Вы удивитесь, но мы провели эту ночь в нашем старом Маньярском лагере. С лужайки перед отелем на горе Джоун наблюдала весь наш стокилометровый полет и отправилась на машине за нами. Когда она часа через два после того, как бурый фон земли поглотил контуры аэростата, добралась до нас, мы стояли на шоссе и ждали, не появится ли кто-нибудь, хотя бы Джоун. Аэростат сел меньше чем в километре от Большой северной магистрали — в этом нам сильно повезло. К тому же в полутора километрах находился лагерь дорожников, и рабочие видели, как мы снижались. Так что все сложилось как нельзя лучше. Будь у меня чуть побольше терпения, мы, пожалуй, смогли бы сесть прямо на дорогу и уж во всяком случае ближе к лагерю, если бы заметили его. Но у нас, когда мы наконец коснулись земли, оставалось всего четверть мешка балласта, а этого маловато для страховки от несчастных случаев. Допустим, при посадке прямо по курсу возникло бы дерево; сбросив весь песок, мы бы, возможно, и проскочили над ним, однако после этого нечем было бы смягчить падение. Словом, мы приземлились вовремя. Нельзя же без конца испытывать фортуну; нам и так целый день везло.

Трудно сразу уяснить, что какое-то дело удалось вам не на сто процентов, особенно когда оно чуть не кончилось катастрофой. Во всяком случае, возвращаясь вечером в лагерь, мы этого еще не уяснили. Как и тогда, когда дружно рассмеялись при виде удивленной физиономии Киари, огорошенного нашим внезапным появлением из ночного мрака. Зато наутро, укладывая в машины и прицепы наше имущество и томясь от небывалого зноя, мы уже испытывали некоторое недовольство. Ведь за весь полет, если не считать приземления, мы не подходили к животным ближе чем на двести метров. На таком расстоянии они не обращали на нас никакого внимания, но, чтобы проверить нашу идею о пригодности гондолы аэростата для наблюдений, нужно было опуститься ниже. К тому же сам воздушный шар требовал от нас чересчур большого внимания. Мы должны чувствовать себя вроде как бы на воздушном плоту, чтобы все касающееся передвижения происходило помимо нас. Но и мы подобно команде плота в шторм вынуждены считаться с прихотями природы.

И мы решили отправиться в Нгоронгоро, этот кратер, который настолько богат всякой дичью, что мы при любом курсе непременно должны были пройти над тысячами животных (во всяком случае мы так думали). Наша задача проверить реакцию животных. У меня были свои соображения о недостатках обыкновенного, наполненного водородом, свободного, неуправляемого аэростата, но важнее всего было установить, как его воспримут животные. До появления автомобиля никто не мог ожидать, что он окажется таким удобным для наблюдения фауны. Я подразумеваю не то, что автомобиль позволяет наблюдателю охватывать большую площадь, а то, что звери подпускают его неожиданно близко. По разным причинам, одни из которых известны, другие еще не разгаданы, животные воспринимают человека в автомобиле как себе подобное создание, укрывшееся в своем логове. Но стоит приоткрыть дверцу и высунуть ногу, как звери стремглав убегают.

Такую реакцию животных на автомобиль предусмотреть было невозможно, однако она оказалась чрезвычайно ценной. Никто не мог заранее сказать, как воспримут звери аэростат, но, прежде чем намечать что-то всерьез, кому-то надо было это выяснить. Если воздушный шар не будет им мешать, он может сослужить добрую службу. Например, очень мало известно о повадках льва, о том, как часто он ест, сколько съедает за раз. Его методы атаки тоже недостаточно изучены. Привязанный к земле заградительный аэростат, чьи аэродинамические свойства позволяли бы ему противостоять ветру, мог стать удобным пунктом для наблюдений над обширным участком дикого ландшафта. С него можно изучать обитающих на участке львов, так как с земли не изучишь. Или, скажем, вести круглосуточное наблюдение над источником, куда звери ходят на водопой. Или следить за миграцией животных через определенный район и подсчитывать поголовье. Но все это отпадет, если животные не приемлют бесшумно парящих над ними сферических предметов. Этот вопрос и предстояло первым делом исследовать.

Ален, Джоун и Киари ехали впереди на лендровере, Мы с Дугласом следом на «джипси». В Мтувумбу мы заправились горючим, попрощались с наземной командой и потолковали с обоими лавочниками-индийцами, после чего двинулись по дороге, поднимающейся на гряду. Пересекли плато Карату, населенное каким-то земледельческим племенем, потом, сбавив ход, начали подниматься к самому кратеру. Район Москитной реки находится в шестистах метрах над уровнем моря. Высота кромки кратера — примерно 2150 метров, и наши машины с натугой поднимались по крутой, извилистой дороге; правда, покрытие было хорошее. Прочтя на дощечке название «Уилкиз-Пойнт», мы остановились. Отсюда открывался потрясающий вид на кратер Нгоронгоро.

Первое впечатление всегда играет большую роль. Стоя на краю кратера, мы смотрели вниз на громадную чашу. Дуглас недоумевающе воскликнул (я вполне разделял его недоумение):

— А где же животные?

Ален и Джоун усмехнулись и показали где. Как будто наши зрачки сначала были неверно сфокусированы, потом наводку исправили, и внезапно сотни точек превратились в животных. Нас сбила с толку перспектива. Поперечник кратера — около двадцати километров; в нем разместилась бы большая часть Лондона, однако эти огромные размеры как-то не ощущались. Мы видели деревья, видели озеро и высокие кручи по краям чаши, но все равно не могли сразу охватить ее подлинные масштабы. Я и прежде сталкивался в Африке с этим явлением. Видишь широкие дали — и ничего, чем бы их можно было измерить: ни уходящей к горизонту дороги, ни домов, ни селений, ничего конкретного, позволяющего судить обо всем прочем. В Нгоронгоро это проявляется особенно остро. Мы с Дугласом оказались совсем беспомощными. Что это там на склоне — кусты или деревья? И какая высота вон у той кручи — пятьдесят, сто пятьдесят или пятьсот метров? Может быть, еще больше? Просто поразительно, как легко запутаться, когда нет определенной мерки.

В таких случаях выручает бинокль. Он не только все приближает, но и устраняет недоразумения. Ну хотя бы вот эти антилопы гну: в первую минуту мы с Дугласом их не заметили, потому что нас не интересовали муравьи, и наш взгляд безучастно скользнул по ним. А когда вы смотрите в бинокль, ваши глаза ищут какой-то вполне определенный предмет и узнают его независимо от величины. Но все это не помешало Нгоронгоро произвести на нас сильнейшее впечатление.

Это величайший кратер в мире. Его крутые стены вздымаются на высоту от шестисот до девятисот метров, огораживая территорию площадью от трехсот до трехсот пятидесяти километров, смотря по тому, где проводить границу между ними и дном. Никто не знает, как он возник: ведь обычные кратеры намного меньше. Есть довольно убедительная теория, по которой тут в прошлом возвышалась вулканическая гора с диаметром основания около двадцати километров. Что-то сместилось в недрах земли, гора провалилась, и образовалась вот такая чаша. Окружающий район и сейчас остается вулканическим; многие горы поблизости, такие, как Меру и Килиманджаро, представляют собой потухшие вулканы с многочисленными побочными кратерами. Есть и действующий вулкан Олдоньо Ленгаи. Его коническая вершина вздымается над Рифт-Валли к северо-востоку от Нгоронгоро и примерно раз в семь лет проявляет признаки жизни. Но если многие здешние вулканы были активными сравнительно недавно, то про Нгоронгоро этого никак не скажешь.

Во всяком случае за последние несколько тысяч лет тут не было никаких извержений. Крутые склоны поросли деревьями; родники постоянно обеспечивают животных чистой питьевой водой. Дно чаши трещиноватое, поэтому вода не застаивается. В Европе о Нгоронгоро впервые узнали лет сто назад, когда сюда пробрался один немецкий путешественник. На рубеже нашего столетия два других немца, братья, поселились здесь, привлеченные плодородной землей. На дне кратера километрах в двенадцати-тринадцати друг от друга они построили себе дома и начали выращивать обычные для здешних мест культуры. Конечно, дикие животные и обитавшие здесь мирные пастушеские племена им мешали, и братья одинаково бесцеремонно расправлялись и с теми и с другими. Но ведь так ведут себя все колонисты — свои интересы ставят превыше всего.

Братья Зидентопф вели борьбу с животными и с масаями, сражались с непокорной природой. Какой бы варварский характер ни носили их методы, наверное, им самим тоже приходилось не сладко, а когда началась первая Мировая война, они вынуждены были отступить.

Танганьика была оккупирована немцами, но на севере она граничила с Кенией. И хотя небольшие немецкие отряды всю войну сковывали крупные силы англичан и южноафриканцев, тем не менее обстановка была явно не подходящей для того, чтобы выращивать сизаль и пшеницу в кратере Нгоронгоро. Даже когда немцы по сути дела были разбиты, они два года отказывались сдаться, пока из Европы не пришла весть о капитуляции.

После заключения мира Танганьика перешла в руки англичан и появилась надежда, что удастся снова сделать кратер тем, чем он был прежде. Правда, одно время казалось, что из этого ничего не выйдет. Поскольку немцы заложили здесь фермы, нашлись сторонники того, чтобы английские фермеры продолжали это начинание, тем более что оба дома — один в Лераи, другой несколько севернее — были целы. Однако в ту пору не было недостатка в более удобных землях, лежащих ближе к городам и железным дорогам. Когда же появилась потребность осваивать новые районы, кратер Нгоронгоро уже считался заповедником. Официальных постановлений еще не существовало, но затем был принят закон, по которому кратер составил часть огромного национального парка площадью около двадцати тысяч квадратных километров, известного под названием Серенгети.

К сожалению, хотя край этот почти необитаем, масаи исстари пасли здесь свой скот. И так как интересы животных и людей не совпадают, район Нгоронгоро решили, затем выделить из национального парка в качестве резервата и установить для него особый режим. Так был образован резерват Нгоронгоро площадью 6200 квадратных километров, и масаям разрешили селиться и пасти скот на его территории. Этот шаг и связанные с ним последствия породили острейшие противоречия. Многие считают, что было неправильно, тем более в такое время, когда во всем мире сокращаются естественные угодья, выделять какую-то часть из национального парка. Другие говорят, что у масаев достаточно пастбищ — около 230 тысяч квадратных километров. А потому не следовало допускать, чтобы они подвергли угрозе одно из чудес света (каким несомненно является кратер). Пристрастие масаев к скоту настолько велико, что они держат гораздо большие стада, чем это необходимо, и стада эти безжалостно сводят травяной покров, но главная проблема заключена в том, что некоторые европейцы подвержены недугу, получившему название «масаит».

Здесь требуется объяснение, потому что масаит — причина многих серьезных мер, в том числе и решения выделить район кратера из национального парка Серенгети. Грубо говоря, европейцы, придя в Африку, встретили африканцев двух типов — угнетаемых и угнетателей, покорившихся и воинствующих. Угнетаемые обычно (я хорошо знаю, что были исключения) поступались своими племенными обычаями и надевали шорты, рубахи и черные очки. Они шли на службу к белым захватчикам и оказывали им всяческие услуги. Но где-то бельмом на глазу у колонизаторов оставались еще и воинственные племена. Им было что терять, и они сопротивлялись. Они воплощали исконную Африку с ее неукротимым нравом, строгими обычаями и острой нелюбовью к переменам. Они причиняли немало хлопот властям, зато внушали уважение к себе. Они не поддавались преобразованию, а кто пробовал их изменить, изменялся сам.

Одной из таких групп были и остаются масаи. Кое-кто из них получил европейское образование, но большинство живут в плетеных хижинах, обмазанных навозом, и признают только свои законы. Мужчины не трудятся и к деньгам равнодушны. Их явно устраивают старые порядки, нового они не приемлют, разве что ветеринаров, спасающих их скот от ящура. Это неприятие масаями двадцатого века — причина расхождений среди тех, кто их знает. Одни его осуждают, считают чуть ли не противоестественным. Другие одобряют и видят в масаях заслуживающих восхищения, гордых и благородных людей. Эта группа часто выступает в защиту масаев, причем считает, что масаи вообще непогрешимы. Вот такой односторонний подход и называют масаитом.

Можно понять обе точки зрения. Жаль только, что вторую — сочувствие к масаям — подчас ошибочно толкуют как мечту о возврате к уходящему прошлому. Так рассуждают многие туристы. Им хочется, чтобы Африка оставалась огромным антропологическим музеем с прыгучими туземцами, посвятительными обрядами, племенными плясками и шалашами с орнаментом из черепов. Чтобы все оставалось по-старому, почти по-старому: прежний колорит, но без былых войн, прежний примитивизм, но без болезней. И когда они встречают масаев, им кажется, что они нашли искомое. Кстати, когда принимали решение оставить масаев в кратере Нгоронгоро, одним из аргументов было то, что они нравятся туристам. Чернокожие туземцы среди диких зверей… Старая Африка жива…

Логически рассуждая, прежде чем браться судить о проблемах кратера, полагается в нем побывать, а с другой стороны, тот, кто в нем побывал, сразу становится тенденциозным. Вы видите сказочный амфитеатр и множество диких животных. Вы видите также пасущийся масайский скот. Поневоле спросишь, насколько они совместимы, может ли сохраняться прежнее отношение между людьми и животными после того, как человек вдруг получил вакцину для своего скота, а для себя — антибиотики. К кому ни обратись с этим вопросом, отвечающий непременно принадлежит к одному из двух лагерей. И вы тоже присоединяетесь к одному из них, хотя предпочли бы золотую середину. Вы будете считать, что либо кратерная область с ее редкой, сказочной фауной должна быть закрыта для всех глаз, либо насущные потребности местных жителей важнее таких сумасбродных идей. Вам хотелось бы компромиссного решения: чтобы живущие в этом районе масаи остались в нем, чтобы поголовье скота сохранялось на одном уровне, чтобы не изменялось нынешнее соотношение между людьми и фауной, однако вы сомневаетесь в долговечности такого компромисса. Требования человека растут. Масаи не всегда будут довольствоваться жилищами из прутьев и навоза. Но даже если бы они довольствовались ими, правительство в Дар-эс-Саламе с этим не смирится. Появятся школы, больницы, магазины, коммуникации, и в итоге очарование Нгоронгоро исчезает. Пока что положение можно считать сносным, хотя засуха 1961 года, когда сотни масаев из других, особенно пострадавших, районов пригнали в кратер свой истощенный, изголодавшийся скот, превратила его в своего рода пылевую чашу. Нгоронгоро выдержал это нашествие, но природа не может вечно противостоять всем ударам.

И мы с Дугласом с первой же минуты, когда увидели кратер и засыпали Джоун и Алена вопросами о его будущем, вступили в ряды защитников Нгоронгоро. Может быть, это было вызвано тем, что человек невольно огорчается, когда что-то идет не так. Слишком часто человеческая рука действует с изысканностью дубинки, и сердце сжимается, когда смотришь на чашу Нгоронгоро и обитающих там пятнадцать тысяч крупных животных. Малейшее пренебрежение, один плохой год, немного политического давления — и этому чуду света может прийти конец. Сам кратер останется, но главным образом как напоминание о былом. Сейчас Нгоронгоро, так сказать, балансирует на краю бездны. В ближайшие годы решится, будет ли этот край сохранен для грядущих поколений или нет.

От Уилкиз-Пойнт путь идет сперва по гребню кратера.

Мы проследовали вдоль него и получили разрешение спуститься в чашу. Вниз пропускают только машины с ведущим передним мостом; крутые повороты на скалах убеждают вас в мудрости этого правила. Однажды с дороги сорвался трактор, и, хотя сам тракторист своевременно выскочил из кабины, все, что он потом нашел от трактора, поместилось бы на детской ладошке. Людям, — подверженным головокружению, эта дорога не подходит. Она и для грузовиков не очень-то хороша: местами кажется, что вы едете по ступенькам лестницы. Сходная дорога поднимается на скалу Гибралтар. Обе их можно назвать блистательными образчиками строительного искусства, и в обоих случаях новичок, добравшись до конца, облегченно вздыхает.

С двумя машинами, двумя прицепами и шаром мы кое-как спустились на дно чаши и доехали до площадки, которую облюбовали для лагеря. Зебры в последнюю секунду уступали нам дорогу; антилопы гну трусили рядом с машинами или останавливались и таращили на нас глаза. Мы попали в чарующий мир. Палатки разбили под распростертыми ветвями фигового дерева. За ужином при свете подвешенной на якоре лампы мы обсудили план полета над кратером. Надо выяснить, какие тут ветры, а также где обычно проходят животные и где они группируются сейчас. Но главное — как провезти водородные баллоны. Необходимо проверить все дороги.

Разговаривая, мы вполуха прислушивались к раскатистому львиному рыканью, ликующим воплям гиен и прочим звукам из окружавшего нас природного зоопарка. Вдруг в листве над нами раздался страшный треск. Помню, я весь сжался и даже мигнул, как будто меня ударили. Мне в жизни не приходилось слышать ничего подобного. Представьте себе, что кто-то разрывает книгу с листами из гофрированного железа. Очередь за очередью — один и тот же мучительный, душераздирающий звук. Данте оценил бы это невыразимое страдание. Окаменев от изумления, мы с Дугласом забыли про свои бисквиты с сыром и вопросительно уставились на Алена.

— Древесный даман, — объяснил он. — Можно подумать…

Однако всякие попытки думать тотчас были сокрушены новой руладой, которую явно издала та же самая тварь. Предыдущее упражнение было голубиным воркованием рядом с этой фиоритурой. Я никогда не слышал, чтобы одновременно душили за горло десятерых боцманов, но теперь представляю себе, на что это может быть похоже. Мне непонятно, как несчастная гортань животного переносила пытку, однако это издевательство над голосовыми связками длилось не меньше минуты, прежде чем в мире наступила тишина, какой он еще никогда не ведал. Выдержав почтительную паузу (вдруг какой-нибудь клочок голосовой связки сохранил способность вибрировать?), с другого дерева на любовный призыв откликнулся другой, еще более неистовый даман.

Подобно звуку волынки крик дамана надо слушать на расстоянии, чтобы как следует оценить. И мы с изумлением слушали присоединяющиеся к перекличке новые и новые голоса. Время от времени наш даман отзывался, и голос его раза в четыре превосходил силой все остальные. Если бы на столе стояли бокалы, я уверен, что к концу вечера от них остались бы одни осколки.

Не знаю, ради чего он так старался: то ли заявлял свое право на занятую территорию, то ли призывал подругу, но вести осмысленный разговор стало невозможно. Мы чувствовали себя, будто подрывники на каменоломне, когда шнуры подожжены и вот-вот должны последовать взрывы. Возможно, что крупные животные, если считать в децибелах, могут издавать более мощные звуки, но вряд ли кто-нибудь превзойдет способность древесного дамана тужиться, не щадя себя. Весь вечер я никак не мог привыкнуть к этим крикам. Последнее, что я помню, это как Дуглас, лежа под противомоскитным пологом, ответил веселым смехом на очередной приступ душевной тоски у приютившегося в листве над нами косматого кроликоподобного существа.