ГЛАВА 7

Двадцать два года спустя

Анджела хранила альбом с вырезками о подвигах сына, хотя она никогда не говорила об этом Квентину. В пухлом томе была и статья, вырезанная ею из журнала для ветеранов. Журналист взял интервью у солдата, служившего вместе с Квентином во время войны в Заливе в 1991 году.

“Командиром нашей роты рейнджеров был кадровый военный по фамилии Рикони, но мы прозвали его Рентгеном за то, что он мог видеть вещи насквозь. Этот капитан умел ловко разобрать все что угодно, исправить и собрать обратно, так что вещи получались как новенькие. Ему никогда не требовались ни схемы, ни прочие бумажки. Если его попросить, он починил бы все: личное оружие, пушку, черт, да что там, даже целый танк.

Я слышал, что он родом из не слишком благополучных кварталов Нью-Йорка. Он умел говорить, как уличные хулиганы. Но при этом был очень воспитанным и образованным человеком. По его глазам можно было догадаться, что есть что-то такое, о чем ему никак не забыть. Вероятно, поэтому он и остался в армии. Наверное, дома его не ждало ничего хорошего. С ним легко было ладить, однако связываться с ним никто не решался. Капитан любил читать стихи и прочую чушь в том же духе. Господи прости, он даже говорил по-латыни.

Но капитан Рикони всегда оказывался рядом, если мы нуждались в нем. Как-то раз наша машина заехала на иракское минное поле. Пятеро ребят были тяжело ранены, они кричали и стонали. Но никто не решался подойти к ним. Тогда капитан Рикони посмотрел внимательно на те места, где уже взорвались мины, нашел путь между ними и добрался до солдат. Пять раз он ходил туда и обратно, вынося их по одному, а мы стог ли и глазели. Обычно офицеры не рискуют собственной задницей.

Капитан Рикони вынес всех раненых с минного поля, ни разу не оступившись. Наш полковник позже спросил его, как ему это удалось, а капитан ответил, что все на свете, мол, укладывается в схему. Остается только найти ее.

Когда наша рота вернулась обратно в Штаты, правительство наградило его парой медалей. О нем даже в новостях сообщалось. Вскоре после этого он из армии уволился. Думаю, что парень доказал то, что хотел доказать. Я частенько вспоминаю о нем и думаю, что с ним стало. Капитан был самым отважным солдатом, какого мне доводилось встречать, и он наверняка прошел не по одному минному полю еще до того, как началась эта война”.

Всякий раз, когда Анджела перечитывала последние строчки, у нее разрывалось сердце, но она никогда не говорила Квентину, как волнуется за него, как тревожит ее его теперешняя жизнь, как ей жаль, что из их отношений ушла былая искренность. Ведь и сын не рассказывал ей, что спас людей и его назвали героем.

Этот невероятный год, закончившийся кровопролитием на Медвежьей горе, начался для Квентина в одном из отдельных кабинетов крупнейшего аукционного дома на Манхэттене. Он стоял за зеркальной стеной, разглядывая собравшихся внизу богатых коллекционеров предметов искусства с любопытством чужака. На следующий год ему должно было исполниться сорок лет, волосы на висках уже тронула легкая седина. Но он оставался мускулистым и крепким, строгим мужчиной со спартанскими, но элегантными вкусами.

В своем красивом сером костюме, с блестящими в свете неярких ламп черными волосами, он мог бы сойти за одного из богачей, что собрались внизу, если бы не мозолистые руки, армейская татуировка, скрытая одеждой, и глубоко укоренившаяся сдержанность и наблюдательность, выдававшие нечто куда менее элегантное, чем то, что обещал костюм.

Семь лет, прошедшие после его ухода в отставку, не отличались ни легкими победами, ни особо приятными воспоминаниями, но они принесли успех. Квентин Рикони ныне владел компанией, разбиравшей приговоренные к сносу дома и продававшей то ценное, что в них еще оставалось. Мечты о том, чтобы стать архитектором или строителем, давно увяли. С упрямой настойчивостью и некоторым состраданием к утраченным ценностям, он с точностью хирурга расчленял здания, когда-то дававшие кров другим.

В кармане дорогих серых брюк по-прежнему лежал подарок его отца, отточенный, как бритва, тонкий серебристый стилет. Квентин держал его больше ради воспоминаний, чем из нужды, но иногда он тайком сжимал его загрубевшими пальцами.

Анджела сидела рядом с ним, с прямой спиной, и гордо взирала на суету внизу. Благодаря манхэттенскому стилисту ее волосы всегда были подстрижены и уложены по последней моде. На лице проступили легкие морщины, свидетельства печали и мудрости.

Она давно сменила очки на контактные линзы, а простые юбки и блузки на не менее простые, но элегантные, сшитые на заказ костюмы и платья. Она не носила драгоценностей, кроме крошечных золотых сережек и гладкого обручального кольца, когда-то подаренных ей Ричардом. При ходьбе Анджела теперь опиралась на изящную деревянную трость с бронзовой ручкой, сделанную Квентином из остатков металла, которые он нашел в мастерской отца. Ее поведение так же, как и внешний облик, должны были создавать правильное впечатление о гении Ричарда и принесенной им жертве.

В мире искусства вдову Ричарда Рикони за глаза называли Стальным Ангелом. Уважительное прозвище отдавало дань тому, что сделала эта женщина, пропагандируя искусство своего мужа. За последние двадцать лет Анджела написала бесчисленное количество статей о его творчестве в различные журналы, убеждала музеи выставить его скульптуры, организовывала выставки в галереях и добивалась поддержки маститых критиков.

Анджеле удалось даже уговорить владельцев одного издательства выпустить книгу с фотографиями скульптур Ричарда Рикони и выдержками из его дневниковых записей и писем. До сих пор она регулярно бывала в книжном магазине при Музее современного искусства, проверяла наличие книги на полках и тайком от продавцов ставила книгу о Ричарде Рикони в первый ряд.

Наконец, именно Анджела сумела организовать небывалую рекламную акцию. Она договорилась о встрече с черноволосым подвижным итальянским модельером по фамилии Лука, взлетевшим на гребень моды, и убедила его поставить несколько скульптур Ричарда в парижском демонстрационном зале. Эротичные мужские скульптуры работы Ричарда удивительно гармонично вписались в мир, центром которого был Лука.

– В них столько же жизни, желания, жажды удовлетворения, сколько и в моих работах, – заявил кутюрье в интервью журналу “Вэнити фэр”.

Очень скоро скульптуры Ричарда Рикони появились во всех его демонстрационных залах в Европе, а затем и в Нью-Йорке. Как только изваяния одно за другим принялись покупать известные знатоки искусства, богема обратила на это внимание. Неожиданно все коллекционеры современного искусства захотели иметь в своем собрании работы Рикони. Всю коллекцию оставшихся скульптур Ричарда Рикони предстояло продать на самом крупном аукционе последних лет.

За ходом этого аукциона, вокруг которого было столько разговоров, и наблюдали Квентин и Анджела.

– Они продают скульптуру, названную папой “Отсутствие”, – обратилась мать к сыну.

На подиуме появилось вытянутое творение. Над головами покупателей взлетели карточки, голос ведущего завел монотонную песню.

– Я видел, как он ее создавал, – заметил Квентин. – Это было летом.

Теплый собачий язык, коснувшийся его руки, отвлек его внимание, и он был благодарен за это. Квентин погладил лобастую голову крупной беспородной белой псины, уютно устроившейся у его ног на длинном сером плаще, брошенном Квентином на пол. Хаммер лизнул ботинки своего хозяина и снова занялся мозговой костью, которую служащие аукционного дома поторопились принести из ресторана. Наследникам Ричарда Рикони дозволялось делать все что угодно, даже приводить с собой собаку и кормить ее.

– “Свет надежды”, лот сто пятьдесят семь, продано, – объявил ведущий аукциона и стукнул молотком по полированной блестящей трибуне. – За двести двадцать пять.

Удар молотка донесся в отдельную кабинку и показался каким-то нереальным. Двести двадцать пять тысяч долларов.

– Почему твой папа не дожил до этого дня, чтобы самому это увидеть? – спросила Анджела. – Я знаю, что он сейчас с нами. Его дух следит за всем происходящим, но все же…

Квентин наклонил голову, молча подтверждая слова матери, но не желая принимать участия в подобных разговорах. Ей очень хотелось верить в смягченное описание самоубийства Ричарда, данное ей отцом Александром, сказавшим Анджеле, что ее муж наблюдает за всем происходящим, незримо пребывая с ней. Квентин не опирался более на веру, рассматривая ее скорее как курьез, нежели как потребность.

Анджела напряглась, не получив от сына ответа.

– Неужели тебе никогда не хотелось, чтобы твой отец остался жив?

– Мне бы хотелось, чтобы папа знал, как сильно ты его любишь.

– А ты?

– Он был моим отцом. Я стараюсь не думать о том, как могло бы быть.

Анджела сердито посмотрела на него, оставшись недовольной ответом сына. На изящном антикварном столике рядом с Квентином лежала стопка глянцевых каталогов, приготовленных к этому аукциону. Золотые буквы заглавия бросались в глаза. “Ричард Рикони: Скульптуры индустриального тысячелетия”. Анджела раскрыла каталог и заставила себя взглянуть на ту страницу, которую так старательно избегала до этого.

На ней издатели поместили крупнозернистую черно-белую фотографию Железной Медведицы. Критики называли эту скульптуру концептуальным поворотным пунктом творчества Рикони. Под фотографией стояла подпись: “К несчастью, это уникальное раннее творение Ричарда Рикони было уничтожено в 1976 году. (Владелец: колледж Маунтейн-стейт, Тайбервилл, Джорджия)”.

Анджела коснулась страницы кончиками пальцев.

– Медведица заслуживала большего, чем автоген и свалка. Она столько значила для Ричарда. И для меня.

Холодная сдержанность Квентина вновь подвергалась жестокому испытанию, но он столь же мягко ответил, как делал все эти годы:

– Если бы мог, я бы вернул скульптуру тебе.

Неожиданно по щекам Анджелы покатились слезы.

Она отвернулась, у нее затряслись плечи. С тех пор как еще почти подростком Квентин уехал из дома, она редко обращалась к нему за помощью, сочувствием и любовью. Квентин поискал бумажные носовые платки, не нашел, сорвал два крупных лепестка с розы в букете и протянул матери.

– Розы? – удивилась она, прижала бархатистые красные лепестки к щекам, потом шумно высморкалась.

Хаммер сел и, склонив голову набок, прислушался к странным звукам. Пес подобрался поближе к Анджеле, положил голову ей на колени, его крупные карие глаза с тревогой смотрели на нее. Квентин нашел Хаммера еще щенком в помойном контейнере и спас ему жизнь. За это пес был признателен всем Рикони.

– Лот сто пятьдесят восемь, продано! Продано за один и один, – прозвучал в их кабинке голос ведущего. Миллион долларов!

Квентин и Анджела молчали. Сумма явно выходила за грань понимания. Страшную иронию происходящего словами выразить было невозможно.

* * *

– Урсула, ты не позволяешь мужчине быть мужчиной. Ты слишком самодостаточна. Ты как небольшое предприятие, не заинтересованное в инвестициях извне, – сказал мне преподаватель, когда я училась в выпускном классе, на нашем с ним третьем и последнем свидании.

И он не ошибся. Я выросла с твердым намерении сводить концы с концами, не следуя извечной позиции Пауэллов и не довольствуясь ничем временным. Для меня не существует никаких полумер, хотя многие мои поступки определялись бедным детством в “Медвежьем Ручье”. Моя холодная уверенность в себе и сдержанность были всего лишь защитой. Я научилась этому, проводя дни и ночи в неистребимом запахе куриного помета.

Когда я училась в университете Эмори, то вкалывала по шестнадцать часов в день семь дней в неделю, чтобы купить крошечный старый книжный магазин в Атланте. Первые несколько лет после окончания университета я работала неполную неделю как ночной менеджер на консервной фабрике в южном пригороде, чтобы покрыть убытки от книготорговли. Я отчаянно хотела обезопасить себя, а не только заработать деньги. Я отпугивала мужчин, которые могли бы помочь мне: я бросала им вызов, побеждала и сбрасывала со своей персональной горы. Они убегали со всех ног.

– Симпатичные женщины обычно не хотят, чтобы их оставили в покое. Но ты поступаешь с точностью до наоборот, – заявил один мой бывший бойфренд, собирая вещи для поездки в Европу.

– Умные женщины всегда симпатичные, – ответила я тогда.

Мне нравилось считать себя женщиной классической, неким подобием древней статуи благородной римлянки. В тридцать два года во мне было почти шесть футов росту, длинные волосы цветом напоминали лесной орех, позолоченный лучами солнца, тело с крепкими костями сохраняло волнующие пропорции, лицо с квадратной челюстью украшали глубоко посаженные синие глаза в окружении коротких ресниц.

И наконец я нашла приятного, не пытавшегося довлеть, а скорее зависящего от меня, милого мужчину, чтобы проводить с ним время. Он работал исследователем в Центре контроля над заболеваниями. Блестящий ученый с логическим умом и невероятный чистюля. Я познакомилась с ним, когда сняла квартиру над гаражом рядом с его бунгало. Я продолжала жить там и отдавать ему квартплату после нескольких лет близости и нескольких отказов выйти за него замуж. Это не делало его счастливым, зато я была счастлива.

Я поклялась себе, что никогда не стану такой, как моя мать. Никогда не буду любить мужчину так сильно, чтобы позволить его мечтам убить меня. Поэтому я старалась держаться на расстоянии от людей и воспоминаний, причинявших или способных причинить мне боль. Особенно от отца. Во всяком случае, я сказала себе, что должна находиться от него подальше.

Мне нравилось думать, что я счастлива и права.

Но я ошибалась.

Мероприятие под лозунгом “Сохраним магазины на Персиковой улице”, организованное мною, проходило в превосходный для публичного протеста день. Солнце ярко сияло на синем небе. Температура поднялась выше обычного для нашей промозглой южной зимы. Я несла транспарант в толпе людей, сияя уверенной командирской улыбкой. Черные шелковые брюки, черный свитер и коричневый шерстяной блейзер придавали мне сходство с высокой, крепкой и элегантной классной дамой, строгой и во всем абсолютно правильной. Волосы я заплела в тугую французскую косу. Люди с жадностью внимали мне и делали то, что я им велела. Я подняла повыше плакат с надписью “Сохраним Персиковую улицу!” и выпустила вперед детей с серебряными перьями из местного литературного кружка.

– Читай, учись, расти! – проскандировали они.

Обычно спокойные, обсаженные деревьями двухполосные улицы, ведущие к Персиковой, задыхались от машин и людей. Я наняла пару свободных от работы офицеров полиции, чтобы они направляли автомобилистов в объезд. Толпа разделилась на группы и рассеялась по небольшому парку. Кто-то разложил припасы для пикника на мягкой траве, кто-то танцевал в золотых солнечных лучах под звуки оркестра из модного ночного клуба их квартала Бакхед. Музыканты не взяли за свои услуги ни гроша. Они наигрывали сентиментальные баллады, старые свинги и мелодии сороковых годов.

Я мрачно напевала себе под нос “Незабываемое” Нэта Кинга Коула. Жизнь должна состоять из жизненно необходимых вещей, вечных ценностей, идей и свершений, которые выдержали бы любое испытание. Отыскав себе пристанище в этом старом квартале с собственным ярко выраженным характером, я теперь боролась за то, чтобы сохранить маленькие, древние кирпичные магазинчики, до сих пор избегавшие встречи с бульдозером.

– Вы не хотите подписаться? Прошу вас! Да благословит вас бог. Благодарю вас от всего сердца.

Когда я повторяла эти слова как заклинание красавицы из южных штатов, никто не мог меня остановить. Я умела быть и вежливой, и устрашающей. Этот стиль я переняла у бывшей владелицы моего магазина, знаменитой Эдит Эллис, происходившей из богатой семьи, где благородство манер передавалось из поколения в поколение.

На стоянке расположились две дюжины писателей, подписывавших свои книги, сидя за длинными столами. Я намеренно поставила столы именно там, чтобы привлечь внимание к стоящему в центре стоянки старому персиковому дереву. Несколько сотен поклонников выстроились в очереди и терпеливо ждали, чтобы получить желанный автограф. На самом видном месте я разместила плакат “Я уйду первой, если вы не поможете”. Казалось, я забыла, что такое стыд.

Я двигалась вдоль череды книголюбов, упрашивая их поставить подпись под моей петицией, когда услышала нежный вежливый голос:

– Прошу вас, не берите печенье… Может быть, вы наконец подпишете петицию?

Я обернулась как раз вовремя и увидела хорошо одетую женщину, которая, покачав головой, взяла еще одно имбирное печенье из корзинки Гарриет Дэвис.

Гарриет, маленькая кругленькая женщина в мягком твидовом костюме, владелица чайного салона “Магнолия”, расположенного рядом с моим магазином, напоминала мне персонажей в пастельных тонах из книг Беатрис Поттер. Защищая постоянно своего брата Артура от неприятностей, я переносила свою опеку и на других, поэтому мгновенно рассердилась, увидев несчастное лицо Гарриет.

– Я никогда не вмешиваюсь в политику, – ответила женщина и запустила руку в корзинку с печеньем в виде животных, чтобы угостить и свою подругу.

– Если не подпишите петицию, не получите жирафа, – вмешалась я, перехватывая оба печенья, завернутые в целлофан, и засовывая их в карман моего блейзера. Терпеть не могу паразитов любого рода. Каждый из них кажется мне воплощением избалованной Джанин Тайбер, выхватывающей книгу у меня из рук. “Мое” – их любимое слово. Со мной этот фокус не пройдет, мысленно отвечала им я. – Прощу прощения, леди, но у нас здесь свои правила. Не хотите ли подписать петицию и помочь нам?

– Оставьте себе ваше печенье, – произнесла женщина с твердым акцентом жительницы Среднего Запада.

Я сделала шаг к ним. Брови моей оппонентки взлетели вверх. Ее подруга быстро сказала:

– Тиффани, она не шутит, – и утащила ее за собой в толпу.

Гарриет смотрела на меня словно обрадованный кролик.

– Я рада, что ты используешь свои силы для защиты добра, а не служишь дьяволу, супердевушка. Вот бы мне быть такой же храброй.

– Иногда, если человек живет, он уже совершает геройский поступок, – процитировала я.

– Кто это сказал?

– Сенека.

– А, один из твоих римских философов. Ему никогда не приходилось защищать имбирное печенье.

Я вернулась к сбору подписей под петицией.

– Урсула, мне нужны сведения о твоем прошлом, – окликнула меня женщина-репортер из “Атланта джорнэл”.

Я “окучивала” прессу как владелец маленького книжного магазина в погоне за рекламой и называла по имени почти всех репортеров в городе, как и они меня.

– Терри, тебе незачем знать об этом. Это все равно займет не больше двух строк в твоем отчете об этом мероприятии.

– Точно, но я собираюсь напечатать в “Атланта мэгэзин” статью о независимых книготорговцах.

– В городе нет независимых книготорговцев. Осталась одна я.

– Вот именно. А теперь ты борешься с застройщиками, желающими возвести на этом месте большой торговый центр. Гигантские книготорговые фирмы не смогли с тобой справиться, а строительная фирма сможет. Разве ты не видишь в этом иронии?

– Ненавижу иронию. Я обещаю, что никто не откроет аптеку со скидками и видеопрокат на том самом месте, где сама Маргарет Митчелл в тридцать девятом подписала экземпляр “Унесенных ветром”, а Майя Анжелу читала стихи в прошлом году. Мой книжный магазин не просто торговая точка, а скрижаль шести десятков лет литературного общества южных штатов. Никто не будет продавать мази от геморроя и давать напрокат дешевые фильмы Адама Сэндлера там, где Трумэн Капоте провел целый день, попивая пунш и читая отрывки из своих книг. Даю тебе слово.

– Твое прошлое, – повторила Терри. – Не меняй тему.

Я сдалась и перечислила ей основные пункты: председатель ассоциации торговцев Персиковой улицы, председатель региональной ассоциации продавцов книг, окончила с отличием университет Эмори, намерена открыть собственное издательство “Пауэлл пресс” в задней комнате за магазином и опубликовать книги двух начинающих писателей, о которых еще никто не слышал.

– А как насчет более личных сведений? – не отступала Терри.

– В удачные дни люди говорят мне, что я немного похожа на Джулию Робертс. В плохие дни признают, что ошиблись.

– Кто-то говорил мне, что твой отец организовал своего рода художественный кооператив в горах.

Я внимательно, спокойно посмотрела на нее.

– Папа стал сдавать помещения бывших курятников, превращенные им в квартиры, когда я уехала в колледж. Люди, жившие там, называют себя любителями фольклора. Они обманывают его, фактически обкрадывают и живут за его счет. Одного из них недавно арестовали за торговлю кокаином, и нашу ферму едва не конфисковало государство. Я потребовала у отца выгнать постояльцев, пригрозив, что никогда больше не вернусь домой. Он этого не сделал, так что я там не бываю. Это случилось два года назад.

– Ой, понятно. Прости, пожалуйста.

– Теперь я должна идти. Мне необходимо вновь заняться гражданским неповиновением. Увидимся завтра в “Ребрышках” и выпьем по бокалу вина.

Терри неловко улыбнулась, когда я повернулась и пошла прочь. При одном упоминании об отце у меня начинало сосать под ложечкой. Мои друзья в Атланте смутно догадывались, что я регулярно посылаю деньги отцу и страдающему аутизмом брату, живущим в горах, но они никогда не бывали у меня дома и не представляли, откуда я родом. Они не знали, что я разбила сердце моему отцу точно так же, как он разбил мое, когда умерла мама.

Выкупив в свое время магазин у Эдит Эллис, я сделала полосатый навес над небольшой верандой позади дома, обнесла ее кованой решеткой, поставила там кованый столик и два тяжелых кованых стула. Там я ела, даже в холодную погоду. Я лучше чувствовала себя на улице и, закрыв глаза, легко могла перенестись в “Медвежий Ручей”.

Во время обеденного перерыва, когда раздававшие автографы писатели могли немного перевести дух, доктор Сезара Лопес-Джоунс уселась на веранде вместе со мной, опустив нывшую от писания руку в емкость с теплой водой с запахом мяты, принесенную мной. Доктор Эл-Джи, как называла ее публика, написала несколько бестселлеров и вела передачу на национальном радио.

– Замечательно, – с облегчением вздохнула она.

– Я добавила в воду немного бальзама, приготовленного по старинному рецепту, – сказала я. – Всегда покупаю его, когда езжу домой. – Можно подумать, я там была недавно! – Сосед моего отца использует его именно так. Он утверждает, что только так справляется со своим артритом.

– Я просто обязана иметь его дома. Как называется бальзам?

– Это бальзам доктора Эйкина, изначально предназначавшийся для больных коровьих сосков, – призналась я.

Глаза доктора Эл-Джи стали круглыми от изумления, и она громко расхохоталась.

– Коровам нравится, – добавила я, и она снова засмеялась. Я достала пачку сигарет и закурила.

Эл-Джи не сводила с меня глаз.

– Так ты теперь куришь? Разве твой Грегори-чистюля не возражает против этого?

Опустив руку с сигаретой на кованую ограду веранды и улыбнувшись, я больше ни разу не затянулась, и сигарета так и дотлела до фильтра.

– В этом нет ничего ужасного.

– Значит, вы так и не назначили дату свадьбы?

– Нам некуда торопиться.

– Что ж, понимаю. Грегори уезжает из города в эти выходные?

– Он представляет какую-то газету.

– С глаз долой, из сердца вон.

– Доктор Эл-Джи, это уже похоже на допрос.

– Разумеется. Я же вижу, как ты становишься с годами все суровее. Это беспокоит меня.

Понятно, меня ожидал сеанс психоанализа, хотя я и пыталась избежать этого всеми силами. Я посмотрела ей в глаза.

– Моя личная жизнь не имеет никакого значения. Но я хотела бы услышать совет насчет моего отца.

– Ага. Рассказывай. Доктор слушает тебя. – Она наклонилась вперед, поставила бокал с вином на столик и взяла горсть приготовленных мной сырных палочек. Острый запах мятного бальзама ударил мне в ноздри, напоминая о доме.

Я глубоко вздохнула и рассказала, каковы теперь мои отношения с отцом; что я в конце концов высказала ему все, что думаю о маминой смерти; что он смотрел на меня так, словно я вырвала у него сердце; что с тех пор мы с ним не разговаривали. Доктор Эл-Джи посмотрела на меня с сочувствием.

– Откровенность может причинить боль, но, как правило, она себя оправдывает. Не всегда, но обычно это так.

Я лишь покачала головой.

– Устала я от откровенности.

– Ты сказала ему что-то такое, во что ты сама искренне не верила или не веришь?

Подумав как следует, я тяжело вздохнула.

– Нет. Я с детства злюсь на него. Я сердилась, мне было больно.

– Так поезжай к отцу, обними его, скажи, что пришла пора двигаться дальше, что ты просто любишь его, но вовсе не обязана принимать все, что он делает.

– Слишком просто, – не сдавалась я. – Это не решит более серьезных проблем.

– Конечно, не решит. Тебе придется научиться принимать его таким, каков он есть. А он должен уважать твое мнение, хотя оно и отличается от его собственного. И вам обоим требуется найти компромисс. На это может уйти вся ваша жизнь. Но ты, по крайней мере, положишь начало этому процессу. Как ты сможешь чувствовать себя счастливой, если даже не попытаешься сделать это?

– Послушай, “счастливый” – это слово, определение которого я всегда смотрю в словаре, чтобы убедиться, что я правильно понимаю его значение.

– Ты пользуешься не тем словарем. Чтобы быть счастливым, надо работать, пытаться, делать ошибки, рисковать.

– Я поеду к нему завтра и приглашу на ленч, – произнесла я очень медленно, будто слова не хотели срываться с моего языка.

– И ты скажешь отцу, что любишь его, – настаивала доктор.

– Об этом я должна подумать. – Такое я не могла повторить даже в его отсутствие. Как же я скажу ему это завтра? Ладно, над этим мне придется поработать.

– Обещай мне, – потребовала Сезара.

Я повиновалась:

– Даю тебе слово, что попытаюсь.

Она рассмеялась:

– Ты как будто закована в броню. Не задыхаешься в таких доспехах?

– Я проделала в них дырочки для воздуха.

Мы поговорили с ней еще немного о страхах и компромиссах, о тех, кого любили, об общении с умершими, о том, что можно слышать голоса тех, кто уже ушел от нас.

– Ты отлично справляешься с психоанализом, – одобрила я.

Сезара подняла над миской мокрую руку и улыбнулась:

– Следующую книгу я назову “Коровий бальзам для души”.

Зазвенел колокольчик у двери в магазин. Решив, что зашла одна из продавщиц, чтобы воспользоваться ванной комнатой, я встала и прошла в зал.

– Как дела на улице?

На меня смотрел доктор Джона Вашингтон. Мистер Фред умер несколько лет назад. А в прошлом году мистер Джона бросил преподавание в Колумбийском университете и буквально “убил” всех, переехав в дом брата в “Медвежьем Ручье”.

И вот теперь он провел два часа за рулем, без предупреждения приехал из Тайбервилла и стоял в моем магазине. Мистер Джона был невысок ростом, круглый, темнокожий, с седой аккуратной бородкой и курчавыми волосами с проседью. Он всегда выглядел очень опрятно, но в этот раз, вероятно, спешил и не стал переодевать поношенные брюки, фланелевую рубашку, заляпанные грязью ботинки и старенькую ветровку.

– Доктор Вашингтон, очень рада, что вы приехали принять участие в нашем мероприятии! – Я торопливо шагнула к нему, протягивая руку для приветствия, но тут же заметила доброе и грустное выражение его лица и остановилась, опустив руку. – Отец или Артур? – только и смогла выговорить я.

– Твой отец, – ответил он глубоким, полным печали голосом.

 

ГЛАВА 8

В похоронном бюро я взяла в ладони мирное, такое домашнее лицо отца, умоляя его открыть глаза. Когда он этого не сделал, я положила голову ему на грудь и спела ему колыбельную. Хотя это покажется странным, но пение позволило мне взять себя в руки. Я должна была еще позаботиться об Артуре. Но глубина моей паники и отчаяния испугала меня.

Папины квартиранты рассказали мне, что он вот так просто взял и упал посреди поля, чуть пониже Медведицы, когда шел за лестницей в амбар. Когда все подбежали к нему, он еще сумел перевернуться на спину, прижимая ладонь к сердцу, и вытянуться на мягкой зимней траве. Отец собирался прочистить водостоки на доме, забитые осенними листьями, мелкими веточками и засохшей травой, укоренившейся там за лето. Я знала, что он сказал перед тем, как отправиться за лестницей, потому что папа повторял это каждую зиму, когда я была еще ребенком: “Пора снять с тебя ожерелье, старушка”. Он всегда просил у дома прощения.

Артур, по обыкновению, пошел к ручью на поиски мелких животных и птиц, которых он называл друзьями, поэтому не видел, как умер отец. Папа не забыл предупредить квартирантов, чтобы вечером они все посмотрели телевизор на тот случай, если у меня будут брать интервью по поводу нашего митинга протеста. Гордый за свою дочь, он позвонил всем, кого знал, и сообщил о предстоящем событии и втайне надеялся, что я все-таки вернусь в “Медвежий Ручей”. Но я унаследовала гордость Пауэллов.

Папа умер именно там, где хотел, перед глазами Железной Медведицы. Говорила ли та с отцом, я никогда не узнаю. Хотя Артур уверял, что она на это способна.

И я так и не успела попросить у папы прощения.

* * *

В первую ночь после папиной смерти мы с Артуром расположились в его большой кровати, я, завернувшись в плед поверх покрывала, а Артур под ним. Когда Артур был маленьким, мы нередко спали в одной постели, если он был напуган или смущен, а такое случалось с ним довольно часто. Когда брат подрос, я попыталась объяснить ему различие полов, поговорить о сексе, о братьях и сестрах, о табу и вежливости. Он все понял. Артур четко ощущал границы необходимого ему пространства.

Теперь же он прижался лицом к моему плечу и плакал. Мой несколько аутичный братец любил представлять себя кем-то другим. Обычно он проводил дни как маленькое безобидное млекопитающее – мышка, кролик, белка, иногда называя себя птичкой, змеей, рыбой, редко – кем-то представляющим опасность. Реже всего Артур “превращался” в медвежонка. Ему исполнилось двадцать два года, он был высокий, худой, похожий на прекрасного эльфа, с прячущимися под внешней оболочкой человека душами животных. В эту ночь он считал себя обиженным щенком.

– Расскажи мне истории про нас, – прошептал Артур.

Я повторяла семейные легенды для него и для себя. Эрим и бабушка Энни, мисс Бетти, мама и змеи, моя встреча с мистером Фредом в низовьях ручья, чудесное папино спасение во время эпидемии полиомиелита, Железная Медведица, как ее делали, как она появилась в городе и как Ричард Рикони, которого мы никогда не видели, сумел заглянуть в наши сердца. Это был папин вариант истории про Медведицу, а не мой. Говоря, я гладила волосы Артура, длинные, блестящие, каштановые, такие же, как у нашей мамы. После того как он уснул, я уставилась в потолок, где темные старые перекрытия растворялись в темноте. Я искала ответы, но не находила их или просто не знала, где искать.

На следующее утро Артур потащил меня на улицу к Медведице. Он смотрел с обожанием на скульптуру из железа, цеплялся за ее бока так, что костяшки пальцев белели. У меня по коже побежали мурашки. Казалось, брат погружен в какой-то беззвучный, исступленный ритуал общения. Вдруг он резко отпрянул от Медведицы, его рот широко открылся, руки прижались к груди. Артур повернулся ко мне.

– Сестра, ты уехала, – сказал он надломленным голосом. – Ты больше не хотела нас знать. Папа грустил. Он плакал. Куда ты уехала? Куда он ушел?

На какое-то мгновение я словно потеряла рассудок и подумала: “Что эта железяка наговорила тебе обо мне? Это ложь!”

– Милый, прости меня, мне так жаль. Я постараюсь все тебе объяснить. Главное, что я вернулась. Я заботилась о тебе, когда ты был маленьким, позабочусь о тебе и сейчас. Не волнуйся.

Артур поднял обе руки к Медведице. Он дрожал. С его губ сорвался новый поток слов:

– Одиночество, одиночество, одиночество. Мама-медведица так одинока. У нее за ребрами пустота. У меня в груди тоже пусто. Я не знаю, что мне делать. Никто ее больше не любит! Она умрет! Как папочка!

Я обняла Артура и с усталым отвращением посмотрела на скульптуру. Мне снова было десять лет, я опять слышала свою клятву сражаться во имя здравого смысла и искупления вины семьи Пауэлл. “Лгунья, убийца, ворующая сердца”.

* * *

Папа спрятал свое завещание в пустой банке из-под джема в ящике комода, стоявшего в их с мамой спальне. Завещание гласило:

“Я оставляю все, чем владею и что люблю, моей дочери Урсуле. Я доверяю ей заботиться о ее брате, ферме и Железной Медведице. Я оставляю ей все хорошее и все плохое, что было в нашей семье, и то, что еще случится. Я оставляю ей мои ошибки, мою печаль, мою веру и мою любовь. У нее есть ангел-хранитель, ее мать, который присматривает за ней, и есть сердце, которое разберется, что к чему”.

* * *

Мистер Джон приходил в похоронное бюро каждый вечер. Совершенно неожиданно мне оказалось приятно видеть его дружелюбное лицо, лысую голову с опушкой седых волос, шелковые галстуки с крошечными логотипами фабрики Тайберов и сердечные, вежливые манеры, уважительное отношение к женщине. Он лишь постарел, но не изменился.

– Позвони мне, когда захочешь, – участливо предложил мистер Джон. – Не хочу, чтобы ты думала, что будешь исполнять волю твоего отца без помощи друга. Я готов поддержать тебя, и не только советом.

Я бы никогда не приняла помощи от Тайберов, но ему я об этом не сказала.

Джанин тоже заглянула, расписалась в книге памяти и пожала мне руку холодными красивыми пальцами.

– Твой папа был определенно уникальным, – заявила она с таким выражением, словно “уникальность” считалась неизлечимой болезнью.

– Он знал, как справляться с людскими слабостями, – ответила я. – Папа даже терпел фальшивую жалость и вежливое безразличие. – Это было проявлением невоспитанности, но я могла думать только о том, что у Джанин оставался ее отец, а ко мне жизнь оказалась чертовски несправедлива. Усталость и печаль туманили мой мозг, и я все время прокручивала в голове единственную строчку из песни Билли Джоэла: “Только хорошие люди умирают молодыми”. Я моргнула, а Джанин, как всегда, ответила мне свирепым взглядом. Оказалось, что я произнесла эти слова вслух.

– Как бы там ни было, я сожалею о твоей потере, – холодно проговорила она и вышла.

Спустя несколько минут я увидела, как Джанин Тайбер уехала на новеньком джипе с хромированными противотуманными фарами и логотипом птицефабрики на дверце. Ветер развевал ее волосы цвета спелого меда, строгий синий костюм облегал тонкую фигуру. Несколько лет назад она стала президентом куриной империи Тайберов. Мистер Джон воспитал ее для этого, она получила степень по экономике, так же как и я, и теперь она стала полноправной помощницей отца. Джанин построила для себя элегантный дом в самой красивой зеленой части Тайбервилла.

* * *

В день папиных похорон резко похолодало, температура не поднималась выше нуля даже после полудня. Колокола городских церквей звонили, пока мы ехали от похоронного бюро, расположенного на той же площади, что и суд. Длинная процессия растянулась на несколько кварталов, впереди ехала машина шерифа с включенной мигалкой. Встречные водители из вежливости прижимались к тротуарам.

Наконец кавалькада достигла величественной методистской церкви Тайбервилла и большого кладбища при ней. Я изумленно огляделась. Кладбище было заполнено людьми. Вдоль дороги, по обеим ее сторонам, на полмили выстроились легковушки и пикапы. Я ожидала увидеть не больше двух дюжин старых друзей, бросивших вызов холоду и собравшихся на заупокойную службу рядом с ямой, вырытой у маминой могилы.

– Что происходит? – задала я вопрос вслух, хотя в машине не было никого, кроме меня и Артура, за весь день не проронившего ни слова.

Он опустился пониже на сиденье и закрыл лицо руками.

Я рассматривала разноцветную одежду, странные шляпы, украшенные пластмассовыми цветами, большие кресты, поднятые над лысыми головами, яркий, написанный от руки плакат “Спи с миром, брат Пауэлл” и еще один, от которого у меня вдруг все похолодело: “Железная Медведица будет жить вечно!” Эти люди были частью папиной общины любителей фольклора, и жили они по всему Югу.

Впереди пестрой толпы у самой могилы, напротив меня и Артура, стояли Джон Тайбер и несколько его престарелых родственников, преисполненных искреннего уважения к покойному. Изысканно, с особой тщательностью одетые, они с недоумением оглядывали остальных.

Я встретилась взглядом с печальным доктором Вашингтоном и кивнула ему, благодаря за то, что он пришел. Он кивнул мне в ответ. Джона Вашингтон отличался чувством собственного достоинства и благородным лицом, украшенным седой бородкой и очками в металлической оправе. Вероятно, впервые за сто пятьдесят лет истории нашего города член семьи Вашингтон стоял открыто на виду у всех как равноправный сосед Пауэллов, которому все были рады.

Пятеро папиных квартирантов виднелись неподалеку. Сборище крыс. Я старалась игнорировать их. Артур крепче вцепился в мою руку. Он не сводил глаз с гроба и искусно скрытой ямы позади него. Красивое лицо брата, так похожее на мамино, вдруг сморщилось, мягкие голубые глаза потемнели. Он зажмурился. Я узнала симптомы.

Я поднялась на цыпочки и прошептала ему на ухо:

– И кто ты теперь, мой дорогой?

– Суслик, – шепнул он в ответ дрогнувшим голосом. Это значило, что он хотел уйти под землю вместе с папой или хотя бы подтвердить, что под землей безопасно.

Пытаясь сглотнуть ком в горле, я сказала ему, чтобы он не беспокоился, папа не будет жить под землей. Артур зажмурился еще крепче.

Как только священник закончил короткую речь, длинноволосый юноша поднес к губам желтую ржавую трубу, и зазвучала печальная мелодия. Затем толстуха в ярко-розовом платье, заливаясь слезами и перевирая мелодию, попыталась исполнить песню Элвиса Пресли “Одинока ли ты сегодня вечером?”. Чернокожий мужчина очень маленького роста, в нескольких свитерах и стареньком комбинезоне, размахивал над головой четырехфутовым крестом из удочек, связанных между собой яркой проволокой. Потом другой мужчина заиграл на флейте так пронзительно и нежно, что на секунду показалось – мое сердце не выдержит и разорвется. Мальчик-подросток спел мрачную траурную песню высоким тонким голосом. Пожилой мужчина в желтом с белым смокинге, подпоясанный золотым поясом, глухим голосом прочитал короткую, не слишком удачную поэму собственного сочинения.

Они устроили настоящий цирк, при этом искренне оплакивая моего отца. Великолепный и странный спектакль, подлинное торжество причуд и фантазий, определивших жизнь Тома Пауэлла. Священник, Джон Тайбер и его родственники наблюдали за происходящим с нескрываемым разочарованием. Потом мистер Джон начал хмуриться. Остальные обменивались неодобрительными взглядами. Я испытывала одновременно неловкость и гордость. Я осталась главной в “Медвежьем Ручье”, хозяйкой земли, владелицей Железной Медведицы.

Нет. Я никогда не чувствовала, что Медведица принадлежит мне. Ее я не унаследовала. Она унаследовала меня.

* * *

– Раз, два, три, взяли, – скомандовал Квентин.

Он и бригада из трех грузчиков, присланная торговцем антиквариатом, пытались вынести шестисотфунтовый кусок итальянского мрамора из дверей чердака старой бруклинской текстильной фабрики. Когда-то Квентин приобрел здание, переоборудовал второй этаж в квартиры, которые затем сдал. Верхний этаж целиком принадлежал ему. Там он жил, работал и хранил кое-какие материалы. Бывали дни, когда он проклинал себя за это решение.

Мрамор опутала паутина канатов, прикрепленная к массивной тали с внешней стороны стены. Если рабочие просто отпустят мрамор, то он вылетит из дверей и оборвет их.

– Еще разик, – велел Квентин своей бригаде. Он подставил плечо под мрамор, помогая себе руками. Здесь он не был ни наследником славы и состояния Ричарда Рикони, ни прилично одетым бизнесменом, участвующим в деле своей матери. В эту минуту он стал самим собой, существом из плоти и крови, в грязной робе и с собственными взглядами на порядок.

Один из мужчин неожиданно поскользнулся и упал. Квентин присел, пытаясь удержать в одиночку конец мраморной глыбы, упершейся в грудь распростертого под ней грузчика.

– На помощь! – завопил парень по-испански и начал извиваться, словно червь.

Квентин опустился на одно колено, напрягая все мускулы. В помещении раздался громкий голос бывшего старшего сержанта Гарри Джонсона:

– Вы, сукины дети, немедленно поднимите эту чертову глыбу, или я ее отпущу. – Он двинул рычаг лебедки, канаты угрожающе натянулись. Стоявший рядом с ним Хаммер истерично залаял.

Квентину показалось, что спина сейчас сломается. Он чувствовал, как напряглись колени, плечи, шея. “Необходимо стронуть плиту с места, и мне для этого нужен рычаг”. Он постарался забыть о предательской дрожи в ногах.

– Отпусти ее, капитан, это приказ! – рявкнул Джонсон, на мгновение забыв, что именно он когда-то натаскивал тоскующего по дому новобранца Рикони в тренировочном лагере и уже тогда столкнулся с его упрямством.

Но Квентин уже сумел выдвинуть одну ногу вперед, перенес на нее опору и поднял глыбу ровно настолько, насколько требовалось. Шумно выдохнув, он и еще двое мужчин спихнули мрамор с порога. Глыба закачалась на канатах.

Квентин сел рядом с упавшим грузчиком. Они оба обливались потом.

– Огромное спасибо, – поблагодарил парень на родном языке, еле переводя дух.

– Не за что, – также по-испански ответил Квентин. Он вытер лоб рукой, встал и помог грузчику подняться.

Мексиканца сотрясала крупная дрожь. Мужчины смотрели на Квентина с восхищением.

– Черт побери, босс, – произнес тот, кто служил им переводчиком. – Вы ведете себя так, словно такое случается каждый день.

– Все, что человек способен пережить, не может быть слишком плохим. – Квентин сунул в зубы сигару и попытался расправить ноющие плечи.

Когда бригада уехала, осторожно погрузив мрамор на грузовик, Квентин растянулся на деревянном полу чердака, найдя редкое пустое место, не занятое каминами, постаментами, фрагментами чугунных оград и расписанными от руки плитками. Хаммер лег рядом с ним и лизнул его в щеку. Квентин ласково потрепал его густую шерсть.

– Удачный день, ничего не упало. В этом суть, правда?

Джонсон подошел к нему и присел на какой-то ящик, потирая пораженные артритом колени. Квентин закрыл глаза и чуть улыбнулся:

– Я старею, сержант.

– Ты сам себя делаешь стариком, сынок, вот в чем дело. – Бывший старший сержант говорил с тягучим акцентом уроженца Кентукки, превращавшим в нежные слова даже откровенные непристойности. – Ты скучаешь и не находишь себе места с тех самых пор, как разбогател благодаря работам твоего папаши. Что ты пытаешься доказать? Что ты не его плоть и кровь и что тебе не нужны его деньги?

Квентин заложил руки за голову и уставился на тяжелые стропила. В крыше фабрики была грубая простота, которая ему нравилась.

– Мне не нужны его деньги, – вздохнул он. “Сын должен унаследовать то, что заработал его отец. Это вполне справедливо”, – сказала Квентину мать после аукциона и поклялась, что деньги принадлежат ему. Она говорила так, словно он тоже составлял часть творчества отца, которой она также была обязана Должным образом распорядиться. Они никогда не говорили о том, что Анджела разочарована его жизнью, что ущемлена ее гордость. Но Квентин понимал, что мать по-прежнему думает об архитекторе с дипломом, о том золотом ребенке, ради которого она столь многим пожертвовала. Тот мальчик боготворил не только ее, но и Ричарда Рикони. Но этого мальчика больше не существовало.

– Деньги не имеют значения, если у тебя есть крыша над головой и ты можешь гарантировать, что она там и останется, – сказал Квентин Джонсону.

Старый солдат фыркнул.

– Это ты вычитал в твоих книжках? Ерунда.

Квентин мрачно покосился на него. Джонсон никогда не был тем человеком, которого можно было легко полюбить. Ночью в бараке в тренировочном лагере он вырвал книгу Фрейда из-под подушки Квентина.

– Ты больной на голову, парень? – прогрохотал старший сержант Джонсон. – Вот почему ты читаешь о докторах? Ты не любишь девочек, парень?

Квентин ответил громко, красный от гнева, вытянувшись по стойке “смирно”:

– Фрейд пишет о больших членах, сержант! Вы бы знали об этом, если бы прочли книгу!

– Ты назвал меня большим членом, мозгляк?

– Так точно, сержант!

За эти слова он поплатился неделями наказаний и нарядов вне очереди. Квентин ни разу не пожаловался, не попросил снисхождения. Это произвело такое впечатление на сержанта, что тот сказал ему как-то раз:

– Сынок, ты почти такой же одинокий ублюдок на этой планете, как и я.

Квентин только кивнул в ответ. Двадцать два года спустя Джонсон пробормотал с таким же восхищением, как в тренировочном лагере:

– Ты экономный сукин сын, так, что ли?

– Я знаю, сколько мне нужно для жизни.

– Ты знаешь, что тебе нужно, чтобы умереть. Я вполне мог вытащить эту махину на улицу. Ну оборвала бы она пару канатов, ну рухнула бы на их треклятый грузовик, ну и что с того? У тебя есть страховка. Ты мог купить этим парням новый грузовик. Но вот новые кости ты себе нигде не купишь.

Квентин устало сел, потягиваясь.

– “Помни о золотых цепях, связывающих тебя. Твой дух свободно парит в одиночестве”. Я прочел это в одном стихотворении, сержант. Это означает, что надо думать о том, что ты любишь. И кого. Каждый человек или вещь – это ноша, которую ты согласен нести. Если ты поднял ее, то уже не можешь бросить.

– Ты скоро ляжешь, если будешь так поступать.

Квентин улыбнулся, встал, но ничего не ответил.

Он провел в армии шестнадцать лет. Если бы он не вышел в отставку, то после войны в Заливе получил бы майора. Но армейская жизнь не располагает к мыслям и сантиментам. На службе он получил базовые инженерные знания, объехал почти весь мир, побывал во многих “горячих точках” и водил солдат в бой. Но после случая на минном поле Квентин вдруг понял, что еще не готов умереть, к тому же так далеко от дома.

Теперь он занимался тем, что ломал воспоминания других людей, а не свои собственные. В зависимости от точки зрения, его называли либо успешным торговцем мусором, либо экспертом по антиквариату. Квентин разбирал на части особняки, фабрики, мельницы, любые здания, если их составные части по отдельности стоили дороже, чем целое сооружение. Он снабжал целую сеть брокеров всем, начиная от кирпичей ручной выделки восемнадцатого века до резных фрамуг.

Квентин отошел к своему офису, отгороженному в Углу рядами шкафов с документацией, с необходимым конторским оборудованием и старым письменным столом, где расположился компьютер последнего поколения, и начал проверять сообщения, поступившие по электронной почте. Большинство заказов он получал именно так, что предполагало минимальный контакт с клиентами. Его бизнес стал очень эффективным и столь же независимым от всех занятием, как и вся его жизнь в целом. Так Квентину нравилось больше.

Рядом с офисом располагались тяжелые резные двери, за которыми начиналось жилое помещение. Квентин превратил большую часть огромного чердака в квартиру для себя. Это было очень красивое, просто обставленное жилье, где он сохранил те вещи из сносимых домов, что ему понравились. Стену над его кроватью украшал лепной карниз восемнадцатого века. Очень старая, со следами жука-древоточца, но удивительно изящная деревянная арка обрамляла проем кухонного окна. На старинное каменное основание фонтана Квентин положил кусок толстого ударопрочного стекла, получив необыкновенный обеденный стол. Его квартиранты уверяли, что у него художественный вкус.

Но он всегда отрицал это.

Его отец всегда любил старые вещи, и Квентин никогда об этом не забывал. “Они привносят в твою жизнь что-то свое, – говорил отец. – То, что им известно, то, что они помнят, былую славу. Они будут разговаривать с тобой, если ты прислушаешься”.

Квартиранты Квентина частенько поднимались на верхний этаж, чтобы полюбоваться и сделать наброски вещей, хранившихся там. Многие из них были молоды и пытались начать карьеру художников или музыкантов. Квентин остро чувствовал иронию подобной ситуации. Каким-то образом ему удавалось привлекать к себе именно эту категорию людей. Но только бывший сержант Джонсон знал, что, когда они не могли заплатить за квартиру или у них возникали проблемы с деньгами, они приходили к Квентину, и тот всегда помогал им.

Джонсон последовал за Квентином в его кабинет с настойчивостью старого служаки. По дороге он извлек из кармана рубашки изжеванный окурок сигары, выбросил его в открытую дверь чердака и захлопнул ее, перекрывая доступ холодному мартовскому воздуху. Старик родился в Кентукки, в задней комнате борделя. В армию Джонсон попал сразу после Второй мировой войны, когда ему едва исполнилось шестнадцать. Он так и не женился, и не обзавелся детьми. Приехав навестить Квентина после выхода в отставку, Джонсон выглядел как потерянный. Квентин нанял его в качестве личного помощника и выделил маленькую квартиру внизу.

Джонсон подошел ближе и ткнул в Квентина пальцем.

– Если ты не хочешь тащить ношу, которая пригибает тебя к земле, то как объяснить, почему ты сдаешь квартиры этим ребятам без гроша в кармане и содержишь пару никчемных обжор? – Он указал сначала на себя, потом на Хаммера.

– Вы отрабатываете свое содержание, – буркнул Квентин, не отрываясь от экрана компьютера.

– Ты кончишь так же, как и я.

– Надеюсь, так и будет, сержант, – с мрачным весельем Квентин покосился на него. – Ты самый большой хрен из тех, кто живет по соседству.

Сержант обрушил на него лавину замысловатых ругательств, он покорно слушал, но тут зазвонил телефон. Квентин поднял руку, призывая Джонсона к молчанию, и по громкой связи услышал взволнованный голос Альфонсо Эспозито:

– Твою мать увезли в больницу.

* * *

Когда Квентин приехал в Манхэттенскую больницу, мать мирно дремала в отдельной палате. По словам врачей, она потеряла сознание во время беседы с финансовым консультантом. Войдя в палату, Квентин увидел Альфонсо, поднявшегося с кресла у кровати. Когда-то темные волосы сделались совершенно белыми, добавив некую наднациональную элегантность его постаревшему лицу с оливковой кожей. Он стал начальником полицейского участка и через год собирался выйти на пенсию. Глаза Альфонсо смотрели сурово, но в них светилась тревога.

– Твоя мать настоящий боец, – прошептал он.

Квентин посмотрел на Анджелу, увидел мертвенно-бледную кожу, почти прозрачные веки и прикрыл ладонью ее худую руку, лежавшую поверх одеяла. Он едва удержался от того, чтобы не послушать ее пульс.

– Анджела собралась уйти прямо из приемного покоя, – продолжал Эспозито. – Мне пришлось сказать ей, что я прикую ее наручниками к кровати. Медики хотят провести еще несколько тестов. – Он еще больше понизил голос. – У нее повышенное давление, и, по словам доктора, держится оно уже некоторое время. Подозреваю, твоя мать скрывала это от нас.

– Ничего подобного, – пробормотала Анджела и открыла глаза. Она сощурилась. – Дайте же мне мои очки. – Альфонсо с готовностью протянул ей изящную оправу. Анджела водрузила их на нос, и Квентин почувствовал облегчение. Мать выглядела усталой и грустной, но в очках больше была похожа на себя. Он так и не смог привыкнуть к ее контактным линзам.

Я прекрасно себя чувствую, – сухо заявила Анджела. – Я всего лишь немного понервничала после разговора о фондах.

– Мне казалось, что ты нашла себе другое занятие, – заметил Квентин. – Хочешь, я найму для тебя бизнес-менеджера?

– Я не допущу, чтобы чужой человек распоряжался будущим нашей семьи. – Анджела произнесла это просто, без надрыва. Но она не шутила, еще раньше ясно дав понять, что если Квентин не примет часть отцовского наследства – финансового, духовного или художественного, – то он не должен заниматься и деньгами. – Ты до сих пор не испытываешь уважения к тому, что представляют собой эти деньги, – спокойно продолжала она. – Ты не уважаешь память своего отца.

Квентин отошел к окну и повернулся к ней и Альфонсо спиной, обдумывая ее слова. Он так и не сказал матери о том, что отец изменял ей с другой женщиной, и не собирался этого делать. Не рассказывал он и о своем последнем разговоре с отцом, и о преследовавшем его чувстве вины за смерть Ричарда.

– Я уважаю тебя. – Квентин все-таки собрался с силами, чтобы ответить. – И не хочу, чтобы ты тратила остаток жизни, беспокоясь о каждом пенни, вырученном от продажи скульптур. Если это будет так, то я бы лучше взял все деньги и выбросил в Ист-Ривер.

– Тогда мне станет незачем жить, – неожиданно резко проговорила мать. Но она мгновенно пожалела о своей вспышке и нахмурилась. – Я и не жду, чтобы ты меня понял. Альфонсо, мне бы хотелось поговорить с сыном наедине. Ты не мог бы выйти?

– Конечно, конечно, – торопливо согласился тот, но, уходя, излишне громко хлопнул дверью.

Квентин повернулся к матери, подвинул стул поближе к кровати и сел, задумчиво глядя на нее.

– Неужели ты на самом деле поговоришь со мной? Неужели так трудно открыто высказать то, что тебя беспокоит?

Пальцы Анджелы крепко ухватились за одеяло, и этот беспокойный жест не ускользнул от внимания Квентина. Ему стало тревожно за мать. Костяшки ее пальцев побелели, она упрямо смотрела в потолок.

– Ладно, – наконец призналась она. – Я несчастна. Многие годы у меня была цель в жизни. А теперь мне нечего делать. Мне даже не хочется по утрам вставать с постели.

– У тебя многомиллионное состояние, которым необходимо управлять. Тебе есть, о чем позаботиться.

– Это всего лишь деньги.

– Ты завершила дело своей жизни. Папино имя стало известным. Люди его не забудут. Теперь ты можешь отдохнуть. Выходи замуж за Альфонсо.

Глаза матери остановились на лице сына.

– За Альфонсо?

– Ты думала, мне ничего не известно о вас двоих? Да я давно все знаю.

– Он всего лишь друг.

Квентин угрюмо замолчал. Он слишком много раз видел, как мать завтракает с Альфонсо в кафе на углу, чтобы считать, что они там встретились случайно, выйдя каждый из своего дома.

– Тебе незачем скрывать ваш роман. Я ничего не имею против.

– Я навсегда останусь женой твоего отца.

– Его нет вот уже почти двадцать лет. Папа хотел бы, чтобы ты была с Альфонсо.

– Я с Альфонсо. Мы добрые друзья.

– Альфонсо потерял из-за тебя голову. Ты оскорбляешь его, обращаясь с ним как со второсортным товаром. Даже сейчас… Неужели ты не заметила выражения его лица? Каково ему услышать, что теперь тебе не для чего жить?

– Сорокалетний холостяк, не нюхавший семейной жизни, читает мне лекцию о любви. – Пальцы Анджелы снова скомкали край одеяла, она глубоко вздохнула и задрожала. – Чего я добилась? Этот успех не вернет твоего отца. Я не чувствую, что сделала нечто такое, чтобы его душа на небесах успокоилась. Я не в силах ничего предпринять, чтобы ты вновь полюбил его или кого-то другого.

– У меня есть все, что требуется. Давай поговорим о твоих проблемах, а не о моих.

– Нет. После обморока мне показалось, что я спала и говорила с твоим отцом. “Квентин идет моей дорогой, – сказал он. – Останови его”. Если ты не найдешь свое счастье, хотя бы его крупицу, ты можешь… – Анджела прижала ладони к глазам, но когда снова посмотрела на сына, она уже могла контролировать себя. – Хватит об этом. Позволь мне внести ясность. Я не знаю, чего ты добиваешься, но я хочу, чтобы ты принял решение относительно своего будущего. Все миллионы, полученные от продажи скульптур, – твои. Хочешь ты этого или нет, сейчас или позже, но они станут твоими. Мне бы хотелось верить, что имя Рикони и все, с чем оно связано, включая деньги, будет передано следующим поколениям.

– Ты хочешь, чтобы я на ком-нибудь женился лишь ради того, чтобы обзавестись потомством?

Мать внимательно посмотрела на него.

– Я хочу, чтобы ты нашел достойную тебя женщину. Я хочу, чтобы ты женился на ней и любил ее так, как твой отец любил меня. Я хочу, чтобы у тебя были дети, а у меня внуки.

Квентин ощутил прилив ярости. Еще в юности он поклялся, что никогда не станет таким, как его отец, что у него не родится ребенок, которого он может предать или который предаст его.

– Если бы все было так просто, – с трудом выговорил он, – я бы женился на Карле.

Анджела фыркнула.

– Прости меня за откровенность – я бы никогда не сказала этого при Альфонсо, хотя он хорошо знает слабости своей дочери, и это мучает его, – но Карла вспыльчивая и легкомысленная. Она растратила таланты и молодость на мужей, да и на тебя. Если бы она не любила так сильно своих дочерей, давно уже бросилась бы с моста из-за того, что ты не желаешь на ней жениться. Я в этом ни минуты не сомневаюсь. Карла приходит к тебе за деньгами и советом, а ты ей это позволяешь. Она живет мечтами о том, как однажды ты станешь ее мужем и прекрасным отцом ее девочкам.

– Карла – мой старинный друг. Я помогаю ей, когда она в этом нуждается. Я держусь подальше от ее дочерей, чтобы они не считали меня заменой отцу. Я не намерен жениться ни на Карле, ни на ком-либо другом.

– Тогда не позволяй этой женщине цепляться за тебя. Перестань давать ей деньги и держать ее на всякий случай под рукой. Карла так удобна, что тебе незачем знакомиться с другими женщинами. Я знаю, ты не брезгуешь мимолетными связями. Ты выбираешь девиц посимпатичнее из своих квартиранток, словно золотых рыбок в садке. Они готовы на все ради тебя, но потом ты их бросаешь, разбиваешь им сердца, и они уезжают. Проблема Карлы в том, что она не сдается.

Она видит в тебе мальчишку, как ей казалось, любившего ее, а не мужчину, не способного кого-нибудь любить. Ты пытаешься помогать ей и цепляешься за воспоминания о себе самом, прежнем, но не признаешь этого и разрушаешь ее жизнь.

Квентин посмотрел на Анджелу, всем своим видом выражая недовольство взрослого сына вмешательством матери в его жизнь. Но она только крепче сжала губы, не собираясь отступать. После возвращения Квентина из армии они с Карлой и в самом деле некоторое время жили вместе. Это было удобно, привычно, комфортно.

– Я не намерен сидеть и обсуждать с тобой, есть ли смысл в моей жизни и какое будущее меня ожидает. Мне это кажется бессмысленным.

– Нельзя же продолжать так жить.

Квентин резко встал.

– Ты по-прежнему любишь свой старый дом?

Анджела купила себе скромную квартирку в более приличном квартале, как только были проданы некоторые скульптуры Ричарда, но из Бруклина уехать отказалась.

– Ради всего святого, какое это имеет отношение к нашему разговору? – удивилась она. – Я счастлива там. Мне бы только хотелось чуть побольше места для книг.

– Ты могла бы переехать куда угодно. Тебе по средствам приобрести пентхаус в городе, поместье в любом штате. Как насчет дома в Хэмптоне? С причалом для лодок? Господи, Альфонсо бы это понравилось. Он бы избавился от своей старой посудины и приобрел хорошую яхту.

Мать смотрела на него так, будто Квентин предлагал ей торговать собой, продавая не только тело, но и душу.

– Ты хочешь, чтобы я нежилась в роскоши, забыв о том, что твой отец вообще жил на этом свете?

– Нет, – терпеливо ответил Квентин. – Я хочу, чтобы ты наслаждалась жизнью. – Он помолчал, потом с большой неохотой продолжал: – Той жизнью, от которой отец отказался. Он говорил мне, что покойная сестра заставила его пообещать прожить две жизни – за себя и за нее. Это ты и должна сделать. Прожить жизнь, которую он прожить не захотел.

Анджела на мгновение закрыла глаза. Когда она снова посмотрела на сына, в них стояли слезы.

– Если бы я только могла обрести покой. Сделать для Ричарда что-то более личное. Речь не идет об управлении состоянием, с этим я справлюсь. Я все время молюсь о том, чтобы у наших с ним внуков было куда больше возможностей благодаря этим деньгам. Но должно быть что-то еще… И я хочу выяснить, что именно.

Квентин лишь покачал головой и с сыновней грустью посмотрел на Анджелу. Вошедшая в палату медицинская сестра, увидев, насколько взволнована пациентка, предложила ей успокоительное.

– Я хочу сохранить ясность мыслей, – отрезала Анджела.

Когда медсестра вышла, Квентин взял мать за руку. Впервые за долгие годы она не отдернула ее.

* * *

Вечером того же дня, когда Квентин вернулся до мой, он увидел припаркованный у входа белый “Лексус” Карлы. У нее остался ключ от его квартиры после недавнего бурного периода совместной жизни. Она ждала его обнаженная в постели, и это Квентина не удивило. После его возвращения из армии они играли в эту игру не один раз.

– Как твоя мама? – поинтересовалась Карла. – Папаша сказал, что она всего лишь упала в обморок.

– У нее подскочило давление, а она не обращала на это внимания.

– Ей надо побольше отдыхать и принимать таблетки.

Квентин ничего не ответил. К способности Карлы с легкостью упрощать самые сложные ситуации он давно привык. Подвинув себе обитое кожей кресло, он сел на достаточно безопасном расстоянии от нее и от кровати.

– Что ты здесь делаешь?

Карла улыбнулась.

– Обожаю соблазнять богатых мужчин. Я с января жду случая, чтобы внести тебя в свой список.

Она была очень соблазнительна, Квентин должен был признать это. Разбитная девчонка из Бруклина превратилась в деловую манхэттенскую женщину, владевшую салоном элитной косметики. Карла опиралась на груду белоснежных подушек, всем своим видом приглашая Квентина заняться любовью. Пальцем с длинным ногтем она чертила какие-то узоры на плоском животе, иногда обводя кругами пупок.

– Ты только посмотри, как я замерзла на этом твоем чердаке.

Квентин снял кожаную куртку и аккуратно прикрыл ее.

– Согревайся.

Карла продолжала улыбаться, но в ее глазах появилось разочарование.

– Я не обручена, – объявила она. – Пока. – Карла как раз встречалась с банкиром, который был без ума от нее и ее дочек. Она призналась Квентину, что он ей тоже нравится.

– Я уже говорил тебе, что мы не можем больше этим заниматься, – спокойно заметил Квентин.

– Прошу тебя, Квентин. Я изо всех сил стараюсь найти кого-то другого, но всегда возвращаюсь к тебе. – Карла раздраженно отбросила с лица прядь волос, явно недовольная собственным признанием. В ней на миг проснулась прежняя девчонка, которая при подобных обстоятельствах ударила бы Квентина. – Ладно тебе! Когда съехала последняя жертва твоей страсти? Месяц назад? А ведь была совсем неглупа. Я слышала, что эта девица получила степень по истории искусств. Но даже самым умным из них не удается поймать тебя. Так что я просто жду. – Она улыбнулась и подняла руки. – И вот я здесь.

Квентин ничего не мог с собой поделать. Его неудержимо тянуло к Карле, когда она говорила с ним так откровенно. Она спорила с ним, соблазняла, часто заставляла смеяться и вспоминать прежнее желание, ничем не обремененный секс, дружбу их юности. Он любил ее дочек, похожих друг на друга и на юную Карлу, хотя у девочек были разные отцы. Ему нравилось, с какой жадностью дочь Альфонсо Эспозито относится к жизни и мужчинам. Но, кроме этого, ничего не было, и Квентин устал.

– Я думаю, тебе следует выйти замуж за банкира, – решительно заявил он.

– Почему?

– Потому что он тебе подходит. Этот парень любит твоих дочек. И они его любят. Девочки говорили мне об этом. Вставай, одевайся и отправляйся к нему. Ложись голой в его постель.

Карла вытянулась поудобнее, так, чтобы прикрывающая ее куртка съехала пониже, заложила руки за голову и глубоко вздохнула, давая Квентину возможность лишний раз полюбоваться ее великолепной грудью.

– Я тут же его брошу, только скажи мне хоть слово. Если же ничего не предпримешь в ближайшее время, я выйду за него.

– Я намерен влиять на тебя положительно.

– Ты не всегда был столь принципиальным.

– Знаю. Но всякий раз наши отношения заканчиваются тем, что ты меня ненавидишь год или два. Мне кажется, на этот раз надо миновать фазу ненависти. Во всяком случае, ради твоего же блага.

– Квентин, разве с января что-то изменилось?

– Нет, не сказал бы.

– Твоя мать огорчена твоим отказом взять на себя ответственность за будущее семьи. Понимаешь, о чем я говорю? Ты должен сохранить имя Рикони, должен жениться, родить детей, вырастить их, стать замечательным отцом, построить великолепный дом, верно? Вот что следует сделать с деньгами. И неважно, как ты к ним относишься.

– Это мы уже проходили.

– Так что удерживает тебя, Квентин?

– Деньги ничего не изменят.

Карла медленно спустила его кожаную куртку еще ниже, демонстрируя белый живот, темный треугольник внизу и изящные бедра.

– Ты прав, – прошептала она. – Деньги никак не влияют на силу моего желания. Я так хочу тебя, Квентин. Ты всегда здесь, когда я нуждаюсь в тебе. Я прихожу к тебе не только из-за денег и секса, ты же знаешь.

Квентин кивнул. Он знал, насколько легко было бы лечь с ней в постель, но он давно научился сдерживать свои страсти. А страсти-то совсем простые, напомнил себе Квентин: женщина, по-настоящему в тебе не нуждающаяся, американский футбол с апреля по октябрь, баскетбол зимой, крепкая сигара, шотландское виски и хорошо написанная книга. Он встал.

– Ты можешь остаться, если хочешь.

Карла улыбнулась:

– Это ты мне?

Квентин взял плащ.

– Увидимся позже. – Он наклонился, поцеловал ее живот чуть пониже пупка, заглянул в полные изумления глаза и извинился. – Это уже не твоя проблема, а моя.

И ушел.

* * *

На рассвете он все еще сидел на террасе старого особняка в стиле Тюдоров, который разбирала его компания. Хаммер дрожал у его ног от холодного ветра, налетавшего с серых волн Атлантики. Квентин смотрел на океан, именно в этом он сейчас нуждался. Необозримое пространство без всяких препятствий, чтобы разобраться в собственных мыслях.

Ему не хотелось признаваться самому себе, что он так ничего и не создал в своей жизни. Квентин не позволил слову “несчастлив” пробраться в свои раздумья, потому что это было признаком жалости к себе. Черт возьми, некоторые “несчастные” рушат дом, в котором живут, следуют за своим проклятым художественным призванием, не считаясь с близкими.

Когда Квентин вернулся из армии, он отправился к старому складу, все еще хранившему скульптуры его отца. Он стоял в тот день среди металлических фигур, разглядывая прогнившие деревянные полы и проржавевшие перекрытия, представляя себе, с каким бы наслаждением он по досочке, по винтику разобрал бы здание склада, выставив под яркие солнечные лучи его содержимое, а потом по одному резал бы автогеном никчемные творения старика до тех пор, пока от них не остались бы аккуратные ряды болванок. Никакого склада, никаких скульптур, никаких воспоминаний.

И теперь, сидя на ступенях чужого дома, Квентин не сводил глаз с океана. Он подался вперед, впитывая золотые и розовые оттенки восхода. Должны же где-то быть ответы на его вопросы, что-то или кто-то… Ладно, пусть это будет кто-то, ради кого стоило бы умереть, кто сейчас вглядывается в горизонт, ожидая его, Квентина.

В жизни он встречал женщин больше, чем мог вспомнить. Они оставались на военных базах, в квартирах, которые он для них снимал. Теперь он забыл даже их имена. Воюя в Ираке, он впервые по-настоящему задумался о том, существует ли где-то на свете женщина, с которой ему никогда не захотелось бы расстаться.

Представить ее себе он не смог.

 

ГЛАВА 9

– Квартиранты твоего папы хотят с тобой поговорить, – прошептала мне на ухо миссис Грин. Она организовала поставку кастрюлек с тушеным мясом, жареных цыплят и десертов, приносимых соседями. Еды нам с Артуром хватило бы на целый месяц.

Я мрачно посмотрела на нее поверх груды счетов, лежащих на кухонном столе.

– Скажите им, пожалуйста, что я побеседую с ними, как только закончу с бумагами. – В ящике на кухне обнаружилась целая кипа неоплаченных квитанций. Электричество должны были отключить на следующий день.

– Детка, так не получится. Ты должна поговорить с ними сейчас. – Миссис Грин была женщиной твердой, настоящим лидером. Они с мужем, продав свой магазинчик “Шустрый парень” национальной торговой сети, теперь находились на пенсии. Когда-то в “Шустром парне” можно было купить все, от упряжи для лошадей и консервированных лягушачьих лапок до домашнего кекса и обоев. Теперь там продавали кофе для гурманов и туристическое снаряжение. Мой мир здорово изменился.

– Они ждут на крыльце, – снова прошептала миссис Грин и ткнула пальцем в направлении окна.

Я неохотно натянула свитер и вышла.

Пятеро папиных квартирантов смотрели на меня так же подозрительно, как и я на них. Освальду Т. Уэлдону было за шестьдесят. Гибкий, стройный, затянутый в кожу, с акцентом уроженца Теннесси бывалый байкер, безразличный и страстный одновременно. Белоснежные усы украшали его верхнюю губу, как мягкий мех. Он называл себя художником-фольклористом. Чаще всего он писал обнаженных людей, бегущих через фермы, поля и цветы. Другой темой его творчества, куда более неприятной, были дети – жертвы насилия.

Его жена Хуанита, лет тридцати, не старше, приехала из крошечной мексиканской деревушки. Она с трудом понимала по-английски и была невероятно застенчивой. Рядом с ними стояла совершенно невыразительная пара лет восьмидесяти: Бартоу и Фанни Ледбеттер, очень старые и хрупкие. Фанни опиралась на Бартоу, а тот в свою очередь опирался на жену и на массивную деревянную палку. Его спина оставалась согнутой после старой травмы, и он все время смотрел в землю. Старики всю жизнь проработали на фарфоровой фабрике в Северной Каролине, пока новые хозяева не закрыли ее, перенеся производство в одну из стран третьего мира. Теперь чета зарабатывала на кусок хлеба, продавая плошки, тарелки и кружки странной формы. Когда я, приехав, открыла один из шкафчиков на кухне, произведения Ледбеттеров взглянули на меня, словно разноцветные пришельцы, готовые к мгновенной атаке.

И наконец у крыльца я увидела ее, воплощение загадки и скрытой угрозы, которую мне никак не удавалось определить. Я видела, как эта женщина плакала на папиных похоронах, а потом, когда все уже разошлись, молча стояла у могилы одна. Она откликалась на странное индейское прозвище Лиза-Олениха, что выглядело совершенно абсурдным, учитывая тот факт, что это была толстеющая белая американка среднего возраста с зелеными глазами и платиновыми волосами. Еще совсем недавно Лиза наверняка отличалась редкой красотой. Лиза-Олениха работала со стеклом, и перед ее дверью на полке красовались флаконы для духов, вазы и стеклянные украшения для дома.

Она всегда выбирала яркие тона, и в этот день надела мешковатое зеленое пальто поверх ярко-зеленого шифонового платья. На ногах у нее были белые шелковые носочки, расшитые крошечными жемчужинами, и мокасины. Глаза прикрывали очки в зеленой оправе.

– Здравствуйте! Как поживаете? – приветствовала она меня. У нее была правильная литературная речь, что удивило меня, и акцент жительницы побережья. – Вы уже общались во сне со своим отцом, говорили с ним?

Что за бред! Я уставилась на нее.

– Нет, но я уверена, что он обязательно позвонит мне оттуда, как только выберет время.

– Прошу вас, не сердитесь. Я обязана сказать вам, даже если вы мне не поверите. У меня было видение. Вернее, просто ощущение. Чувство глубокого покоя. Я верю, что ваш папа теперь в мире с тем, что оставил здесь, – ее голос дрогнул, – и он собирается совершить еще немало в иных пределах. Томас возложил всю ответственность на вас, и это подсказывает мне, что он понимал: так будет лучше для вас. Он знал, что вам необходим этот шанс, чтобы вернуться домой.

– Прекратите. Я вас не знаю, вы не знаете меня, и если мой отец хотел мне что-то сказать, он написал бы об этом в своем завещании. – Я не могла больше выносить даже звука ее голоса.

Старики неуверенно дернулись и подались вперед.

– Лиза хочет сказать, что мистер Том был хорошим и добрым человеком, – вмешалась миссис Ледбеттер.

Ее похожий на гнома супруг кивнул, и все его тело пришло в движение, будто сложенное из кубиков.

– Добрая душа, – пробормотал он замогильным голосом.

Освальд Уэлдон фыркнул и состроил мне гримасу.

– Предлагаю перейти к делу. Вы собираетесь выкинуть нас отсюда? – Его глубокий, грубый голос и сарказм заставили меня вздрогнуть. – Вы хотели избавиться от нас еще пару лет назад, и теперь у вас появилась отличная возможность сделать это. Просто скажите нам об этом.

– Пока вы ведете себя честно со мной, пока вам можно доверять, пока вы оплачиваете ваши счета и содержите в порядке ваши квартиры, я не планирую ничего менять в ближайшее время.

– Благодарю вас. – Голос Лизы-Оленихи звучал очень мелодично. – Я уверена, что ваш отец доволен этим.

Я посмотрела на нее с плохо скрываемым отвращением. Тоже мне, новоявленная Белоснежка.

– Как я уже сказала, я не собираюсь ничего менять. Во всяком случае, немедленно.

– Ваши слова – пустой звук, – проинформировал меня Освальд.

– Если вы мне не верите, можете уехать.

– Такого удовольствия мы вам не доставим.

– Освальд, прекрати, – очень спокойно осадила его Лиза.

Мужчина развернулся и затопал вниз по ступенькам крыльца. Остальные потянулись за ним. Я смотрела им вслед с удивлением и страхом. Я владела их домами, их бизнесом и их жизнью в “Медвежьем Ручье”, ни минуты не сомневаясь, что ни один из них не сможет платить за другое жилье.

“Что я буду с ними делать?” – в отчаянии думала я.

За прошедшие двадцать два года своей жизни Артур редко покидал ближайшие окрестности нашей фермы, еще реже бывал в Тайбервилле и ни разу не пересекал границы округа. Путешествия приводили его в ужас. Этот страх и стал причиной того, что отцу так и не удалось уговорить его съездить ко мне в Атланту. Если Артура заставляли делать то, чего он не хотел или боялся, брат сразу становился молчаливым и очень напряженным.

“Гнездо”, – громко повторял брат, сидя в машине. Эта привычка сохранилась у него с детства, когда он в течение довольно долгого времени считал себя птицей. Гнездо. Артур должен был как можно быстрее возвратиться на свой безопасный насест. И потом он не мог уехать от Железной Медведицы, ставшей его суррогатной матерью.

Так что на этот раз мне пришлось солгать ему.

– Мама-медведица говорила со мной вчера вечером. Она хочет, чтобы ты переехал жить ко мне, – сказала я. – Она думает, что ты будешь счастливым в моем доме в Атланте. Мама-медведица говорила, что ей будет хорошо здесь на ферме. Мы будем приезжать к ней на выходные. Я обещаю. А теперь ты в самом деле должен переехать жить ко мне.

– Гнездо, – ответил мне Артур, ломая пальцы.

Я поделилась своими планами насчет Артура с моими квартирантами. Они сидели вокруг меня в гостиной на стульях с прямыми спинками. Я не могла жить в “Медвежьем Ручье”. Мой магазин, мой дом и, судя по всему, мой будущий муж оставались в Атланте.

– Урсула, прошу вас, не увозите Артура, – взмолилась Лиза. Она протянула ко мне руки. – Артуру здесь нравится. Это его дом. В городе он будет несчастлив. Он привык к нам, и мы о нем позаботимся. Клянусь вам, вы не пожалеете, если позволите вашему брату остаться.

– Об этом не может быть и речи. Артур должен находиться под наблюдением. Я его сестра и позабочусь о нем.

– Но, мисс Урсула, вы ему не поможете, если посадите его в клетку в Атланте. – В голосе Фанни Ледбеттер слышались слезы. – В душе ваш брат нежный, ласковый дикарь. Он должен бродить по лесу вместе с другими божьими тварями. И ему нужна эта медведица… Она с Артуром разговаривает, помогает ему оставаться спокойным. Я в это верю. И Лиза права. Теперь мы его родня. Вы можете оставить его.

Я резко встала. Меня душил гнев.

– Вы ему не родня, не его семья и не моя семья. Это вы должны понимать. Занимайтесь своими делами, я не стану вмешиваться. Но помните, что я оставляю вас на ферме только по доброте душевной и потому, что отцу это понравилось бы. Не забывайте, что вы всего лишь квартиранты.

Они разом поднялись со стульев с чувством собственного достоинства и потянулись к дверям. “Я не имею права дать волю чувствам, – думала я. – Иначе кончу, как папа”.

Фанни Ледбеттер остановилась и предприняла последнюю попытку уговорить меня:

– Ваш брат поедет с вами в город, потому что он вас очень любит. Но если вы увезете Артура отсюда, это его убьет. Запомните мои слова.

* * *

С каждым часом лицо Артура становилось все печальнее. Он бродил по комнатам, плакал, а перед самым закатом исчез. Зная, куда брат мог спрятаться, я поднялась наверх в тихую и отчаянно пустую спальню родителей, заполненную холодным, угасающим светом. Я старалась сдержаться и не броситься на их старую сосновую кровать, не зарыться под одеяло.

– Что ты сейчас такое? – мягко спросила я Артура, свернувшегося клубочком в глубине шкафа с удивительной для его шести футов и двух дюймов гибкостью и как-то удивительно аккуратно сложившего угловатые, худые руки и ноги.

– Цыпленок в яйце, – ответил он.

Я села на пол, протянула руку и отвела с его лица роскошные рыжевато-каштановые волосы. Они упали ему на плечи. Папа позволял им расти, а Артур не любил стричься.

– Ты собираешься вылупиться?

– Да. – Голос брата дрожал.

Я поняла, что он решил сделать так, как я прошу, и что это было актом преданности, основанным исключительно на доверии и обожании. Он протянул ко мне дрожащую руку, и я крепко сжала ее.

– Артур, я обещаю, что со мной ты будешь в безопасности. Я позабочусь о тебе, ты будешь счастлив.

Он прижал мою руку к своей груди.

– Больно, – прошептал он. – Папочка там. Не может говорить. Как мама-медведица.

Я опустила голову.

– Больно, – согласилась я.

Серебряные тени наполнили комнату, весь мир стал серым и спокойным.

– Папочка там, – снова простонал Артур, крепче прижимая к себе мою руку.

– Мы возьмем его с собой, – негромко пообещала я.

Я купила диван и поместила брата в крошечной гостиной моей квартирки над гаражом. Грегори смотрел на Артура так, словно рассматривал один из образцов под микроскопом.

– Я поговорю кое с кем, – объявил он как-то вечером, сидя со мной на разных концах его девственно-белой постели. Мы не спали вместе уже месяц. – Узнаю, какие препараты они смогут предложить. Вероятно, нам удастся подобрать для твоего брата программу, которая ему поможет. При поддержке специалистов он сможет счастливо жить вместе с такими же, как он сам.

– Давай кое-что выясним прямо сейчас. Артур не поедет ни в какое специальное учреждение. – Мой голос звучал ровно и спокойно.

Напряженное молчание заполнило пространство между нами. На следующее утро Грегори отправился на конференцию в Канаду. Я была счастлива.

– Вы выглядите усталой, – заметила одна из моих продавщиц.

– Со мной все в порядке.

Я подошла к шкафу, в котором уборщица хранила свой инвентарь. Артур спал там сидя, прислонясь спиной к потрескавшейся стенке, обхватив длинной рукой швабру. Меня охватила жалость, потом ненависть.

* * *

На следующее утро Артур исчез, словно догадался об этом.

Я поняла, что-то случилось, как только вошла в кухню в семь тридцать. Его любимая книга “Невероятное путешествие” лежала на столе. В течение многих лет мы с папой читали Артуру эту классическую детскую историю, и он очень любил ее. Рядом с книгой он аккуратно положил новенькие свитер и бейсболку, купленные мною. Еще не проснувшись как следует, я схватила книгу и отправилась в комнату Артура, чтобы посмотреть, чем он там занят.

Комната была пуста. Я позвонила в полицию. К тому времени, когда офицер полиции добрался наконец до моей квартиры, Артура искали мои друзья, соседи, и я сама собиралась отправиться на поиски.

– Как вы узнали, что ваш брат убежал? – спросил полицейский.

– Он сказал мне об этом. – Я потрясла у него перед носом “Невероятным путешествием”, книгой об отчаявшихся, потерявшихся животных, нашедших дорогу домой.

Артур, способный забыть о времени и месте даже в знакомом ему “Медвежьем Ручье”, попытался вернуться в родные горы по шумным улицам Атланты. Полиция нашла его в двух милях от моего дома, без сознания, избитого, со сломанным ребром. Его рюкзачок исчез, как и мелочь, которую он всегда носил с собой, вместе с пятью долларами, которые я дала ему. Он никогда не знал, для чего нужны деньги.

В приемном покое ему наложили швы, а затем перевели в отдельную палату. Артур спокойно спал благодаря успокаивающим и болеутоляющим лекарствам. Я ушла в ванную комнату, и меня вырвало. Я долго плакала, уткнувшись в полотенце. Какие-то мерзавцы избили его. Это было равносильно тому, чтобы бить потерявшегося щенка. И все по моей вине.

Уже после полуночи Артур проснулся. Один глаз у него заплыл и не открывался, а в другом заблестели слезы, как только я нагнулась к нему.

– Артур, – шепнула я, – я здесь, с тобой, все в порядке. – Я погладила его по волосам. – Прости меня, мой дорогой. Я не позволю, чтобы такое снова случилось с тобой. Клянусь тебе, клянусь. Прости меня.

Разбитые, опухшие губы задрожали. Он изо всех сил пытался заговорить. Я наклонилась ниже, чтобы расслышать.

– Мама-медведица не говорила тебе, чтобы ты увозила меня из дома, – сказал он. Артур отвернулся и негромко заскулил. Больше он не произнес ни слова.

На следующее утро я поняла, что брат намеренно не разговаривает со мной и что у нас возникла серьезная проблема. Лиза и другие квартиранты приехали навестить его. Она и Фанни Ледбеттер сидели рядом с Артуром и кормили его с ложечки ванильным йогуртом, принесенным Лизой. Эта женщина знала, что он любит, черт бы ее побрал. Я смотрела на брата с порога, пытаясь привлечь его внимание, надеясь, что он все-таки сдастся.

– Смотри, Артур, что у меня есть. – Я достала банку пива из матерчатой синей торбы, которую носила Лиза. – Твое любимое. – Я открыла банку, налила пиво в стакан с кубиком льда, воткнула соломинку и протянула брату.

Его избитое лицо напряглось от ярости. Он резко поднял правую руку, застав меня врасплох. Стакан вместе с содержимым оказались на полу.

Я стояла посреди палаты и не могла поверить в происходящее. Мой брат никогда не отличался агрессивностью. Гневное выражение на лице Артура превращало его в незнакомца. Он сейчас и в самом деле ненавидел меня. Я видела это.

– Артур Пауэлл, веди себя прилично! – воскликнула Фанни.

А Лиза переводила встревоженный взгляд с него на меня и обратно.

Артур начал слабо отбиваться, размахивая избитыми руками.

– Выйди отсюда, – не повышая голоса, приказала Лиза.

Я кивнула. Меня не задело ее неожиданное обращение на “ты”.

– Да, я немедленно уйду ради его же блага.

Я прошла по длинному коридору и уселась на край жесткого кресла в комнате ожидания, вцепившись пальцами в колени. Мой маленький брат, кому я меняла пеленки, кого кормила, за которым следила и о котором заботилась, кому читала, которого защищала от хулиганов, мой братик, моя единственная семья с этого дня не сказал больше ни единого слова ни мне, ни кому-либо другому.

* * *

К тому времени, как в больницу приехала Гарриет Дэвис, я выглядела именно так, как себя чувствовала.

Бледная, с ввалившимися глазами, волосы собраны в конский хвост, старенькие джинсы испачканы пятнами от кофе, с рукавов черного пуловера свисают нитки. Я и думать забыла о зональном голосовании, которое должно было решить судьбу наших магазинов. Взглянув на ее заплаканное веснушчатое лицо, я тихо спросила:

– Мы проиграли, верно?

– Да. – Гарриет буквально рухнула на один из обитых искусственной кожей диванов и зарыдала.

Я опустилась рядом с ней и обняла за плечи. Персиковая улица была обречена. Мой бизнес только что рухнул. Все это было слишком серьезно, чтобы проливать слезы. Я все сильнее сжимала плечо Гарриет, находя в этом странное утешение, словно цеплялась за что-то очень надежное, пока она не вскрикнула и не попыталась сбросить мои пальцы.

Грегори должен был вернуться на следующее утро. Я мерила шагами холл перед палатой Артура, пытаясь найти какой-то выход и стараясь не думать ни о чем другом. Ближе к полудню я обратила внимание на странно знакомую молодую женщину, приближавшуюся ко мне. Я вспомнила, что встречала ее пару раз на вечеринках, куда меня приглашал Грегори. Она писала статьи о центре, где он работал. Кажется, ее звали Анной.

Я запомнила ее именно потому, что Анна была похожа на меня – высокая, с рыжевато-каштановыми волосами, худощавая, голубоглазая.

– С Грегори все в порядке? – поинтересовалась я.

– Да, разумеется. – Женщина явно удивилась моему вопросу, потом резко остановилась, и ее серый плащ картинно распахнулся, продемонстрировав помятый брючный костюм. – Я должна с вами поговорить, – произнесла она, – о Грегори. – Анна развернулась и направилась к пустой палате.

Я последовала за ней и закрыла за собой дверь, инстинктивно почувствовав, что нам необходимо остаться наедине.

Вдруг без всякого предисловия Анна выпалила свое признание, заливаясь слезами. Они с Грегори были любовниками уже почти год. Они этого не хотели, но так уж случилось, как это всегда бывает в подобных историях. Она любила его, он любил ее и все пытался придумать, как бы мне об этом рассказать.

– Вы причинили Грегори такую боль, навязав ему своего брата, заставляя его как бы сделаться отцом взрослому мужчине, – простонала Анна. – Он сказал, что это стало последней каплей.

– Прошу прощения, мне необходим свежий воздух. – Я вышла в коридор. Мне казалось, что пол уходит у меня из-под ног. Я должна была сосредоточить все свое внимание на собственных коленях. Оперевшись одной рукой о стену, я едва дошла до палаты Артура и вызвала Лизу в коридор. Ей хватило одного взгляда на меня.

– Тебе надо отдохнуть.

Я покачала головой.

– Нет, я должна кое-что сказать Артуру. Через день-два, как только его выпишут, я отвезу его обратно в “Медвежий Ручей”. Насовсем. Прошу вас, передайте ему это. Больше никаких экспериментов, никаких тревог. Я не думаю, чтобы он простил меня за то, что случилось, но он хотя бы сможет не беспокоиться о будущем.

– А как насчет тебя самой? – спросила Лиза.

У меня перед глазами плясали разноцветные огоньки. Мне необходимо было сесть и сделать несколько глубоких вздохов. Я должна была делать вид, что рука судьбы не тащит меня назад, не сомкнулась вокруг моей шеи, как когда-то душила папу, бывшего еще ребенком. Это проклятие держало Пауэллов в “Медвежьем Ручье”, не давая возможности выбраться и разорвать круг печального существования, когда удается с трудом сводить концы с концами.

– Я тоже возвращаюсь домой, – ответила я.

Все в округе Тайбер, до кого дошли слухи и кто хоть немного умел читать между строк, понимали, что я возвращаюсь домой, потерпев сокрушительное поражение. Моему бизнесу пришел конец, мой мужчина влюбился в другую, мой брат из-за меня превратился в запуганное, не желающее произносить ни слова, существо. Мою жизнь обсуждали с таким же упоением, как свадьбы, выпуск в колледже, городские конкурсы или ужин в местном клубе, на котором присутствовал губернатор.

Мой книжный магазин, как все остальные магазины на Персиковой улице, опустел. С болью в сердце я упаковала и отослала все книги, отправившиеся либо обратно к издателям, либо к более удачливым продавцам.

Мне удалось положить в банк Тайбервилла кое-какие деньги, но их хватит на оплату счетов только на несколько ближайших месяцев. За лето мне предстояло наладить домашнее хозяйство, вернуть Артуру веру в людей и способность говорить и отыскать себе достойную работу. Я боялась оставлять брата одного, хотя он не желал входить в дом, если я была там. Но мне все же следовало находиться неподалеку на тот случай, если я ему понадоблюсь. Он и так уже не сомневался, что сестра бросила его и больше не любит.

Артур не мог или не хотел говорить, но бродя по ферме, стонал, убегая в лес всякий раз, как только я к нему приближалась. Он проскальзывал в дом, вышвыривал из холодильника еду или сбрасывал с полок мои книги. Это было совсем непохоже на него.

– Твой брат поступает так, потому что боится и тоскует, – предположила Лиза. – Просто дай ему время.

Он ночевал либо у Лизы в ее квартирке в бывшем курятнике, либо у доктора Вашингтона в полуразвалившемся доме в десяти минутах ходьбы от нашей фермы. Теперь я зависела от Лизы, хотя мне это было неприятно. Она присматривала за Артуром, горевала об отце, ухаживала за огромным садом, который они вместе с папой разбили позади курятников, и оплакивала его там. Как-то раз я наткнулась там на нее. Она плакала и разговаривала с папой о саженцах: “Томас, я сажаю деревца в хорошую землю. Только этим я и могу заниматься”. Я тихонько ушла, стараясь, чтобы она меня не заметила. Мне было горько и грустно оттого, что ее печаль была искренней, что отец никогда не говорил мне о своих чувствах к Лизе, что она называла его полным именем, чего никто, включая маму, никогда не делал.

Ледбеттеры развели небольшое стадо коз и превратили старый загон для скота в убежище от непогоды, где доили и кормили своих подопечных. Дюжина величественных род-айлендских красных кур с петухом жили в огороженной части двора, снабжая всех нас крупными коричневыми яйцами. Лизина серая кошка по прозвищу Вечность бродила везде и частенько поджидала меня на заднем крыльце, чтобы я впустила ее в Дом. Явный знак того, что и она, и Лиза частенько пользовались папиным гостеприимством.

Но старые водяные краны, как и прежде, торчали из земли, массивная форсития у ограды перед домом, чьи сливочно-желтые цветы каждую весну появляются раньше листьев, снова расцветет на следующий год. Голубые гортензии всегда будут голубыми. Я знала каждую щербинку на двух ступенях заднего крыльца и на трех ступенях переднего, истоптанных не одним поколением Пауэллов.

Курятники с годами утратили строгость линий и остроту углов, как-то осели. Их изменили крылечки и пристроенные комнаты, странные двери и косые окна, разнокалиберные листы железа, покрывавшие крыши. На маленьком крыльце Ледбеттеры повесили полки со своей экзотической керамикой нежных цветов. Лиза, живущая по соседству, превратила крыльцо в невероятную зеленую пристань, увитую розами, виноградом и желтым жасмином.

Второй курятник, расположенный всего в десяти ярдах от своего собрата, был разделен на три мастерские. В одной Лиза колдовала над стеклом, во второй разместились гончарный круг, глина и печь для обжига, принадлежавшие Ледбеттерам, а в третьей Освальд развесил свои странные полотна.

Я все время думала о возможности пожара, об отсутствии страховки, о тонкой черте, отделяющей меня с моими квартирантами от катастрофы. Дом находился не в лучшем состоянии, чем курятники. То, что папа не мог починить сам или оплатить работу того, кто сумел бы это исправить, он привык высмеивать или не обращать на это внимание. Дымоходы чадили и завывали, половина выключателей не работала, полы ходили ходуном, крыша протекала, через дыры в стенах в дом пробирались незваные хвостатые гости.

На заднем крыльце я поставила большой белый керамический горшок, в котором пробивалось к свету деревце. Я начала его выращивать год назад из побега персикового дерева, взятого на Персиковой улице. Старое дерево могло не пережить реконструкцию улицы, но его отпрыск станет родоначальником новой персиковой династии в горах Джорджии.

– Ты выживешь и вырастешь, – говорила я ему и самой себе.

С божьей помощью.

* * *

Жарким летним утром Квентин ехал на машине к складу, некогда служившему мастерской его отцу. Его известили о том, что помещение скоро перейдет в другие руки. Новый владелец планировал перестроить здание и разместить там центр по продаже мебели. Удобным креслам и обеденным столам предстояло заменить металлические мечты и кошмары Ричарда Рикони.

Оказавшись внутри, Квентин подошел к двери ванной комнаты, взялся за ручку и закрыл глаза, вспоминая и пытаясь избавиться от воспоминаний. Наконец он распахнул дверь в последний раз.

Подняв руку и включив свет, он увидел, что увидел бы на его месте посторонний – маленькое, сугубо утилитарное помещение с побитыми плитками на полу и порыжевшими от ржавчины кранами. Квентин опустился на одно колено, провел рукой по холодному полу и снова увидел кровь и мертвые глаза отца.

Проходя мимо выгородки, служившей отцу квартирой, он на мгновение остановился, тяжело переводя дух. Квентин смотрел на голые стены, старую плиту и раковину в углу. Мальчиком он часто представлял себе отца здесь вместе с женщиной, чью похоть тот удовлетворял. Но теперь Квентин не мог не заметить, каким холодным и угнетающим было это место. Он подумал о своем отце, возвращавшемся сюда вечером по воскресеньям, после выходных, проведенных с семьей, и представил, как одиноко и неуютно тот должен был себя здесь чувствовать.

Рабочие, приступившие к переоборудованию склада для нового владельца, отодвинули плиту от стены и оставили на ней пакеты из ближайшего ресторанчика быстрой еды. Мусор беспокоил Квентина. Отец всегда был таким аккуратным и дисциплинированным. Квентин нагнулся, подобрал мусор, намереваясь отнести его в бак. И в этот момент он заметил у стены на полу несколько конвертов, покрытых пылью и паутиной. Квентин подобрал их.

Пожелтевшие, все в пятнах, смятые бумаги оказались в основном старыми рекламными проспектами. Но среди них нашелся и счет за воду. У Квентина защемило сердце, когда он увидел дату. Эта почта пришла через несколько дней после самоубийства отца. Кто-то – возможно, Джои Арайза, или кто-то из папиных друзей, присматривавших за мастерской некоторое время – сложил корреспонденцию на плите, а она завалилась за нее.

Квентин резко выпрямился, раздосадованный тем, что его силой вернули в прошлое. Он уже собрался было выбросить всю пачку, но одно письмо упало к его ногам. Квентин с гримасой отвращения поднял его, но, прочитав не слишком разборчиво нацарапанный обратный адрес, нахмурился и замер.

“Мистеру Тому Пауэллу, ферма “Медвежий Ручей”, Тайбервилл, Джорджия”.

Он осторожно вскрыл письмо, достал два листка из блокнота, пожелтевших и потершихся на сгибах после двадцати двух лет лежания в конверте, и поблекшую цветную фотографию. Придерживая листки по краям кончиками пальцев, как делают археологи с редким манускриптом, Квентин начал читать:

“Привет вам, мистер Ричард Рикони. Вы меня не знаете, если только миссис Бетти Тайбер Хэбершем не писала вам обо мне. Она мне родня, и я ей помогал с Медведицей. Извините, сэр, но я должен сказать вам, что мисс Бетти умерла – вечный ей покой, – а я купил Медведицу. Она стоит на моей ферме, на заднем дворе. Ей там ничто не угрожает. Обещаю вам, сэр, что она так и будет там стоять, а мы будем хорошо о ней заботиться. Мы – это я и моя маленькая дочка Урсула. Мы не пропустим произведение искусства, если увидим его. Посылаю вам фотографию Медведицы в ее новом доме”.

Рядом с Железной Медведицей стояли мужчина средних лет и улыбающаяся девочка. Квентин был потрясен и сбит с толку. “Я жду тебя, – казалось, говорила улыбка малышки. – С этой Медведицей нелегко справляться одной”.

 

ГЛАВА 10

В тот день, Четвертого июля, когда случилась та страшная гроза, я осталась в “Медвежьем Ручье” одна. Лиза, Артур и все остальные отправились в Тайбервилл на традиционный фестиваль. Горожане отмечали не только День независимости, но и очередную годовщину дня основания города в 1850 году. Папа и его квартиранты всегда арендовали лавки, чтобы продемонстрировать свое искусство. “Художественная галерея фермы “Медвежий Ручей”. Этот написанный отцом красочный плакат всегда возвышался над полосатыми тентами.

Я не поехала с ними, занимаясь работой, из-за которой Освальд все время ворчал, а Лиза с обиженным видом косилась на меня.

– Я собираюсь завести собаку, поэтому мне нужно отгородить задний двор, – объясняла я квартирантам. Но мне хотелось отгородиться от них, и они об этом догадывались.

Я рыла ямы, ставила столбы, снова рыла, опять ставила, с благодарностью принимая усталость, помогающую справиться с отчаянием, таким страшным, что даже от песенки малиновки на глаза наворачивались слезы. Уже несколько недель я мыла, скребла, чистила, переставляла, чтобы дом стал снова похож на дом, но хлопот становилось все больше.

Меня не заботил мой внешний вид. Старенькая хлопчатобумажная юбка и белая футболка служили мне повседневным нарядом. Босиком, с забранными в конский хвост длинными волосами, я принялась прибивать слеги к уже поставленным столбам. Со столбами я еще не закончила, мне просто надоело копать ямы. Потом я планировала натянуть проволоку.

Черные тучи перевалили через горы и постепенно закрыли все небо, где-то вдалеке пророкотал гром. Я вздрогнула. Мне показалось, что воздух как-то неуловимо изменился. В горах о грозах всегда говорят шепотом, наделяя это явление природы особой силой. Во всех рассказах об Аппалачах упоминаются грозы, и это неспроста. Гром и молния разрушают колдовские чары и отпугивают духов.

Но эта гроза казалась мне серьезнее, чем те, что мне приходилось переживать раньше. В воздухе запахло озоном. Он, словно холодное масло, прикасался к моей коже. Я чувствовала тревогу и неуверенность, вбивая длинные гвозди в мягкое дерево. Небо рассекла желтая молния. От раската грома по спине побежали мурашки.

Жирная серая белка пушистым клубком прокатилась по двору. Ее звали Лесси. Она была одной из последних воспитанниц Артура, часто приносившего домой брошенных или потерявшихся детенышей, приручавшего и выкармливавшего их.

Лесси заботилась о двух своих бельчатах, живших в гнезде под стрехами амбара. Я скормила ей немного семечек, которые нашлись в кармане юбки, и Лесси торопливо поскакала к дубам в другом конце двора, чья листва казалась темно-зеленой на фоне грозового неба. Она остановилась перед пастбищем, отделявшим ее от амбара, а потом рванулась к своему дому. Ее пышный серый хвост стелился за ней по траве. Я тысячу раз видела, как подопечные Артура преодолевали это безлесное пространство, и про себя считала секунды, которые им на это требовались. Рекордное время равнялось десяти секундам. Но ветер подталкивал Лесси так, что она могла установить новый рекорд.

Темная тень рухнула с серого неба. Я увидела огромного ястреба за мгновение до того, как его мощные когтистые лапы вонзились в спину Лесси. И в следующее мгновение хищник взмыл вверх, а белка безжизненно повисла в его когтях.

Нет, только не это. Я бросилась из-под дубов на пастбище, кричала и размахивала руками, но лишь заставила пернатого разбойника быстрее скрыться за лесом. Я остановилась, пораженная ужасом, над моей головой сверкала молния. Невероятно. Только этого еще не хватало. Я точно помнила, что во время грозы ястребы не охотятся. В этом жестоком мире каждую секунду кто-то умирал, и я ничего не могла с этим поделать.

Я побежала к амбару. Мне следовало бы заметить, что ветер угрожающе стих, и то, что облака приобрели странные очертания, а молния из желтой сделалась серо-пурпурной, оттенком напоминая синяк. Но я ничего не видела. Я должна была найти детенышей Лесси и перенести их в дом. Артур о них позаботится и не станет винить ястреба в смерти Лесси. Ястребу тоже надо жить. Возможно, у него были птенцы, которых нужно кормить. Матери могут и убить ради собственных детей.

Винить во всем он будет меня.

“Бедная мама-белка. Мне так жаль, так жаль. Я позабочусь о твоих детках. Это я могу сделать”. Мысли путались, но я вошла в амбар, вскарабкалась по старой деревянной лестнице под самую крышу на чердак. Я нашла гнездо с бельчатами, устроенное Лесси в старой корзине для яиц. Они уютно свернулись среди соломы, веточек и листьев. Бельчата уже обросли шерстью и становились очень похожими на свою мать. Я тихонько заговорила с ними:

– Все в порядке. Вы пойдете со мной, малыши.

Они смотрели на меня черными, полными ужаса, глазами-бусинками.

Неожиданно взвыл ветер, сотрясая до основания старый амбар. Это заставило меня взглянуть на черное небо. Я закрыла крышку корзины и повернулась к лестнице, чтобы как можно быстрее спуститься вниз.

Но торнадо выпустил свое длинное узкое жало и выдернул из земли пару массивных тополей примерно в пятидесяти футах от меня. Огромные деревья обрушились на крышу амбара словно гигантские бейсбольные биты. Кровля треснула, подалась, заскрипели гвозди, выдираемые из балок, и железо начало рваться будто бумага. Я вскрикнула и упала на колени на пол чердака, защищая голову руками и закрывая собой корзину с бельчатами.

Я опоздала всего лишь на секунду. Балка ударила меня по голове. Я не потеряла сознания, но перед глазами у меня закружились звезды, и я тихо уткнулась в пол, усеянный соломенной трухой. К тому времени, как я смогла сесть, торнадо унесся прочь. Ветер почти совсем успокоился, тихий дождь барабанил по крыше. Я коснулась пальцами правой щеки, ставшей мокрой от крови, и нащупала громадную шишку под волосами, пульсирующая боль от которой расходилась по всей голове. Я проверила бельчат. Они зарылись поглубже в солому и были в безопасности в своем гнезде. Позавидовав им, я посмотрела на небо сквозь прореху в крыше и зеленую листву рухнувшего тополя. Несколько капель дождя упали мне на голову, причиняя боль, словно маленькие острые камни. Я с трудом встала и на не слушающихся ногах подошла к дыре в крыше, чтобы выглянуть на улицу. Второй тополь упал неподалеку, на пристройку к амбару. Именно там, где теперь громоздились обломки балок и торчали вверх рваные края кровельного железа, прикрытые тополиными ветками, я припарковала свою машину. Моя машина.

Я нашла старую веревку, привязала корзину с белками к поясу и принялась спускаться вниз по шаткой деревянной лестнице. Две последние ступеньки обломились, и я тяжело рухнула на спину. Бельчата остались невредимыми в своей корзине. Они громко верещали, поэтому я отвязала корзину и отставила ее в сторону.

У меня болело все. Голова кружилась, по всему телу струился пот. Я начала хохотать над сумасшедшей жизнью и вдруг разрыдалась. Я оплакивала себя, машину, Артура, папу, бедняжку Лесси и ее осиротевших малышей, давно ушедших Пауэллов, всех тех, кто был вовлечен в круговорот жизни и смерти в “Медвежьем Ручье”. Когда я успокоилась, я закрыла глаза и долго лежала. У меня не осталось сил бороться.

Неожиданно мне в щеку ткнулся холодный собачий нос, и теплый язык лизнул меня в нос. Я открыла глаза. Надо мной стоял незнакомый пес: огромный, уродливый, с покрытой грязью золотистой шерстью. Он вилял хвостом и усердно слизывал кровь с моей правой щеки.

Я поползла назад, пока не ткнулась головой в дверь стойла, и только тогда медленно села. Сил у меня не осталось. Лохматое чудовище радостно последовало за мной, не переставая вилять хвостом.

– Либо ты потерялся, либо кто-то подбросил тебя мне, – мрачно резюмировала я.

Мой новый приятель заметил корзину с бельчатами и принялся обнюхивать ее, негромко повизгивая. Бельчата под крышкой тревожно заверещали.

В раскрытые двери амбара я видела, что дождь хлынул как из ведра, барабаня по остаткам крыши, заглушая все звуки. Пес, не обращая ни на что внимания, продолжал слизывать кровь с моих волос. Я сказала себе, что все это не случайно. Я делала вид, что огораживаю двор ради будущей собаки, и Провидение мне ее послало.

– Ладно, ты можешь остаться, – пробормотала я и снова закрыла глаза.

Вскоре до меня донесся шум тяжелых шагов по земляному полу амбара. Мужская рука дотронулась до моего лица, я резко отпрянула и сильно стукнулась головой о деревянную дверь стойла. Открыв глаза, я увидела черноволосого мужчину, наклонившегося ко мне.

Одна нога в тяжелом ботинке стояла у моего левого бедра, вторая – между моими коленями. Наши носы находились всего в дюйме друг от друга, и я резко выдохнула от испуга, взгляды наши встретились.

От незнакомца пахло дождем и дорогими сигарами. Он не был ни старым, ни молодым, но я отчего-то почувствовала себя перед ним совсем девчонкой. Все дело заключалось в его лице – красивом, суровом и сосредоточенном, и в его глазах – серо-стальных и циничных. Мужчина казался очень высоким в старых брюках цвета хаки и клетчатой рабочей рубашке, несмотря на то, что его рост мне было трудно определить.

– Чем могу вам помочь? – задала я совершенно абсурдный вопрос.

Он не ответил, обводя глазами старый амбар и дыру в крыше над нашими головами. Его пальцы обхватили мое запястье.

– Держите крепче вашу корзинку, – велел он негромко, словно нас могли подслушать, подтянул меня к себе, положил на плечо и осторожно выпрямился.

У меня перед глазами плыли разноцветные круги, пока он нес меня на улицу. Футах в пятидесяти от злополучного амбара он поставил меня на землю, крепко придерживая за талию. Почувствовав под ногами твердую опору, я выпрямилась, напряглась, недовольная его прикосновением, часто моргая из-за попадавшего на лицо дождя. Мужчина пристально посмотрел на меня. Не помню, чтобы на меня кто-нибудь смотрел с таким выражением.

– Понадобился торнадо, чтобы повредить этот амбар, – объявила я, осторожно отступая от него. – Он стоит на этом самом месте много лет, а построен из Крепкого орехового дерева. Мы определенно могли… – Я собиралась добавить: “Остаться там и не мокнуть под дождем”, но в эту самую минуту еще одна балка провалилась внутрь, увлекая за собой железо, и рухнула именно туда, где я сидела шестьдесят секунд назад.

У меня подогнулись колени. Незнакомец подхватил меня, и мы вместе упали на землю. Он обнимал меня, и мы смотрели на полуразрушенный амбар. Холодный пот и кровь смешивались с капельками дождя на моем лице.

– Memento mori, – прошептала я.

– Что вы сказали? – переспросил мужчина.

– Memento mori. Латынь. Это значит…

– Помни о смерти, – закончил он за меня.

Пауза. Мы смотрели друг на друга со странной благодарностью. Капли дождя повисли на его ресницах и на моих, мешая мне видеть. Мы как будто растворялись друг в друге, и я чувствовала себя неловко. Да, мы понимали, что смертны, но мы были живы, и мы были вместе.

В это самое мгновение наше прошлое, настоящее и будущее сделали резкий поворот и избрали другое направление.

* * *

В намерения Квентина не входило обнимать взрослую женщину, в которую превратилась выросшая девочка с фотографии, или спасать кого бы то ни было. Да и она не ждала спасителя. Квентин представился и был удивлен тем, как вспыхнули синие глаза, лишь только женщина услышала фамилию Рикони.

Дождь кончился, от земли поднимался влажный туман, сквозь который пробивалось солнце. Они сидели на траве, где-то ворковала голубка. Эта земля приветствовала его, раскрывая ему свои тайны. Квентин чувствовал странное опьянение, смешанное с удивлением. И виной тому были эти горы и Урсула Пауэлл.

– Ваша фамилия стала в наших краях легендой, – сказала она.

“Я спас ей жизнь, и она мне благодарна”, – решил Квентин, пока они оба делали вид, что ничего не произошло.

Когда они подошли к Железной Медведице, он долго стоял молча и просто смотрел на нее. Потом Квентин обошел скульптуру кругом, рассматривая, прикасаясь, трогая то одну деталь, то другую, словно его интересовала только конструкция. Урсула отошла в сторону и опустилась на траву в нескольких ярдах от него.

Прежде чем Квентин свернул на просеку среди высоких деревьев и цветов, ведущую к “Медвежьему Ручью”, он четырнадцать часов мчался по скоростному шоссе вдоль Восточного побережья. А теперь ему требовалось время, чтобы изучить местность, почувствовать землю и живущих на ней людей. Ему хотелось знать, кто мог поставить абстрактное творение его отца на своей земле и полюбить его.

Его городской пес, тоже снедаемый любопытством, уселся у бетонного постамента и неотрывно следил за наседками, петухами и цыплятами, гуляющими на птичьем дворе. Петухи смотрели на него, а на наседок Хаммер не произвел никакого впечатления.

Квентин оглядел массивную морду Медведицы, заглянул во всевидящие глаза и неожиданно вспомнил себя ребенком. Он ясно видел, как стоял тогда в гараже Гуцмана, а черная скульптура, еще не законченная, возвышалась над ним. Перед ним снова был его отец, улыбающийся, довольный, с закопченным лицом с белыми дорожками от капелек пота.

– Равновесие, – услышал Квентин его голос. – Главное, найти равновесие! И с этим здесь все в порядке!

Равновесие. Совсем недолго Ричард Рикони был в ладу с собой и с сыном, женой, своей жизнью и их любовью. И вот теперь Квентин не мог отвести глаз от скульптуры. Он хотел помнить отца таким. Ему не терпелось вернуть Железную Медведицу матери.

Квентин повернулся к Урсуле, встретился с ее внимательным взглядом и немедленно спрятал все эмоции за щитом непроницаемости. Он знал о южанах только из книг, фильмов, песен. И теперь, когда Квентин смотрел на женщину, сидящую на зеленой траве фермы, окруженной изумрудно-синими горами, он вдруг почувствовал, как в груди зародилось волнение. Интересно, догадалась ли она, что ему совсем не трудно было бы смотреть на нее так же восхищенно, как она смотрит на него?

Квентин подошел к Урсуле. Она выпрямилась, и он это заметил. Квентин вынул снимок из кармана брюк и показал его женщине. Та взяла фотографию и на мгновение перестала дышать. Они с отцом, счастливые, стояли у ног Медведицы и улыбались.

Урсула оглядела себя, потом подняла глаза на. Квентина, странного человека, который заставил ее на мгновение вернуться в прошлое, испытать противоречивые чувства.

– Вы уверены, что вам не нужен врач? – спросил Квентин.

– Уверена. Я отлично себя чувствую.

– Не возражаете, если я взгляну на рану?

– Смотрите. Если не увидите солнечный свет, значит, все не так уж плохо.

Он издал какой-то странный звук – это мог быть и смешок, – присел на корточки рядом с ней и отвел волосы в сторону.

– Кровотечение прекратилось. Света не видно. – Его пальцы скользнули по шее Урсулы, и он резко отдернул руку. Она глубоко вздохнула и резко встала.

– Спасибо. Теперь я могу идти.

Квентин собирался с духом, чтобы сказать ей, что ему нужно. Он надеялся, что сможет купить Медведицу.

Он должен был отвезти скульптуру матери.

* * *

Мы сидели за кухонным столом и смотрели друг на друга в последних лучах пурпурно-золотого заката, лившихся через окно над раковиной и через дверь, выходящую на заднее крыльцо. Сумерки приукрасили убогую обстановку кухни, придали бронзовый отблеск алюминиевому куполу – крышке для пирога, – оттенили мягкий цвет сосновых полок, сгладили вмятины на старых банках из-под кофе, которые отец покрасил и приспособил под горшки для цветов. Я крепко держала обеими руками изготовленную Ледбеттерами кружку. В моей кружке было вино, у Квентина в маленьком стаканчике из розового стекла, который Лиза-Олениха сделала специально для папы, шотландское виски. Между нами на пластике стола красовались розы, нарисованные Освальдом.

Квентин только что закончил объяснять, что он намерен купить Железную Медведицу и перевезти ее в Нью-Йорк. Он предложил заплатить мне ее рыночную стоимость.

– Это будет от одного до двух миллионов долларов, – сказал он.

Я встала, отошла от стола, стараясь как можно крепче впечатывать босые пятки в старенький линолеум, пытаясь любым способом обрести равновесие.

– Мне необходимо побыть одной. Чувствуйте себя как дома, хорошо? Когда я вернусь, возможно, у меня уже будет ответ.

Квентин встал, на его лице появилось мрачное выражение. Он явно рассчитывал на простую реакцию – шок, радость, быстрое согласие. И он получил бы ее от большинства людей и большинства женщин, если бы они жили в такой развалюхе. Но я выглядела так, словно он меня ударил.

– С вами все в порядке?

– Да. – Я выдавила из себя улыбку и вышла.

“Она какая-то другая”, – подумал Квентин, стоя на заднем крыльце и любуясь горами в лунном свете. Он закурил сигару, разглядывая дикую красоту природы, поражаясь тому впечатлению, что произвело на него место, где скульптура отца по прихоти случая нашла себе пристанище. Интересно, что собой представляет эта Урсула Пауэлл? Еще одна разновидность архитектурного излишества, с которой ему не доводилось прежде встречаться?

Квентин никогда не вмешивался в жизнь других людей. Он делал то, что мог, если требовалась его помощь, и не более того. Показавшаяся поначалу простой поездка приобретала неожиданный оборот. Квентин нахмурился, вернулся в дом, открыл воду и затушил сигару в раковине. Удивленный звуком, раздавшимся из деревянного шкафчика под ней, Квентин открыл дверцу и увидел, что вода стекает в обыкновенное оцинкованное ведро.

Он долго смотрел на него, словно боялся вынести его из опасения заразиться любовью к этой земле в горах и босоногой рыжеволосой женщине, не умевшей просто ответить “да”. Наконец он вынес ведро на улицу, вылил воду, поставил на место и закрыл дверцу. “Я здесь не для того, чтобы наводить порядок в ее жизни, – сказал он самому себе. – С теми деньгами, которые я заплачу ей, она сможет сделать это самостоятельно”.

* * *

Я прошла по темному узкому коридору, где пахло сосной и домоткаными ковриками, в единственную ванную комнату, место сугубо практичное и тесное, расположенную наискосок от открытой двери в кладовку, где на полках выстроились старые керосиновые лампы и ящики с овощными консервами. В кладовке я нашла свечу, спички в банке из-под пекарской соды, которой было не меньше пятидесяти лет, зажгла свечку и вошла в ванную без окон, словно верующий в храм. Свет там не включали уже больше месяца. Выключатель начал искрить, а у меня не было времени заглянуть в книгу с советами по исправлению домашних неполадок и узнать, как его можно починить. Да и потом в темноте мне нравилось гораздо больше.

Я закрыла дверь на задвижку, села на край ванны в темноте, рассматривая желтый круг света от свечки на стене. От одного до двух миллионов долларов…

“Мама, папа? Вы меня слышите? Я не утратила веру. Я просто увидела холодную, жестокую истину. Наличными”.

Я не услышала голоса моих родителей, не почувствовала, что их духи живут во мне. Как бы мне хотелось, чтобы они подали мне знак. Ведь когда-то мама клялась, что видела кресты на облаках. Я хотела получить подсказку и испытать по-детски чистую, без примеси чувства вины, радость. Голова у меня раскалывалась.

Когда я вернулась на кухню, за окнами уже совсем стемнело, горела единственная лампочка под потолком, а Квентин Рикони изучал проводку и выключатель на стене возле раковины. Я села у стола, подавленная, униженная, немного рассерженная.

– Да, проводку необходимо чинить, – мрачно подтвердила я. – Совершенно верно, все здесь пришло в полное запустение. Нет, ваша помощь мне не потребуется.

Квентин чуть склонил голову набок, прислонился к рабочему столику и скрестил ноги.

– А я вам ее и не предлагаю. Также я не пытаюсь вас подкупить, не обманываю вас и не пытаюсь дурачить. Я всего лишь назвал вам истинную цену скульптуры и обозначил сумму, которую готов за нее заплатить.

Я покачала головой.

– Все не так просто. На самом деле, скульптура мне не принадлежит.

– Я полагал, что вы унаследовали ее от вашего отца.

Я кивнула.

– Но она принадлежит моему брату в той же мере, что и мне.

– У вас есть брат?

Я рассказала ему об Артуре. Складка между бровями Квентина стала еще глубже.

– Урсула, вы его опекун. Вы можете делать то, что лучше для его будущего.

Я посмотрела на сурового мужчину, по всей видимости, не имеющего ни малейшего представления о том, что такое родственники.

– Когда моему брату уже исполнилось десять лет, он еще не произнес ни слова. Мы знали о его аутизме, и врач предупредил нас, что он может вообще никогда не заговорить. Но однажды он вбежал в дом и с порога выпалил нам с папой: “Мама велела мне прийти к вам и сказать, что мне больно. И еще она сказала, чтобы я больше никогда не играл со змеями”. Артур протянул нам руку. На ней были два пятнышка. Его укусила медянка.

– Значит, ваш брат все-таки заговорил, – заметил Квентин. – Такое бывает.

– Дело не в том, что Артур начал говорить. Вы должны понять… Наша мама принадлежала к очень строгой и даже жестокой фундаменталистской церкви. Приверженцы этого религиозного учения всегда умели обращаться со змеями. Маму однажды укусила гремучая змея, и она бы умерла, если бы не вмешался мой отец и не отвез ее в больницу. Папе тогда пришлось крупно повоевать с мамиными родственниками. Поэтому когда Артур сказал нам, что мама запретила ему играть со змеями…

– Он просто много раз слышал эту историю от вас.

– Возможно. Мы не могли вспомнить, говорили ли мы об этом при нем. Когда отец нес его к машине, он спросил у Артура, где он был, когда мама с ним разговаривала. Артур указал на Железную Медведицу. “Мама-медведица”, – сказал он. Мой брат решил, что скульптура может говорить или что мама говорила с ним через нее. С тех пор он в это верит. – Я замялась, потом решила, что не должна утаивать правду, и без обиняков рассказала Квентину о том, что случилось в Атланте. – Я причинила Артуру боль, я недостаточно хорошо заботилась о нем. И потом после смерти папы он верит в то, что Медведица одинока и тоже скоро умрет. После всех этих событий мой брат больше не разговаривает. Эта скульптура для меня – единственный шанс снова пробиться к нему.

– У меня появилось неприятное ощущение. Вы явно собираетесь сказать мне то, чего мне не хотелось бы слышать.

Я глубоко вздохнула. У меня все болело. От разочарования у меня ломило все кости, но не могло быть и речи о холодном расчете, о разумном подходе или практичном решении.

– Я не могу продать вам Железную Медведицу, – спокойно сказала я. – Ни за какие деньги.

– Позвольте мне поговорить с вашим братом.

– Это не поможет. Да и я вам этого не позволю. Артур очень боится незнакомых людей.

– Вы ведь нуждаетесь в тех деньгах, которые я предложил вам, верно? – Квентин задал этот вопрос с удивительным – с моей точки зрения – отсутствием иронии.

Я выдавила из себя смешок.

– Если честно, то я почти разорена и не представляю, как буду платить по счетам через несколько месяцев. Но эту ситуацию деньгами не исправишь.

– У меня не создалось впечатления, что лично для вас скульптура очень много значит. Вы не вкладываете в свое отношение к ней никаких эмоций. Вам вполне по силам принять разумное решение и убедить вашего брата.

– Вы ошибаетесь. К Медведице никто не может относиться равнодушно. В этом гениальность работы вашего отца. Железная Медведица очень сильно действует на людей. В нее или влюбляются с первого взгляда, или столь же страстно ненавидят. Я уверена, что работы Ричарда Рикони признали именно благодаря их провокационности, скрытой в них жажде жизни, их реальности. Если все его скульптуры такие же, как Медведица, то они проникают в самую глубину души и говорят с людьми. Их невозможно выбросить из сердца. – Я помолчала. – Продала ли бы я вам Медведицу, если бы Артур согласился? Вероятно. Я ведь не дура. Но об одном я забыть не могу. У меня не будет семьи, если я разобью сердце брату.

Нахмурившись, Квентин вытер руки бумажным полотенцем. С удивительной аккуратностью он бросил скомканное полотенце в корзинку для мусора, которую папа разрисовал синими и оранжевыми точками. Этот парень умел целиться. У него оказался точный глаз. Подобные мужчины всегда умудряются приручить женщину, и это прирученное состояние кажется ей куда безопаснее, чем это есть на самом деле.

– Место этой скульптуры в музее, – заявил Квентин, – а не на пастбище. Медведица – лучшая работа моего отца и должна быть выставлена там, где люди смогут посмотреть на нее.

– Я прожила рядом с Медведицей всю жизнь. И мне ее сила известна куда лучше, чем вам. И если вы полагаете, что ее никто в наших краях не ценит, то вы ошибаетесь.

– Вы продадите скульптуру, если я подниму цену?

“Неужели Квентин Рикони даст больше двух миллионов?” Я вскочила на ноги, меня трясло. Зачем он мучает меня?

– Возвращайтесь в Нью-Йорк, мистер Рикони. Вы ничего не понимаете. Или не слушаете.

Он рассматривал меня с любопытством, изучал, как будто подобных мне не существовало в природе. Когда-то я разделывала кур, снимала мясо до костей, отделяла его от кровеносных сосудов, рассматривала связки и сухожилия. Выдержав всего минуту взгляд Квентина Рикони, я почувствовала, каково быть разделанной на аккуратные кусочки.

Шум мотора разрушил чары. Выглянув из кухонного окна, я увидела фары старого пикапа Ледбеттеров, тянувшего за собой небольшой фургон, принадлежавший всем моим квартирантам. Утром они наверняка снова отправятся в город. Я включила пару фонарей, заливших желтым светом задний двор.

– Сейчас вы познакомитесь с Артуром, – объявила я.

– Даю вам слово, что ничего не скажу о том, что готов купить у вас скульптуру.

Я долго смотрела на Квентина, а потом предупредила:

– Для вас будет лучше, если вы сдержите обещание.

Через несколько минут из темноты выскочил Артур, Лиза бежала за ним следом. Хаммер, до этого мирно дремавший в углу, немедленно вскочил, залаял, но тут же умолк, как будто почувствовав в Артуре пса-приятеля. Длинные волосы моего брата развевались, на бледном красивом лице застыло выражение отчаяния. Мелкими движениями он перебирал рубашку и джинсы, как будто готовился напасть.

– Я рассказала Артуру о Лесси по дороге домой, – задыхаясь, выпалила Лиза, пробегая мимо кухонного окна. Мелькнула ее синяя крестьянская юбка. Около часа назад она позвонила мне, чтобы предупредить, что они возвращаются, и я рассказала ей об амбаре и бельчатах. – Артур, Артур, успокойся, – снова услышала я ее голос. Брат взбежал на крыльцо. Он рывком распахнул дверь, вбежал на кухню и гневно уставился на меня. В его глазах блестели сердитые слезы.

Не говоря ни слова, я указала на шкафчик, и Артур быстро нагнулся. Внутри на крышке корзины сидели бельчата, но, увидев чужака, они мгновенно юркнули в родное гнездо. Артур пробормотал что-то, успокаивая их, подхватил корзину и направился к выходу. Я преградила ему путь. Освальд, Хуанита и Ледбеттеры наблюдали за нами со ступенек заднего крыльца.

– Артур, пожалуйста, выслушай меня. – Я протянула к нему обе руки. – Я не могла остановить ястреба. Я пыталась. Но все случилось очень быстро. Я, честное слово, пыталась. Поверь мне.

Он оттолкнул меня и, не обращая внимания на Лизу, вышел из дома и направился в темноту. Я рванулась за ним, схватила его за рукав.

– Артур, так не может больше продолжаться. Ты должен поговорить со мной, должен выслушать меня. Я так хотела, чтобы Лесси не погибла. И я хочу, чтобы ты жил. Ты мой брат. Я люблю тебя.

Артур резко развернулся и изо всех сил толкнул меня. Такая агрессивность была совсем не свойственна моему брату, и я поняла, что это был поступок импульсивный, а не злонамеренный. Я упала на спину, в который уже раз за этот день ударившись головой, и ее пронзила острая боль. Я будто в тумане видела, что Лиза наклонилась надо мной. Откуда-то выплыл Квентин, опустился на колено возле меня, коснулся рукой моего лба. Я сосредоточилась на своих движениях, села, пока он не попытался помочь мне. Артур уселся рядом со мной. Он плакал, гладя ладонью мои колени.

– Что с тобой, малыш? – спросила я, опираясь локтями о землю и борясь с подступившей к горлу тошнотой. – Кто ты сейчас? Скажи мне, пожалуйста.

Артур согнул пальцы, изображая когти, потом прижал руки ко лбу, затем схватил меня за руку и прижал ее к своей щеке, продолжая раскачиваться взад-вперед.

– Со мной все в порядке, Артур. Я не собираюсь умирать. Не плачь, милый. Прошу тебя, поговори со мной. Я знаю, что ты это можешь. На это тебе не нужно разрешение Медведицы. Мы с тобой по-прежнему вместе. Пожалуйста, скажи мне, каким зверем ты стал сейчас? Я хочу понять тебя.

Но он продолжал плакать и раскачиваться. Неожиданно раздался глубокий сочный голос:

– Артур! Артур, посмотри на меня, приятель. – Спустя мгновение у меня в голове прояснилось, и я сообразила, что это Квентин разговаривает с моим братом. Тот перестал плакать и во все глаза смотрел на Рикони. Квентин протянул к нему руку.

– Ты мужчина. А мужчина должен сказать своей сестре: “Прости, что я толкнул тебя”.

Артур отполз в темноту, словно краб, прижимая к животу корзину с белками и не сводя с Квентина зачарованного взгляда. Его рот приоткрылся.

– Не бойся, – я поспешила вмешаться. – Артур, это наш новый… друг. Он не причинит тебе вреда. – Следующие мои слова предназначались уже для Квентина. – Не внушайте ему этот ваш джентльменский бред. Он не понимает, о чем вы говорите.

– Нет, он все прекрасно понимает. – Квентин ждал, протянув руку к Артуру. Он не угрожал, на его лице уверенно держалось выражение безграничного терпения. – Артур, меня зовут Квентин Рикони. Я брат Железной Медведицы.

Молчание. Я посмотрела на Квентина, пытаясь его предупредить. Лиза, стоявшая в стороне, шумно вздохнула. Глаза Артура округлились, рот открылся еще шире.

– Я брат Медведицы, – медленно и четко повторил Квентин. – Я говорю тебе, что мама-медведица хочет, чтобы ты вел себя как мужчина и извинился перед сестрой за то, что толкнул ее.

– Прекратите немедленно, – приказала я. – Артур, не надо…

Но он прошептал:

– Брат-медведь? – Потом Артур отставил корзину в сторону, встал на четвереньки, подражая железной скульптуре, подполз к Квентину, осторожно, опасливо косясь на него, и наконец дотронулся до него дрожащей рукой. Квентин так и стоял на одном колене, словно ждал посвящения в рыцари. Артур дотронулся до его руки, взял ладонь Квентина в свою, пристально рассматривая мозолистые пальцы и костяшки, как будто искал металлические когти и проволочные соединения. Судя по всему, он их нашел.

Дрожа от возбуждения, Артур выпустил руку Квентина и все так же на четвереньках приблизился ко мне.

– Ты пригласила его в гости?

– Я не приглашала, я не могла… Послушай, Артур, я не хочу, чтобы ты верил…

– Да, Урсула приглашала его, – вмешалась Лиза. Ее синие глаза обратились на меня, призывая к молчанию. – Артур, твоя сестра знала, что ты захочешь познакомиться с братом-медведем, и позвала его в гости. Потому что Урсула любит тебя, потому что она знала, что тебе и маме-медведице нужен брат-медведь, чтобы вы чувствовали себя счастливыми.

Глаза Артура заблестели. Он коснулся моей щеки подушечками пальцев так легко, как осенний лист, упавший на землю. Я изумленно смотрела на него глазами, полными слез. Артур отскочил в сторону, встал на ноги, подхватил корзинку с бельчатами и оглянулся на Квентина.

– Увидимся завтра! – громко крикнул он и торопливо скрылся в темноте за деревьями.

Все собравшиеся во дворе молчали, будто пораженные громом. Мои квартиранты и я смотрели на Квентина.

– Господи, – пробурчал Освальд. – Артур снова говорит. Он купился на эту собачью чушь.

Лиза переступила с ноги на ногу, сверкая своими синими сандалиями, и мрачно посмотрела на старого байкера.

– Здесь только что произошло нечто особенное, чему мы не можем дать объяснения. Но в действие вступили силы, которые мы не вправе игнорировать.

Освальд презрительно фыркнул, но возразить ей не решился. Ледбеттеры кивнули в унисон. Хуанита перекрестилась.

Квентин протянул мне руку, помогая подняться, и я, не раздумывая, приняла его помощь. Но оказавшись на ногах, я резко отпрянула от него. Я должна была изучить его с безопасного расстояния, чтобы понять этого человека, с такой легкостью угадывавшего слабые места в людях и строениях.

– Только что вы по собственной воле стали частью нашей жизни, – пробормотала я. – Не уверена, что хочу, чтобы вы пришли к нам снова, но у меня нет выбора. Мой брат будет вас ждать.

Квентин позвал собаку. Квартиранты смотрели на него как на духа, спустившегося с Аппалачских гор после дневной грозы, но говорящего с характерным акцентом янки из Бруклина.

* * *

“Во что я вмешиваюсь?” – спрашивал себя Квентин. Он не собирался использовать детскую веру Артура и до сих пор не мог прийти в себя от той легкости, с которой ему поверил брат Урсулы, и от его доверчивости. В планы Рикони не входило заботиться об Урсуле, ему нужна была только скульптура.

– Увидимся завтра, сестра-медведица, – сказал Квентин и ушел.

 

ГЛАВА 11

Большую часть этой ночи я провела за моим портативным компьютером, рыская по Интернету в поисках историй о Ричарде Рикони и обрушившейся на него посмертной славе, которая привела Квентина ко мне и Железной Медведице. Я нашла подтверждение всех основных фактов, упомянутых моим нежданным гостем, и ознакомилась с деталями прошедшего в январе месяце аукциона. От полученной информации у меня закружилась голова.

Под утро я попыталась уснуть, но не смогла и просто лежала под стареньким одеялом, уставившись в изрезанный трещинами потолок. Артур все-таки заговорил. Мой брат начал приходить в себя после того, что с ним случилось в Атланте, но я не могла позволить ему привязаться к Квентину Рикони. Этот человек был просто прохожим. А вот последствия удара, который он мог нанести вере Артура в людей, остались бы навсегда.

“Но этот человек спас тебе жизнь”, – услужливо подсказал внутренний голос. Я оказалась на распутье. Промаявшись без сна еще несколько часов, я встала, приняла аспирин и выпила чашку кофе, подслащенного несколькими каплями тягучего душистого горного меда. Не причесавшись как следует, все в тех же джинсах и футболке, в которых я была накануне вечером, я отправилась в Тайбервилл на ярко раскрашенном папином пикапе. Я собиралась найти Квентина в мотеле и еще раз серьезно поговорить с ним. Я намеревалась попросить его, так мягко, как только возможно, вернуться туда, откуда он приехал, оставив меня и Артура в покое. Позволить нам с братом забыть о нем, что и так уже непросто будет сделать.

По дороге я остановилась в “Шустром парне”, чтобы подкрепиться чашкой черного кофе и быть во всеоружии при встрече с Квентином, которому уже и так удалось завоевать дружбу Артура. Утром за стойкой “Шустрого парня” работала моя бывшая одноклассница Рита. Я сделала заказ. Она поставила передо мной чашку и как-то странно посмотрела на меня, но потом все же решилась спросить:

– Ты разве не знаешь, что твой приятель-янки в тюрьме?

Чашка с кофе осталась стоять на стойке.

* * *

Квентин встал рано и отправился на прогулку, осматривая местность, словно солдат перед боем. Утро было яркое, солнечное. Хаммер остался спать, сладко посапывая, на одной из кроватей в комнате мотеля. Квентин шел по улице с двусторонним движением по направлению к площади и думал о том, что город, выдержанный в строгих классических линиях, ему нравится. Глазом эксперта он оценивал старые дома, выстроенные в начале века, грациозные шпили церкви, кампус колледжа с его аккуратно подстриженными лужайками и золоченый купол здания суда, выглядывавший из-за верхушек деревьев.

Его преследовали мысли об Артуре и рыжеволосой босоногой Урсуле. Она знала латынь и отказалась от денег из принципа. Урсула Пауэлл заставила его вспомнить о металлических головоломках, которыми он забавлялся в детстве и о которых не вспоминал многие годы. Квентин поймал себя на том, что задает себе вопрос: “А если бы я был свободен и мог получить ее?” Эта мысль поразила его самого. Правда, он и сам не сумел бы сказать, свободным от чего именно ему следовало бы быть.

Пели птицы, несколько машин лениво прокатились по пустынным улицам, где-то вдалеке кукарекали петухи. Странное ощущение покоя овладело Квентином. Он не знал, должен ли поддаться очарованию места или отнестись к нему сдержанно.

В кафе на площади Квентин позавтракал яичницей с беконом и тостами, с интересом ковыряясь ложкой в миске со слизистой овсянкой, которую официантка принесла, не дожидаясь его просьбы. Он чувствовал на себе внимательные взгляды местных жителей и приезжих из Атланты, оказавшихся в Тайбервилле по случаю фестиваля в честь Четвертого июля.

Как они узнавали, что он не из их числа? Квентин огляделся и увидел, что, в отличие от остальных мужчин, поглощавших традиционную овсянку с солью, перцем и маслом, он в свою добавил сахар и долил молока. Мужчины в бейсболках и охотничьих рубашках переглядывались, еле сдерживая улыбки. Один из них проворчал:

– В следующий раз он нальет в овсянку кетчуп.

– Так мы едим у нас в Бруклине, – громко объявил Квентин.

На его слова откликнулись смехом. Люди вытягивали шеи, пытаясь рассмотреть, что он будет делать дальше.

После завтрака Квентин вышел на площадь перед зданием суда, уже заставленную палатками и ларьками, хотя для ярмарки было еще слишком рано. Только продавцы сувениров и изделий народных промыслов уже разложили свой товар. Плакат с надписью “Художественная галерея фермы “Медвежий Ручей” заставил его остановиться. Неуклюжее, но явно сделанное от души изображение Железной Медведицы предваряло надпись и заканчивало ее.

“Как бы мне хотелось, чтобы папа познакомился с Томом Пауэллом”, – подумал Квентин. Встревоженный чувством печали и сожаления, охватившим его, он ушел с площади, свернул на узкую боковую улочку, вдоль которой выстроились магазины. В конце квартала Квентин заметил вывеску антикварного магазина Лузанны Тайбер. На дверях висела табличка: “Открыто”. На небольшом газончике перед витриной стояла старинная сеялка. Квентин подошел поближе, внимательно рассматривая архаичный сельскохозяйственный агрегат, а затем вошел внутрь, чтобы спросить о цене.

Старшая сестра мистера Джона сама редко появлялась в магазине. Вместо нее с покупателями общался ее родственник, старенький мистер Бомонт Тайбер. Ему уже перевалило за восемьдесят. Он был очень хрупким и плохо слышал. Квентин в конце концов нашел его. Дрожавший всем телом мистер Бомонт забился в высокое кресло у старинного секретера. При виде незнакомца он встал на ноги, чуть покачнувшись при этом. Судя по всему, вид высокого и сильного мужчины внушил ему уверенность в себе.

– Сэр, прошу вас, оставайтесь там, где стоите, пока не приедет полиция, – прошептал он Квентину, опасливо оглядываясь на закрытую дверь в заднюю комнату. – У меня там парочка молодых людей в очень плохом настроении, и я никак не могу от них избавиться. Они стащили серебряную ложку вон оттуда, и я не сомневаюсь, что они прихватили и старый компас. Пожалуйста, сэр, подождите немного. Я не хочу оставаться один.

– Я подожду, – согласился Квентин и прислонился к ближайшей витрине со спокойствием человека, не желающего до поры до времени выдать себя. Он не спускал глаз с двери в заднюю комнату. Он не собирался ничего предпринимать.

“Покупатели” вышли в главный зал и остановились при виде Квентина. Плечистые, обритые наголо, в новеньких джинсах, футболках и дорогих походных ботинках, они вели себя как профессиональные борцы.

– Двадцать долларов это не стоит, – громко заявил один из них, с грохотом выкладывая на прилавок железные щипцы ручной работы. Они звякнули и опрокинули пластиковый стаканчик с чаем. – Даю десять.

Мистер Бомонт охнул и начал одной рукой собирать бумаги, чтобы на них не попал чай, другой рукой судорожно доставая бумажные носовые платки.

Молодой человек, виновник “потопа”, подался назад с выражением отвращения на лице.

– Прошу прощения, – извинился он не слишком искренне.

Квентин подошел к прилавку, отодвинул щипцы, поднял стопку каталогов, помогая мистеру Бомонту, который задрожал сильнее прежнего при виде коричневой лужи, расползавшейся по старинному деревянному прилавку.

– Ты здесь работаешь? – поинтересовался второй парень, глядя на Квентина, а его приятель засмеялся.

Квентин положил каталоги на витрину.

– Я просто зашел за покупками. Думал прикупить парочку щипцов. – Он поднял их и тоже положил на витрину. – Пожалуй, я возьму именно эти. И заплачу за них двадцать долларов. Смех немедленно стих.

– Какого черта ты вмешиваешься?

Квентин обернулся к наглецам, не показывая своего гнева и ничем им не угрожая, но они попятились, как только увидели его лицо. Теперь он уже слышал далекий вой полицейской сирены.

– Я всего лишь хочу купить щипцы. – Помолчав немного, тот, кто казался главным, фыркнул:

– Черт, так купи их. Они мне все равно не нужны. – Парни развернулись, прошли мимо Квентина и вышли на улицу.

Мистер Бомонт заломил руки.

– О, они уедут и увезут то, что украли. Лузанна никогда мне этого не простит.

– Я постараюсь задержать их до приезда полиции.

– Спасибо, сэр, большое спасибо. Вы так добры, так великодушны.

Квентин вышел следом за воришками, направившимися к новенькому ярко-красному пикапу, припаркованному у тротуара.

– Какого дьявола тебе от нас надо? – рявкнул водитель, распахивая дверцу.

– Я хочу, чтобы вы остались и побеседовали с местными полицейскими. – Квентин указал на полицейскую машину, которая как раз появилась на площади.

– Черта с два! – парень нырнул в пикап.

Квентин увидел, что машина едет медленно, пробираясь через площадь, на которой расположились ярмарочные палатки. Он сделал два шага, и в следующее мгновение водитель уже лежал на земле лицом вниз, а нога Квентина стояла у него на спине. Левую руку парня Квентин заломил ему за спину.

– Пошевелись, и я ее сломаю, – мрачно пообещал он. Другой рукой он достал из кармана стилет, и когда второй парень подбежал к нему, выкрикивая ругательства, Квентин нажатием кнопки извлек лезвие на свободу. Парень застыл, почувствовав холодную сталь у своей шеи.

Именно такую картину застал подъехавший офицер Рекси Браун. Он выяснил, что мистер Бомонт лежит в обмороке позади прилавка. Полицейский достал оружие и арестовал всех.

* * *

Я была куда лучше знакома с тайбервиллской тюрьмой, чем хотелось бы. У меня заныло под ложечкой, когда помощник шерифа миссис Диксон провела меня в камеру. Квентин стоял у окна в дальнем ее конце, спиной к нам, и смотрел сквозь зарешеченное окошко на личный садик шерифа. Осужденные за мелкие преступления, облаченные в полосатую робу, сажали, пропалывали и собирали овощи, которые потом продавали на рынке. Выручка шла на нужды бедных семей.

– Я надеюсь, вам нравятся бамия и кукуруза.

Квентин Рикони медленно повернулся. Никаких сомнений, этот мужчина был по-настоящему красив, а холодные серые глаза и легкая ироническая усмешка разили наповал.

– Господь всемогущий, – с плохо скрываемым восхищением прошептала помощник шерифа, хотя давно уже воспитывала внуков.

– Бамию я ем только с овсянкой, – ответил Квентин.

Миссис Диксон открыла дверь. Я вошла, и она заперла ее за мной.

– Спасибо, миссис Диксон, – поблагодарила я. Выгнув седую бровь, она заявила:

– Я всегда утверждала, что в конце концов ты вернешься сюда.

Когда она ушла, я села на узкую лавку у стены. Квентин уселся рядом. Я подняла бровь.

– Вы всегда носите с собой стилет?

– В тех местах, где я рос, без него трудно обойтись. Я давно уже не мальчик, а привычка осталась.

– Когда вы его достали, мистер Бомонт решил, что вы вознамерились перерезать кому-нибудь горло. Теперь он в больнице, у него проблемы с сердцем. Они еще не слышали его рассказа о случившемся.

– Я рассказал мою часть истории. Полиция нашла подтверждение моему рассказу в карманах моих друзей. – Квентин растопырил пальцы и задумчиво посмотрел на свою руку. – Послушайте, у меня свои дела. Я не собирался ни во что вмешиваться, зарабатывать себе репутацию спасителя или создавать излишнюю рекламу работам моего отца. Я хотел только купить скульптуру медведицы.

– Тогда вам лучше перестать спасать людей.

– Мне кажется, что вы верите в мою невиновность.

– Вчера, когда вы вытаскивали меня из амбара, вы рисковали жизнью. Не могу себе представить, чтобы вы стали терроризировать старенького мистера Бомонта.

Пальцы Квентина сжались в кулак.

– Всегда обманывай детей, женщин и стариков показной добродетелью, вот мое кредо.

– И мое тоже, – сказала я со всей возможной небрежностью.

Смешинки в глазах Квентина погасли. Он кивком указал на дверь.

– Что имела в виду помощник шерифа, когда сказала, что не сомневалась, что вы снова сюда попадете?

Я промолчала, но твердо взглянула ему в глаза.

– Я всего лишь любопытный янки, – успокоил меня Квентин.

Я сдалась.

– Подростком, работая на конвейере на птицефабрике Тайбера, я попыталась объединить работников в профсоюз, вскарабкавшись на стол с плакатом “Союз, и немедленно!”. Меня уволили, но на следующий день я вернулась и обклеила плакатами стены в комнате отдыха. Когда я отказалась извиниться за содеянное и пообещать, что подобное больше не повторится, по просьбе мистера Джона меня арестовали. Джон Тайбер – владелец фабрики и мой дальний родственник.

– Ваш собственный родственничек отправил вас за решетку?

– Точно. Держу пари, вы думали, что в наших краях между родственниками только свадьбы играют.

Моя слабая попытка пошутить не умерила его любопытство.

– И как все уладилось?

– Я смиренно попросила прощения, и меня отпустили.

– Понятно. Но вы были совсем ребенком.

– Вы не понимаете. – Я снова замялась. В системе моей самозащиты тревожная сигнализация явно вышла из строя. Слишком много я рассказываю этому малознакомому человеку о себе. Я не могла понять, почему у меня возникла такая острая потребность в этом. Грегори, к примеру, я никогда ничего не рассказывала о своем пребывании за решеткой. – Пришел мой отец и стал настаивать на том, чтобы его заперли вместе со мной. Он бы ни за что не ушел. Я извинилась только для того, чтобы вытащить его отсюда. Папа не заслужил унижения. Он и так хлебнул достаточно в своей жизни.

Молчание. Наконец Квентин кивнул, давая понять, что усвоил информацию.

– Всегда легче, когда отвечаешь только за себя, – сказал он. – Можно вынести, что угодно, если не за кого волноваться.

Он все понял. Потрясенная, я встала и принялась копаться в сумочке, как будто что-то искала. “Продолжай двигаться. Он разбирает старые дома. Он разберет на части и тебя, чтобы посмотреть, что в тебе можно найти ценного. И использует это против тебя”.

– Я никогда не думала об этом, но вы правы. Разумеется, люди, которых любишь, должны стоить твоих усилий. А мой отец этого стоил.

– Завидую вашему отношению к отцу, – негромко признался Квентин.

Я замерла, глядя на него во все глаза, отчаянно желая узнать, почему он не может сказать так о своем отце. И тут я заметила длинные свежие царапины на его запястьях и забыла обо всем остальном. Это Рекси натворил своими наручниками. Чертов коп.

– Господи, – прошептала я, – что они сделали с вашими руками…

Квентин опустил глаза и пожал плечами.

– Это ерунда.

Я открыла свою плетеную сумку и достала баночку бальзама.

– У меня есть одно средство.

Сев рядом с ним, я открыла крышку, зачерпнула пальцем нежный, густой крем и склонилась над его руками, втирая бальзам в каждую царапину. Когда я убрала баночку и подняла голову, наши взгляды встретились, и я застыла. Мы сидели ближе друг к другу, чем раньше, или это я придвинулась к нему, сама того не заметив. Мы долго смотрели друг на друга, сердце у меня забилось быстрее.

– Спасибо, – поблагодарил Квентин.

– Бальзам для коровьих сисек, как говорил наш сосед. Вчера я тоже им пользовалась – намазала шишку на голове. Если вспомнить мою жизнь, то я мазала им себе все, кроме того, для чего он был первоначально предназначен.

Квентин громко расхохотался. Я сообразила, что сморозила, и покраснела, но он уже встал и подошел к окну. Опершись о решетку, Квентин смотрел на меня с мрачным интересом.

– Вы что, намерены сидеть здесь со мной из солидарности? Это ни к чему. Просто договоритесь о залоге и присмотрите за моим псом.

– Все не так просто. Теперь вы мой янки. Весь город так решил. Я вас не оставлю.

Рикони снова одарил меня странным взглядом, но теперь в нем я заметила спокойное восхищение. Я не смогла отвернуться.

– К вам пополнение, – певуче объявила миссис Диксон, приближаясь к камере.

Я подошла к решетке. Помощник шерифа привела мистера Джона, впустила его и снова заперла дверь.

Джон Тайбер посмотрел на меня весьма красноречиво, затем повернулся к Квентину.

– Итак, что мы имеем? – требовательно поинтересовался он.

– Мистер Рикони всего лишь защищал мистера Бомонта, – сообщила я.

Тайбер подошел к Квентину поближе.

– Я знаю. Старина Бо наконец успокоился и теперь рассказывает всем, кто захочет его слушать, какой вы отличный парень. Не могу одобрить ваши методы, но я пришел извиниться перед вами за доставленные вам неприятности и поблагодарить вас. Вы свободны, мистер Рикони. – Он протянул руку и представился: – Джон Тайбер.

Квентин переводил взгляд с него на меня и обратно достаточно долго, так что чисто выбритые щеки мистера Джона стали пунцовыми.

– Ваш родственник? – уточнил Квентин. Я кивнула. Он повернулся к мистеру Джону и негромко спросил: – Вы ответственны за то, что скульптуру моего отца вывезли из кампуса местного колледжа? – Он без труда привлек внимание мистера Джона, хотя его голос звучал тихо и монотонно, а руки свободно висели вдоль туловища. Никакого крика, физической угрозы, только вежливое желание добиться своей цели.

Мистер Джон опустил протянутую руку, удивленно заморгав.

– Да, это было сделано по моему приказу.

– И вы продали ее Тому Пауэллу?

– Да.

– А если бы он не купил ее, вы бы продали ее как металлолом?

– Я… Да, это так.

– Следовательно, вы в ответе за то, что администрация колледжа лгала всем, кто интересовался судьбой скульптуры?

Побледневшее было лицо мистера Джона снова начало наливаться краской.

– Я отвечаю за все. Вы называете меня лжецом?

– Да, и я только хочу узнать, почему вы так поступили.

– Сэр, моя семья основала этот город, и мы несем ответственность за то, что в него привозят и что из него увозят. Включая и так называемые произведения искусства. – Мистер Джон развернулся и обжег меня яростным взглядом. – Урсула Виктория Пауэлл, может быть, ты объяснишь этому джентльмену, как обстоят у нас дела? Я пришел сюда, чтобы выразить свою благодарность, а не для того, чтобы выслушивать обвинения в преступлениях, которых не совершал.

– У него есть веские причины требовать объяснений, – вежливо пояснила я. – Никому не повредит извиниться перед семьей Рикони. Его мать горевала об уничтожении Медведицы многие годы. Администрация колледжа сообщила ей, что скульптура превращена в груду лома.

Мистер Джон смотрел на меня так, словно я на его глазах лишилась рассудка.

– А теперь ты послушай меня, Урсула. У твоего папы имелась масса сумасбродных идей. Я старался изо всех сил подавать ему пример того, как следует себя вести, но он никогда ему не следовал. Если иногда я поступал жестоко, то лишь ради его же блага. Я не собираюсь ни за что извиняться. Я пришел выразить благодарность от имени Бомонта, а теперь меня же еще и оскорбляют.

Я метнула на него яростный взгляд. Выражение “сумасбродные идеи” не выходило у меня из головы.

– Мистер Джон, – прошипела я сквозь стиснутые зубы, – полагаю, вам лучше присесть. У меня есть для вас новости. Теперь скульптуры Ричарда Рикони очень высоко ценятся. Железная Медведица стоит целое состояние.

Открыв рот, мистер Джон посмотрел сначала на меня, потом на Квентина.

– Я не верю, – наконец сумел выговорить он.

Квентин кивнул, подтверждая мои слова.

– Можете верить или не верить, это ваше дело. В извинениях я не нуждаюсь. Я приехал сюда, чтобы купить скульптуру и отвезти ее туда, где ей место. Это бизнес, а не эмоции. Я хочу лишь узнать правду.

Мистер Джон теперь сделался само внимание.

– Если скульптура стоит дорого, сэр, то именно моя семья заслуживает благодарности и денег, поверьте мне.

– Что? – Я медленно наступала на мистера Джона, не веря своим ушам. Он насупился. – Как вы можете так говорить, мистер Джон?

– Почему же мне так не говорить? Мисс Бетти оплатила работу Ричарда Рикони. Она заказала Железную Медведицу.

– Вы продали ее моему отцу!

– В лучшем случае, это можно назвать давней и неформальной сделкой. – Он повернулся к Квентину. – И сколько же скульптура теперь стоит?

Квентин посмотрел на него сверху вниз как на любопытное насекомое, настолько примитивное и ядовитое, что любой наблюдатель подумал бы об исходящей от него угрозе, прежде чем без сожаления раздавить его.

– Переговоры о цене я буду вести только с Пауэллами и без свидетелей.

– Понимаю. Но это вы так говорите, сэр.

– Я пытаюсь дать вам понять, что вы ни пенни не получите из этих денег. И проведете остаток жизни в суде, если будете оспаривать право Урсулы на Железную Медведицу. И сражаться вам придется против меня, потому что я найму адвокатов, чтобы защищать ее интересы.

Мистер Джон очень напоминал постаревшего бульдога, который, несмотря на возраст, еще не потерял хватку и никогда не отступит перед противником. Но на его лице появилось выражение, ясно дававшее понять, что Тайбер сообразил, с кем хотел сразиться.

– Я всего лишь пытался объяснить, как обстояло дело. Я ни на чем не настаиваю, – буркнул он.

– Никаких переговоров нет и быть не может, – внесла я свою лепту. – Я не продаю скульптуру. – Я была крайне огорчена предательством мистера Джона. Несмотря на все его недостатки, я все-таки ему доверяла. – Как вы могли сказать, что имеете право на Медведицу? Как вы могли поступить так со мной, с моим отцом? Вы же знаете, что скульптуры давно бы уже не было, если бы не папа. Кому, как не вам, знать об этом? Неужели вы и в самом деле отправились бы в суд оспаривать мои права на Медведицу? Начали бы против меня процесс? Вы представляете, что сказали бы о вас в этом случае местные жители? Вы подумали, как это отразилось бы на вашем добром имени?

Мистер Джон замахал на меня обеими руками и тяжело вздохнул. Слава богу, ему явно стало не по себе.

– Во мне говорил гнев, я поддался эмоциям. Ты же знаешь, милая, что я не хотел причинить тебе боль. Мы поговорим об этом позже, когда оба успокоимся.

Я упомянула его имидж, а это всегда было больным местом Джона Тайбера.

Но я не собиралась успокаиваться и подошла к нему ближе.

– Папа был так добр к вам. Он даже не обращал внимания на ваши барские замашки. Он всегда говорил мне, что вы хороший человек, рассказывал, как много добра вы сделали для города и округа, хотя частенько вели себя как настоящий диктатор. Папа верил в непротивление злу насилием. У него было больше терпения, чем у самого Ганди. Но я-то не такая.

– Я диктатор? Вот как ты обо мне думаешь?

– Вы воспользовались папиной добротой, позволяя вашей семье воротить от него нос из-за старой ссоры, произошедшей больше пятидесяти лет назад. Вы относились к нему свысока, грубо с ним обращались и утверждаете теперь, что делали это “ради его же блага”. Со мной этот номер не пройдет. Я намного лучше понимаю Тайберов, чем папа. Я вернулась домой не для того, чтобы играть в старые игры, мистер Джон. Я буду уважать вас только в том случае, если вы заслужите мое уважение. Я жду того же от вас и от остальных Тайберов. И не пытайтесь использовать меня!

– Урсула, не надо так нервничать. Успокойся…

– Вы заставили папу заплатить вам за Железную Медведицу. А эти деньги могли спасти мою мать. Разумеется, папа сделал выбор, он сам предложил купить у вас скульптуру, но и вы не отказались от этих несчастных двухсот долларов. Я не знаю, осталась бы в живых мама, если бы мы тогда смогли оплатить помощь врача, или нет, и родился бы Артур другим. Но одно я знаю наверняка: вы не должны были требовать жалкие двести долларов, которые вам были совершенно ни к чему, с моего отца, любившего эту скульптуру и много лет заботившегося о ней, тысячу раз отработавшего эти деньги за те годы, что Медведица стояла в кампусе. Вы помогли убить мою мать и искалечить Артура.

Мистер Джон был вне себя от гнева, но мои слова изумили его. Он заморгал, потряс головой. Наконец голос вернулся к нему, и он прогремел:

– Я всегда ставил тебя в пример Джанин, говорил, что ты упорная, много работаешь и всегда добиваешься своего. Моя жена, да упокоит господь ее душу, вечно твердила, что тебе никогда не стать настоящей леди. Но я верил, что острые углы твоего характера сгладятся и ты сделаешься такой же утонченной и очаровательной, как и моя дочь. Я разочарован твоим безобразным поведением в отношении меня. Что подумает о тебе этот человек? – Он кивком указал на Квентина.

Я узнала в его словах отголоски старинной битвы между этикой и идеологией. Голова у меня разламывалась, амбар рухнул, от машины остались одни обломки, надо было разобраться, что делать с Квентином. Все смешалось: скульптура, будущее Артура, огромная сумма денег, которую я отвергла, но в глубине души отчаянно хотела получить. Я стояла посреди тюремной камеры с обнаженными нервами, всклокоченными волосами, источая мятный запах коровьего бальзама, потому что не могла оплатить визит к врачу. Не имело смысла настраивать против себя единственного представителя семейства Тайбер, который пришел бы мне на помощь, если бы я оказалась в безвыходной ситуации.

Я посмотрела Квентину в глаза и увидела, что в этот момент кажусь ему невероятной, красивой, сильной. Я глубоко вздохнула. Черт побери!

– Вы меня разочаровали, – обратилась я к мистеру Джону. – И позвольте мне сказать вам кое-что о Джанин. Я молю бога о том, чтобы никогда не стать похожей на нее. Она просто безжалостная сука.

Я не собиралась называть дочь мистера Джона сукой, особенно перед ее отцом. Это слово мне никогда не нравилось, и обычно я им не пользовалась. Но как и все остальное в этот день, оно просто сорвалось у меня с языка. Я показала свое настоящее лицо. Опасная, как змея, сумасшедшая Пауэлл, которая сожгла те немногие мосты, что соединяли ее с благополучием. Я замолчала, не находя больше слов. Гримаса боли исказила мое лицо.

В глазах мистера Джона показались слезы. Настоящие слезы.

– Ты разбила мне сердце, – негромко сказал он, искренне, но все же несколько театрально. Он развернулся и вышел.

Дверь в камеру осталась открытой. Когда мистер Джон исчез из поля зрения, я почувствовала, что меня бьет крупная дрожь. Я рухнула на железную скамейку и обхватила голову руками.

Квентин сел рядом со мной. Лицо его было задумчивым. Казалось, мы идем по галерее с незавершенными картинами из его и моей жизни, пытаясь найти единственный ключевой момент, наполняющий смыслом все то, что случилось с нами, который подскажет, что ответы на наши вопросы существуют. Мы оба буквально излучали энергию, возникшую из пережитого в детстве, наполняя ею камеру. И нам вдруг стало удивительно легко друг с другом.

– С вами все в порядке? – спросил Квентин. Его голос звучал сурово. Он полностью владел собой.

Я кивнула и выпрямилась.

– Мне здесь жить. Я должна найти общий язык с людьми, заботиться о тех, кто зависит от меня. Теперь это будет сложнее. Но я сделала свой выбор. К вам это не имеет отношения.

– Это неправда, но я ценю вашу попытку объясниться.

Я посмотрела на него. Дрожь не унималась. Никакой слабости. “Не выказывай слабости перед этим человеком”. Я знала, что Квентин Рикони был профессиональным военным, героем войны. Ему не требовалось доказывать силу характера, это очевидно. Но я хотела проявить себя перед ним. Я не могла сказать ему: “Уезжайте в Нью-Йорк и оставьте нас в покое”. Все зашло слишком далеко. Если бы я знала, что он думал обо мне на самом деле, я бы задрожала еще сильнее.

Или я могла просто протянуть к нему руки. “Я давно ждала тебя, несмотря ни на что”, – призналась бы я ему.

 

ГЛАВА 12

– Тайберы говорят, что Медведица стоит огромных денег, – прошептала Лиза, как только я переступила порог фермы. – Ты не можешь продать его, Урсула. Ты убьешь душу своего брата.

– Я знаю, – устало ответила я.

Когда Квентин заехал к нам во второй половине дня, его встречали человек шесть соседей и все пятеро моих квартирантов, чтобы поблагодарить за спасение мистера Бомонта. Но главным поводом собраться послужило любопытство. Всем хотелось поближе рассмотреть этого незнакомца, приехавшего бог знает откуда. Квентин стал новой местной достопримечательностью и положил начало очередной легенде.

– Я хочу потом рассказывать, что присутствовал при всем с самого начала, – заявил мне один из соседей.

Квентин немедленно подхватил меня под локоть, отвел в кухню и плотно прикрыл дверь.

– Мне нечего сказать этим людям, – рявкнул он. – И мне не нужна ничья благодарность.

Мы испытывали неловкость в обществе друг друга после сцены в тюремной камере. Квентин выглядел недовольным и расстроенным.

– Вам поздно думать о том, что вы хотите и чего не хотите, – мрачно парировала я. – Уже поползли слухи о том, зачем вы приехали, и о той сумме, которую вы готовы уплатить за Медведицу. Одна из моих квартиранток уже передала мне те слухи, что гуляют по городу.

– Они знают о цене? – удивился Квентин.

– Нет. Говорят только о том, что скульптура невероятно ценная. Очень скоро кто-нибудь расскажет Артуру об истинной цели вашего появления здесь. Вам придется быть очень милым с этой толпой и держать их подальше от моего брата, пока я не придумаю, что делать дальше. Эти люди хотят, чтобы вы ответили на их вопросы о судьбе вашего отца. Только и всего.

– Я не готов к роли экскурсовода. Карьера и жизнь моего отца закончились двадцать два года назад. Благодаря невероятной работе, проделанной моей матерью, о нем не забыли. И благодаря ей реклама в конце концов вышла за пределы разумного. Коллекционеры готовы заплатить огромные деньги за его работы. Вот и все. Нам с вами необходимо поговорить с Артуром, рассказать ему правду и подготовить к тому, что с Медведицей придется расстаться. Я уверен, что мне удастся убедить его отдать мне скульптуру. И тогда у вас больше не будет проблем с деньгами. Все, что вы любите – а я видел, что вы на самом деле любите свою ферму, – будет в безопасности.

Мне хотелось закричать ему в лицо: “Неужели вы не понимаете? Я не могу продать эту чертову скульптуру”, но он наверняка не понял бы меня.

– Я поговорю с братом, как только момент покажется мне подходящим. Но не сейчас. Вы не отдаете себе отчета в том, что происходит во дворе фермы. Эти люди принесли фотографии, где они сняты на фоне скульптуры. Они принесли их, чтобы показать вам. Сначала Медведица была для них всего лишь шуткой. Все говорили: “Этот сумасшедший Том Пауэлл поставил железное страшилище на своем пастбище!” Но с годами Медведица стала частью их жизни. Кому-то перед статуей сделали предложение, кто-то играл у ее постамента свадьбу, кого-то здесь крестили. Жители округа приводят сюда гостей, детей, внуков, чтобы они посмотрели на Медведицу. Мне иногда кажется, что именно дети очень хорошо ее понимают. Они влезают на нее, говорят с ней и уверяют взрослых, что Медведица им отвечает. Для этих людей вы часть того ореола, который окружает скульптуру. Они хотят побольше узнать о вас и вашей семье. Прошу вас, попытайтесь пойти им навстречу. Просто ответьте на их вопросы.

Квентин долго смотрел на меня сверху вниз и молчал. Он вел себя так, будто я только что рассказала ему сказку. Он даже представить не мог, что кто-то может так воспринимать работу его отца. Когда-то, еще ребенком, он тоже верил в фантазии, пока реальность не разрушила их.

– Это всего лишь железо, – наконец сказал Квентин, но все же отправился на пастбище к Медведице.

Толпа двинулась за ним следом.

Сын Ричарда Рикони держался сурово, резко, но не грубо. Он смотрел на скульптуру как на предмет, снабженный ценником. Я наблюдала за этой сценой с недоумением. Кто этот незнакомец, из-за которого моя жизнь уже начала меняться? Я заглянула в салон его машины и увидела несколько книг, лежавших на пассажирском сиденье. Приглядевшись, я поняла, что это зачитанные томики стихов, романы и книги по строительству.

Квентин Рикони определенно любил читать, знал латынь, воевал, руководил собственным бизнесом, но по-прежнему оставался для меня загадкой. Журнал, посвященный вопросам искусства, но не чурающийся и сплетен, сайт которого я нашла в Интернете, поведал мне, что свалившийся мне на голову гость отказался от учебы в престижнейшем Массачусетском технологическом университете и отправился служить в армию. Почему? И почему ему настолько неприятно говорить о собственном отце? Я знала, что Ричард Рикони много лет назад покончил с собой. Но я не имела ни малейшего представления о том, что привело его к смерти.

Мои размышления прервало неожиданное появление Артура, неуверенно вышедшего на опушку и разглядывающего Квентина блестящими, настороженными глазами. Я подошла к нему. Он опасливо попятился в кусты, что-то по-прежнему мешало ему относиться ко мне дружелюбно. Я остановилась, чувствуя себя совершенно несчастной.

– Я знал, что брат-медведь герой, – громким шепотом признался мой брат.

Я была так рада слышать его голос, но боялась, что улучшение окажется временным.

– Как ты думаешь, малыш, мама-медведица рада его видеть? – отважилась спросить я.

Артур исступленно закивал. Его карие глаза казались огромными на худом лице, и смотрели они печально.

– Но… она хочет, чтобы он что-то ей дал, – ответил Артур. – Только я пока не знаю, что. У нее должно что-то остаться, чтобы больше никогда не чувствовала себя одинокой и напуганной. – Брат коснулся рукой груди, там, где сердце. – Но разве мама-медведица может все поправить, чтобы здесь не болело? Брат-медведь приехал, чтобы сделать это. Чего она хочет? Я уверен, что он это знает.

Я взглянула на моего единственного брата, единственного члена моей семьи, представляющего себя все время каким-нибудь животным, и мне захотелось плакать. “Железная Медведица хочет заполучить тебя. Твое доброе сердце и твою веру. Я скоро потеряю тебя навсегда”.

Гости собрались вокруг Квентина. Я слышала их голоса с привычным моему уху южным выговором, где слова журчали, словно вода на камнях. Они по очереди задавали вопросы.

– Сколько скульптур сделал ваш отец?

– Он был уверен, что станет знаменитым?

– Где он создавал свои скульптуры?

– Какую скульптуру он любил больше всего?

– Делал ли он еще медведей?

Вопросы сыпались один за одним, и на каждый Квентин давал простой и ясный ответ, сыпал фактами, но чувства его не просыпались, пока одна пожилая женщина не сказала:

– Вы и ваша мама должны очень им гордиться. – Он внимательно посмотрел на свою собеседницу с тяжелыми, натруженными руками и полными надежды глазами, и ответил со всей возможной любезностью:

– Да, мы должны.

* * *

Утром следующего дня Квентин взял простой и Удобный фотоаппарат, похожий на все окружающие его вещи. Вокруг объектива виднелись царапины, кожаный футляр носил отпечатки зубов Хаммера-щенка.

Он и Урсула стояли вдвоем перед скульптурой Медведицы по колено в зеленой траве, колышущейся под порывами бриза. Казалось, творение Ричарда Рикони парит над изумрудным морем.

“Маме будет интересно узнать обо всех и обо всем, что окружает работу отца”, – сказал себе Квентин. Он уже представил себе, как расскажет ей о своей поездке, увидит ее глаза, когда будет объяснять, как он нашел “Квинтэссенцию мудрости” и договорился о ее приобретении. Фотографии очень порадуют Анджелу, хотя он не сомневался, что мать немедленно захочет приехать в горы Джорджии и все увидеть своими глазами. “А вот это Урсула Пауэлл, – объяснит он ей. – Вы с ней очень похожи. Она умная, любит книги и очень сильная. Семья значит для нее все. У вас двоих очень много общего”.

Квентин уверял себя, что фотографирует Урсулу только для того, чтобы показать снимки матери.

Я стояла и смотрела, как Квентин обходит скульптуру кругом и фотографирует ее с разных точек. Хаммер сидел у моих ног.

– Идите сюда. – Квентин махнул мне рукой. – Я хочу сфотографировать вас вместе с Медведицей.

Я одарила его сардоническим взглядом, но все же села на бетонный постамент.

– Улыбнитесь, – сухо скомандовал он.

– Зачем? Чтобы вы могли доказать там, у себя, что у жителей гор есть зубы?

– Совершенно верно.

Я показала ему зубы, он фыркнул. Сделав снимок, Квентин уселся рядом со мной. Мы смотрели вверх на Медведицу, вокруг которой кружились белоснежные бабочки, не подозревавшие о существовании каких-то там сверхъестественных сил. Квентин с силой дунул, и бабочки торопливо порхнули внутрь медвежьей грудной клетки словно в поисках защиты. Возможно, они все-таки о чем-то догадывались.

– Самым ранним моим воспоминанием является воспоминание о том, как мы с папой ходили навещать Медведицу, – негромко заговорила я. – Тогда она еще стояла на лужайке перед административным зданием колледжа Маунтейн-стейт. Я помню, как ранним утром сидела у папы на плечах – вероятно, было лето, – помню красивую клумбу. Повсюду летали бабочки. Они кружились вокруг нас и Медведицы, словно мы были цветами. Это казалось невероятным. Все так напоминало волшебную сказку. Я сидела так высоко, а вокруг меня порхали эти грациозные создания. Папа сказал: “Смотри, не испугай их, потому что это крошечные ангелы”. Он говорил, что они слетаются к Медведице, чтобы поведать ей о том, что происходит на земле и на небесах. Ведь Медведица не может сойти с постамента, чтобы самой узнать новости. Вот откуда Медведица знает все о мире и о том, что в нем происходит. Так сказал мой папа.

Но тут что-то спугнуло бабочек, и они все залетели внутрь Медведицы, вот как сейчас. И я сказала: “Ой, нет, смотри, Медведица пожирает ангелочков, принесших ей новости”. Папа рассмеялся, а я до сих пор не могу забыть ощущение его смеха, передавшееся мне. Как будто пробежал особый ток, ток любви и радости. Он заметил, что всякая мудрая душа ест бабочек. Тогда я не поняла, что он хотел сказать, а теперь понимаю.

После такого сентиментального признания я застенчиво взглянула на Квентина, но он смотрел на меня так ласково, что я догадалась: он наконец понял или хотя бы попытался понять. На его лице появилось задумчивое выражение, он отвернулся, всматриваясь в очертания гор, щурясь от солнечных лучей и собственных воспоминаний.

От земли поднималось ровное влажное тепло, окутывая нас запахами наших тел, пастбища, гор. Мы слышали пение птиц, жужжание насекомых, болтавших на неизвестном нам языке. Квентин изучал окружающий нас пейзаж, а я следила за ним с замиранием сердца.

– Медведица наслаждается потрясающим видом, – объявил он, включая в этот вид и меня, так как его взгляд остановился на моем лице. – Возможно, ей известно то, что скрыто от нас.

* * *

Солнечные лучи проникали в разрушенный амбар сквозь прорехи в крыше, зажигая искорки в каштановых с рыжиной волосах Артура, нашедшего убежище на чердаке и теперь опасливо поглядывавшего вниз. Квентин косился на мое встревоженное лицо. Мне казалось, я понимала, о чем он думает. “Урсула разрывает себе сердце. Она изо всех сил старается сохранить свою семью”.

– Кто ты сейчас, милый? – осторожно поинтересовалась я у Артура.

– Я сова. – Он присел на корточки, обхватил колени руками и, не мигая, уставился на нас.

– Почему ты решил забраться в амбар? Я ведь говорила тебе, что здесь небезопасно. Разве ты не помнишь?

– У меня такое чувство, что я должен посмотреть на все сверху. Чтобы все понять.

– Откуда у тебя это чувство?

– Я слышал, как Освальд сказал, что мама-медведица стоит много денег.

– Думаю, что ты слышал, как Освальд говорил Бартоу Ледбеттеру, что Медведица стоит больше, чем деньги. Он хотел сказать, что никто не может повесить ценник на маму-медведицу. И это хорошо.

– А почему все говорят о деньгах? У тебя есть секрет?

Я молчала, судорожно пытаясь найти верные слова. Квентин негромко попросил:

– Позвольте мне поговорить с ним.

– Нет. Артур того гляди совсем замкнется. Я должна сама с ним поговорить. Не вы. – А брату я сказала: – У меня и в самом деле есть секрет. И я как раз собиралась рассказать тебе. Это сюрприз.

– Такой же, как смерть папочки? Ты же не хочешь, чтобы я снова поехал в Атланту, правда? – Его огромные карие глаза не отрывались от меня, но они совсем не походили на совиные. Артур смотрел на меня с нескрываемым ужасом.

– Нет, мой дорогой, что ты! В этом сюрпризе нет ничего плохого. Поверь мне. Я не буду ничего выдумывать, а скажу тебе правду.

– А как я узнаю, что это правда?

– Тебе придется мне поверить.

Артур ничего не ответил. По его щекам покатились крупные слезы.

– Я не знаю, как теперь доверять тебе.

Это жалобное признание ошарашило меня. Пока я пыталась сглотнуть мешавший мне ком в горле и заговорить, Квентин положил руку мне на рукав и заглянул в глаза. Я кивнула.

– Артур, – начал он, – смотри.

Мы с Квентином стояли около того места, где обломки балок, проржавевшее железо с крыши и доски с чердака завалили мою машину. Этот старый коричневый “Мерседес” я купила несколько лет назад за две тысячи долларов у своей подруги по университету. Она как раз сломала ногу, как следует ударив капризный автомобиль после очередной поломки двигателя, на починку которого требовалась внушительная сумма. Я поставила мотор от “Шевроле”, и с тех пор “Мерседес” бегал как новенький. И вот теперь мой гибрид на колесах стоял раздавленный в лепешку у стены амбара. Квентин присел. Он просунул руку между обломками стены и машиной. Я с удивлением наблюдала за его странным поведением. Артур еще больше свесился с чердака.

– Брат-медведь? – позвал он Квентина с тревогой.

– Вот, одного поймал. – Тот схватил что-то пальцами и крепко сжал их, поднес руку к лицу и принялся что-то разглядывать. – Он здесь. Я чувствую, как он шевелится. Но я не причинил ему вреда.

– Что это такое? – заинтересовался Артур, еще больше вытягивая шею.

Я поймала себя на том, что нагибаюсь к Квентину, чтобы посмотреть его находку, и тут же одернула себя. Квентин встал, крепко сжимая кулак.

– Это одно из созданий, живущих в воздухе между вещами. Между камнями и землей, между бревнами амбара, между частями машины. Когда я был маленьким, я называл их эльфами.

– Эльф, – зачарованно повторил Артур. – А как они выглядят?

– Не знаю. Эльфы невидимки.

– Что они делают?

– Они держат мир. Каждую его часть, каждую вещь. Все в мире соединяют и удерживают эльфы. Если ты знаешь, как сделать эльфов счастливыми, то ничего никогда не упадет.

Артур выпрямился и указал на проломленную крышу.

– Я их вижу! Они там, всюду. Их тысячи, миллионы, миллиарды! Только они не слишком счастливы. “Нам плохо”, – вот что они говорят.

Квентин разжал пальцы.

– Лети, все в порядке, делай свою работу, – сказал он эльфу и дунул на ладонь. Взрослый мужчина вел себя так, словно крохотное крылатое существо слетело с его руки.

Я поймала себя на том, что как завороженная слежу за полетом “эльфа”.

– Все эльфы хорошие? – задал Артур следующий вопрос.

Квентин помолчал, обдумывая, как лучше ответить, потом покачал головой.

– Ты должен быть осторожен с эльфами. У некоторых из них плохой характер. Они занимают больше места, чем другие, и отталкивают то, что им мешает. Из-за этих эльфов твоя постройка может упасть. Если ты видишь слишком много пустого места, там наверняка обосновались плохие эльфы.

– Здесь у нас слишком много плохих эльфов, – мрачно отозвался Артур.

– Но ты не должен их бояться. Я знаю, как сделать эльфов счастливыми. Это совсем просто. Если ты солжешь эльфу, то он сделает так, что все вокруг тебя упадет. Артур, спроси у эльфов, собираюсь ли я обмануть тебя.

Мой брат снова сел, опустил голову и задумался. Я посмотрела на Квентина.

– Откуда вы узнали эту замечательную историю? – негромко спросила я.

Квентин посмотрел на меня как человек, страдающий провалами в памяти, задумавшийся так же глубоко, как и Артур, придумывающий себе новую роль.

– Моему отцу казалось, что это сможет развлечь меня, пока он работает, – наконец ответил он. – Брат Артур, что скажешь? Что говорят хорошие эльфы?

Артур поднял голову, его мрачный взгляд вернулся ко мне.

– Хорошие эльфы хотят узнать, какой у тебя секрет.

Я сделала глубокий вздох.

– Это не совсем секрет. Мама-медведица принадлежит тебе. Ты понял это? Она твоя собственность. Только ты заботишься о ней. Все, что ты говоришь о ней, все исполняется. Ты понимаешь? Ты любишь ее, и ты ее защитник.

Артур осторожно кивнул.

– Хорошо, – медленно произнес он.

– Но Квентин и его мама тоже любят маму-медведицу. Мама Квентина думала, что маму-медведицу отправили на свалку, и поэтому много плакала. А теперь она так рада, что мама-медведица жива.

– Маму-медведицу поддерживают хорошие эльфы. – Артур посмотрел на Квентина.

Тот кивнул в знак согласия.

– Квентин хотел бы отвезти маму-медведицу к; себе домой, чтобы его мама могла любить ее и заботиться о ней так же, как это делаешь ты.

Артур взвился вверх словно ракета. Крепко прижав руки к бокам, он сверху смотрел на нас. У меня остановилось сердце. Я услышала голос Квентина:

– Если будет нужно, я влезу наверх и сниму его. – Я протянула обе руки к брату.

– Артур, выбор за тобой. Разве ты не помнишь, что я только что сказала? Мама-медведица поедет с Квентином только в том случае, если ты решишь, что она должна поехать.

Артур дрожал всем телом. Он ткнул пальцем в Квентина:

– Брат-медведь, как ты думаешь, мама-медведица умрет, если не уедет отсюда, от меня? Ты думаешь, ей поэтому так одиноко?

– Я не знаю, – быстро ответил Квентин. – Ты должен решить, что для нее лучше, и сказать мне. Все зависит только от тебя, Артур.

– Я не владею ей. Она сама решает за себя.

– Что ж, тогда тебе придется передать мне ее слова.

– Возможно, мама-медведица хочет уехать. Я должен подумать. – Он покачивался на краю пролома в полу чердака. Одно неверное движение, и мой брат полетит вниз с высоты в двадцать футов на острые обломки кровельного железа и покалеченную машину.

Я не находила себе места от страха.

– Артур, сядь, пожалуйста.

– Я должен поговорить с хорошими эльфами, которые ее окружают, и посмотреть, нет ли рядом плохих! – Артур сделал шаг вперед. Носок его теннисной туфли теперь висел над бездной.

Квентин поднял руку и громко, отчетливо сказал:

– Эльфы уважают только тех, кто заботится о себе. Будь мужчиной, Артур, сядь.

Мой брат немедленно сел на корточки, съежившись, словно игрушка, у которой кончилась батарейка. Его глаза оставались безжизненными, но в них появилась решимость.

– Как мужчина, – отрапортовал он. Я вздохнула с облегчением. Но в это мгновение глаза Артура вспыхнули, и он указал на меня. – Сестра! Я вижу большого плохого эльфа между тобой и братом-медведем.

Я потерла лоб в недоумении. Квентин создал новый фантастический мир для Артура, который все принимал всерьез. А мне приходилось приспосабливаться.

– Я не вижу эльфа, – ответила я.

– Он очень злой, – настаивал Артур. Его голос зазвучал громче, уверенней. – Он вылез из-под твоей машины и теперь летает между тобой и братом-медведем.

– Я угощу его печеньем и чаем со льдом. Он не злой, а просто голодный. Успокойся. – Я посмотрела на Квентина. Удивительно, что Артур не закатил истерику или не перестал разговаривать с нами после того, как услышал о возможной продаже скульптуры. Но я чувствовала, что это всего лишь затишье перед бурей. Мы просто получили передышку. Я и сердилась на Квентина, и одновременно была ему благодарна. – Если нам не удастся выманить его с чердака, эти игры с эльфами доведут меня до сумасшедшего дома, – призналась я.

Квентин поманил Артура пальцем.

– Артур, спускайся. Я хочу, чтобы ты двигался очень медленно и был осторожен. Если ты это сделаешь и не упадешь, я покажу тебе, как избавиться от плохого эльфа.

Мой брат встал, медленно-медленно отошел от края, двигаясь с величайшей осторожностью. Мы с Квентином вышли на улицу и смотрели, как он спускался по лестнице и пробирался сквозь завалы. У самой земли Квентин подхватил его.

Артур уставился на нас. Он был словно наэлектризованный.

– Я спустился. А теперь показывай, как избавиться от плохого эльфа. Я должен понять, как они думают, а потом решу, что делать с мамой-медведицей. Я не хочу, чтобы плохие эльфы навредили ей. – Он переминался с ноги на ногу, подпрыгивал на месте. – Прогони их!

Я протянула к нему руку, погладила.

– Тс-с, милый, успокойся…

Артур отпрянул от меня.

– Эльф прямо перед тобой!

Квентин встал лицом ко мне, положил руки мне на плечи.

– Доверьтесь мне. – И прежде чем я сообразила, что он намерен сделать, он легко поцеловал меня в губы.

Совершенно сбитая с толку, я просто стояла и смотрела на него. Утром Квентин, судя по всему, ел апельсин, и цитрусовый вкус остался на его губах. В эту минуту я поняла, что, даже дожив до глубокой старости, я всегда буду вспоминать Квентина Рикони, как только поднесу дольку апельсина к губам.

– Ты поцеловал мою сестру, – как завороженный произнес Артур.

Квентин кивнул:

– Я прогнал плохого эльфа.

Артур уставился в пространство между нами.

– Ты в самом деле прогнал его!

Квентин улыбнулся мне краем губ, словно насмехался над собой и над нами. А я не сводила с него глаз, не в силах ни рассердиться на него за дерзость, ни справиться с нахлынувшим на меня ощущением счастья, которого я никогда раньше не испытывала.

– Можешь оказаться между молотом и наковальней, – тихонько предупредила я Квентина.

– Я большую часть жизни провел именно так. Не имею ничего против давления и не думаю, чтобы ты возражала против поцелуя. – На его щеках появился слабый румянец, оттеняя легкую щетину. Он нахмурился и потер щеку. “Это была ошибка. И дернул же меня черт”, – подумал он.

– Я должен уйти и подумать об эльфах и маме-медведице, – объявил Артур и вприпрыжку побежал к лесу.

Я посмотрела на Квентина, потом отвернулась.

– Он медленно думает, – предупредила я. – Важные вопросы он может обдумывать и несколько часов, и несколько дней. Какого цвета было крыло у птицы, какой формы раковина ему нужна, как назвать белку. Ты попросил его принять решение, которое изменит всю его жизнь. Не жди от него ответа немедленно. И не жди такого ответа, какой устроит тебя. Он будет думать, мучиться, но вряд ли решит, что его мама-медведица хочет уехать с тобой.

– Можем поспорить, – предложил Квентин.

В пространстве между нашими судьбами появились эльфы. Теперь они контролировали ситуацию.

 

ГЛАВА 13

“Добейся ответа от Артура и реши проблему покупки, пока ситуация не стала критической для всех”. План Квентина, когда он выехал из мотеля на следующее утро, был простым. У кафе “Тайбервиллский ужин”, сразу за площадью, он припарковал машину среди покрытых грязью пикапов и фургонов. Нью-йоркский номер его автомобиля привлекал внимание всех, кто шел завтракать. Мужчины кивали ему, хотя он не был с ними знаком, здоровались и спрашивали, как дела. Квентину ничего не оставалось, как вежливо приветствовать их и интересоваться, как они поживают.

Хаммера он оставил на заднем сиденье, не забыв открыть окна в машине. Пес с радостью переключил свое внимание на миску с сухим кормом и плошку с водой, не забыв для порядка гавкнуть пару раз на шоколадного сеттера, уютно устроившегося на подушках фургона, стоявшего рядом. Сеттер лениво вильнул хвостом в ответ: “Доброе утро, как поживаешь?”

Квентин устроился в уголке, чтобы привлекать поменьше внимания. Он разложил перед собой приобретенные накануне книги по истории края и туристические буклеты, заказал на завтрак вафли и черный кофе, а затем принялся разбираться в информации. Это оказался краткий курс истории семейств Пауэлл и Тайбер, включая повествование об Эриме и бабушке Энни. Эти страницы он перечитал дважды. В более поздних буклетах, отражавших последние события, он не нашел ни единого слова о Железной Медведице. Этот факт начинал беспокоить его, хотя Квентин старался не обращать на него внимания.

– Господи, вы точно как Урсула. – Официантка сверкнула золотозубой улыбкой, ставя перед ним вафли. – Не поднимаете носа от книг. Что читаете? – Она коснулась длинным накладным ногтем корешка “Истории округа Тайбер” и фыркнула. – Это все сказки Тайберов. Если это прочитаете, то решите, что Тайберы ходят по водам, а мы все не умеем даже плавать.

– Что там плавать, нам и реку вброд не перейти, – Добавил мужчина, сидевший у стойки.

Остальные отозвались дружным смехом. И прежде чем Квентин успел сказать хотя бы слово или задать вопрос, посетители принялись рассказывать ему свою версию истории округа. Он выслушал историю моей семьи с весьма колоритными деталями, включая эпизод с появлением в городе Железной Медведицы. Ему поведали и о том, как мой отец защищал скульптуру с самого первого дня. К тому времени, как рассказчики добрались до смерти мисс Бетти и схватке между мистером Джоном и моим отцом, еда у Квентина совершенно остыла. Его пальцы сжимали пустую чашку из-под кофе. Да он и забыл о том, что собирался завтракать.

Когда Квентин подошел к кассе, чтобы оплатить счет, какой-то старик развернулся на стуле и принялся внимательно разглядывать его.

– Слышал, вы с Урсулой Пауэлл на днях как следует надрали задницу Джону Тайберу, – сказал старик. На нем была спецовка с надписью “Птицефабрика Тайбера”.

Остальные притихли в ожидании ответа. Квентин перевел взгляд с лица старика на логотип на его спецовке. Он приготовился к неприятностям.

– Все может быть.

Рабочий посмотрел на Квентина с уважением.

– Тогда вы под стать Пауэллам, мистер. Они преследуют Тайберов с того дня, когда господь бог еще пешком под стол ходил. Давали им жару как никто другой. Рад, что вы перехватили у них эстафету.

– Альберт, в конце концов, ведь это же его отец сделал Медведицу, – вмешался в разговор водитель грузовика в комбинезоне с эмблемой какой-то местной фирмы. – Этот парень будет защищать то, во что верит. У него это в крови.

Квентин положил счет и деньги у кассы. Официантка вернула ему их. Владелец кафе повернулся к нему, забыв на минуту о шипящем противне. В руке он держал лопатку на длинной ручке, в глазах застыло выражение решимости.

– Завтрак за счет заведения, мистер Рикони, – объявил он. – Вы оказали нам честь.

Квентин поблагодарил его, кивнул остальным, вышел на улицу и вдохнул теплый воздух с ароматом цветов. Позади стоянки начинался мягкий, поросший деревьями спуск в долину, где уютно расположились дома и улицы между ними. Вдалеке высились горы, переливающиеся в лучах солнца всеми оттенками зеленого. Он никогда еще не видел такого синего неба. Иногда так легко поверить в существование Рая.

Сын Ричарда Рикони глубоко вздохнул.

* * *

В то утро я тоже была в городе, правда, по своим собственным делам. Я пыталась сосредоточиться и купить все необходимое, толкая перед собой тележку в магазине “Три поросенка”. В каждом городке в горах есть свой такой магазинчик, и наш не слишком отличался от прочих – не слишком просторный, скромный и очень рациональный. Там можно было купить вино, пиво, все необходимое для суши и даже модный салат из шпината. Здесь торговали и мясом, и картофелем, и овощами. Я задержалась у прилавка, раздумывая, стоит ли приобрести двухфунтовую упаковку цыплят по такой цене, когда Джанин Тайбер прошла сквозь вращающиеся металлические двери, ведущие со склада в торговый зал.

Она держала в руке пюпитр из красного дерева в виде дощечки с зажимом, прижимавшим множество листков с записями. Несколько элегантных мужчин и женщин в деловых костюмах следовали за ней по пятам. Я покосилась на “Ролексы”, шарфы от Гуччи и запонки с бриллиантами. Джанин выглядела изящной и аристократичной в красивом льняном костюме и туфлях в тон. Ее белокурые волосы, как всегда в рабочие дни, были собраны на затылке золотой заколкой.

Я выругалась про себя. В тот день я надела кожаные сандалии, старые шорты из грубой ткани и футболку с портретом писателя Уильяма Фолкнера, приобретенную мной на книжной ярмарке. Великий гуманист мрачно взирал на мир с моих грудей. От меня все еще пахло коровьим бальзамом.

– Магазин “Три поросенка” является самым крупным потребителем продукции птицефабрики Тайбера в этом районе, – вещала Джанин на ходу. Она явно проводила экскурсию для инвесторов. В городе поговаривали, что после выхода мистера Джона на пенсию – а до этого момента оставалось не больше двух лет – его дочь планировала расширить компанию. Джанин и ее маленькая армия остановились, оказавшись недалеко от меня. Я стояла около тайберовских холодильников и загораживала им проход своей тележкой. Глаза Джанин недобро сверкнули.

– Доброе утро, – поздоровалась она.

– Доброе утро, – ответила я и кивнула сопровождавшим ее людям. Те уставились на меня. – Подождите минутку, и я уберусь с вашего пути. – Я начала маневрировать, пытаясь не задеть прилавок с мясом, у другой стены. Разумеется, я его толкнула. Колесо тележки застряло. Я дернула ее, потом пнула ногой. Джанин промолчала, но нетерпеливо поджала губы. Мое лицо пылало. Я освободила злосчастную тележку и тут же снова врезалась в прилавок. Несколько вакуумных упаковок с бифштексами упали на пол. Я охнула и принялась подбирать их.

– Вы регулярно делаете покупки в “Трех поросятах”? – обратилась ко мне женщина в красном шелковом костюме.

– Всю мою жизнь. – Я выпрямилась, держа в руках охапку пакетов, и начала раскладывать их обратно по местам.

Никто, включая и Джанин, не шевельнул и пальцем, чтобы мне помочь.

– Давайте проведем блицопрос покупателя, – предложила женщина в красном и подошла ко мне поближе. – Вы здесь покупаете продукцию птицефабрики Тайбера?

Я положила последнюю упаковку бифштексов на прилавок. С меня было достаточно. Я посмотрела на Джанин, потом на “Краснозорьку” и честно выпалила:

– Я не ем курятину.

Джанин обожгла меня яростным взглядом. “Краснозорька” удивленно выгнула бровь.

– Неужели? Позвольте узнать, почему?

– Мой отец выращивал кур по контракту с птицефабрикой Тайбера. Все детство я выгребала куриный помет и закапывала дохлых кур. Мы ели кур, потому что только они были нам по карману. Ежегодный доход от выращивания цыплят позволял едва сводить концы с концами. Разумеется, фермерам обычно особенно не из чего выбирать, потому что их курятники построены на заем, взятый в банке Тайбера, который, как вы понимаете, контролируется ими же. Фермер должен платить проценты по ссуде, поэтому жаловаться он не может. Это скрытая форма рабства, одобренная правительством. – Я улыбнулась. – Еще в детстве я поклялась: как только стану свободной, никогда в жизни больше не возьму в рот кусок куриного мяса.

Деловые мужчины и женщины смотрели на меня с осуждением. Я не сказала им ничего нового, я лишь поставила их в неловкое положение. У другого прилавка стояли миссис Грин, Хуанита и Лиза. Их плетеные металлические тележки сгрудились в кучу, словно коровы на водопое. Лиза зааплодировала.

– Держись и говори только правду, – негромко посоветовала она.

“Ну почему я всегда нарываюсь на неприятности? У меня их и так по горло”. Я просто сошла с ума. Квентин лишил меня рассудка. А эльфы ему помогли. Эта новость быстро станет общим достоянием.

Джанин по-настоящему разозлилась.

– Прошу прощения за то, что вы без предупреждения оказались втянутыми в наши местные распри. – В ее голосе слышался металл. – Уверяю вас, это вопрос исключительно личных разногласий, а не серьезные недоразумения между нашей компанией и фермерами, работающими на нас по контракту. На самом деле, птицефабрика Тайбера активно участвует в жизни округа, и все относятся к ней с любовью и уважением. К нашим служащим мы относимся как к членам семьи.

– Совершенно верно. Я ее дальняя родственница, и она относится ко мне как к своей прислуге, – подтвердила я.

После этого замечания я увидела в глазах Джанин неприкрытую ненависть. Война была объявлена. Она бы удавила меня на месте, если бы могла.

– Предлагаю двигаться дальше, – мягко произнесла Джанин Тайбер, и под ее руководством группа обошла меня и направилась к администратору магазина.

Тот немедленно увел всех в другой конец торгового зала. Через пять секунд Джанин снова стояла передо мной. Она бросила свой пюпитр на упаковки с мясом и уперла руки в бедра.

– Сначала ты при посторонних оскорбила моего отца, а теперь меня. Да, я уже слышала о твоем госте, этом нью-йоркском бандите, который ходит по улицам с ножом, трясет у всех перед носом своими деньгами и кричит на всех перекрестках, что эта Медведица – произведение искусства. Он, судя по всему, уверил тебя, что ты разбогатеешь благодаря этому куску металлолома. И ты из-за этого так себя ведешь? Бедная белая оборванка Урсула, все еще пытающаяся доказать, что чего-то стоит. И теперь ты возомнила, что нашла того, кто тебе в этом поможет. Люди не будут тебя уважать только потому, что ты окончила университет или удачно справляешься с собственным бизнесом. Ты провалилась, не смогла продавать книги, вернулась домой с пустыми руками, твой брат кончит дни в клинике для душевнобольных. Все, на что ты можешь надеяться, это подачка от гангстера. Поздравляю. Ты продолжаешь традицию семьи Пауэлл, подтвердив в очередной раз, что все твои родственники были людьми никчемными и нищими.

Я аккуратно положила ладонь ей на лицо и сильно толкнула. Джанин упала на прилавок с мясом, опрокинув его. Упаковки разлетелись в стороны, а она села сверху.

* * *

Квентин изучающе смотрел на меня сквозь прутья камеры, а я сидела на металлической лавке, зажав руки между коленями и выпрямив спину.

– Ты занимаешься еще и борьбой в грязи?

– Только с родственниками. Ты не должен был сюда приходить. Я сама выберусь.

– Но не в этот раз. Мне пришлось заплатить в магазине за ущерб, нанесенный товару.

Я продолжала смотреть прямо перед собой.

– Спасибо.

Он прислонился к прутьям, скрестил ноги и сунул руки глубоко в карманы брюк. Он явно изображал непринужденность ради меня.

– Всегда к вашим услугам.

Помощник шерифа миссис Диксон покачала седеющей головой и открыла дверь.

– Думаю, мне просто надо отдать тебе ключ, Урсула. – Она ушла и оставила нас наедине.

Квентин поманил меня пальцем.

– Выходи же, Зена – королева воинов. Ты свободна. Никакого залога. Все обвинения сняты. Эти твои Тайберы определенно любят сначала бросить родственника в тюрьму, а потом освободить его, чтобы лишний разок продемонстрировать свое человеколюбие.

– Это наша местная традиция, – подтвердила я и встала.

Когда я проходила мимо Квентина, выражение его лица стало серьезным.

– Я слышал, это все произошло из-за меня.

– В какой-то мере.

– Мне жаль. Люди обо всем забудут, как только я уеду. А я уеду немедленно, едва лишь Артур согласится отдать мне скульптуру.

– Мне надо платить по счетам, мои постояльцы зависят от меня, мой брат ведет себя как ребенок, а не как взрослый мужчина. Я должна обеспечить ему безопасное будущее. Но это не значит, что мне нравится то, что я должна сделать. И меня совсем не радует обвинение в нападении на человека и пребывание в тюрьме! Люди этого не забудут!

Квентин слушал, ничем не выдавая своей реакции, не сводя с меня потемневших глаз.

– Я собираюсь сделать так, чтобы твои усилия принесли плоды. Когда ты богата, люди быстро обо всем забывают.

– Ты ничего не знаешь об этом городе, ты совершенно не знаешь меня. Так что, будь добр, прибереги свои дурацкие обещания для кого-нибудь другого.

Между нами повисло ледяное молчание. Если плохие эльфы Артура и существовали, то в эту минуту они замерзли.

– Я никогда не даю обещаний, если не могу их выполнить, – спокойно сказал Квентин.

– Не давай мне вообще никаких обещаний.

В конце коридора распахнулась дверь.

– Вы уходите или решили поселиться в тюрьме? – раздался голос миссис Диксон.

Мы вышли из маленького кирпичного здания. На улице нас встретила небольшая толпа. Ко мне бросились мои постояльцы. Артур был с ними, он крепко вцепился в руку Лизы. Брат остановился, он тяжело дышал и со страхом переводил взгляд с Квентина на меня и обратно.

– Артур решил, что ты больше никогда оттуда не выйдешь, – украдкой шепнула мне Лиза. – Он боялся, что ты умрешь, а ему никто об этом не скажет.

Я хотела погладить его по плечу, но Артур шарахнулся в сторону.

– Со мной все хорошо, милый, – попыталась я его успокоить.

Но он бросился к Квентину.

– Брат-медведь, – его голос дрогнул, – ты ведь не допустишь, чтобы с моей сестрой случилось что-то плохое?

– Твоя сестра может о себе позаботиться.

– Нет, злые эльфы почти захватили ее. И вчера, и сегодня снова! Точно так же они захватят и маму-медведицу, если я поступлю плохо. Но ты не позволишь им, я знаю. Пока ты здесь, у нас нет больших пустых мест! – Артур крепко обнял Квентина.

Но тот помрачнел еще больше, потом осторожно взял моего брата за плечо и оторвал его от себя. У меня упало сердце.

Артур решил, что нашел героя и он останется с нами навсегда.

Гостеприимство требовало, чтобы я пригласила Квентина остановиться у нас на ферме. К моему огромному удивлению, он согласился.

– Чем ближе я буду к Артуру, тем скорее он примет решение, – так решил Квентин Рикони.

Он позвонил старому сержанту, чтобы предупредить его, что задерживается. Джонсон единственный знал о том, что босс нашел скульптуру отца. Так как Квентин часто уезжал из города, чтобы выполнять заказы, его отсутствие никого не удивило. Но скоро посыплются вопросы.

– Какого черта ты там делаешь? – проворчал Джонсон. – С девчонкой развлекаешься?

– Я веду переговоры.

– Она хорошенькая?

– Сержант, прекрати допрос.

– Не замужем, верно?

– Хватит, я сказал.

– Сынок, мой долг предупредить тебя. Если ты позволишь женщине с гор завладеть тобой, она вытрясет из тебя душу. Женщины в горах изголодавшиеся и жестокие.

Квентин отмахнулся от сержантского ворчания и ничего не стал рассказывать о сложившейся ситуации.

“Я сам по ней изголодался”, – неожиданно для себя подумал он.

Он отказался от предложения Урсулы поселиться в доме. Она решила отвести ему бывшую спальню отца. Но Квентин облюбовал полуобставленную квартирку в бывшем курятнике, рядом с мастерскими. Пыль от глины Ледбеттеров проникала во все щели, а жар от Лизиной печи нагревал воздух в двух маленьких комнатках. Кондиционер, установленный на окне, не работал, на плите нагревалась только одна конфорка, а бачок в туалете подтекал.

“Это испытание”, – мрачно решил Квентин. Он открыл единственное крошечное оконце и дверь, установил электрический вентилятор, который ему дала Урсула. Квентин старался проводить в помещении как можно меньше времени. Только так он мог удержаться и не начать приводить все в порядок. Разговаривать с Урсулой он тоже не хотел. “Она недовольна тем, что я рядом. Она меня ненавидит”.

Артур ходил за ним по пятам, словно щенок, большую часть времени не раскрывая рта, думая об эльфах, о которых ему рассказал Квентин, и о том решении, которое он должен был принять. Он часто подходил к скульптуре, гладил ее, перестал есть, стал еще молчаливее и тише. Всякий раз, когда Квентин пытался поговорить с ним о будущем, Артур бледнел.

* * *

“Я могу положить этому конец”, – принялась я уговаривать себя. Ведь я могла бы просто сказать Квентину, чтобы он уехал, оставил нас в покое. Именно так я и должна была бы поступить в самом начале. Но как я объясню все Артуру? Он решит, что Квентин умер. В хрупком мире моего брата каждый мог умереть в любое время. Я не знала, что предпринять, и ночами ворочалась в постели без сна. Однажды мне приснилось, что у меня больше нет дома, а Артур лежит, избитый до смерти, рядом с могилами мамы и отца.

Я буквально вылетела из дома в теплую ночь, освещенную мягким желтым светом луны, несколько раз глубоко вздохнула, подошла к водопроводному крану во дворе и плеснула в лицо ледяной водой. Я опустилась на колени, босая, в одной ночной рубашке, и подняла голову. И сразу же увидела Квентина, идущего через пастбище. Я вскочила.

Он подошел к скульптуре и встал к ней лицом, заглядывая в глаза Медведице, созданной его отцом из старого железа. Квентин ссутулился, но даже в мягком лунном свете в его фигуре я ясно разглядела и силу, и признание собственного поражения. Он казался таким одиноким. Я прижала руку к груди и тихонько скользнула в тень деревьев у ограды.

“Я бы выслушала тебя, если бы ты мог все рассказать мне. Я бы и сама все тебе рассказала, если бы ты мог выслушать”.

Квентин услышал шорох моих шагов и обернулся. Я не сомневалась, что он видит меня в белой рубашке, с прижатой к сердцу рукой, словно умоляющую о снисхождении. На какое-то мгновение мне показалось, что он подойдет ко мне. Но Квентин развернулся и ушел к себе.

Мы никогда не говорили с ним об этой ночи.

– О чем он беседует с этой штукой? – спросил Квентин, разглядывая Артура, усевшегося на бетонный постамент и раскачивающегося взад-вперед. Его губы все время шевелились, как будто брат вел долгий серьезный разговор, затерявшись в своем одиноком мире.

– Каждый день на закате он разговаривает с Медведицей. Это привычка. Когда Артур был совсем маленьким, это его утешало. Но теперь он говорит, что пытается успокоить маму-медведицу. Сегодня днем я спрашивала его, не готов ли он принять решение. Артур ответил, что Медведица все еще думает.

Квентин вытянулся в старом кресле, глядя на меня с тревогой.

– Ты тоже с ней разговариваешь?

Я помедлила с ответом, не в силах признаться ему, это казалось слишком личным.

– Любой, кто пробудет рядом с Медведицей подольше, начинает с ней разговаривать. Человек просто ничего не может с собой поделать.

Квентин нахмурился.

– Я никогда не говорил ни с одной из скульптур моего отца и никогда не чувствовал, что они живые.

– Ты понимаешь, что Медведица значит для нас? – спросила я.

– Воспоминания детства, я так полагаю.

– Все не так просто и однозначно. – Я встала с кресла и села на ступеньки крыльца у его ног, подняв к нему лицо, словно в молитве.

Если бы мне только удалось объяснить ему. Может быть, мы смогли бы стать друзьями, наши семьи могли бы подружиться, возникло бы чувство, за которое мог уцепиться Артур вне зависимости от того, что будет со скульптурой.

– Не представляю, что сказал бы тебе мой отец, но я уверена, что он захотел бы поступить правильно, – горячо начала я.

Я не могла удержать руки, жестикулировала, почти касаясь его брюк, готовая взять его за руки, лежащие ладонями кверху на коленях. Квентин нагнулся ко мне и слушал внимательно, чуть хмурясь. Его большие серые глаза не отрывались от моего лица.

– Мы всегда жили очень тяжело. Папе не из чего было выбирать, и он научился ценить то, что имел Честно говоря, он наслаждался тем, что имел. Папа был настоящим праведником. Он свято верил в необходимость делиться с ближним всем, что имел. Он поделился бы и с тобой, я не сомневаюсь. – Я замялась. – В тот день в тюрьме я рассердилась на тебя, потому что вела себя как дура. Из-за того, что хотела бы получить деньги за Медведицу, я была готова наброситься на первого встречного Тайбера. Отцу стало бы за меня стыдно.

Я собралась отвернуться, скрыть свои чувства, сменить тему разговора, но Квентин дотронулся до моего плеча кончиками пальцев.

– Нет, Том Пауэлл не стыдился бы тебя. Он гордился бы своей дочерью. Нет ничего постыдного в том, чтобы желать денег, если ты хочешь позаботиться о своем доме и своей семье.

Я беспомощно уставилась на него.

– Ты что, экстрасенс?

– Ни в коей мере, я просто не могу представить мужчину, который не испытывал бы гордости за такую дочь, как ты.

Меня охватило тепло.

– Моя квартирантка, Лиза, уверяет, что говорит с папой во сне. Все это чушь. Я не верю в подобные вещи, но все же… Я иногда вижу его во сне, но не могу произнести ни слова. Или я говорю, а он меня не слышит.

– И ты просыпаешься в холодном поту, а горло у тебя саднит.

Я смотрела на него широко открытыми глазами.

– Нет, ты все-таки экстрасенс.

– Мне тоже снятся похожие сны.

– Расскажи мне о своем отце, – решилась попросить я.

– Я не люблю говорить о нем. Не о чем… Разумеется, я не могу этого сказать даже во сне. Он давно умер.

– Он был добрым? Ты любил его?

– Это не имеет значения.

– Но ты же видишь его во сне.

– Стараюсь, чтобы такие сны не приходили.

– Но как же ты живешь с тем, что не можешь ни изменить, ни объяснить?

Квентин насупился.

– Я просыпаюсь утром и забываю, что мой отец существовал.

– Не так-то легко закрыть свою душу, перестать любить.

Его глаза совсем потемнели, утратили свое серебристое сияние. Он смотрел на меня так, будто я намеренно провоцировала его.

– Упорное самовнушение творит чудеса.

Я всплеснула руками, но не нашла слов, чтобы возразить.

– Я видела статью, где говорилось, что твой отец покончил с собой. Я знаю, что с ним случилось, и могу представить, каково было тебе и твоей матери.

Квентин на мгновение зажмурился. “Отлично, ей хочется узнать. Она думает, что может представить такое”.

Мой отец выстрелил себе в грудь. Я первым нашёл его тело и до сих пор помню запах крови, вижу Дыру на месте его сердца, капли крови и плоти на его рубашке. Я не могу забыть, каким холодным он был, когда я коснулся его рукой. Его пустые глаза все еще смотрят на меня. Он был таким одиноким, когда умер. Вот таким я вижу его теперь во сне.

Я больше не смотрела на него. Меня поразило его признание. Мне стало стыдно за свою настойчивость. Я подняла руку, чтобы убрать волосы с лица, и нечаянно коснулась его руки. И было столь естественно положить мою ладонь на его в знак сочувствия, с просьбой о прощении. Я не представляла, как Квентин на это отреагирует.

Но его пальцы переплелись с моими, он поднес наши руки к своей щеке и прижал.

– Прости, что я вот так вывалил все на тебя. – Его голос звучал хрипло, пальцы мягко касались моих, и от него ко мне бежал ток.

Я посмотрела на него.

– Мне и в голову не приходило, что именно ты нашел его. Если бы я знала, никогда бы не стала спрашивать.

– Просто не люблю говорить о своем отце. И если думаю о нем, то сразу же вспоминаю, как он умер. Что бы я ни сказал, этого не изменить.

Я покачала головой.

– Молчание – главный враг надежды. Не помню, кто это сказал. Может быть, Платон или кто-то из святых. Но это правда.

Квентин медленно выпрямился и выпустил мою руку. Он снова облачился в свои доспехи.

– Я уважаю тебя. Не порти впечатления советами, которые я могу прочитать, купив печенье с предсказаниями.

От его цинизма у меня по спине пробежал холодок.

Я не могла не вспомнить любимую фразу моей мамы. Годами она не приходила мне на ум. Но в тот вечер мама снова сидела рядом со мной на крыльце, суровая, непреклонная, пытающаяся пробудить во мне религиозные чувства. “Это не ты держишь змей. Змеи держат тебя”. Квентин увлек меня только для того, чтобы грубо оттолкнуть. Я встала.

– Ты пытаешься подружиться со мной и Артуром исключительно ради твоей выгоды, верно? – спокойно спросила я. – Ты говоришь, что нужно, поступаешь, как должно, но у тебя все наперед просчитано. Ты не хочешь, чтобы мы узнали тебя как следует, и не желаешь узнать нас. Ты думаешь, что мы всего лишь чудаковатые провинциалы. И на самом деле совсем нас не уважаешь.

– Это неправда, но я приехал сюда по делу, а не для того, чтобы делиться печальными воспоминаниями или анализировать жизнь моего отца. Ты не должна забывать об этом.

– Что ж, теперь я так и поступлю.

Мои квартиранты скоро должны были собраться к ужину. На плите стояла огромная кастрюля с тушеным мясом, а картофельный салат ждал своего часа в холодильнике. Мне предстояло накрыть на стол, играя роль хозяйки в доме отца, ставшем теперь моим.

– Прошу прощения. – Я ушла в дом. Теплый вечер не помог мне справиться с ледяными мурашками, пробежавшими по коже.

* * *

В тот же вечер, позднее, Квентин лежал на узкой кровати в крохотной квартирке в бывшем курятнике и мрачно прокручивал разговор с Урсулой. Он оставил Дверь открытой, чтобы избавиться от застоявшегося нагретого воздуха, но экран из сетки закрыл, и теперь ночные бабочки бились о него. Вентилятор у окна гнал теплый, пропитанный запахами лета воздух, чем-то отдаленно напоминавший виноград, и слабый ветерок гулял по обнаженному телу Квентина. Он заложил руки за голову и смотрел на черное небо с бриллиантами звезд, свет которых не заглушали городские огни. Хаммер спал на выложенном плитками полу у кровати, подергиваясь во сне и тяжело дыша. Ему снился серый кролик, за которым он днем гонялся на пастбище.

“Здесь так легко забыть о том, кто ты на самом деле, – размышлял Квентин. – Ее рука в моей руке. Ее огромные голубые глаза смотрят на меня, и в них совсем не так много мудрости, как ей кажется. Она никогда не путешествовала, ей не пришлось так сильно ненавидеть собственную жизнь. Но все же мы с ней удивительно похожи. Нас накрывает одно облако. Мы росли в бедности. Любили родителей, которые не всегда поступали разумно. Потеряли того, кто не давал семье разваливаться. И никак не можем простить”.

Квентин застонал и закрыл глаза.

“Я не хотел причинять ей боль, но она подошла слишком близко”.

 

ГЛАВА 14

После этого, стоило мне оказаться в обществе Квентина, как меня охватывали противоречивые эмоции. Я смогла оценить его чувство юмора, доброту, ум, но он всегда окружал себя непроницаемой каменной стеной. Я понимала, что и сама пряталась за такой же оградой, может быть, чуть ниже, но рядом с ним я ощущала собственную уязвимость.

Я проводила его до стоящего на отшибе дома Вашингтонов и дала все необходимые пояснения. Мы сидели на просторном крыльце вместе с профессором, потягивали чай со льдом из хрустальных стаканов и ели кекс, испеченный мною. В дальнем углу крыльца висел гамак, где очень часто ночевал мой брат. Я даже принесла ему подушку и легкий плед.

– Вероятно, вы сможете объяснить, зачем Артур прячет это под подушкой. – Доктор Вашингтон достал из гамака затертую книгу. Это был “Старик и море” Хемингуэя. – Урсула, он не выпускает эту книгу из рук, словно спасательный круг. Может быть, она из библиотеки вашего отца?

– Книга принадлежит мне, – сказал Квентин. – Я оставил ее на сиденье машины, и она пропала.

Я поморщилась.

– Мне жаль. Артур не вор. Он просто хотел иметь что-то твое. Вроде талисмана. – Я холодно посмотрела на Квентина. – Хочется тебе этого или нет, но ты теперь стал одним из его эльфов. Ты поддерживаешь его хрупкий мир.

– Пусть верит во что хочет. Оставь это. – Квентин сунул книгу обратно под подушку.

Я попыталась поблагодарить его, но он лишь отмахнулся от меня и сменил тему разговора.

– Не возражаете, если я взгляну на ваш амбар? – обратился Квентин к профессору.

Амбар Вашингтонов представлял собой местную двухэтажную достопримечательность весьма необычной архитектуры. Площадь верхнего этажа была в два раза больше площади нижнего, и амбар казался гигантским деревянным грибом. Верхний этаж выполнял роль крыши для галереи нижнего, где в былые времена стояли молочные коровы.

– Это свободнонесущая конструкция, – пояснил доктор Вашингтон. – В этих местах это редкость. Мой брат Фред всегда им очень гордился.

– Голландский стиль, верно? Я читал, что такие амбары часто строят в восточной части Теннесси.

– Да, это так.

– Если захотите его продать, дайте мне знать. – Доктор Вашингтон удивленно посмотрел на Квентина.

– Что вы собираетесь делать со старым амбаром?

– Я привезу сюда бригаду рабочих. Они аккуратно разберут его и перевезут в Нью-Йорк. Там я найду для него покупателя, который потом соберет его снова.

– Мне казалось, что вы занимаетесь только жемчужинами архитектуры.

– Верно. Но кованые детали вашего амбара делают его уникальным.

– Должен признаться, что я раньше не слишком внимательно относился к этому строению, но теперь я стал мудрее. Мой прапрадед сам выковал для него каждый гвоздь, каждый крюк, каждую скобу. Один из его сыновей позднее написал, что старик верил, что вкладывает африканскую силу в каждое выкованное им изделие. Его работа стала его богатством, его гордостью, хотя большую часть своей жизни он был рабом.

Квентин с уважением слушал.

– Я бы назвал его художником.

– Интересно. Пожалуй, он им и был.

Квентин подошел к амбару, коснулся кованых полос на двери.

– Твой гость и сам интересный человек, – обратился ко мне доктор Вашингтон.

Я раздраженно фыркнула.

– Я читала, что его отец научил его работать с металлом. Хотя бы этот чертов металл он любит.

– Квентин Рикони определенно интересуется историей, но абсолютно лишен эмоций. В нем так много противоречий.

Я сумела только согласно кивнуть.

* * *

“Я не могу больше просто сидеть здесь”, – признался сам себе Квентин. Один долгий томительный день сменялся другим, но не было никакого намека на то, что Артур скоро примет решение. Квентин и Урсула под любым благовидным предлогом избегали общества друг друга или по крайней мере пытались найти себе дело, если другой оказывался рядом. Квентин изучал Лизину стеклодувную технику и искусство Ледбеттеров в изготовлении керамики. Он починил расшатавшийся гончарный круг для пожилой четы и исправил проводку, идущую к печи обжига. Он проделал новое окно в студии по просьбе Освальда, а потом долго стоял с ним рядом, отпуская серьезные замечания, пока художник заканчивал эротический портрет на фоне пейзажа под названием “Членолес”, хотя все предпочли не думать о причинах, побудивших Освальда дать картине такое название.

“Я и так уже оказался втянутым в их жизнь, – говорил себе Квентин. – Кому будет хуже от того, что я займусь делом?”

Фермерский дом притягивал его к себе, словно магнит. Казалось, он зовет Квентина. Ему представлялось, что у дома женский голос с характерным южным выговором. Голос Урсулы, если быть честным. Дом, с его непритязательным комфортом и старым деревом, обнимал Квентина всякий раз, как тот переступал порог кухни. Он впитывал ароматы, звуки и видения, сохранившиеся там после десятилетий готовки, выпекания хлеба и пирогов с яблоками, хруст крахмальных занавесок и сияние натертого до блеска линолеума. Как-то утром он наблюдал за Урсулой, которая вымешивала упругое тесто в старой деревянной миске, вырезанной мастером еще для ее прабабушки. Кровь быстрее побежала по его жилам, как будто руки Урсулы касались его тела. Ему пришлось выйти на крыльцо. Он даже потряс головой, мрачно дивясь собственному возбуждению. И такое впечатление произвела на него босоногая женщина в мешковатом комбинезоне, месившая тесто! Работа, тяжелый физический труд станут спасением. Он утопит демонов сомнения в поту.

Квентин вошел в гостиную, где я сидела за письменным столом, – сумка с инструментами через плечо, горячий взгляд буквально прожигал мою одежду.

– Пришла пора заставить работать твои краны и выключатели, – объявил он.

Я уставилась на него, ничего не понимая. Издательство “Пауэлл пресс” только-только развернуло свою работу в этих не слишком профессиональных условиях. Утреннее солнце пробиралось сквозь жалюзи. Залетевшая с улицы бабочка порхала возле камина. Бурундук сновал по полу, то прячась в нору под плинтусом, то вновь выбегая в комнату.

– Прошу прощения?

Квентин поднял руки ладонями вверх, словно хотел сказать: “Видишь, у меня нет оружия”.

– Я должен чем-то занять время, пока Артур принимает решение, а в твоем доме многое давно нуждается в починке.

Я помнила, что в юности Квентин работал в гараже, а позже получил диплом инженера. Я знала, что его руки работают так же четко, как и его ум, разбирая дома и мельницы с точностью и аккуратностью хирурга. Но он никогда ничего не строил и никогда не жил на одном месте. И потом после его отъезда плоды его трудов будут все время окружать меня, навевая печаль. Воспоминания о нем будут жить всюду в моем доме, куда только упадет взгляд.

– Спасибо за предложение, но делать ничего не нужно. Я не могу принять твою помощь.

Пока Квентин переваривал мой отказ, его глаза блуждали по стенам, закрытым книжными полками, офисному оборудованию, старому дивану и кофейным столикам, отодвинутым в сторону, чтобы дать место коробкам с непроданными книгами моих авторов. Он подошел к книжному шкафу, где стояли любимые тома моего отца, выбрал внушительное издание по современному искусству, пролистал его и нахмурился.

– Как бы мне хотелось познакомиться с твоим отцом, Урсула. Я бы спросил его, как ты выглядела до того момента, когда решила больше никогда не полагаться на мужчину. Любого мужчину.

– Это относится не только к мужчинам, – насколько могла, легко парировала я. – Я не полагаюсь также на женщин, детей, щенков, котят и неодушевленные предметы. Но не тебе об этом говорить. Ты же сам старый холостяк.

Квентин захлопнул книгу и поставил ее на место, потом достал из кармана зубочистку. Пожевав ее, он огрызнулся:

– Старая дева.

– А тебе хотелось бы услышать очаровательное извинение настоящей южной леди? Получай: не чини того, что еще не сломалось.

Квентин кивком указал на высунувшегося из норы бурундука. Зверек увидел нас и спрятался.

– Тебе нравится прозябать в конуре вместе с сообразительными крысами?

– Во-первых, это не крыса, а бурундук. Во-вторых, я не смогу работать, если ты будешь шуметь. – Я выразительно постучала пальцем по столу. – Хочешь верь, хочешь нет, но это мой бизнес, приносящий мне – о, простите, мистер миллионер, – жалкую сотню долларов в месяц. Я в самом деле буду счастлива, если сумею указать эту сумму в графе доходов, когда пойду получать бесплатные талоны на питание.

– Расскажи мне о своей работе. – С этими словами Квентин уселся в старое деревянное кресло у камина. Он выглядел там на своем месте.

Я моргнула, пытаясь прогнать это видение.

– Добро пожаловать в издательскую империю “Пауэлл пресс”. – Я указала пальцем на коробки, сложенные в углу. – Мой склад. – Следующий жест в сторону книжного шкафа с папками, книгами, компьютерными распечатками и материалами для рекламы. – Отдел маркетинга. – Мой палец переместился в сторону рабочего стола, заваленного коробками, этикетками и рулонами упаковочной бумаги. – Отдел рассылки. – Я ткнула пальцем в пол перед столом, где он совсем недавно стоял. – Ты в отделе доставки. Осторожно, не попади под погрузчик.

– Я хотел бы прочесть те две книги, которые ты опубликовала.

– Неужели? – Втайне довольная, я взяла карандаш. – Тогда вы попали в нужное место. Вы говорите с менеджером по продажам.

Квентин встал. Я отдала ему книги, и он ушел, унося их под мышкой. Я снова устроилась за столом и уронила голову на руки.

Час спустя в комнату вошла Лиза.

– Ты знаешь, что Квентин работает в амбаре? Когда я там появилась, он кивнул мне с чердака, где они с Артуром разбирали завал. Бельчонок выскочил из кармана его рубашки и опустился на плечо Артура.

* * *

– Белки на мне так и кишат, – сухо прокомментировал ситуацию Квентин.

– Звучит печально.

– Мне необходимо что-то делать. Здесь мы тебя не беспокоим?

– Что мужчины будут делать теперь? – громко поинтересовался Артур. Он держал короткую доску за один конец, другой был в руках у Квентина.

– Теперь мы выставим мой конец в эту дыру и выбросим эту доску на улицу.

Я смотрела, как они управились с доской, которая с громким треском упала на кучу своих сестер у стены амбара. Новым хобби Артура, помимо обдумывания судьбы скульптуры, стали вопросы к Квентину о том, что должен делать мужчина. Когда Квентин не был братом-медведем, он становился для моего брата воплощением мужественности, и Артур изо всех сил ему подражал. Ничего подобного я раньше не видела. Мой брат нашел путь, чтобы миновать невидимые границы своего аутизма. И все благодаря Квентину, который не хотел даже задумываться над этим.

– Что делает мужчина? – спросил Артур, берясь за конец тяжелого бревна.

– Мужчина не отпускает эту балку, если не хочет, чтобы она упала и отдавила ему ногу. – Квентин мгновенно подхватил другой конец бревна.

Бревно отправилось следом за доской. Артур выполнял все с дотошностью новообращенного. Когда бревно стукнулось о землю, он удовлетворенно улыбнулся. Квентин поднял большой палец в знак одобрения. В нем было столько доброты. Артур сумел разглядеть это, а теперь увидела и я.

Я подняла голову, посмотрела на Квентина Рикони, и странная мысль пронеслась в моей голове без предупреждения, не подчиняясь логике и здравому смыслу, не дав мне возможности спрятаться от нее: “Я в самом деле хочу тебя полюбить”.

Зазвонил телефон, я неохотно сняла трубку.

– Папа вчера потерял сознание. У него были боли в груди, – объявила Джанин.

– С ним все в порядке?

– Он справится. Врач прописал ему новые лекарства от сердца и успокоительные. Последнее время он переживал сильный стресс. Нетрудно понять, из-за кого. Но отец хочет видеть тебя завтра за ленчем. Возможно, он выговорится и почувствует себя лучше. Так ты придешь?

– Да.

– Спасибо.

– Джанин, я сожалею о том, что толкнула тебя.

– Ни о чем ты не сожалеешь, но я готова заключить сделку с самим дьяволом, лишь бы ты завтра была полюбезней с папой.

– Я принимаю твое приглашение, Вельзевул, спасибо.

Она повесила трубку.

* * *

Тайбер-крест, большое, похожее на плантацию владение в нескольких милях к западу от города, стало семейным гнездом в 1960 году, после того как мистер Джон и мать Джанин получили землю в качестве свадебного подарка и построили на ней огромный дом с белыми колоннами. Служащие компании часто в шутку называли поместье Насестом.

Я ехала на машине к дому Тайберов вдоль старых яблоневых садов, обнесенных девственно-белой оградой. Декоративные черные коровы паслись на зеленых пастбищах. Когда дорога привела меня к господскому дому, я увидела мраморных кур и петухов среди азалий и лавров. В горах многие украшают двор животными, вырезанными из фанеры. Мне доводилось видеть оленей, медведей, гусей, но мраморные куры были только у Тайберов. Эти люди серьезно относились к украшению своего двора.

Трехэтажный с белыми колоннами особняк Тайберов стоял на холме и смотрел на город. Когда я остановилась у крыльца, до меня донесся полуденный звон колоколов в церкви колледжа, прилетевший с бризом. В ясный день обитатели дома могли, сидя на балконе, наслаждаться видом церковных шпилей, купола дворца правосудия и крыши административного здания колледжа. Но мне ни разу не пришлось это сделать. В те редкие дни, когда мистеру Джону удавалось заставить Джанин пригласить меня на день рождения, а моему отцу – заставить меня пойти, она всегда вносила меня в свой второй список, что означало невозможность подняться в спальню хозяйки торжества и полюбоваться видом с ее личного балкона.

Трики Стюарт в голубом платье горничной, бывшая моя подруга по второму списку, открыла дверь, прежде чем я успела позвонить. Она улыбнулась:

– Привет, Медвежий Коготь. – Это прозвище я получила в старших классах школы.

– Привет, Трики, – ее так назвали родители.

Мы выросли вместе, сравнивая наши мозоли и обмениваясь страшными историями о мертвых цыплятах. Ее родители до сих пор выращивали цыплят для птицефабрики Тайбера, зарабатывая себе на жизнь. Их долги только выросли, так как они построили пять новых курятников. Трики и ее муж жили вместе с ними. Заработок Трики в доме Тайберов шел в общий котел. Она растила четверых детей и делала это со вкусом. В угольно-черных волосах Трики белели осветленные пряди, улыбка сияла золотой коронкой на зубе, а в глазах застыло ожидание.

– Как поживает твой гость из Нью-Йорка?

Я протянула ей желтые розы, которые Лиза срезала для визита. Не имело смысла серьезно отвечать на вопросы Трики. Это была ритуальная попытка указать на ее место в обществе и на мое.

– Мой гость из Нью-Йорка реконструирует мой амбар, – сообщила я. – Думаю, намерен устроить там станцию подземки.

Трики пустилась шепотом пересказывать все, что Тайберы говорили о Квентине (источник неприятностей, плохое влияние, жалкий изгой), пока вела меня через холл, увешанный портретами умерших Тайберов, получивших известность. Так как все Тайберы мнили себя знаменитостями, холл оказался довольно длинным. Я прочла надпись на табличке под неизвестным мне портретом и остановилась как вкопанная.

У женщины на полотне были роскошные медные волосы, уложенные в элегантную прическу, пышный бюст утягивало строгое платье начала века, выглядевшее так, словно его хозяйка собиралась отправиться в плавание на “Титанике”. Ее лицо казалось величественным. Она была похожа на меня и на папу, и не случайно.

Бетина Грейс Пауэлл Тайбер смотрела на меня нежными голубыми глазами Пауэллов и улыбалась грустной улыбкой. Я никогда не видела ее изображений, если не считать нечеткой фотокарточки, на которой она была снята еще девочкой. Папа держал ее в рамке на столике у дивана в гостиной. Женщина, связавшая нынешних Пауэллов и Тайберов, не выглядела как потерявшая рассудок вульгарная особа, развратница, изменившая мужу, или, если пользоваться более грубой лексикой былых времен, подстилка для черномазых. Напротив, она была печальной и красивой.

– Трики, откуда взялся этот портрет?

– Мистер Джон приказал повесить его на прошлой неделе. Этот портрет привезли из дома его старой тетушки Дотти Тайбер из Южной Каролины. Эсме унаследовала его от старушки Дотти, она любит этот портрет, а мистер Джон и Джанин пытаются сделать все, чтобы Эсме чувствовала себя здесь как дома. Поэтому они повесили портрет ради нее. Да благословит господь ее нежное, глупое сердечко.

– Кто такая Эсме?

– Племянница мистера Джона, дочь Уильяма. Ты же помнишь: Уильям – это брат мистера Джона, разбившийся где-то в горах. Они говорят, что Уильям унаследовал от Пауэллов все самое плохое, как и мисс Бетти. Лунатик. Бродяга. Так они его здесь называют.

Я напрягла память и вспомнила, что Уильям Тайбер и в самом деле погиб во время восхождения на горную вершину в какой-то экзотической стране, когда я была совсем девчонкой.

– Я не знала, что он женился, и не подозревала, что у него есть дочь.

– Уильям Тайбер и не был женат. Просто обрюхатил какую-то девицу. Она отказалась от малышки, когда доктора объявили, что у девочки не все в порядке с головой. Дотти воспитала ее. Это она назвала ее Эсме. Теперь Дотти умерла, и Эсме живет здесь. Ей девятнадцать, и у нее в моторе не все цилиндры работают, понимаешь? Ты бы назвала ее умственно отсталой. Но здесь этих слов не употребляй. Они говорят, что она “особенная”.

Я все никак не могла прийти в себя от изображения женщины на портрете. История о чужом человеке, живущем в особняке, заставила меня посмотреть по сторонам, словно меня пригласили на вечеринку с сюрпризами и новые персонажи могут выскочить из-за портьер в любую секунду. Я не могла отделаться от мысли, что мистер Джон повесил пресловутый портрет специально для меня и что это была его попытка к примирению. Трики продолжала делиться со мной слухами, сплетнями и собственными умозаключениями, пока вела меня к залитой солнцем и заполненной цветами террасе позади дома. Мистер Джон в белых брюках и рубашке-гольф, показавшийся мне бледным, съежившимся и сильно постаревшим, поднялся из-за стола и знаком предложил мне сесть. Никаких объятий, радостных восклицаний: “Урсула, девочка моя!”, ставших для меня с годами привычными.

Мы сели у стола, на котором заранее поставили чай со льдом, салат с курицей и рулет, и печально посмотрели друг на друга.

– Как вы себя чувствуете? – спросила я.

– Гм. Врач прописал мне новые лекарства. Полагаю, теперь мне станет полегче.

– Как Джанин?

– Ее гордость уязвлена.

– Я сожалею о том, что случилось. И еще, для протокола: Квентин Рикони не предполагал, что ваша ним встреча закончится полным фиаско.

При упоминании имени Квентина мистер Джо сморщился.

– Я постараюсь сохранить объективность и отдать ему должное. Это куда лучше его попытки довести меня до сердечного приступа. – Я кивнула. Мистер Джон неожиданно резким движением отодвинул от себя тарелку, его суровый взгляд уперся в меня. – У меня разрывается сердце от нашей ссоры. Я дал себе обещание, что присмотрю за тобой и Артуром после смерти Томми. Я хочу как-то загладить свою вину за то, что не включил его в состав моих родственников. Неужели я такой противный старикашка, что ты можешь лишь ненавидеть меня?

– У меня нет никакой ненависти к вам. Мне просто хотелось бы, чтобы все сложилось иначе.

– Вот оно что! А знаешь ли ты, что у вас с Джанин очень много общего? Вы обе молоды, привлекательны, умны, трудоспособны и амбициозны. Твое преимущество в том, что ты более практична, потому что тебя никогда не опекали так, как моя покойная жена старалась сдувать пылинки с Джанин. Ты даже представить не можешь, сколько раз я ставил тебя ей в пример. Я боюсь, что это только навредило всем нам, потому что Джанин раздражает мое восхищение тобой.

– А я всегда завидовала ей.

– Может быть, вы обе сможете уладить ваши разногласия, как ты думаешь?

– Мне бы хотелось иногда по-дружески поболтать с Джанин. – Разумеется, когда рак на горе свистнет.

– Замечательно! – Мистер Джон принялся вытирать своей салфеткой чайную ложечку, чуть хмурясь, когда солнечные зайчики попадали ему в глаза, разглядывая свое отражение в сверкающем серебре. – Квентин предложил тебе достаточную сумму за скульптуру?

Я застыла.

– Мистер Джон, если вы собираетесь предъявить мне иск и заставить поделиться с вами деньгами, вырученными от продажи Медведицы, скажите мне об этом сейчас.

Он положил ложку.

– Прошу тебя, забудь те глупости, что я наговорил тогда в тюрьме. Я рассердился, не сдержался. Я ненавижу твою Железную Медведицу. Вся ирония происходящего в том, что она теперь дорого стоит и творчество Ричарда Рикони получило такую высокую оценку. – Мистер Джон поморщился. – Ирония судьбы. Этого только не хватало.

– Судя по всему, сделка не состоится. Все зависит от Артура, а он вряд ли расстанется с Медведицей.

– Но ты же отдашь скульптуру, если твой брат согласится? В самом деле?

– Да, – слово камнем сорвалось с моих губ. Я почувствовала себя совершенно опустошенной. – Если учитывать, о какой сумме идет речь, то я проявила бы высшую степень безрассудства, если бы отказалась ее продать.

– Рад за тебя. Я знаю, что ты хочешь выбиться в люди и сохранить эту вашу ферму. Тебе нужно еще заботиться об Артуре. Но тебе ни к чему какой-то изгой с деньгами, дающий дурацкие обещания и заставляющий тебя грустить. Если скульптура настолько ценная, коллекционеры дадут тебе столько же денег, сколько и он. Избавься от Квентина Рикони ради твоего же блага.

– Я не могу так поступить с ним.

– А если он окажется таким же проходимцем, как те, кто использовал твоего отца?

– Квентин не из таких.

– Откуда ты знаешь? Я слышал, парень тебя очаровал. А в глазах Артура он и вовсе настоящий герой.

Я молчала, складывая льняную салфетку и снова разворачивая ее, сгибая и разгибая монограмму Тайберов.

– В душе Квентин хороший человек.

– Я тоже такой. Разве я не доказывал это тебе и твоим квартирантам пару раз?

Я кивнула. Лиза призналась мне, что несколько лет назад мистер Джон заступился за отца в совершенно ужасной истории. Когда федеральные агенты арестовали одного из квартирантов моего отца за торговлю наркотиками и нашли наркотики в его квартире в курятнике, мистер Джон приложил все силы, чтобы ферму не конфисковали в пользу государства.

Наблюдая за мной, мистер Джон вздохнул:

– Я знал, что Томми не подозревал о тайных делишках своего жильца. Я не мог позволить, чтобы такой скандал очернил его доброе имя. Мы же родственники.

Он никогда не забывал о репутации Тайберов. И все же я была ему обязана.

– Я так и не поблагодарила вас за это. Спасибо.

– Не благодари меня, милая. Видишь теперь? Мы – семья. Так что послушай меня и избавься от Квентина Рикони.

Этап моей признательности остался позади. Я напряглась.

– Тогда вы были правы, но сейчас вы ошибаетесь.

– Послушай меня, девочка…

– Я видела потрет Бетины Грейс в холле, – решила я сменить тему.

Мистер Джон нетерпеливо покосился на меня.

– Пора забыть о прошлом. Пришло время признать, что Пауэллы и Тайберы горды тем, что они родня.

– Отлично. Могу я попросить вас об одолжении?

Мистер Джон осклабился.

– Я слушаю тебя, милая.

– Мне бы хотелось, чтобы вы написали письмо с извинениями матери Квентина Рикони. Напишите ей, что по вашей инициативе скульптуру убрали из кампуса и именно вы просили администрацию колледжа сообщать всем, что Медведица уничтожена.

Он смотрел на меня во все глаза. Его настроение резко изменилось, на меня повеяло холодом.

– Никогда. И если ты пришла сюда только ради этого, то собирайся и уходи…

Вбежала испуганная Трики.

– Эсме снова взяла мототележку с поля для гольфа!

Мистер Джон хлопнул ладонью по столу.

– Немедленно закройте ворота!

– Я уже сделала это, но она поехала по дороге именно туда. И вы знаете, как Эсме огорчится, когда увидит их закрытыми.

Он вскочил на ноги и хмуро посмотрел на меня.

– Ты уже слышала о моей племяннице, которая теперь живет у нас?

– Да.

– Видишь ли, Эсме все еще тоскует по тете Дотти и по дому в Южной Каролине, поэтому все время пытается убежать.

Я поднялась из-за стола.

– В мототележке?

– Эсме не слишком быстро соображает. Примерно со скоростью мототележки. Трики, возьми мою машину.

– Я догоню ее быстрее, чем Трики, – сказала я и выбежала на улицу, уселась в папин пикап и быстро поехала к воротам.

Я увидела, что мототележка стоит у высоких чугунных ворот, выходящих на шоссе. Белокурая головка Эсме Тайбер склонилась к рулю, ее плечи вздрагивали. Я остановила машину поодаль и медленно подошла к ней. Девушка плакала так отчаянно, что даже не заметила моего появления. Она была босиком, в бледно-голубых шортах, футболке с изображением Мигни, подружки Микки-Мауса, рюкзачок с цветочками закрывал спину. В заднем отделении мототележки, куда обычно складывают клюшки и сумки, она положила портрет Бетины Грейс.

– Эсме! – я негромко позвала ее.

Она вздрогнула и выпрямилась, вытерла бледно-голубые глаза на нежном личике в форме сердечка и воскликнула:

– Бетина Грейс, ты жива!

– Нет, меня зовут Урсула. Но я родственница Бетины Грейс, как и ты. Я твоя родственница.

– Моя родственница Урсула… Ой! – Она вылезла из мототележки, это девятнадцатилетнее дитя, чей тягучий, звонкий голос заставил меня подумать о фее, принимающей транквилизаторы. Эсме обняла меня, и мне не оставалось ничего другого, как обнять ее в ответ. – Я Эсме, Эсме Тайбер, Эсме, – повторяла она нараспев, уткнувшись мне в плечо. – Ты можешь открыть ворота?

– Боюсь, что нет. А почему ты хочешь уехать?

Девушка отступила от меня, ее нижняя губа задрожала, и я тут же взяла ее за руку, как будто она и в самом деле была маленькой девочкой.

– Ты скучаешь по дому?

Она закивала головой, изо всех сил стараясь не расплакаться.

Я крепче сжала ее пальцы.

– Я понимаю. Мой брат тоже всегда скучает по дому, когда ему приходится уезжать.

Но Эсме уже смотрела мимо меня на ярко расписанный пикап моего отца.

– Это что такое?

– Это, – сухо ответила я, – волшебный автомобиль Пауэллов.

Она метнулась мимо меня и уже гладила рукой медведя, ангелов, динозавров, украшавших правое крыло машины. Эсме повернулась ко мне:

– Так это ты хозяйка Железной Медведицы?

– Полагаю, что так. Я живу в “Медвежьем Ручье”. У нас есть Железная Медведица.

– Мисс Бетти!

– Я не мисс Бетти, я Урсула.

– Знаю, я говорю о мисс Бетти, Железной Медведице и о том, как она приехала жить в “Медвежий Ручей”. Тетя Дотти рассказывала мне об этом, когда я была маленькой. У меня и книжка есть.

– Книжка?

Эсме подбежала к мототележке, раскрыла одну из своих сумок и принялась рыться в мешанине одежды, обуви, каких-то мелочей. Она достала маленький дамский пистолет с перламутровой рукояткой, положила его рядом и продолжала копаться в своих вещах. Я осторожно взяла оружие, быстро осмотрела его и с облегчением вздохнула, обнаружив, что оно не заряжено.

– Эсме! Это твое?

– А? Да. – Она продолжала поиски неведомой мне книги. – Мне его дала тетя Дотти. Я умею стрелять по мишеням.

Все Тайберы любили оружие, были охотниками или спортсменами, так что меня не удивила страсть к оружию даже у самого слабого и нежного представителя клана. Я отложила пистолет в сторону.

– Вот она! – радостно воскликнула девушка, достав старый черный кожаный альбом с вытисненным золотыми буквами именем Бетти Тайбер Хэбершем на обложке. – Это книжка мисс Бетти! Тетя Дотти дала ее мне.

Мы сели в траве у дороги, Эсме открыла пожелтевший фолиант. На его страницах были наклеены фотографии, статьи, заметки о Железной Медведице.

– Это мой отец. – Я указала на пожелтевший снимок из газеты. На нем папа красил скульптуру, когда она еще подвергалась нападению вандалов в кампусе. – А это я. – Фотографировала сама мисс Бетти. Мне на снимке было года четыре, и я оседлала Медведицу, как слона в цирке.

Эсме Тайбер, открыв рот, смотрела на меня.

– Ты дашь мне авт… авгр… – Она явно пыталась выговорить сложное слово. – Ты подпишешь фото?

Я пребывала в некотором замешательстве, но все же нашла в сумке ручку и поставила свою подпись в уголке под фотографией. Эсме прижала блокнот к груди.

– Я придумывала истории о Железной Медведице. Она была одним из моих друзей, когда я была маленькой. И теперь она мой единственный друг. – Из ее глаз покатились слезы.

– Это неправда. Ты привыкнешь и тебе понравится жить здесь. Это замечательное место. И у тебя будет много новых друзей.

– Как ты? Я могу приехать к тебе и посмотреть на Медведицу? Пожалуйста… – Ее глаза смотрели на меня с надеждой и тоской.

Да что это со мной сегодня? Тайберы окружили меня, лезут в мою жизнь…

– Почему бы тебе не спросить мистера Джона? Может быть, Трики возьмет машину и привезет тебя к нам.

– Ой, я обязательно попрошу!

– Но ты должна пообещать мне больше не убегать.

– Обещаю!

– Давай, я поеду к дому, а ты поедешь за мной на мототележке.

– Ладно.

Вероятно, Эсме Тайбер была не самой умной курочкой на этом птичьем дворе, но за рулем она оказалась не хуже самого Шумахера. Она аккуратно проехала за мной и припарковалась у крыльца, где ее уже ждали мистер Джон и Трики.

– Я скоро поеду в гости к Железной Медведице и к; Урсуле! – объявила Эсме. – Больше не буду убегать. Я пообещала Урсуле!

Мистер Джон мрачно посмотрел на меня и отвел в сторону.

– Я не отпущу ее, пока у тебя живет Квентин Рикони.

– Что ж, весьма сожалею.

Я гордо выпрямилась, сухо поблагодарив его за ленч. Он печально, но коротко кивнул в ответ. Мистер Джон велел Трики открыть для меня ворота, но мне все равно пришлось ждать, пока их тяжелые створки распахнутся. На меня вдруг накатила паника, возникло ощущение замкнутого пространства, я еле дышала. Я не могла не думать о странной, печальной малышке Эсме, оказавшейся в ловушке из-за своих ограниченных умственных способностей и условностей, которых придерживалась ее семья. А теперь она сделалась еще и заложницей моих непростых отношений с Квентином.

Как только ворота открылись, я нажала на педаль газа и вылетела на шоссе. Свободна. Свободна от змей.

Или мне только хотелось так думать?

 

ГЛАВА 15

Близился полдень. Небо над горами приобрело серый оттенок, обещавший дождь. Влажный горячий воздух тяжело давил на меня. Квентин уехал в город, забрав с собой Артура и преисполнившегося к нему уважения Освальда. Они собирались купить кое-что необходимое для восстановления амбара.

Амбар уже освободили от обломков, и теперь с помощью Артура и Освальда Квентин начал ставить стропила. Я ничего не говорила, не возражала, потому что работа держала нас вдалеке друг от друга. Артур, казалось, упивается аурой Квентина, завороженный мужскими обязанностями, которые он в точности копировал. Но мой брат по-прежнему не был в состоянии сообщить нам, что же решила мама-медведица относительно своего будущего.

Зазвонил телефон в кухне. Я сняла трубку мокрой рукой, а другой продолжала вытирать большую сковородку, на которой жарила сосиски к завтраку. Когда я жила в Атланте, приготовление пищи не относилось к числу привычных для меня занятий. Но вернувшись домой, я превратилась в типичную южную повариху и с радостью готовила для Артура его любимые блюда.

– Это Гарриет, – услышала я печальный голос и тут же отставила сковородку в сторону.

– Как у тебя дела?

– Я возглавляю отдел дорогого китайского фарфора в торговом центре Рича, но мне так не хватает моего магазинчика. – Гарриет рассказала мне, как устроились остальные бывшие владельцы лавочек на Персиковой улице. – Я только хотела сообщить тебе новости. На следующей неделе они начинают сносить дома. – Женщина заплакала. – Я ходила посмотреть на старые магазины. Урсула, они напоминают стариков на пороге могилы. Тебе, возможно, не захочется туда ехать.

У меня сжалось сердце. Я прижалась лбом к прохладной стене над телефонным аппаратом и закрыла глаза.

– Я должна это сделать, – ответила я.

Я переоделась в длинное платье без рукавов, которое мне сшила Лиза из хлопчатобумажного отреза с рисунком из роз. Материал я нашла на чердаке. Когда-то мама убрала его, завернув в вощеную бумагу. Мы с Лизой очень удивились, увидев, что от сырости и моли пострадал только верхний слой.

– Твоя мама хотела бы, чтобы ты сшила себе что-нибудь красивое, – заявила Лиза. – Я всегда ощущала ее незримое присутствие в этом доме и всегда знала, что она несет заряд доброты и наполняет все вокруг своей любовью.

– Я же не умею шить, справлюсь только с пуговицами.

– Я сошью.

Я посмотрела на нее с нежностью, не слишком доверяя ее портновскому мастерству, но все же согласилась. А теперь я была рада, что у меня есть платье. В этот день мне было необходимо надеть что-то запоминающееся, своего рода талисман, чтобы отдать долг уходящим в прошлое магазинам.

Я уже шла к папиному старому пикапу, когда услышала шум подъезжающей машины. Ярко-красный “Корвет” преодолел последний поворот на грунтовой дороге и въехал во двор фермы. Я нахмурилась и бросила сумочку на сиденье пикапа. Сидевшего за рулем “Корвета” я не узнала.

Это был толстый, косоглазый мужчина с двойным подбородком. Он с трудом вылез из машины, просияв мне навстречу широкой улыбкой, смахнул невидимую пылинку с рубашки-гольф и дорогих светлых брюк. На нем было множество тяжелых золотых украшений – печатки, цепочки с распятием, широкий браслет с монограммой.

– Доброе утро, как поживаете? – приветствовал он меня.

– Чем могу вам помочь, сэр?

Он кивнул как-то неопределенно, вздохнул, вытащил из машины большой черный атташе-кейс и положил его на капот. Потом поправил печатку и протянул мне мясистую руку.

– Джо Белл Уокер. Я хотел бы видеть Томми Пауэлла.

– Я его дочь, Урсула. – Мы пожали друг другу руки.

– Что вы говорите? Я много о вас слышал. Томми очень гордился своими детьми.

– Мистер Уокер, мне неприятно вам об этом говорить, но папа умер в январе.

– Нет! – Мужчина невероятно удивил меня, когда после этих слов поник, опустил голову, привалился к машине, достал из кармана белоснежный носовой платок и вытер глаза.

Я стояла и молчала, глядя на высокие дубы у ограды, гадая, какие дела могли быть у папы с этим человеком. Для того чтобы быть одним из папиных бедных художников, Уокер был слишком дорого одет, а для местного жителя слишком бросался в глаза.

– Боже, боже, – простонал мистер Уокер, спросив меня, как это случилось, и мне пришлось вкратце описать ситуацию. – Боже, – повторил он и спрятал платок в карман. Уокер махнул рукой в сторону Железной Медведицы. – Позаботься о детях Томми, слышишь меня? – обратился он к скульптуре.

– Мистер Уокер, вы художник или скульптор?

– Нет, милая, но я высоко ценю искусство и купил немало вещей в кооперативе вашего папы. Моя жена и дочери обожают флаконы для духов, которые делает Лиза. – Он протянул руку к кейсу и вздохнул. – Но сегодня я приехал по делу. Я собираю деньги для Финансового института Донэхью.

Я задохнулась от ужаса, не в силах произнести ни слова, и попятилась. Так называемый Финансовый институт Донэхью пользовался дурной славой в наших горах. Старик Донэхью и его сыновья, как говорили, до семидесятых годов управляли игорными домами от имени бандитов Дикси. За последние два десятка лет за их кланом утвердилась репутация ростовщиков-кровососов. Этот поклонник моего папы оказался рэкетиром-костоломом.

– Мой отец брал деньги взаймы?

– Да, мисс, совершенно верно. Около двух лет назад он занял десять тысяч долларов, не считая процентов. Сказал, что хочет очистить это место после неприятностей с торговцем наркотиками. Сказал, что у него есть квартиранты, которым не по карману платить ренту – те самые, что живут у вас сейчас. Они достойные, хорошие люди, и он не хотел, чтобы они съезжали. Но они не могли платить ренту, а ваш папа не хотел им говорить, что нуждается в этих деньгах. Поэтому он и занял деньги.

– И сколько он вам должен с учетом процентов?

– Пять тысяч, милая. Я терпеливо ждал с самой зимы. Томми не мог ничего заплатить. Он мне сказал, что дела идут совсем плохо и его квартиранты не могут заплатить ему ни цента. Но они ему все же помогли. Мисс Лиза отдала мне кое-какие драгоценности, Ледбеттеры отослали целый набор самой лучшей посуды жене мистера Донэхью, Освальд продал лишний мотоцикл, но этого всего оказалось недостаточно. То есть я хочу сказать, что существуют правила, и ваш папа знал о них, когда брал деньги.

Я постаралась справиться с подступившей к горлу тошнотой и навалившимся на меня страхом.

– И какое обеспечение под займ предоставил мой отец?

– Три акра земли. Вот эти самые, перед вашей фермой.

Папа определенно оказался в отчаянном положении, если рискнул землей Пауэллов. За все сто пятьдесят лет непростой истории нашей семьи мы не потеряли ни единого ее дюйма.

– Я привез бумаги, милая. Если вы подпишете их сейчас, то все будет улажено.

Я заставила себя думать, хотя голова шла кругом.

– Я могу завтра же отдать вам пять тысяч долларов наличными.

– Отлично! – Уокер смотрел на меня с радостным удивлением. – Вы уверены?

– Абсолютно. Я принесу вам деньги утром, до полудня.

Уокер присвистнул, хлопнул крышкой кейса, протянул мне визитную карточку и вытер лоб.

– Вы сняли тяжесть с моих плеч. – Он достал маленький компьютер и стилус и сделал запись. Даже старые добрые рэкетиры-костоломы освоили современные технологии.

– Сожалею, что мне пришлось потревожить вас таким неприятным делом, – сказал он. Джо Белл Уокер выглядел несколько смущенным. – Но я надеюсь, что вы принесете мне деньги. Наличными и все сразу, слышите?

– Слышу.

Он приложил руку к сердцу и попрощался. Как только его машина скрылась за поворотом, у меня подогнулись колени, как будто он и в самом деле перебил их. Я прислонилась к пикапу. Папе нужны были деньги. Он сделал все, что мог, чтобы не дать дому рухнуть и защитить своих квартирантов. Отец хотел, чтобы я могла им гордиться. Это произошло сразу после того, как я выплеснула на него мой гнев и мое презрение.

Три часа спустя я сидела среди витрин в салоне самого респектабельного в Атланте торговца серебром миссис Адамсон. Это была скромная седовласая женщина в отлично сшитом костюме из синей шерсти с ниткой настоящего жемчуга на шее. Я слышала, что, когда она занялась делами после смерти мужа, ей пришлось продать фамильное серебро, чтобы свести концы с концами. За те годы, что я жила в Атланте, мы стали друзьями, пока я собирала и хранила мою скудную коллекцию столового серебра. Это серебро переходило из рода в род, от одной женщины, носившей фамилию Пауэлл, к другой. Я должна была отдать его моей старшей дочери, а она своей. А теперь все это серебро лежало в коробках у моих ног.

– Дорогая, мне так неприятно, что вам приходится это делать, – посочувствовала мне хозяйка салона мелодичным голосом настоящей южной леди.

– Вы же знаете, иногда приходится на это идти.

Миссис Адамсон кивнула. Протягивая мне чек, она задержала свою руку с голубыми жилками на моей.

– Я подержу ваше серебро месяц, и вы сможете получить его обратно за ту сумму, которую я вам заплатила.

Я поблагодарила ее, но вышла из салона, твердо зная, что распрощалась с фамильными реликвиями навсегда. Начался дождь. День подходил к концу, на город спускались сумерки. Мне следовало бы добраться домой, дать себе передышку, напиться.

Я поехала на Персиковую улицу.

* * *

“Если бы я только знал, я бы дал ей деньги. Если бы Урсула только попросила. Но она не станет просить”. Квентин ехал по улицам Атланты. Он искал Урсулу. Лиза рассказала ему о Джо Белле Уокере. Она сама застала Урсулу в гостиной, где та упаковывала серебро, и дочери Тома Пауэлла пришлось все объяснять Лизе-Оленихе.

“Проклятые ростовщики, ничем не отличаются от тех, кто правил бал в нашем квартале”, – думал Квентин. Он вырулил в узкий переулок. “Но Урсуле достаточно было обо всем рассказать мне. Я бы дал ей все, в чем она нуждается. Мы бы могли считать это авансом за Медведицу”.

Он нахмурился, размышляя об отношении Урсулы, потом чертыхнулся сквозь зубы.

“Она не хочет оказаться у тебя в долгу. Ни в финансовом смысле, ни в общечеловеческом. Урсула Пауэлл тебя разгадала. Ты сам хотел держаться в стороне, вот теперь и получай”.

Квентин ехал медленно, серый тяжелый дождь барабанил по ветровому стеклу. Он включил “дворники” и закрыл окна. Запахи и краски дождливого дня всегда заставляли его думать о том, что мир опустел, и он остался один. Квентин прибавил скорость.

“А что, если я больше не хочу оставаться в стороне?”

* * *

Летние дождливые вечера на юге всегда опасны, влажная жара заставляет нарушить самые строгие запреты. Чувственное тепло возбуждает людей, они убивают и соблазняют, кричат во все горло или направляют свою необузданность под сень палаток секты “Возрождения веры”, где пот, секс и спасение пахнут одинаково.

От жары окна пикапа запотели. “Дворники” скользили по стеклу, повторяя однообразную мантру: “Шш-ш, ду-ура, шш-ш, ду-ура, шш-ш, ду-ура”.

Четкие контуры дня сменились влажными расплывчатыми контурами, когда я припарковала машину у широкого тротуара Персиковой улицы. Опустевшие дома, спокойные безлюдные улицы, одинокие огоньки в тумане. В нескольких кварталах отсюда, в доме, который я помогала ремонтировать, Грегори и его новая подруга, вероятно, отмывают раковину в кухне или опрыскивают дезинфицирующей жидкостью сверкающие чистые полы.

Площадку рядом с магазинами уже разрыли. Пекановые и персиковые деревья исчезли. Огромная яма зияла на месте старого персикового дерева, а о пекановых деревьях напоминали низкие пеньки вдоль тротуаров. Без зеленой листвы деревьев древние магазины выглядели хрупкими, старыми, обнаженными. Высокие рамы уже вынули, и стены смотрели на мир черными провалами окон. И что хуже всего, ограда из металлической сетки окружала весь квартал. Я вцепилась в нее, прижалась лицом и смотрела на мой магазинчик, как мать на пострадавшего ребенка. Мне хотелось просочиться сквозь плотную сетку, как мягкое масло, если его протереть сквозь сито.

Я вернулась к пикапу, подъехала к моему магазину с тыла, где раньше стояли баки для мусора, сбросила скорость, аккуратно въехала на тротуар и ткнула бампером в ограду. Сетка закачалась. Совершенно ясно, что стальные столбы никто не закапывал слишком глубоко, так как никому и в голову не приходило, что кто-то захочет проникнуть внутрь. Это было знамение свыше.

Я осторожно прибавила газ, секция ограды подалась и легла под колеса пикапа. Я вышла из машины и подошла к задней двери, прихватив с собой ведерко со льдом и бутылкой шампанского. Только в эту минуту я увидела, что подрядчик оставил на двери висячий замок.

Я попыталась ее открыть, потом подошла к задним окнам, попробовала отжать створки. Какую-то долю секунды я обдумывала совершенно дикий план: выдавить их пикапом. Теплый мелкий дождь осыпал мое лицо, темнота вокруг меня сгущалась.

До меня донесся шум мотора какой-то мощной машины. Он стих где-то около стоянки. Меня укрывали высокие дубы и кусты сирени, но я услышала, что машина объезжает квартал, сбавляет скорость, приближаясь к тому месту, где я стояла. Вполне вероятно, что это были полицейские. Закон, как говаривали жители гор. Кто-то увидел поваленное ограждение и мою машину и вызвал полицию.

Я вытерла лицо и поднялась на заднее крыльцо, готовясь встретить представителей закона как вандал и нарушитель границ частного владения, вцепившись в кованую решетку, которую я каждый год с такой любовью заново отшкуривала и покрывала влагоустойчивой краской. Любовь к металлу была у меня в крови, хотя я сама об этом никогда не задумывалась. Я просто ухватилась за самое надежное из того, что попалось мне под руку. Если полицейские захотят забрать меня с собой, просто так я им не дамся.

К дому подъехал Квентин, и я посмотрела на него с чувством невероятного облегчения.

– Собралась сопротивляться, как и полагается истинной южанке? – раздался его глубокий насмешливый голос с характерным акцентом бруклинских боксеров и гангстеров из старых фильмов.

Этого оказалось достаточно, чтобы ближайшее к нам дерево магнолии сбросило последний белый лепесток, упавший вниз, словно носовой платочек испуганной красотки.

Я кивнула.

– Думаю прихватить с собой кусочек ритуального железа.

Квентин подошел ко мне, миновав вывороченные из земли столбы и упавшую ограду. Зажегся уличный фонарь, в его желтом свете капли на темных волосах Квентина вспыхнули, будто драгоценные камни. Я могла думать только об одном, глядя на его широкоплечую, внушительную фигуру: “Я рада, что он здесь”.

– Ты всегда держишься за здания, готовые вот-вот рухнуть, – прокомментировал ситуацию Квентин.

– Ты тоже, – парировала я.

Он поднялся на узкое крыльцо и встал рядом со мной.

– Лиза подсказала мне, где тебя искать. И рассказала о серебре.

– Она считает, что мне нужна жилетка, в которую можно выплакаться. Лиза ошибается.

– Я приехал не для того, чтобы предложить тебе какую-либо вещь из своего гардероба. – Квентин поднял руку и, прежде чем я успела проявить свое несогласие с его действиями, коснулся костяшками пальцев моей щеки, смахнул каплю дождя, которая могла быть и слезой. Он отвернулся и принялся изучать замок на двери, а вовсе не меня, хотя я и смотрела на него не отрываясь. – Ты хотела войти?

– Да, мне нужно было посмотреть на мой магазин в последний раз.

– Подожди минутку. – Он отошел к своему автомобилю, но тут же вернулся с мощным фонарем и инструментами.

Я держала фонарь, а он ловко справился с замком. Я толкнула дверь, и она распахнулась. Наружу устремился запах старого дерева, бумаги, кожи, знаний, словно выпорхнули души книг. Я глубоко вздохнула:

– Спасибо, Квентин.

– Поблагодари парня по кличке Локхид. Он научил меня открывать замки, когда мне едва исполнилось двенадцать. Хочешь, чтобы я подождал тебя здесь?

– Нет, идем со мной. В моем магазине живут очаровательные привидения.

Квентин с удивлением посмотрел на ведерко со льдом, стоявшее у моих ног, затем просто поднял его и, ничего не говоря, прошел следом за мной в лабиринт крошечных комнат, все еще заставленных книжными полками. Даже без книг они хранили тепло и сохраняли индивидуальность. Скрипящие деревянные полы вздыхали под нашими шагами. Я гладила полки и выцветшие розовые обои в цветочек. Квентин повернул фонарь, и свет со стены переместился на мое платье с нежным рисунком из розовых роз.

– Камуфляж для книжного магазина, – заметил он. – Очень удачный выбор для охоты на неприрученные книги.

Я подавила смешок. Квентин положил фонарь на дубовый прилавок, выдержавший шестьдесят лет торговли, чтения, авторов, читателей, радости.

– Скотт Фицджеральд опирался на этот прилавок в сорок пятом году, когда навещал прежнюю владелицу магазина, – сообщила я. – У меня есть фотография, на которой они сняты вместе. – А в прошлом году здесь стоял Скотт Ши, приехавший уже ко мне. Он получил Нобелевскую премию в области физики. У меня есть снимок, там мы стоим рядом. Здесь одно неотделимо от другого.

Квентин кивнул.

– Со Скоттами мне все ясно. Расскажи мне о тех, кто еще заходил сюда.

– На это потребуется время.

– А я никуда не спешу. – Квентин прислонился к прилавку, прогоняя тени, готовый разделить мою печаль.

Дождь разбил мою защитную броню, и я была рада, что сейчас нас только двое, он и я, укрывшиеся в этом старом уголке, которому осталось жить всего несколько дней.

– Я запланировала небольшую церемонию, – призналась я, опустилась на колени возле моего ведерка для льда, но тут у меня возникла идея. – В задней комнате я оставила старую деревянную скамью. Все подушки на ней порваны, ее не стоило забирать с собой. Сможешь принести ее сюда? Правда, она тяжелая и длинная.

– Твое желание для меня закон.

“Если бы”, – подумала я, когда он выходил. У нас была на двоих бутылка шампанского и высокий тонкий бокал работы Лизы. Две свечи, которые я поставила на прилавок, освещали нас мягким, колеблющимся светом. Квентин отпил шампанское из бокала, а я раскрыла сборник стихов, который привезла с собой. Я уже выпила достаточно, чтобы от моей фальшивой гордости не осталось и следа. Мне было тепло, мускулы расслабились. Я была готова говорить с моим книжным магазином.

– Я никак не могла решить, что понравится твоему духу, – громко сказала я, оглядываясь по сторонам. – Поэтому я выбрала классическое стихотворение Бена Джонсона. – Я склонила голову над книгой. – “Дневная лилия цветет, май озаряя красотой своей. И пусть она умрет, лишь вечер спустится, то был цветок зари. Мы красоте дивимся в крохотных твореньях. Жизнь совершенна в кратких лишь мгновеньях”.

Я подняла голову, взяла бокал с шампанским из рук Квентина и выпила, чествуя окутанную темными тенями комнату. В магазине стояла удивительная тишина, которую не нарушало даже привычное гудение ламп. Только дождь барабанил по крыше. Казалось, мир кончается за закрытыми ставнями окон. Как ни странно, мне это нравилось. Даже Квентин выглядел довольным. Я кивнула старому магазину.

– В твоих стенах столько людей обрели счастье. Включая и меня. Спасибо тебе. – Мой голос дрогнул. Я пригубила шампанское и поставила бокал на прилавок рядом с бутылкой. – Мне достаточно.

– Могу я посмотреть твой сборник стихов?

Я протянула Квентину книгу.

– Это антология, по несколько стихотворений разных авторов.

– Как насчет отрывка из “Макбета”? – Он перелистал страницы, нашел раздел, посвященный Шекспиру, и начал читать низким, мелодичным баритоном: – “Жизнь лишь тень, плохой актер, влачащий час на сцене, которого никто не слышит. Сказка, рассказанная глупцом, где много звуков и ярости, но ничего не значащая”.

Я едва слышно охнула.

– Великолепно. И как мрачно.

Бровь Квентина поднялась от удивления.

– Вся поэзия – штука достаточно мрачная.

– Ничего подобного. – Я придвинулась ближе к нему, перелистала несколько страниц в книге, которую он продолжал держать. – Смотри. Огден Нэш. Очень нежные строки.

Я прочитала вслух:

– “Черепаха живет меж двух пластин, практически скрывающих ее пол. По-моему, черепаха поступает очень умно, будучи такой плодовитой в таком одеянии”.

– Гм-м. Готов пойти на компромисс. Предлагаю что-нибудь из Мэнсфилда. – В глазах Квентина запрыгали смешинки, пока он листал страницы. – “Позволь иметь мне мудрость, красота; мудрость и страсть, пир для души, вода в пустыне. Дай мне лишь это, и пусть далек рассвет, во мраке ночи роза расцветет”.

– Розы расцветут, – поправила я. – Тебе это пришло на ум из-за роз на обоях.

– Нет, в этом виноваты ты и твое платье. – Он кивком указал на чуть поблекшие цветы, образующие рисунок, ломающийся на изгибах моего тела. – Ты красивая.

Мы молча смотрели друг на друга, и я чувствовала себя незащищенной, открытой, свободной. Квентин опустил взгляд на книгу.

– Давай вернемся к Шекспиру.

От него шло тепло, против которого я не могла устоять. Наши головы оказались совсем близко, и на мгновение я закрыла глаза, наслаждаясь запахом его одежды, волос, кожи. Его плечо коснулось моего, но я не отодвинулась.

Квентин откашлялся и прочел:

– “Он весь в рубцах, не чувствует ранений. Но вдруг, о чудо! Что за свет в окно струится? Это восток, Джульетта, солнце там”.

Его голос ласкал меня, а Квентин продолжал читать известные строки. Никогда раньше мужчина не читал мне вслух. Во всяком случае с тех пор, как это делал папа, когда я была ребенком. Я, не отрываясь, смотрела на Квентина, вспоминая свои детские ощущения, заново переживая их впервые за многие годы. Прошло слишком много времени с тех пор, как я могла просто чувствовать.

Квентин ясно ощутил мое дыхание на своей щеке, мой запах, видел голод в моих глазах. Нам было легко вместе, и эта странная близость соединила нас, несмотря на произнесенные слова и оставшиеся невысказанными желания. Он закончил читать и поднял на меня глаза, внимательные, ищущие, почти черные в неярком свете свечи.

– Не смотри на меня так, – приказал он. – Немедленно вставай и уходи отсюда.

Я покачала головой.

– Не могу уйти и забыть чувства, подаренные тобой. Я хочу еще. – И я поцеловала его. Когда мы оторвались друг от друга, меня трясло. Я увидела на его лице отражение моих собственных эмоций – ощущение опасности, порыв, вожделение. И, может быть, любовь. Или я выдавала желаемое за действительное, или он на самом деле чувствовал так, я не представляла.

– Я даю тебе последнюю возможность уйти, – хрипло сказал Квентин.

Я снова поцеловала его, и на этот раз он не остался безучастным. Он касался моего лица, пропускал волосы сквозь пальцы, играл с моим языком, пробовал на вкус мои губы. И в следующую минуту мы уже не могли больше сдерживаться, слившись в единое целое, поглощая друг друга.

Мы сбросили подушки со скамьи на старый деревянный пол. Обезумевшие, грубые, быстрые, молчаливые, мы действовали в унисон. Отброшена в сторону одежда, влажная кожа открыта для ласк, воздух пропитан острым пряным запахом секса, его рука на моей груди, его губы на моем соске. Я ласкала его тело, и, когда я посмотрела ему в лицо, он нежно поцеловал меня. Мне показалось, что среди бури прозвучала нежная колыбельная, и я подтолкнула его к себе.

Я приняла его, как земля принимает благодатный дождь.

* * *

Когда мы приехали в “Медвежий Ручей”, на небе уже показались звезды. Долгой дороги домой в одиночестве за рулем папиного пикапа оказалось достаточно, чтобы мысли мои прояснились, а в душе поселилось такое глубокое отчаяние, что я едва могла сосредоточиться на дороге. “Ты проведешь остаток жизни, желая его”.

Квентин думал то же самое обо мне, пребывая в таком же отчаянии, но я этого не знала. Мы прошли через темный, мокрый двор, не касаясь друг друга. Я зажгла керосиновую лампу на крыльце и буквально рухнула на скрипучие качели. Квентин уселся на ступеньках в десятке футов от меня. Откуда-то из темноты выскочил Хаммер, радостно виляя хвостом, но сразу сник, когда ни один из нас не протянул руку, чтобы приласкать его.

– Нам надо поговорить, – услышала я голос Квентина.

– Знаю.

– Я на восемь лет старше тебя.

– Всего на восемь? Тебе следовало придумать более вескую причину.

– Старые привычки умирают с трудом.

Я сбросила сандалии и легко оттолкнулась босыми пальцами от теплого деревянного настила. Я мягко раскачивалась, но ритм оказался настолько сексуальным, что я тут же остановилась.

– У меня тоже есть старые привычки. Я всегда шла своим путем и старалась избегать серьезных отношений.

– Что собой представлял твой доктор? Я хотел сказать, исследователь. Лиза немного рассказывала мне о нем.

– Грегори? Очень чистый, очень зависимый.

– Но он изменял тебе.

– Мне кажется, я заранее знала, что однажды это случится. И я знала, что никогда не выйду за него замуж.

– Но ты, должно быть, по-своему его любила. Он давал тебе что-то такое, что заставляло тебя оставаться с ним.

– Если ты имеешь в виду секс, то ошибаешься. Не то чтобы мне было неприятно спать с ним, но с сексуальными потребностями я всегда легко справлялась. – Я помолчала. – До недавних пор. Никогда раньше я на мужчину не бросалась.

– Думаю, это я тебя соблазнил, – устало пошутил Квентин. – Ты помнишь, я просил тебя остановиться? Я этого не хотел, я лгал.

Эти галантные слова согрели меня.

– У тебя дар строить отношения и устанавливать связи. Ты всегда видишь структуру. Пространства, соединения и системы. Это чутье созидателя. Ты понимал, что мне нужно, и дал мне это.

– Это не значит быть созидателем, это значит быть мужчиной.

– Мне кажется, что в сердце своем ты художник.

– Нет.

Мне было очень неприятно задавать следующий вопрос, но я нашла в себе мужество:

– У тебя есть женщина в Нью-Йорке? Не может не быть. И не одна, я полагаю.

Квентин рассказал мне о Карле Эспозито, честно, откровенно, но не упомянул, что у них нет общего будущего.

– Мы дружим с ней с тех самых пор, как были детьми, – закончил он свой рассказ. – Она приходит и уходит.

“Друзья, которые спали вместе большую часть жизни”, – пронеслось в моей голове, но я промолчала.

– Это не просто друг. Она женщина, которую ты любишь.

– Нет.

– А что же тогда ты называешь любовью?

– Любовь – это когда без человека жить невозможно.

Мы замолчали надолго. Ничто не позволяло мне надеяться, что когда-нибудь его любовью стану я. Я уставилась в темноту.

– Я бы тоже так определила любовь. Возможно, именно поэтому я бегу от нее и, вполне вероятно, буду убегать и дальше. Мои родители именно так любили друг друга.

– Мои тоже.

– Слишком больно.

– Да.

Я глубоко вздохнула и продолжала:

– Моя жизнь здесь, на этой ферме. Я Пауэлл. Эта земля владеет мной. И Артуром. Артур никогда не сможет жить где-то еще.

– Тебе нужен тот, кто будет любить эту ферму так же сильно, как и ты. – Квентин достал окурок сигары из кармана и утопил его в горшке, где росло мое маленькое персиковое дерево.

Казалось, он давал мне понять, что вырос на асфальте и не испытывает никакого благоговения перед землей. А я рассматривала игру света от фонаря на его волосах, его твердый профиль, усталые глаза. Я смотрела на него и молчала, но сердце мое разрывалось от боли.

Ему было ничуть не лучше, но я об этом не догадывалась.

Хаммер поднял голову и негромко тявкнул. Мы с Квентином одновременно повернули головы к кустам форситии у забора. Сначала я услышала только мелодичное пение лягушек на берегу ручья, но затем до меня донесся отчетливый шорох шагов.

Я встала и подошла к перилам крыльца.

– Артур? – окликнула я.

Он вышел из тени и двинулся ко мне по лунной дорожке, что-то держа в руке.

– Брат-медведь!

– Я здесь, Артур, – откликнулся Квентин.

– Сестра-медведица!

– Я здесь, – сказала я.

– Я знаю, чего хочет мама-медведица. Я наконец понял.

У меня перехватило дыхание.

– И чего же она хочет, дорогой?

Артур подошел ближе. Лунный свет посеребрил его темные волосы, лицо казалось молочно-белым. Он сделал еще несколько шагов, но ноша тянула его к земле.

– С ней нет никого рядом. Никого из ее племени. Ты ведь тоже об этом думал, брат-медведь? Ты поцеловал Урсулу, чтобы прогнать злых эльфов, потому что она тоже одинока. Как и мама-медведица.

Квентин встал.

– Я поцеловал Урсулу только потому, что она мне нравится.

– Маме-медведице нужен друг, который будет ее целовать. Она так одинока… Если она не будет чувствовать себя лучше, она… Она умрет! – Артур всхлипнул, подавил рыдание. – Так плохо быть одному. Мама-медведица умрет, потому что она несчастлива! Умрет, как умер папочка! Но ты можешь ей помочь!

– Спокойнее, Артур, спокойнее, – я попыталась утешить его и начала спускаться по ступенькам.

Он попятился, и я тотчас остановилась.

– Скажи мне, приятель, что ты хочешь, чтобы я сделал? – поторопил его Квентин.

– Ей нужен друг! Если тогда ей не станет лучше, она сможет переехать жить к тебе.

– Что ты хочешь сказать? Ты позволишь мне забрать ее?

– Да, если она не будет счастлива, когда у нее появится друг. Сначала нам надо это проверить, ладно?

– Договорились, Артур. Мы все выясним, чего бы нам это ни стоило. – Мы с Квентином обменялись недоуменными взглядами.

– Я принес первый кусочек ее друга! – объявил Артур. – Я нашел это в амбаре, где мы работали. Папочка спрятал это высоко, но оно упало на землю. Потому что папочка хочет, чтобы мы это использовали. – Артур опустился на колени, положил свою ношу к ногам Квентина и мгновенно отпрянул. – Это кость! – воскликнул он. – Завтра я поищу другие части! – Мой брат развернулся и убежал в ночь.

Мы стояли молча, и оба обдумывали странную просьбу Артура.

– Давай-ка посмотрим, что он принес, – предложил Квентин.

Я вошла в дом и зажгла лампы на крыльце. Когда я вернулась, он сидел на корточках и рассматривал два фрагмента чугунного литья прямоугольной формы с ножками, связанные вместе для удобства хранения.

– Похоже на станок от старой швейной машинки, – решил он.

– Так и есть. Машинки давно не существует. Когда-то она принадлежала моей бабушке, потом на ней шила мама. Папа повесил это на чердаке в амбаре. Он собирался сделать из них стол. Но у него так и не дошли руки.

– И что же я должен с ними делать, по мнению Артура? – Квентин попытался пальцем отковырять ржавчину на одной из ножек. – Чего он хочет?

И вдруг меня осенило. Я присела на мокрую от дождя землю и подняла железо к себе на колени. Я с горечью посмотрела на Квентина – потерпевшая поражение, рассерженная, сбитая с толку. Идея моего брата была неосуществима, как и мое желание быть рядом с Квентином. Мы все кончим тем, что потеряем наши сердца, наши души, наши надежды.

– Артур хочет, чтобы ты создал еще одного Железного Медведя, – сказала я.

 

ГЛАВА 16

После бессонной ночи горячее утреннее солнце жгло Квентину глаза. Его лучи пробивались сквозь массивные ветви ели, ярко освещая маленькую католическую часовню с побеленными известью стенами. Вдоль ведущей к ней дорожки в глиняных горшках росли веселые яркие петунии. Невысокий седой священник в джинсах и черной рубашке с белым воротничком как раз подметал ее. Ушастый бигль прекратил обнюхивать аккуратно подстриженную лужайку и уставился на Квентина, как будто увидел лису.

Такая реакция уже давно не удивляла Квентина.

– Отец мой, не могли бы вы выслушать мою исповедь? Но должен предупредить вас, что многие годы не переступал порога церкви. Я закоренелый грешник.

– Неужели? Что ж, тогда сейчас самое время облегчить вашу совесть. Заходите. Меня зовут Рой, отец Рой.

Они обменялись рукопожатием.

Квентин еще раз обдумал свое решение, пока они шли по дорожке к часовне между рядами старомодных цветов. Он не мог себе представить элегантного и космополитичного отца Александра в джинсах, выращивающим петунии или свистом подзывающего к себе собаку. Этот же выглядел так уютно и по-домашнему. Но все-таки священник оставался священником, и в это утро, когда душа его разрывалась на части, он искал покой в вере своего детства.

– Откуда вы родом, отец Рой?

– Миссисипи. Я вырос в двух милях от того городка, где родился Элвис Пресли. В тех местах это все равно что родиться рядом со святым.

– Возможно, святой Элвис мне как раз и поможет. Отец Рой рассмеялся.

Я проехала по дамбе и двинулась по сонным, тенистым объездным дорогам к соседнему городу. Потом мне пришлось подождать в приемной маленького кирпичного здания, где я невидящим взглядом смотрела на экран стоящего в углу телевизора. Рядом со мной сидели еще двое клиентов Финансового института Донэхью.

– Тебе давно пора было надрать ей задницу, – кто-то из присутствующих обратился к героям фильма.

В жизни царят глупость, разочарования и унижения. Очень редко в нее врываются минуты радости и недолгое ощущение победы. Накануне в объятиях Квентина я пережила именно такой редкий момент. А вот теперь реальность вступила в свои права.

Я ждала Джо Белла Уокера и думала о том, что произошло ночью. Неужели мир не мог все эти годы руководить нашими судьбами без второго Железного Медведя? Артур полагал, что не мог. Так что теперь Квентину ничего больше не оставалось, как найти еще одно железное животное. Но кто способен создать вторую скульптуру? Почти до самого рассвета я просидела в уютной качалке на увитом жимолостью переднем крыльце дома доктора Вашингтона, наблюдая за спящим в гамаке братом. Он улыбался во сне, и кошмары, определенно, не мучили его.

Когда Артур проснулся, я прошептала:

– Малыш, ты уверен, что нам нужен второй медведь?

Совершенно сонный, он пробормотал в ответ:

– Без второго нельзя делать детей. – С этими словами Артур снова погрузился в сон. Ему не было холодно под тонкой муслиновой простыней, настолько он был уверен в своем решении. Словно индейский шаман, он планировал плодородие и урожай, прося о символической жертве, чтобы поддержать наши жизни.

Когда появился Джо Белл Уокер с коробкой пончиков, посыпанных сахарной пудрой, я прошла за ним в его кабинет и положила пухлый пакет ему на стол.

– Пять тысяч наличными. Банкнотами по двадцать. Простите, что мелкими купюрами, но банковский служащий оказался садистом.

– Мне крайне неприятно, что вы так со мной обращаетесь. – Он покачал головой и поднял брови. – Зачем вы меня проверяете? Мне уже заплатили.

– Когда? Кто?

– Сегодня утром мне позвонил один тип. Назвался вашим другом. Квентина Рикони знаете? Мы с ним встретились в пончиковой, он отдал мне деньги, и мы немного побеседовали. – Уокер нахмурился.

Я смотрела на него во все глаза. В голове у меня все перемешалось, ночью я почти не спала, колени подгибались, я чувствовала слабость. Квентин выкупил меня. Дал мне понять: все, что нас связывает, можно измерить наличными.

– Отлично, – пробурчала я и взяла свой пакет. Мне необходимо было выйти на улицу, остаться наедине с охватившим меня отчаянием.

Джо Белл откашлялся.

– И вот еще что. Вы подослали такого громилу к старому Джо Беллу Уокеру, и я сразу понял, на что вы намекаете. Вы крутая леди, я вас недооценивал. Но и я не вчера с дерева слез. Так что давайте выясним все сразу. Мы с вами уладили наше маленькое дельце, договорились? Мне не нужны неприятности от этих ребят.

– От кого?

– Вы прекрасно понимаете, о чем я. Итальянцы из Нью-Йорка. У нас здесь наша территория, у них там своя. Пусть так все и остается. Если вас защищают они, то мы будем уважать их. Ладненько?

Он решил, что Квентин принадлежит к мафии. Мне хотелось рассмеяться ему в лицо или расплакаться. Я должна была бы сказать Джо Беллу Уокеру правду, но я лишь кивнула и вышла, унося с собой деньги. Я заработала эти пять тысяч долларов на пыльном полу заброшенного книжного магазина.

* * *

Мы с Квентином вышли из дома и остановились на пастбище перед Железной Медведицей.

– Когда ты уезжаешь? – совершенно спокойно спросила я.

Он выглядел как побитая собака, и это на мгновение разжалобило меня. Я бросала ему вызов. Мне хотелось, чтобы Квентин не стремился убежать от меня как можно скорее и как можно дальше. Мужчины, как правило, делают подарки, когда виноваты.

– Сегодня.

“Вот оно. Дело сделано. Все сказано. Отрезано чистенько, без проблем. Дыши дальше”. Я согласно кивнула.

– Прошу тебя, не звони, не пиши и не приезжай с новым предложением. Артур так скорее придет в себя. Я придумаю для него какую-нибудь сказку и объясню, почему ты не можешь сделать то, что он просит.

– Прекрати. – Руки Квентина легли мне на плечи. – Ты знаешь, почему я не могу сделать вторую скульптуру. Я не художник, не скульптор, черт побери. И я никогда не врал тебе, что мне это под силу.

– Я понимаю. По выражению твоего лица вчера вечером я догадалась, что ты не собираешься выполнять его просьбу.

– Если бы я даже хотел, я бы не смог. Я не мой отец.

Он провел почти всю жизнь, пытаясь доказать это, и просьба Артура стала последним испытанием.

– Понимаю, – повторила я.

– Прекрати со мной соглашаться.

– Я всего лишь пытаюсь положить конец этой фантазии, пока она еще не вышла из-под контроля.

– Я все еще намерен купить Железную Медведицу. Я найду кого-нибудь, кто сможет сделать для Артура копию. И я привезу копию сюда. Артуру она понравится. Он заключит со мной сделку, вот увидишь. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы получить оригинал. Даю тебе слово, что исполню требование Артура. – Он отпустил меня и сделал шаг назад.

Я покачала головой.

– Моему брату не нужна копия, и он не хочет, чтобы чужой человек делал ее. Он хочет получить второго, столь же уникального Медведя. С его точки зрения, только ты можешь это сделать. И создать его надо из того же материала – из старого железного хлама, который мы собираем по всей округе. Наши воспоминания. Наши талисманы. Наш лом. Наше старье. То, что мы хотим выбросить. Называй это, как тебе понравится. Но только ты должен сделать то, о чем просит Артур. Я знаю, что ты не можешь этого или не хочешь. Именно поэтому ты просто обязан немедленно уйти из нашей жизни. Пока Артур не пострадал еще больше.

Квентин смотрел на меня так, словно испытывал жгучую боль. Я сжала руки за спиной, борясь с желанием прикоснуться к нему, ухватиться за него.

– Сначала мы попробуем сделать так, как предлагаю я, – процедил он сквозь стиснутые зубы.

У меня упало сердце, но я тут же рассердилась. Я отвернулась и отошла от Квентина на несколько шагов, прежде чем снова посмотрела на него.

– Твой стиль – расчленить и продать. Ни постоянного дома, ни долговременных отношений. За всю свою жизнь ты ничего не построил, верно? Ты уничтожаешь то, что создано другими.

– Любой специалист моего уровня может снести старое здание, – медленно сказал Квентин, буравя меня взглядом, – но только я могу сохранить то, что в нем было ценного.

– Ты полагаешь, что творчество твоего отца – это всего лишь обман, надувательство. Ты говоришь о его скульптурах так, словно он наворочал куски железа только ради того, чтобы дурачить людей, ищущих в них более глубокий смысл. Хорошо, согласна. Если они столь просты, то тебе будет нетрудно создать нечто подобное.

– Нет и еще раз нет. Вот мой ответ.

Над пастбищем повисла тишина. Квентин молчал, не собираясь сдаваться. А я не сомневалась в том, что он вернется в Нью-Йорк и попытается привести в исполнение собственный план. Что ж, мне больше ничего не оставалось…

– Прощай, – произнесла я.

Квентин подошел ко мне и снял что-то с моих волос. Я увидела на кончике его пальца белую бабочку. Его взволнованный взгляд не отрывался от моего лица.

– Маленькие белые ангелы принесут тебе весть обо мне, – с этими словами, после того, как пробыв частью моей жизни три недели, шесть дней, тринадцать часов и двадцать семь минут и навсегда изменив ее, Квентин ушел.

* * *

– Куда уехал брат-медведь? – несколько раз на дню спрашивал меня Артур. Я заранее знала, что так и будет. – Он ведь не умер, правда? Ты уверена, что он не умер?

Я видела ужас в глазах брата. Мы стояли на гранитном языке, выдававшемся вперед над Медвежьим ручьем словно козырек бейсболки. Будучи детьми, мы тысячу раз играли здесь в тени самых высоких деревьев. Это было самое красивое место на нашей ферме.

Я привела сюда Артура, чтобы солгать ему, хотя совсем недавно поклялась самой себе больше никогда этого не делать.

– Квентин уехал к себе домой, чтобы подумать о втором медведе. Он вернется, но ему надо будет очень долго думать. Я не могу точно сказать тебе, когда мы снова его увидим.

Артур, заламывая руки, ходил взад и вперед передо мной.

– Брат-медведь должен сделать друга для мамы-медведицы. Он просто должен, и все.

– Дорогой, вот что мы с тобой сделаем. Мы станем приходить сюда каждый день и класть по одному камешку, чтобы отметить прошедший день. Пока мы будем считать дни, их останется совсем мало до его приезда. – Вероятно, так появились пирамиды из камней, построенные на печали и надежде.

Артур не отрывал от меня взгляда.

– Пока у нас есть камни, у нас есть дни?

Я кивнула. Он спрыгнул вниз, исчез за скалой и вернулся с пригоршней мелких камешков.

– Это на сколько дней?

Я отсчитала семь и сказала, чтобы остальное он выбросил.

– Хватит на первую неделю.

Артур спрятал шесть камешков в карман шортов, расчистил от старых листьев плоскую поверхность на граните и торжественно положил седьмой камень.

– Я рассчитываю на тебя, брат-медведь, – прошептал он. – Я знаю, что ты вернешься.

Как бы мне хотелось тоже в это поверить.

* * *

На следующий день во двор фермы въехал фургон. Водитель выгрузил несколько больших коробок. Я взглянула на обратный адрес и увидела название салона Адамсон в Атланте.

– Кто-то все перепутал, – обратилась я к Лизе и Фанни Ледбеттер, которых любопытство заставило подойти поближе. Я открыла коробки и увидела всю свою коллекцию серебра.

В последней коробке нашлась и записка от миссис Адамсон, владелицы магазина, умной, мягкой женщины, учившей меня законам выживания южной леди. “Иногда вполне прилично принять подарок от джентльмена. А ваш друг, вне всякого сомнения, джентльмен”, – написала она.

– Квентин сделал это для тебя, – завистливо вздохнув, сказала Лиза. – Ох, Урсула.

– Он отличный парень, – согласилась с ней Фанни.

Я внесла коробки в дом, села в гостиной посреди этого серебряного великолепия и расплакалась.