что отсутствие гласности в русском судопроизводстве XVIII века возмущало еще Дениса Фонвизина. Он считал, что «способом печатания тяжеб и решений глас обиженного достигнет во все концы отечества. Многие постыдятся делать то, чего делать не страшаться».
В известных своих «Вопросах» Екатерине Фонвизин спрашивал императрицу: «Отчего у нас тяжущиеся не печатают тяжеб своих и решений правительства?»
Екатерина ответила («с величественным лаконизмом» — как пишет Н. А. Добролюбов): «Оттого, что вольных типографий до 1782 года не было».
Разумеется, ответ Екатерины был простой отговоркой и Н. А. Добролюбов далее пишет: «Судебные процессы не печатались у нас при Екатерине — неизвестно по каким причинам. Была одна попытка в 1791 г. Некто Василий Новиков стал тогда издавать «Театр судоведения, или чтения для судей», в котором печатал замечательные судебные дела, иностранные и несколько русских…»6
Характер «Театра судоведения» — этой первой в России попытки предать гласности содержание судебных процессов, стал для меня ясен. Попытка эта в те годы вряд ли могла встретить одобрение правительства, поэтому автор, описав только несколько русских судебных дел, остальные очерки заимствовал из сочинений английского филантропа и тюремоведа Джона Говарда. Последний, как известно, объездил весь мир, изучая быт заключенных, путешествовал в 1790 году и по России. Он умер в Херсоне, заразившись тифом при ухаживании за больными. В Херсоне Говарду поставлен памятник.
Кто же, однако, переводчик этих некоторых очерков Говарда и автор остального содержания «Театра судоведения»? Кто Василий Новиков? Самый «Театр судоведения» сделался весьма редким изданием и из дореволюционных собирателей, указавшим его в своем каталоге, был один К. М. Соловьев, который владел только первыми четырьмя частями этого издания.
Между прочим, В. Сопиков и А. Смирдин, указывающие «Театр судоведения» в своих библиографических работах, говорят только о московском издании 1791 —1792 года.7 У меня же имеется первая часть, напечатанная в Петербурге в 1790 году. По–видимому, В. Новиков начал издавать свой труд в Петербурге в 1790 году, но по каким–то причинам, напечатав только первую часть, перенес издание в Москву, где оттиснул не только все последующие части, но и повторил первую часть вторым изданием.
На эту любопытную подробность не указал ни один из библиографов.
Где же, все–таки, искать сведения о самом авторе «Театра судоведения»? Конечно, в государственных архивах возможно и есть какие–нибудь документы о нем, но тогда что же у меня за «личная библиотека», если она сама не сумеет ответить на этот вопрос? Тем более, что на первом томике «Театра судоведения» у меня имеется ключевой автограф: «Другу Н. Страхову от автора». Немногословно, но уже кое–что!
Единственный известный в конце XVIII века Николай Страхов — это издатель журнала «Сатирический вестник», выходившего в 1791 году (в 1795 было его второе издание). Журнал этот весьма примечательный, создан явно под влиянием «Почты духов» И. А. Крылова. Кроме «Сатирического вестника», в том же 1791 году Н. Страхов выпустил сатирическую книжку «Переписка моды», а главное «Карманную книжку для приезжающих на зиму в Москву старичков и старушек, невест и женихов, молодых и устарелых девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и проч.»? Книжка эта (второе издание ее было в 1795 году) — одна из самых замечательных книг XVIII века. По силе обличения крепостного права, нападения на дворянские пороки и безобразия, по гневным словам в защиту угнетенных, — «Карманная книжка» Н. Страхова, в какой–то мере приближается к «Путешествию» А. Н. Радищева, с той лишь разницей, что А. Н. Радищев бил по самодержавию, породившему крепостное право и угнетение, а Н. Страхов видел всю беду лишь в самом крепостном праве, в помещиках, полагая, что зло — только в них самих.
В год, следовавший за арестом и высылкой А. Н. Радищева, подобное выступление в печати было весьма мужественным. Сатирик Н. Страхов принадлежит к числу незаслуженно забытых писателей XVIII века. Достаточно сказать, что в посвященной ему статье в «Истории русской литературы» АН СССР ни разу не названо ни его имени, ни его отчества. Страхов — и все…
После выпуска ряда его обличительных книг в 1791 году и почему–то повторного их появления в 1795 году, сатирик Страхов, по–видимому, вынужден был умолкнуть. Он отправляется на службу чиновником в Астрахань, где, по очевидной честности своей натуры, вступает в неравную борьбу со взяточниками и лихоимцами. Доносами недругов он в 1804 году отстраняется от должности и почти до 1810 года состоит под следствием. Лишь в 1810 году ему едва удается выпутаться из этого дела и то «оставленным под подозрением». Н. Страхов вновь переезжает на жительство в Петербург.
Возобновление его литературной деятельности в Петербурге ознаменовывается выпуском двух, осмеянных критиками, новых книг «Мои петербургские сумерки» (1810) и «Рассматриватель жизни и нравов» (1811)10. Обе эти последние книжки Н. Страхова даже отдаленно не напоминают его сатирических выступлений в 1791 —1795 годах. Самодержавие сломило волю и дух сатирика, и в книгах этих слышатся лишь сентиментальные жалобы на обиды, помещены нравоучительные и религиозные рассуждения, горестные заметки, тенденциозные и неумные.
Мне удалось собрать все книги Николая Страхова, давно уже ставшие почти ненаходимыми и именно в одной из последних его книг — «Мои петербургские сумерки» — я нашел кое–какие сведения об авторе «Театра судоведения» Василии Новикове. В очерке «Тюрьма» Страхов, говоря о заслугах английского тюрьмоведа Говарда, между прочим пишет: «Во веки будь благословенна память и нашего русского Говарда — Василия Васильевича Новикова, который первый в отечестве нашем в заступление за невинность издал убедительные примеры напрасных осуждений и в доказательство того поместил особую статью о невинноосужденном сержанте Зотове».
В другом своем очерке Страхов называет автора «Театра судоведения» Василия Васильевича Новикова своим «покойным другом» и намекает на местопребывание его в Калужском наместничестве. Это, кстати, подтверждается наличием у Сопикова брошюры: «Речь на случай собрания калужского дворянства для выбора судей, говоренная В. Новиковым» (Спб., 1786).
Таким образом, довольно подробные сведения о Василии Васильевиче Новикове, «русском Говарде», гуманисте, зачинателе и первом борце за гласность русских судебных процессов, за освещение их в печати — были выявлены. Выдержала экзамен и «личная библиотека», сумевшая ответить на поставленные вопросы, доказана еще и еще раз ценность дарственной надписи автора на книге.
Отпадает, как мне кажется, и вопрос о том, что книги–это, якобы, одно, а автографы, портреты писателей, их рукописи, иллюстрации к их произведениям–другое. Нет, мне кажется, что все это, вместе взятое, и есть книга.
Мое искреннее убеждение, что если вы только прочитали роман Николая Островского «Как закалялась сталь» и тут же не заинтересовались, не ознакомились с героической биографией самого писателя, не прочитали критических статей о нем, о времени, в котором он жил и работал, не зашли (если, конечно, у вас была возможность) в его квартиру — музей в Москве, на улице Горького, не постояли, задумавшись перед его кроватью, прикованным к которой создавал свои произведения этот сильнейший духом и любовью к Родине человек, — значит до вас книга его еще по–настоящему не дошла и вы, в сущности, еще не знаете «Как закалялась сталь»…