Зная, что партия поклонников прибыла уже в Назарет, и потому не рассчитывая найти свободное помещение в Русском приюте, я проехал к Casa Nuova – новому прекрасному зданию католического приюта. На мой стук патер отворил запертую изнутри дверь и на просьбу о помещении отвечал вопросом: какого я исповедания? Узнав, что греко-российского, он сообщил мне с пожатием плечами, что приют учрежден исключительно для католиков. Это было для меня новостью, ибо во всех других католических пристанищах путешественники принимаются без различия вероисповеданий. Я отправился в протестантский дом, но тот был переполнен народом. Тогда я вынужден был обратиться к Русскому приюту.

Узкая улица, в которой стоит этом дом, кишела народом. Пока драгоман ходил разузнавать, не осталось ли для меня свободного уголка, я пошел пешком в греческий монастырь, находящийся под горою. Там также было все полно прибывшими поклонниками. На обратном пути оттуда драгоман встретил меня известием, что помещение нашлось. Едва протолкался я сквозь толпу по узкой лестнице, ведущей в верхний этаж Русского дома, где меня встретил какой-то господин в красном фесе, с усиками. «Ахиллес Калота, direttore di stabilimento, signore», – рекомендовался он мне. Затем, мешая итальянский язык с каким-то другим, напоминающим французский, он объяснил, что предлагаемую мне комнату занимал русский консульский агент, приехавший из Каифы по поводу прибытия странников, что, уступив ее мне, сам он отправился к греческому митрополиту, где и будет ночевать. Радуясь, что мне пришлось ночевать не на улице, я без церемонии занял уступленную мне комнату. Калота суетился, предлагал мне лимонад, кофе, утащил чистить снятые мною платье и сапоги.

Поклонники разошлись по Назарету и его окрестностям, и потому в доме пока было довольно просторно. Винкельштейн, изжаленный пчелами, от жару и, вероятно, не менее того от выпивки, совершенно раскис, улегся на полу и, охая, объявил, что не в силах более быть мне полезным. Я, конечно, в ответ на такое заявление предложил ему возвратиться в Иерусалим, на что он охотно согласился. Таким образом, я остался без драгомана, который, правду сказать, был до сих пор мне только в тягость как человек нетрезвый и мало знакомый со страной. Изнуренный верховой ездой и дневным жаром, я решился, отложив на время любопытство, посвятить остаток дня отдыху.

К вечеру дом стал наполняться поклонниками. Долго не забуду я нескольких часов, проведенных в этом обществе. Все, что я говорил об этом народе во второй главе, пришло мне здесь в голову, когда кругом меня поднялся шум и гам, то есть когда странники возвратились в приют после обозрения назаретских святынь. Чего-чего я не наслушался в этот достопамятный вечер! До какой степени души странников исполнены были благоговейными впечатлениями, это легко видеть из нижеследующего рассказа.

Дверь моей комнаты притворена; но так как изнутри нет ни замка, ни задвижки, то ее беспрестанно растворяют поклонники, заглядывая ко мне мимоходом. В широком, без потолка коридоре, на который выходят двери комнат, толпятся женщины и мужчины в более или менее страннических одеяниях. Многие значительно под куражом. Кто тащит самоварчик, кто возвращается с базара с ворохом зеленого лука под мышкой, кто просто без перемежки и изысканно ругается. Продавцы турки тискаются сквозь толпу с криками: «Хлиба! Хлиба!» Жара невыносимая, несмотря на то, что все окна в моей комнате отперты.

Дверь отворяется настежь. Пользуясь этим случаем, поклонники останавливаются против нее и пристально смотрят в комнату. Расталкивая их, входит Ахиллес Калота с бутылкой оливкового масла в руке и бегемотовым хлыстом под мышкой. Оставив на столе масло и хлыст, он придвинул к стене стул, взлез на него и с видом глубокого благочестия, потрясая головой, поцеловал три листа с лубочными изображениями святых, прибитые гвоздиками к штукатурке. Затем вынул лампаду, наполнил ее маслом и, зажегши, поставил на прежнее место. Исполнив это, он бросился на колена, трижды воздел распростертые руки к помянутым изображениям, и, трижды звучно ударив челом в пол, встал, и наконец объяснил мне, по своей методе, то есть частью по-итальянски, частью на языке, напоминающем французский, что он самый ревностный православный и потому не проходит дня, чтобы в настоящий час он не исполнил самой святой обязанности своей: возжения лампады и молитвы пред помянутыми изображениями.

– Отчего же вы зажигаете лампаду не перед образами в углу, а перед изображениями, которые не могут назваться образами и вероятно не освящены?

– Questi sono carissimi per me… парскю зе ласет муа, per miei propri denari… (То есть: «Эти для меня милее, потому что я сам их купил на мои собственные деньги»).

Что было возражать на такой убедительный довод?

Затем Ахиллес также поспешно вышел из комнаты, как вошел, захватив с собою бегемотовый хлыст. «Пасолы, пасолы! Сето ви тут стоят?» – прокричал он, продираясь сквозь толпу – свидетельницу его необыкновенного благочестия.

Дверь наконец притворена. Сквозь гул толпы различаются порой самые несвязные речи:

– И все это, значит, по-французски нам премило объяснил… Все по-французски, любезный ты мой друг, Иван Иванович!.. И показывал все, что у них там есть…

– Хлиба! Хлиба!

– Ты давай мне гривну да пятак, так оно и будет так!.. Дверь отворяется. Входит странник, небольшого роста, средних лет; глаза разбегаются по всей комнате. Кланяется.

– Можно свечкою позаимствоваться: только нитку вдеть?

– Сделайте одолжение.

– Вы с прахода?

– Нет, из Иерусалима.

– Видел. Покорнейше благодарю-с. Вы урожденцы откедова будете?

– Я русский.

Странник, мучимый любопытствам и совершенно растерявшись:

– Может известно – из каких мест?..

– Из дальних, батюшка…

– Так, так… Должно, из дальних.

Уходит. В дверях сталкивается с рыжим здоровым монахом большого роста; лицо монаха в поту; он обтирает его ладонью.

– Вы с нами ехали? – спрашивает он меня сиплым басом.

– Нет, батюшка.

Заглядывает баба средних лет в черном с белыми крапинками платье, расстегнутом спереди, вероятно от жару:

– Пробочки нету, батюшка, у тебя?

– Нет.

– Ну, как поди не быть, родимой? Не по нашему путешествуете.

– Да откуда же у меня ей быть? Я сказал вам, что нет.

– А может, найдется. Вишь, мне маслицо заткнуть. Пробочка-то изломалась у меня.

– Сделайте одолжение, избавьте меня! Я сказал вам, что нет у меня пробки.

– Эка хлопотá какая! Не знаю, где достать… Уходит.

– Вы, может, особо прибыли? – продолжает меня допытывать монах.

– Да, особо, батюшка.

– Можно знать, из какова звания?

– Из купцов.

– Хо-хо-хо!.. Из купцов!.. Тово не может быть!.. Хо-хо-хо!.. – закинув голову назад, заливается мой собеседник.

В коридоре слышится:

– Еще не отзвонили?

– Хлиба! Хлиба!

– Давай грош! Давай грош, я тебе говорю! Не понимаешь, што-ли?

– Нет карош… Хлиб на, воземи!..

– Я те говорю, грош давай, турецка лопатка! Не понимаешь што-ли? Грош давай!..

– Не может тово быть, – настаивает афонец и снова заливается сиплым хохотом.

– Что же, вы меня принимаете за самозванца?

– Нет, Господи спаси, как можно! Я, значит, для-ради узнания, может, не земляки ли?

– Я почти из Сибири.

– Может, вы из чиновников? Меня взяла тоска.

– Батюшка, я вам сказал, что я купец, и больше ничего о себе сказать не имею. А вы можете обо мне думать, что вам угодно.

– Извините, что обеспокоил! Хо-хо-хо!.. Из купцов!.. Из купцов… Хо-хо-хо!..

Выходит.

В сенях кличет кликуша. Полает-полает по-собачьи, да и завоет: «Ой, слышу как чит-а-ают!.. Ав! Ав!.. И пошто они читают!.. Ав! Ав!..»

Вбегает баба с башмаком в руке; за ней турчонок.

– Посмотри-ко, посмотри-ко, родимой, – взял двугривенный, а подметка-то уже отвалилась!

– Матушка, это до меня не касается.

– А нет, ты посмотри; вот тебе и свечечку поднесу! Вишь, мошенник этакой, озорник, што сделал!

Входит Ахиллес, берет бабу за руку и выводит, говоря: «И сето ви тут сиделай? Пасолы назад!» В коридоре:

– Ав, ав, ав!.. Родители, читают! Ой, слышу, как читают!.. Ав, ав!..

– Кличет, кличет, опять кличет! Это бес-то в ней, значит, учуял место свято… Эка, Господи-батюшка, святыня какая здесь! Не может ее нечистый-то выносить!

– Ав, ав, ав!

«Русский странник», совершенно пьяный, останавливается, покачиваясь, в дверях, заложив руки в штаны и распахнув страннический халат:

– Вы жен-щина?

Услышав такой неожиданный вопрос, я не вытерпел и расхохотался.

– Чево хо-ххочеш? Ныне переодеваются! Поворачивается и уходит…

В коридоре:

– Ребята! Псалтырь забыли!

– Мусье! Што же ты весь чай сожрал, а мне ничево не оставил!

– Што ты лаешься-то?

– Чево лаешься! Дело говорю… Голос старика:

– Раскис, родимый, совсем раскис!

– И вот, друг ты мой любезный Иван Иваныч, надо чести приписать католицким монахам – везде выводили… И тот, что ходил с нами, все это по-французски премило объяснил… Давали денег… Что ты думаешь? Не взял! А митрополит, значит, обещал и то и се, а ничего от него не видали.

– Известно дело – грек. Што ему до нас? Книжку-то вот не забыли подсунуть; я целковый рупь пожертвовал.

– Это больше в храме Божием бывает. Как «Иже херувимы» запоют, бес-то в ней и залает… Так вот как пес лает.

– Раба Божия! Дай сольцы трошки!

– Матушка Соломонида! Иди скорее отчитывать! Опять нечистый ее схватил.

– Ав, ав!.. Слышу, слышу, слышу, как читают! Ав, ав!.. Вооружившись нюхательным спиртом, я отправился взглянуть на женщину, лаявшую собакой. Толпа любопытных осаждала двери комнаты, откуда раздавался лай. Возле больной стояли три чернеца. Тут же матушка Соломонида читала какие-то не то заклинания, не то молитвы. Протеснившись сквозь толпу, я попросил чернецов посторониться – те молчали и не сторонились.

– Отцы святые! Сделайте одолжение, дайте место. Я принес лекарство для больной. Я полагаю даже, что вам и совсем не мешало бы выйти отсюда… Женщина молодая, разметалась, платье слезло… Инокам следовало бы подальше от соблазна.

Чернецы молча посторонились, но не вышли и продолжали упорно наблюдать бесноватую. В комнате было невыносимо жарко и душно; меня мгновенно обдало потом, как я только вошел. Кликуша лежала на полу, в углу. Это была женщина лет двадцати, свежая, красивая; одежда ее была в величайшем беспорядке; я пробовал было поправить ее, но напрасно: больная, обливаясь потом, металась из стороны в сторону.

– Что с вами? Что у вас болит? – спрашиваю я. В ответ раздаются лай и воззвание к родителям. Я подставил под нос больной флакон; она вдруг села, раскрыла широко глаза, из которых катились слезы, и стала отводить его рукою. «Не надо, не надо», – шептала она.

– Почему же не надо? Это очень освежает. Вы, вероятно, утомились, ходивши по горам, ослабели от жару и заболели. Успокойтесь. Вам принесут воды: выпейте, помочите голову, понюхайте еще вот этого зелья, потом усните, и все пройдет.

– Не могу, не надо, – продолжала она, тяжело дыша, – не читайте, слышать не могу… не читайте!

Я просил мать Соломониду прекратить чтение. Бабы на меня взъелись: бесу-де велит не мешать, вишь какой нашелся! откуда выехал?

– Да вынести бы ее, что ли, на свежий воздух?.. Здесь поневоле заболеешь, – говорю я.

Бабы опять взъелись, уверяя, что хотя я и умник, а не понимаю самой простой вещи, что беса только и можно унять ладаном, да прочитавши сто раз «Богородицу» и сто раз «Да воскреснет Бог!». Я продолжал, однако же, допекать больную спиртом, сколько та ни отворачивалась, до тех пор, пока она с сердцем не прокричала: «Довольно! Теперь как будто полегчало». На подмогу мне в эту минуту явился и Ахиллес. Я сказал ему по-итальянски, чтобы он принес перо, кувшин воды и вывел бы лишний народ из комнаты. «Пасолы, пасолы!» – раздалось было по-прежнем у, но на этот раз без успеха. Увы! к стыду моему должен сознаться, что я видел, как бегемотов хлыст поднялся в виде угрозы, и не возражал. Молчаливые афонцы изругались самым светским образом и, бросая на меня и Калоту яростные взоры, вышли. За ними отхлынули и остальные. Ахиллес принес перо, кувшин воды и снова изгнал любопытных, которые налезли, как только он вышел. Покурив под носом больной жженым пером, напоив ее водой и смочив голову, мы вынесли ее при помощи охотников, между которыми опять-таки явился один афонец, на плоскую крышу дома. Она также была сплошь занята народом, но воздух здесь был свежий; больная улеглась и больше не лаяла.

Я полагаю, что она отчасти была действительно в истерическом припадке, отчасти рисовалась; во всяком случае, можно поручиться, что беса в ней не было, и близкое подражание собачьему лаю делает честь лишь ее собственному искусству.

Возвратившись в свою комнату, я только что успел отереть пот с лица, как входит ко мне женщина, лет двадцати пяти, видная собой, в черном коленкоровом платье, ловко сшитом, с черным платочком на голове, с четками в руках.

– Из коих мест, брате, странствуете? – смиренно спрашивает она.

– Из Иерусалима приехал. А вам, матушка, что угодно?

– Завтра, значит, брате, мы на святой горе Фаворской будем, и море Галилейское Господь сподобит узреть.

– Я на Фаворе буду послезавтра.

– Как же, брате? У нас назначено завтра.

– Да я еду не с вами.

– Не с нами? Значит, ты, брате, себя превыше нас, странников Божьих, считаешь… Грех великий творишь!.. Земля Палестина святая, и все люди в ней равны… Значит, ты, брате, с нами, странниками, не якшаешься… А мой бы тебе благой совет – ехать с нами…

– Это уже мое дело, матушка, извините! Счастливого пути вам желаю!

– И вам равным образом, брате! Извините, что обеспокоила.

В это время вскакивает с криком Винкельштейн, с самого приезда спавший на полу.

– Что с вами? – спрашиваю я.

– Опять пчела в рот забилась, проклятая! – пробормотал он и, снова опустившись на пол, повозился и захрапел.

Я расхохотался так, что вошедший Калота с недоумением посмотрел на меня. Я рассказал в чем дело, и тот сам принялся мне вторить, подтрунивая над спавшим евреем. Это не мешало ему, однако же, заниматься делом: он вынимал счетом из огромного мешка, лежавшего в углу, просфоры.

– Это у вас для какой потребы столько просфор?

Калота скорчил пресерьезную мину и медленно, с торжественной важностью объяснил мне, что он неизъяснимо любит русских (вспомнив бегемотов хлыст, я немного усомнился в этом, но промолчал), что он каждый год, на собственные деньги, заказывает просфоры по числу поклонников и при отъезде оделяет ими каждого из них на память о добром греке, бедном Ахиллесе Калоте, который любит Русию и русских безмерно. Мне показалась речь эта несколько высокопарной, а потому и оделение просфорами приняло в глазах моих загадочный характер.

Едва вышел Калота с грудою просфор, завязанных в салфетку, как меня навестил «таинственный масон», которого я первоначально встретил в Каире. После обычных изъявлений взаимного удовольствия, что нам привелось еще раз увидеться, мой гость начал, по привычке, с протеста против существующих в назаретском доме беспорядков.

– Вы не можете себе представить, – объяснял он, присвистывая полузашитым ртом, – до какой, можно сказать, степени наглости и бесстыдства доходит здешний смотритель. Вы, вероятно, изволили видеть, как он обращается с нашим братом, поклонниками. Прилично ли, я вам доложу, ходить с хлыстом, точно как бы, примерно сказать, между скотским стадом? И это начальство видит и имеет хладнокровие терпеть!..

Я вспомнил сцену в комнате кликуши, и мне стало стыдно за мое хладнокровие, хотя я и не начальство; я вполне разделял мнение моего таинственного гостя.

– Как бы ни было, здесь – консул, представитель русского правительства, он видит это; он мог бы воспретить на будущее время, но он, можно сказать, оказывает полное равнодушие и не воспрещает. И опять, можете вы себе представить, этот грек, смотритель здешнего дома, делает самый беззаконный, если можно так выразиться, побор с нас за просфоры; каждый поклонник должен взять у него просфору и заплатить за нее пятиалтынный. Согласитесь, что же это такое?..

«Эге! Так вот она к чему вела, высокопарная-то речь о неизлечимой любви к русским!» – подумал я.

Долго еще протестовал мой знакомый незнакомец против разных злоупотреблений, пока не вошел Калота с пустой салфеткой. Он окинул грозным взглядом моего гостя и спросил по обыкновению: «Сето ви здесь делай?» – но я тотчас же вступился, объяснив, что это мой знакомый. Желая несколько проучить Калоту за его, действительно, чересчур бесцеремонное обхождение с поклонниками, я таинственно намекнул ему после, что мой гость – русский чиновник, и что я имею основание предполагать, что он послан с поручением проследить порядки в русских приютах на Востоке. Нужно было видеть, как перетрусился мой direttore di stabilimento, как он упрашивал меня замолвить словцо моему знакомому в его пользу! Я едва удерживался от смеха, жалея, что у меня не было на этот раз товарища; но наконец Калота надоел мне ужасно; он как тень торчал передо мною и смотрел в глаза, стараясь угадать мои желания. Чтобы избавиться от его присутствия, я заметил ему, что лучшее средство поправить дело – это быть сколько возможно внимательнее к загадочному поклоннику. Воображаю, как он после этого ухаживал за предполагаемым соглядатаем.

Я был очень рад, когда поклонники угомонились и я мог без помехи предаться необходимому для меня отдыху.

Пять или шесть личностей из поклонников, которых я еще в Иерусалиме отличал как людей порядочных и действительно привлеченных в Палестину благочестием, оказались и здесь такими же. Они не якшались с остальными, вели себя с достоинством, не обращая никакого внимания на то, что вокруг них творилось. В числе их были: монахиня, еще не старая и очень красивая женщина, видимо, из другой по происхождению среды, чем обыкновенные странницы, старик донской казак, один молодой парень и один монах. Немного на четыреста человек!

Когда я пробудился на другое утро, поклонники уже уехали. Дом совершенно опустел. Ахиллес Калота, повязав голову платком и раздетый чуть не донага, с ожесточением выбрасывал из комнат ворохи сору…

Назарет, по-арабски эн-Назрат, – место, где жили родители Иисуса, где совершился великий акт Благовещения о грядущем в мир Искупителе (Лк. 1, 26–38) – пользовался до Христа негромкой известностью. «Разве может выйти что-нибудь доброе из Назарета?» – спрашивает Нафанаил в Евангелии Иоанна (Ин. 1, 46).

Таким тоном относились об этом городке современные Иисусу евреи. Не доверяя великой миссии Христа, они Его называли в насмешку назарянином. Последователи же Его ставили сами себе честью называться назарянами, и только в царствование императора Клавдия они приняли название христиан.

Спаситель мира был воспитан в Назарете, в повиновении родителям (Лк. 2, 39, 51, 52; Мф. 2, 23). В начале публичной деятельности Христа назаряне изгнали Его и даже намеревались низвергнуть со скалы (Лк. 4, 16–29). Он поселился после того в Капернауме (Мф. 4, 13). Возвратясь в Назарет, Он по-прежнему был встречен презрением и недоверием от своих соотечественников (Мф. 13, 54–58; Мк. 4, 1, 5).

Предание говорит, что царица Елена велела выстроить в Назарете церковь во имя Благовещения. Поклонники начинают стекаться в этот город только в VII веке. По взятии Иерусалима крестоносцами Назарет был отдан в ленное владение Танкреду, который перенес сюда епископию из Скифополиса и выстроил здесь церковь. Изгнав крестоносцев, мусульмане почти совершенно разрушили Назарет. В 1620 году братство Святой Земли получило позволение возобновить церковь Благовещения. Во второй половине XVIII века Назарет ожил несколько благодаря покровителю христиан, шейху Дагеру, у которого он был в то время во владении. Во время путешествия Вольнея (1783–1785) христиане составляли две трети городского населения; но в 1812 году Буркхард, называющий Назарет одним из значительнейших городов Акрского пашалыка, нашел в нем две тысячи турок и только тысячу христиан. Робинсон в 1833 году считал в Назарете тысячу сорок православных греков, пятьсот двадцать униатов, шестьсот восемьдесят католиков, четыреста маронитов и шестьсот восемьдесят мусульман. Это население в настоящее время значительно увеличилось. В 1837 году Назарет сильно пострадал от землетрясения.

Утром сделал мне визит <российский> консульский агент господин А<верино>, живущий в Акре и приехавший в Назарет по случаю прибытия поклонников. Он предложил мне отправиться вместе к митрополиту. Греческий митрополит человек еще очень не старый, красивый, весьма живого характера. Он говорит довольно свободно по-французски. Когда мы уселись на софах в большом приемном зале, нам подали, несмотря на ранний час, кофе, варенье и мастику – обыкновенное угощение на Востоке. Митрополит был столько добр, что сам проводил меня в новую церковь, прилегающую к архиерейскому дому, устроенную на месте синагоги, в которой отрок Иисус удивлял книжников своей мудростью. Это место приобретено в недавнее время от униатов.

Греки имеют другую церковь в Назарете, близ фонтана Марии, во имя архангела Гавриила; при ней, в особом отделении, находится колодезь, обделанный в мрамор и запертый на замок. Здесь, по греческому преданию, еще прежде Благовещения архангел Гавриил являлся Пречистой Деве, пришедшей к колодезю за водой. Возле церкви находится упомянутый выше фонтан Марии, получающий воду из запертого церковного колодезя. В полукруглой нише пять отверстий изобильно источают воду в подставленный бассейн, имеющий форму каменного корыта. Протекая чрез него, вода образует ручей, скрывающийся в соседних ущельях. Место это вообще весьма красиво.

Громадные кактусы и деревья грецкого орешника разбросаны кругом. Выше встают горы, волнуясь и возвышаясь амфитеатром одна из-за другой, испещренные зелеными и золотистыми пятнами, смотря по тому, покрыты ли они дерном или обнажены. Верхние гребни их резко очерчиваются на темно-лазурном небесном фоне. Славящиеся своей красотой назаретские женщины постоянно составляют около фонтана живописные группы – это место их сходки, своего рода клуб; здесь они моют белье, запасаются водой, меняются новостями. Возвращаясь в город, с высокими, древней формы кувшинами на головах, в своих живописно драпирующихся одеждах, они придают картине весьма оригинальный и грациозный характер.

Самое замечательное здание в Назарете представляет католический монастырь. Большая дверь в восточной стене его ведет на обширный двор, где видны несколько обломков древних колонн из сиеннского гранита. На этот двор выходят двери школы, аптеки, монашеских келий и приемной залы настоятеля. Чрез другой, меньший двор проходят к церкви Благовещения, построенной в 1620 году на месте древней базилики Елены. Церковь эта средней величины. Четыре большие арки поддерживают свод; мраморная лестница ведет к алтарю, устроенному над подземной пещерой, в которую спускаются также по мраморной широкой лестнице. Пред входом в пещеру находится небольшая комната. В пещере, против алтаря, налево, видны две гранитные колонны, позади которых, по преданию, явился Богоматери благовестник Гавриил. Одна из колонн разбита так, что верхняя часть ее представляется как бы подвешенной к потолку. Очень простой жертвенник украшен картиною Благовещения и окружен серебряными лампадами, а на гранитном полу видны слова: «Verbum caro hic factum est». Направо от жертвенника входят чрез небольшую дверь в другое отделение пещеры, где также есть жертвенник, прислоненный к главному, находящемуся в предыдущем отделении. Висящая над ним картина изображает бегство в Египет. Несколько ступеней ведут отсюда в небольшую пещеру, иссеченную в скале; она изображает бывшую тут прежде кухню Божией Матери; теперь ее нет здесь более, ибо, по уверению монахов, в 1291 году ангелы перенесли ее сначала в Рауницу, в Далмации, а оттуда в Лоретто, где в настоящее время она представляет величайшую католическую святыню, к которой стекаются многочисленные толпы поклонников.

Возле монастыря находится приют сестер милосердия.

На северо-западе от церкви показывают также мастерскую Иосифа. Это небольшие развалины древней церкви, по всей вероятности, воздвигнутой крестоносцами…

Интересно также видеть так называемую гору Низвержения, с которой назаряне хотели сбросить Христа. Впрочем, предание, придающее такое значение этой горе, не согласно с текстом св. Луки (Лк. 4, 28–29). Гора эта отстоит версты на четыре к югу от Назарета, и потому неестественно, чтобы раздраженные евреи имели терпение вести туда Иисуса, тем более, что и самая гора не представляет крутых обрывов, которые могли быть удобными для их цели. Утверждают, впрочем, что древний Назарет был расположен южнее; но, приняв такое мнение, надобно отказаться от достоверности всех тех памятников, которые составляют предметы поклонения в современном Назарете.

26 марта я выехал рано утром из Назарета в Тивериаду. Меня сопровождал крещеный турок, рекомендованный мне Калотой и говорящий несколько по-русски. От фонтана Марии дорога поднимается по узкой тропинке в гору и в продолжение четверти часа очень трудна для лошадей и требует осторожности со стороны седока. С вершины горы, на скате которой построен Назарет, открывается прекрасный и обширный вид. В одну сторону белеет Назарет с своими плоскими крышами, христианскими храмами, живописной мечетью, зелеными садами, из которых порой выделяются раскидистая пальма или темный кипарис; оливковые деревья разбросаны там и сям на холмах; за волнообразными горами, далее Назарета, на юге, видна обширная Ездрелонская долина с Фавором на востоке и длинная темно-лиловая цепь Кармеля – на западе. Отсюда, в продолжение получаса, дорога спускается до эр-Реинег – христианского городка, расположенного в плодоносной долине; потом снова поднимается в продолжение получаса в гору; затем, чрез двадцать минут, постепенно спускаясь, приводит в Кефр-Кенну.

Греческие и латинские предания принимают эту дрянную деревушку, разбросанную в беспорядке на скате небольшого холма, за древнюю Кану, где Спаситель совершил первое чудо, претворив на брачном торжестве воду в вино (Ин. 2, 1–11). Робинсон, основываясь на древнейших преданиях, полагает, что евангельская Кана была на месте нынешней деревушки Кана эль-Джелиль, находящейся на севере от Сафуриега. Перед въездом в Кефр-Кенну есть небольшой ручей: местные христиане утверждают, что из него была взята вода, превращенная Спасителем в вино, и даже в бедной греческой церкви, стоящей на верху холма, показывают одну из ваз, в которой совершилось помянутое чудо. Конечно, верить таким рассказам нет никакого основания.

С холма, на котором находится Кефр-Кенна, дорога снова спускается, в продолжение получаса, среди камней, весьма неровных и затрудняющих лошадей, до места битв наполеоновских генералов Клебера и Жюно с авангардом турецкой армии, шедшим в Акру из Дамаска. Чрез полтора часа достигают большой деревни эль-Лубиег, расположенной по вершине холма, имеющей обильные ключи и хорошие сады, обнесенные, вместо заборов, исполинскими кактусами. Чрез полчаса отсюда дорога приводит чрез величественные горы к высоте Курун-Гаттин. Отсюда открывается чудный вид. Обширная покатость замыкается на востоке крутыми горами, сквозь ущелья которых местами блестит Тивериадское озеро, голубеют горы противоположного его берега, а над всем этим парит в небесах, отливая матовым серебром, снежная вершина Большого Гермона. В виду этой величественной картины на возвышении Курун-Гаттин, как утверждают католики, сказана была Спасителем Нагорная проповедь, приводимая в Евангелии Матфея (Мф. 5–7). Греки не согласны с ними в этом отношении: в происхождении предания католиков, по всей вероятности, участвовало впечатление, производимое местностью. Было где расположиться народу, жаждавшему слышать Божественное Слово и воодушевленному величественной панорамой.

Полюбовавшись чудной местностью с вершины Курун-Гаттина, я продолжал путь, который по обширному склону привел меня к месту, как бы нарочно забросанному огромными камнями самых разнообразных форм. Арабы называют его Гаджар эн-Назрани («христианский камень»), а католики – Mensa Christi. Здесь, по преданию, общему у греков и латинян, Спаситель чудесно насытил пять тысяч народа пятью хлебами и несколькими рыбами. Невдалеке отсюда местность суживается в ущелье, озеро открывается более и более и наконец обрисовываются живописно внизу, на самом берегу его башни и развалины старинных укреплений Тивериады, над которыми раскидываются веерообразно несколько пальм.

В этом, живописном издали, но бедном и грязном городке я едва отыскал бывшего лейб-медика тунисского бея Хаима Вейссмана, у которого мне рекомендовал остановиться консульский агент господин А<верино>. В узкой и неправильной улице слез я с лошади и чрез небольшой дворик, обставленный клетушками, предводимый хозяином, вошел в большую комнату с весьма крутым, в виде купола, сводом. На каменном, из плит полу стояли две неуклюжие кровати в разных углах, а под окном, во всю стену, – софа, покрытая незатейливым ситцем. Хозяин, довольно еще бодрый старик с румянцем на щеках, был в каком-то ситцевом хитоне, подпоясанном платком, в туфлях, со спущенными чулками и в красном фесе. Он предложил приготовить что-нибудь для моего завтрака; но, рассчитывая на дорожный запас, я отказался, а просил приготовить к обеду на другой день суп из курицы и молоко – единственные кушанья, которые оказалось возможным иметь в Тивериаде.

Закусив наскоро, я отправился смотреть город. Значительные остатки крепостных стен и башен на северо-западной стороне, которые видел я пред въездом в город, сохранились еще хорошо, несмотря на сильное землетрясение, разрушившее Тивериаду в 1837 году. Внутри их, до землетрясения, существовал базар. На стенах оказались даже две испорченные чугунные пушки. Вид на озеро с башен восхитительный, и самые развалины весьма живописны. Ходить в них, впрочем, надобно осторожно: в мусоре и бурьяне кишат змеи. Безвредные гекконы, достигающие здесь огромных размеров, также на каждом шагу пугают непривычного к ним путешественника.

Отсюда я отправился на другой конец города. Груды базальтового камня, из которого построены только что виденные мной на северо-западе стены и башни, покрывают берег на дальнее расстояние к югу, ясно свидетельствуя, что древний город был значительно больше нынешнего и преимущественно распространялся на юг; но землетрясение, вероятно, действовало здесь сильнее, ибо не оставило в целости ни малейшей части стен. Версты на две тянутся, без перемежки, признаки древнего города.

На самом берегу, под развесистой пальмой, раскинуты были палатки, около которых бродили стреноженные лошади. Тут кочевали английские туристы. Версты за три от города к югу, на берегу, находятся Гаматские, или Еммаусские минеральные источники. Это четыре горячие ключа, от 28 до 30° Р. температурой, похожие по свойству своему на ахенские. Они столь обильны, что на образуемом ими ручье можно было бы поставить небольшую мельницу. Они упоминаются у Плиния и у Иосифа Флавия. Теперь находятся тут два здания с куполами. Новейшее воздвигнуто Ибрагимом-пашой и состоит из нескольких отделений с мраморными ваннами. К сожалению, оно заброшено и начинает разваливаться. Другое близко к совершенному разрушению. Источники считаются хорошим средством против ревматизмов и расслаблений. Ими пользуются и по настоящее время жители Палестины.

Вечером хозяин мой, хорошо говорящий по-русски, пока мы сидели за самоваром, а потом за бу ты лкой сирийского вина, показывал книгу, в которой между многими путешественниками встретил я имена знаменитых ученых, имевших у него пристанище; он рассказывал о временах своей минувшей славы, когда был лейб-медиком тунисского бея, о землетрясении, разрушившем Тивериаду 1 января 1837 года, о настоящем положении города и т. д. Нам прислуживала дочь его, девушка лет четырнадцати, редкий тип чудной еврейской красоты. К сожалению, отец, обретающийся почти постоянно в подпитии, обходится с ней весьма грубо, и редкий день, по словам бедняжки, проходит без того, чтобы он ее не бил, чему и сам я был свидетелем. Жену свою Вейсман бросил в Тунисе.

Тивериада построена, согласно свидетельству блаженного Иеронима, на месте древнего Кенерета (Генисарета), от которого получило и озеро свое название. Иосиф Флавий говорит, что город основан за 16 лет до Р. Х. Иродом Антипою, назвавшим его Тивериадой в честь императора Тиверия. Ему даны были всевозможные льготы, и он вскоре сделался главным городом Галилеи. Нерон отдал его Агриппе Младшему. Во время войны евреев с римлянами он был укреплен историком Иосифом, командовавшим тогда войсками в Галилее и несколько раз усмирявшим ее мятежных жителей. Тивериада без сопротивления сдалась Веспасиану и тем купила себе пощаду.

После разрушения Иерусалима она сделалась центром, к которому тяготело еврейское племя, а во II веке резиденцией синедриона, в котором тогда главенствовал известный раввин Иуда Гаккодеш, составитель Мишны. Из тивериадской школы вышли также Гомара, более известная под названием Иерусалимского Талмуда, составленная раввином Иохананом, и Мазорах – критический обзор Библии. Евреи и христиане были в 636 году изгнаны из Тивериады арабами, завоевателями Сирии. Во время крестовых походов здесь было основано епископство.

В настоящее время город принадлежит к Акрскому пашалыку. По уверению моего хозяина, всех жителей в нем три тысячи двести евреев и тысяча арабов и турков, что противоречит показаниям путешественников, постоянно считавших перевес на стороне мусульман. Как бы ни было, но Тивериада, Иерусалим, Хеврон и Сафед суть города, в которых евреи преимущественно любят проводить остаток жизни. В Тивериаде, по мнению евреев, явится их Мессия, который утвердит свое царство в Сафеде. Евреи переселяются в Палестину из Африки, Испании и России. Мой хозяин Хаим Вейсман родом из Галиции. Как и в других городах Востока, евреи живут в особом квартале, примыкающем к озеру; ворота его запираются на ночь. В городе существует несколько синагог и школ.

На самом берегу озера построена небольшая католическая церковь во имя апостола Петра с небольшим приютом для путешественников. При ней находятся всего два францисканские монаха, присылаемые из Назарета. Они часто сменяются, ибо не выносят долго здешнего климата, который, по отзыву Вейсмана, особенно нездоров летом, когда свирепствуют здесь сильные лихорадки и тифозные горячки.

Церковь построена на месте, где, по преданию, совершился чудесный улов рыбы (Ин. 21). Я нашел при ней только одного монаха; другой с месяц назад умер. Одинокий отшельник был несказанно рад моему посещению и, видимо, хотел дольше удержать у себя гостя. Все его скудное хозяйство было к моим услугам, и я просидел два часа на плоской крыше приюта, любуясь чудным вечерним видом на озеро и горы и слушая рассказы монаха об окрестных местах.

Утро же этого дня было посвящено мной на экскурсию по берегу озера. Трудно, не видевши, вообразить себе картину того ужасного запустения, какую представляют берега озера. На каждом шагу нога лошади оступается о части древних развалин, скрытых в могучей растительности; кроме двух-трех незначительных деревушек нигде нет следа человеческой жизни. Трава по берегам достигает неимоверной густоты, а в вышину нередко скрывает человека, сидящего на лошади. Пальмы, лавровые розы, олеандры воздымаются из этой чащи. Близ жилых мест родятся превосходного качества, при самом ничтожном уходе, индиго, табак, просо, ячмень, дыни, виноград. Озеро переполнено рыбой, которая от тесноты во множестве дохнет, и, может быть, этому обстоятельству надобно приписать зловредность воздуха в тивериадской местности. Рука человека не прикасается к богатствам здешней природы. В старину цвели на этих местах города Капернаум, Хоразин, Вифсаида!.. Теперь только змеи, хамелеоны да толстые гекконы привольно кишат среди роскошной зелени. Никто даже не знает точно, где именно были упоминаемые в Евангелии города. Над этими местами как бы теперь еще раздаются вещие слова Спасителя: «Горе тебе, Хоразин! Горе тебе, Вифсаида! Если бы чудеса, которых вы были свидетелями, сотворены были в Тире и Сидоне, давно бы уже эти города покаялись и облеклись во вретище, посыпав голову пеплом, и потому в дни суда Тиру и Сидону легче будет, чем вам! И ты, Капернаум, вознесшийся до небес, ты будешь низвержен до ада!» (Лк. 10, 13–15).

Генисаретское, или Галилейское море, или Тивериадское озеро, по астрономическим вычислениям лейтенанта Линча, находится под 30° 15' 24'' в. долготы (у отмели Земах) и между 32° 41' 21'' и 32° 53' 37'' с. широты. Длина его 20 километров 824 метра; средняя ширина 5 географических миль или 9 255 метров. Поверхность его, по вычислениям Берт у, ниже Средиземного моря на 230 метров. Глубина в южной части, по Линчу, около 50 метров. Отсюда вытекает Иордан, извиваясь зигзагами по долине эль-Кгор. Дикая каменистая местность ведет на севере от Тивериады к деревушке эль-Медждель. Жилища последней похожи на длинные бараки без окон, сбитые из ила и камней; в них живут по нескольку полунагих семей; у каждой, впрочем, отдельная нора, с отверстием для входа. Издали деревушка, обнесенная в защиту от диких зверей стенами, имеет вид крепостцы. Это древняя Магдала – отечество Марии Магдалины (Мк. 16, 9; Ин. 20, 11–18).

Далее встречаются еще две меньшие деревушки, Земах и эс-Самраг, которыми и ограничивается население по берегам. Затем непроходимая чаща травы, кустарников и деревьев служит лишь пристанищем для диких зверей, пресмыкающихся и для бедуинов, заезжающих из-за Иордана и высматривающих неосторожного путешественника. За Магдалой в расстоянии версты находится Аин эль-Тин («ключ фигового дерева»), небольшой источник, осененный весьма древним фиговым деревом. Невдалеке от него видны развалины, называемые арабами Хан-Миниег. Тут был действительно когда-то хан, или каравансерай, существовавший на месте, как некоторые полагают, Капернаума. В Капернауме поселился Христос по изгнании из Назарета (Мф. 4, 13); там Он провел три деятельнейшие года Своей земной жизни, там совершил большую часть чудес; в Капернауме слышались Его притчи и предсказания (Мф. 11, 13, 15, 17; Мк. 1, 5, 9; Лк. 7; Ин. 6). Несколько далее по берегу встречаются другие развалины, носящие название Аннэт-Табитаг. В этом месте некоторые исследователи библейской старины видят Вифсаиду – отечество апостолов Петра, Андрея и Филиппа (Ин. 1, 44). Существующие здесь развалины суть остатки древней цистерны, водопровода и устроенных в позднейшее время пашою Дгагер эль-Амром нескольких мельниц. По сю сторону Иордана, на северном берегу озера, находятся еще значительные развалины Телль-Гум, где, как утверждают некоторые, существовал древний Хоразин. Ученые путешественники противоречат в определении местности трех исчезнувших без следа евангельских городов, и притом все их мнения в этом отношении чисто гадательные, не основаны ни на каких фактах.

Тем же путем возвратился я в Тивериаду.

Оставив этот город, я направился к Фавору чрез эль-Лубиег (два часа пути); отсюда тропинка поворачивает на юг и, оставив Кефр-Кенну вправо, приводит чрез полчаса к возвышенности, с которой видна на юго-западе деревня Кефр-Сабт. Выехав отсюда на караванный путь (чрез три четверти часа) и спускаясь по наклонной местности, я достиг (чрез полтора часа) подошвы Фавора, близ деревушки Дабуриег. Эта деревушка, по мнению Робинсона, отвечает Даварафу, упоминаемому в книге Иисуса Навина (Нав. 19, 12).

Гора Фавор, по-арабски Джебель эль-Тур, известкового строения, стоит особняком. Подъем на нее нетруден и требует не более часа времени; тропинка ведет на вершину горы бесчисленными зигзагами, проходя во многих местах сквозь искусственные древние просеки в скалах. Склоны горы покрыты дубом и густым дерном. Вершина образует продолговатую площадь, около версты длиной и сажен в триста шириной. На северо-западной стороне ее поднимаются скалы, покрытые развалинами и густым кустарником. В северо-восточной части также видны скалы, но они гораздо ниже. Котловина, образующаяся между возвышенными оконечностями, покрыта дерном, из-под которого во многих местах проглядывают остатки старинных строений и провалы в подвальные этажи. По Робинсону, Фавор возвышается на 330 метров над Ездрелонской долиной, которая, в свою очередь, выше поверхности моря на 150 метров. Вид, открывающийся с вершины горы, весьма обширен. Отсюда видна вся западная часть Ездрелонской долины до горы Кармель, а на северо-западе – Назаретские горы, за которыми скрывается Средиземное море. На северо-востоке видны горы Сафед и Большой Гермон, а ближе – Курун-Гаттин и глубокая котловина, в которой лежит Тивериадское озеро. Прямо на юге возвышается Малый Гермон (Джебель эд-Даги), при подошве которого находятся деревушки Наин и Эндор. Из-за Малого Гермона поднимается гора Гельбоэ, или Гельвуй (Джебель Факуаг), отделенная от него долинами Ездрелонской и Вефсанской, а вдали последней проглядывают Иорданская долина и Галаадские горы. Развалины на вершине Фавора принадлежат разным эпохам. Вокруг всей вершины видны следы крепости, сложенной из больших камней, с остатками бастионов, которые, во всяком случае, не позднейшего римской эпохи происхождения. На южной стороне сохранился портал сарацинского стиля, называемый арабами Баб эль-Гауа («дверь ветров»), и бойницы времен крестоносцев.

Фавор не раз упоминается в Ветхом Завете (Нав. 19, 22; Суд. 4, 6, 12, 14). Здесь Деборра и Варух собирали своих воинов. Гора эта была предметом поэтических сравнений псалмопевца Давида и других пророков (Пс. 89, 13; Иер. 11, 6, 18; Ос. 5, 1). По-видимому, в древнейшие времена на вершине горы был город. В Новом Завете не встречается ее имени, хотя и принято, что Спаситель преобразился на Фаворе, а не на другой какой-либо горе. По собственному впечатлению скажу, что как в Курун-Гаттине сердце хочет видеть место божественной Нагорной проповеди, так оно не находит более величественного уединения, как фаворская вершина, где мог бы совершиться великий акт Преображения Господня в присутствии любимых учеников Спасителя. Бессмертная картина Рафаэля, много раз виденная мной в Ватикане и неизгладимо впечатлевшаяся в моей памяти, облеклась предо мною здесь в живые образы, и долго созерцал я величественную местность, переносясь воображением за XVIII веков назад…

Антиох Великий при помощи военной хитрости овладел Фавором и укрепил его за 218 лет до Р. Х. В 53 году по Р. Х. проконсул Габиний разбил здесь евреев. Позже историк Иосиф снова укрепил гору, но защитники ее были увлечены в равнину и побиты полководцем Веспасиана Плакидом. В средние века на вершине горы были воздвигнуты три храма в память трех шатров, которые желал поставить здесь апостол Петр. Танкред присоединил к ним четвертую церковь с монастырем бенедиктинцев; последние были в 1113 году побиты мусульманами; но преемники их в 1183 году не поддались самому Саладину, отплатившему однако за свою неудачу в 1187 году. В 1212 году Мелик эль-Адель построил новую крепость, которую тщетно осаждали крестоносцы в 1217 году; но калиф вскоре сам ее упразднил. Если церкви и уцелели во время помянутых катастроф, то, по всей вероятности, они были разрушены не позже 1263 года султаном Бибарсом.

С тех пор до последнего времени вершина Фавора была покрыта лишь развалинами. Недавно устроена там греческая церковь, живописно белеющая среди густой зелени деревьев и кустарников. О происхождении ее мне рассказывали следующее. Много лет жил на вершине Фавора отшельник, родом болгарин. Он пользовался большим уважением приходивших сюда поклонников, которые оделяли его подаяниями. Из этих подаяний он скопил некоторую сумму, которую сберегал, по давнему намерению своему, для устройства на месте Преображения Господня церкви. Вершина горы, усеянная камнями, из которых были в старину построены разрушенные теперь здания, представляла прекрасный даровой материал для предполагаемого храма. Нужны лишь были средства для уплаты за работы. Болгарин не остановился пред мыслью о значительности этих средств и с накопленными грошами принялся за работу. В это время посетил Фавор Великий Князь Константин Николаевич. Его Высочество принял к сердцу мысль отшельника и порадовал его обещанием окончить постройку на свой счет, поручив тогда же консульскому агенту, его сопровождавшему, составить план и смету на постройку храма. Случилось, однако же, что константинопольские греки, услышав о таком намерении, успели выхлопотать султанский фирман на возведение храма на вершине Фавора и построили его своими средствами. Так ли было это или нет – утверждать не могу, но записываю, что слышал. Во всяком случае, кто бы ни построил храм, но на месте Преображения Господня существует наконец достойный памятник великого для христиан события.

С сожалением оставил я Фавор и чрез три часа снова был в Назарете, пробравшись к нему по пустынной тропинке чрез долину и Назаретские горы.

Из Назарета до Каифы вызвался сопровождать меня Калота. 30 марта рано поутру уложили мои вещи на вьючного мула. Ахиллес явился в костюме турецкого хаяла – полосатом изорванном бурнусе, в красном, обмотанном полотенцем куфие на голове и с длинным ржавым ружьем за плечами.

Дорога идет среди гористой пустынной местности, то покрытой оливковыми деревьями, то совершенно бесплодной. Вскоре мы проехали чрез деревушку Яфу, разбросанную на нескольких крутых небольших холмах. Полагают, что тут была древняя Яфия – отечество Зеведея и сынов его Иакова и Иоанна. Дорога из Назарета до Каифы, по которой мы ехали, небезопасна. Калота рассказывал о многих случаях грабежей и убийств, причем не упустил поведать, что и сам подвергался в недавнее время нападению, из которого, конечно, вышел героем. В одном месте он обратил мое внимание на груду камней. «Здесь лежит клад, – рассказывал он, – мне сказал об этом один знакомый турок, который слышал о кладе от своего отца. Мы хотели с этим турком достать клад, принимались несколько раз копаться в этом месте и однажды докопались до толстой железной двери, но только ничего не могли сделать – очень уже крепка, да и страшно: как только примемся за нее, а перед нами откуда не возьмется целая толпа дьяволов, с рогами, с хвостами, такие скверные, просто наплевать!.. Ну, мы и бросили. А жаль! Тут много всякого добра: и золота и драгоценных камней… Впрочем, я все-таки думаю еще раз попробовать порыться»… Я молча слушал вранье Ахиллеса, что поощряло его к дальнейшему разглагольствованию, и он во всю дорогу рассказывал сказки.

Наконец мы въехали в широкую болотистую долину, простирающуюся до самого моря. По левую сторону тянется высокий хребет Кармеля. Местами проезжали мы чрез оливковые рощи, а в расстоянии часа пути до Каифы раскинулся перед нами роскошный пальмовый лесок, почти не перемежающийся до самого города. Чудно хорош приморский берег, на котором выстроена Каифа! Он представляет большой залив в виде правильно выгнутой дуги, на дальнем конце которой, почти прямо насупротив Каифы, видна крепостца Сен-Жан-д’Акр, или попросту – Акра. Правильным полукругом врезывается в материк лазурное море; широкая золотистая полоса песка обнимает его как изящная рама, постепенно суживаясь в отдалении; чудные пальмы с раскидистыми верхушками окаймляют песок; чем далее, тем кажутся они менее и менее, изящные формы их постепенно стушевываются и наконец сливаются в одну зеленую полоску… Это вид вправо от города. Влево воздымается грозная, серо-лиловая, с темным хребтом, заросшим лесом, цепь Кармеля, крутым обрывом спускающаяся в море; стаи огромных орлов, распластав широкие крылья, реют над вершиной горы; над самим обрывом резко очерчиваются на синем небесном фоне здания католического монастыря и маяка.

Я пристал в Каифе в русском приюте, устроенном при греческой церкви. Внизу приюта помещается греческая школа. Мне дали комнату, замечательную необыкновенной сыростью. В других комнатах помещались разные иностранцы, задержанные в Каифе делами. Они, вероятно, довольны были своим пристанищем, так как в Каифе не существует другой гостиницы.

Каифа, древний финикийский Сикаминум, была взята Танкредом в 1100 году. Более в ее прошедшем не оказывается ничего замечательного. Город грязен и выстроен неправильно. Он окружен укреплениями, обращающимися в развалины. Жителей в нем до двух тысяч душ, между которыми большая часть христиан.

Несравненно более города интересна для путешественника находящаяся в соседстве гора Кармель. Этот хребет, вытянутый по направлению от юго-востока к северо-западу, имеет до двадцати двух километров в длину и до семи – в ширину; самая высшая точка его достигает шестисот метров над поверхностью моря. Постепенно понижаясь к юго-востоку, Кармельский хребет сливается наконец с горами Самарии. Значительная часть его покрыта лесом, который особенно густ в восточной оконечности. Здесь растут преимущественно дуб, мирт, мастиковое дерево и дрок. В лесу и в многочисленных пещерах горы живут шакалы, гиены, пантеры и кабаны. Гора некогда была возделана; самое название ее означает в переводе «виноградник». Красота ее служит не раз предметом для сравнения в Библии (Исх. 25, 2; Песн. 7, 6). Здесь происходило состязание пророка Илии со жрецами Ваала (3 Цар. 18, 21–40). Сюда приходила к Елисею вдова, у которой он имел пристанище в Сунаме, просить о возвращении к жизни ее сына (4 Цар. 4, 25–37). Место жертвоприношения пророка Илии предание указывает в пяти с половиной часах от монастыря.

Монастырь кармелитов, по-арабски Деир-Мар-Елиас, находящийся на вершине восточной оконечности Кармеля, существует с весьма отдаленных времен. Монахи производят свой орден от самого Елисея, получившего во владение пещеру Илии; потомки пророка, по преданию, постоянно обладали этой святыней до водворения христианства, которое они и сами приняли. Языческие историки также подтверждают существование святыни на Кармеле. Ее посещал Пифагор, а Тацит и Светоний повествуют, что Веспасиан совершил на Кармеле всесожжение на жертвеннике, посвященном Иегове, и при этом случае жрец предсказал ему счастливую будущность.

Кармель с давних пор служила местом подвижничества отшельников. Позже на ней возник монастырь над пещерою Илии. Иоанн Фока видел его в 1185 году уже в развалинах. В 1209 году он был восстановлен и стал принадлежностию кармелитов. Монастырь был неоднократно еще впоследствии разрушаем и возобновляем. Построенный в 1760 году, он служил в 1799 году госпиталем для французской армии во время осады Акры. По удалении французов он был разграблен турками, а остававшиеся в нем раненые перебиты. В 1821 году правитель Акры Абдалла-паша разорил монастырь до основания. Простой кармелит Иоанн-Баптист выхлопотал от Порты фирман на возобновление монастыря и, странствуя по Европе в продолжение четырнадцати лет, собрал необходимую сумму, на которую возведены существующие в настоящее время здания.

Образуя большой четырехугольник, они стоят на площади, возвышающейся на двести метров над поверхностью моря. Толстые стены, железные двери и ставни назначены защищать его от внешних нападений. В центре четырехугольника помещается церковь, купол которой, красиво возвышаясь над прочими частями зданий, сообщается воздушными переходами с плоскими их крышами. Церковь основана во имя Кармелитской Божией Матери; алтарь ее помещается над пещерою пророка Илии. Пещера имеет около сажени в вышину и до трех сажен в ширину и в длину. В ней находится престол во имя пророка Илии. Остальные части здания заключают в себе монашеские кельи и помещения для поклонников и путешественников. Перед монастырем, на покатости горы, расположен террасами садик. Южнее видна небольшая часовня и вокруг ее кладбище, обнесенное стенами. Севернее, над самым обрывом горы, устроен французами морской маяк.

Отдохнувши по приезде в Каифу, я отправился на гору. Версты полторы нужно пройти по долине, то болотистой, то песчаной, или покрытой оливами и пальмами. Хамелеоны грязного цвета и необыкновенно большие и толстые гекконы черного цвета кишат по стволам и ветвям деревьев. Вид на море постоянно прелестный. На гору поднимаются по весьма крутой тропинке, просеченной зигзагами в каменных скалах. В монастыре приняли меня чрезвычайно радушно и отвели прекрасную комнату, выходящую окнами к морю. Почтенный кармелит с весьма добродушным лицом водил меня по всему монастырю, в котором, кроме упомянутой уже пещеры пророка Илии, нет ничего замечательного. Затем мне была предложена трапеза; простые кушанья были изготовлены очень вкусно. После обеда монах пригласил меня полюбоваться на окрестности в телескоп с террасы зданий. За ужином я получил предостережение не выходить далеко за ворота, ибо вблизи монастырских стен всю ночь шатаются дикие звери. Засыпая, я действительно слышал лай шакалов и рев какого-то зверя, вероятно, пантеры.

В монастыре я снова видел тех странников, с которыми ночевал в Дженине. Я пригласил их навестить меня в Каифе, куда они и явились на другой день часа в четыре после обеда. Им отдал я дорожную утварь, остатки разных припасов, мои походные, подбитые зубчатыми гвоздями, сапоги и лишнее платье; я не знал, куда деваться от благодарности и благословений этих добрых людей. Ахиллес Калота заявился ко мне засвидетельствовать свое почтение и предварить, что он непременно проводит меня до берега, когда я поеду из Каифы, причем настойчиво допытывался: доволен ли я им? Ответом на это была с моей стороны двадцатифранковая монета.

Вечером 1 апреля ожидали прибытия австрийского парохода, на котором я рассчитывал отплыть в Бейрут. Уже около полуночи прислали мне сказать, что пароход вошел в гавань. Вещи мои были уложены, и я тотчас же отправился на берег. Темнота была такая, какая свойственна только южным ночам; вокруг меня шли лодочники с фонарями. Море было не совсем спокойно. С шумом разбивались волны о скалы, обдавая брызгами народ, стоявший на берегу; десятки фонарей мелькали в толпе красными огнями, слабо освещая со стуком бившуюся о камни шлюпку, в которую я с трудом попал. Вокруг меня была снова моя любимая стихия; шлюпка то взлетала на высокий гребень волны, то низвергалась в бездну, обдавая дождем сидевшую в ней компанию. Из толпы, стоявшей на берегу, долетали до меня крики. «Addio, signore!» – усердно ревел прислужник из приюта, получивший от меня хороший бахчиш… «Буон виядж, мусью!» – вторил ему голос неисправимого русофила Ахиллеса…