В нашей истории мы добрались до того момента, когда к двоим путникам на дороге незванно-непрошенно присоединяется незнакомец и идет дальше вместе с ними. Когда он спрашивает, о чем они беседуют, они отчасти жестами, отчасти словами дают ему понять, что им не по душе чужое вмешательство в их личное горе. Их физическая реакция видна в словах: «Они остановились с мрачными лицами» — что на современный лад можно перефразировать так: «Они резко остановились», изумленные непостижимым неведением своего нового спутника. Это изумление пополам с плохо скрываемым недоверием и тревогой (кто он такой, этот таинственный незнакомец и чего он хочет?) звучат в ответе Клеопы: «Неужели Ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни?» В его голосе слышится снисходительность, почти презрение, и, читая между строк, мы видим в них глубоко сидящую подозрительность, смятение и страх.

Перед тем как перейти к тому, что сказал на это их собеседник, давайте поразмышляем о состоянии этих двух учеников. В ответ на терпеливые вопросы незнакомца, который снова спросил их: «О чем?», мы слышим самый настоящий словесный поток: безмерное горе, которое они так долго сдерживали внутри себя, вдруг изливается наружу в признании полной безнадежности. Вся бездна их отчаяния видна уже в том, что они говорят обо всем в прошедшем времени (Иисус, «Который был пророк»; «а мы надеялись было») и с множеством отрицаний («они не нашли тела Его»; «но Его не видели»), В своем безудержном горе ученики говорят две конкретные вещи, которые обнажают две самые глубокие причины их отчаяния.

Во-первых, обратите внимание на слова о том, что их погибший учитель «был пророк». Это можно понять двояко. Они могли иметь в виду просто то, что пророческая деятельность Иисуса, подтвержденная чудесами и знамениями, трагически оборвалась Его смертью. Однако, возможно, из-за того, как совершилась эта страшная смерть — из-за того, что Иисус был казнен на кресте, — Его пророческий статус оказался под сомнением. Он уже не был долгожданным Мессией, славным освободителем Израиля; Его развенчали и казнили как обманщика и предателя. Может ли этот опозоренный, униженный Иисус быть истинным пророком? Или их былая вера в Него на поверку оказалась чистой иллюзией и трагической ошибкой?

Это воистину ключевой вопрос — и не только для тех двоих, шагавших в Эммаус в начале первого века нашей эры, но и для тех из нас, кто столкнулся с подобными дилеммами в контексте неопределенности XXI века. Даже первым ученикам Христа было трудно примирить свою изначальную веру в Иисуса как пророка с непреложным фактом Его жуткой, позорной и очень публичной казни. Христиане последующих столетий тоже сталкивались с этой проблемой, снова и снова пытаясь хоть как-нибудь смягчить оскорбительность этой постыдной смерти. С прошествием столетий после смерти Иисуса Его статус пророка постепенно отходил на задний план, и Он представал перед миром то всемогущим Царем, то Господином вселенной, то любящим Женихом отдельной человеческой души. Это не значит, что такие описания неверны сами по себе, потому что ни одно из них не может вместить Христа целиком и полностью. Печально то, что подобные титулы, подчеркивая силу, честь и славу Христа, постоянно затмевают Того, Кем Иисус из Назарета был с самого начала.

Значимость этого вопроса для современного диалога на дороге в Эммаус становится понятной, если вспомнить, что говорит Ярослав Пеликан в своем блестящем исследовании влияния Иисуса на историю культуры. Он пишет, что к тому времени, когда в VII веке на арену истории ворвался ислам, провозглашая Иисуса великим пророком, христиане успели позабыть, что Евангелия тоже называют Его пророком, и накинулись на мусульман за то, что те прибегли к столь неадекватному, по их мнению, титулу. «В результате, — пишет Пеликан, — потенциальная значимость Иисуса как общего пророка для христиан и иудеев, а также для христиан и мусульман так и не получила своего развития» .

Что если теперь, оказавшись вместе на дороге в Эммаус, мы получили возможность реализовать этот потенциал по мере того, как христиане, иудеи и мусульмане, живущие в мире беспрецедентного насилия и террора, пытаются пробиться сквозь искажения и стереотипы истории и вместе обсудить значимость Иисуса как пророка?

Если бы это действительно произошло, христиане наверняка задали бы своим друзьям, мусульманам и иудеям, ряд очевидных вопросов. Например, ввиду того, как в исламе определена роль пророка, мусульмане легко поймут путников на дороге в Эммаус. Мусульмане особенно остро чувствуют, как трудно, почти невозможно называть пророком человека, который был объявлен преступником и чья жизнь завершилась публичным унижением и страшной казнью. Чтобы решить эту проблему, мусульмане заявляют, что на самом деле все закончилось совсем не так, и в жизни Иисуса просто не было ни креста, ни унижения. Но тогда у нас может возникнуть еще один вопрос — и сейчас, когда террористические акты совершаются все чаще и нередко на религиозной почве, мы просто обязаны его задать. Если убрать из человеческой истории распятого Мессию, разве любые определения пророка не сведутся исключительно к категориям чести, силы и власти? И в этом случае, насколько реальными и оправданными будут наши надежды на мир без насилия и злоупотребления властью? Чуть позднее мы зададим еще один вопрос: что именно хочет сказать наш Незнакомец, настаивая на том, что Мессии «надлежало пострадать» и пострадать именно так?

Однако чтобы иметь право задавать такие вопросы, сначала христианам необходимо преодолеть и отвергнуть такие формы собственной религии, которые, как мы уже видели, радикально подрывают слово Христа. Как сказал Юрген Мольтманн, христианство, когда-то «покорявшее себе мир», теперь должно «покорить в себе все, что стало мирским». Реформация, необходимая для такой трансформации, потребует от нас разрушения идолов «христианского Запада» и радикального возвращения к «распятому Богу» .

Все это подводит нас ко второй причине, повергшей наших учеников в бездну отчаяния. Они рассказывают, как «предали Его первосвященники и начальники наши для осуждения на смерть и распяли Его». Когда через двадцать столетий мы читаем этот отрывок с целью личного духовного роста, нам легко упустить из виду всю полноту исторического контекста описываемых событий. Иисус, галилейский пророк, рассорился с власть предержащими; Его осуждение и казнь были частью официальной судебной процедуры, в результате которой и Он, и Его последователи были объявлены предателями. Джеймс Элисон очень наглядно показывает, в какой ситуации оказались последователи Иисуса после Его казни. В Иерусалиме они были «чужаками», и потому их легко было узнать как сообщников «государственного преступника, которого только что казнили». Нам сразу становится понятен панический страх, заставивший учеников встречаться за плотно запертыми дверями или покинуть Иерусалим под покровом ночи. Элисон вполне справедливо говорит, что сразу после распятия Иисуса Его последователи превратились в «кучку разочарованных, испуганных, виноватых и горюющих полупредателей» . Этим же объясняется неуверенное и нерешительное отношение двух путников к своему непрошеному и неузнанному спутнику.

Что это за человек?

Почему он так нас выспрашивает?

Не приведет ли этот разговор к тому, что нас обвинят и арестуют как преступников?

 

Резкий поворот

Давайте посмотрим, что ответил им незнакомец. Его первые слова оказываются полной неожиданностью: вместо утешения и соболезнований он резко (по крайней мере, для западного уха) обвиняет их в безответственности: «Какие же вы бестолковые!» Иными словами, он дает им понять, что они — по крайней мере, отчасти — сами виноваты в своем нынешнем чувстве полной безнадежности. В конечном счете, они пребывали в отчаянии, потому что в свое время усвоили ложное мировоззрение, основанное на весьма избирательном чтении еврейских Писаний. Чуть раньше в тексте сказано, что глаза учеников «были удержаны, так что они не узнали Его»; это значит, что причиной их неведения было не какое-то волшебство со стороны Бога, а их собственное неверное прочтение Писания. Будучи частью сформировавшей их культуры, они вместе с другими последователями Иисуса были введены в заблуждение, читая и толкуя Писание с идеологической точки зрения. Та толковательная традиция, на которой основывались все их чаяния относительно пророка Иисуса, была ложной. Их надежды были беспочвенными. Несмотря на ее сакральное словесное облачение, идеология, в путах которой они оказались, была неверной и обманчивой.

Неожиданно собеседники меняются ролями. «Несведущий» незнакомец начинает толковать Писание — да так, что от этого преображается вся ситуация. Ученики же, считавшие, что обладают всеми нужными фактами, вдруг понимают, что в их познаниях зияют огромные прорехи.

Прислушиваясь к этому разговору, мы понимаем, что дорога на Эммаус, предлагая нам надежду на радикальное обновление, при этом не дает того, что Дитрих Бонхеффер называл «дешевой благодатью». Христос не предлагает нам психологическую таблетку, которая снимет боль и дискомфорт. Напротив, Он обнажает глубины происходящего и помогает нам увидеть, насколько мы сами повинны в собственном несчастье. Он не утешает отчаявшихся людей словами о том, что в конце концов все обернется так, как им хотелось; напротив, Он заставляет нас спросить себя, насколько обоснованными являются наши нынешние надежды. По словам Кристера Стендаля, сейчас, как и тогда, наше понимание ситуации может оказаться искаженным «не столько из-за нашего неведения, сколько из-за того что, как нам кажется, мы знаем» . Поэтому, хотя дорога на Эммаус действительно обещает исцеление, это исцеление произойдет только в том случае, если, оказавшись на ней, мы снова посмотрим на то, что, казалось, так хорошо знали, и смиренно признаем, что знали и понимали Божьи пути лишь отчасти.

 

Мания величия

Давайте посмотрим, как именно Иисус заставляет наших учеников признать собственную долю ответственности за утрату былой надежды. Мне кажется, эти двое допустили две ключевые ошибки, из которых и современным христианам не менее важно сделать верные выводы. Во-первых, весьма избирательное, обусловленное тогдашней культурой толкование пророческих Писаний до неузнаваемости исказило подлинную библейскую надежду. Незнакомец на дороге обвиняет их именно в том, что они не верят «всему, что предсказывали пророки». Он начинает разъяснять им Писание явно для того, чтобы исправить искаженное понимание Библии: «Начав от Моисея, из всех пророков, Он изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании».

Короче говоря, ученики определяли такие термины как «Мессия» и «искупление» в свете исключительно тех пророческих ожиданий, которые подчеркивают силу, власть и славу мессианского века. Эта традиция явно присутствует в Библии, но она неизменно сосуществует и тесно переплетается с другим, противоположным ожиданием того, что Мессию ждут страдания, отвержение и смерть. Неузнанный странник на дороге в Эммаус показывает, как при должной взаимосвязи этих двух традиций становится ясно, что царство Мессии явится во всей своей славе только после того, как Тот перенесет скорби, утраты и унижения. Потому любые попытки преобразить мир и установить царство справедливости и истины посредством обычной силы и власти — это путь «обычной» политики, неизменно приводящий к бесконечным циклам насилия и трагедии. Более того, еврейская Библия, если не читать ее через призму узкого национализма, обещает радикально новый, Божий путь к окончательному оправданию и славе: путь, на котором Мессия должен принять на Себя страдание.

Мы, идущие в Эммаус в двадцать первом веке, должны как следует задуматься и заставить себя понять и признать то, как наше собственное мировоззрение искажает наше понимание Писания, а также проследить, в каких отношениях наши разочарования являются плодом нашей самоуверенности в том, как мы воспринимаем истину и реальность. Мне кажется, что все наши современники должны попытаться честно ответить на эти вопросы, но сейчас меня интересует то, как сделают это христиане. Живя среди руин «христианской цивилизации», они должны спросить себя, в какой степени мрак и пессимизм нынешней жизни (особенно в Европе) является плодом их собственной «не- смысленности». По-моему, по мере того, как верующие пытаются поддерживать унаследованные ими институционные формы христианства, они нередко поддаются искушению и делают вывод, что источник проблемы находится «извне», что во всем виноват сбившийся с пути мир, а Церковь все так же продолжает давать релевантные ответы на дилеммы и кризисы современности. И протестанты, и католики нередко анализируют современную западную культуру, опираясь именно на эти предпосылки; это видно, например, в заявлении папы Иоанна Павла II о том, что для объединения Европы необходимо восстановить «ценности, наиболее полно явленные в христианской традиции» .

Но так ли это на самом деле? Можно ли сказать, что церкви Европы строят свою жизнь и деятельность согласно евангельским ценностям? Если прислушаться к тем голосам, которые уже прозвучали для нас с дороги в Эммаус, ответ на этот вопрос далеко не однозначен. Свидетельства истории, скорее, оправдывают то сокрушительное предложение, с которого Ричард Нибур начинает свое революционное исследование разделений и фракционности западного христианства: «Христианство нередко достигало внешнего успеха, игнорируя принципы своего Основателя». Далее в книге Нибур демонстрирует, как стремление к земной власти и престижу снова и снова шло вразрез с духом Евангелия, и приходит к выводу, что земной церкви «куда легче отдавать кесарево кесарю», если «не слишком настаивать на том, что принадлежит Богу» .

Итак, голос «неузнанного Христа» звучит во всех столетиях, требуя, чтобы мы еще раз проанализировали основания своих разбитых надежд и угасших мечтаний и подумали, не является ли причиной наших нынешних горестей то, что воспринятые нами модели церкви и служения опираются на одностороннее и очень избирательное прочтение Писания. Подобно двум ученикам на дороге в Эммаус, мы часто «не веруем всему, что предсказывали пророки», отфильтровывая те элементы традиции, которые призывают нас воистину обратиться и стать сообществом, отбросившим своих идолов и получившим свободу для новой жизни во Христе. Одного критического анализа истории будет мало; нам необходимо спросить себя, что значит быть воистину «христианами» в наше время, когда высокотехнологичная, индивидуалистическая, ориентированная на успех западная культура более чем способна исказить наше прочтение Священного Писания. Такое подрывное влияние культуры подвергает нас опасности синкретизма, который нередко «освящает» и благословляет ценности и действия, прямо противоположные образцу подлинно человеческой жизни в Божьем Царстве, явленному нам в Иисусе из Назарета . В этом контексте призыв распятого Христа — к тому, чтобы мы признали глупость небиблейских мечтаний о силе и славе и покаялись в том, как мы искажаем образ Христа, представляя Его миру, — доносится до нас как слово благодати, показывающее нам выход из тьмы века сего к новой, настоящей надежде. Как это может выглядеть на практике, хорошо описывает католический богослов Иоганн-Баптист Метц:

«Кризис (или недуг) церковной жизни состоит не только в том, что перемена сердца либо вовсе не происходит, либо происходит слишком медленно. Он состоит в том, что отсутствие такой перемены сердца скрывается под личиной веры, которая всего лишь верит. Воистину ли мы, христиане… меняем свои сердца? Или мы только верим в перемену сердца и скрываемся под плащом этой веры в христианское обращение, оставаясь, по сути, прежними? Живем ли мы как ученики Христа или, под прикрытием веры в христианское ученичество, ходим прежними, неизменными путями? Являем ли мы истинную любовь или всего лишь верим в любовь и, под покровом веры в любовь, остаемся теми же эгоистами и конформистами, какими были раньше? Разделяем ли мы чужие страдания или всего лишь верим в то, что их надо разделять, и под прикрытием веры в сострадание, сохраняем прежнюю апатию?»

 

Возобновляя триалог

Я уже говорил о том, как испытующие вопросы, которые неузнанный пока Христос задает двоим ученикам, заставляют современных христиан задуматься и спросить себя, есть ли им что сказать своим спутникам на современной дороге в Эммаус. Еще в 1851 году поэт Мэтью Арнольд в своем стихотворении «Бе- per Дувра» описал, как Море Веры «отступает и ревет… в тягучем споре» и предсказал, что этот отлив породит мир, куда «не входят ни любовь, ни свет, ничьи надежды, ни покой, ни боли облегченье». Чувствуя, что время веры в Европе подходит к концу, Арнольд понимает, что этот ключевой разворот будет иметь серьезные последствия для всей культуры в целом и в памятных многим строках описывает как раз то, что чувствуют путники на дороге в Эммаус и что я попытался описать на предыдущих страницах:

Мы здесь, как на темнеющей арене,

Где всё смешалось: жертвы, палачи,

Где армии невежд гремят в ночи .

Его слова об «армиях невежд» можно понять и как предчувствие реальных, военных конфликтов (пророчество, которое снова и снова трагически исполняется), и как предсказание грядущего противостояния идей, когда западная культура утратит единое, общее видение преображенного мира и расколется под напором глубоких и ожесточенных идеологических разногласий. По словам Филиппа Пульмана, можно отвергать веру в Бога, сохраняя при этом «теократическое мышление». Наглядным тому примером является бывший Советский Союз, где официальный атеизм сопровождался почитанием нового канона священных текстов, созданием образов «светских святых», перед которыми благоговели массы, и установлением инквизиторской системы для обеспечения абсолютной покорности и подчинения ортодоксальному государственному учению. Пульман описывает Советский Союз как «одну из самых бескомпромиссных теократий в истории человечества» и заключает, что если сравнить Россию с Ираном при правлении аятоллы Хомейни, то становится очевидно, что в корне проблемы лежит вовсе не вера в Бога, поскольку «самый догматичный материалист, по сути дела, равен самому фанатичному верующему» .

В связи со всем этим возникает вопрос: может быть, современным гуманистам, находящимся «на темнеющей арене» вместе с нами, тоже следует спросить себя, не обращается ли страдающий Мессия, обличающий человечество в самонадеянности и властолюбии, и к ним тоже, наряду с верующими-христианами?

Может быть, их горе, разочарование и искушение впасть в нигилизм, угрожающий всему лучшему в гуманистической традиции, являются результатом их собственного непризнанного неразумия?

Способны ли они признать, что позитивистские заявления об открытии единственно верного пути понимания реальности были разоблачены историей как опасная иллюзия?

И не повинны ли они в том, что взяли лишь одну нить пророческого свидетельства, отделив любовь к ближнему от любви к Богу и тем самым заменив жизнь законом, и в результате поставили под угрозу духовную составляющую человека, без которой он просто не может достичь своего полного потенциала и процветания?

Когда я писал эти строки в предрождественские недели 2005 года, мне попалась на глаза замечательная статья из светского источника, еще раз подтвердившая мое интуитивное ощущение, что вместе с сегодняшними христианами по дороге в Эммаус идут люди доброй воли, принадлежащие к самым разным традициям. Автор статьи Дженни Расселл рассказывает, как ее родители отошли от веры из-за того, что те формы религии, с которыми им пришлось столкнуться, «никак не защищали, никак не объясняли самые страшные ужасы двадцатого столетия, но, напротив, часто оправдывали их». Как и многие ее западные современники, Дженни унаследовала мысль о том, что «лучше смотреть на существование со светской, а не с религиознои точки зрения». Однако в преддверии Рождества, посреди оголтелого потребительства, она повстречала верующих, «которые относятся к Рождественской истории совершенно серьезно, с подлинной радостью и благоговением». Несмотря на ее атеизм, христианская проповедь мира, надежды, любви и искупления глубоко затронула ее, и она вдруг захотела «почувствовать, что есть что-то высокое, что-то большее, выходящее за пределы наших мелких желаний и способное придать смысл нашей жизни». Перед нами — самокритичный гуманизм, идущий по дороге в Эммаус:

«Здесь на земле [верующие], в общем и целом, живут дольше и счастливее всех остальных. В результате перед нами, неверующими, встает неприятный вопрос: в чем же тут дело? Может быть, проблема в том, что мы просто не нашли верного языка, чтобы вдохновить людей, как делает это религия? Или у рациональности все-таки есть свои пределы? Мне кажется, что большинству из нас хотелось бы, чтобы в жизни был смысл помимо повседневной реальности, и что в жизни есть аспекты, неподвластные рациональности. Нам, нерелигиозным людям, трудно верить, что человек потенциально добр и благ, потому что мы сами то и дело натыкаемся на неоспоримые свидетельства обратного, сталкиваясь с весьма неприглядными сторонами как в себе, так и в других. Те из нас, кто не верит в Бога, призывающего людей думать о других, вынуждены сделать для себя печальное открытие: в отсутствии веры человек, скорее всего, обратится не к гуманизму, а к потребительству» .

Перед нами явственно открывается общее пространство для диалога между христианами и гуманистами. То же самое можно сказать и о других традициях, включая мусульман, которые попали на дорогу в Эммаус несколько иным путем и у которых есть свои причины оплакивать крушение былых надежд и мечтаний. Все мы видим и чувствуем сгущающийся мрак, все мы надеемся на новый мир любви и справедливости; так, может, мусульмане заново прислушаются к голосу пророка Исы и признают, что Его слова о нашей «несмысленности» имеют значение и для их традиций и ожиданий.

 

Голоса с обочины

В этой главе я уже говорил, что евангельский рассказ о путешествии в Эммаус указывает на две фундаментальные ошибки, объясняющие горе и смятение опечаленных учеников. О первой из них, избирательно-идеологическом прочтении еврейских Писаний, мы уже поговорили. Настала очередь второй ошибки, которая заключается в отказе принять свидетельство некоторых категорий людей, которое, в противном случае, могло бы полностью преобразить ситуацию.

Перечисляя неузнанному спутнику произошедшие в Иерусалиме события, ученики рассказывают, как «некоторые женщины из наших» говорили, что видели ангелов возле гроба Иисуса и эти внеземные существа сообщили, что Христос жив! Однако эти женщины не видели самого тела Иисуса, и когда «некоторые из наших» пошли к гробнице удостовериться, они не нашли там никаких серьезных доказательств, подтверждающих поразительные слова сестер.

Две фразы «женщины из наших» и «некоторые из наших» четко выделяют две разные социальные группы, обладавшие разными уровнями авторитетности и уважения. «Женщины» — это люди на окраине общества, и их слова автоматически подвергаются сомнению, требуя дополнительного рассмотрения и проверки со стороны тех, кто обладает признанным авторитетом. Любые сомнения в правильности такого прочтения текста снимаются, если вспомнить, что Лука уже и раньше рассказывал нам, как апостолы отмахнулись от слов женщин: «Показались им слова их пустыми, и не поверили им» (Лк. 24:11). Здесь нет и тени двусмысленности: женский опыт, по определению, является ненадежным, и на нем нельзя основывать никакие выводы относительно истинности или достоверности того или иного факта.

В отличие от женщин, «некоторым из наших» вполне можно доверять; ведь они — признанные хранители подлинного знания, умеющие отличать «факты» от фантазий, и их авторитетное слово перевешивает свидетельство людей с обочины, да еще и основанное на личном видении. Ученики, идущие в Эммаус, явно прислушались к «некоторым из наших» и приняли их выводы как решающие. «Некоторые из наших», исследовав факты, заключили, что эмпирические данные подтверждают печальную весть женщин об исчезновении тела мертвого Христа, но все разговоры об ангелах и воскресении были отметены как сущая чепуха, недостойная внимания.

Получается, что наши ученики на дороге в Эммаус проявили двойное неразумие. Во-первых, они неверно истолковали Писание, а во-вторых, не сумели увидеть в Иисусе радикальный и достойный подражания пример социальной трансформации. Его личный пример давным-давно должен был убедить их не только в том, что голоса непризнанных обществом людей действительно важны, но и в том, что истину куда лучше понимают и выражают те, кого боятся и презирают в коридорах престижа и власти. Почему от слов женщин просто отмахнулись, когда именно женский голос чуть ли не в самом начале Евангелия провозглашает, что «надменные помышлениями сердца» будут «рассеяны»? В той же самой, неслыханной доселе песне говорится, что нищие и смиренные, которых в обществе никто не замечает, будут «вознесены». Так оно и есть: Иисус вызвал настоящий скандал, позволив плачущей женщине, «которая была грешница», помазывать и целовать Ему ноги, а потом объявив, что благодаря личной встрече с Божьей благодатью и прощением эта женщина познала нечто такое, что было неведомо самоуверенным гордецам. Когда еще одна женщина, вопреки обозначенной для нее роли, дерзнула сесть у ног Учителя как Его ученица, Христос сказал, что она «избрала благую часть». Он призывал подражать вдовам, отличавшимся благочестием и щедростью, и даже маленькие дети становились примером людей, которые однажды войдут в «Царство, где все наоборот».

Вывод напрашивается сам собой: поверив «некоторым из наших» и отмахнувшись от опыта женщин, наши двое учеников отказались следовать примеру Своего Господа, приняли привычные в миру критерии мудрости и знания и обрекли себя на путь во мраке, не замечая знамений надежды, которые были совсем рядом.

Библейское повествование снова ставит перед нами ряд вопросов:

Кого мы считаем «хранителями знания»? На чьи мнения мы полагаемся, и чей авторитет определяет для нас границы реальности?

Кто находится на обочине нашего общества? К голосам каких людей мы не прислушиваемся, потому что не считаем их сведущими и достойными внимания?

В каких отношениях наше восприятие истины могло стать опасно узким из-за близорукости, закрывающей нам доступ к знанию и мудрости, которые могли бы обогатить нашу жизнь и вернуть нам надежду?

Мне бы хотелось предложить западным христианам, идущим в Эммаус, один жизненно важный источник мудрости. Его можно найти в церквях, существующих за пределами ветхой, угасающей христианской цивилизации Запада. Это церкви, возникшие в тех странах мира, которые в столицах имперской власти всегда считались «маргинальными», второстепенными. В Главе 2 мы говорили о том, как западные христиане видели мир в начале XX века, относя обширный африканский континент и еще более таинственные и отдаленные азиатские регионы к разряду «не- евангелизированных» территорий, нуждающихся в знаниях и мудрости, которыми Провидение наделило цивилизованные христианские нации. Теперь, когда такое упрощенное мировоззрение явно доказало свою несостоятельность, когда наше смятение и неуверенность привели нас на дорогу в Эммаус, западные христиане оказались в совершенно ином контексте, где «центр» мирового христианского движения сместился туда, где раньше они видели лишь «окраины». И с этих «окраин» раздаются голоса, предлагающие нам новый взгляд на происходящее и новую надежду. В мире, объединенном глобализацией, витают «слухи об ангелах», но вопрос (как и в самом начале) состоит вот в чем: прислушаются ли старые центры власти и знания к этим неприметным, смиренным свидетелям, чьи слова способны возродить их утраченную надежду?

Вообще-то, мне кажется, что есть глубоко укорененные и часто неосознанные причины, из-за которых западные христиане так часто не принимают новых идей и мыслей, исходящих из нынешних центров христианского движения. Голоса «с окраин» — это голоса людей, узнавших о Христе и Евангелии в таких контекстах, которые совершенно не похожи на христианскую цивилизацию, просуществовавшую в Европе не один век. Вера этих людей не проходила через фильтр Просвещения, их Христос никак не связан с имперской, колониальной властью и богатством, и потому им куда легче увидеть воистину радикальную сущность Евангелия. Более того, с «окраины» глобализованного мира им видно, насколько сильное и нередко пагубное влияние на западное христианство оказала его тесная связь с культурой, лежащей в основе политических и экономических интересов развитых и доминирующих стран и оправдывающей эти интересы. В результате эти люди начинают задавать нам щекотливые вопросы. Например, сразу после вторжения в Ирак Винот Рамачандра из Шри-Ланки заметил, что «лидеры-христиане, и особенно миссионеры и международные миссионерские организации, весьма редко ставят под сомнение и обличают двойные стандарты западных стран по отношению к правам человека, свободной торговле, оружию массового поражения и т. п.» .

Такие наблюдения, дающие нам понять, что синкретизмом страдают не только другие люди где-то в дальних странах, но что в этом отношении мы тоже не безгрешны и нуждаемся в глубоком покаянии и обновлении, могут быть нам очень и очень неприятны. Перед лицом подобных обличений у нас может возникнуть искушение заткнуть уши, не думать о том, что нам говорят, и даже попросту игнорировать этих людей, потому что их авторитет так и остается непризнанным у «некоторых из наших». Но так мы только повторим ошибку двух учеников на дороге в Эммаус и, подобно им, отрежем себя от свидетелей Христовых, чье слово способно возродить в нас надежду и начать восстанавливать нашу утраченную репутацию в глазах внимательно наблюдающего за нами мира.

 

Христос-инкогнито

Мы начали эту главу с того, что Христос приблизился к двоим ученикам и пошел рядом с ними. Не забывайте, что на протяжении всего этого разговора Он оставался неузнанным. Момент узнавания, прозрения еще впереди. Уже после того, как Он открыл им Себя, ученики вспоминали, как горели у них сердца во время разговора на дороге. Но вспоминали они об этом задним числом; пока они шли, Христос так и оставался для них таинственным, неузнанным инкогнито.

Из этого простого факта можно сделать важные выводы. Например, это означает что в моменты одиночества, когда мы чувствуем себя покинутыми и не видим рядом Христа, наше восприятие реальности может не соответствовать действительности. Я вовсе не хочу преуменьшать или тривиализировать чувства горя, страдания и утраты; просто даже если мы не видим, не узнаем Христа, это еще не значит, что Его нет с нами рядом. Более того, двоим путникам на дороге в Эммаус посчастливилось испытать куда более близкое и удивительное присутствие Христа, чем когда-либо раньше; ну когда еще им приходилось вот так беседовать с Иисусом? Так что даже в самые мрачные и отчаянные минуты жизненного пути мы не остаемся одни; Христос идет рядом, даже если мы ошибочно принимаем Его за непрошеного и неизвестно откуда явившегося незнакомца.

Но кроме утешения в этом факте есть еще одна важная мысль. Воскресший Христос не только идет рядом с отчаявшимися путниками; теперь Он становится по-настоящему непредсказуемым Христом. Его невозможно ограничить или удержать; Он появляется и исчезает, и часто благодатная сила Его Воскресения действует в жизни людей неузнанно и незримо. Из этого ясно, что видеть в Воскресении просто доктрину, в которую необходимо верить, — значит лишать это Воскресение всей его славы. Христос жив, и в мире, на открытых дорогах, где люди на ходу обсуждают свои разочарования, Он открывает им Себя, несет им исцеление и делает это таинственными, часто неожиданными способами. Мы не можем диктовать, когда, где и как может проявляться Его присутствие; скорее, мы можем быть уверены, что Он постоянно будет удивлять нас внезапными, непредсказуемыми появлениями среди тех, кто смиренно ищет Божье Царство, признавая свою нужду в благодати и новом разумении.

Позвольте мне завершить эту главу одним примером. Роже Гароди был ведущим французским интеллектуалом и видным философом-марксистом. Движимый страстным желанием увидеть преображенный мир и справедливое человеческое общество, он прошел по своей собственной «дороге в Эммаус», тяжело переживая предательство коммунистических идеалов в Советском Союзе. «Очень нелегко, — признавался Гароди, — когда человек, много лет считавший себя атеистом, вдруг обнаруживает, что христианин у него внутри так никуда и не делся. Очень нелегко принять на себя ответственность за такую надежду» . Гароди нашел Христа (или, скорее, Христос нашел Гароди) не в церкви — насчет которой у него и дальше были очень серьезные сомнения — а на открытой дороге социального активизма и воинствующей философии. Его опыт подтверждает все, сказанное выше о непредсказуемости и свободе воскресшего Христа, а его смиренный и честный рассказ о неожиданном обретении веры должен стать примером и вдохновением для всех нас, шагающих сегодня в Эммаус.

«Всю свою жизнь я задавал себе вопрос, христианин я или нет. В течении сорока лет я отвечал на него отрицательно, потому что сам вопрос был сформулирован неверно, как будто христианская вера несовместима с воинственной жизнью борца. Теперь я уверен, что они едины, и что без этой веры моя вера воинствующего активиста не имела бы никакого основания. Теперь я боюсь ответить на этот вопрос утвердительно, но по совсем иным причинам. Такая вера кажется мне столь взрывоопасной силой, что было бы самонадеянно заявлять о ней, не подтвердив ее истинность делами, достойными ее мощи. Такое подтверждение возможно лишь в конце жизни, а не посередине, когда человек еще не полностью обрел свое место в творении» .

Это весьма отрезвляющее заявление — и ввиду того глобального вызова, который оно нам бросает, и ввиду того, что в дальнейшей биографии его автора произошло еще одно религиозное обращение, на этот раз в ислам. Кроме того, во Франции он оказался вовлеченным в серьезные политические дебаты из-за своего отказа принять исторические доказательства Холокоста. Все это должно напомнить нам о том, что на данном этапе нашего путешествия мы все еще продолжаем двигаться по направлению к Эммаусу; поиски новой надежды и нового видения еще не закончились, и только продолжая свой путь в обществе Незнакомца, мы сможем дойти до того места, где нас ждет подлинное преображение. Как мы увидим в следующей главе, настоящую веру невозможно вызвать искусственными, насильственными методами, и люди, подобно Роже Гароди, всегда могут свернуть в сторону и пойти по иной тропе. Однако наряду с этим мы увидим, что, свернув с дороги в Эммаус и уйдя прочь от Того, Кто уже заронил нам в сердце искру Своего пламени, мы лишим себя возможности прозрения, «откровения», способного полностью преобразить и нас самих, и весь наш мир.

По каким бы причинам Гароди ни свернул с дороги в Эммаус, факт остается фактом: он тоже считал, что мы живем в ключевой момент человеческой истории, когда миллионы людей задают себе те же самые фундаментальные вопросы, что привели его к вере. Я не сомневаюсь, что в такое время христиане должны радушно приветствовать всех, кто шагает вместе с ними по дороге в Эммаус, одновременно пытаясь различить и узнать Того, Кто незримо и таинственно присоединяется к идущим — и от Чьего присутствия меняется абсолютно все.

 

Послания с дороги в Эммаус 3

Имя: Татьяна Горичева

Биографические данные: Блестящий русский ученый и философ, Татьяна Горичева родилась и выросла в Ленинграде во времена коммунистического строя. В 1960-х годах, когда в СССР начали появляться книги экзистенциалистов, она начала читать труды Альбера Камю и Жан-Поля Сартра и увидела, что их описания человеческой отчужденности в бессмысленном мире соответствуют ее собственному опыту. Как и многие другие российские интеллектуалы, жившие при советском режиме, она пережила религиозное обращение, которое привело ее в Православную церковь. Вместе с группой единомышленников она начала в Ленинграде семинар для обсуждения фундаментальных философско-религиозных вопросов, была активисткой самиздата и феминистского движения. Перед началом московской Олимпиады 1980 года ей и ее коллегам был предложен выбор между ссылкой и тюремным заключением. Татьяна Горичева решила уехать на Запад и во время этой вынужденной ссылки написала ряд критико-аналитических работ о религии и культуре в контексте материального благосостояния.

«Я родилась в стране, где традиционные ценности культуры, религии и нравственности были сознательно и успешно уничтожены; я шла из никуда в никуда: у меня не было корней, и ожидало меня пустое, бессмысленное будущее. В школьных сочинениях я писала то, что полагалось: что я люблю свою страну, Ленина и маму, но все это было благовидной ложью. С детства я ненавидела все вокруг. Я ненавидела людей с их мелочными заботами и тревогами; более того, они вызывали у меня отвращение. Я ненавидела родителей… я кипела от ярости, когда думала, что меня произвели на свет против моей воли и совершенно абсурдным способом. Я ненавидела даже природу с ее

вечно кружным и томительным ритмом: лето, осень, зима…» («Опасно говорить о Боге», стр. 10–11) .

«Для нас экзистенциализм был первым вкусом свободы, первой незапрещенной публичной дискуссией… Сартр смог подвести нас к краю отчаяния, где начинается вера. Его главная идея — о том, что люди каждую секунду совершают свободный выбор — по сути дела, является христианским понятием… Мне очень нравилось быть 'блестящей' студенткой и гордостью философского факультета; мне нравились высококультурные разговоры с утонченными интеллектуалами, я выступала на научных конференциях, отпускала ироничные замечания и в интеллектуальных вопросах не удовлетворялась ничем, кроме самого лучшего. Однако по вечерам я общалась с изгоями и людьми из самых низших социальных слоев — ворами, психопатами и наркоманами. Мы напивались в подвалах и на чердаках. Иногда мы взламывали дверь в чью-нибудь квартиру — просто так, чтобы выпить чашку кофе и снова исчезнуть» (стр. 13–15).

«Йога всего-навсего ввела меня в мир абсолюта, открыв моему духовному взору новое вертикальное измерение бытия и разрушив мою интеллектуальную самонадеянность… она стала чем-то вроде мостика между эмпирическим миром и миром трансцендентным. Я занималась йогой и читала мантры, но вяло и без всякого удовольствия… Но в пособии по йоге в качестве упражнения была рекомендована христианская молитва 'Отче наш'… Я начала произносить ее как мантру, автоматически и без всякого выражения. Я произнесла ее примерно раз шесть, и неожиданно меня словно вывернуло наизнанку. Я поняла — не собственным несмысленным разумом, но всем своим существом, — что Он есть. Он, живой, реальный, личностный Бог, Который любит меня и всех остальных существ, Который сотворил мир и из любви к нему стал человеком — распятый и воскресший Бог.

В тот момент я поняла и осознала 'тайну' христианства, новую истинную жизнь. Это было настоящее, подлинное освобождение. В ту минуту все во мне переменилось. Прежняя 'я' умерла. Я отказалась не только от своих прежних ценностей и идеалов, но и от прежних привычек.

В конце концов, и сердце мое открылось. Я начала любить людей. Мне стали понятны их страдания и их высокое предназначение, что они сотворены по образу Божьему. Сразу же после моего обращения все вокруг казались мне чудесными обитателями небес, и мне страстно хотелось делать добро и служить людям и Богу» (стр. 16–18).

«Когда Христос проповедовал на земле, чтобы достучаться до людских сердец, Ему пришлось перевернуть мир рыбаков. Чтобы пробиться к душе современного человека, Ему необходимо растопить целый айсберг впечатлений; Ему нужно преодолеть историю, образование, политику, опошление жизни, крах нравственности, эстетизм, революцию — только подумайте обо всем, что человек нагромоздил за последние два тысячелетия! И необходимо вернуться к ясным и высоким заповедям блаженства: 'Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят'» (стр. 38).

«За неделю до начала Олимпиады в Москве нам дали выбор: тюрьма или эмиграция. Мы выбрали Запад… Я приехала в Вену. Что я чувствовала? Было ли это ощущением свободы? Нет! Я была свободна и в России. Свобода — это Божий дар… У меня было такое чувство, что я попала в мир разнообразных форм. В этом мире у всего было выражение, у каждого ощущения была отличная упаковка. Все стремилось угодить, спешило как-то послужить людям» (стр. 87–88).

«Сегодня я впервые увидела по телевидению религиозную передачу. Я благодарю Бога за то, что у нас в стране атеизм и нет никакого религиозного образования.

То, что я услышала с телеэкрана, отпугнет людей от церкви быстрее, чем вся неуклюжая болтовня наших наемных атеистов. Этому самодовольному, стильно одетому проповеднику надо было говорить о любви. Но… [он] был просто скучным, плохим актером с механическими, заученными жестами. Он был совершенно безликим. Я впервые поняла, как это опасно — говорить о Боге. Каждое слово должно быть жертвой; оно должно быть до краев наполнено настоящей, подлинной реальностью. В противном случае лучше молчать» (стр. 90–91).

«Сейчас я пытаюсь любить зажиточную и самодовольную церковь, которая во всем противоречит изначальной идее церкви… Для западной церкви настали трудные времена — куда труднее, чем для церкви на Востоке.

Эврика! Я нашла решение. Те, кто не видев, уверовал, блаженнее тех, кто увидел и затем поверил. Точно так же настоящие христиане на Западе блаженнее тех из нас, кто пришел к вере в России. Там, на родине, подобно Фоме, мы видели Его раны и явно, зримо прикасались к Его теперь уже нетленному телу. Мы почувствовали Бога и поняли, что Он реальнее, чем весь окружающий нас мир.

Здесь же я практически не видела людей, которые пережили бы нечто подобное. И тем не менее, настоящих верующих я встречала и здесь» (стр. 96–97).