В последней главе Евангелия от Луки есть редкий по красоте и силе эпизод, когда воскресший Христос открывает Себя двум отчаявшимся ученикам, решившим покинуть Иерусалим, где только что рухнула вся их вера и надежда. Привлекательность этой истории видна уже по тому, как часто художники выбирали ее в качестве темы для своих картин. Караваджо дважды писал тот момент, когда ученики вдруг узнают Христа — сцену немого изумления, когда «от внезапного прозрения рты невольно открываются, и вино проливается на скатерть» .
Конечно, разные люди увидят в этой истории разные вещи, в зависимости от своего исторического и культурного контекста. Наша конкретная ситуация влияет на то, с какими вопросами мы подходим к тексту. Как уже было сказано, перед нами рассказ о воскресении, и потому люди, знакомые с Библией, должны читать его в свете уже известного им конца, когда воскресший Христос открывает Себя ученикам. Мы знаем, чем закончилась эта история; более того, мы можем читать этот эпизод в куда более широком контексте динамичной и радостной веры первой Церкви в то, что Господь воистину воскрес.
Опасность тут в том, что так мы легко можем упустить из виду контекст, в котором совершается это откровение. В начале этой истории нет ни малейшего намека на славу, которая должна прорваться через мрак и тьму в конце. Да что там! Вряд ли можно преувеличить отчаяние и полную безысходность двоих учеников, ушедших из Иерусалима: их жесты, поступки и слова выдают людей, потрясенных и подавленных своим горем. Лука пишет, что они были «печальны», и их душевное и духовное состояние отражается в одной красноречивой фразе: «А мы надеялись было».
Мне кажется, чтобы по-настоящему услышать и прочувствовать смысл этой истории, мы должны попытаться на время позабыть ее «счастливый конец» и представить себе, каково было этим двоим, когда они начали свое одинокое путешествие в Эммаус. Что творилось у них в душе, пока они не встретили в пути таинственного незнакомца? Иными словами, нам нужно просто начать с самого начала, когда «двое из них шли в селение, отстоящее стадий на шестьдесят от Иерусалима, называемое Эммаус». Давайте позволим своему воображению перенести нас на дорогу рядом с этими сломленными людьми, уходящими прочь от города, прочь от того места, где жестокая казнь разрушила их веру в Бога и Его Мессию и лишила их всякой надежды на будущее.
Если начать отсюда, знакомая история обретает новую силу, новый резонанс в современной исторической и культурной ситуации. В начале третьего тысячелетия миллионы наших современников идут той же дорогой, по которой шли двое одиноких путников, направлявшихся в Эммаус. Наш мир полон людей, в отчаянии идущих прочь от Иерусалима со словами: «А мы-то было надеялись!» Наше время постоянно определяют как время, наступившее после веков веры и надежды; наше общество называют постмодернистским, постхристианским; порой даже кажется, что оно становится постчеловеческим. В таком мире эту историю нужно читать с того самого места, откуда начинает рассказчик: прежде чем вести речь о каком-либо новом начале, нам необходимо абсолютно честно и трезво признать свое чувство утраты и опустошенности.
В христианском миссионерстве и особенно в практике благовестил этот предложенный мною порядок часто игнорируют и начинают с конца, победно провозглашая воскресение, так и не прислушавшись к боли, сомнениям и гневу тех, кто отвернулся от Иерусалима. В результате христианская проповедь кажется просто неправдоподобной тем людям, чей душевный и духовный опыт мешает им воспринимать такую проповедь, пока их зияющие раны еще не исцелились.
Надо сказать, что повествование Луки очень верно отражает психологическую и духовную реальность: чтобы принять новость о воскресшем Христе, эти двое учеников должны были сначала оплакать утраченные мечты и надежды и пройти через «темную ночь души» — чем, собственно, и был их уход из Иерусалима. В начале пути их эмоциональное состояние мешало им узнать и принять то Божье новое, что уже пробилось в человеческую историю через воскресшего Христа. Именно поэтому Он явился им незнакомцем и завел разговор, позволивший им высказать, вывести на поверхность то глубинное горе, которое просто необходимо было выразить. Даже в конце истории мы не видим сияния славы, и богоявление происходит среди самых обыденных вещей и предметов, когда Христос открывает Себя ученикам в глубоко значимом, символичном преломлении хлеба. Он встречает эту отчаявшуюся, безысходную пару там, где они есть, и просто идет рядом с ними.
Отсюда можно извлечь не один урок, и мы подробнее поговорим об этом в следующих главах. Пока же мне хотелось бы просто подчеркнуть тот факт, что эта история, по всей видимости, требует, чтобы мы радикально преобразили христианское свидетельство в нашем искалеченном, страдающем мире. Неужели христианам так трудно научиться у Того, за Кем они (по их собственным словам) следуют, что это значит: «приблизиться и пойти» с теми, кто идет прочь от Иерусалима? Этот простой жест предполагает, что нам нужно по-настоящему понять контекст, в котором живут эти люди, и научиться им сопереживать. В рассказе Луки таинственный незнакомец просто спрашивает: «О чем это вы, идя, рассуждаете между собою?», тем самым предоставляя своим собеседникам возможность излить душу. В отличие от этого, благовестие, начинающееся с победного провозглашения славы, нередко просто выдает догматические ответы, никак не связывая их с реальными экзистенциальными вопросами людей, идущих прочь от Иерусалима. По словам канадского богослова Дугласа Джона Холла, первый шаг к осмысленной проповеди христианской веры в современном контексте требует, чтобы церкви «стали сферой истины, местом, где люди могли бы свободно выразить свою обеспокоенность бессмысленностью и пустотой, не потеряв при этом силы и способности действовать» . Холл утверждает, что величайшая задача, стоящая перед богословами нашего времени, — это заново сформулировать значение и понимание «спасения» и сделать это так, чтобы оно стало осмысленным ответом на страдания и боль поколения, идущего по дороге в Эммаус.
«А мы надеялись было!»
Эта емкая фраза говорит о несбывшихся мечтах и рухнувших надеждах, которые предшествовали уходу из города. Пока ученики шагают на запад, заходящее солнце словно отражает все, что случилось с ними до сих пор; сама природа как будто сочувствует тем, чья вера и надежда превратились в прах и пепел. Беседуя с нечаянным попутчиком, они рассказывают, как некоторые из их собратьев пошли проверить слова женщин, утверждавших, что распятый Иисус вновь ожил. Однако конец истории оказывается неутешительным: «Его не видели». По всей видимости, сразу после страшных событий, произошедших во время казни их вождя, по городу носилось множество теорий заговора и слухов. Однако все слухи о том, что Бог все еще жив, показались двум путникам безосновательными и неразумными, и слушать их было все равно что сыпать соль на воспаленную рану. Перед нами люди, чья надежда полностью иссякла, а жизнь вот-вот рухнет в пропасть бессмысленности. В такой ситуации решение уйти в Эммаус — это побег от безумия, уход от реальности, которая стала в буквальном смысле невыносима, и попытка выжить и справиться с жизнью, несмотря на крах прежней, привычной веры.
Позднее мы вернемся к причинам отчаяния наших путников, но пока мне хотелось бы обратить ваше внимание на то, как их опыт перекликается с жизнью наших современников. Сейчас в мире много людей, которые по той или иной причине отошли от веры и традиции Иерусалима. Более того, культура модерна, которая вывела религию за пределы публичной сферы и сделала ее вопросом личного выбора, — это, в каком-то смысле, попытка найти счастье и смысл жизни на дороге в Эммаус. Можно сказать, что для мыслителей Просвещения отход от «традиции Иерусалима» являлся непременным условием человеческого счастья и благополучия. Верующие, которых терпели, пока они оставались в стенах своих церквей, продолжали исповедовать веру в Бога и молиться о том, чтобы в будущем осознание трансцендентной реальности вернулось в западную культуру. Однако интеллектуалы, совершившие великую революцию модерна, не ощущали никакой потребности оплакивать отстранение Бога от публичной сферы. Более того, утрата Небесного Отца, казалось, открывала широкую дорогу беспрецедентному переустройству мира. Посчитав Бога мертвым и выйдя из Иерусалима, гуманисты думали, что дорога впереди наконец-то дает человечеству шанс по-настоящему повзрослеть и принять на себя всю полноту ответственности за мир.
Сейчас все это кажется далеким прошлым. Солнце над дорогой из Иерусалима быстро закатилось, и сейчас вокруг немало гуманистов, оплакивающих горькую судьбу своих мечтаний о новом, преображенном мире. В одной из своих глубоко проницательных книг философ Лешек Колаковский пишет:
«После нескольких столетий роста и развития Просвещения мы неожиданно проснулись в умственном и культурном беспорядке; нас все более и более страшит мир, теряющий свое религиозное наследие, и страхи наши более чем оправданны. Место утраченных мифов занял не столько просвещенный разум, сколько жуткие светские карикатуры и суррогаты» .
Это сильные и горькие слова, и упоминания о «страхах» и «жути» перекликаются с горем путников на дороге в Эммаус. В Европе (как Западной, так и Восточной) и Северной Америке многие мыслящие люди, выросшие и воспитанные на мировоззрении Просвещения, смотрят на неприглядное состояние современной культуры и невольно говорят: «А мы-то было надеялись!» Ощущение утраты и обманутых надежд проявляется в литературе, искусстве и музыке нынешнего времени, по мере того как наши талантливые современники размышляют о последствиях разрушения прочной, общей для всех основы понимания того, что значит быть человеком. В своем довольно необычном исследовании о влиянии старения на население мира Джереми Сибрук задает исключительно важный вопрос, который, казалось бы, даже не должен возникать в свете всемирного триумфа индустриального общества. «Можно ли утверждать, что создание большего богатства автоматически улучшает человеческую жизнь?» — спрашивает он. Помогают ли растущие доходы тем, кто находится в социально и экономически невыгодном положении? Или «создание богатства само по себе препятствует социальному единству, чувству сопричастности и солидарности?» Мыслящие люди нашего времени все чаще и чаще задают подобные вопросы, заставляющие нас критически анализировать фундаментальные основы современного общества. Классические гуманисты, обладающие сильным нравственным и этическим чувством, осознают, что над дорогой в Эммаус сгущаются тучи, и в мире «жутких светских карикатур и суррогатов» все чаще чувствуют себя в изоляции, по мере того как их мировоззрение, когда- то господствовавшее на Западе, все больше и больше уходит в прошлое.
Христиане реагируют на происходящее по-разному, но мне кажется, что сейчас, когда им тоже приходится иметь дело с болезненными утратами и смутным временем всеобщей неопределенности, у них может оказаться куда больше общего с гуманистами, чем можно было бы себе представить. Эти две традиции, долго считавшиеся диаметрально противоположными и разделенные чем-то вроде гражданской войны, мешавшей им видеть, как они связаны исторически, теперь оказались спутниками по дороге в Эммаус. Так может быть их общее ощущение утраченного видения и неопределенности будущего станет тем самым контекстом, в котором между ними может начаться реальный диалог? Колаковский указывает на историческую связь между этими двумя традициями, но при этом поясняет, что, став атеистическим и антихристианским, гуманизм уничтожил все следы своих подлинных корней, а затем убрал необходимые пределы свободы человека в определении добра и зла. В результате, пишет он, мы оказались в «нравственном вакууме», где люди, вместо того, чтобы обрести счастье и подлинную свободу, становятся чем-то вроде «орудий чужой манипуляции» . Такой результат беспокоит и огорчает этического гуманиста ничуть не меньше, чем христианина и потому дает им возможность начать общий разговор .
Новые попутчики
Оказавшись рядом на дороге в Эммаус, христиане и гуманисты могут увидеть на той же дороге и других путников, каждому из которых тоже есть что сказать в общей беседе. Все мы прекрасно знаем, что уже в силу исторического факта мусульмане тоже «отвернулись и пошли прочь от Иерусалима» как города, где драма искупления человечества достигла своей кульминации в распятии Иисуса из Назарета. Подобно двоим ученикам, ушедшим в Эммаус, мусульмане просто не вынесли этого события, и хотя Иерусалим продолжает занимать важное место в их собственной традиции, он уже не является главным сосредоточием веры и поклонения; их фокус передвинулся в другое место. Когда в 622 году мединские евреи отказали Мухаммеду в статусе пророка, его последователи во время молитвы перестали обращаться лицом к Иерусалиму и устремили свои духовные чаяния к священному городу Мекка, ставшему в буквальном и символическом смысле центром ислама. Одним из самых привлекательных качеств этой религии является ее способность создавать невероятное чувство причастности к всемирному сообществу, которое, несмотря на этническое и расовое разнообразие, обретает единство, сосредоточиваясь в одном центре. Мусульмане называют себя «людьми единой точки» ("people of the point"), и этот фокус на едином центре постоянно подкрепляется ритуальными молитвами, в которой местные общины соединены «как точки на спицах концентрических колес, нанизанных на единую ось города-основания», а также традицией ежегодного хаджа, когда все эти спицы «постепенно сливаются в одну дорогу, ведущую к единому месту встречи» .
Однако несмотря на это массовое единство и на то, что порой со стороны кажется почти железной уверенностью в вопросах веры, многие мусульмане тоже оказываются на дороге в Эммаус, со своими причинами вздыхать: «А мы-то было надеялись!» На самом деле, в исламе всегда были глубоко духовные верующие, тоскующие по такой близости с Богом, которая выходила бы за рамки простого исполнения внешних ритуалов и словесного исповедания веры. Вот, например, молитва, которую Констанс Падвик обнаружила в одном из мусульманских молитвенников на Среднем Востоке:
У меня нет ничего, кроме нищеты, чтобы молить Тебя о себе.
И в бедности своей я приношу эту нищету как мольбу.
Силы моей довольно лишь на то, чтобы постучать в Твою дверь.
И если Ты прогонишь меня, куда еще мне стучаться?
Или к кому взывать по имени, если
Ты откажешь в щедрости нищему Своему?
По щедрости Своей да не введи непослушного в отчаяние!
Щедрость — великодушнее, и милость — больше того.
В своей жалкой немощи я пришел к
Твоей двери, зная, что убогий находит здесь помощь.
Всем сердцем я доверяюсь Тебе, простирая к Тебе руки в мольбе, как жалкий нищий."
Люди, чьи молитвы отличаются таким смирением и духовной жаждой, не могут не видеть той пропасти, которая рано или поздно непременно разверзается между обещанием их религии и ее повседневной практикой, особенно когда вера оказывается связанной с политической и военной силой. Обещания, на которые они было надеялись, мечта о мире без обманчивых идолов, губящих человечество, о мире, где царит справедливость — эта великая мечта постоянно отодвигается все дальше и дальше в будущее, а порой и вовсе пропадает с горизонта в обществе, где реки человеческих слез постоянно пополняются ужасающими волнами насилия и страдания. Неудивительно, что в таком мире мы слышим голоса мусульман — таких, как Хуршид Ахмад из Пакистана, — которые просят нас признать общечеловеческие проблемы, требующие диалога:
«Сегодня ислам и западный мир снова получили возможность приблизиться друг к другу на нравственной и идеологической основе и, таким образом, стать друг для друга источником силы в общей борьбе против тех, кто стремится разрушить человеческую цивилизацию» (К. Чэпмен, «Ислам и Запад», стр. 193) .
Обратите внимание, что собеседником ислама в общем диалоге этот ученый-мусульманин называет «западный мир». Этот мир, как мы уже видели, включает в себя как христиан, так и гуманистов, оказавшихся в ситуации, где прежние привычные основания подорваны, а столетия взаимной враждебности уже сменяются общей озабоченностью за будущее человечества и нашей прекрасной планеты. Если прозорливые и гуманные мусульмане разделяют эту озабоченность и хотят присоединиться к разговору на дороге в Эммаус, мы должны только радоваться тому, что наш диалог становится триалогом. И по мере того, как мы ведем этот разговор, вместе шагая по дороге, кто знает — может быть, вскоре к нам присоединится еще Кто-то, Чье присутствие и сейчас, как и когда-то, может преобразить эту беседу.
Последняя мысль перед тем, как двинуться дальше. В евангельской истории одного из двоих учеников на дороге в Эммаус звали Клеопой, но его спутник так и остается неназванным, безымянным, неизвестным. Принимая во внимание важность имен в древнем мире, из этой подробности можно сделать негативный вывод: перед нами в буквальном смысле никто, чья роль в истории, сформировавшей западную культуру, остается непризнанной, потому что его не записали по имени и забыли! Но, может быть, именно благодаря этому факту он может стать представителем любого человека, символом каждого из нас. В другом отрывке Евангелия, перед тем, как Иисус рассказал одну из самых удивительных из всех Своих притчей, Его спросили, кого нам считать своими «ближними». В ответ Он описал как путник, которого схватили, избили, раздели донага и бросили умирать на дороге и который тем самым лишился всех узнаваемых признаков своей расы и религии, тем не менее, получил помощь от презренного самарянина, считавшего своим ближним каждого, кто нуждался в подмоге. Может быть, безымянный путник на дороге в Эммаус послужит для нас напоминанием о том, что к нашему разговору может присоединиться любой, и мы должны быть готовы принять в качестве ближнего всякого, кто страдает от отчужденности, разочарования и смятения в сгущающемся мраке стареющего мира.
Послания с дороги в Эммаус 1
Имя: Альбер Камю
Биографические данные: Французский философ, романист и драматург. Родился в 1913 г. в Алжире; в 1957 г. удостоился Нобелевской премии по литературе; в i960 г. погиб в автокатастрофе. Камю всю жизнь пытался понять, как совместить кажущуюся «абсурдность» мира с неистребимой жаждой людей по смыслу — особенно если Вселенная, в которой они живут, стала пустой и безмолвной. Мало кто из современных писателей выразил эту дилемму с такой ясностью, честностью и смелостью. Вот что пишет нам Камю с дороги к Эммаусу:
«Если ни во что не веришь, если ни в чем не видишь смысла и не можешь утверждать никакую ценность, все дозволено и ничто не имеет значения. Нет доводов "за", нет доводов "против", убийцу невозможно ни осудить, ни оправдать. Что сжигать людей в газовых печах, что посвящать свою жизнь уходу за прокаженными — разницы никакой. Добродетель и злой умысел становятся делом случая или каприза».
«Поскольку престол Всевышнего опрокинут, бунтарь признает, что ту справедливость, тот порядок, то единство, которые он тщетно искал в своей жизни, ему теперь предстоит созидать собственными руками, чтобы тем самым оправдать низложение Бога… Это не обходится без ужасающих последствий, из которых мы пока осознаем лишь немногие».
«Как только человек подвергает Бога моральной оценке, он убивает Бога в самом себе. Но на чем тогда основывается мораль? Бога отрицают во имя справедливости, но можно ли понять идею справедливости вне идеи Бога? Не оказываемся ли мы тогда в абсурдной ситуации?»
«Всякая мораль становится предварительной. В своих самых глубинных тенденциях XIX и XX столетия — это эпохи, когда была сделана попытка жить без трансценденции».
«Цинизм, обожествление истории и материи, индивидуальный террор или государственное преступление — этим не ведающим пределов следствиям вскоре предстоит во всеоружии появиться на свет из двусмысленной концепции мира, которая предоставляет одной лишь истории создавать ценности и истину. Если ничто не может ясно мыслиться, пока в конце времен не будет явлена истина, то всякое действие — произвол и в мире царствует сила».
«При сопоставлении с античным миром схожесть христианского и марксистского миров представляется поразительной. Их роднит общий взгляд на мировые процессы, столь отличающийся от воззрений античности. Прекрасное определение этого взгляда было дано Ясперсом: "Именно христианской мысли присуще понимание истории как в высшей мере единого процесса"».
«"Как можно жить без благодати?" — таков был коренной вопрос XIX в. "Справедливостью", — отвечали на него все те, кто не хотел принять абсолютный нигилизм. Народам, отчаявшимся в царствии небесном, они обещали царство человека. Проповедь человеческого Града усилилась к концу XIX в., когда она сделалась поистине визионерской и поставила достижения науки на службу утопии. Но царство отступало все дальше и дальше, чудовищные войны опустошали древнейшую из земель, кровь бунтарей пятнала стены городов, а полная справедливость так и не наступала. И вот мало-помалу прояснился коренной вопрос XX в., тот самый, за который отдали жизнь террористы девятьсот пятого года и который продолжает терзать современный мир: "Как жить без благодати и без справедливости?"».
«Не знаю, есть ли у этого мира превосходящий его смысл. Знаю только, что он мне неизвестен, что в данный момент он для меня непостижим. Что может значить для меня значение, лежащее за пределами моего удела? Я способен к пониманию только в человеческих терминах. Мне понятно то, к чему я притрагиваюсь, что оказывает мне сопротивление. Понимаю я также две достоверности — мое желание абсолюта и единства, с одной стороны, и несводимость этого мира к рациональному и разумному принципу — с другой. И я знаю, что не могу примирить эти две противоположные достоверности».
«В присутствии Бога это уже не столько проблема свободы, сколько проблема зла. Альтернатива известна: либо мы не свободны и ответ за зло лежит на всемогущем Боге, либо мы свободны и ответственны, а Бог не всемогущ. Все тонкости различных школ ничего не прибавили к остроте этого парадокса».
«Достоверность Бога, придающего смысл жизни, куда более притягательна, чем достоверность безнаказанной власти злодеяния. Нетрудно сделать выбор между ними. Но выбора нет, и поэтому приходит горечь».
«Миру нужен реальный диалог… Ложь — такая же противоположность диалога, как и молчание… А диалог возможен в единственном случае: если люди остаются самими собой и говорят то, что думают. Иными словами, современному миру нужны христиане, которые остаются христианами… Я не стану пытаться выдать себя за христианина в вашем присутствии. Я, как и вы, с отвращением отношусь к злу. Но я не разделяю вашей надежды и продолжаю бороться против этой вселенной, где страдают и умирают дети».