Главной задачей нашего первого полета над Африканским материком было проверить по возможности реакцию животных, обитающих в разной среде. Никто не знал, как поведут себя животные при виде шара, однако было очевидно, что среда повлияет на их поведение. Область Маньяра сочетает самые различные типы ландшафта. Наш лагерь граничил (и это чуть не обошлось нам очень дорого) с обширными зарослями желтой акации, а в нескольких километрах западнее Рифт-Валли тянулась горная гряда. У подножия гряды под ее прикрытием рос настоящий лес. Когда определили его состав, выяснилось, что прежде массив был связан с обширной тропической областью в бассейне Конго. Теперь здесь остался только этот островок, впрочем достаточно обширный, чтобы стать обителью многих лесных животных. Во всяком случае часть нашего перелета пройдет над этим лесом. Дальше — озеро. Его окаймляют местами болота (где покрытые сухой коркой, где заросшие камышом) — прибежище буйволов, болотных козлов и бегемотов, местами плоские илистые берега. На этих безлесных участках можно увидеть всяких животных, например жирафов и газелей, но влажный ил с зеленой порослью прежде всего обитель пернатых. На озере Маньяра обнаружено около шестисот видов птиц; разнообразие среды делает этот район идеальным для наблюдения пернатых Африки. Больше всего здесь фламинго и пеликанов; порой их скапливается на озере до миллиона, а иногда и больше.

За последние месяцы озеро разлилось из-за дождей, и длина его составляла около пятидесяти, а ширина — больше пятнадцати километров; точных цифр никто не знал. Ливни затопили обычные подступы, и даже из нашего лагеря мы не смогли к нему проехать. Да если бы и удалось точно определить размеры озера, все равно следующий же дождь добавит полкилометра тут, километр там и поломает все расчеты. Поэтому довольствуются цифрой «800 квадратных километров», примерно определяющей площадь озера. Так или иначе, разлив означал, что нам лучше не садиться на озеро или его берега. Обычно до него можно доехать на машине или в крайнем случае дойти через лес и илистые участки под западной стеной Рифт-Валли; теперь это было исключено. Когда мы сюда прибыли, дорога еще была проходима километров на десять, но внезапный бурный разлив реки Марера укоротил и этот кусок на три километра.

Вот и получалось: чтобы сесть, надо подальше отойти от озера. К западу от гряды через плато из Карату в Мбулу на юге идет дорога; правда, она часто закрыта, но все-таки дорога есть. А из Мбулу можно проселком доехать до Большой северной магистрали, пересекающей Африку с севера на юг. Таким образом, наш перелет, насколько его вообще можно прогнозировать, определяется прямоугольником дорог. Конечно, хорошо бы приземлиться поблизости от какой-нибудь из них. Но как, где и когда именно мы сядем — нет смысла гадать. И мы, естественно, думали о предстоящих трудностях, когда оторвались от земли и легко, без малейших усилий вознеслись в безбрежный голубой простор над стартовой площадкой.

— Запишите меня в аэронавты, — сказал Ален, как только состоялся старт и мы заскользили над акациями.

Я рассмеялся и проводил глазами лагерь, который удалялся от нас со скоростью около пятнадцати километров в час. Внизу среди частокола машущих рук стояла Джоун; четко выделялись следы наших машин. Вон там прошел большой грузовик. Вон по той дорожке мы ездили смотреть бегемотов. А та колея обозначает путь к огромному ржаво-красному термитнику и обратно. Наш лагерь быстро затерялся в просторах Африки. Могучее дерево, в тени которого лежали водородные баллоны, пропало вдали; палатки исчезли, и последним скрылся белый брезент, на котором во время наполнения лежал «Джамбо». Но задолго до этого мы главное внимание перенесли вперед. Простирающийся под нами мир был одинаково увлекательным в любом направлении, но, когда летишь на воздушном шаре, невольно смотришь вперед. То, что пройдено, интересно лишь постольку, поскольку фиксирует путь и позволяет судить о дальнейшем курсе.

Аэростат уравновесился на высоте примерно триста метров, то есть начало было намного удачнее, чем на Занзибаре.

Мы быстро достигли северной окраины озера и пошли над непролазными камышовыми зарослями. Ален первым узнал в каких-то пятнышках внизу буйволов, и это были первые животные, которых мы наблюдали с шара. Буйволов было около трех десятков, они ровным счетом ничего не делали, только дергали ушами, словно это помогало от зноя. Потом показались два бородавочника, они громко фыркали. Наконец, сказал я себе, наконец я стою в гондоле воздушного шара и подо мной проплывает Африка. Этого было вполне достаточно, чтобы я широко улыбнулся своим друзьям, а потом от удовольствия громко рассмеялся.

Так как приближалось озеро и нам предстояло пройти над ним изрядное расстояние, мы не могли стравить немного водорода, чтобы посмотреть, как животные станут реагировать на нас. Правда, я еще совсем не трогал наш балласт, наши шесть мешков песку, но уж очень озеро длинное… И вот, оставив буйволов позади, мы, все так же на высоте трехсот метров, пошли над водой. Теоретически в полдень шар должен потерять высоту над водоемом, но озеро было мелкое, а оттого и намного теплее обычных озер, и мы даже чуть поднялись. В итоге над Рифт-Валли мы проходили уже на высоте 450 метров. Шар отбрасывал приятную тень, мы чувствовали себя превосходно.

Увы, нет розы без шипов. Вообще-то, когда стоишь в гондоле в полукилометре над землей, простительно и возомнить о себе, однако я как-то плохо представляю возомнившего аэронавта. Гондола достаточно прочна, пробить в ней каблуком дыру не так-то просто, даже если вы очень постараетесь, но при мысли о том, что эти ивовые прутья — вся ваша опора, вы очень остро осознаете их уязвимость. Время от времени корзина скрипит. Скрипит всякий раз, когда кто-нибудь перемещается, но, кроме того, еще и по собственному почину. Что ни говори, три пассажира, балласт, снаряжение — тяжелое бремя для такой слабой вещи. А стропы? В полете восемь наскоро сплетенных на Занзибаре веревок, которые соединяли строповое кольцо с петлями на гондоле, подвергались серьезному испытанию. Мы не сомневались в том, что их прочность на разрыв вполне достаточна, но уж больно они тонкие на вид. А что тогда говорить о петлях из стального тросика? Их не восемь, а всего четыре. Правда, прочность петель тоже рассчитана с запасом и тросик вплетен в корзину так, что они соединяются попарно. С точки зрения теории все сделано безупречно, однако выглядели эти петли очень хлипкими. Диаметр тросика всего каких-нибудь четверть дюйма. Больше и не надо, этого вполне достаточно, но как-то уж все рассчитано в обрез…

Теперь взять шар, эту бесшумно парящую над нами огромную оранжевую сферу. Казалось бы, никаких оснований для тревоги. Правда, ткань чрезвычайно тонкая и сеть сплетена скорее из бечевки, чем из веревки, но эти соображения совсем заслонялись несуразностью того факта, что нас удерживал в воздухе открытый сосуд с газом. Мое сознание до самого конца никак не могло свыкнуться с этой мыслью. Над отверстием патрубка находился газ — бесцветный, невидимый, лишенный запаха. Он один нес по воздуху весь груз. Мы, да гондола, да сеть, да оболочка — вместе получалось больше трех четвертей тонны, и все это газ шутя удерживал в воздухе над озером на высоте четырехсот пятидесяти метров. Удерживал 766 килограммов — таков был наш точный вес в тот день. Нет, не верю, чтобы кто-нибудь, имея дело с таким удивительным явлением, как аэростат, мог настроиться на беспечный лад.

Но даже если отрешиться от благоговейного трепета, неизбежного при таком полете, оставался плотный осадок самого обыкновенного страха. Мы старались не думать о нем, но отделаться от него не могли. Ведь его нельзя было назвать беспочвенным. Куда нас несет? Выдержат ли стропы и гондола? Будет ли посадка удачной или нет? Как насчет облаков, внезапных шквалов и нисходящих потоков? Африка уже показала нам, что она способна вытворять на земле. Теперь, когда мы, так сказать, доверились широким объятиям воздушного океана, у нас гораздо меньше возможностей управлять своей судьбой. От этих объятий можно ждать всего чего угодно. Очень интересно стать чем-то вроде паутинки, но в этом состоянии есть и свои минусы.

Первый час мы летели над озером курсом 200 — почти параллельно западной гряде. Направление и сила ветра те же, что были на Занзибаре. Гряда довольно точно выдерживает направление север — юг, так что мы мало-помалу приближались к ней и к берегу озера у ее подножия. Превосходно! Пока мы шли к берегу, меня ничуть не беспокоила постепенная потеря высоты, вызванная нормальной утечкой газа, и я не сбрасывал балласт, чтобы прекратить снижение. Вдоль берега, захватывая местами часть озера, розовели тысячные стаи фламинго. Время от времени какая-нибудь стая взлетала и устремлялась на другое место. Все это происходило где-то бесконечно далеко. Птицы искали корм, им было не до лесов, простершихся неподалеку, и не до просторных равнин, для них существовал только ил — источник пищи. И уж конечно, им было не до нас.

До берега оставалось около полутора километров, когда мы заметили группу жирафов. Они отделились от леса и подошли к воде. Один жираф даже вошел в воду и ухитрился напиться, широко расставив ноги.

Мы прошли над этими великолепными животными на высоте около двухсот метров, сознавая, что, будь на месте аэростата самолет, они бросились бы врассыпную. А теперь они никак не реагировали. Один жираф даже сел, аккуратно поджав ноги. Его двухметровая шея напоминала столб, который от толчка наклонился под углом около шестидесяти градусов к земле.

Ветер пронес нас над береговой линией. В этом месте, известном под названием Эндабаш, горы расступаются, пропуская реку. Тысячелетиями поток точил камни, и получился треугольник, одну сторону которого образует озеро, две других — скалы. Сюда-то мы и вторглись, по-прежнему идя на высоте сто восемьдесят метров, а впереди высились шестисотметровые гребни. Пока что мы продолжали свои наблюдения. Внизу, помахивая огромными ушами, стоял слон. Вдруг мы различили еще трех слонов. Потом увидели у реки стадо буйволов, голов шестьдесят. И еще слоны, еще буйволы… Это было то самое, ради чего мы все затеяли.

К сожалению, не успели мы заметить животных, как скалы оказались в опасной близости. А ведь мы не буревестники, чтобы день-деньской без опасности для себя носиться вдоль круч. Надо было что-то предпринимать. Я решил сбросить гайдроп — авось он поможет нам перевалить через гребни. Ведь воздушный поток переваливает, и мы пойдем с ним, а гайдроп — для страховки, чтобы мы не отстали. Как он коснется склона — при условии, что склон будет не слишком крут, — так шар сразу поднимется. И мы перерезали веревку, крепившую гайдроп к гондоле.

С этой минуты безмятежный полет кончился. Гайдроп не расправился как следует, получилась петля. А это значило, что он не будет легко скользить по земле, по деревьям и так далее, что петля за что-нибудь зацепится и мы окажемся на привязи. При сильном ветре это чревато бедой. У нас был только один выход, и мы принялись втроем выбирать шестидесятиметровый гайдроп. Какой он тяжелый, какой непослушный. Если вам приходилось когда-нибудь распутывать веревочку, представьте себе, каково возиться с длинным канатом, стоя в тесной гондоле. Я сбросил две горсти песку, чтобы подняться повыше, и не сводил глаз с надвигающейся скалы. Дуглас и Ален распутывали тугие петли, остерегаясь, чтобы при этом не зацепить ими и не сбросить за борт кинокамеру или еще что-нибудь из снаряжения.

Наконец гайдроп был распутан, мы взялись за него втроем и, держа каждый свою часть, перенесли через борт и бросили одновременно так, чтобы он не запутался снова. На этот раз обошлось без петель, но, расправившись рывком, конец гайдропа щелкнул, будто огромный бич. Звук отдался между скалами, и в воздухе повисло маленькое облачко пыли. Конец каната размочалился, с этим ничего нельзя было поделать, и теперь все внимание обратилось на приближающуюся гряду.

Я говорил себе, что, если мы подойдем к ней примерно посередине, все будет в порядке. Ни к чему слишком уж бояться этих скал и забираться чересчур высоко, не то, чего доброго, как раз угодим в венчающее вершину кучевое облако. Кстати, это облако непрерывно росло с самого начала нашего перелета, вызывая у нас легкую тревогу, однако я надеялся перевалить, не задев его. От гребня до нижней кромки облака было около шестисот метров — не так уж много, но, глядишь, этого окажется достаточно. Теперь уже никто не шутил по поводу предписания выпустить газ при виде кучево-дождевого облака. Положение было таким, что не допускало шуток.

Вдруг нас настиг порыв ветра, и гондола качнулась. Вымпел «Джамбо» расправился, мы покрепче ухватились за край корзины. По гайдропу, который до этого безжизненно свисал вниз, побежали длинные волны. Я поглядел на альтиметр и вариометр (он регистрирует подъем и спуск), но стрелки приборов стояли неподвижно. А в следующую секунду тень показала нам, куда мы идем. Ветер переменился на сто восемьдесят градусов, и мы летели прочь от Эндабаша, обратно к озеру.

— Н-да, — сказал Дуглас, умеющий вложить глубокий смысл в такие коротенькие предложения.

Мы с Аденом были с ним вполне согласны. Шар есть шар, поневоле приходится со всем мириться.

Да, так и есть, тень скользнула через последние деревья в треугольнике, пересекла пятачок запекшегося на солнце ила и запрыгала по частым волнам. После старта прошло два часа, высота полета равнялась тремстам метрам, у нас оставалось пять мешков песку. Отойдя от берега километра на полтора, мы затем свернули на юг и пошли прежним курсом параллельно гряде. Но не все было по-прежнему. Во-первых, там, где нас застиг встречный ветер, теперь повисла пелена дождя. Во-вторых, мы шли вдвое быстрее, а большое облако над горой начало принимать угрожающие размеры. Правда, нам на нашей высоте оно было не страшно, но, разрастаясь, облако закрыло солнце. Некоторое время наша тень еще плясала по поверхности озера, однако вскоре ее поглотила куда более могучая тень.

И почти сразу мы начали терять высоту. Когда шар освещен солнцем, газ нагревается и подъемная сила возрастает. С исчезновением солнца она стала убывать, и мы пошли вниз, к озеру. Я сбрасывал одну горсть балласта за другой. Целый мешок песку ушел на то, чтобы затормозить падение. К этому времени всего тридцать метров отделяло нас от воды, и гайдроп чертил глубокую борозду на поверхности озера. Со скоростью приблизительно тридцать километров в час мы шли прямо на южный берег. За ним простиралась возделанная земля — вполне можно садиться. У воды стояло несколько африканцев, тут и там были видны совершенно открытые площадки. Две выглядели особенно заманчиво, и нам хотелось, чтобы наш перелет закончился на одной из них.

Но когда летишь на аэростате, бессмысленно на что-то настраиваться заранее. Только мы стали прикидывать, какой из площадок отдать предпочтение, как ветер вовсе стих. Одновременно похолодало. Могучее облако явно настраивалось на бурю. Я продолжал сбрасывать балласт, управился с третьим мешком с начала полета и принялся за четвертый. Горсть за горстью, шелестя, падали в воду. Расходящиеся круги задевали уныло повисший гайдроп. Отсутствие какой-либо кильватерной струи показывало, что мы не двигаемся с места. На воду около гайдропа по-прежнему, словно перец, сыпались песчинки; нельзя давать остывающему шару опускаться ниже тридцати метров.

Здесь пора напомнить, что вода под нами была насыщена содой. Как другие бессточные озера накапливают соль, так это озеро веками накапливало соду; отсюда и дополнительный риск. Садиться на эту воду значит подвергнуть себя разъедающему действию соды. Правда, ливни разбавили раствор, но он достаточно крепок, чтобы повредить, скажем, глазам. Мы знали, что здешняя вода на ощупь кажется мыльной, однако не представляли себе, как наша кожа перенесет сколько-нибудь длительный заплыв в этом озере. Да и будет ли он таким уж длительным? Лично я, когда купаюсь, предпочитаю подражать плоту, а не моторной лодке, и мне еще никогда не доводилось проверять свои стайерские способности. В какую сторону ни погляди, расстояние изрядное… Доплыть даже до ближайшего берега будет делом нелегким.

Минут двадцать мы пребывали в неподвижности в одной точке над озером. Туча принимала все более темный и зловещий вид. А запас песка был на исходе, оставалось чуть побольше одного мешка. Когда кончится весь балласт, шар либо пойдет вниз, либо не пойдет, если мы сбросим кое-что поценнее песка. У нас были остатки питьевой воды и немного провизии. Дальше надо будет расставаться с ботинками, камерами, пленкой. Я понял, что нужно принимать решительные меры, пока не поздно.

— Сброшу-ка я сразу полмешка, — объявил я. — Может быть, вверху есть какое-нибудь воздушное течение. Надо нам убираться отсюда.

Мои товарищи кивнули и проводили взглядом струю песка — все семь килограммов. Вскоре мы пошли вверх, и конец гайдропа выскочил из воды. Подошва облака находилась примерно в 1200 метрах над озером. Я хотел уравновесить шар где-то посередине между двумя опасностями. К сожалению, аэростат не остановился посередине. Стрелка альтиметра с ходу миновала деление, где, по моим расчетам, должна была остановиться. Никто не произносил ни слова, я и подавно. Я принял решение, но наскоро выполненные подсчеты, очевидно, оказались неверными. Мы продолжали идти вверх с той же нервирующей скоростью.

Умеренными средствами такой подъем не остановишь. Таковы уж физические свойства шара — он все так же упорно будет подниматься, даже если выпустить немного газа. Этот парадокс объясняется тем, что поднимающийся шар, переходя в более разреженные слои, сам по себе теряет через патрубок часть газа, выравнивая давление. Вот почему сброс водорода означает всего лишь, что он вместо патрубка выходит через клапан. В обоих случаях результат один: аэростат продолжает подниматься. Чтобы прекратить подъем, можно выпустить много газа, настолько уменьшить подъемную силу шара, что он поневоле начнет терять высоту. Но это самая крайняя мера. Можно перевести подъем в падение, однако это падение уже ничто не остановит. Песка осталось слишком мало, так что, пожертвуй мы даже в придачу к нему камерами, ботинками и всем прочим, все равно стремительнее всякой морской птицы врезались бы в воду. Поэтому подъем нельзя было прекращать.

На высоте 1800 метров над уровнем моря и 1200 метров над озером стрелка альтиметра наконец слегка замедлила свое движение. А туча — вот ведь чудо! — по-прежнему была выше нас метров на триста. Мы все еще видели треугольник Эндабаша с пересекающей его рекой, но теперь мы смотрели сверху на обрамляющие его гребни. Никогда столь замечательный вид не доставлял мне так мало радости.

— Вон озеро Эяси, — бесцветным голосом произнес Ален: ситуация, в которой мы очутились, убила в нем весь энтузиазм.

— Угу, — скупо отозвался Дуглас.

Оба посмотрели на альтиметр в моей руке и убедились, что стрелка продолжает идти вверх. Они, конечно, заметили и то, как сильно дрожала моя рука, однако умолчали об этом. Я увидел, что моя вторая рука не дрожит, и переложил альтиметр в нее; тотчас дрожь передалась ей. Несколько раз я с тупым видом перекладывал прибор из руки в руку, проверяя автоматическую реакцию. Механизм работал безупречно. Рука с альтиметром дрожала, как осиновый лист. Другая рука оставалась спокойной. А стрелка знай себе ползла вверх.

Издали очертания грозовой тучи кажутся четкими, ясными. Когда смотришь на нее вблизи, снизу, никаких определенных очертаний вообще нет. Просто мы, достигнув высоты 2200 метров над уровнем моря, или 1600 метров над озером, начали все больше погружаться в мрак. С одной стороны внизу еще ясно различались земля и скалы, но половину озера уже поглотил туман. Еще немного — и придется стравливать газ и пикировать в воду. Воздух, несомненно, был насыщен статическим электричеством, и я мог только гадать, что произойдет, если в это электрическое поле вдруг хлынет струя водорода. Одно из двух: либо водород вспыхнет (и шар вместе с ним), либо нет. Когда статическое электричество воздействует на огнеопасный газ, середины не бывает — или ничего не происходит, или происходит катастрофа. Лучший способ избежать катастрофы — не попадать в такое положение, когда она возможна. А катастрофа вполне возможна, если в нижней части грозовой тучи выпустить из шара 50–80 кубометров водорода. Я не собирался открывать клапан, пока в этом не будет крайней необходимости.

Туча над нами непрерывно рокотала. Это были не отдельные раскаты грома, а ровный гул — так гремит лист железа при сильном ветре. Своего рода рычание, которое позволяло представить себе, о каких могучих силах идет речь. Если мы углубимся в тучу, нам конец. Никакие контрмеры, даже самые решительные, не помогут — нас бросит вверх на высоту 12 тысяч метров, а то и больше. И нас прикончит либо холод, либо недостаток кислорода, либо декомпрессия, либо пламя горящего водорода, того самого водорода, который поднял нас в поднебесье. Такие облака расправляются с мощными самолетами, разжевывают их на мелкие кусочки и разбрасывают по земле крошки, оставшиеся от людей и механизмов. У нас еще меньше шансов уцелеть, хотя меньше, казалось бы, некуда. Огромное черное чудовище грозно урчало, а мы стояли в гондоле, не зная, что делать.

Альтиметр все еще показывал 2200 метров. Я постучал пальцем по прибору, проверяя, не заело ли стрелку. Она не сдвинулась. Я постучал сильнее. Стоит на месте. Неужели мы остановились? Или что-нибудь мудреное происходит с давлением воздуха? Я опять постучал. Если мы продолжаем набирать высоту, а стрелка не движется, значит, возросло давление. Но с чего бы ему возрастать?

— По-моему, мы остановились, — очень тихо произнес я, боясь ошибиться.

— Угу! — отозвался Дуглас.

И тут невесть откуда под этим черным сводом подул ветерок. Мы поглядели друг на друга. Кажется, двигаемся — двигаемся горизонтально? Ей-богу! Стрелка альтиметра не трогалась с места, но мы, несомненно, стронулись. Точно! Идем как будто на восток, удаляясь от скал, от гряды и ущелья. Идем в пространство над озером. Ну и что? Главное, мы уходим, уходим от этой коварной тучи. Воздух кругом стал как будто легче. Честное слово. И мгла над нами, насколько хватает глаз, посветлела. Вдруг словно по волшебству сквозь нее пробилось солнце.

После этого можно было и оглянуться назад, на тучу. Сейчас она выглядела уже не черной, а белой. Она больше не висела угрожающе над нами, мы смотрели на ее пухлые контуры со стороны. Солнце опять нагрело шар, и стрелка альтиметра перевалила через 2200 метров. Но теперь это не играло роли. Над нами чистое небо. Можно набирать любую высоту. Туча осталась на западе. Пусть выкидывает любые штуки. Мы вырвались на волю. Наш шар опять свободный аэростат, а не предмет, которому угрожает атмосферный «водоворот». Альтиметр показал 2400, 2700 метров, потом стрелка замедлила движение. У цифры «2900» она совсем остановилась, и я сел на дно гондолы, совершенно разбитый.

Именно тогда у меня и родилась мысль написать эту книгу. Важная минута, потому-то с нее и начинается первая глава. Я уже рассказал, что было дальше, как мы висели над озером, пока вечерний ветерок не подхватил шар и не понес его к восточному берегу озера Маньяра. Полет окончился благополучно, мы прошли над районом к югу от реки Танангире на вполне удовлетворительной высоте — 45 метров. То ли из-за неприятных минут, которое мы пережили, то ли из-за выпавшей на нашу долю невероятной удачи и чудесного спасения, но я всегда буду с восторгом вспоминать последние полчаса этого полета. Воздух очистился, было тепло и тихо. Зной спал, и мы легко плыли над землей. Это было воздухоплавание в лучшем смысле слова. Это был верх совершенства.

И посадка, когда гондола наконец ударилась о каменистый грунт, тоже прошла превосходно. Никто не ушибся, мы выкарабкались из гондолы и обменялись рукопожатиями. Наша туча, это чудовище, таяла на глазах в лучах вечернего солнца, и мы смотрели на нее чуть ли не с нежностью. Огромного озера не было видно, да и скалы начали пропадать, как только солнце ушло за них. Заканчивался сказочный день. Мы по очереди вскакивали на гондолу, чтобы полюбоваться видом. Потом, смеясь и говоря наперебой о том, что каждый сам еще отлично помнил, принялись складывать оболочку, не очень-то задумываясь над тем, как мы вернемся в лагерь.