1. Россия. 1900

На заре ХХ столетия Россия стремительно модернизировалась. Два десятилетия перед началом Первой мировой страна показывала рекордные темпы экономического роста, опережая США, Германию и Великобританию. При министре финансов Витте огромные внутренние и иностранные инвестиции были привлечены в российскую промышленность, горное дело и железнодорожное строительство. С 1850 по 1905 год протяженность российских железных дорог выросла с 850 до 40 тысяч верст. Нефтяная промышленность сравнялась по объемам добычи с американской, Россия обогнала Францию в производстве стали. В начале 1880-х Петербург и Москву соединила самая длинная в мире телефонная линия. Первые кинотеатры появились в России в 1903-м, в том же году число электрических уличных фонарей в Петербурге выросло до трех тысяч. К 1914 году Россия занимала пятое место в списке крупнейших промышленных держав мира. Темпы и перспективы роста экономики и влияния России заставляли другие державы смотреть на нее со смешанным чувством удивления, зависти и страха.

При этом Россия оставалась феодальным обществом, представлявшим собой пирамиду с широким основанием и узкой вершиной. Крестьяне составляли ее основу и 80 % населения, которое в 1897 году насчитывало 130 миллионов человек. Наверху находился самодержавный правитель – император, посредине располагались духовенство, мещанство, почетные граждане, купцы и дворяне. В конце 1890-х городское население составляло в России 13 %, в Англии 72 %, в Германской империи 47 % и в США 38 %. В городах проживало подавляющее большинство небольшой образованной элиты, тогда как в деревне грамотных было менее четверти населения.

В статье 47 Основных законов говорилось: «Империя Российская управляется на твердых основаниях положительных законов, уставов и учреждений, от самодержавной власти исходящих», при этом власть российского императора определялась как неограниченная; силу закона имели не только императорские указы, но устные приказы и распоряжения. Противоречия между модернизирующимся обществом и архаичной политической системой стали особенно очевидны в последние десятилетия XIX века. Правда, уже при Александре II, в эпоху Великих реформ, были предприняты серьезные усилия по модернизации системы госуправления. В 1861 году прекратило существование крепостное право; в 1864-м была реформирована судебная система, созданы независимые судебные учреждения, а российские подданные, за исключением крестьян, объявлены равными перед законом. Были созданы земства, выборные органы местного самоуправления, не зависевшие от правительства, имевшие полномочия в решении локальных дел, прежде всего в области народного образования, здравоохранения и дорожного хозяйства.

Однако по восшествии на престол после убийства отца Александр III опубликовал манифест, в котором провозглашалась незыблемость самодержавной власти. Новый министр внутренних дел граф Д. А. Толстой обозначил правительственный курс словами «твердый порядок». Серия контрреформ отменила или ограничила действие реформ 1860-х. Исполнительная власть получила исключительные полномочия по надзору за подданными, которых дозволялось отныне арестовывать и отправлять в ссылку без суда. Частные дома было разрешено обыскивать, предприятия и школы – закрывать, любые общественные собрания, публичные и даже частные, могли быть запрещены. Правительство наделялось правом воспрещать заседания городских дум и земских собраний и исключать из этих органов людей, признанных политически неблагонадежными.

Николай II, сменивший отца на троне, по всеобщему мнению, обладал слабым и нерешительным характером. Поклявшись следовать заветам отца, он сохранил суровую цензуру, продолжил политику ограничения прав земского самоуправления, ограничил автономию университетов. Очень скоро неопытный император, перегруженный делами, стал все более затрудняться при принятии решений. В такие минуты царь бледнел, закуривал папиросу и впадал в продолжительное молчание. Шутники язвительно замечали, что «России не нужна конституция для ограничения монархии, поскольку у нее уже есть ограниченный монарх».

Произвол властей был особенно очевиден в действиях охранки – охранных отделений департамента полиции Министерства внутренних дел, созданных для противодействия террористам и революционерам. Произвол заключался и во все расширявшихся полномочиях губернаторов, которые управляли обширными территориями как своекорыстные сатрапы. Более всего им оказывались недовольны образованные классы, особенно земства, где господствующее положение занимали дворяне.

В конце XIX века дворянство в России насчитывало почти 1,9 миллиона человек и составляло около 1,5 % населения империи. Оно было чрезвычайно разнородно по составу, разделяясь по национальностям, вероисповеданию, образованию и достатку; к тому же существовали потомственные и личные дворяне. Различия внутри сословия были столь велики, что историки продолжают спорить, можно ли считать его единым социальным классом.

Российское дворянство было служилым сословием, получившим привилегии и основывавшим свою идентичность на придворной, военной или гражданской службе московским князьям, а затем царям и императорам.

Верхушку сословия составляла немногочисленная аристократия, включавшая примерно сотню родов, которые имели обширные владения по меньшей мере с XVIII столетия. Роды эти были старинные, титулованные и богатые, их представители занимали высокие должности при дворе и в правительстве. Все они находились в родстве через брачные связи. Аристократы посещали одни и те же клубы и салоны, молодежь служила в элитных гвардейских полках. Часть аристократии (включая Голицыных, Гагариных, Долгоруких и Волконских) вела свой род от древних княжеских династий Рюрика и Гедимина; другие происходили из нетитулованных московских бояр, как Нарышкины и Шереметевы; от иных знатных фамилий, таких как Шуваловы, Воронцовы и Орловы.

И хотя члены этого небольшого элитарного круга имели разные интересы и склонности, все они ценили образование и владели несметными богатствами (говорить о которых считалось дурным тоном). Вот как описывала их роскошную жизнь княгиня Софья Долгорукая:

Простыни и наволочки менялись ежедневно. Все белье было тонкого льна с вышитыми инициалами и короной (означавшей наличие титула). Нижнее белье никогда не одевали дважды, а полотенца заменяли немедленно после использования. Скатерти, покрывавшие длинные столы, и замысловато сложенные салфетки были украшены вытканными фамильными гербами. Естественно, в служебных корпусах при каждом таком большом доме была собственная прачечная и множество слуг, которые жили, на феодальный манер, со своими семьями во флигелях, помещениях над конюшнями и гаражами, окружавшими главное здание. Вспоминая долгоруковский обиход, кажется невероятным, что требовалось такое множество людей, чтобы обеспечить физический комфорт одной семьи.

В огромной передней с мраморным полом постоянно сидел швейцар, единственная обязанность которого состояла в том, чтобы открывать дверь и расстилать красный коврик перед автомобилями и каретами, дабы башмаки входящих и выходящих не коснулись мостовой. Компанию ему составляла пара дежурных ливрейных лакеев – а когда мой дядя был дома – пара казаков в полной форме.

Ниже аристократии располагалась основная масса дворянства, заполнявшего ряды офицерского корпуса и гражданской администрации либо занятого так называемыми свободными профессиями: адвокатов, врачей, учителей и ученых. Около половины городского дворянства находилось на государственной службе или зарабатывало этими профессиями на рубеже веков. Дворянство традиционно было землевладельческим классом и оставалось им до 1917 года, и хотя многие помещики были постоянно на грани разорения, некоторым из них удалось нажить сказочные богатства благодаря подневольному труду крепостных крестьян.

Нижние страты поместного дворянства беднели. Между 1861 и 1905 годами дворянство теряло примерно 1 % земель ежегодно, продавая их или теряя право выкупа по закладным. Тем не менее даже в 1915 году у дворянства было больше земель, чем у какой-либо другой социальной группы. Для дворян побогаче продажа земли была не необходимостью, но выгодной сделкой; дворянство по всей Европе извлекало выгоду из роста цен на землю; продав ее с выгодой, бывшие помещики вкладывали деньги в акции и облигации. К 1910 году почти половина дворян в Санкт-Петербурге жила на доходы от таких инвестиций. Граф Сергей Шереметев и его сводный брат Александр владели более чем сорока шестью коммерческими предприятиями в Петербурге и Москве, от которых получали солидный доход. Граф Александр также продал землю и вложил деньги в банки и акционерные общества, которые оказались прибыльными. В 1914 году граф Сергей Шереметев выстроил в Петербурге на территории своей усадьбы первый торговый центр, Шереметевский пассаж. А в 1910-м, в отличие от госпожи Раневской, он не увидел ничего пошлого в том, чтобы сдать в аренду большой участок земли в старинной родовой усадьбе Кусково москвичам для строительства летних дач.

Из-за отсутствия в деревне государственной администрации царь возлагал на дворянство обязанности по поддержанию там порядка, и они фактически продолжали нести эту повинность вплоть до 1917 года. Около тридцати тысяч дворянских семей, живших в своих поместьях в начале XX века, представляли собой крошечные островки достатка в огромном море крестьянской бедности. Даже через сорок лет после освобождения крестьяне все еще были недовольны тем, что, получив свободу, не получили землю, которую традиционно считали своей, поскольку именно они ее обрабатывали. Крестьян обязали выплачивать выкупные платежи; им приходилось еще и арендовать дворянские земли, и после уборки урожая им мало что оставалось. Большинство крестьян в черноземных, самых урожайных губерниях питались главным образом хлебом, квашеной капустой и луком; из-за частых неурожаев, сопровождавшихся жесточайшим голодом, вымирали целые деревни. Во время голода 1891 года более трех четвертей призывников были признаны негодными к военной службе по слабости здоровья.

Крестьяне не могли свободно продать свою землю; они платили более тяжелые налоги; до 1889 года, чтобы покинуть деревню, они должны были иметь паспорт, который получали только при полном погашении налогов, долгов и доли в общинных выкупных платежах. Дворяне и крестьяне были разделены не только экономическими барьерами, но и культурной стеной: в подавляющем большинстве дворяне были европеизированными детьми реформ Петра Великого. Крестьяне же, напротив, жили в мире традиционной культуры, обычаев и верований, которые мало изменились со времен возникновения Московского царства.

Неудивительно, что и после 1861 года у крестьян было принято по-особому проявлять свое отношение к господам. В 1910 году, когда княгиня Варвара Долгорукова проезжала мимо крестьянок близ своего поместья, они падали перед ней на колени. Княгиня строго запретила им делать это, однако их поведение после ее запрета не изменилось. Дворяне-землевладельцы принимали в отношении крестьян заносчивый и менторский тон, в то время как те изображали ложное невежество и добровольное самоуничижение, что не мешало им надувать хозяев.

Земельный голод и индустриализация заставили многих крестьян покинуть деревню и искать работу на фабриках. В 1900 году рабочий класс составлял около 1,7 миллиона человек, лишь на 200 тысяч уступая по численности дворянству. Условия труда на фабриках были очень тяжелые, а законов, защищавших права рабочих, не существовало, и им было запрещено даже собираться для обсуждения своих нужд. Мужчины, женщины и дети работали иногда по 18 часов в день, многие рабочие и их семьи вели полуголодное существование. Приток крестьян в города привел к острой нехватке жилья. Рабочие жили в бараках, казармах и сырых подвалах; некоторые ночевали на фабриках, прямо под станками. Скученность и антисанитарные условия порождали массовые заболевания, в городах свирепствовали тиф, холера и туберкулез. Но как ни тяжела была жизнь рабочего, она была много лучше участи городской голытьбы и безработных. Трущобы, возникшие в крупнейших городах, были рассадником бандитизма и проституции. Некоторые из них имели столь дурную славу, что полиция не решалась там показываться. Люди этого темного мира промышляли кражами и попрошайничеством и умирали в нищете.

Вспоминая юные годы жизни в России, Владимир Набоков писал: «В это необыкновенное десятилетие века фантастически перемешивалось новое со старым, либеральное с патриархальным, фатальная нищета с фантастическим богатством».

Набоков родился в последний год XIX века в богатой дворянской семье. Его дед был министром юстиции в царствование Александра II и Александра III, а отец Владимир Дмитриевич – видным либералом-западником, одним из лидеров Конституционно-демократической партии (кадетов). Огромное состояние Набоковых включало превосходный дом в Петербурге, поместье Выра и пятьдесят пять человек домашней прислуги. В Выре крестьяне приходили к отцу Набокова за помощью в разрешении споров, денежными ссудами и иной поддержкой и, как правило, ее получали.

У русского либерализма была своя предыстория. В 1790 году дворянин Александр Радищев опубликовал «Путешествие из Петербурга в Москву», книгу, содержавшую яростное обличение крепостничества и завуалированный призыв к свержению монархии. Книга была изъята из продажи и уничтожена (ее публикация оставалась под запретом до 1868 года), а автор приговорен к смертной казни, которую Екатерина II заменила ссылкой в Сибирь. С Радищева начинается длинная цепочка представителей дворянского сословия, выступавших за реформы, а позднее стремившихся сокрушить монархию. А. И. Герцен, М. А. Бакунин, П. А. Кропоткин, В. И. Ульянов-Ленин и его старший брат Александр… Список этот можно продолжать бесконечно.

Когда ему это было выгодно, Ленин без малейших колебаний признавал свое дворянство. В 1897 году, сосланный за революционную деятельность в Сибирь, Ленин настаивал на своих дворянских правах, желая смягчить условия ссылки. Проживая много лет в Западной Европе, Ленин и его жена Н. К. Крупская нанимали слуг для приготовления еды и уборки. В 1904 году в Женеве он записался в частную библиотеку как «В. Ульянов, русский дворянин».

2. Шереметевы

С начала XVI столетия Шереметевы занимали высшие посты при дворе великих князей московских и были членами боярской думы. Многие Шереметевы проявили полководческий талант в войнах против татар и в Ливонскую войну, в правление Ивана Грозного. (По одной из версий, слово «шеремет» некогда означало человека, наделенного храбростью льва.) Влиятельный боярин Федор Иванович Шереметев сыграл ключевую роль в 1613 году при избрании Михаила Романова. Иностранцы даже утверждали, что жена царя была прежде служанкой у Шереметева.

Граф Борис Шереметев при Петре Великом был фельдмаршалом, его внук Николай Шереметев – одним из богатейших вельмож в царствование Екатерины Великой, создателем лучшего в России оперного театра, который он набрал из собственных крепостных. Николай Шереметев влюбился в свою бывшую крепостную, певицу Прасковью Ковалеву-Жемчугову и обвенчался с ней. Впрочем, счастье их было недолгим: вскоре Прасковья умерла, родив сына Дмитрия и оставив мужа безутешным вдовцом. Дмитрий был также известен своей благотворительностью, при этом он скопил состояние, включавшее на момент его смерти в 1871 году около 300 тысяч крепостных и более 763 тысяч гектаров земель.

Сын Дмитрия Александр в 1902 году стал адъютантом Николая II. Как и дед, Александр страстно любил музыку. В 1880-е он основал собственный симфонический оркестр, который давал бесплатные концерты в Петербурге. Он был превосходным пианистом и музыкантом, возглавлял придворную певческую капеллу. Другим его увлечением было пожарное дело. В своем поместье Ульянка под Петербургом он создал Пожарную дружину имени Петра Великого, и его пожарные расчеты были экипированы самой современной техникой.

В наследство от отца Александру досталось около двухсот тысяч десятин земли в тринадцати губерниях, дом в Петербурге и десять домов в Москве, в том числе дворец в Останкине. Со своей женой графиней Марией Гейден и четырьмя детьми (Елизаветой, Дмитрием, Александрой и Георгием) он жил на широкую ногу в роскошном петербургском доме на Французской набережной. Он имел обыкновение путешествовать в сопровождении многочисленной свиты слуг и домочадцев, музыкантов, певчих и даже коров из собственных деревень – для обеспечения бесперебойных поставок к столу свежего молока.

Граф Сергей Шереметев, старший брат Александра, был адъютантом великого князя Александра Николаевича, а после его восшествия на престол под именем Александра III граф был пожалован во флигель-адъютанты. Он занимал высокие посты и получал ордена и почетные титулы, поскольку на протяжении всего царствования был одним из ближайших сподвижников императора, мнение которого тот высоко ценил.

Страстью Сергея Шереметева были русская история и культура, которым он отдавал все свое время, энергию и состояние. Он был усердным историком-любителем и попечителем целого ряда научных обществ, по всей стране основывал публичные библиотеки, поддерживал умирающее искусство иконописи, покровительствовал художникам. Хотя граф получил в наследство от отца значительную недвижимость, три дома в Петербурге и два в Москве, он купил еще множество поместий, чтобы сохранить их для будущих поколений. Среди прочих – Михайловское и Остафьево, которое Пушкин называл «русским Парнасом». Сергей щедро тратил деньги на эти поместья. Для дочери Анны он купил усадьбу Вороново с огромным домом в шестьдесят комнат, а для Марии – усадьбу Введенское, где бывали художники М. А. Врубель, И. И. Левитан и В. А. Серов.

Консервативный и набожный граф Сергей придерживался славянофильских взглядов, решительно противостоял тем русским, которые полагали необходимым усвоить западноевропейские политические и юридические институты, и несгибаемо верил в самодержавие как единственно правильную форму власти в России. Для определения русской церкви, монархии, дворянства и истории он пользовался словом «самобытный». При этом выступал против «жидомасонства» и был известен как яростный обличитель космополитизма, модернистского искусства и декадентов. Министр финансов, западник С. Ю. Витте характеризовал Сергея Дмитриевича как «честного, но ненормального человека, столпа дворцовой дворянской камарильи… одного из тайных глав черносотенцев».

Вокруг графа Сергея Шереметева, его затей, прихотей и исповедуемых им идей вращалась жизнь всего большого семейства. Сергей Дмитриевич редко одевался до полудня, предпочитая ходить в роскошном шелковом коричневом шлафроке и ночной рубашке в стиле Людовика XVI. Одевание требовало помощи трех камердинеров, старшему из которых доставалась честь обтирать лицо графа губкой.

Его жена, урожденная княжна Екатерина Вяземская, была внучкой князя Петра Вяземского, поэта и приятеля Пушкина. Мягкая, приветливая и обаятельная голубоглазая блондинка, Екатерина была любимицей семьи. Она интересовалась ботаникой и естественной историей, печатала научные статьи и была счастлива в кругу семьи, мало интересуясь светской жизнью. Екатерина и Сергей жили со своими семью детьми (Дмитрий, Павел, Борис, Анна, Петр, Сергей и Мария), их мужьями и женами, почти двумя дюжинами внуков, бесчисленными родственниками и приживалами. Зиму они проводили в Фонтанном доме в Петербурге, лето – в Михайловском, с длительными остановками в московском Наугольном доме. Навещали и другие шереметевские усадьбы: Кусково, Остафьево, Покровское и Баланду.

Дети Шереметевых воспитывались вместе с императорскими детьми. Дмитрий и Анна были особенно близки с цесаревичем Николаем (будущим последним императором) и его сестрой великой княжной Ксенией, тогда как Петр, Сергей и Мария проводили больше времени с младшими – великим князем Михаилом и великой княжной Ольгой. В 1892 году Дмитрий женился на Ире, графине Ирине Воронцовой-Дашковой, дочери кавказского генерал-губернатора графа Иллариона Воронцова-Дашкова. Свадьба была гвоздем светского сезона, на ней присутствовали более шестисот гостей, включая всю царскую семью. Для доставки свежих цветов на праздник потребовался целый железнодорожный вагон.

Дмитрий служил в Кавалергардском полку и в марте 1896 года, после восшествия на престол императора Николая II, стал его флигель-адъютантом. Дмитрий много раз охотился с Николаем II в царском поместье Спала и в шереметевском имении Баланда, знаменитом своей волчьей охотой. В отличие от отца, который не мог удержаться от нелестного сравнения Николая II с Александром III, Дмитрий питал глубокое уважением к последнему императору, хотя и признавал слабость его характера.

Младший брат Дмитрия Петр также был флигель-адъютантом Николая II. Весной 1914 года Петр скончался от туберкулеза в ялтинском санатории. Его дочь Елена Шереметева, тогда совсем маленькая девочка, описала эти дни в своих воспоминаниях. Царская семья была тогда в Ялте, и Елена вспоминала, что царь и царица навещали ее умиравшего отца, а когда тот умер, пришли в церковь на отпевание. Елена вспоминала также пасхальные вечера в Аничковом дворце, которые устраивала вдовствующая императрица Мария Федоровна. Елена, одетая в бело-голубое шелковое платье и черные чулки, отправлялась туда в карете со своими кузинами из Фонтанного дома. Мария Федоровна встречала детей и затевала с ними охоту за пасхальными яйцами, спрятанными по всему дворцу. Затем следовало выступление иллюзиониста и угощение горячим шоколадом. Дети покидали дворец с большими корзинками, полными пасхальных яиц и подарков. На Рождество в бальной зале Фонтанного дома сооружали огромную деревянную горку для детей и их многочисленных друзей, которые скатывались с нее на маленьких ковриках и неслись дальше по скользкому паркету, визжа от восторга.

Из всех сыновей отцу был ближе Павел, родившийся в 1871 году. Он окончил историко-филологический факультет Петербургского университета и занялся исследованиями и публикациями по истории родов Романовых и Шереметевых, а также дворянских усадеб и монастырей. Он был членом различных научных обществ, писал стихи и картины, которые выставлялись на выставках. После университета Павел служил в Семеновском гвардейском полку и вместе с полком участвовал в коронационных торжествах в 1896 году. Его глубоко поразила трагедия на Ходынском поле, где погибли несколько тысяч человек при раздаче царских подарков. Поскольку царь не отменил дальнейшие коронационные торжества, Павел счел его решение возмутительным и вскоре оставил военную службу.

В 1899 году он переехал в Звенигородский уезд и поступил на службу в губернское земство, где проработал до 1911 года. Разделяя славянофильские взгляды отца, Павел считал, что просвещенное общество слишком увлечено иноземными формами и идеями, не знает жизни народа и не имеет представления о его нуждах и чаяниях. Он не видел противоречия между самодержавием и предоставлением всем подданным более широких возможностей на местном уровне. Наибольшую опасность он видел в бюрократическом произволе, подрывавшем в народе веру в самодержавие.

В 1899 году Павел Шереметев выступил одним из организаторов кружка «Беседа», объединившего аристократов, активных земских деятелей, желавших предотвратить революцию. Здесь были представители различных политических взглядов, от монархистов-славянофилов, как Дмитрий Шипов, до радикальных марксистов, как князь Владимир Оболенский, при наличии большого числа либералов, как князь Михаил Голицын. Все кружковцы были едины в признании необходимости честной, открытой дискуссии о бедах России. Политические организации, подобные «Беседе», были незаконны, Павел и его товарищи – «собеседники» – знали об этом, но ввиду высокого статуса участников государство смотрело на существование кружка сквозь пальцы. Англичанин Бернард Пэрс, который встречался в это время с Павлом Шереметевым, назвал его «самым убедительным защитником консерватизма».

Граф Сергей признал Павла своим духовным наследником. В феврале 1907 года он составил завещание, которое Павел должен был прочесть после его кончины. «К тебе обращаюсь, зная твою любовь и твои чувства к родному прошлому, зная твое особое усердие и сочувствие к семейному минувшему. Сохрани эти чувства вместе с привязанностью к святой церкви и дорогой Родине». И Павел выполнил этот завет отца.

Анна, старшая из двух дочерей Шереметева, родилась в Михайловском в 1873 году. Она получила прекрасное образование и обладала великолепным голосом. Родители даже посылали ее в Италию учиться пению. Анна была фрейлиной при дворе императрицы Марии Федоровны в царствование Александра III, в юности танцевала с цесаревичем Николаем на балах в Зимнем дворце.

Один из современников описывал Анну как тонкую и очаровательную женщину, знавшую о своей роковой власти над сердцами мужчин. Она была глубоко религиозна, тяготела к мистицизму и верила в свои пророческие способности. По семейной традиции она придерживалась монархических взглядов, но в то же время, будучи современной молодой женщиной, читала журнал «Женское дело», разделяла педагогические идеи Монтессори и не отвергала идей феминизма. Анна находила светскую атмосферу удушливой и предпочитала простую деревенскую жизнь. В семейных усадьбах Михайловское и Вороново она учила читать и писать крестьянских детей.

В 1894 году Анна вышла замуж за двадцатичетырехлетнего Александра (Алика) Сабурова. Жених не произвел на тестя впечатления. «Твой вкус не мой вкус», – сказал он дочери. Слова его отчасти объясняются тем, что он не считал Сабуровых ровней Шереметевым, хотя это был старинный московский боярский род. Великосветское общество было с ним согласно. Анна была одной из самых завидных невест, и многие полагали, что она могла бы сделать лучшую партию. Отец Алика был видным дипломатом, а один из дедов, Александр Иванович Сабуров, участвовал в движении декабристов. В 1902 году Алик стал московским вице-губернатором, а в 1916-м – церемониймейстером императорского двора. Он говорил по-немецки и по-итальянски, играл на рояле и был выдающимся танцором, любимым партнером вдовствующей императрицы Марии Федоровны.

Анна и Алик были счастливы в браке. У них родились четверо детей – Алексей (умер молодым), Борис, Ксения и Георгий (в семье его звали Юрием), – с которыми они жили летом в Михайловском, а зимой на французской Ривьере. Незадолго до революции Анна и Алик строили планы о помолвке Ксении и великого князя Федора Александровича, сына великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении, младшей сестры Николая II.

Младшая сестра Анны Мария родилась в 1880 году и была любимицей отца. Застенчивая, деликатная и религиозная Мария получила прекрасное домашнее образование и обнаружила талант к живописи. Как и Анна, она была фрейлиной при дворе. В 1900 году Мария вышла замуж за графа Александра Гудовича, отставного кавалерийского офицера и камергера. Среди присутствовавших на свадьбе был московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, младший брат Александра III, через пять лет погибший от бомбы террориста.

Сергей Шереметев и Владимир Голицын. «У меня чувство, что я еду в поезде, сошедшем с рельсов»

3. Голицыны

Голицыны вели свой род от великого князя Гедимина, создавшего в XIV столетии литовское государство, и считались одним из старейших и знатнейших дворянских родов. В Московском царстве Голицыны насчитывали в своем роду двадцать два боярина, более, чем любой другой род, а к концу XIX века громадное родословное древо имело уже шестнадцать отдельных ветвей. Голицыны отличались на полях сражений, на дипломатической службе, при дворе, в искусстве и науках. Князь Николай Борисович Голицын, ветеран наполеоновских войн, покровительствовал Бетховену, ему посвящены так называемые голицынские струнные квартеты (Opus 127, 130, 132); князь Борис Голицын был одним из основателей современной сейсмологии и создателем первого электромагнитного сейсмографа; князь Дмитрий Дмитриевич Голицын был первым католическим священником, рукоположенным в Северо-Американских Штатах в 1795 году, в Западной Пенсильвании, где проповедовал Евангелие, он получил прозвище «апостола Аллеганских гор»; князь Николай Дмитриевич Голицын был последним премьер-министром царской России.

Князь Владимир Михайлович Голицын родился в 1847 году в Париже. Большую часть молодых лет он провел во Франции, французский был его родным языком, свободно говорить по-русски он научился только после того, как навсегда вернулся в Россию. Во Франции князь Владимир участвовал в императорских балах, которые давал Наполеон III, где однажды повстречал барона Дантеса, убийцу Пушкина. В Ницце он познакомился с вдовой Пушкина Натальей Гончаровой, а в Берлине был представлен канцлеру Отто фон Бисмарку.

Прослужив много лет в Московской городской думе, в 1883 году князь Владимир был назначен московским вице-губернатором, а через пять лет стал губернатором. Однако в 1891 году за либеральные идеи был отставлен с этого поста новым московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем.

Пацифист, которому было отвратительно насилие в любых формах (он никогда не охотился, не ловил рыбу и даже не рвал цветов), князь Владимир отказывался приравнять патриотизм к слепой верности Романовым; возмущаясь против представления о русских как богоизбранном народе, он называл себя последователем «пантеизма в духе Спинозы» и боготворимого им Гёте. Князь Владимир вернулся к общественной жизни в 1897 году, когда его избрали московским городским головой, и затем трижды переизбирался на этот пост. В качестве городского головы он строил школы и больницы, усовершенствовал водоснабжение, начал разработку планов городской подземки и способствовал успешному завершению переговоров об устройстве Третьяковской картинной галереи. В конце 1904 года «мэр» (так мы будем в этой книге называть князя Владимира) призвал правительство отказаться от традиционных репрессивных мер и ввести свободу совести, печати и собраний. Этот призыв расценили как прямой вызов царской власти. Министр внутренних дел А. Г. Булыгин угрожал «мэру» уголовным преследованием, а черносотенцы возлагали на него вину за вспышку революционного насилия в Москве в 1905 году. Тогда же правительство удалило «мэра» с должности, после чего Московская городская дума единогласно проголосовала за присвоение ему звания почетного гражданина.

В 1871 году князь Владимир женился на Софье Деляновой. Она говорила на пяти языках, играла на фортепьяно и покровительствовала Исааку Левитану, Леониду Пастернаку (отцу Бориса Пастернака) и Валентину Серову, а также экспериментальным группам «Мир искусства» и «Бубновый валет». В салоне, который собирался в московском доме Голицыных, бывали многие творческие люди того времени. С 1872 по 1892 год Софья родила десятерых детей, восемь из которых достигли зрелости. Старший Михаил изучал в Московском университете право; Николай – филологию и позднее стал директором Архива Министерства иностранных дел; Александр – медицину и стал врачом; Владимир изучал физику. Две старшие дочери Софья и Вера были фрейлинами при дворе. Когда в 1914 году разразилась война, все дети Голицыных уже жили своими семьями.

Князь Михаил Голицын и его младший брат Владимир Владимирович росли в Москве и были частыми гостями в шереметевском Наугольном доме, где брали уроки танцев вместе с детьми графа Сергея. Под руководством бывшего танцора Большого театра мальчики и девочки осваивали классические балетные па, учились танцевать вальс, польку и мазурку. Каждый урок завершался большой кадрилью. Юная Мария Шереметева была любимой партнершей Владимира Владимировича. Взрослые собирались посмотреть на молодежь и поощряли ее улыбками. После урока подавали чай с пирожными, а детям позволялось устраивать игры на парадной лестнице и прятки по всему обширному дому.

В 1896 году Михаил оставил Москву и переселился в родовое имение Бучалки в Тульской губернии, там он был избран уездным предводителем дворянства и активно включился в работу епифанского земства. В следующем году Михаил познакомился с графом Павлом Шереметевым, единомышленником в отношении земств и политических свобод. И хотя многие считали Павла консерватором, Михаил находил его либералом и даже леваком. В 1900 году Михаил стал членом кружка «Беседа» и в течение нескольких лет вместе с Павлом проводил заседания в шереметевских домах в Москве и Петербурге.

После 1900 года Павел заметно «поправел», Михаил же, напротив, «левел». Он принимал участие в тайных собраниях либеральных дворян, обсуждавших бедственное положение крестьянства. В своем доме в Бучалках они с женой проводили еженедельные собрания с участием местных учителей, на которых читали и обсуждали политическую литературу. Деятельность и политические взгляды Михаила стали известны тульскому губернатору, который распорядился прекратить собрания и установить за Голицыными надзор. Давление властей и неодобрение консервативных соседей-дворян заставили Михаила покинуть земство, в 1912 году он переехал из Бучалок в Москву.

Самым «красным» из сыновей Голицына считался брат Михаила Владимир Владимирович. Окончив университет, он оставил Москву и поехал управлять родовым имением Ливны в Орловской губернии, возглавив управу и заседая в местной городской думе. Однажды летом он, будучи еще совсем молодым человеком, загляделся на крестьянскую девушку «с большими грустными глазами и очаровательным лицом», которая пасла гусей. Татьяна Говорова была моложе его на двенадцать лет и ничего не знала о мире, в котором жил Владимир, тем не менее в 1907 году они тайно обвенчались. Обучив ее грамоте, Владимир представил Татьяну семье, которая сразу ее приняла. Они жили в Ливнах со своими детьми (Александром, Еленой и Ольгой), где их и застала революция.

Семья легко могла смириться с тем, что Голицын женился на крестьянке, однако либеральные взгляды «мэра» и его сыновей – совсем другое дело. Даже жена «мэра» находила их либерализм безвкусным и ложным. Она приписывала политические взгляды сына Михаила пагубному влиянию других дворян Епифановского уезда, словно не замечая влияния его отца. Дом Голицыных в годы, предшествовавшие революции, сотрясали жаркие политические баталии между Софьей, «мэром» и их детьми; никто не желал отступить или признать за противной стороной хотя бы частичную правоту. Либерализм Михаила и Владимира Владимировичей настолько огорчил их холостого дядю, старшего брата «мэра» князя Александра Михайловича Голицына, что он не упомянул их в завещании и оставил свое большое поместье Петровское их брату Александру. Александр поселился там с женой Любовью в 1901 году. Он основал в имении небольшую бесплатную больницу для крестьян и работал хирургом в звенигородской больнице.

Дочери Софьи и «мэра» покорно выходили замуж за представителей почтенных дворянских фамилий: старшая Софья (Соня) – за Константина Львова, гвардейского офицера; Вера – за графа Бобринского, богатого землевладельца; Татьяна – за Петра Лопухина, брата Анны Лопухиной, жены Михаила Голицына; Елизавета (Эли) – за князя Владимира Сергеевича Трубецкого. Трубецкие, как Шереметевы и Голицыны, – большой аристократический род с древними корнями. Отец Владимира, князь Сергей Николаевич Трубецкой, был известным философом, ректором Московского университета и выдающимся либералом. В 1905 году съездом городских и земских деятелей он был уполномочен представить царю требования созыва народных представителей и основных реформ. Он был принят государем и держал перед ним речь, и царь, казалось, был тронут услышанным, но так ничего и не предпринял. Через несколько месяцев, в возрасте сорока трех лет, в разгар борьбы за автономию Московского университета Трубецкой скончался. Его похороны превратились в многолюдную демонстрацию и сопровождались столкновениями с полицией. Семья Сергея Трубецкого была богата талантами и образованными людьми. Его брат Евгений был религиозным философом, писателем и основателем либеральной кадетской партии, а племянник Николай Евгеньевич стал одним из крупнейших лингвистов XX столетия.

Зато его сын Владимир не разделял ни политических взглядов, ни интеллектуальных запросов семьи. Он плохо учился и в конце концов поступил на службу в Лейб-гвардии кирасирский его величества полк (синие кирасиры). Высокий, ловкий, статный и бесстрашный, Владимир стал образцовым офицером и сделал блестящую карьеру. Он любил, по его словам, «примитивную романтику» полка – традиции и дисциплину, легендарную историю, штандарт и масть коней, полковой дух. Главным событием года были маневры и парады с участием Николая II. Летом 1912 года Владимир впервые увидел царя: «Я почувствовал вдруг, что страстно люблю государя. За что? – в этом я себе не отдавал никакого отчета. Мне пришло на ум, что великим счастьем для меня было бы попасть когда-нибудь в его блестящую свиту», – признавался он позднее.

Тогда же двадцатилетний Владимир женился на Эли, которая была на два года его старше. Никто из синих кирасир не мог выбрать себе невесту без одобрения товарищей. Избранница должна была быть благородного происхождения, богата и образована, товарищи по службе должны были удостовериться в ее хорошей репутации, благородстве и искренности чувств. Эли пройти испытание было нетрудно, и вскоре две прославленные семьи заключили брачный союз. «Мэр» вынужден был признать, что его политические взгляды глубоко чужды зятю. За двадцать пять лет брака у Владимира и Эли родились девятеро детей, а умерли они оба в сталинских лагерях, очень далеко друг от друга.

Голицыны жили зимой в Москве, а летом в Петровском или Бучалках. Сергей Голицын, младший из двух сыновей Михаила и Анны, родившийся в 1909 году, вспоминал детские годы в Бучалках в своих мемуарах. Его семья была не так богата, как Шереметевы или Юсуповы, тем не менее Сергей рос в окружении слуг. Уже в четыре года он знал, что отличается от других детей: он был князем и потомком Гедимина, а следовательно, должен был быть таким же храбрецом, как его предки. Отец его, погруженный в работу, редко бывал дома и мало занимался детьми. От своей либеральной матери маленький Сергей узнал, что они живут в несовершенном обществе, что цари бывают хорошие и дурные и что выступать против плохого царя, как это сделали декабристы, хорошо и правильно; еще он узнал, что царствующий государь окружен дурными людьми, среди которых выделялся «Гришка» – Григорий Распутин. Мать верила в пользу физического труда, в саду Бучалок каждому из детей был отведен собственный маленький участок, за которым они должны были ухаживать. Относительно религии в семье расхождений не было: основанием жизни все они почитали православную веру.

Мы принадлежали к классу господ, и такой порядок считался естественным согласно веками установившимся традициям. Между господами и людьми могла быть искренняя привязанность, но одновременно всегда высилась невидимая стеклянная перегородка. Иные господа слыли либералами, стремились помочь крестьянам, однако они никогда не стали бы, например, убирать за собой постель, выносить горшок; и дети воспитывались в том же духе. Однажды крестьянка пришла к моей матери что-то просить, с нею был сынишка. Я отвел его в сторону к песчаным формочкам, хотел с ним поиграть, а тетя Саша (няня Сергея. – Д. С.) схватила меня за руки и с шипением оттащила прочь.

По липовой аллее, что вела к господскому дому, могли ходить только господа; слуги и все остальные должны были пробираться по узкой дорожке, слева от аллеи. Хотя Голицыны ходили в один храм с деревенскими, для господ был отдельный вход, который вел на приподнятую и закрытую площадку, так называемое княжеское место. Когда Петр Раевский в первый раз приехал в Бучалки на автомобиле – ярко-вишневой иноземной диковинке, пугавшей крестьян шумом и клубами дыма, – возникла проблема, куда за обедом посадить его шофера-англичанина. Его происхождение и вид (темные очки, кожаные шлем и куртка), очевидное мастерство, с которым он управлял машиной, давали ему более высокий статус, чем у слуг, обедавших на кухне, но в то же время представлялось не совсем правильным посадить его на веранде с семьей и гостями. Компромисс был найден: шофера посадили на веранде, но за отдельный столик.

Жизнь была четко структурирована и упорядочена в соответствии с часами, днями и временами года. В три пополудни сервировался чай из самовара. В половине седьмого ливрейный лакей Глеб, звоня в колокольчик, сзывал всех к обеду. К тому времени отец Сергея Михаил Голицын возвращался со службы и присоединялся к другим мужчинам, которые усаживались за маленьким столиком с водкой (всегда № 21 Петра Смирнова), соленой рыбой и грибками, прежде чем занять место за обеденным столом. Бабушка Софья занимала место на одном конце длинного стола, «мэр» – на другом. Мужчины садились ближе к нему, женщины – к ней. Почетный гость всегда сидел по правую руку от Софьи. Перед Владимиром стояла бутылка французского божоле; перед Софьей – немецкого рислинга. Хлеб всегда был только черный и нарезан правильными прямоугольниками. Большую фарфоровую супницу ставили перед Софьей, лакей приносил тарелки. Софья разливала по тарелкам суп и указывала слугам, кому какая предназначена. Детям наливали последним. Подача супа занимала четверть часа. После трех перемен блюд Михаил поднимался из-за стола и возвращался к работе, прочие оставались за столом, пока повар в белом колпаке, стоя рядом с Софьей, записывал указания насчет обеда на следующий день. После этого все поднимались и переходили в гостиную, к кофе, сластям и печенью.

Никакая вещь в доме не могла быть сдвинута с места или заменена, мебель десятилетиями стояла неизменно на одних и тех же местах.

4. Последний танец

В 1903 году два вечера подряд в Зимнем дворце давали самый большой в царствование Николая II костюмированный бал. В первый вечер был концерт в Эрмитаже со сценами из «Бориса Годунова» М. П. Мусоргского с участием Федора Шаляпина и танцами из «Лебединого озера» П. И. Чайковского с Анной Павловой. За концертом следовало обильное пиршество. Центром второго и главного вечера был танец шестидесяти пяти гвардейских офицеров, специально отобранных императрицей, и обед, после которого танцы продолжались до утра. Здесь было все высшее общество, политическая элита, послы и дипломаты.

Хотя бал был приурочен к двухсотлетию основания столицы Петром Великим, Николай II выбрал его темой царствование отца Петра, Алексея Михайловича, и гости должны были явиться во дворец в костюмах XVII столетия. Ажиотаж был огромен, как и суммы, потраченные на оплату услуг модельеров и портных, создавших изысканные наряды из драгоценной парчи, шелка и атласа, украшенные золотом, жемчугами и бриллиантами. Мужчины явились в костюмах бояр, стрельцов, сокольничих и казачьих гетманов; дамы нарядились боярынями, крестьянками (впрочем, изысканно одетыми) и придворными дамами времен Московского царства. Некоторые изображали конкретных исторических персонажей. Граф Сергей Шереметев явился в образе фельдмаршала Бориса Шереметева, своего прапрадеда. Император изображал царя Алексея Михайловича, а императрица – царицу Марию Ильиничну, платье которой, как утверждали, обошлось в миллион рублей.

Последний танец

На великого князя Александра Михайловича, внука Николая I, вечер произвел тягостное впечатление. «Новая, враждебная Россия смотрела чрез громадные окна дворца, – вспоминал он. – …Пока мы танцевали, в Петербурге шли забастовки рабочих, и тучи все более и более сгущались на Дальнем Востоке».

В 1902–1903 годах в Российской империи проходили волнения: в Армении и Финляндии поднялось национальное движение; в Кишиневе и Гомеле прокатились еврейские погромы; во время беспорядков в Харьковской и Полтавской губерниях крестьяне грабили и жгли дворянские усадьбы; на фабриках бастовали рабочие, и число бастовавших достигло почти девяноста тысяч человек; это была самая большая волна рабочих протестов, с которой когда-либо сталкивалась Россия; студенты устраивали шествия с требованиями автономии университетов; врачи, учителя и земские деятели требовали демократических реформ. В начале 1904 года Николай II позволил втянуть Россию в войну с Японией, которая продемонстрировала военную и политическую слабость империи и очень скоро сделалась непопулярной в обществе. Поражение от «отсталых азиатов» привело к такому обострению обстановки в стране, что царь был вынужден завершить войну невыгодным Портсмутским миром.

9 января 1905 года мирная манифестация рабочих двинулась к Зимнему дворцу, чтобы вручить царю петицию с просьбой защитить их от произвола владельцев фабрик и заводов. Полиция открыла стрельбу по демонстрантам, было убито по меньшей мере сто пятьдесят мужчин, женщин и детей, несколько сотен были ранены. «Кровавое воскресенье» вызвало взрыв возмущения в обществе, нанесло сокрушительный удар по авторитету царя и привело к подъему революционного движения. В октябре вся страна оказалась парализована всеобщей стачкой, организованной советами рабочих депутатов, созданными по всей России; в декабре в Москве началось вооруженное восстание, а в одесском порту восстала команда броненосца «Потемкин». 17 октября Николай II был вынужден подписать манифест, даровавший подданным гражданские свободы, законодательный парламент (Государственную думу) и суливший реформы в будущем.

Однако революция на этом не закончилась. К лету 1906 года волнения распространились на деревню. Владимир Коростовец находился в это время в родовом поместье Пересаже в Черниговской губернии; двое его соседей-помещиков были убиты, остальные бежали. Почта и телеграф прекратили работу, окрестные усадьбы горели почти каждую ночь. Иногда на «раздел», как называли грабеж крестьяне, отправлялись всей деревней. Громили не только дворян. Революция породила волну еврейских погромов, с тысячами раненых и убитых. Погромы часто провоцировались крайне правыми, которые возлагали на евреев ответственность за кризис, хотя не исключено, что для большинства погромщиков главным было стремление к наживе.

Летом 1906 года крестьянский бунт случился и в усадьбе Бучалки. До Голицыных дошли слухи, что крестьяне готовят нападение, и в начале июня, ночью, они уехали в Епифань, куда только что прибыли правительственные войска. Погромы прошли тем летом и в некоторых других имениях Голицыных, включая Ливны. Год спустя Голицыны все еще не могли вернуться в Бучалки, столь враждебно были настроены крестьяне.

В некоторых поместьях Шереметевых также прошли погромы, которые граф Сергей объяснял исключительно вырождением русского крестьянина. В то же время граф считал ответственным за происходящее царя, по его мнению, далеко отступившего от пути, которым следовал Александр III.

Павел Шереметев начал «праветь» еще раньше, но революционные события стали для этого катализатором. В марте 1905 года вместе с братом Петром он основал «Союз русских людей» (не путать с одиозным «Союзом русского народа»), одну из крупнейших организаций монархистов. Провозгласив, что «Россия и самодержавие неразделимы», союз пытался объединить людей всех сословий для защиты существующего порядка. Павел организовывал рабочие митинги и участвовал в составе небольшой делегации во встрече с Николаем II 21 июня 1905 года, уговаривая царя противостоять требованиям земских деятелей, с которыми когда-то делал одно дело. «Нам не о чем беспокоиться, – заверил Павла государь, – все будет как в старые дни». Союз, в котором тон задавали аристократы и землевладельцы, придерживался национализма славянофильского толка и возлагал вину за мятежи на радикальную интеллигенцию, а также на евреев; со временем радикализм союза усилился, что привело к выходу Павла из организации.

Примирение Павла Шереметева с монархическим государством во время революции отражало общее настроение дворянства: многие прежние критики самодержавия, напуганные революционными эксцессами, направленными уже против них и всей привилегированной России, теперь ощутили, что только власть защищает их от бескрайней враждебной стихии. Правда, это примирение не было ни всеобщим, ни продолжительным. И лишь немногим было ясно, что дворянство ожидает гораздо более жестокое будущее, нежели то, какое наметил Чехов в пьесе «Вишневый сад». Одним из таких провидцев был Иван Алексеевич Бунин, которого называли «последним великим дворянским писателем». Бунины – старинный и некогда богатый аристократический род, который ко времени рождения Ивана Бунина (1870) пришел в упадок. Отец Бунина, ветеран Крымской войны, спустил свое и женино состояние на вино, карты и охоту. Брат Бунина Юлий, видный журналист, был связан с «Народной волей». В 1884 году он был арестован, год провел в заключении, а затем освобожден под надзор полиции и жил в семейной усадьбе.

Иван Бунин приветствовал октябрьский манифест, однако его надежды на будущее потускнели после известий о еврейском погроме в Одессе. В 1906 году он наблюдал крестьянские волнения под Тулой и Орлом, а семья вынуждена была бежать из усадьбы, разгромленной крестьянам. Иллюзии относительно природной доброты народа улетучились; писатель решительно выступил против того, что считал фантазиями образованных классов относительно крестьянства: «Ни в какой стране нет такого разительного противоречия между культурной и некультурной массой, как у нас», – утверждал Бунин. С равным презрением относился он к элите, называя «столпов общества» «мусором», и не поддерживал славянофильские идеи относительно русской уникальности и особой миссии. Свое мрачное пророчество Бунин представил в 1911 году в повести «Суходол», которая посвящена истории старинной дворянской семьи, подобно бунинской, пришедшей в упадок. В конце повести последние следы дворянского рода стираются с лица земли. Семейные портреты, письма и, наконец, господский дом исчезают от небрежения, краж и пожара. Могилы зарастают сорняками, а надгробия, на которых нельзя разобрать надписей, уходят в землю. Критики заклеймили Бунина прозвищем «испуганный дворянин», однако время доказало его правоту.

В 1906 году волнения в деревне были подавлены вооруженной силой, но жестокость, с которой бунт был подавлен, лишь усиливала стремление крестьян отомстить. «Деревня и усадьба противостоят друг другу как два вражеских лагеря», – сообщала группа обеспокоенных дворян премьер-министру П. А. Столыпину.

Революционный террор усилился. С января 1908-го по май 1910 года было совершено 19 957 террористических актов и революционных «экспроприаций»; были убиты 732 правительственных чиновника и 3051 обыватель, еще 4000 ранены. В апреле 1902 года эсер, переодетый офицером, пятью выстрелами в упор убил министра внутренних дел Д. С. Сипягина, свояка графа Сергея Шереметева; в июле 1904 года министр внутренних дел В. К. Плеве погиб в результате взрыва бомбы, брошенной террористом в его карету; через год бомбу бросили в экипаж великого князя Сергея Александровича, от которого остались одни кровавые ошметки; а в 1911 году двойной агент застрелил в киевском оперном театре премьер-министра П. А. Столыпина.

Ощущение близости конца нависло над Россией. Тем временем аристократическое общество наслаждалось светской жизнью. 1914 год был последним и самым блестящим светским сезоном. Княгиня Мария Гагарина вспоминала его как бесконечную череду вечеринок: «Будто предвидя приближение катастрофы и стремясь подавить мрачные предчувствия, весь Петербург пустился в развлечения и увеселения». Это было время «небывалой роскоши и изысканности»: повсюду были шампанское и свежие розы, лилии и мимозы, привезенные из южной Франции. Гвоздем сезона был «черно-белый бал» в доме графини Бетси Шуваловой, где в парадной форме танцевали офицеры конной гвардии. Через полгода почти все эти молодые люди были убиты на полях Первой мировой. Яркое описание тех дней оставил великий князь Александр Михайлович: «Цыгане рыдали в кабинетах ресторанов, звенели стаканы, и румынские скрипачи, одетые в красные фраки, завлекали нетрезвых мужчин и женщин в сети распутства и порока. А над всем этим царила истерия».

28 июня (нов. ст.) 1914 года Гаврила Принцип застрелил в Сараево австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда, запустив цепочку событий, которые через месяц привели к началу мировой войны. Известие о войне было встречено в России патриотическим подъемом, в тот момент нация, казалось, сплотилась вокруг престола. Князь Андрей Лобанов-Ростовский описывает, как в Петербурге подвыпившие рабочие остановили проходившего мимо офицера и расцеловали его. Но очень скоро рабочие и солдаты будут душить офицеров в смертельных объятиях. Еще в феврале 1914 года член Государственного совета предостерегал, что если война пойдет неудачно, она приведет к анархии и революции, убеждая Николая II избегать ее любой ценой. Министр внутренних дел Н. А. Маклаков предчувствовал, что массы поведут войну скорее против собственных привилегированных классов, нежели против немецких солдат; сам он в 1918 году был расстрелян большевиками. Накануне граф Витте говорил, что если Россия совершит такую глупость и ввяжется в войну, это будет означать неминуемый крах. В августе «мэр» сделал в дневнике пророческую запись: «Каков бы ни был для нас исход войны, а нашему поганому режиму настал конец».

Ленин тоже был уверен, что война положит конец царизму. Он занял так называемую «пораженческую» позицию в надежде, что война приведет к крушению царской России и послужит прелюдией общеевропейской войны пролетариата против правящих классов.

Летом 1914 года Россия вступила в период беспримерного насилия и кровопролития, который продолжался до 1921 года, включая четыре года мировой войны, две революции и три года Гражданской войны и голода, унесших жизни более десяти миллионов человек. Ни одна другая страна не заплатила так дорого за безумие 1914 года, как Россия. Уже к концу осенней кампании более полутора миллионов человек были убиты, ранены или оказались в плену. В первых же сражениях огромные потери понес офицерский корпус, более чем наполовину состоявший из дворян.

В кабинете в Бучалках Голицыны повесили большую карту, на которой отмечали перемещение линии фронта. Князь Владимир Трубецкой, муж Эли, был на фронте вместе со своим лейб-гвардейским полком синих кирасир. За сражение под Гумбиненном в августе 1914 года он получил георгиевский крест. В 1915-м Трубецкой был прикомандирован к штабу командующего Юго-Западным фронтом генерала А. А. Брусилова, на которого произвел хорошее впечатление и был назначен командиром первого в истории русской армии отдельного автомобильного полка. Как-то Владимир со своими солдатами увидел молодого германского офицера, запутавшегося в колючей проволоке; один из солдат Трубецкого напал на него и забил до смерти. Воспоминание об этом убийстве преследовало Владимира до конца жизни. Михаил Голицын всю войну устраивал в Москве госпитали и надзирал за ними; его брат Александр инспектировал госпитали, внедрял новейшие методы врачебного ухода, с которыми познакомился в Лондоне и Париже. Семья открыла госпитали в усадьбах Бучалки и Зубатово, а также в своем московском доме.

Шереметевы тоже открыли в своих владениях несколько госпиталей. Графиня Екатерина Шереметева организовала доставку посылок русским военнопленным, а ее дочь Анна Сабурова стала председательницей местного отделения благотворительной организации «Семейный очаг», созданной для оказания помощи осиротевшим детям. Елена Шереметева, которой в 1915 году исполнилось одиннадцать лет, вместе с другими внуками Шереметевых устроила благотворительный базар в пользу раненых солдат, и помогала перевязывать их в домашнем лазарете. Но самыми знаменитыми сестрами милосердия были императрица Александра Федоровна и ее дочери. Большинство этих женщин были движимы исключительно состраданием, хотя графиня Клейнмихель утверждала, что между некоторыми из них возникало своеобразное «соперничество» в том, кто разместит, накормит и позаботится о раненых лучше остальных. В то же время мать Владимира Набокова называла все эти труды «фальшью дежурного милосердия».

С началом военных действий Россия столкнулась с недостатком оружия и снаряжения, солдаты порой отправлялись на фронт без винтовок, с приказом добыть их у убитых, многим не хватало обуви и амуниции. Условия на фронте были так тяжелы, что солдаты отстреливали себе пальцы, чтобы оказаться в числе демобилизованных, много было дезертиров, бежавших обратно в деревни, лишившиеся миллионов мужчин. Перебои с продовольствием и рост цен становились причиной все более массовых забастовок в городах.

В сентябре 1915 года Николай II принял катастрофическое решение сместить великого князя Николая Николаевича с поста главнокомандующего и лично возглавить армию. С этого момента вина за военные неудачи ложилась непосредственно на государя. Граф Дмитрий Шереметев на протяжении почти всей войны был рядом с государем. Он находил свою должность тягостной и при первой возможности уезжал в столицу или в свое имение в Финляндии. Влияние Распутина и широко распространившиеся подозрения, что императрица-немка шпионит в пользу Германии, подпитывали слухи о темных силах, действовавших за троном, и окончательно подорвали доверие к Романовым.

Отсутствие доверия между обществом и правительством было взаимным. Охранка держала под пристальным надзором некоторые аристократические семейства. Среди поднадзорных была жена Дмитрия Шереметева Ира. Осенью 1914 года сорокадвухлетняя графиня отправила своих детей на фронт для устройства летучего санитарного отряда. Сама она часто оказывалась вблизи линии фронта, и Дмитрий очень за нее тревожился. Министр внутренних дел А. Д. Протопопов направил своих агентов следить «за этой либеральной дамой». Следили также за графиней Игнатьевой и ее салоном, подозревая его посетителей в подрывной деятельности. Отчуждение элиты от престола представлялось даже более серьезной угрозой, чем та, которую представляли собой бедные и бесправные.

В последний год своего существования царский режим оказался в странном положении: против него выступали люди, считавшие себя монархистами. Осенью 1916 года на съезде Объединенного дворянства депутаты осмелились открыто порицать императора. Даже члены императорской фамилии умоляли Николая II провести реформы, дать обществу более свободы и повысить его роль в управлении страной, хотя время было уже упущено. Зимой 1915/16 года князь Андрей Лобанов-Ростовский писал с фронта матери в Ниццу, чтобы она не возвращалась в Россию: «Время деградации прошло, грядут события космического масштаба». Тогда же, будучи в отпуске в Петрограде (новое имя Санкт-Петербург получил в начале войны), он остановился в гостинице «Астория», проводил вечера в опере, на вечеринках танцевал танго и попивал шампанское в модных ресторанах.

Миллионы крестьян оказались на фронте вместо того, чтобы работать в поле, и к концу 1916 года обозначилась угроза продовольственного кризиса. В городах нарастало недовольство рабочих, и полиция неохотно применяла против них силу. Солдаты сами присоединялись к протестующим с транспарантами «Долой войну», подпевая «Рабочую марсельезу».

Ночью 16 декабря небольшая группа монархистов под предводительством князя Феликса Юсупова убила в Петрограде Распутина. Глубоко потрясенные этим убийством Николай II и Александра Федоровна уединились в Царском Селе, ища утешения в чтении, музыке и карточной игре. «Продолжаться долго такое положение не может, – предостерегал Николая II великий князь Александр Михайлович. – Недовольство растет с большой быстротой, и чем дальше, тем шире становится пропасть между тобой и твоим народом…» Британский посол Джордж Бьюкенен уговаривал Николая II сделать все что угодно, чтобы снова обрести доверие народа. Император нашел эти соображения нелепыми и, сурово посмотрев на посла, спросил: «Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа или что он должен приобрести мое доверие?» В ответ на очередное предостережение императрица Александра Федоровна заявила: «Вы преувеличиваете опасность».

29 декабря 1916 года управляющий усадьбы Кусково направил графу Сергею Шереметеву и его жене в Петроград письмо, в котором отмечал, что там стало значительно спокойнее, поскольку солдаты, квартировавшие в усадьбе большую часть года, отправились на фронт. Все будет отлично, добавлял он, если только хватит продовольствия. Все ждали, что правительство наконец соберется с духом и решит эту проблему. Секретный доклад петроградского охранного отделения, направленный в Особый отдел Департамента полиции, рисовал пугающую картину: острая нехватка продуктов и предметов первой необходимости наряду с 300-процентной инфляцией делали неотвратимым восстание «озлобленных тяготами повседневного существования низов». Страна находилась в преддверии голодных бунтов, за которыми могли последовать самые дикие эксцессы.

Революционный Петроград

5. Падение династии Романовых

Перебои с продовольствием и рост цен привели к резкому падению уровня жизни рабочих. В четверг утром 23 февраля 1917 года работницы текстильных фабрик на Выборгской стороне бросили работу и вышли на улицы, к ним присоединись рабочие. К десяти утра демонстрантов было уже более двадцати тысяч, а к концу дня – до девяноста тысяч.

К требованиям хлеба добавились лозунги «Долой войну!» и «Долой самодержавие!». Демонстранты били окна булочных и продовольственных лавок. К концу дня удалось восстановить порядок, и министр внутренних дел Протопопов отметил в дневнике: «В целом ничего ужасного не произошло».

Тем временем рабочие всю ночь планировали свои дальнейшие действия. Утром 24 февраля десятки тысяч манифестантов двинулись с рабочих окраин к центру Петрограда. На Александровском мосту им преградили путь несколько сотен солдат и казаков, но, отступив, они позволили рабочим выйти на Невский проспект. По пути их встречали отряды конной полиции, но громадная толпа (до двухсот тысяч человек) значительно превосходила правительственные силы. Некоторые солдаты гарнизона присоединились к протестующим. В субботу 25 февраля число манифестантов выросло до трехсот тысяч, лозунги с «Долой войну!» сменились на «Да здравствует Революция!». Царю, находившемуся в Ставке в Могилеве, доложили наконец о беспорядках в столице. Не представляя себе их масштабов, он приказал командующему войсками Петроградского военного округа генералу С. С. Хабалову навести порядок в течение следующего дня. Это можно было сделать только с применением военной силы, и Хабалов отдал команду стрелять по демонстрантам после трех предупреждений.

Перед рассветом 26 февраля по всему городу были расклеены объявления о запрете уличных сборищ с предупреждением, что власти готовы прекратить беспорядки вооруженной силой. С утра казачьи разъезды патрулировали центр города, на главных перекрестках были установлены пулеметы и специальные отряды, дабы не допустить протестующих на Невский проспект. Колонны демонстрантов двинулись к центру города и были встречены ружейным огнем. Однако уличное кровопролитие привело солдат в состояние нерешительности, к вечеру боевой дух в войсках упал. Солдаты лейб-гвардии Павловского полка вступили в перестрелку с полицией, а в понедельник 27 февраля солдаты Волынского полка, не желая стрелять в народ, повернули оружие и застрелили командира. Мятеж распространился, войска выходили на улицу и присоединялись к восставшим.

В то время как рушился весь уклад прежней жизни, Шереметевы были озабочены семейным несчастьем. В середине февраля граф Павел вернулся из крымского имения великой княгини Ксении близ мыса Ай-Тодор в нервном расстройстве, природу которого врачи деликатно назвали «романтической».

Причиной его страданий была Ирина Нарышкина. Впервые он встретился с ней в Михайловском в 1899 году и безответно влюбился, но она вышла замуж за графа Иллариона Воронцова-Дашкова, брата жены Дмитрия Шереметева. У них было пятеро детей, но брак распался. Павел ожидал, что теперь Ирина примет его предложение, но она вновь его отвергла и вышла замуж за князя Сергея Долгорукого. Этот брак также распался, и Павел отправился в Ай-Тодор объясниться в любви в третий раз. Однако снова получил отказ, и по дороге в Петроград с ним случился нервный срыв. Граф Сергей счел эту историю унизительной, однако он понимал, что Павлу нужна помощь. На улицах Петрограда воцарялся хаос, а в Фонтанный дом зачастили доктора, семья планировала отправить Павла в санаторий для нервнобольных.

27 февраля вслед за Павловским полком половина гарнизона, составлявшего 160 тысяч человек, перешла на сторону восставших, остальные войска держали нейтралитет. Солдаты и рабочие двинулись к городским тюрьмам и освободили заключенных. Они нападали на полицейские участки, суды, Министерство внутренних дел, сожгли архив Охранного отделения и вооружились винтовками, взятыми в городском арсенале. Полицейских и хорошо одетых людей убивали прямо на улицах; мародеры грабили магазины и богатые дома. Над Зимним дворцом водрузили красный флаг.

К концу дня под началом Хабалова оставалось не более двух тысяч человек. Столица была во власти толпы. Вечером он телеграфировал государю, что положение в столице вышло из-под контроля. Николай II распорядился послать в столицу надежные войска с фронта, но никаких войск отправлено не было. В Петрограде полицейские снимали форму и покидали улицы, спасая свою жизнь. Царские министры в последний раз собрались вечером 27-го в Мариинском дворце, чтобы заявить об отставке. Сделав это, они поспешили скрыться под покровом темноты.

Днем 27 февраля члены Государственной думы собрались в Таврическом дворце, они образовали Временный комитет для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями. Название весьма точно передавало слабость и нерешительность Временного правительства. В числе двенадцати его членов оказались председатель Думы М. В. Родзянко, кадетский лидер П. Н. Милюков, бывший председатель Земского и городского союза князь Г. Е. Львов, адвокат и глава фракции «трудовиков», отколовшейся от партии эсеров, А. Ф. Керенский.

В левом крыле Таврического дворца заседал Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, который, в противовес Временному правительству, представлял власть уличной толпы. Солдаты в нем численно превосходили рабочих, а исполнительный комитет состоял по большей части из интеллигенции – меньшевиков, большевиков и эсеров. Чтобы заручиться поддержкой Совета, Временное правительство согласилось на выполнение восьми условий, включая амнистию для политических заключенных, свободу слова, печати, собраний и отмену всех ограничений гражданских прав по принципам сословной принадлежности, вероисповедания или национальности. Ленин не без основания назвал тогда Россию «самой свободной страной в мире». Новое правительство также согласилось немедленно ликвидировать полицию, охранные отделения и корпус жандармов. Эти меры вместе с роспуском царской губернской администрации имели гибельные последствия: Временное правительство осталось без инструментов эффективного управления страной в тот момент, когда Россия погружалась в пучину смуты.

В тот же день группа солдат явилась в Фонтанный дом к графу Сергею, который был в это время наверху с Екатериной, Дмитрием и Ирой. Его спросили, есть ли у него сыновья и где они. Граф отвечал уклончиво, не называя имен. Солдаты стали выяснять, есть ли в доме оружие и боеприпасы. Они утверждали, что на крыше Фонтанного дома видели полицейских, стрелявших по восставшим. Тем временем другая группа солдат пробралась по длинным коридорам до комнат внучки графа Лили Вяземской, и там они набросились на еду, так как стол был накрыт к обеду, после чего сбежали. В тот же день пришла вторая группа солдат. Эти были грубее и злее, они утверждали, что их послали произвести в доме обыск.

Стрельба на улицах время от времени возобновлялась, детям велели держаться подальше от окон; если стрельба усиливалась, их отсылали в комнаты Дмитрия, окна которых выходили во внутренний двор. 1 марта снова явились солдаты для осмотра дома. В комнатах Лилии Шереметевой они обнаружили множество охотничьих ружей. Одно из них неожиданно выстрелило, едва не ранив Лилю и оставив ее почти глухой на одно ухо. Семья, впрочем, счастливо отделалась, и солдаты ушли, не причинив никому вреда.

Алика Сабурова, гражданского губернатора Петрограда, восставшие разыскивали. Тревожась за безопасность Анны и детей, он уговаривал семью уйти со слугами в Фонтанный дом, но они отказывались. 1 марта группа солдат явилась в губернаторский особняк и попыталась увести Алика в Таврический дворец. Видя, что солдаты пьяны, и опасаясь, что его убьют по дороге, Сабуров пытался остановить их, настаивая, что не двинется с места, пока они не найдут автомобиль, чтобы доставить его во дворец. Несколько мучительных минут солдаты спорили между собой, пока все семейство и прислуга ждали, стоя на парадной лестнице. Спас ему жизнь молодой солдат с широкой повязкой на глазу, который убедил товарищей, что они не имеют права арестовать Сабурова без письменного мандата. Солдаты повернулись и ушли.

На улицах Петрограда толпа творила насилие и самосуд. Образ Февральской революции как «бескровной» – не более чем миф, созданный для оправдания Временного правительства и легитимации его власти. Если первой кровью была кровь демонстрантов, то дальше по большей части проливалась кровь полицейских, офицеров и других служилых людей. Павел Граббе, сын графа Александра Граббе, бывший тогда подростком, вспоминал, как смотрел в окно на лежавшую на улице кучу бревен, припорошенных свежим снегом. Пока он смотрел, у бревен обозначились руки и ноги, и Граббе понял, что это замерзшие трупы полицейских. Повар американского посольства пришел на работу в истерике: у него на глазах кто-то саблей обезглавил полицейского. Генерал Штакельберг убил двоих, когда солдаты пришли обыскать его дом, прежде чем сам был застрелен на глазах жены. Солдаты сорвали с него одежду и надругались над телом; по некоторым сведениям, его отрубленную голову насадили на пику. Официально признано, что в период Февральской революции было убито и ранено 1443 человека. Помимо этого, восставшие матросы зверски убили несколько сот офицеров в Гельсингфорсе и Кронштадте.

Насилие масс во время Февральской революции было направлено на привилегированную Россию, на тех, кого именовали словом «буржуи». В русском контексте это слово не имело отношения к буржуазии в западноевропейском понимании: этим презрительным словечком обозначали представителей всех привилегированных классов. За свою долгую историю слово это вобрало множество смыслов, оно могло означать культурную элиту, богатых вообще, интеллигенцию, евреев, немцев и даже самих революционеров. В глазах обездоленных оно обозначало любого «врага», а после 1917 года – врага революции. В деревне крестьяне обозначали этим словом всех своих врагов, особенно дворян и монархистов. Для того чтобы в 1917 году быть причисленным к «буржуям», достаточно было иметь крахмальную белую рубашку, гладкие руки, очки или просто чистый и опрятный вид. Даже цвет женских волос мог указывать на принадлежность к «буржуям».

Буржуи и другие враги революции обвинялись во всех грехах, что оправдывало любое насилие. И само слово, и ненависть к тем, кого им обозначали, не были результатом усилий большевиков и других революционных партий. Это был низовой запрос, отражавший ненависть низших классов к верхам, ненависть, которая питала революционную жестокость не только в 1917 году, но и на протяжении нескольких лет Гражданской войны, в течение которых Ленин и большевики стали непревзойденными мастерами взращивания ненависти против высших классов в собственных политических целях.

Война против буржуев, начавшаяся в феврале 1917 года, идеально подходила к тому пониманию свободы, которую, по мнению низов, несет революция. Свобода понималась ими как воля, то есть вседозволенность и право действовать по своему произволу. Свобода была вырвана из рук царя и «буржуев», и любая попытка ограничить ее служила оправданием нового насилия.

Обыски стали обычным явлением – солдаты приходили арестовывать чиновников и армейских офицеров, искали оружие; некоторые квартиры обыскивали по три раза в день. Когда однажды ночью пришли за генералом Григорьевым, который был дома один, тот, прежде чем открыть, надел колпак и фартук своего повара. Изображая повара, он водил солдат из комнаты в комнату в безрезультатных поисках генерала.

Графиня Клейнмихель, которая устраивала у себя дома небольшую вечеринку для друзей, вовремя предупрежденная слугами, укрылась от толпы в доме напротив, где жил один из ее гостей. Оттуда они наблюдали, как солдаты с удовольствием трапезничали в ее доме. Графиня несколько дней провела у друзей, но и туда каждую ночь являлись шайки солдат. В итоге графиню арестовали, некоторое время продержали в Думе, а затем позволили вернуться в дом, который был разграблен и превращен в ночлежку для солдат. Ей было оставлено две комнаты, которые она делила со своими слугами. Парадная лестница была превращена в тир, мишенями служили большие портреты Романовых. На портрете императрицы Елизаветы Петровны во рту прорезали дырку и вставили туда папиросу, Екатерине Великой отрезали нос. Луи де Робьен, молодой француз из посольства, посетил графиню, которая вооружилась пистолетом и сообщила Робьену, что застрелится при необходимости. В семьдесят пять лет, добавила она, «следует уметь умирать». Она распродала все имущество, чтобы выжить, но отказывалась покинуть Петроград до окончания войны, поскольку хотела доказать безосновательность слухов, будто она симпатизирует или даже шпионит в пользу Германии.

Все три брата последнего мужа графини были убиты. Одного из них, двадцатипятилетнего офицера лейб-гвардии Гусарского полка, постигла особенно жестокая участь: солдаты выкололи ему один глаз и заставили смотреть, как убивают его товарищей офицеров; затем ему выкололи второй глаз, переломали руки и ноги и два часа мучали, поднимая на штыки и избивая прикладами, пока он не испустил дух. Двое племянников графини также были убиты: один, бывший камергер двора, – матросами в Крыму, второй – большевиками на Кавказе.

2 марта 1917 года во Пскове, за десять минут до полуночи, царь Николай II, надеясь остановить разрушение армии и беспорядки в столице, подписал отречение от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича. Роковое царствование завершилось. «Кругом измена и трусость, и обман», – записал Николай в дневнике. Великий князь Михаил после недолгих колебаний также отказался от короны, отчасти, видимо, не будучи уверен, что своим согласием переменил бы ситуацию. Однако он дал понять членам Временного правительства, что примет корону, если она будет предложена ему демократически избранным Учредительным собранием, которое установит образ правления в России. Радость при известии о падении монархии в Петрограде, Москве и других крупных городах толпа выразила разрушением царских знаков и символов, свержением статуй, срыванием портретов и уничтожением императорских орлов.

«Все участвовали в этой революции, – ликовал кадет князь Евгений Трубецкой в газете «Речь» 5 марта, – все ее делали, – и пролетариат, и войска, и буржуазия, даже дворянство». Свекровь княгини Кантакузин выражала энтузиазм по поводу «разрушения всех старых традиций». Княгиня заметила, что у кучера старой дамы была красная лента, демонстрировавшая ее политические симпатии. Красные транспаранты и флаги украшали дворцы, особняки и дорогие экипажи, перевозившие по петроградским улицам элегантно одетых дам и господ. Великий князь Кирилл Владимирович лично водрузил красный флаг на крыше собственного дома на улице Глинки. Для многих подобные акты означали истинную поддержку революции, но часто еще и служили, по словам князя Андрея Лобанова-Ростовского «своего рода паспортом» для защиты от ярости толпы.

У графини Ирины Татищевой радость дворян вызывала недоумение. «Я не могла, да и до сих пор не могу понять, – писала она в своих воспоминаниях, – как они не сознавали, что, рубя сук, на котором сидят, сами рухнут в пропасть».

Великий князь Михаил посетил графа Сергея в Фонтанном доме вскоре после того, как отказался от трона. Граф нашел его решение разумным, о чем сообщил в письме великой княгине Ксении. Однако дочери в Кутаиси он писал: «Я выразить не в силах переполняющие меня чувства в виду самоубийства русской государственности, ибо власть никто не вырывал, а только поднял с земли бессильно лежащую… Теперь мы сидим, предоставленные полному произволу толпы и войска без дисциплины».

Мария разделяла чувства отца: «Благодарю Бога, что Государь отрекся. Но душу раздирает слышать радость и манифестации. Помоги ему Господь. Ни один государь не сделал того, что он сделал, и все гибли в подобных случаях…»

Вскоре всех их охватили мрачные предчувствия. Фонтанный дом теперь охранял особый наряд полиции. Дмитрий и Ира пребывали в унынии и страхе, говорили о необходимости как можно скорее оставить Петроград и переехать в относительно спокойную Москву и вскоре так и поступили. Граф Сергей считал опасения за собственную безопасность унизительными для семейной чести. Он был огорчен поведением великого князя Николая Михайловича, внука императора Николая I, который открыто приветствовал революцию и убеждал остальных Романовых отказаться от своих земель в пользу нового правительства, собираясь участвовать в выборах в Учредительное собрание по спискам Союза крестьян и землевладельцев. Избирательная комиссия, однако, отказала ему в праве участвовать в избирательной кампании, отказав всем великим князьям еще и в праве голоса. Когда в начале мая французский посол Морис Палеолог приехал попрощаться с великим князем, у того от былого оптимизма уже не осталось и следа.

– Вы очень мрачны, ваше высочество, – заметил отъезжающий посол.

– Не могу же я забыть, что я висельник!

Великий князь Николай Михайлович имел все основания беспокоиться за свою жизнь: вместе братом Георгием и кузенами Дмитрием Константиновичем и Павлом Александровичем, братом Александра III, он был расстрелян в Петрограде в начале 1919 года.

Большинство Голицыных были тогда в Москве. Сергей Голицын – младший, внук «мэра», услышал о революции в больнице, где приходил в себя после операции аппендицита. Его мать была рядом, когда хирург вошел в палату, восклицая: «В Петрограде революция!» Сергей не мог понять, отчего взрослые приняли новость с такой радостью. «Мне казалось удивительным, как это вдруг – царя, у которого столько орденов, – и прогнали…» По дороге домой Сергей заметил, что трехцветные царские флаги, которые украшали все дома и трамваи, когда он ехал в больницу, исчезли и сменились красными флагами. Отец Сергея Михаил был на службе, когда пришла новость об отречении, которую встретили аплодисментами и криками радости.

«Мэр», его сын Михаил и жена Михаила Анна поддержали революцию, веря, что война теперь будет выиграна, Россия станет сильнее, а крестьяне заживут лучше и свободнее; жена «мэра» Софья и ее брат Александр не разделяли их радости. «На душе смутно и нехорошо. Не могу свыкнуться, что царя нет и что он, оплеванный, всеми брошенный, должен спасаться в Англию! А что даст нам эта якобы свобода? Отнятие земли, разрушенные усадьбы и всякие другие насилия».

Брат Михаила Александр разделял его оптимизм. Вскоре после революции он оставил Москву и уехал в родовое имение Петровское, где проводил много времени, разговаривая с крестьянами о революции и отвечая на их вопросы. Александр поступил на службу к Временному правительству в качестве комиссара, ответственного за реорганизацию управления Звенигородского уезда. Впрочем, вскоре, как и многие другие дворяне, Александр потерпел неудачу и бежал из деревни, а потом и из России. Оглядываясь на те события, он писал: «Революция не была для нас неожиданностью, мы понимали, что она неизбежна <…> однако мы не ожидали, что она произойдет во время войны, и не могли себе вообразить, что она примет такие формы. Мы все слишком боготворили русский народ, и как мы ошибались!»

Но не все аристократы боготворили русский народ. Среди дворян было много консерваторов, которые интуитивно понимали опасность падения старого режима и более ясно различали печальное будущее своего сословия.

В начале мая семейство решилось ехать в имение Бусалки. Там все разительно переменилось. Надписи, запрещавшие входить в усадебный парк, уже никого не останавливали, деревенские мальчишки и девчонки свободно заходили туда играть, прогуливаться и сидеть на скамейках. В церкви деревенские занимали теперь княжеское место. Крестьяне рубили голицынский лес и косили луга, а когда управляющий хотел было принять меры, Анна Голицына его остановила, объяснив, что не хочет осложнений с крестьянами. Вскоре крестьяне начали требовать возвращения земли «трудящимся», и их успокаивали только обещания, что этот вопрос скоро будет решен Учредительным собранием.

Тем временем в Петрограде Шереметевы встречали вернувшихся Бориса и Лили Вяземских. Лили, дочь Дмитрия и Иры, вышла замуж за Бориса в 1912 году, и большую часть времени они проводили в имении Лотарево в Тамбовской губернии. Лотарево было образцовым поместьем, с известным конным заводом, которым Вяземские очень гордились. Борис служил предводителем дворянства Усманского уезда и председателем Тамбовского земского собрания, избирался в Думу от кадетской партии. Борис и Лили восприняли происходящее с оптимизмом, что огорчало графа Сергея.

6 марта толпа вооруженных крестьян в Михайловском ворвалась в главный дом и потребовала уничтожить все царские портреты. Они нашли только один большой портрет Николая II, в столовой. Затем толпа двинулась к школе, сорвала там портреты Николая II, Александра III и даже Александра II Освободителя и растоптала их. Портрет Николая они вырвали из рамы и разодрали на куски, а раму разбили в щепки.

Николай Штегман, управляющий в Остафьеве, так описывал произошедшее во вверенном ему имении (сохранены орфография и пунктуация оригинала):

Утром 6 марта явилась в имение большая толпа народу: 2 делегата от рабочих, 4 человека стражи с ружьями и револьверами, а остальные местные крестьяне. Пришли они в мою квартиру и потребовали немедленно выдачи оружия, грозили револьверами и арестом, перерыли все хранилища: шкапы, комоды, сундуки и пр. Все искали оружия, но его у меня не было. Ружье мое находилось у сторожа, которому я дал для битья зайцев от порчи яблонь. Потом потребовали открыть большой дом, где соберут митинг. Из большого дома пришлось убрать всю обстановку и боковые двери закрыть. Намеривались все оружие из столовой забрать, но после длительных переговоров и разъяснения, что оружие старое кремневое и к тому же все ржавое, оставили оружие на месте. Обыск всего имения продолжался с 8 часов утра до 6-го часа вечера, участвовало при этом очень много народу.

Возбуждение толпы произошло от того, что накануне на митинге на фабрике Баскакова оратор не разъяснял значение переворота, а объяснял, что все теперь наше, овощи поспели – бери, овес поспел – бери, яблоки поспели – бери, дрова, хворост все можно теперь свободно брать и не будешь отвечать. Долой учителей, детей в церковь не водить и много других обсурдов. Тоже проповедовалось и у нас в имении на митинге.

В имении Шереметевых Серебряные пруды известие об отречении государя поступило от «руководителей крайних левых партий», которые организовали митинг с целью настроить крестьян против помещиков и убедить их забрать всю землю, не ожидая Учредительного собрания. Крестьяне в усадьбе Подхожее начали захватывать шереметевские земли и попытались остановить обоз с овсом, отправлявшийся в Михайловское, утверждая, что овес теперь принадлежит им. Подобные беспорядки продолжались около недели, затем все успокоилось.

Граф Александр Шереметев, сводный брат графа Сергея, по настоянию жены купил несколько десятин земли в Финляндии, на тот случай если положение дел в России станет еще хуже. Некогда решительный защитник старого порядка, отныне Александр изображал себя жертвой царизма. В апреле он направил А. И. Гучкову, военному министру Временного правительства письмо, в котором, в частности, говорилось: «Великое по своей духовной мощи Временное правительство мощным и не менее великим переворотом создало себе нерукотворный памятник». Александр предложил Временному правительству использовать его «авиационную дружину» для военных нужд и сожалел, что по возрасту (ему было 55 лет) и нездоровью не может сделать для новой власти большего. Он отказался от титулования «графом» и гордо именовал себя «русским гражданином».

Особенность Февральской революции состоит в том, что дворянство, люди, которые более всех теряли с падением самодержавия, приветствовали революцию или по крайней мере приняли ее. Дворянство сплотилось вокруг нового правительства ради объединения страны и решения главной национальной задачи – войны с Германией. В их глазах революция завершилась с падением самодержавия, и долг всякого русского состоял в солидарной защите родины от внешнего врага и внутреннего хаоса.

Более полувека граф Сергей и его семейство праздновали пасху в Фонтанном доме. В том году московские родственники уговаривали их оставить Петроград и присоединиться к ним, ибо жизнь в Москве была спокойнее. Граф Сергей отказывался нарушить обычай, поэтому в ночь на 1 апреля они отметили главный церковный праздник как в прежние годы. И только 10 апреля граф и графиня Шереметевы с семьей отправились из Фонтанного дома на Николаевский вокзал. Повсюду были толпы солдат с красными флагами. В половине девятого поезд тронулся. «Благодарение Богу! Покидаем смрадный, преступный Петроград», – записал граф Сергей в дневнике.

За неделю до отъезда Шереметевых из Стокгольма на Финляндский вокзал пришел поезд, на котором после шестнадцати лет эмиграции вернулся в Россию Ленин. В своих «Апрельских тезисах» он выступал за перерастание революции в социалистическую; превращение «империалистической» войны в «классовую» войну пролетариата против буржуазии; передачу всей власти советам; конфискацию и национализацию земель; ликвидацию полиции и армии, которая должна быть заменена «всеобщим вооружением народа»; создание единого национального банка под контролем советов, а также контроля советов за всеми средствами производства и распределением продуктов. Товарищи по партии и остальные левые нашли эти идеи нелепыми, сойдясь во мнении, что, проведя много лет в эмиграции, Ленин оторвался от российской реальности.

6. Страна взбунтовавшихся рабов

Временное правительство оказалось неспособным остановить сползание страны к беспорядку и беззаконию; неуважение к власти, пришедшей на смену самодержавию, продолжало расти. В первые дни мая Керенский сменил военного министра Гучкова. Стремясь переломить ситуацию на фронте, он вопрошал: «Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов? Наша армия при монархе совершала подвиги: неужели при республике она окажется стадом баранов?» Между тем генерал Брусилов утверждал, что «солдаты хотели только одного: мира, чтобы отправиться по домам, ограбить помещиков и зажить свободно, не платя никаких податей и не признавая никакой власти».

26 марта «Новое время» опубликовало письмо князя Евгения Трубецкого из Калуги: «Деревня существует без суда, без управления, милостью Николая Угодника. Говорят, что мы спасемся глубокими снегами да распутицей. Но долго ли это продержится? Скоро злые элементы поймут, какие выгоды можно извлечь из беспорядка».

17 марта газета «День» сообщила, что недалеко от Бежецка крестьяне заперли местного помещика и сожгли его в усадебном доме. Сообщения о погромах и беспорядках стали поступать из губерний одно за другим. 3 мая «Новое время» напечатало рассказ о мятеже, охватившем город Мценск Орловской губернии. В течение трех дней около пяти тысяч солдат и крестьян устраивали пьяные дебоши и сожгли несколько близлежащих усадеб. Буйство началось, когда группа солдат, искавшая оружие в поместье Шереметевых, нашла огромный винный погреб. Напившись, они разгромили барский дом, а когда слухи о происходящем распространились, к ним присоединились крестьяне и солдаты гарнизона. Войска и даже некоторые офицеры, присланные для прекращения беспорядков, примкнули к погромщикам. Городские обыватели не решались вечером выходить из дому, поскольку на улицах орали, пели и пьянствовали толпы людей, вооруженных винтовками и ножами.

Разоренная усадьба

«Еще летом 17 года… – писал позднее Иван Бунин, – сатана каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода». Черниговский крестьянин Антон Казаков утверждал, что свобода означает право «делать что хочешь». В июне помещик, живший близ деревни Буерак в Саратовской губернии, был застрелен в своей усадьбе, а его слуги задушены. Все вещи из дома были украдены. Через месяц восьмидесятилетний сын Ивана Киреевского, основателя славянофильства, был убит вместе с женой в своем имении группой дезертиров, собиравшихся завладеть его коллекцией книг и древностей. В Каменке, имении графини Эдиты Сологуб, взбунтовавшиеся солдаты растащили библиотеку на самокрутки.

Весной и летом провинция была полна «гастролеров», приезжих агитаторов-дезертиров. Даже советские историки признают их решающую роль в науськивании крестьян к нападению на помещиков.

В усадьбе Веселая «перемены были трудноуловимы, их было сложно описать, но они несомненно мрачно надвигались, – вспоминала Мария Кащенко. – Два старых кучера, целуя нам руки с обычной искренней почтительностью, испытывали неловкость и оглядывались по сторонам, как если бы опасались, что кто-то их увидит. В доме начали пропадать вещи – шарф, блузка, флакон одеколона; слуги стали перешептываться кучками и замолкали, когда кто-нибудь из нас приближался».

Алексей Татищев рассказывал, как в фамильное имение Ташан в Полтавской губернии пришла депутация крестьян поговорить с его теткой. Крестьяне ждали на открытой мраморной террасе, презрительно сплевывая на нее. А одна крестьянка, когда ее попросили не запускать коров в сад, взошла на террасу, задрала юбку и испражнилась прямо перед теткой Татищева, после чего велела хозяйке самой пасти своих коров.

Бунин уехал из Петрограда в родовое поместье Глотово в мае 1917 года. Однажды ночью в соседней усадьбе загорелся амбар, потом еще один. Крестьяне обвинили в поджоге помещика и нещадно его били. Бунин пошел за него заступиться, но толпа закричала, что Бунин защищает «старый режим», и не стала его слушать; одна женщина назвала Бунина и всю его породу «сукиными детьми», которых «следует бросить в огонь». Бунин испытывал глубокое чувство душевной связи с родовым имением, но к середине октября положение сделалось слишком опасным, и оставаться в деревне он уже не мог.

Голицыны проводили лето в поместье Бучалки. Слуга Антон, который никогда не осмеливался заговаривать по время работы, теперь стал болтлив. Он пересказывал деревенские толки о том, что дезертиры начинают возвращаться, возбуждают народ и подбивают его захватывать землю.

Однажды группа крестьян пришла поговорить с Михаилом о земле. Он отвечал, что земля принадлежит не ему, а дяде, однако обещал передать просьбу их выделить им часть земли. Он уговаривал их подождать созыва Учредительного собрания, когда будет рассматриваться земельный вопрос. В группе был солдат, который пытался настроить мужиков против Михаила, но они не поддались, говоря, что верят своим господам. Это было последнее лето, которое Голицыны провели в родовом имении. Бучалки были стерты с лица земли в результате нескольких разрушительных катаклизмов, начиная с революции и заканчивая германским вторжением в 1941 году.

После переезда из Петрограда в Москву в апреле 1917 года граф и графиня Шереметевы обосновались в усадьбе Кусково на окраине города. Здесь к ним присоединились дети, включая Дмитрия и Иру с детьми, Сабуровых и других членов обширного семейства. Поначалу все надеялись переехать в Михайловское, однако доклады управляющего заставили их отказаться от этого намерения. Вначале Сабуровы хотели пожить в своей усадьбе Вороново, однако местный учитель сообщил им о беспорядках в близлежащих деревнях. Мария Гудович с детьми оставила Кутаиси и переехала к мужу в Тифлис, оттуда они вернулись в Россию, чтобы быть вместе с остальной семьей.

По мере приближения лета и усиления беспорядков дворяне начали собираться в Крым и на Кавказ. В начале мая мать Иры уехала на воды на Северный Кавказ. Дмитрий и Ира остались, но вскоре переехали в Кисловодск. Погода стояла прекрасная, Ира проходила курс лечения, а местные казаки не обнаруживали ни малейших признаков агрессии. Они решили прожить здесь зиму и сняли для семьи дачу. В городе было много столичных друзей и знакомых, и Дмитрий написал матери, что если дела пойдут хуже, она и остальное семейство должны присоединиться к ним в Кисловодске.

Среди собравшейся в Кисловодске аристократии были кузены Дмитрия Георгий, Елизавета, Александра и Дмитрий. Их родители (Александр и Мария Шереметевы) остались в Петрограде, но когда жизнь в столице стала несносной, перебрались в свою усадьбу в Финляндии. Александр пригласил сводного брата Сергея присоединиться к ним, однако тот отказался покинуть Россию. Когда 6 декабря (нов. ст.) 1917 года Финляндия провозгласила независимость, неожиданно для себя они оказались в эмиграции. Некоторое время жизнь была благополучной, но вскоре закончились деньги. Александр и Мария продали земли в Финляндии и уехали в Бельгию, затем во Францию; в Париже они жили в глубокой бедности, пока их не приютила благотворительная организация в Сен-Женевьев-де-Буа. Александр и Мария нашли свой вечный покой там же, на русском кладбище. Все их имущество было национализировано, включая роскошный дом в Петрограде; обстановка разошлась по музеям, архив пущен на макулатуру. В 1930-е в их доме помещался Дом писателей, после распада СССР – дорогой отель.

Четверо детей Александра и Марии покинули Россию в конце Гражданской войны и обосновались в Западной Европе. Георгий сражался на стороне белых и с юга России выехал в Европу с женой и тремя маленькими детьми. Позже он работал секретарем великого князя Николая Николаевича, дяди царя, и управляющим фермой в Нормандии. Собрат по эмиграции Александров встречал Георгия в 1920-е годы в доме великого князя в Шуаньи под Парижем. Александров отмечал, что Георгий не роптал на судьбу, считая революцию и ужасные потери своей семьи «божьим наказанием за все грехи, несправедливости и беззакония, которые привилегированные классы творили над своими «меньшими братьями» и заявляя, что долг христианина обязывает его посвятить остаток жизни искуплению этих грехов. Георгий был рукоположен в сан православного священника и служил в Лондоне, где провел последние годы жизни.

Финансовые дела Шереметевых пошатнулись уже через два месяца после Февральской революции. В конце апреля управляющий главной конторы в Петрограде предупредил графа Сергея, что доходы от имений перестали поступать. Между тем для поддержания расходов семьи требовалось 75 тысяч рублей ежемесячно. Граф Сергей распорядился перевести всю оставшуюся ликвидность из Петрограда в Москву, где в то время было как будто безопаснее, однако в долгосрочной перспективе эта полумера проблему не решала.

С началом Первой мировой войны многие дворяне перевели капиталы из Западной Европы в Россию в знак готовности поддержать хозяйство страны в военное время. Вывод капитала из страны в эти годы считался непатриотичным деянием. К началу революции лишь очень немногие дворяне располагали заграничными капиталами, на которые могли рассчитывать. Их богатство, как и жизнь, было связано с судьбой страны.

Весной крестьяне, не желавшие дожидаться Учредительного собрания, взяли дело в свои руки и начали захватывать шереметевские земли. В апреле Шереметевы были вынуждены передать крестьянам более семисот десятин в Вольском уезде. В мае беднейшие крестьяне захватили имение Шереметевых в Ново-Пебалге в Прибалтике. В июле мятежная толпа нанесла серьезный ущерб их владениям в Иваново-Вознесенске. К октябрю были разграблены и разрушены поместья в Тамбовской губернии. В декабре крестьяне деревни Озерки в Саратовской губернии потребовали на сходе немедленной конфискации земель «бывшего графа». В конце июня управляющий московской конторой Шереметевых докладывал о нарастающих трудностях в покупке еды. Минеральная вода «Ессентуки» исчезла, как и шоколад, голландский сыр продавали по фунту на человека, а любимое французское вино графа Сергея достать уже было невозможно. В мае московские слуги Шереметевых начали забастовку. Во время июльского кризиса их доходный дом на Литейном в Петрограде был разгромлен, а квартиры разграблены.

В Петрограде Совет намеревался реквизировать Фонтанный дом под конторы и места для собраний. Граф Сергей передал часть дома Красному Кресту (флаги которого были вывешены над всеми подъездами в надежде защитить собственность), и управляющий соврал пришедшим, что организация уже завладела зданием и свободных помещений не имеется. Фонтанный дом и соседствующие владения Шереметевых находились под особой охраной, но это не препятствовало частым вторжениям и кражам.

С трудом достав бензин для автомобилей, Шереметевы наконец оставили Кусково и переехали в Михайловское. В течение многих десятилетий семья летом жила в этом поместье, и граф Сергей был исполнен решимости не нарушать традиции. Павел, оправившийся от нервной болезни, присоединился к семье. Они не прожили там и недели, как пришло известие, что банда солдат убила всю семью соседей-помещиков и еще четырех человек в ближайшей округе. Слуги Шереметевых вооружились ружьями и установили ночную охрану дома. Елена Шереметева научилась доить коров и печь хлеб; крестьяне взяли Елену и ее мать в поле, чтобы научить косить, но обе так изрезали пальцы, что должны были вернуться домой. Один крестьянин пожалел их и стал снабжать семью собственной гречкой, это доброе дело он продолжал и в голодные 1918–1919 годы. Когда разграбили винный погреб, одна крестьянка пришла сказать, что лучше им уехать, пока их не вышвырнули из усадьбы. Семья собрала вещи и тихо уехала. Никто тогда не знал, что они уезжают навсегда.

Российские землевладельцы все же не были безропотными жертвами, в конце 1916 года некоторые из них возобновили работу Всероссийского союза землевладельцев, созданного в 1905-м, чтобы защитить себя и собственность от крестьянских погромов и экспроприаций. К середине 1917 года союз, в состав которого вошли многие зажиточные крестьяне, основал сеть местных организаций по всей стране и продолжал расти, несмотря не отсутствие правительственной поддержки. Князь Сергей Волконский описывал его деятельность как «истерический вопль безнадежного сопротивления стихийным силам». Характеристика эта, хотя и точная относительно конечного краха русских землевладельцев, чересчур сурова относительно их мотивов и действий. Вызовы, с которыми они столкнулись, были грандиозны, и члены союза не всегда могли понять, насколько ужасно их положение и что следует предпринять.

Политическая революция стремительно перерастала в социальную. Подавляющее большинство российских подданных спокойно ожидали, что вопросы земли, продовольствия и мира будут обсуждаться и решаться Учредительным собранием, к которому не питали доверия массы, желавшие немедленного удовлетворения своих требований. 3 июля в Петрограде началось возмущение солдат, едва не закончившееся свержением Временного правительства. В течение трех дней мятежные солдаты и вооруженные рабочие вели перестрелку с верными правительству войсками. Как и в феврале, большинство актов насилия в июльские дни было обращено против «буржуев». Сотни людей были убиты и ранены. Историки продолжают спорить относительно роли большевиков в подготовке и организации восстания, но большинство согласны в том, что они могли свергнуть правительство, если бы ставили такую цель. Ленин однако колебался, позволив правительству взять верх. Вожди большевиков были арестованы и обвинены в измене, Ленину удалось тайно укрыться в Финляндии.

В письме графу Сергею его знакомая сообщала:

Вообще расширение моего политического горизонта растет не по дням, а по минутам, и все благодаря демократическому устройству страны. Когда пули свободно свистели по улицам, залетая в окна и доказывая на деле все прелести свободы в правовом государстве, – в эти июльские дни, спасаясь в ванной, я поняла, что мое прежнее понятие о ванной было шаблонно, а теперь расширилось познанием, что ванна может служить и крепостью.

Позвольте пожелать Вам доброго здоровья и отдыха среди Ваших исторических поместий, созидавшихся в то счастливое время, когда люди понимали слово «родина» и имели право называться русскими, а не «бывшими людьми».

Тем временем князь Львов оставил пост премьер-министра и вышел из правительства. Его сменил Керенский, который переехал в бывшие покои императора Александра III в Зимнем дворце и начал вести себя как русский Наполеон, призванный спасти страну и революцию. К тому времени многие в России искали такого лидера, в том числе граф Сергей. Многие склонялись к тому, что России необходимо авторитарное правительство, чтобы обеспечить успешную работу Учредительного собрания. Некоторые шли еще дальше, утверждая, что только военная диктатура может спасти Россию от развала.

В августе «мэр» записывал в дневнике: «Революция в крайнем своем развитии всегда приводит к диктатуре, то есть деспотизму одного и произволу его приспешников…» Это было мучительное для «мэра» время. Как и его друзья либералы, он с ужасом смотрел на хаос вокруг себя, тем не менее продолжая верить в справедливость своей борьбы за правовое общество.

8–10 августа несколько сотен промышленников, землевладельцев, политиков, представителей духовенства, генералов и общественных деятелей встретились в Москве на Всероссийском демократическом совещании, объединявшем несоциалистические силы. Участники сошлись на том, что России угрожает гражданская война. В поисках поддержки своему правительству Керенский в том же месяце собрал в Москве Государственное совещание. Попытка объединить левых и правых закончилась провалом. Вместе с тем совещание показало рост популярности верховного главнокомандующего генерала Корнилова, чему одни были рады, в то время как другие усматривали в этом угрозу революции.

Протесты против надвигающейся контрреволюции прокатились по всей стране, как только Корнилов, в ответ на слухи о готовящемся большевиками перевороте, начал приготовления к его подавлению и выступил против Петросовета. Во время событий, получивших название «корниловского выступления», Керенский, решив, что Корнилов посягает на его власть, распорядился арестовать его и еще нескольких генералов. Единственной выигравшей стороной оказались большевики. Керенский высоко оценил их помощь в «спасении» революции от Корнилова: освободил большевистских вождей из заключения и выдал сорок тысяч винтовок столичным рабочим. Удача вновь улыбнулась большевикам после июльского провала, тогда как Керенский потерял поддержку консерваторов, либералов, генералитета и даже многих левых.

11 апреля, когда Шереметевы приехали из Петрограда в Москву, Борис и Лили Вяземские отправились в свою усадьбу Лотарево в Тамбовской губернии. Граф Сергей был рад их отъезду. Он не мог примириться с их либеральными взглядами, и бесконечные споры о политике его раздражали. Весной Вяземские похоронили брата Бориса Дмитрия (убитого шальной пулей, когда он ехал на автомобиле по Петрограду) там же, в семейном склепе, несмотря на протесты крестьян, ненавидевших Дмитрия за жестокость, с которой он подавлял их волнения в 1905 году. Ситуация была тревожной. Вокруг сновали агитаторы, крестьяне громили усадьбы. Борис слал в столицу просьбы о помощи, но помощь не приходила. Когда стало ясно, что их жизни угрожает опасность, Борис решил оставить Лотарево. Однако бежать они не успели.

В июле крестьянский комитет потребовал, чтобы Вяземский отказался от своих земель. Крестьяне готовы были оставить за ним десять десятин и немного скота. Вяземский настаивал на том, что в решении этого вопроса следует дождаться Учредительного собрания. Крестьяне повторили свои требования в августе, и на сей раз Борис не стал им отвечать.

Однажды утром в конце августа сотни окрестных крестьян под предводительством большевистского агитатора Моисеева пришли в Лотарево. Лили и слуги уговаривали Бориса сесть на заднем дворе в телегу и уехать, пока те не уйдут, но он отказался. Вяземский уже сталкивался прежде с разъяренной толпой, и ему всегда удавалось ее утихомирить. Он собирался поговорить с крестьянами, однако, подстрекаемые Моисеевым, они не дали себя уговорить. Одни предлагали убить Вяземского, другие – арестовать его или отправить на фронт. Бабы набросили петлю на шею Лили, но мужики велели им остановиться, и ее отпустили.

Настроение толпы несколько раз менялось. Как вспоминал один из крестьян, Вяземский наконец сказал: «Друзья мои, отпустите нас невредимыми и можете забирать все что вам угодно, деньги, землю, усадьбу, только оставьте нас в покое». Но крестьяне заперли Бориса и Лили в местной школе и продолжали спорить, что делать дальше. Служанка Лили принесла им плащи и папиросы. Бабы пялились на них в окна, и Борис завесил их плащами. На следующий день деревенские порешили отвезти Бориса на железнодорожную станцию и отправить в Петроград, чтобы на фронте окопы стали Борису могилой. Лили оставалась на милость крестьян, которые захватили винный погреб. Бориса повезли на станцию, которая оказалась битком набита дезертирами и призывниками, ожидавшими отправки на фронт. Известие о том, что здесь находится князь Вяземский, быстро разнеслось в толпе. Дезертиры вытащили Бориса из квартиры начальника станции и забили его насмерть шомполами.

С помощью горничной Лили переоделась крестьянкой и бежала к соседям, которые отвезли ее на станцию. Она нашла изуродованное тело мужа в пустом товарном вагоне на запасных путях.

Шереметевы узнали об убийстве в Михайловском во всех подробностях, включая тот факт, что тело его было осквернено и валялось в грязи. Граф Сергей был потрясен, у его жены Екатерины случился сердечный приступ. Александр Гудович встречал гроб с телом Бориса в Москве. Отпевали его 29 августа.

После убийства Бориса крестьяне со страхом ожидали реакции властей. Но дни шли за днями, а ничего не происходило. Через четыре месяца Лотарево было разграблено и разрушено. Могилу Дмитрия, брата Бориса, вскрыли и тело достали из гроба. Позже Лили встретила в Крыму свою старую служанку, которая подробно рассказала, как крестьяне громили усадьбу. Происшествие повергло в ужас обитателей соседних усадеб. Помещики требовали у властей защиты и наказания для крестьян Вяземского, но реакции по-прежнему не последовало. Вспышки насилия произошли еще в нескольких местах и еще несколько усадеб были сожжены. К концу октября в Тамбовской губернии было разграблено и разрушено 154 усадьбы.

Осенью террор в провинции усилился. Газеты писали теперь не о «волнениях» и «беспорядках», а об «анархии». «День» сообщал, что между крестьянами Тульской губернии идет агитация о «полном уничтожении помещиков» и завладении их землями и усадьбами, не дожидаясь Учредительного собрания. В октябре в Козловском уезде стали метить усадьбы, из которых уехали дворяне, чтобы можно было сжечь их и тем самым изгнать помещиков навсегда. В Курской губернии в середине октября появилась таинственная организация «Черная рука», призывавшая крестьян к уничтожению землевладельцев. В некоторых местах погромщики не ограничивались дворянами, но нападали также на евреев. Самые крупные вспышки крестьянского насилия произошли в Саратовской, Самарской, Пензенской и Симбирской губерниях. Крестьяне этого региона сыграли решающую роль в определении хода революции и окончательном крушении старого порядка в деревне.

В сентябре «мэр», Софья и остальные Голицыны вернулись в Москву. Их сын Александр с начала Февральской революции неутомимо трудился, помогая реорганизовать местное управление в Звенигороде, пока не был изгнан большевиками, получившими там большое влияние. Он утратил свой прежний оптимизм в отношении революции и был убежден, что только сильная личность вроде Корнилова может спасти страну.

В том же месяце княжна Екатерина Сайн-Витгенштейн писала:

Можем ли мы утверждать, что виноваты все, кроме нас, что мы пострадали безвинно? Разумеется, нет. Мы – благородное сословие, и, следовательно, виновны перед другими сословиями от века. Мы однако не даем себе труда признать это, и только естественно, что ненависть к нам, основанная на зависти, должна была прорваться рано или поздно. Теперь они ненавидят нас лютой ненавистью, не различая отдельных личностей среди нас, и видя в нас только класс «буржуев», «землевладельцев» и «господ», класс, который так много доброхотов побуждали их ненавидеть более всего. <…> Мы обвиняем их в глупости, скаредности, грубости и грязи, мы обвиняем их в отсутствии патриотизма и вообще гуманности, косном эгоизме. Они темны и отсталы, это правда, но разве они в этом повинны? <…> Кто учил их любить родину? Жадность, грубость, наглость и глупость – их отличительные черты, но можно ли ожидать большего от людей, которые недавно были рабами?

7. Большевистский переворот

Все время чувствуется гнет немецкого наступления и господство большевиков. Если они захватят власть, это будет последний шаг к бездне <…> и у меня на душе скверно. Скорблю за родину», – записывал в дневнике граф Сергей в первые дни октября.

Народная поддержка большевиков росла вместе с постоянно ширившимися слухами о надвигающемся большевистском перевороте. И хотя некоторые из большевистских лидеров продолжали противиться ленинскому курсу на немедленный захват власти, Ленин смог настоять на своем.

Вечером 25 октября княгиня Мещерская была в опере. Она заметила лишь некоторые перебои с освещением и странную атмосферу в театре. В те дни жизнь многих представителей ее сословия протекала без особых происшествий. Тем временем Военно-революционный комитет (ВРК) Петроградского совета вместе с распропагандированными большевиками солдатами и матросами готовил свержение правительства. В тот день они заняли электростанцию, главный почтамт, Государственный банк и центральный телеграф, а также основные мосты и вокзалы. Почти никто не выступил на стороне правительства, и оно пало, столкнувшись всего лишь с несколькими тысячами вооруженных людей. Когда ранним утром 26 октября отряд солдат двинулся к Зимнему дворцу, дабы арестовать Временное правительство, нашлось лишь несколько сотен верных правительству войск, а сам Керенский бежал из столицы.

После разгрома погребов Зимнего дворца началась грандиозная вакханалия. Толпы пьяных рабочих, солдат и матросов, включая участников штурма, предались безудержному буйству и грабежу. Они разгромили дворец, били, грабили и убивали «буржуев» на улицах и в домах. Моисей Урицкий, возглавивший в 1918-м петроградскую Чрезвычайную комиссию, человек с характерной внешностью еврейского интеллигента, едва ушел живым от толпы. Большевики попытались выкачать вино из погребов насосами в сточные канавы, чтобы прекратить хаос, но толпа принялась пить прямо из канав. Было введено военное положение, и вскоре тюрьмы оказались переполнены. Даже пулеметы и угроза взорвать погреба динамитом не остановили погромщиков. Беспорядки продолжались несколько недель и не прекратились, пока все не было выпито.

Граф Сергей провел большую часть 27 октября, наблюдая за развешиванием картин, привезенных в Москву из Фонтанного дома. Созерцание огромных полотен, представлявших сцены русской истории, в дни кризиса было мучительным, и он рано пошел спать. Около четырех утра 28 октября граф был разбужен канонадой тяжелых орудий, доносившейся из Кремля, в нескольких кварталах от шереметевского Наугольного дома на Воздвиженке. Он выглянул в окно и в слабом свете фонарей увидел молодых юнкеров, охранявших казенное здание. Когда все успокоилось, граф опять отправился спать, но во время завтрака стрельба возобновилась и усилилась. Никто не понимал, что происходит. Газеты не выходили, ходили слухи, что генералы М. В. Алексеев и А. А. Брусилов прибыли в Москву для создания нового правительства.

Большевистское восстание в Москве проходило не так гладко, как в Петрограде. 26 октября войска московского военно-революционного комитета числом около пятидесяти тысяч человек захватили Кремль. Им противостоял Комитет общественной безопасности, созданный по инициативе городского головы эсера Руднева, состоявший из юнкеров, немногочисленных офицеров и добровольцев. Утром 28 октября войска комитета овладели Кремлем, при этом были убиты несколько сот солдат, по большей части большевиков. В следующие два дня уличные перестрелки между большевиками и юнкерами стали столь интенсивными, что Шереметевы не могли выйти из дома. Мужчины и оставшиеся слуги организовали ночную стражу. Утром 29 октября из проезжавшей мимо машины на перекрестке перед домом кто-то бросил гранату. В тот же день семье удалось достать выпуск газеты «Труд», из которой они узнали, что в Москве введено военное положение. Поздно вечером 30-го погас свет. Шереметевы передвигались по темному дому со свечами. Опасаясь забастовки городских коммунальных служб, они наполняли водой ванны и самовары. Затем замолчал телефон. В последний день октября семейная контора Шереметевых, огромный бюрократический аппарат, который столетиями управлял их огромными имениями и собственностью, навсегда прекратила свою работу. По ночам небо над Наугольным домом озарялось отсветами пожаров, бушевавших по всему городу.

Комитет контролировал центр Москвы, большевики закрепились на рабочих окраинах, откуда медленно продвигались к Кремлю. 2 ноября прошел слух, что большевики берут верх и Воздвиженка блокирована. Домашних охватила паника, семья чувствовала себя в осажденной крепости, из еды оставалась только картошка. Ружейная стрельба и разрывы снарядов становились все чаще и были слышны все ближе. Ради безопасности они закрыли окна и перешли во внутренние комнаты, выходившие окнами во двор. 3 ноября все было кончено. Накануне вечером красные проложили себе дорогу в Кремль, Комитет общественной безопасности подписал акт о капитуляции и сложил оружие.

Как только стрельба прекратилась, Павел Шереметев отправился в Кремль, получивший значительные повреждения. Следующие несколько недель он проводил там целые дни, собирая кости из разграбленных гробниц великих князей московских.

В октябре крестьяне села Петровского предупредили Александра Голицына, что ему лучше уехать, поскольку в деревне поговаривают о необходимости его арестовать. Опасаясь, что старинный дом будет разграблен, он упаковал наиболее ценные вещи (картины Пальма Веккио, Каналетто и Виже-Лебрен) и отослал родителям в Москву. Семья уехала из Покровского 26 октября, в день большевистского переворота, и прибыла в Москву в разгар тяжелых боев. Лежавшие на улицах трупы пугали детей. К тому времени революция уже отняла у семьи первую жизнь. Четырехлетняя Татьяна, дочь Владимира и Эли Трубецких, заболела скарлатиной. Ее лечил дядя Александр Голицын, но, когда началась стрельба, он несколько дней не мог добраться до дома Трубецких, а когда наконец приехал, Татьяна была мертва.

Большая семья Голицыных собралась в доме «мэра» и Софьи в Георгиевском переулке. Туда переехали Михаил с семьей и семьи его сестер Эли Трубецкой и Татьяны Лопухиной. (Лопухины вынуждены были бежать из своей усадьбы Хилково, сожженной дотла.) Мужчины по очереди дежурили по ночам, но это не помешало ворам украсть столовое серебро. Внуки «мэра» Сергей и Маша однажды утром отправились с гувернанткой покупать шоколад в любимую кондитерскую «Виктория» и обнаружили на ее месте дымящиеся развалины.

Одни домочадцы винили в революции международный сионизм, другие считали ее происками дьявола, третьи утверждали, что это кара господня. Софья не столько беспокоилась о причинах, сколько о том, кто понесет ответственность, когда все рано или поздно кончится. Муж ее отказывался слушать толки о «добром старом времени», считая его причиной нынешних бедствий. Повар Михаил по-прежнему всякий раз после обеда выходил с тетрадкой, чтобы записать распоряжения Софьи на следующий день, но теперь он все чаще говорил ей: «Этого больше нельзя купить, мадам». К декабрю кончились дрова. Внук «мэра» Сергей вспоминал, как, когда он просыпался, няня стояла перед ним, держа в руках шубу и валенки.

Новость о большевистском перевороте в Петрограде достигла их через несколько дней, а значительной части жителей Москвы – через несколько недель. У большинства известие не вызвало ни удивления, ни возмущения. После падения Романовых жизнь в стране так резко ухудшилась, что большинство жителей были заняты насущными проблемами и мало интересовались тем, что происходило в далекой столице.

Когда Кащенко в своем украинском имении получили известие о перевороте, они первым делом решили выпить все вино из погреба, поскольку понимали, что оно достанется грабителям. Вино было отличное, но настроение оно нисколько не улучшило. После убийства нескольких соседей-помещиков Кащенко уехали из усадьбы, которую крестьяне вскоре разграбили. Семья смогла вернуться туда только летом 1918 года, когда эту территорию заняли австрийские войска. Крестьяне пришли поприветствовать их, возвращая вещи из барского дома и объясняя, что взяли их «на сохранение». Когда венгры ушли, вслед за ними уехали Кащенко, которым удалось перебраться в Польшу.

Вечером 25 октября в Петрограде открылся II съезд советов, на котором господствовали большевики и который бойкотировали крестьянские и солдатские комитеты. Меньшевики и эсеры выступали против переворота и настаивали на переговорах с правительством, считая действия большевиков «безумными и преступными», ведущими к гражданской войне. Троцкий обозвал противников «жалкими банкротами»: «Идите же туда, куда вам предназначено: на свалку истории», – сказал он, после чего лидер меньшевиков Ю. О. Мартов и его сторонники и покинули зал под громкие крики и иронические аплодисменты большевиков и примкнувших к ним левых эсеров. Уходя, Мартов заявил: «Однажды вы поймете, что участвовали в преступлении».

Ночью 26 октября съезд принял составленный Лениным Декрет о земле. «Право частной собственности на землю должно быть отменено навсегда», – заявил Ленин, добавив, что все находившиеся в частном владении земли «должны быть конфискованы без выкупа и стать собственностью всего народа».

Предоставляя крестьянам право захватывать дворянские земли, Ленин преследовал две цели: разрушить старый порядок в деревне и обеспечить большевикам массовую поддержку у крестьян. Троцкий высоко оценил этот замысел: «…Декрет о земле – не только основа нового режима, но и орудие переворота, которому еще только предстоит завоевать страну».

Сразу после захвата власти началось наступление на политические партии, прессу, органы самоуправления – на все, что напоминало старый порядок или хрупкую демократию, едва появившуюся после падения династии Романовых. 27 октября правительство издало Декрет о печати, запрещавший «контрреволюционную печать», то есть все газеты, которые не одобрили переворот. Возмущенные журналисты саботировали декрет, и Совнарком смог привести его в действие силой только к августу 1918 года. В следующем месяце Совнарком отменил все сословия и привилегии, все дворцовые чины и дворянские титулы, установив для всех единое обращение «гражданин». Собственность дворянских учреждений и обществ была национализирована. Там, где Временное правительство тянуло время, Совнарком действовал решительно. В конце ноября был подготовлен декрет, отменяющий частную собственность на городскую недвижимость (принят в августе 1918 года); для надзора за городским населением были созданы специальные домовые комитеты.

Образованное общество противилось перевороту. Государственные служащие объявили забастовку протеста, в Петрограде был создан Комитет спасения родины и революции для координации действий тех, кто стремился к восстановлению власти Временного правительства. Это был пестрый союз городских служащих, почтовых работников, правительственных чиновников, депутатов Всероссийского совета крестьянских депутатов и членов разнообразных партий. Комитет выпустил прокламацию к «Гражданам республики», призывая рабочих, крестьян, солдат и интеллигенцию не признавать власть большевиков, поскольку «гражданская война, начатая большевиками, грозит ввергнуть страну в неописуемые ужасы анархии и контрреволюции».

Государственные служащие попытались не дать власти Совнаркому, закрыв учреждения, заперев документы и отказавшись сотрудничать с самозваными хозяевами. Банки закрылись, телеграфисты и телефонисты прекратили работу, столичные аптекари объявили забастовку. Когда в середине ноября служащие Государственного банка отказались открыть хранилища В. Р. Менжинскому, новому комиссару финансов, он явился с вооруженной охраной и под угрозой расстрела приказал их вскрыть. Погрузив пять миллионов рублей в бархатный баул, он лично доставил его Ленину. Стачки и забастовки распространились на Москву и некоторые другие города. Военно-революционный комитет выпустил обращение «Ко всем гражданам», в котором пригрозил «богатым классам и их сторонникам»: «Если они не прекратят свой саботаж и доведут до приостановки подвоз продовольствия – первыми тяготу созданного ими положения почувствуют они сами».

Керенский, оставленный армией, заручился поддержкой генерала П. Н. Краснова и казаков 3-го кавалерийского корпуса, которым тот командовал, и убедил их двинуться на Петроград. 30 октября корпус Краснова столкнулся с превосходящими силами красногвардейцев, матросов и солдат на Пулковских высотах. Казаки отступили к Гатчине, где помещался штаб Керенского, а через два дня предали его в обмен на обещание свободного прохода на юг России. За полчаса до готовящегося ареста Керенский, переодетый матросом, сумел бежать. Из России он перебрался в Париж, а в 1940 году переехал в США.

Вечером 14 ноября большая семья Шереметевых собралась в Наугольном доме отпраздновать семьдесят первый день рождения графа Сергея. Павел приехал с новостью об отмене чинов и сословий, они обсуждали выборы в Учредительное собрание, назначенные в Москве на 19–21 ноября. Настроение в городе было паническое, ходили самые противоречивые слухи: одни говорили, что объявлен мир с Германией, другие – что в Москве готовится Варфоломеевская ночь, когда всех «буржуев» сгонят в одно место и перебьют. На выборах с большим отрывом победили эсеры, набрав более 40 % голосов, большевики получили 24 %. Либералы и несоциалистические партии, главным образом кадеты, набрали всего 7,5 %.

Как только стали известны неудачные для большевиков результаты выборов, Совнарком отложил созыв Учредительного собрания. Кадетская партия была объявлена вне закона, редакции ее газет разгромлены, лидеры партии объявлены «врагами народа» и арестованы; двое из них, А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин, были убиты приставленной к ним большевистской охраной. Репрессии против кадетов оправдывались как часть генерального плана истории. «Нет ничего безнравственного в том, что пролетариат уничтожает класс, переживающий крушение», – утверждал Троцкий. Для Ленина Учредительное собрание было реликтом прошлого. «Республика Советов является более высокой формой демократизма, чем обычная буржуазная республика с Учредительным собранием», – писал он в «Правде» в декабре. Собрание все же было открыто 5 января 1918 года в Таврическом дворце – и тут же распущено. «Правда» писала, что это было сборище «прислужников банкиров, капиталистов и помещиков… холопов Американского доллара… врагов народа».

Большевики во всем видели угрозу своей власти. Дзержинский, сын обедневшего польского аристократа, призвал Совнарком создать специальную организацию для борьбы с контрреволюцией. «Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции, – говорил он. – Юстиция сейчас нам не нужна… Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции». 7 декабря Совнарком назначил Дзержинского председателем Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК).

Даже когда рушился весь привычный мир, лишь немногие дворяне пытались уехать из страны: они не могли вообразить, что большевики продержатся у власти более нескольких недель. Уезжавшие продавали все, что имели, ради ставших дефицитными железнодорожных билетов, чтобы отправиться на юг, в Сибирь или на другие окраины империи, в надежде переждать, пока все успокоится, и вернуться.

Многие Голицыны той осенью покинули Москву. В ноябре Софья и дочь «мэра» Соня Львова с детьми уехали на Северный Кавказ, вскоре за ними последовала ее сестра Татьяна Лопухина с семьей. Затем уехало семейство Александра Голицына.

Поговорив с людьми, вернувшимися из Сибири, Александр решил, что его семье следует ехать в Тюмень; он был убежден, что большевизм не найдет поддержки у сильных и независимых сибиряков. Александр, его жена Любовь и пятеро детей выехали из Москвы 3 декабря в спальном вагоне Северной железной дороги. Поезд не значился в расписании и должен был отойти в 8 вечера, но они погрузились на три часа раньше из опасения быть опознанными. С ними были мать Анны Голицыной, брат Анны Николай Лопухин и его жена Софья (урожденная Осоргина) с тремя дочерьми, Георгий Львов, бывший председатель правительства, и его компаньонка Евгения Писарева. С собой они взяли все, что могли унести; ванну и кувшины, два самовара, коробку книг и альбомы с фотографиями, швейную машинку, молочный бидон, медную ступку, какую-то одежду и детскую кроватку. «Мэр» и Софья пришли проводить их на станцию. Марина Голицына заметила, что, когда поезд тронулся, слезы текли по лицу бабушки Софьи. Никто не мог себе представить, какие муки ждут их в пути и что они никогда больше не соберутся в таком составе.

Патриархи голицынского и шереметевского кланов – «мэр» и граф Сергей – редко бывали в чем-либо согласны, кроме одного: они не были намерены оставлять Москву. Домочадцы и знакомые бежали из города. Сестра графини Екатерины Шереметевой, «баба Ара», подумывала уехать на Северный Кавказ, Гудовичи собирались туда же. Дмитрий Шереметев уговаривал родителей ехать на юг и присоединиться к его семье. Однако граф Сергей планов не строил. Ему претила мысль оставить дом ради удобства или безопасности. Он был недоволен тем, что уехали Дмитрий и Ира. Когда до него дошли слухи о якобы совершенном царем побеге от своих тюремщиков в Тобольске, граф Сергей был огорчен, сочтя это знаком постыдного малодушия. Сын Елены Шереметевой писал, что граф Сергей запрещал членам семьи не только уезжать из России, но даже обсуждать такую возможность.

Ходили слухи, что все складывается удачно для антибольшевистских сил, собиравшихся на юге. Генерал А. М. Каледин был избран атаманом донских казаков, и некоторые в Москве надеялись, что он со своими казаками свергнет большевиков. Павел верил слуху, что среди большевиков якобы существует мощная монархическая фракция, которая возьмет верх и восстановит монархию. Скорость, с которой возникали и распространялись слухи, вызывала смятение: то дни большевиков сочтены, то те готовят решительный удар по своим врагам. Не успели Шереметевы порадоваться успехам Каледина, как пошли разговоры, будто по всей России обезглавлены четыреста человек, в том числе один на Дворцовой площади в Петрограде, и это начало поголовного уничтожения «буржуев». Прошел слух, будто выписан ордер на арест графа Сергея, и близкие ожидали, что он будет в числе первых жертв. В тот же день знакомый уговаривал их не беспокоиться, поскольку германская армия будет в Петрограде уже к 12 декабря.

8. Экспроприация экспроприаторов

Историки продолжают спорить относительно даты начала Гражданской войны, в этой книге мы будем придерживаться точки зрения, что она началась с момента захвата власти большевиками, а не следующим летом, как утверждают некоторые. Почти сразу после захвата власти большевиками на окраинах начали сплачиваться силы их противников, известные под общим именем Белого движения. Это были пестрые группы офицеров и солдат, казаков, дворян, буржуазии и интеллигенции, чьи политические убеждения варьировались от реакционного монархизма до радикального социализма. На землях Донского казачьего войска, в лесах Сибири и в Прибалтике собирались армии для похода на Центральную Россию, ядро новорожденного большевистского государства. Предводительствовали ими такие люди, как генералы А. И. Деникин на юге, Н. Н. Юденич на западе и адмирал А. В. Колчак на востоке. Осенью 1919 года они были близки к тому, чтобы одолеть большевистское правительство. Добровольческая армия взяла Орел и, казалось, беспрепятственно двигалась на Москву. Северо-западная армия находилась в двадцати верстах от Петрограда, и солдаты с передовых позиций могли видеть золотой купол Исаакиевского собора. Но к концу года белые были остановлены и Красная армия перешла в наступление.

Закавказье, Финляндия, часть Украины, земли Донского, Кубанского и Оренбургского казачьих войск объявили себя независимыми государствами и сопротивлялись установлению власти большевиков. Германия все еще находилась в состоянии войны с Россией, и когда большевики отвергли унизительные условия мира, предложенные Германией, армия кайзера возобновила наступление. В марте 1918 года Ленин согласился на германские условия. Брест-Литовский договор обеспечил большевикам возможность выжить, но цена была чудовищно высока: Россия потеряла более четверти населения и пахотной земли, а также треть промышленного потенциала и должна была выплатить огромные репарации. Были и другие вооруженные силы, с которыми приходилось бороться большевикам: так называемые «зеленые», отряды вооруженных крестьян; Нестор Махно и его Черная армия на Украине; иностранные интервенты из Польши, Великобритании, Франции, Японии и США; корпус восставших чешских солдат. Российская гражданская война никогда не была простой борьбой красных и белых, это была титаническая борьба, в которой участвовало множество социальных и политических движений, большие профессиональные армии и мелкие партизанские отряды, местные интересы и мировая политика, подвижные фронты и временные союзы, она потрясла Россию до основания и едва не привела ее к гибели.

В январе 1918 года III съезд советов принял Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа, в которой главной целью новой власти провозглашалось «уничтожение всякой эксплуатации человека человеком» и «беспощадное подавление эксплуататоров». В качестве первого шага большевики еще в конце 1917 года выпустили декрет об обязательной регистрации всех «бывших землевладельцев, капиталистов и лиц, занимавших должности во власти при царском и буржуазном порядке». Декрет о создании ВЧК призывал к регистрации всех богатых граждан, Ленин предложил также ввести обязательную регистрацию «всех лиц, принадлежащих к богатым классам» и «служащих банков, акционерных обществ, государственных и общественных учреждений». К указанным категориям тогда относились четыре-пять миллионов человек. Значительную их часть составляли дворяне. Социальная категоризация стала основой понятия «бывшие люди», также обозначаемых как «социально чуждые элементы», «остатки старого буржуазного мира» или просто «классовые враги». Николай Набоков, почти не преувеличивая, утверждал, что еще одно большевистское название для бывших людей – «недорезанные».

В книге «Государство и революция» в августе 1917 года Ленин писал, что важнейшей функцией пролетарского государства является уничтожение буржуазии. Он мыслил такое насилие не теоретически, но совершенно конкретно, утверждая, что Парижская коммуна в 1871 году потерпела неудачу, поскольку не применила адекватного насилия, чтобы сокрушить буржуазию. Даже террор Французской революции, доказывал Ленин, недостаточно использовал насилие: «Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление. Нам этого мало». «Если мы виноваты в чем-либо, – писал он в январе 1918 года, – то это в том, что мы были слишком гуманны, слишком добросердечны по отношению к чудовищным, по своему предательству, представителям буржуазно-империалистического строя». Буржуазию необходимо было поставить под контроль, заставить работать и следить за ней. «Врагов надо взять под особый надзор всего населения, с ними надо расправляться, при малейшем нарушении ими правил и законов социалистического общества, беспощадно». При этом Ленин не придавал значения собственному дворянскому происхождению, которое должно было помещать его в лагерь врагов революции, и был готов применить насилие против рабочего класса, если тот оказывал сопротивление большевистской власти.

5 октября 1918 года Совет народных комиссаров принял постановление об обязательном труде для «бывших людей». Каждый месяц они должны были получать отметки в трудовых книжках о выполнении общественных работ и повинностей. Лица, не имевшие трудовых книжек или не получившие отметок о выполнении физического труда, лишались продовольственных карточек и права свободного перемещения по стране. В следующем году эти книжки стали обязательными для всех жителей Москвы и Петрограда старше шестнадцати лет. В 1918 году жители богатых районов Петрограда принудительно отправлялись рыть могилы для умерших от тифа. За дневной труд каждый получал стакан чая. Еще одним видом повинности было принудительное мытье туалетов в общественных и правительственных зданиях.

Конституция 1918 года лишала права голоса и права занимать выборные должности «служащих и агентов бывшей полиции, особого корпуса жандармов и охранных отделений, а также членов царствовавшего в России дома», лиц, «прибегающих к наемному труду с целью извлечения прибыли» или «живущих на нетрудовой доход, как то: проценты с капитала, доходы с предприятий, поступления с имущества и т. п.», «частных торговцев, торговых и коммерческих посредников», а также «монахов и духовных служителей церквей и религиозных культов». В мае большевики установили так называемую классовую систему распределения продуктов. Рабочие получали наибольший паек; «буржуи» – наименьший, или, по формуле Г. Е. Зиновьева, «ровно столько хлеба, чтобы не забыть его запах». Преимущество при поступлении в школы получили дети рабочих и беднейших крестьян. Жилая площадь и квартирная плата также зависели от классовой принадлежности. 1 марта 1918 года Петроградский совет издал постановление, ограничивающее одной комнатой каждого взрослого «буржуя»; остальные комнаты вместе с обстановкой должны были передаваться «пролетариям» бесплатно.

Весной 1918 года большевистский совет Екатеринодара принял декрет «О социализации девушек и женщин». В соответствии с декретом, расклеенным по городу, незамужние женщины в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет подлежали «социализации». Мужчинам, желающим воспользоваться этим декретом, надлежало обращаться в соответствующие учреждения для получения мандата на «социализацию» до десяти девиц. На основании таких мандатов красноармейцами было схвачено больше шестидесяти девушек, в частности во время устроенной в городском саду облавы, причем четыре из них сразу подверглись изнасилованию; двадцать пять девушек были отведены в штаб одного из партийных вожаков, остальные – в гостиницу «Бристоль», к матросам. Одних позднее отпустили, другие были увезены в неизвестном направлении, а некоторые убиты и тела их утоплены в Кубани. Одна из девушек, ученица пятого класса Екатеринодарской гимназии, подвергалась изнасилованию группой красноармейцев в течение двенадцати суток, после чего ее подвязали к дереву и жгли огнем, но, наконец, смилостивившись, расстреляли. Аналогичная «социализация женщин» происходила весной 1918 года в Екатеринбурге.

С ноября 1917 года и до конца Гражданской войны большевики прибрали к рукам практически все национальное богатство и частное имущество. Было украдено (за неимением более подходящего слова) около 1,6 миллиарда рублей (примерно 160 миллиардов современных долларов).

К февралю 1918 года, как свидетельствуют данные по девятнадцати губерниям, 75 % поместий были конфискованы. Около 10 % дворян удалось удержаться в деревне, им была выделена земля для обработки; по большей части это касалось беднейших помещиков, богатые в основном бежали или были изгнаны. Удар пришелся и по зажиточным крестьянам, их имущество захватывалось и уничтожалось беднейшими соседями. Одновременно с наступлением на помещиков большевики повели атаку на православную церковь, национализировав церковные, в том числе монастырские земли.

20 августа 1918 года Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК, наряду с Совнаркомом еще один исполнительный орган нового государства) принял декрет о конфискации «домов буржуазии» и передаче их городским советам. Множество «бывших людей» были насильно выселены из своих домов или подверглись так называемому уплотнению. Показателен случай князя Павла Долгорукова. Недавно выпущенный из тюрьмы Долгоруков жил в фамильном московском особняке. Верхний этаж был захвачен бандой разгульных красноармейцев. Когда большевики перенесли столицу в Москву, красноармейцев выселили, вместо них в доме расположился один из наркоматов. Ведомство поначалу реквизировало часть здания, но постепенно занимало все новые и новые комнаты, пока не заняло и единственную комнату Долгорукова, выставив его на улицу. Долгорукову еще повезло так долго оставаться в собственном доме. Некоторым дворянам давали двадцать четыре часа на то, чтобы «очистить помещения».

Система мер, которую позже назовут политикой военного коммунизма, позволила большевикам взять под свой контроль всю экономику страны. Земля, недвижимость и частные промышленные предприятия были национализированы; частная торговля запрещена; крестьяне лишились права свободно продавать свою продукцию и были обязаны сдавать ее государству. С середины ноября 1917 года по март 1918 года Ленин выпустил более тридцати декретов о национализации частных заводов и фабрик. 27 декабря 1917 года ВЦИК опубликовал декрет о национализации банков; овладев банками, большевики принялись за содержимое их хранилищ. В январе 1918-го все держатели депозитарных ящиков были обязаны представить ключи для осмотра содержимого ячеек. Лица, не представившие ключей в течение трех дней, автоматически утрачивали собственность. Однако солдаты не просто осматривали содержимое ячеек; они его конфисковывали – не только деньги и драгоценности, но акты, документы и семейные реликвии.

Множество дворян бежали из Петрограда и Москвы на юг или другие пограничные территории, оставив деньги и ценности в банках, ни минуты не сомневаясь, что они там в полной сохранности. Банки были полны денег, золота и драгоценностей. Комиссариат, действовавший совместно с Государственным хранилищем ценностей Наркомфина (Гохран), получил к концу 1921 года почти 900 миллионов рублей в виде монет, произведений искусства, антиквариата, драгоценных камней и металлов. К этому следует добавить полтонны золотых, серебряных и платиновых слитков; 65 миллионов царских рублей и почти 100 миллионов рублей в казенных и корпоративных облигациях, захваченных большевиками в одной только Москве в 1918 году.

Богатые русские ответили на охоту за драгоценными металлами и камнями тем, что прятали оставшееся. Весной 1918 года бабка графини Ирины Татищевой упаковала все свои жемчуга, кольца, золото и бриллианты в кожаный саквояж и отдала Ирине, а та отвезла его в квартиру знакомых, где саквояж поместили в тайную нишу в стене спальни. В 1917 году князь Феликс Юсупов и его доверенный слуга Григорий вывезли семейные бриллианты и драгоценности из Петрограда в московский дворец Юсуповых и спрятали в тайной комнате под лестницей. После бегства Юсупова из России большевики схватили Григория и пытали, стремясь выведать, где спрятаны сокровища, но слуга не назвал места. ВЧК установила слежку за дворцом, которая продолжалась четыре года. Секретную комнату нашли только в 1925 году, при ремонте лестницы. Рабочие нашли два английских сейфа, несколько старинных сундуков с мощными замками и большой проржавевший металлический ящик, наполненные драгоценностями. За несколько лет перед тем была найдена несгораемая комната в доме Юсуповых на Мойке в Петрограде. Здесь князь спрятал драгоценности, книги, более тысячи картин, а также музыкальные инструменты, включая редчайшую скрипку Страдивари, искусно запрятанную в полости внутренней колонны. Дочь Льва Николаевича Толстого Александра спрятала свои драгоценности на дне цветочного горшка, где они оставались ненайденными много лет. Мать Ольги Шиловской зашила бриллиантовый шифр, данный ей императрицей Александрой, в дочкиного плюшевого медвежонка. Во время обыска в доме солдаты грозились вспороть игрушку, но были остановлены слезными мольбами Ольги. Набоковы хранили большую часть семейных драгоценностей в тайнике своего петроградского дома, пока лакей Устин не выдал его красным. Они бежали из Петрограда в Гаспру с оставшимися драгоценностями, спрятанными в банку с тальком, а по приезде закопали их под дубом в своем саду. Княгиня Лидия Васильчикова зарыла свои жемчуга и кольца в лесу рядом с крымской усадьбой Харакс. Многие члены ее семьи и друзья зашивали драгоценности в швы юбок и платьев, в шубы и шляпы. Вдовствующая императрица Мария Федоровна уложила свои драгоценности в жестянки из-под какао и спрятала под камнями в крымском имении дочери Ксении Ай-Тодор, пометив место собачьим черепом.

В апреле 1919 года двадцать саратовских ювелиров были собраны в кабинете губернского комиссара финансов якобы для беседы. Когда они сообразили, что их заманили в ловушку, они попытались выбраться, но были остановлены вооруженной охраной и взяты под стражу. Их освободили только после того, как был ограблен последний ювелир. Дантистов держали под арестом до тех пор, пока они не указали, где держат золото для изготовления протезов.

«Бывших» нередко арестовывали ради выкупа. ЧК арестовала сто пять нижегородских жителей и держала их в заложниках, пока видные горожане не собрали на их выкуп 22 миллиона рублей. Летом 1918 года Николай фон Мекк, отпрыск дворянского рода, сделавшего состояние на железнодорожном деле, был арестован, и его держали под арестом до тех пор, пока его служащие не собрали для выкупа 100 тысяч рублей. Старый анархист Кропоткин был так возмущен большевистской практикой захвата заложников, что написал Ленину обличительное письмо, назвав это возвратом в Средневековье.

На протяжении Гражданской войны было несколько случаев массового расстрела заложников. В июне 1919 года в Харькове были расстреляны от 500 до 1000 мужчин и женщин; в августе в Киеве – около 1800 человек и около 2000 – в Одессе. (Для рабочих не делалось исключения. В марте 1919 года большевистские власти арестовали и затем расстреляли более 2000 бастовавших рабочих.) Банды преступников и мафиозные шайки использовали заложничество в собственных целях, утверждая, что действуют от лица советской власти. Жертвы и их семьи никогда не могли знать наверняка, кто именно захватил их близких и вернутся ли они после уплаты выкупа.

Если большевики могли просто брать все, что заблагорассудится, что могло остановить остальных? Петроград накрыла эпидемия автомобильных угонов. Сам Ленин стал жертвой бандитов. Для личного пользования ему достались три роскошных авто из гаража императорского Александровского дворца – два «роллс-ройса» и «делоне-бельвиль» Николая II. Он предпочитал ездить на «делоне», и в марте 1918 года его автомобиль остановила вооруженная шайка. Грабители приказали Ленину выйти из машины и укатили на авто. Огромное множество ценностей, экспроприированных в ходе революции, не перешло в собственность государства, но отправилось прямиком в карманы экспроприаторов. Воровство во время работы комиссии по ревизии банковских ящиков достигло таких масштабов, что в ноябре 1921 года Ленину пришлось отдать приказ о расстреле семи сотрудников Гохрана.

Француз Луи де Робьен, живший тогда в России, недоумевал:

Удивительно, как «буржуи» вообще могут жить. Вся собственность фактически конфискована, все банковские депозиты захвачены, а все пенсионные платежи и жалованье прекратились. Это означает крайнюю нужду. На днях у цирка Чинизелли я видел старого генерала и священника – сама старая Россия, – чистивших улицы от снега ради того, чтобы не умереть с голоду. Группа солдат, в самом расцвете сил, стояла и потешалась над ними. <…> Это конец света.

9. Наугольный дом

Толки о неминуемом падении большевистского правительства продолжались до лета. В конце июля 1918-го до Шереметевых дошел слух, что передовой эшелон немецких войск достиг Москвы и ждет подкрепления, чтобы начать боевые действия. Германский вопрос расколол шереметевское семейство, как и дворянство в целом. Для одних на первом месте оказались патриотизм и ненависть к немцам, и они предпочитали жизнь – неважно, сколь ужасную – под большевиками; другим немцы представлялись лучшим средством сбросить большевиков, восстановить порядок и спасти Россию. Такова была позиция Ольги. «Лучше культурное иго немцев, чем социалистическое рабство большевиков», – писала она в дневнике.

В январе 1918 года Павел поехал в Петроград проследить за передачей Фонтанного дома Министерству просвещения. Семье больно было его терять, но было решено, что это лучший способ сохранить дом и коллекции. На следующий год дом открылся в качестве шереметевского дворцового музея, наряду с бывшими дворцами Юсуповых, Строгановых и Шуваловых. В том же году шереметевские усадьбы Кусково и Останкино также были поставлены на службу «трудящимся классам».

Наугольный дом стал последним убежищем семьи. В начале 1918 года частью дома завладело Хранилище частных архивов, затем – Социалистическая академия. Шереметевым позволили остаться, но они могли жить только в части дома. Идея создания инспекции для выявления и спасения частных архивов принадлежала Павлу, он же был поставлен во главе учреждения. Он страдал, наблюдая, как гибнет культурное наследие России. Весной 1918 года, вероятно по личной рекомендации Ленина, Павел был назначен хранителем «исторических и художественных сокровищ» в бывшей усадьбе Шереметевых Остафьево, которая была национализирована и превращена в музей одновременно с Фонтанным домом. В качестве хранителя Павел получил квартиру в левом флигеле, где прожил одиннадцать лет, пока не был изгнан оттуда в ходе сталинской культурной революции.

Бегство в Сибирь

30 августа 1918 года был убит Моисей Урицкий, начальник петроградской ЧК. В тот же день три выстрела произвели в Ленина, и две пули едва его не убили. 1 сентября «Красная газета» писала: «Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть их наберутся тысячи. Пусть они захлебнутся в собственной крови! <…> За кровь товарища Урицкого, за ранение тов. Ленина <…> пусть прольется кровь буржуазии и ее слуг, – больше крови». «Контрреволюция, эта злобная бешеная собака, должна быть уничтожена раз и навсегда», – писала «Правда». Декрет, принятый Совнаркомом 5 сентября, официально объявил о начале красного террора.

За неделю, последовавшую за покушением Каплан, петроградская ЧК расстреляла пятьсот двенадцать заложников; в Кронштадте солдаты за одну ночь убили четыреста заложников. Вскоре убийства распространились и на провинцию. Личная вина и степень ответственности жертв не имели значения; жертвы выбирались по классовой принадлежности и профессии. Для большевиков, веривших в тезис Маркса об исторической неизбежности гибели буржуазии, уничтожение господствующего класса было простым актом эвтаназии. «В том, что пролетариат добивает господствующий класс, нет ничего безнравственного, – утверждал Троцкий, – это его право».

23 ноября в Наугольный дом заявился заместитель председателя ВЧК Я. Х. Петерс со своими людьми. Когда на рассвете следующего дня чекисты увели шестерых обитателей шереметевского дома, многие думали, что не увидят их никогда. Семья попыталась вызволить их из застенков. Графиня Екатерина отправилась к председателю Московского совета Л. Б. Каменеву, который любезно принял ее, однако заверил, что не имеет к этому делу никакого отношения.

3 декабря Павел писал отцу из Бутырской тюрьмы:

Милый Папа,

Как твое здоровье? Мы здесь живем не так плохо, как можно было думать. Помещение не холодное и довольно чистое. Встаем рано, в 6 час. утра, ложимся в 10. К этому новому порядку скоро привыкли, тем более, что часы стали также иные: обед в 11, ужин в 4. Живем дружно. Читаем в уголку вслух Евангелия. Окна выходят на тюремный двор, посреди которого стоит белая церковь (нрзб 1 слово. – Д. С.) архитектурой очень красивой с изображением Спаса Нерукотворного над входом. <…> Еда здесь много лучше, чем на Лубянке, где мы провели первые два дня. Дают два раза в день бачок с супом вовсе не плохим; иногда это рыбный, иногда мясной с капустой, картофелем, горохом или чечевицей. Едим, сидя в кружок, деревянными ложками. Хлеба дают довольно. Конечно, без передач из дому на одном казенном было бы голодно, но почти все получают из домов. Впрочем, есть иные несчастные, что несколько месяцев ни разу ничего не имели от своих. <…> Кончаю, больше нет места. Целую крепко. Прошу твоего благословения.

Через две недели граф Сергей скончался. «Я умираю с глубокой верой в Россию. Она возродится», – сказал он домочадцам, собравшимся у его постели. Граф хотел быть похороненным рядом с матерью в семейном склепе в Новоспасском монастыре, однако большевики выгнали монахов и закрыли монастырь, так что его похоронили на близлежащем кладбище; в 1930-е годы кладбище сравняли с землей, чтобы построить на его месте многоквартирные дома.

Павла освободили первым. Остальных, за исключением Алика Сабурова и Александра Гудовича, выпустили до конца года. «Это была тяжелая зима», – вспоминала Елена Шереметева.

Мы были холодны и голодны, но по крайней мере мы все жили вместе. Мы установили маленькую железную печку, а за водой я ходила на Остоженку. Чтобы не замерзнуть на обратном пути, я забиралась в подъезды, чтобы согреться. Чтобы согреть печь, мы подбирали все что ни попало, все шло в ход. Мы делали чай в общей кухне <…> наш повар делал жидкий картофельный суп или просяную кашу, которую раздавали из одного котла всем трем семействам: Гудовичам, Сабуровым и Петровичам (детям Петра Шереметева. – Д. С.). И это было все.

Елена и ее брат Николай пошли в советскую школу, хотя едва могли сосредоточиться на учении от постоянного чувства голода. Кульминацией дня был обед, когда детям давали миску жидкой чечевичной похлебки. Ученики боролись за право дежурить на раздаче, чтобы получить добавки. Елена на следующий год вынуждена была уйти из школы, чтобы иметь возможность получить помощь Лиги спасения детей. Примерно в это время шеф-повар Шереметевых оставил их, чтобы готовить для Ленина и его товарищей в Кремле. Семье помогали некоторые бывшие крестьяне, привозившие еду из деревни. Но продовольствия недоставало и голод не отступал.

Шереметевы делали из старой бобровой полости галоши и продавали их. Как и многие бывшие дворяне, они за гроши продали драгоценности, антиквариат и произведения искусства. Мать Елены Лиля за мешок муки продала алмазную диадему, которую надевала на приемы в Зимнем дворце. Менять драгоценности приходилось осторожно, чтобы не стать мишенью мошенников.

К началу 1918 года жизнь стала столь тяжелой, что некоторые обитатели Наугольного дома начали подумывать об отъезде за границу. Решение давалось нелегко. Для отъезда нужны были деньги, которых к тому времени у многих не было; уехать значило навсегда распрощаться с родными и близкими; надо было иметь на примете место, где поселиться, и представление о том, как пересечь охраняемую и опасную границу; уехать означало отказаться от всех надежд на жизнь в России; для многих бегство означало измену. После бегства за границу любимого сына княгиня Мещерская написала ему: «Ты забыл о любви к Родине, ты оставил свою родную землю, теперь ты можешь забыть о матери и сестрах, которых оставил здесь».

Члены знаменитых аристократических родов со звучными фамилиями оказались перед трудным выбором. У них были лучшие шансы устроиться на новом месте, чем у рядового дворянина, благодаря хорошему образованию, знанию иностранных языков, богатству (даже если оставалось немного драгоценностей и серебра в нескольких чемоданах) и личным связям с европейскими дворянскими родами. Но отъезд был крайним средством спасения. Если бы они могли знать, что ждет их в коммунистической России, возможно, большинство избрали бы этот путь, поскольку выжили из них в России очень немногие. Показательна судьба князей Оболенских. Князь Владимир Оболенский был убит в своей усадьбе в начале 1918 года; в том же году его старший брат Александр был расстрелян в Петропавловской крепости. Князь Михаил Оболенский был насмерть забит толпой на железнодорожном вокзале в феврале 1918 года. Князь Павел Оболенский, корнет Гусарского полка, был ранен большевиками в июне 1918 года и оставлен умирать, но чудом выжил и бежал в Крым. Княгиня Елена Оболенская была убита в своей усадьбе в ноябре 1918 года, тело ее было сожжено вместе с усадебным домом. Многих Оболенских постигла та же участь, включая семерых членов семьи, сгинувших в сталинских лагерях.

Пока граф Сергей был жив, в доме были под запретом любые разговоры об отъезде, но после его смерти некоторые члены семьи уехали. Его сыновья Борис и Сергей покинули Москву в 1919 году и осели в Западной Европе. Во Франции Борис переменил множество занятий, пытаясь свести концы с концами. Его дочь Татьяна в 1929 году вышла замуж в Женеве за Теодора Карла Фаберже, внука Карла Фаберже, знаменитого основателя ювелирной фирмы. Единственная работа, которую смог найти Теодор, – ремонтировать радиоприемники. Алик Сабуров и Александр Гудович, зятья графа, намеревались некоторое время пожить в Финляндии, но получили известия, что дела там идут не лучше, чем в России. Более того, будучи офицерами, они считали своим долгом остаться.

Павлу была непереносима сама мысль покинуть Россию. Он не был женат, и у него не было детей, о которых бы следовало беспокоиться. В отличие от брата Дмитрия, уехавшего на Северный Кавказ, он никогда не занимал видных постов при старом режиме, из-за чего мог подвергнуться опасности. Его мать не имела намерений уезжать, и Павел чувствовал себя обязанным оставаться с ней. Возможно, важнейшую роль при этом сыграло его отношение к отцу и их общая страсть к русской истории и культуре. Как и отец, Павел верил, что его обязанность – по возможности защитить культурное наследие семьи и страны от революционного разорения. Перед смертью граф Сергей сказал сыну: «Нельзя ничего продавать ради того, чтобы насытить желудок. Рембрандт, Рафаэль, Ван Дейк, Кипренский и Грез – все это должно принадлежать России, не для себя мы их собирали, надо немедленно создавать музей, пока холод и беспорядки не уничтожили всего… У нас нет настоящего, но есть прошлое, и мы должны сохранить его во имя будущего».

Дочери графа Сергея Анна и Мария и помыслить не могли оставить страну в то время, как их мужья томились в Бутырской тюрьме, хотя им не было предъявлено никаких обвинений. Зимой 1918/19 года семейство Шереметевых приложило немало усилий, чтобы вызволить их из заточения. Они даже обратились к А. С. Енукидзе, старому большевику и члену ЦИК, который имел репутацию человека, помогавшего попавшим в жернова большевистской репрессивной машины дворянам. Но Енукидзе оказался не в силах помочь: арестованных держали в качестве заложников на случай покушений на большевиков.

Сабуров и Гудович оставались в Бутырке до июля 1919 года, когда их перевели в концентрационный лагерь в Андрониковом монастыре. Ленин призвал к созданию таких лагерей уже в августе 1918 года (к тому же двумя месяцами ранее призывал Троцкий), и через месяц идея была одобрена Совнаркомом. Официальный декрет обосновывал создание лагерей необходимостью очистить Советскую Республику от классовых врагов «путем изолирования их в концентрационных лагерях». Большевики были не первыми, кто устраивал подобные лагеря. В 1896 году генерал Валериано Вейлер-и-Николау, испанский губернатор на Кубе, устроил первый campos de concentración в рамках своей стратегии подавления антииспанского восстания на острове. В России концентрационные лагеря находились в ведении ВЧК, к 1922 году их было 56 и в них содержалось приблизительно 24 тысячи человек. В 1919 году была создана еще одна система лагерей для принудительных работ, мужских и женских; число заключенных в них к 1922 году достигало 60 тысяч человек.

Сабуров и Гудович оказались в лагере среди многочисленных дворян, включая князя Александра Долгорукого (сына графини Марии Бенкендорф). Заключенных выводили на работы, Долгорукого и Гудовича регулярно посылали на работу вместе, и они сдружились. Ксения Сабурова посещала отца и приносила ему еду и одежду. В августе некоторых заключенных, включая Гудовича, Сабурова и Долгорукого, перевели в Ивановский монастырь. 21 сентября 1919 года их возвратили в Бутырскую тюрьму. Через пять дней Сабуров, Гудович, Долгорукий и еще 26 человек были расстреляны. Причина казни осталась неизвестной. По одной версии их расстреляли, чтобы освободить место в переполненной тюрьме. По другой – в качестве ответа на движение на север армии генерала Деникина, которая к середине сентября находилась в трехстах километрах от Москвы. Третье объяснение заключается в том, что расстрел был акцией возмездия за совершенный анархистами взрыв в Московском комитете большевистской партии, при котором погибли 12 и был ранен 51 человек.

Члены семьи узнали об убийстве очень нескоро. Сначала это были слухи, которые в конечном итоге подтвердил Енукидзе. Вдова последнего царского губернатора сказала Анне Сабуровой, что видела Алика, когда их вели на расстрел. «Передайте моей жене, что спокойно иду на смерть», – сказал он. Анна Сабурова и ее сестра Мария не верили в гибель мужей. В течение многих лет они непрерывно молились, полагая, что те живы и содержатся в секретной тюрьме.

10. Курортный ад

Дмитрий и Ира Шереметевы с детьми проводили зиму 1917/18 года в Кисловодске на Северном Кавказе. Этот город вместе с соседними Ессентуками и Пятигорском издавна служил прибежищем для богатых русских, которые хотели убежать от суровой русской зимы, наслаждаясь местными термальными источниками, целебными минеральными водами и грязевыми ваннами. Дмитрий много времени проводил в кисловодских библиотеках, собирая материал для книги «Русская природа и охота в трудах наших классиков». Его сыновья Николай и Василий ходили в школу, а дочь Ирина проводила время в обществе своего ухажера Георгия Менгдена.

Толстые, Львовы, Уваровы, Бобринские, Трубецкие и другие известные семьи отдыхали, гуляли по широким улицам, укрепляли здоровье в санатории доктора Зернова и посещали театральные представления. Здесь были мистик Георгий Гурджиев и композитор Сергей Рахманинов. Доктор Зернов с семьей уехал из Москвы в ноябре 1917 года, не взяв зимней одежды, поскольку собирался вернуться домой к Рождеству. Граф В. Н. Коковцов, бывший премьер-министр, находил жизнь в Кисловодске «совершенно идиллической». Многие его друзья и знакомые были с ним согласны, убежденные, что находятся в безопасности благодаря казакам, которые никогда не допустят красных на свою землю.

Однако Гражданская война пришла и на Северный Кавказ. Тихие курортные городки сделались ареной ожесточенных столкновений красных, белых, казаков, бандитов и мародеров. К концу 1917 года в результате военных действий прервалось железнодорожное сообщение, перестала работать почта, курортные городки оказались отрезаны от окружающего мира. В начале 1918 года красные взяли Пятигорск, после чего закрыли банки и занялись арестами офицеров. Примерно в то же время они заняли Кисловодск. На митингах бедноту призывали подняться против офицеров и буржуев. Дома обыскивали в поисках денег, оружия и драгоценностей, а офицеры царской армии были обязаны зарегистрироваться у местных властей. Был опубликован список отдыхающих дворян и богатых предпринимателей, обязанных явиться в Гранд-отель. Среди прочих в списке была балерина Матильда Кшесинская. Явившимся объявили, что они обязаны собрать в две недели пять миллионов рублей в качестве «контрибуции». Если контрибуция не будет представлена, все они будут доставлены во Владикавказ. В городе начался террор. Кое-кто пытался бежать в Ессентуки, где, по слухам, было безопаснее.

Главным противником большевиков в этих краях были войска казачьего генерала А. Г. Шкуро, героя Первой мировой войны, хотя некоторые, пополнившие позднее ряды армии генерала Деникина, считали его настоящим бандитом. Казаки Шкуро атаковали города, занятые красными весной 1918 года, в том числе Кисловодск. Шкуро и его люди были хороши для стремительного набега, но испытывали трудности при защите отбитых у красных территорий. Более того, они оказались всего лишь временными союзниками изгнанных дворян. Когда войска Шкуро весной взяли Кисловодск, граф Николай Игнатьев спросил одного из бойцов, собираются ли они восстановить монархию, когда разобьют красных. «Как бы не так! – ответил тот. – Дайте срок, покончим с красными чертями, доберемся и до кровопийц!»

В мае 1918 года Дмитрий и Ира воспользовались рейдом Шкуро, чтобы бежать из Кисловодска в Ессентуки. Здесь они нашли старых друзей, и среди них графа Петра Вяземского (дядю Дмитрия), графиню Марию Мусину-Пушкину (сестру Ирины) и княгиню Марию Трубецкую (сестру Анны Голицыной). В конце июня Дмитрий в письме сообщил матери, что их дочь помолвлена с Георгием Менгденом и что вся семья занята огородом, умолчав, однако, о том, что огородничество стало суровой необходимостью в виду грядущей голодной зимы. В этом письме Дмитрий уже не уговаривал родителей приехать.

Беспорядки не обошли стороной Ессентуки. Осенью 1917 года здесь начались аресты видных дворян, а в марте 1918-го в Пятигорск прибыл старенький грузовик с развевающимся красным знаменем, заполненный солдатами. Солдаты остановились в местном городском саду и объявили небольшой толпе зевак, что отныне Ессентуки – часть Советской социалистической республики. Поначалу ничего не изменилось. Шереметевы продолжали играть с друзьями в теннис и бридж, ходили в церковь, гуляли в горах и собирали ягоды и грибы. Деньги, которые отдыхающие привезли с собой, подошли к концу, и они принялись выращивать овощи, как Шереметевы, открывали булочные, ресторанчики и кафе, прачечные и прочие «буржуазные предприятия», чтобы свести концы с концами. Большевики стали устраивать обыски; затем несколько человек взяли в заложники и держали в ожидании выкупа. Наконец по всему городу были развешены объявления, что заложники расстреляны и что это необходимый акт классовой борьбы. Вскоре, однако, стало известно, что объявления были чьей-то провокацией.

Некоторое время две конкурирующие группы красных вели борьбу за власть в Ессентуках. Шереметевы и прочие дворяне прятали оставшиеся ценности, старались не попадаться им на глаза. В начале лета появился комиссар по имени Александр Ге. Видный анархист Ге (настоящая фамилия – Голберг) провел много лет в Швейцарии и вернулся в Россию после революции, примкнув к большевикам. В мае он приехал в Кисловодск в качестве начальника местной ЧК. С ним была молодая жена Ксения Ге, дочь царского генерала, убежденная большевичка. Одни источники указывают на Александра как на одного из инициаторов террора на Северном Кавказе; другие утверждают, что он сделал все возможное для защиты дворян от более свирепых чекистов. Что касается Ксении, которая также служила в ЧК, то большинство источников рисует ее жестокой и кровожадной виновницей гибели множества людей. В ее планы входила принудительная «социализация» молодых женщин из буржуазии для сексуального обслуживания Красной армии. План этот был сорван очередным рейдом Шкуро, во время которого женщины разбежались из тюрьмы.

Однажды вечером в конце августа группа большевиков на автомобиле явилась в дом Воронцовых. Они искали оружие и грозились арестовать всех мужчин, включая Дмитрия Шереметева. Об этом удалось сообщить Ге, который явился на место и переговорил с большевиками с глазу на глаз. Через два томительных часа чекисты ушли, не уведя с собой никого. Ге пытался заверить обитателей дома, что опасность им более не угрожает, но многие сочли за благо покинуть Ессентуки. План был бежать через горы к кабардинцам, северокавказскому народу, исповедующему ислам, и с их помощью пробраться к белым. Дмитрий и его сын, а также Никита Татищев и несколько Воронцовых и Пушкиных собирались, переодевшись крестьянами, пойти на еженедельную ярмарку в Пятигорск, там договориться с казачками, возвращавшимися с ярмарки домой, чтобы те за деньги вывезли их в горы, спрятав на телегах под пустыми рогожными мешками. Все прошло по плану и многим, включая Шереметевых, удалось бежать, а позднее стало понятно, что таким образом они спасли себе жизнь. Оставшиеся в Ессентуках женщины на вопрос, куда подевались мужья, отвечали, что те уехали в Москву. В конце августа снова начали брать заложников, аресты продолжались. Жертвами были царские офицеры, члены правительства, люди со звучными фамилиями и пышными титулами, включая отставного генерала Н. В. Рузского, шестидесятичетырехлетнего командующего фронтом во время Первой мировой войны; генерала князя А. И. Багратион-Мухранского; братьев Леонида и Владимира Шаховских. Заложников брали также в Пятигорске и Кисловодске.

В Ессентуках надеялись на Шкуро и его войско; Шкуро выбил красных из города в середине сентября, но ненадолго, и вскоре вынужден был отступить. Рейд Шкуро ожесточил красных против дворян, укрепил в убеждении, что дворяне тайно борются против них, поэтому после возвращения красных террор усилился. Шли повальные обыски. Дом Воронцовых обыскали сверху донизу, затем обыскали и разграбили двор. Помимо оружия, особенно настойчиво искали Дмитрия Шереметева. Солдаты угрожали забить Иру прикладами, если она не скажет, где он. Они выгнали женщин, детей и слуг из дому и выстроили в одну шеренгу, как для расстрела. Трех слуг увели за дом, двоих расстреляли, одному дали уйти. Потом повели женщин и детей. Одна из горничных бросилась на колени и умолила солдат отпустить пленников. Ира с детьми спряталась в брошенной хате, где они просидели больше недели, даже родным не давая знать, где они. Затем их приютила и спрятала семья Ливен. Они переоделись в простое крестьянское платье, Ире удалось достать фальшивый паспорт на имя Федоровой. Большевики продолжали искать Дмитрия и Иру. За два месяца, что Ира жила у Ливенов, большевики расстреляли еще двух шереметевских слуг, видимо, за то, что те отказались сообщить, где скрываются Шереметевы.

8 октября северокавказская ЧК выпустила распоряжение, которым тридцать два заложника приговаривались к казни в отместку за контрреволюционные выступления и покушения на жизнь «вождей пролетариата».

Графиня Варвара Бобринская, ее двадцатилетний сын Гавриил и более восьмидесяти других семей прибыли в Ессентуки в конце 1917 года из Москвы. Подобно многим другим дворянкам, во время мировой войны она занималась благотворительностью и ухаживала за ранеными солдатами; ее репутация была так высока, что в мае 1917 года московский совет даже поручил ей вести образовательные программы для солдат, готовившихся к отправке на фронт. Гавриил был среди арестованных в Ессентуках в сентябре 1918 года. Его увезли в Пятигорск, большевистскую столицу на Северном Кавказе, и заперли в подвале ЧК. «Яма», как называли подвал, утопала в грязи, кишела крысами и так была забита людьми, что некоторым приходилось спать на бетонном полу. Надзирателем там был человек по фамилии Скрябин, садист, служивший при царском режиме палачом. Он любил бахвалиться тем, как много людей за свою жизнь пытал и казнил.

Варвара и ее дочь последовали за Гавриилом в Пятигорск в надежде сделать что-то для его освобождения. Сначала им ничего не сообщали, затем сказали, что Гавриила расстреляют, если они не принесут пятьдесят тысяч рублей. Гавриила держали вместе с восемьюдесятью дворянами, привезенными из Ессентуков, в том числе братьями Николаем и Сергеем Урусовыми. Предводители большевиков вымогали деньги и у других семей. Один из них сказал княжне Багратион-Мухранской, что та может освободить отца за двести тысяч. Некоторые пытались собрать деньги, чтобы спасти близких. Дочь Варвары Бобринской, которая также приехала на юг, отправилась в Ессентуки собирать деньги для выкупа Гавриила. Но к тому времени, когда она вернулась, было уже поздно.

Через две недели тридцать два человека, включая Гавриила, Урусовых, князя Багратион-Мухранского, были переведены из «ямы» в гостиницу «Новоевропейскую». Условия там были лучше, были разрешены посещения. Однако будущее оставалось неясным, и некоторые охранники забавлялись, мучая заложников. В начале октября в гостиницу пришел монтер чинить электропроводку. Он шепнул Гавриилу, что тайная группа готовит операцию по освобождению заложников. Гавриил поверил ему и помог разведать пути выхода из гостиницы. Однако вскоре заговор открылся, Гавриила отправили обратно в «яму», а в гостинице усилили охрану.

Утром 6 октября, когда, по слухам, красный командир из местных умер от ран, полученных в сражении, чекисты казнили нескольких заложников. 13 октября Иван Сорокин, левый эсер, командовавший 11-й армией, поднял мятеж против советского правительства. Мятеж не удался, однако сорок высокопоставленных большевиков были убиты; Сорокин был схвачен в Ставрополе и казнен. Местные большевистские лидеры сочли это выступление актом контрреволюции, требующим немедленного и жестокого возмездия.

Ночью 18 октября заложникам в «Новоевропейской» приказали собраться с вещами в холле. Большинство решили, что их освободят или переведут в лучшее место. Заложников вывели на улицу и вместе с тринадцатью другими заключенными из Пятигорской тюрьмы повели в здание ЧК. Узникам велели снять верхнюю одежду и связали за спиной руки. Двадцать пять человек отвели на городское кладбище, где их встретил кладбищенский сторож. Пятнадцать человек поставили на краю огромной свежей могилы. Все молчали. Им приказали встать на колени и вытянуть шеи. Палачи достали сабли.

Опыта у палачей не было, и большинство жертв были убиты не сразу. Одним из первых погиб генерал Рузский. Его палач чекист Георгий Атарбеков позднее хвастался, как убивал старого генерала. Атарбеков спросил полуголого старика, стоявшего на коленях, признает ли он наконец великую русскую революцию. Рузский ответил: «Пока что я вижу один грабеж». Атарбеков достал свой черкесский кинжал и вонзил его генералу в горло. После пятого удара мертвый генерал упал в яму. Убийство заняло более часа. Все было тихо, слышны были только звуки клинков, вонзаемых в плоть, и хруст костей. Сцена насилия была столь жуткой, что двое палачей отказались выполнять работу и ждали окончания у ворот кладбища. После убийства первых пятнадцати десять оставшихся заложников были зарублены над второй ямой. Прежде чем уйти с кладбища, солдаты велели сторожу не ложиться спать. Перед рассветом были казнены еще тридцать человек, в том числе одна женщина. На следующую ночь новые узники были зарублены на кладбище. Палачам платили по десять рублей за каждую жертву. Когда кладбищенские сторожа утром 12-го числа пришли присыпать могилы песком, оказалось, что некоторые жертвы еще живы. Из-под груды изуродованных тел слышались стоны.

Хотя большевики в Пятигорске открыто говорили об этих убийствах, а отчеты печатались во всех северокавказских газетах, многие отказывались в это верить. Ходили слухи, что людей не убили, а увезли в другое место. Сам комиссар Ге, который наверняка знал правду, пытался заверить обезумевших вдов, что их мужья живы. Семьи жертв хотели в это верить, и, кажется, многие действительно верили и становились легкой добычей солдат, предлагавших за деньги освободить их близких.

Варвара Бобринская одной из первых узнала, что Гавриил мертв. Когда она пришла забрать его вещи, солдаты, знавшие Гавриила, его мать и сестру, выразили ей соболезнование; у некоторых были даже слезы на глазах. Варвара не упрекала тюремщиков сына, поскольку видела, что они сами оказались в ужасном положении, которого не могли переменить, и что среди убитых были не только дворяне, но и простой народ.

Когда участились столкновения казаков с большевиками, Варвара с дочерью решила бежать. Деньги, которые собрали для спасения Гавриила, пошли на покупку фальшивых паспортов. Их должны были вывезти в Кисловодск и передать надежным проводникам, которые покажут дорогу до казачьей станицы Бургустан, свободной от большевиков. Однако по дороге им встретился большевистский конный разъезд, Варвару и ее дочь схватили и повезли обратно. Вскоре разъезд предложил им сделку: за 4000 рублей их готовы были отпустить. У Варвары оказалось только 3750, на чем и сговорились. При свете луны мать и дочь пробирались обратно горными тропами. Они шли всю ночь и весь следующий день, и на вторую ночь достигли Бургустана, где с ужасом узнали, что станица с минуты на минуту ожидает нападения большевиков. Измученные женщины присоединились к беглецам, шедшим через степи в направлении Баталпашинска. По дороге они миновали несколько казачьих станиц и в каждой видели множество виселиц с телами красноармейцев. Только в январе 1919 года Варвара с дочерью наконец добралась до белых в Екатеринодаре.

В конце октября большевики праздновали в Ессентуках годовщину революции. Город утопал в кумаче, никто не осмеливался не вывесить на своем доме красный флаг или выйти на улицу без красной ленточки на груди. Большевики маршировали, играли оркестры, стрельба в воздух продолжалась всю ночь. Комиссар Ге уехал в Кисловодск, ходили слухи, что вскоре будут захвачены новые заложники. Тиф и испанка, свирепствовавшие во всем мире, в тот год поразили многих. Оставшиеся в городе «буржуи» ходили без исподнего, реквизированного большевиками для нужд армии. Княгиня Мария Трубецкая и другие женщины меняли на улицах немногие оставшиеся у них вещи на еду. Электричества в городе не было, и грабители вовсю пользовались преимуществами темноты.

В январе 1919 года белые захватили весь северный Кавказ. В курортных городах они устраивали настоящую охоту и убивали красноармейцев и большевиков, не успевших бежать; казнили даже людей, вся вина которых состояла в том, что они просто общались с большевиками. Среди жертв оказались Александр и Ксения Ге. Александра белые нашли больным тифом и закололи штыками. Ксению арестовали и приговорили к смертной казни. Посмотреть, как ее будут вешать на холме под Кисловодском, собралась большая толпа.

Варвара Бобринская и ее дочь в январе оказались в поезде, на котором белые возвращались в Кисловодск, а вскоре они переехали в Пятигорск, где Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков, созданная в деникинской армии, начала вскрывать могилы жертв октябрьских убийств. Комиссия извлекла двадцать пять тел из первой могилы и передала их врачам для вскрытия. Ни у одной из жертв не было огнестрельных ранений, но все тела были покрыты сабельными ранами и в одном случае – штыковыми. Затем была вскрыта вторая могила у основания горы Машук, недалеко от того места, где был убит на дуэли Лермонтов. Из-за холода и сухой почвы тела в этой могиле почти не разложились; у некоторых были отрезаны носы, вспороты животы и выбиты зубы. Наконец была вскрыта третья могила с останками жертв расправы 6 октября. Всего из трех могил было эксгумировано восемьдесят три тела. Среди опознанных были останки генерала Рузского, братьев Урусовых, графа Алексея Капниста, братьев Шаховских и князя Багратион-Мухранского.

Во второй могиле следователи обнаружили труп высокого молодого человека с темными рыжеватыми волосами, одетого в исподнее с монограммой «Г. Б.». На золотой цепочке на шее у него были иконки Черниговской Богоматери и Сергия Радонежского. Руки были связаны за спиной, грудь покрыта ранами. Но наиболее вероятной причиной смерти были две глубокие, достигавшие позвоночника раны на шее и у основания черепа, нанесенные саблей. Варвара опознала сына. Она забрала тело в Кисловодск и там похоронила, оставив у себя иконки.

11. Богородицк

Время шло, и у «мэра» было все меньше оснований надеяться на будущее: «…России более нет. <…> А мы все ищем виновников, на кого бы свалить ответственность. Все мы одинаково виноваты, но и все оказались одинаково слепыми и бессознательными орудиями рока». Были, однако, простые вещи, которые доставляли ему удовольствие. «Мэр» наслаждался прогулками по московским улицам с внуком Владимиром и мягким светом погожего утра.

Весной 1918 года «мэр» и Софья оставались в Москве вместе с сыном Михаилом, его женой Анной и их детьми. Михаилу удалось найти работу в банке, и хотя плата была скудной и не поспевала за инфляцией, он получал небольшой продовольственный паек – пятьдесят граммов хлеба на каждого члена семьи. Голицыны питались преимущественно хлебом, картошкой и одуванчиками. Старший внук «мэра» собирал весной в городских парках ивовые сережки, чтобы приглушить мучивший его голод. Как многие бывшие состоятельные люди, они продали произведения искусства и драгоценности «мешочникам», которые привозили в город еду из деревни. Софья страдала, расставаясь с картинами Левитана и Поленова за несколько мешков картошки, однако делать было нечего. Она вынуждена была признать, что отсутствие за семейным столом острых французских соусов избавило ее от постоянного несварения желудка и вернуло ее коже молодой блеск. Позднее она радовалась, что, благодаря недостатку еды, похудела на целый пуд.

В мае дочка Софьи Вера Бобринская пригласила семью присоединиться к ним в богородицкой усадьбе в Тульской губернии к югу от Москвы. Вера была замужем за графом Львом Бобринским, у них было пятеро детей. Вера писала, что еды у них в избытке и они в полной безопасности благодаря группе местных эсеров, которые защищают их от большевиков. Богородицкое было огромным поместьем, включавшим более 11 тысяч десятин земли, большой господский дом, парк и пруд. Бобринские, которые вели род от Алексея Бобринского – незаконного сына князя Григория Орлова и Екатерины Великой, – были одной из богатейших дворянских семей России. После революции несколько десятков членов семьи и близких друзей приехали в Богородицк, включая четырнадцатилетнего Кирилла Голицына, Владимира и Эли Трубецких с двумя детьми. У них оставалось еще много слуг, и они вели размеренную, спокойную, но в то же время вполне светскую жизнь, регулярно ставили спектакли и скетчи, в которых главные роли играли дети, устраивали музыкальные вечера, где бабушка Софья играла на фортепьяно, Владимир Трубецкой на виолончели, а австрийский военнопленный Зальцман на скрипке.

Летом несколько членов семьи оказались вовлечены в заговор, ставящий целью освобождение бывшего царя и его семьи из заключения в Тобольске. План заключался в том, чтобы тайно похитить Николая II с сыном и увезти к оренбургским казакам. Его предполагалось обрить и выдать за француза-гувернера, приставленного к сыну богатых родителей; Александру Федоровну с дочерьми для безопасности предполагалось отправить через Сибирь в Японию. Одним из предводителей заговорщиков был Михаил Лопухин, младший брат Анны Голицыной. Он должен был найти надежных офицеров и возглавить группу. К нему примкнули Владимир Трубецкой и некоторые из кузенов Владимира, в том числе Александр и Сергей Евгеньевичи Трубецкие, а также Николай Лермонтов.

В начале января 1918 года заговорщики небольшими группами выехали из Москвы и двигались разными путями, чтобы не вызывать подозрений. Однако все станции, через которые они проезжали, были битком набиты красноармейцами, а когда доехали до Челябинска, они узнали, что Троицк, где рассчитывали перехватить Николая, захвачен большевиками. Обескураженные, но не готовые вовсе отказаться от своей затеи, они остались в Челябинске и выработали новый план – спрятать царя в Сибири. Они выслали вперед разведчиков для поиска наиболее безопасного пути и лучшего места для тайного убежища, но пока разрабатывали детали плана, власть большевиков заметно укрепилась, последние надежды устроить царю и его семье побег испарились, и в середине февраля заговорщики вернулись в Москву.

Почти для всех молодых офицеров этим дело и кончилось, их участие в заговоре осталось тайной. Большинство, включая Владимира Трубецкого, отказались от заигрывания с антибольшевистскими силами. С Сергеем Трубецким и Михаилом Лопухиным вышло иначе. Лопухин примкнул к организации, называвшейся «Союз защиты родины и свободы». С декабря 1918 по 1920 год двадцать две тайные организации в разных городах России, такие как «Национальный центр», «Правый центр», «Тактический центр», «Сокольническая боевая организация», «Орден романовцев», «Все для родины», «Черная точка» и «Белый крест», были разгромлены большевиками. В их составе насчитывалось более 16 тысяч человек. Сергей Трубецкой, вошедший в московский «Национальный центр», писал позднее, что все организации оказались «совершенно непригодны» для выполнения своих задач. Генерал Деникин признавал, что «за полным отсутствием средств» и «искреннего доверия друг к другу» действия конспираторов «не дали никаких результатов».

«Союз защиты родины и свободы» был исключением. Основанный Борисом Савинковым, писателем, лидером эсеров и известным террористом (он принимал в 1903 году участие в убийстве великого князя Сергея Александровича), союз создал ячейки во многих городах России. План союза захватить власть в Москве с помощью германских военнопленных был раскрыт, однако заговорщикам удалось поднять восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме, которые были подавлены красными. Савинков бежал во Францию, а почти все члены союза, включая Михаила Лопухина, были арестованы.

Большинство их них были расстреляны. Ячейка Михаила была раскрыта по доносу одного из членов. Некоторые участники успели скрыться и избежали ареста, однако Михаилу не повезло. Как только Анна узнала, что произошло, она выехала из Богородицка, чтобы попытаться освободить Михаила. Она просила за него многих высокопоставленных большевиков, включая Каменева, Петерса и Дзержинского (глаза которого, как она отметила, горели «страшным огнем»). Никто из них не помог. Наконец она пошла к П. Г. Смидовичу, председателю Московского совета и сыну дворянина, который имел репутацию доброго и честного человека. Его родственник перед революцией служил учителем в доме Лопухиных и всегда хорошо отзывался об этой семье. Смидович обещал похлопотать за Михаила при условии, что тот поклянется прекратить антибольшевистскую деятельность.

Анна трижды была у Михаила в тюрьме и уговаривала его принять это условие, муж Анны писал ему об этом в письме, однако он отказался от сотрудничества. Смидович сам приехал к Михаилу, обещая свое заступничество, когда Михаил окажется на свободе. Но и он получил отказ. Михаил сказал, что другому большевику он бы легко соврал, но он уважает Смидовича и считает своим долгом быть с ним честным. Вместе с сорока другими узниками вечером 23 августа Михаила увезли на Братское кладбище недалеко от села Всехсвятского, где их выстроили у кирпичной стены и расстреляли. Узнав о казни Михаила, Анна отправилась искать его могилу. Она нашла стену, испещренную свежими следами пуль, и место, где он был расстрелян, земля там была недавно перекопана. Анна так и не нашла тела. Она забрала в тюрьме немногие оставшиеся личные вещи Михаила, включая его куртку, которую отдала сыну Владимиру, и тот носил ее всю жизнь в память о дяде.

В тюрьме Анне передали письмо Михаила, датированное 20 августа. На конверте были слова: «Не открывай, пока не узнаешь о моей смерти».

Милая Анночка,

вот так сложилось все грустно и тяжело. Ну что поделаешь? Помню твои слова и ими утешаюсь: «Без воли Божьей ничто не могло совершиться». Значит, так надо. Мне хочется сделать все, что от меня зависит, чтобы утешить тебя и всех близких. <…> Мне хочется, чтобы вы не грустили и не жалели меня, а только бы почаще вспоминали и не с тяжелым чувством тоски, а вспоминали бы лишь то хорошее и радостное, что найдете связанным со мной. Я живу сейчас еще, но я уверен наперед, что последняя минута не будет уже так безысходно тяжела, как кажется, и потому не мучайтесь за меня. <…> Спасибо тебе, милая Анночка, за твою любовь. Я не был одинок последнее время. <…> Ну, прощай, Мама, Женя и все прощайте! Правда, ничего. На все Божья воля.

В конце лета жизнь в Богородицке стала ухудшаться. Эсеры уехали, и большевики обратили внимание на дворян, мирно живущих в старинной фамильной усадьбе. В газете «Красный голос» появилась статья, озаглавленная «Как долго мы будем это терпеть?!» и содержавшая донос о жизни «подозрительной графинечки» и «круглолицых маленьких графов в матросских костюмчиках» в Богородицке. Автор вопрошал, когда наконец это дворянское гнездо будет искоренено. Однажды вечером, когда семья наслаждалась музыкой, в дом вломилось несколько солдат под предводительством матроса, обвязанного пулеметными лентами и размахивавшего наганом. Солдаты начали обыск под аккомпанемент Зальцмана, который никогда не расставался со скрипкой. Они не нашли ничего, кроме нескольких писем по-немецки и по-французски, которые и забрали в качестве доказательства, что эти люди шпионы. Наутро они посадили «мэра», Льва Бобринского и Владимира Трубецкого в телегу и увезли; посмотреть на них собралась толпа крестьян. Остальным членам семьи дали двадцать четыре часа, чтобы уехать, оставшихся слуг отправили в богадельню. Анна с детьми переехала в Богородицк и нашла приют в захудалой гостинице. Когда шел дождь, вода лилась сквозь дыры в крыше, текла по стенам и ручьями разливалась по полу.

«Мэра» и двух его зятьев освободили через шесть недель, но дома они прожили недолго, до следующего ареста в начале 1919 года. Их увезли в Тулу, а оттуда в московскую Бутырскую тюрьму. На этот раз «мэра» и Льва вскоре освободили; Каменев, ставший председателем Московского совета, пригласил «мэра» к себе, принес извинения за арест, сказав, что отлично помнит его доброе отношение к политическим заключенным в те времена, когда «мэр» управлял городом, и вручил ему охранное письмо. Голицыны бережно хранили каменевское письмо, оно до сих пор у них; весьма вероятно, что оно спасло «мэру» жизнь. Владимира Трубецкого в конце концов также освободили, и он вернулся к жене и детям.

Несмотря на аресты, обыски и тяжелые материальные условия, жизнь большой голицынской семьи продолжалась, при этом никто не отчаивался и даже не роптал на судьбу.

Младшие члены семьи совершали тайные ночные набеги на яблоневый сад позади бывшей усадьбы; мясной рацион составляла изредка добываемая конина. Один из бывших слуг, беспокоясь, что семья испытывает нужду, прислал Анне кусок курицы и немного сухарей, хотя сами они жили очень бедно. Анна тоже делилась с ними скудными припасами своей кладовой, посылая им хлеб и кофе.

Отчаянные поиски еды уравняли аристократов с остальной Россией. В Петрограде люди обдирали с деревьев кору и собирали траву в парках, чтобы сварить похлебку; на павших от бескормицы лошадей набрасывались с ножами и топорами и тащили в свои промерзлые квартиры мясо, требуху и жилы. Князь Сергей Трубецкой шутил, что теперь, когда слуга докладывает: «Ваше сиятельство, лошадь подана», – это означает не оседлана, а приготовлена.

Анне удалось вывезти семью из гостиницы в квартиру местного школьного учителя. Один из постояльцев, молодой большевик, подпал под обаяние ее дочери Сони. Когда Соня отвергла его ухаживания, он донес о семье местным властям, и Анна опять вынуждена была переехать, на сей раз в двадцать четыре часа.

К концу лета 1919 года, когда армия Деникина двигалась на север, в городе пошли толки, что при отступлении красные берут заложников и расстреливают их. Голицыны знали, что опасность реальна. В том году двое кузенов Анны были взяты в заложники и расстреляны в Орле. «Мэр» и его сын Михаил решили скрыться, первый – в общей палате местной больницы, второй – у товарища по службе. Через несколько дней опасность, казалось, миновала, и оба вернулись домой. Ночью 16 октября «мэра» разбудили известием, что Владимир Трубецкой арестован после обыска в его городской квартире. Чекисты пришли также арестовать Михаила, но ему удалось скрыться. Тогда они арестовали Анну, а также их дочь Лину и племянницу Соню Бобринскую. Уводя женщин, чекисты сказали, что отпустят их, если Михаил явится сам. Слова эти передали Михаилу, и он немедленно явился в ЧК. В тот же вечер женщин освободили. Через несколько часов Михаил, Владимир и другие заложники были отправлены на вокзал, семья последовала за ними, и сын Михаила Сергей смог передать отцу несколько картофелин, прежде чем их посадили в вагоны.

Арестованных увезли в Тулу в концентрационный лагерь. Анна простилась с семьей и уехала, чтобы быть ближе к мужу. 12 ноября Михаил написал детям из лагеря:

Дорогие мои. Пишу из концентрационного лагеря, где нахожусь уже 3 дня. Лагерь это – ряд деревянных бараков, из коих нами всеми 280 ч. занято два и готовятся еще два для новых заложников. Спим на деревянных койках, здесь очень тепло и сухо внутри, и вид неплохой. Снаружи лагерь окружен колючей проволокой и стоят часовые. Во главе лагеря комендант <…> который был в Богородицкой Чрезвычайке и расспрашивал меня про дедушку и знает тебя, Владимир (старший сын Анны и Михаила. – Д. С.). У коменданта очень непростой помощник, и сам он юрист, но ничего себе. Кормят нас мало. Днем суп, а вечером картофельное пюре – иногда дают больше, иногда очень понемногу. Раза два в день дают кипяток, сахар, а хлеба 3/4 ф. в день. Без прикорму жить нельзя, а приношения разрешены. <…> Здесь за эти три дня пришлось работать физическим трудом. В 1-й день я расхрабрился и пошел на Курский вокзал через весь город грузить дрова, но страшно утомился. На другой день меня признали годным лишь к легким работам, но эти работы тоже оказались довольно-таки трудными, а именно вчера и сегодня переносил кирпичи, доски, мусор. Кажется, что скоро устроится дело с канцелярией. Сегодня здесь Калинин, будет осматривать лагерь. Затем, говорят, учреждена комиссия по разбору заложников и уже многих освобождает. Сегодня вечером я наконец увижу мама. <…> По-видимому, дела наши затягиваются, и трудно рассчитывать на свободу. Но, кажется, опасности для жизни наше житье здесь не представляет. <…> Надеюсь, что вы все здоровы, хорошо устроились и дружно живете, что старшие не обижают младших, а что маленькие не капризничают. Думайте обо мне и маме и молитесь за нас. <…> Ваш папа.

Через несколько дней он написал еще:

Дорогие родители и дети. <…> Мы порядочно волнуемся. Живем мы по-прежнему среди ужасной грязи. Появились насекомые, а умывальник замерз, кормят плохо и только и живем, что приношениями наших, кот. каждый день либо видятся с нами тайком, либо присылают через добрых людей, п[отому] ч[то] это запрещено. <…> Дух наш бодр, и мы здоровы. Собственно, очень полезно быть много на воздухе, но иногда холодно по ночам, и я очень хотел бы получить свои валенки, а то ноги мокнут.

Из Тулы Анна написала Смидовичу обо всем, что случилось, и попросила помощи. Она настаивала на том, что Михаил не представляет никакой угрозы для большевиков и был взят в заложники, поскольку он «бывший князь». Ее попытки добиться его освобождения в Туле окончились ничем, поскольку все «боятся хлопотать за «бывшего князя». Анна напомнила Смидовичу об ужасной участи своего брата и написала, что, если никто не поможет из Москвы, ее муж «погибнет одним из первых».

Дети Анны и Михаила тяжело переживали разлуку с родителями. Маленький Сергей посылал папе рисунки и постоянно спрашивал, когда он вернется домой.

Лиза Голицына поехала в Тулу, чтобы быть вместе с матерью. Они с Анной по очереди носили каждое утро и каждый вечер кастрюлю щей Михаилу и Владимиру, которые целыми днями таскали голыми руками кирпичи или выкапывали в обледенелых полях замерзшую капусту. Условия содержания в лагере были ужасные, очень скоро все заключенные были заражены блохами, вшами и клопами, многие умерли от голода и холода, Михаил заболел тифом, у Владимира появились симптомы туберкулеза. Им однако повезло, обоих отправили в тюремную больницу и освободили от уличных работ, которые бы их наверняка доконали. Михаила освободили 15 января 1920 года. Решающую роль в его освобождении, по всей видимости, сыграло обращение к Каменеву. Владимир Трубецкой был освобожден в конце января. Он вернулся повидать семью, но вскоре должен был уехать: герою Первой мировой Трубецкому было приказано ехать в Москву, где вожди Красной армии убеждали его вступить в ее ряды.

Большевистский переворот и Гражданская война раскололи офицерский корпус. Более сорока восьми тысяч офицеров вступили в Красную армию и почти вдвое большее число сражались на стороне белых. Те, кто воевал на стороне красных, делали это по многим причинам. Некоторые поверили в идеалы большевиков или ими двигало патриотическое чувство; иные – от отчаяния, ради продовольствия и жалования, которые давала служба, либо по принуждению, боясь отказаться. Большевики начали призывать бывших офицеров летом 1918 года, чтобы гарантировать их верную службу, семьи иногда брали в заложники или угрожали им арестом. Один из сыновей князя Василия Голицына, директора московского Румянцевского музея, служил в Красной армии, тогда как другой сражался на стороне белых. Во время Гражданской войны князь Василий жил у дочери Марии и ее мужа Алексея Деревицкого, солдата Красной армии. Такие случаи были нередки.

Самыми известными дворянами, вступившими в Красную армию, были М. Н. Тухачевский и А. А. Брусилов. О мотивах Тухачевского идут споры, хотя, по всей видимости, они не были ни простыми, ни искренними. Какую-то роль играло честолюбие, какую-то – идеология, желание соответствовать веяниям времени, снобистское удовольствие быть дворянином среди крестьян и пролетариев. «Красный Бонапарт» Тухачевский примкнул к большевикам в 1917 году и стал самым блестящим и беспощадным полководцем Гражданской войны. В 1925–1928 годах он был начальником Генерального штаба Красной армии, в 1935-м удостоился звания маршала Советского Союза. Во время Большого террора в 1937-м вместе с восемью другими высокопоставленными военачальниками он был расстрелян по сфабрикованному обвинению.

Брусилов, родившийся в 1853 году, сражался на Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, в 1916-м командовал Юго-западным фронтом, а в мае 1917-го был назначен верховным главнокомандующим. Брусилов был величайшим живым героем России, отказавшимся участвовать в Гражданской войне. В 1918 году он был арестован ЧК, но вскоре отпущен. Четверо членов его семьи были взяты в заложники; им угрожали расстрелом, если Брусилов примкнет к белым. Единственный сын Брусилова от первого брака, Алексей, также принимал участие в Первой мировой и был арестован большевиками. После освобождения он вступил в Красную армию, служил в кавалерии, был взят в плен и расстрелян белыми осенью 1919 года. Смерть сына оказала определяющее влияние на решение Брусилова, но, возможно, не меньшее значение имела его уверенность, что, независимо от его собственных ощущений, русский народ встал на сторону красных и он как патриот должен уважать этот выбор. В 1920 году, после тяжелой внутренней борьбы, Брусилов вступил в Красную армию, и этот поступок возбудил к нему ненависть большинства старого русского дворянства.

Владимир Трубецкой входил в группу офицеров, которым было приказано отправиться на встречу с Брусиловым. Два кавалерийских офицера знали друг друга давно, Брусилов высоко ценил Владимира и совершенные им на войне геройские поступки. Примкнув к красным, Брусилов содействовал освобождению сотен арестованных офицеров и, возможно, помог Владимиру. Владимир был монархистом, и переход Брусилова на сторону большевиков возмущал его, но в конце концов он согласился на уговоры бывшего командира, получил мандат и был направлен на южный фронт Красной армии. По дороге он решил заехать в Богородицк, повидать жену и детей и поделиться с ними пайком. Едва он приехал, как кто-то донес в ЧК о его «аристократическом виде», и Владимир снова оказался за решеткой, а вскоре у него проявились симптомы туберкулеза. Владимира освободили, и он вернулся к семье, но военная карьера была для него окончена. За пять лет жизни в Богородицке Владимира арестовывали трижды.

Михаил Голицын вернулся к семье и устроился на секретарскую работу. Денежное жалованье и продовольственный паек были скудными. Анна взяла несколько уроков у местного сапожника и стала шить ботинки из зеленого фетрового ковра, снятого с пола в московском кабинете «мэра». Михаил по вечерам ей помогал, изготавливая шнурки. Анна не продавала ботинки за деньги, но меняла на еду. Еще они сдирали переплеты коричневой замши с бухгалтерских книг богородицкого поместья и шили из них изящные кошельки и бумажники, которые также продавали или выменивали на нужные вещи в Москве. Свою одежду они обменяли на местном рынке на соль и сахар. Дети собирали крапиву и щавель, выкапывали картошку для похлебки. Теперь семья была слишком бедна, чтобы покупать конину; им по средствам были только головы и копыта, которые Анна сутками вываривала, чтобы приготовить светло-коричневый студень. Сергей находил его отвратительным, но голод был сильнее.

Хотя детям Голицыных приходилось работать, чтобы поддержать семью, об образовании тоже не забывали. Бабушка Софья учила их французскому, сестры Льва Бобринского давали уроки английского, Анна нашла детям учителя немецкого. Обнищавшие, голодные, в постоянном ожидании неприятностей, Голицыны тем не менее получали от жизни удовольствие. Соня поступила в местный театр и начала карьеру драматической актрисы. Бывшая княжна теперь выступала в роли графини Оливии в шекспировской «Двенадцатой ночи». В октябре 1920 года в дом провели электричество, которому все радовались как чуду. Теперь по вечерам было светло, не приходилось сидеть в полутьме при двух свечах. Любимым времяпрепровождением было собраться вокруг Михаила, который читал им вслух.

Сын Анны и Михаила Владимир оставил семью, отправившись в экспедицию на Крайний Север. Это было потрясающее приключение для Владимира как подававшего надежды художника, который запечатлел ледяные пустыни Новой Земли в ярких акварелях и получил возможность познакомиться с коллегами, исследователями из Норвегии и Англии, контакты с которыми позднее стали причиной его ареста. Семья скучала без остроумного и изобретательного Владимира и с нетерпением ждала его возвращения. Анна просила сына писать почаще, поскольку каждое его письмо «для нас событие, праздник в нашей избушке».

12. Доктор Голицын

Семья Александра Голицына и их друзья в середине декабря 1917 года добрались до Тюмени. В пути поезд осаждали дезертиры, однако пассажиры сумели защитить себя, опустив шторы, заперев двери и выставив наружу двух женщин в форме сестер милосердия, которые отпугивали любое вторжение рассказом, что в вагоне находятся больные опасными инфекционными болезнями. Жизнь в сибирском городе была гораздо лучше, чем в Москве. Местные большевики были довольно безобидны, жизнь шла тихо и комфортно, продовольствия было в изобилии. Все устроились по квартирам, и Александр открыл собственную медицинскую практику. Он удалил из своих документов княжеский титул и представлялся просто как доктор Голицын. Князь Георгий Львов и Николай Лопухин пошли еще дальше: чтобы не быть узнанными, они взяли псевдонимы.

Все шло хорошо, пока в январе 1918 года в город не прибыл отряд красной гвардии. Совет был распущен, оппозицию начали подавлять, буржуазию третировать. Новые хозяева запретили все собрания, захватили дома и банковские счета зажиточных горожан, произвели аресты. Многие друзья Голицыных были арестованы и ограблены, иные бежали из Тюмени, и Голицыны тоже задумались об отъезде, но все же решили остаться. В марте в дом явились солдаты и арестовали Георгия, Николая и Александра. Когда Александр спросил о причине ареста, один из солдат ответил: «Потому что вы князь, буржуй и контрреволюционер. Мы все знаем про вас и вашу здешнюю банду. Вы не доктор, вы переодетый корниловский офицер».

Александра доставили на железнодорожный вокзал, в вагон, который служил у красных штабом. Георгия и Николая держали в соседнем вагоне. Никаких обвинений им не предъявили, продержав под арестом почти две недели. Александр ухаживал за ранеными красноармейцами, и работой этой был доволен, так как устал от безделья. Аккуратный красноармеец, имевший небольшую медицинскую подготовку, был приставлен следить за ним, чтобы убедиться, что «классовый враг» не попытается вредить пациентам, но Александр быстро завоевал его доверие своими знаниями и заботой о раненых.

Большинство солдат показались Александру грубыми и необразованными, движимыми по большей части любовью к грабежу и приключениям. Лишь немногие были убежденными коммунистами, искренне верившими, что они строят новое общество, где все люди будут равны. Но даже они признавали необходимость кровопролития. Один молодой солдат сказал Александру, что «готов разрядить револьвер» в голову всякого, кто встанет у них на пути. На возражение, что потребуется очень много патронов, он отвечал: «О, не так много, как вы думаете, один миллион или около того… Большинство народа с нами». Александр слышал, как солдаты хвастаются убийствами.

В начале марта поезд выехал из Тюмени. Никто не знал, куда он направлялся. На каждой станции солдаты выводили Львова и показывали голодной толпе. Он был уверен, что в живых его не оставят. В Екатеринбурге, узнав, что везут несколько князей и министров царского правительства, толпа рабочих собралась вокруг поезда и требовала выдать ей заключенных. Тюремщик Александра, анархист по фамилии Орлов, заверил его, что арестованных не выдадут и, если потребуется, по толпе будут стрелять. На следующее утро стало известно, что екатеринбургский совет отказался выпустить поезд, пока Александр и двое его товарищей не предстанут перед местным революционным трибуналом.

Поигрывая револьвером, чекист вывел их из поезда, усадил в грузовик и отвез в городскую тюрьму. Александра поместили в одиночную камеру, дали чай с черным хлебом. Александр ходил от стены к стене, пытаясь проходить пять верст в день, он находил успокоение в чтении Библии и книг Уильяма Джеймса, которые удалось взять с собой. Позднее в его камеру перевели Георгия и Николая.

Через неделю в Екатеринбург приехала Любовь, оставив детей в Тюмени. У местного комиссара юстиции левого эсера Николая Полякова она добилась разрешения на встречу с мужем. Обвинения заключенным не предъявили, и судьба их была неясна. Ф. И. Голощекин хотел расстрелять Львова, но, видимо, не нашел поддержки у своих товарищей. Любовь написала родным и друзьям с просьбой помочь из Москвы, и в середине апреля оттуда прибыл адвокат, чтобы попытаться добиться их освобождения. На Пасху тюремщики позволили узникам перейти в другую часть тюрьмы, где они могли слышать колокольный звон, позволили заключенным небольшой пасхальный ужин и частную службу, которую отслужил арестованный епископ Тобольский Гермоген (два месяца спустя большевики утопили Гермогена в Туре). В мае их перевели в другую тюрьму, где они встретили князя Василия Долгорукова, бывшего гофмаршала императорского двора. Долгоруков сообщил им, что император с несколькими членами царской семьи доставлен в Екатеринбург.

Николай, Александра Федоровна, пятеро детей и несколько слуг летом 1917 года были отправлены Керенским в отдаленный сибирский город Тобольск, главным образом для того, чтобы оградить их от ярости все более радикальных озлобленных толп в Петрограде. Весной 1918 года Романовых и горстку оставшихся при них слуг переправили в Екатеринбург. Вскоре после их прибытия Александр, Георгий и Николай были освобождены из-под стражи, им позволили вернуться в Тюмень, где они должны были ожидать суда по обвинению в контрреволюционной деятельности. Освобождению Львова так и не нашлось объяснения, кажется, это была ошибка или чудо. Если бы они остались в Екатеринбурге, то, очевидно, разделили бы участь царской семьи.

Во время Первой мировой многие чехи отказывались сражаться за Австро-Венгерскую империю, хотя были ее подданными, предпочитая перейти на сторону русских, своих славянских братьев. Весной 1918 года чешский корпус получил разрешение большевистского правительства уехать из России через Сибирь по Транссибирской магистрали, чтобы принять участие в боях на Западном фронте. К концу мая корпус продвинулся до Челябинска, но после бунта чехов и венгерских военнопленных советские власти распорядились разоружить и распустить его; тех, кто оказывал сопротивление, расстреливали на месте. Первоначально желая лишь прорваться во Владивосток, к началу июля чехи решили остаться в России и воевать на стороне белых и их союзников по Антанте, которые весной начали высадку во Владивостоке. Части чешского корпуса дошли от Урала до Волги, где поддержали самарское антибольшевистское правительство Комитета членов Учредительного собрания (Комуч). Корпус помог сформировать Временное сибирское правительство в Омске, состоявшее из монархистов, эсеров и кадетов. К концу мая чехи взяли Ново-Николаевск, Челябинск и Томск и к концу сентября покончили с советскими правительствами в Сибири.

Приближение чехов к Екатеринбургу решило судьбу Романовых. Вопрос о том, кто отдал приказ убить бывшего царя и его семью, остается спорным. Некоторые историки утверждают, что распоряжение исходило от самого Ленина, тогда как другие доказывают, что решение было принято местным руководством. Источники в основном подкрепляют вторую версию.

17 июля Николай II, Александра Федоровна, пятеро их детей (Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Алексей), лейб-медик доктор Евгений Боткин и трое оставшихся слуг (Анна Демидова, Иван Харитонов и Алексей Трупп) были разбужены среди ночи охраной Ипатьевского дома; им приказали одеться, отвели в пустую подвальную комнату и расстреляли. Тех, кто умер не сразу, добивали штыками.

За неделю перед тем ЧК арестовала князя Василия Долгорукова и расстреляла его вместе с графом Ильей Татищевым. На следующий день красноармейцы расстреляли несколько десятков человек, заподозренных в контрреволюционной деятельности. За месяц до этих событий, 12 июня, пермские чекисты расстреляли великого князя Михаила (младшего брата Николая II) и его секретаря англичанина Николаса Джонсона. Через день после бойни в ипатьевском доме шесть членов царской семьи, включая великого князя Сергея Михайловича (двоюродного брата Николая II) и великую княгиню Елизавету Федоровну (сестру императрицы Александры Федоровны), убили в Алапаевске, в полутора сотнях километров от Екатеринбурга. Через полгода, в ночь с 27 на 28 января 1919 года, великий князь Павел Александрович (дядя Николая II) и великие князья Николай Михайлович, Георгий Михайлович, Дмитрий Константинович (двоюродные братья Николая) были расстреляны в Петропавловской крепости.

Весть об убийстве царя распространилась мгновенно. В Москве муж Ольги Шереметевой принес домой газету «Известия» от 19 июля с сообщением о смерти «коронованного палача». Там говорилось, что царица Александра и Алексей вывезены в безопасное место, о дочерях царя не упоминалось. Через два дня во многих московских храмах прошли панихиды по Николаю II; на службы собиралось множество людей, многие плакали. Однако не все поверили в смерть Николая II, некоторые утверждали, что он переправлен в Англию. В Богородицке Голицыны узнали об убийстве из газет. Как и Шереметевы, они заказали панихиду в местном храме. Сергей позднее вспоминал, как в ту ночь тайно плакал в подушку. Даже «мэр», всегда жестоко критиковавший Николая II, назвал его казнь «преступной и нелепой».

Несколько месяцев смотритель голицынского имения Петровское уговаривал Александра и Любовь вернуться. Он писал, что бедные крестьяне разграбили имение, после чего взялись за своих более зажиточных соседей. К весне 1918 года все крестьяне голодали. Повсюду бродили нищие, люди дрались из-за остатков хлеба. Александр и Любовь слали посылки с продуктами своим бывшим слугам, не ожидая благодарности. Вскоре они получили известие, что в городе вновь начались обыски и аресты, и все три бывших узника отправились на поиски Чехословацкого корпуса.

Путникам довелось проехать через Покровское, родное село Распутина, где крестьяне предупредили, что накануне их разыскивал отряд красноармейцев. Поняв, что следует избегать подвижной линии фронта, они решили сделать крюк в четыреста верст на север. Четыре дня они ехали через поля, леса и болота; комаров было такое множество, что лица приходилось заматывать полотенцами. Однажды они едва успели свернуть с дороги и укрыться в лесу от большого отряда красноармейцев. Через шесть дней они добрались до города Ишима, где нашли группу чешских солдат. Приехав на поезде в Томск, они узнали, что красные выбиты из Тюмени. Жители Тюмени с радостью встретили падение большевиков. Для Александра, Георгия и Николая облегчение, которое они испытывали, было омрачено известием, что, уходя из Екатеринбурга, большевики расстреляли почти всех заключенных.

За крахом советской власти в Сибири последовало стремительное появление сразу нескольких (число их доходило до девятнадцати) конкурирующих между собой белых правительств, однако центрами антибольшевистского движения были Комуч и Временное сибирское правительство в Омске. Сибирская армия, созданная в 1918 году и насчитывавшая почти сорок тысяч бойцов, сражалась под бело-зеленым знаменем, символизировавшим леса и снега Сибири. Положение осложнялось прибытием на Дальний Восток сначала японских и британских, затем французских и американских войск. Японцы сразу высадили семнадцать тысяч солдат, однако по большей части оставались на побережье; американских солдат было восемь тысяч. И только англичане в середине октября двинулись вглубь Сибири – к Омску, впрочем, и они не хотели непосредственно участвовать в боях.

В Сибири и на Урале, как и в других частях империи, антибольшевистские силы не cмогли прийти к согласию и создать единые эффективные структуры власти. В ночь с 17 на 18 ноября 1918 года группа правых свергла омское правительство и установила военную диктатуру во главе с адмиралом А. В. Колчаком, провозглашенным «верховным правителем России». Колчак сделался вождем антибольшевистских сил Сибири и всей России почти на полтора года.

Несмотря на громкий титул, власть его не была абсолютной даже к востоку от Урала. Действительная власть принадлежала тому, кто контролировал Транссибирскую магистраль, а осенью 1918 года отдельные участки магистрали находились под контролем разных групп: белочехов (как называли их большевики), японцев, американцев и казачьих атаманов Григория Семенова и Ивана Калмыкова. Вместе эти группы контролировали три с половиной тысячи верст Транссиба, и это означало, что Колчак должен был с ними считаться. Колчак пользовался поддержкой англичан, в то время как командующий американскими войсками генерал-майор Уильям Грейвс решительно порицал, по его выражению, варварство колчаковской армии.

Александр с семьей оставался в Тюмени до конца 1918-го и большую часть следующего года. Князь Львов уехал в Омск, откуда был командирован колчаковским правительством в США, чтобы заручиться помощью и поддержкой президента Вудро Вильсона. Львов встретился с Вильсоном в конце ноября 1918 года, но встреча была очень короткой, и ему не удалось добиться твердого обещания помощи. Любовь с детьми жила летом под Тюменью в татарской деревне Ембаево, а Александр оставался в городе, работал в госпитале.

Весной 1919 года колчаковской армии сопутствовал большой успех. В апреле войска численностью сто десять тысяч человек (самая большая из антибольшевистских армий) продвинулись далеко за Урал в оренбургские степи, заставив отступить 5-ю и 6-ю армии красных и овладев территорией более полумиллиона квадратных километров. Передовые отряды были в восьмидесяти километрах от Казани, готовые соединиться с союзниками с севера. Однако это была высшая точка колчаковского наступления. Одной из слабостей Колчака, как и Деникина, было то, что они вели войну против большевиков, не имея ясной политической программы. Пытаясь выступать представителями всех антибольшевистских сил, Колчак и другие лидеры Белого движения в конечном счете не представляли ни одной, что и сыграло решающую роль. Колчак столкнулся с волнениями на занятых им территориях и даже в собственной столице Омске, которые жестоко подавлял. В тылу, между Омском и Байкалом, армию Колчака постоянно атаковали партизаны.

Когда военное счастье изменило белым, семья вынуждена была подумать о переезде. Любовь с детьми и несколькими слугами, вместе с Лопухиными, села в поезд, идущий в Омск. Там они пробыли недолго и в переполненном поезде отправились в Канск, на 1700 километров восточнее. Вера в Колчака и его правительство стремительно падала, армия начала распадаться. Барон Будберг, служивший в колчаковском военном министерстве, жаловался на царившие там некомпетентность, неорганизованность, воровство и коррупцию. В конце августа красные войска перешли Урал и вновь овладели Екатеринбургом и Челябинском, а в конце октября продвинулись почти до Омска.

Александр оставался в Тюмени, занимаясь эвакуацией военного госпиталя ввиду приближения красных. Санитары укладывали раненых в товарные вагоны, где не было ничего, кроме соломы, и отправляли их в Красноярск. Путь занимал три недели, тряска и грохот вагонов доставляли раненым большие мучения. Как только они разместили раненых в Красноярске, Александр съездил ненадолго в Канск к семье. Далее он работал в Омске, в госпиталях, переполненных тифозными больными, где оставался до ноября, когда вновь началась эвакуация. Люди в панике покидали город. Когда все больные и раненые были благополучно вывезены, Александр вместе с частью сотрудников выехал из города на санях, прежде чем части 5-й армии Тухачевского показались на горизонте. Замерзая в открытых санях, люди шли пешком в надежде согреться, ночуя под открытым небом у костра. Наконец через три недели они добрались до Ново-Николаевска (ныне Новосибирск), найдя город опустевшим ввиду наступления красных. (14 декабря 1919 года город оказался в руках 5-й армии вместе с 31 тысячей белых, 190 эшелонами военного снаряжения и 30 тысячами трупов умерших от тифа.) К этому моменту колчаковская армия превратилась в толпу одичавших, отчаявшихся людей. Солдаты и казаки грабили деревни, через которые проходили, и офицеры ничего не могли с этим поделать. В Мариинске солдаты захватили винокуренный завод и опустошили его подчистую. Крики и стрельба раздавались всю ночь напролет, а утром на улицах валялось множество солдат, замерзших насмерть.

Любовь с остальным семейством переехала в Красноярск, и старшие дети смогли пойти в школу. К зиме положение ухудшилось, в начале декабря люди начали уезжать из города. Любовь не знала, как быть. От Александра не было никаких известий, Николай с семьей уже уехал. Они примкнули к Евгении Писаревой и прочим, с кем покидали два года назад Москву; с ними был и Пьер Жильяр, учивший царских детей французскому языку.

Любовь не сразу решилась уехать без мужа, но в конце концов бежала с детьми и она. В ночь на 7 января в Красноярск вошла 5-я армия РККА, взяв более шестидесяти тысяч пленных. Гражданское железнодорожное сообщение в Сибири было остановлено, шли только военные эшелоны.

Товарный вагон стал домом для многих русских, которых Гражданская война застигла в Сибири. Ко времени выезда из Красноярска в конце 1919 года Голицыны и Лопухины жили в таких вагонах многие месяцы. Они предпочитали товарные вагоны немногим оставшимся пассажирским, которые кишели тифозными вшами. В вагон помещалось до шестидесяти человек, с багажом – тридцать. В этих ужасных обстоятельствах обитатели создавали вполне дружеский мирок с особым порядком и духом. С помощью ковров и шалей они устраивали маленькие уютные «гнездышки» на скамьях и нарах по бокам вагона. Беженцы, располагавшие бóльшим пространством, устраивали настоящие гостиные с мягкой мебелью, устилая стены и полы коврами, и с керосиновыми лампами вместо абажуров.

В вагонах было тесно, люди приучались держать руки прижатыми к телу и делать мелкие движения, чтобы не вторгаться в чужое личное пространство. Служанка Голицыных Лиза соорудила из простыней занавески, чтобы без помех переодеваться и мыться в маленькой ванне. Поскольку в вагонах не топили, посредине ставили маленькую «буржуйку», труба которой выводилась через потолок или окно. Близ печи было нестерпимо жарко, а по углам и на верхних полках, где спали дети, царил ледяной холод. Самые холодные места были рядом с заиндевевшими окнами. Стены утепляли меховыми шубами, но дети просыпались по утрам под заиндевевшими шерстяными одеялами. Кто-то постоянно дежурил у печи, и, если печка гасла, гнев всего вагона обрушивался на нерадивого дежурного. Все важное происходило у печи, здесь готовили еду и мыли посуду, стирали одежду и мылись (насколько это было возможно), кололи дрова и дробили уголь. В воздухе постоянно висел дым, и лица пассажиров были черны от копоти.

На станциях двери запирали, чтобы в вагон не залезали новые пассажиры. Иногда двери отворяли, чтобы выменять еды. Рацион ограничивался сухарями с чаем и молоком, если его удавалось добыть у окрестных крестьян. Яйца, вареное мясо и картошка были роскошью. Однажды Любовь выменяла на одежду у деревенских дюжину уток и мороженую клюкву, которая показалась всем особенно вкусной. Лопухиным удалось раздобыть целую тушу теленка, которую поместили на крышу вагона, с успехом заменявшую холодильник. На остановках кто-нибудь забирался на крышу и отрубал несколько кусков мяса, чтобы сварить их. Зима была так холодна, что поезд при долгих остановках примерзал к рельсам, и требовалось немало времени, чтобы снова стронуть его с места. Из своего вагона Голицыны нередко наблюдали двигавшиеся сквозь снега сани с беженцами, у которых видны были только обмороженные до черноты лица.

На остановках отправлялись на поиски дров, нередко разбирая ближние заборы. Если дрова подходили к концу, начиналась паника, и тогда на дрова кололи нары, устроенные вдоль стен. Время от времени кончалось топливо у паровоза, и тогда всем приходилось выходить из вагонов и брести в ближайший лес за дровами. Если ничего не находилось, поезд стоял неподвижно, пока не подходил следующий и не толкал его до ближайшей станции или пока его не захватывали противник или банды партизан.

Любовь вспоминала месяцы, проведенные в товарных поездах, как на редкость приятное время. «Кругом царил особый дух любви, – писала она, – и несколько отвлекал от действительности, как если бы она происходила в другой жизни». Хотя довольствоваться приходилось немногим, все были рады поделиться с другими, пожертвовать даже незнакомцу. «Иногда по вечерам, когда солнце садилось, находило восторженно поэтическое настроение. …Это было время всеобщей взаимной любви и предупредительности». Вскоре после выезда из Красноярска они остановились рядом с поездом, в котором ехали волонтеры «Юношеской христианской ассоциации» (в годы мировой войны помогавшей в уходе за ранеными, оказывавшей помощь беженцам и военнопленным. – Д. С.). Среди них был молодой американец, который подарил им небольшую рождественскую елочку, украшенную шоколадными палочками и сигаретами, и несколько банок мясных консервов, которые позволили Голицыным устроить настоящий рождественский пир.

Колчак бежал из Омска 14 ноября, за несколько часов до вступления в него Красной армии, прихватив с собой остатки золотого запаса Российской империи (более 400 миллионов рублей золотом в слитках и звонкой монете), захваченного за год перед тем в Казани правительством Комуча. Тридцать шесть тяжело груженных вагонов еле-еле тащились. Колчак рассчитывал соединиться с остальными министрами, которые ранее выехали в Иркутск. Однако чехословаки и восставшие железнодорожные рабочие постоянно останавливали поезд и загоняли его на запасные пути. С тыла наседали красные, иногда захватывая составы, покинувшие Омск одновременно с Колчаком. За месяц поезд Колчака так и не добрался до Иркутска, где его ждали остальные члены правительства.

Лопухин и Евгения Писарева смогли прицепить свой товарный вагон к составу, следовавшему непосредственно за Колчаком. Поначалу это казалось правильным решением, поскольку состав оказывался частью колчаковского конвоя, сопровождаемого бронепоездом, орудия которого, казалось, обеспечивали надежную защиту. Однако Колчак оказался главной мишенью всех враждебных сил. Поезд двигался крайне медленно и надолго останавливался, пока Колчак не убеждался, что двигаться далее безопасно. Никакой достоверной информации о том, что творится впереди, не было, ходили слухи о боях с красными в Иркутске. Поблизости слышалась стрельба. Дурные предчувствия и страх охватили путешественников.

Поезд Колчака остановился в Нижнеудинске, примерно на полпути между Красноярском и Иркутском. Из своего вагона Евгения Писарева могла видеть, как разбегается колчаковский конвой; его оркестр строем ушел в ближайший находившийся под властью большевиков городок, играя «Марсельезу». Она и ее попутчики поняли, что если они хотят двигаться дальше, им следует прицепить свой вагон к составу американцев, которые, к счастью, на это согласились. После нескольких томительных дней они наконец оставили Нижнеудинск. В начале 1920 года колчаковское правительство распалось, а бывший «верховный правитель» был доставлен в Иркутск и передан советским властям. У него была возможность бежать, однако он ею не воспользовался, решив покориться судьбе. Морозным утром 7 февраля 1920 года Колчака расстреляли. Один из участников казни вспоминал, что Колчак не пожелал, чтобы ему завязали глаза, и стоял прямо, спокойно ожидая залпа, «как англичанин». Тело его бросили в прорубь на реке Ушаковке.

В Иркутске Лопухины вынуждены были остановиться и опять искать состав, к которому можно было прицепить вагон. Благодаря усилиям Пьера Жильяра, генерал Морис Жанен, командующий французскими войсками в Сибири, согласился взять их, правда, только женщин; Лопухину удалось договориться ехать далее с поездом Красного Креста, чудом избежав ареста. В последний день 1919 года Евгения Писарева записала в дневнике: «Чем дальше мы едем, тем безнадежнее, туманнее представляется нам будущее. Коля (Николай Лопухин. – Д. С.) мечтает об Америке. Если и во Владивостоке будут эсеры, ему там нельзя оставаться, и он тогда хотел бы попасть в Америку. <…> Все решили пораньше лечь спать, чтобы не встречать нового года».

Переехав Байкал, они оказались на территории, контролируемой атаманом Семеновым, которого Колчак перед арестом назначил начальником белых сил в Сибири. «Они грабят, жгут деревни, усмиряя население, и всех восстанавливают против себя, – писала Евгения Писарева. – Дикая дивизия Семенова состоит из бурят с офицерами не менее дикими, не лучше самых диких бурят. <…> Это Средневековье с застенками и пытками, люди не только отдельные, но и целыми группами исчезают бесследно».

Жертв часто пытали самым чудовищным образом. Расчленение еще живых людей было нередким. Отрубали головы, руки и ноги, уродовали лица, отрезали половые органы. Скальпировали, закапывали в землю живьем. Один из свидетелей семеновских злодеяний утверждал, что атаман хвалился, будто не может спокойно спать, если он днем никого не убил. Павел Родзянко, бывший царский офицер, писал в своих воспоминаниях: «Когда наши солдаты находили своих изувеченных товарищей или близких, они не могли противостоять желанию причинить ответное страдание. Красная и белая ненависть одновременно неистовствовали в прекрасном диком крае». Заняв в июле 1919 года Екатеринбург, белые устроили погром, во время которого были убиты более двух тысяч человек, по большей части евреев. В том же году в Ялте белые повесили семилетнего мальчика только потому, что у него была такая же фамилия, как у Троцкого – Бронштейн.

В середине января они оставили позади сибирские леса и въехали в степи Манчжурии. На горизонте точками виднелись верблюды. Местные жители в длинных синих и черных халатах с заплетенными в косички волосами приходили взглянуть на поезда с обносившимися беглецами и продавали им еду. 1 февраля, после шести недель путешествия, Лопухины наконец достигли Харбина, а через два месяца, ко всеобщей радости, приехала Любовь с детьми.

Харбин был маленьким городком до начала XX века, когда китайское правительство предоставило России концессию на строительство через Манчжурию железной дороги, связавшей Транссибирскую магистраль с Владивостоком, что значительно укорачивало маршрут. Харбин стал быстро расти, и к началу Первой мировой русских там было больше, чем китайцев. В годы Гражданской войны Харбин стал одним из крупнейших центров русской эмиграции.

После нескольких лет лишений Харбин представлялся оазисом спокойствия, порядка и изобилия. Голицыны и Лопухины были поражены обилием товаров и продуктов в магазинах и лавках. «Я никогда в жизни не видела такого количества хлеба», – удивлялась Евгения Писарева. Но цены были очень высокие, денег у них не было, и многие не знали, чем заработать на жизнь.

Теперь им следовало принять решение относительно того, оставаться ли в Харбине, ехать в Америку или Европу или смириться с революцией и вернуться в Россию. Евгения Писарева с тяжелым сердцем приходила к выводу, что их судьба – третий вариант. Однако в Россию она так и не вернулась. Вместо этого она соединилась в Париже с князем Георгием Львовым, чтобы разделить последние годы его жизни в доме близ Булонского леса.

Не догнав семью в декабре 1919-го, в январе 1920-го Александр приехал в Ачинск, в ста верстах к западу от Красноярска. Красные были совсем близко, однако лошади еле передвигали ноги, и ему и его спутникам пришлось остаться. Ночью они слышали стрельбу и несколько мощных взрывов, а на следующее утро красные войска вошли в город. Беглецы сожгли все компрометирующие бумаги, распрягли лошадей, распаковали медицинское оборудование и вывесили флаг Красного Креста. К ним зашли солдаты и отвели Александра к коменданту. «Князь Голицын?» – спросил комендант. «Нет, доктор Голицын», – ответил он. Комендант сообщил, что теперь, когда белые разбиты, Александр обязан сразиться с новым врагом – тифом, а затем отправиться в Красноярск. На вокзале его ожидало ужасное зрелище: за несколько дней перед тем рядом с эшелоном беженцев взорвался вагон динамита. Сотни людей были разорваны на части и лежали теперь на путях.

По дороге в Красноярск они миновали остатки колчаковской армии, множество трупов и мертвых лошадей. В Красноярске Александр выяснил, что две недели назад его семья покинула город и выехала в неизвестном направлении. Какое-то время Александр работал в военном госпитале в Иркутске, затем заболел тифом, и это спасло ему жизнь. Он раздобыл фальшивые документы и получил место в поезде, на котором уезжали во Владивосток бывшие германские военнопленные и русские инвалиды. Изможденный, больной и грязный Александр убедил чекистов, что не представляет опасности для большевиков. До Владивостока, находившегося во власти атамана Семенова, он добирался две недели и еще несколько раз проходил чекистские проверки, а уже из Владивостока Александр перебрался в Харбин.

В Иркутске был еще один князь Голицын, которому повезло гораздо меньше. Лев Голицын, последний самарский губернатор, бежал с семьей в Сибирь осенью 1918 года. Князь служил уполномоченным Красного Креста при колчаковской армии. После падения Колчака семья обосновалась в Красноярске, где Лев Львович нашел работу в ветеринарном управлении 5-й армии. Все это время князь находился под надзором ЧК, за ним следили тайные осведомители, и вскоре его арестовали как «белогвардейца» и «колчаковского вешателя», последнее обвинение было ему приписано по ошибке, так как его приняли за другого. Семья видела князя в последний раз, когда его сажали в поезд, шедший в Иркутск. Через месяц он умер от тифа в тюремном лазарете.

В Харбине Александр преподавал анатомию в медицинской школе и получил должность врача в британском консульстве. Любовь писала своему кузену Михаилу Голицыну в Москву в ноябре 1922 года, что дела идут все хуже и что она не уверена, смогут ли они там остаться. Спасение пришло от Красного Креста, который поручил Александру Голицыну найти пристанище для харбинских и манчжурских беженцев в Канаде или США. В качестве представителя Красного Креста он уехал в США, где вскоре отказался от российского гражданства. Любовь и дети присоединились к нему в следующем году.

Белая эмиграция в Крыму

13. Исход

В июне 1918 года Бунин с женой Верой приехал из Москвы в Одессу. Они нашли хорошую квартиру, обставили ее старинной мебелью и наняли горничную. Их дом стал местом встреч политических деятелей и интеллектуалов, таких как барон Петр Николаевич Врангель, писатели граф Алексей Николаевич Толстой и Константин Георгиевич Паустовский, актриса Ольга Леонардовна Книппер-Чехова.

Весной 1919 года Красная армия взяла Одессу. Друзья настаивали на том, чтобы Бунин уехал, но, несмотря на то что ему как дворянину и непримиримому критику нового режима грозила опасность, он счел неприемлемым пуститься в бега. Луначарский прислал ему по телеграфу охранный ордер, тем не менее Бунины неоднократно подвергались унизительным обыскам.

Бунин внимательно наблюдал за происходящим и записывал все в своем дневнике. Резко критикуя большевиков, он сторонился и их противников, неоднократно высказывался против погромов и отказался примкнуть к какой-либо белой организации, поскольку считал их запятнанными антисемитизмом.

Тем не менее 7 февраля 1920 года, когда Красная армия во второй раз брала Одессу, Бунин с женой отправились в изгнание. «Последний раз увидела русский берег. Заплакала… – записала Вера Николаевна в дневнике. – …Впереди темнота и жуть. Позади – ужас и безнадежность».

К началу 1920 года стало очевидно, что Красная армия войну выигрывает. Причины победы красных многочисленны, но, вероятно, главная из них крылась в умении большевиков говорить напрямую о главных нуждах народа, особенно о земле, и то, что их картина будущего была убедительнее туманных обещаний белых. Князь Павел Щербатов в начале 1920 года сказал: «Белая армия проиграет, потому что идет на войну с пустым знаменем». Годы спустя барон Врангель повторит эту мысль, назвав главной причиной поражения белых неспособность учитывать «настроения масс простых людей».

Весной 1919 года, когда Красная армия отбросила войска Деникина и Врангеля, из Южной России и Крыма начался массовый исход, который длился более года. Семейству Дмитрия Шереметева, бежавшему с Северного Кавказа, удалось добраться до Крыма. Дмитрий с Ирой и ее мать поселились во дворце Воронцовых в Алупке; их дочь Лили Вяземская и ее свекровь княгиня Мария Вяземская нашли кров в юсуповском имении в Кореизе близ Ялты. Они рассказали своим друзьям о мучениях, которые им пришлось пережить на Северном Кавказе. Крым тогда стал домом для многих аристократов и членов семьи Романовых, включая вдовствующую императрицу Марию Федоровну, ее дочь великую княгиню Ксению, великих князей Николая и Петра Николаевичей, обосновавшихся в имениях Ай-Тодор и Дюльбер. В ночь на 6 апреля, с приближающимися к побережью звуками выстрелов, решено было эвакуировать царскую семью. На следующий день Романовы и еще несколько человек погрузились на британский крейсер «Мальборо», на борту которого они добрались до Ялты, а уже оттуда утром 11 апреля отправились в изгнание.

Шереметевы покинули Ялту в тот же день. Дмитрий и мальчики отплыли на борту британского эсминца «Быстрый», а Ира с девочками – на крейсере «Принцесса Инна». Семейство воссоединилось в Константинополе, после чего они продолжили путешествие на Принцевы острова в Мраморном море. (Десять лет спустя другой русский политический изгой Лев Троцкий на этих островах провел четыре года жизни.) Поравнявшись с крейсером «Мальборо», пассажиры «Быстрого» отрядили Дмитрия поблагодарить вдовствующую императрицу за ее отказ покинуть Ялту, пока оттуда не были вывезены все желавшие уехать.

К концу апреля Шереметевы добрались до Мальты и оттуда отплыли на континент. Благодаря акциям бакинской нефтяной компании, которые они захватили с собой, у Дмитрия и Иры хватило денег на покупку дома в Антибе. Они прожили там несколько лет, а когда кончились сбережения, переехали в Рим, где состоялась помолвка их дочери Прасковьи с великим князем Романом Петровичем, сыном великого князя Петра Николаевича и великой княгини Милицы Николаевны (урожденной княжны Черногорской). В 1926 году Дмитрий стал первым председателем Союза русских дворян в эмиграции. Он умер и похоронен в Риме в 1943 году; Ира последовала за ним в 1959-м. Их сын Сергей сражался на фронтах Гражданской войны, прежде чем осесть в Италии с родителями. Второй сын Николай женился на княгине Ирине Юсуповой, единственной дочери князя Феликса Юсупова, убийцы Распутина, и стал помощником капитана на круизных линиях. Василий, младший, устроился работать шофером. Позднее он со своей женой Дарьей Татищевой купил ферму и виноградник и содержал небольшой отель в Савойе, пока не переехал в Париж.

Окончательная эвакуация состоялась в середине ноября 1920 года при генерале Врангеле. В течение нескольких дней 146 тысяч человек – вдвое больше того, что ожидалось, – были помещены на лодки и отправлены по волнам Черного моря в сторону Константинополя. Сам Врангель вступил на борт крейсера «Генерал Корнилов» 14-го ноября.

Те, кто бежал с приближением Красной армии, ничуть не преувеличивали опасность. Когда Красная армия овладела Крымом, ЧК начала регистрацию жителей. Бывшим офицерам белой армии была гарантирована жизнь. Те, кто поверил в это, явились и были арестованы; ночами их вывозили за город и расстреливали. Никто не был застрахован от такой участи. В Ялте в декабре 1920-го большевики расстреляли восьмидесятичетырехлетнюю княгиню Надежду Барятинскую вместе с дочерью и зятем.

Истребление белых офицеров продолжалось по всей России до 1922 года, несмотря на амнистию, объявленную в июне 1920-го. В Екатеринодаре было расстреляны три тысячи офицеров; в Одессе – до двух тысяч; в Екатеринбурге – две тысячи восемьсот человек. Страшнее всего обстояло дело в Крыму, где были казнены без малого пятьдесят тысяч человек – офицеры и чиновники. Обоснование казней было дано задним числом в ноябре 1921-го, когда в постановление об амнистии внесли уточнение: все те добровольцы, кто сознательно сражался в рядах белых армий, «преследуя цели защиты своих классовых интересов и буржуазного порядка», амнистии не подлежали.

Когда белая армия под командованием Врангеля покидала поле боя, белые терпели крах и в Сибири. 22 октября 1920 года атаман Семенов был выбит из своей столицы Читы, остатки его отряда отступили в Маньчжурию. Одной из самых странных страниц Гражданской войны была попытка барона Унгерн-Штернберга, прибалтийского дворянина и бывшего заместителя Семенова, создать базу для похода на Советскую Россию из Внешней Монголии, но в 1921 году он был схвачен и казнен. Последним оплотом белых был Владивосток, который был захвачен в конце октября 1922 года.

По разным оценкам, Россию в то время покинули от пятисот тысяч до трех миллионов человек. В большинстве своем это были не дворяне, а простые крестьяне и представители среднего класса, хотя среди них было много и дворян. Согласно одному из источников, к 1921 году в России находилось не более 12 % дореволюционного числа дворян, то есть около десяти тысяч семей или пятидесяти тысяч человек. Гражданская война расколола дворянство; с этих пор жизненные пути матерей и сыновей, братьев и сестер шли в разных направлениях. Пропасть между теми, кто остался, и теми, кто уехал, ширилась.

«Красная газета» в статье под названием «Сифилис» писала:

В Крыму умер сумасшедшей смертью от сифилиса целый класс. Русская аристократия, тот самый класс, на котором базировалась, на котором держалась сифилитическая, сумасшедшая царская власть. И на котором базировалось «Белое дело». Нет больше российского дворянства. Нет больше русской аристократии. Нет больше «Белого дела» – оно умерло. Окончательно умерло.

Но не все представители этого класса умерли или бежали. Галина фон Мекк была среди тех, кто остался. Вот как она это описывала:

Мир, который мы знали, умер, завтра не существовало, было только сегодня. Будущее было туманно, а настоящее представляло собой хаос. <…> Многие бежали из страны. Другие, самые храбрые, приняли суровый вызов поверженной родины. Наши кошельки были пусты, в печах не было дров, не лучше обстояло дело и с нашими желудками, но мы выживали и боролись.

Некоторые члены Советского правительства были вполне согласны с этим заключением фон Мекк. В 1921 году Ленин констатирует, что, несмотря на то что помещики и капиталисты уничтожены как политический класс, некоторые из них, вынужденные скрывать свое происхождение и загнанные в подполье, заняли руководящие должности в органах советской власти. Угроза, исходящая от старого режима, в глазах большевиков не стала меньше и незначительнее.

14. Школа жизни

После двух революций и семи лет войны Россия лежала в руинах. Сельское хозяйство и промышленность были еле живы. Общая стоимость готовой продукции составляла в 1921 году лишь 16 % от показателей 1912 года, национальный доход 1920 года не превышал 40 % 1913-го. За американский доллар, который стоил два рубля в 1914 году, в 1920-м давали тысячу двести рублей. Города и села опустели, Москва и Петроград потеряли более половины жителей. Годы войны и последовавшие в 1920 и 1921 годах засухи привели к голоду, охватившему Поволжье, центральные и северные области России. Голод был страшный, отмечались случаи людоедства. Рухнула вся социальная структура. Около семи миллионов сирот оказались на улице, вынужденные попрошайничать, воровать и торговать собой, чтобы выжить.

Власть коммунистов (так большевики стали официально называться с 1918 года) столкнулась с протестами населения. Зимой 1920/21 года в нескольких городах России, в том числе в Москве и Петербурге, колыбели революции, бастовали рабочие. Они требовали увеличения продовольственных пайков, усиления рабочего контроля и восстановления гражданских прав. На протесты власть ответила насилием. В Саратове были арестованы и приговорены к смертной казни двести девятнадцать рабочих, остальных участников забастовки бросили в тюрьму. В марте 1921 года восстали моряки Кронштадта, требуя положить конец государственному контролю над экономикой и однопартийной власти. Это восстание было также жестоко подавлено. Сотни матросов – союзников коммунистов в революционные дни 1917-го – были расстреляны, тысячи отправлены на север в концлагеря.

Вооруженные восстания возмущенных продразверсткой и произволом власти крестьян охватили огромные территории, от Украины до Сибири. Ненависть к коммунистам была столь сильна, что в некоторых областях они уже не были уверены в лояльности собственных войск. В отдельных губерниях волнения переросли в массовые движения. Александр Антонов, возглавив армию в пятьдесят тысяч крестьян, сверг коммунистическую власть на большей части Тамбовской губернии. Как и рабочих, крестьян возмущало не только вмешательство государства в экономическую жизнь, но и попрание их гражданских прав, некоторые крестьяне выступали за новый созыв Учредительного собрания. «Эта мелкобуржуазная контрреволюция, несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые», – предупреждал Ленин. Ценой множества человеческих жизней Красная армия подавила бунт, прибегнув к жесточайшему террору, применению химического оружия и массовому интернированию в концлагеря.

К весне 1921 года Ленину стало ясно: чтобы удержать власть, необходимо идти на уступки. Начиная с X съезда партии, Ленин провел ряд реформ, которые стали известны как новая экономическая политика, или НЭП, задуманный как временное отступление, чтобы восстановить страну, сохранив над ней контроль. Насильственная реквизиция зерна была заменена продовольственным налогом, крестьянам разрешалось оставлять себе излишки и продавать их на рынке, разрешалась розничная торговля и частное мелкое производство. НЭП оказался чрезвычайно эффективным: в течение нескольких лет удалось восстановить сельское хозяйство, промышленность и торговлю, вернулись к жизни города.

Британский журналист Уолтер Дюранти приехал в Москву в 1921-м. Среди первых его впечатлений от советской столицы было ужасное положение бывших аристократов:

В самом плачевном состоянии те дворяне, неважно мужчины или женщины, у кого нет каких-либо навыков, представляющих практическую ценность. Их можно видеть терпеливо, часами, стоящими под открытым небом на рынках, продающими пальто, меха, серебро или последние остатки ювелирных украшений, продажей которых они могли бы обеспечить свое существование на пару недель. Новая экономическая политика давала шанс молодым открыть рестораны, магазины шляп и пр., но положение старшего поколения было безнадежно.

Для другого западного репортера, Эдвина Халлинджера та же картина свидетельствовала о революционных достижениях. Низвергнув институциональные основы, которые закрепляли положение классов и сословий, революция обнажила подлинное человеческое естество:

Этот процесс привел ко многим ошеломляющим открытиям, когда каждый мужчина и каждая женщина, вне зависимости от их прежней сословной принадлежности, оценивались в соответствии с их врожденными качествами и достоинством. <…> Истинное благородство, заложенное в человеке природой, выводилось наружу и культивировалось, неважно, был ли человек князем или простым крестьянином. Ничтожество и мелкость, прежде прикрытые воспитанностью и этикетом, были явлены воочию. <…> Подобно гигантскому рентгену революция прошла через социальную структуру, обнажая человеческие ткани, из которых это общество состояло.

В качестве доказательства Халлинджер цитирует слова бывшей княгини. «Да, многие из нас увидели, что революция свершилась во благо, – сказала она ему. – Она превратила нас в живых, настоящих людей… Мы обрели уверенность в себе, осознав, что можем делать дело… Я бы не вернулась к старому. И многие молодые люди из нашего класса думают, как я. Но мы заплатили страшную цену. Я, однако, допускаю, что это было необходимо». Халлинджер посетил жилище старой фрейлины императрицы, где та жила с дочерью и бывшей служанкой. Под резкими бликами электрической лампочки, освещавшей единственную комнату, дочь рассказывала ему: «Мы научились получать счастье от мельчайших вещей. Прежде бриллиантовое украшение редко радовало меня дольше, чем мгновение. А теперь я счастлива – так счастлива! – от новой пары нитяных перчаток, или от того, что удается заглянуть в иностранные газеты, или от случайной улыбки, которую судьба подбрасывает мне, озаряя чье-то доброе лицо». Сраженный ее словами, он произнес: «Просто вы стали еще благороднее!»

«Люди, никогда в жизни не стоявшие у плиты, научились готовить, – писала Александра Толстая. – Они научились стирать, мести улицы, им приходилось добывать еду, продавать, менять, ездить на крышах вагонов, на буферах. Они научились даже воровать! Но что было делать?» Сама Александра вынуждена была распродавать на тротуарах Москвы немногие оставшиеся вещи (ботинки, платья, часы, чайник, кружева).

Жизнь в Москве, хотя и суровая, оказалась более яркой и захватывающей, чем в Петрограде, здесь было больше возможности для работы и получения образования, хотя переезд сюда советского правительства принес определенные неудобства. Кирилл Голицын 19-летним юношей переехал в Москву с началом НЭПа. Город его поразил: здесь всюду царило веселье – в кафе, ресторанах и театрах, на танцах и домашних приемах, так что ему захотелось приобщиться к этой новой жизни.

Первым делом следовало заработать денег. После многих лет постоянной нужды им овладело стремление сбросить с себя старую одежду и сменить ее на что-то новое и модное. Необходимость получить образование представлялась ему существенной, но второстепенной заботой. Две кузины Кирилла – Лина Голицына и Алька Бобринская приехали в Москву из Богородицка еще в 1920 году, чтобы записаться в университет. К ним присоединились другие молодые члены большой семьи – Соня, сестра Лины, ее братья Владимир и Сергей, сестра Альки Соня, Юра и Миша Самарины, Михаил Олсуфьев и Артемий Раевский. Многие из них были еще подростками, они упивались тем, что, свободные от родительского контроля, прокладывали самостоятельную дорогу в жизни. Они обосновались в старом самаринском особняке на Спиридоновке, в центре Москвы. Дом был давно отобран и уплотнен, но они набились в три свободные комнаты в мезонине, создав некое подобие коммуны jeunesse déclassée (деклассированной молодежи. – фр.).

Юрий Самарин вспоминал:

…И возникла эпоха, получившая название «Спиридоновки». Это было объединение беззаботной молодежи, которая до той поры совсем не видела жизнь – копала картошку и пилила дрова. Началась веселая и, я бы сказал, талантливая жизнь, хотя и стихийная по-молодому. По вечерам до глубокой ночи играли в разные игры, ставили шарады, просыпали до полдня, когда в дверь стучался очередной старьевщик <…> потом шли в кафе у Никитских ворот и уплетали давно не виденные булки и ливерную колбасу. Делом, то есть ученьем, занимались между прочим.

Они были крайне бедны. Лина как-то написала матери, что не может выйти из дома, так как подошва на туфлях оторвалась, а другой пары обуви или денег на починку у нее нет. Ради того чтобы как-то сводить концы с концами, они распродали остатки самаринского имущества. 1920-е были отмечены оживленной торговлей предметами искусства, ювелирными изделиями, антиквариатом. Бывшие аристократы, нуждавшиеся в деньгах, распродавали остатки своих сокровищ нуворишам Советской России. Ключевую роль в этой торговле играл маклер, агент, выполнявший за комиссионные роль посредника. Эти посредники зачастую были людьми, имевшими хорошие связи в среде бывших дворян, как, например, Георгий Осоргин. Осоргины, принадлежавшие к древнему провинциальному калужскому дворянству, в 1918-м были выдворены большевиками из своего имения Сергиевское. Георгий имел репутацию человека безупречной честности и неподкупности, поэтому ему доверяли проводить многие такие сделки. Это был полулегальный бизнес, и продавцы, включая Голицыных, часто извлекали из него выгоду. В начале 1920-х Голицыны распродали книги, ювелирные изделия, царские медали, картины и серебряные ведерки для шампанского. Они продали старую шубу «мэра», хотя и выручили за нее меньше, чем надеялись, так как она была сильно поношена и абсолютно не модного покроя. Но Голицыны принадлежали к числу благополучных. Иным молодым женщинам из прежнего высшего общества было нечего продать, кроме своего тела. Около 40 % проституток начала 1920-х были из дворянских или некогда зажиточных семей. Американский историк Фрэнк Голдер был потрясен печальным положением молодых женщин из старой московской элиты. По свидетельству еще одного американца, знакомого Голдера, в те годы «можно было заполучить любую женщину за плотный обед».

Тем временем компания на Спиридоновке вкушала простые радости жизни. Вечеринки, игры и танцы бывали почти каждый вечер, часто продолжаясь до рассвета. Они устраивали розыгрыши, шалили, сплетничали и флиртовали. Георгий Осоргин влюбился в Лину Голицыну, и осенью 1923 года они поженились.

В 1921 году, в ответ на призыв Советской России, Соединенные Штаты предоставили помощь голодающим Поволжья. Американскую администрацию помощи (ARA) возглавлял Герберт Гувер, будущий президент США и активнейший организатор помощи голодающим европейских стран после Первой мировой войны. В России в АРА с августа 1921 до июня 1923 года работали триста американцев, которые в пик активности кормили 11 миллионов человек на сумму в 60 миллионов долларов, так что благодаря деятельности АРА были спасены сотни тысяч жизней.

В Москву прибыли около пятидесяти американских граждан. Их разместили в просторных особняках бывших дворян; каждое здание получило прозвище по цвету фасада: Розовый, Синий, Коричневый, Зеленый и Белый дом. Главная администрация находилась на Спиридоновке, 30, – в огромном сером особняке. В качестве местных гидов, переводчиков и секретарей АРА нанимала русских, большей частью женщин, многие из которых были из дворян и свободно владели английским. Никто тогда и предположить не мог, что работа на АРА может иметь пагубные последствия. Однако позже, когда американцы покинули Россию, многие из этих русских были арестованы по обвинению в шпионаже.

Лина и Соня Голицыны, Алька Бобринская – все устроились на службу в АРА. В письме матери в Богородицк Лина писала, как была воодушевлена, получив работу у американцев, которые платили «огромные зарплаты». Русские наемные работники получали также продуктовые пайки, благодаря американцам можно было получать помощь от родственников из-за рубежа: жившие за границей русские вносили по десять долларов, и родственники, жившие в России, получали эквивалентные продовольственные посылки. По американским меркам скромные, эти посылки вызывали восторг у русских; пайки от американцев Ирина Скарятина называла «пищей богов». Первая посылка с продуктами, полученная Голицыными, произвела в Богородицке сенсацию. Вся семья сгрудилась возле деревянного ящика с наклеенным на крышку американским флагом; вскрыв крышку, они отступили в изумлении, увидев банки со сгущенным молоком, американский бекон (нечто, доселе никем не виданное), макароны, рис и сахар – все было упаковано в яркую бумагу с рисунком. Эти продукты было не достать в Москве ни в каком магазине ни по какой цене.

Русские находили в этой работе радость и удовольствие, получая удовлетворение от того, что занимаются полезной деятельностью. Кирилл Голицын вспоминал о сильном впечатлении, которое производили на них «элегантные и независимые» американцы, которые вели себя свободно и тратили деньги без малейшего сожаления. Они были совершенно не похожи на людей, которых доводилось видеть раньше. Ирина Татищева нанялась в АРА бухгалтером, потом ее сделали секретарем. Соня Бобринская работала секретарем у Уильяма Резвика. Его переводчиком была «княгиня Ирина», которую он описывал как «принадлежавшую к одному из знатных русских аристократических родов редкой красоты девушку, почти что все члены семьи которой были убиты крестьянами во время революции». Резвика поражала энергия Ирины и ее безграничное сострадание чужим ей людям.

Далеко не все бывшие аристократы были без ума от американцев. Елизавета Фен работала в московской организации АРА, затем у квакеров, одной из крупнейших групп западных благотворителей. Как все ее сверстники, она получила работу благодаря знанию английского и образованию, она тоже была счастлива, что получает продовольственные пайки в дополнение к бесплатной медицинской помощи и импортным лекарствам. Но Елизавете не нравилось большинство американцев и англичан, с которыми она встречалась по работе. Особенно ее расстроила одна американка. Эта женщина, одетая в вечернее платье, отороченное изысканным мехом, рассуждала «как красный комиссар». Когда же Елизавета попыталась открыть ей глаза на царившие вокруг голод, произвол и насилие, та посмотрела на нее с жалостью, словно желая сказать: «Бедняжка! В революцию ее семья, наверное, потеряла все привилегии – неудивительно, что она настроена против советского правительства!»

Фен полагала, что посещавшие Россию люди с Запада не готовы были видеть, что происходит на самом деле. Никто из них не интересовался судьбами людей вроде нее. Позже она вспоминала, как любила посещать музеи Архангельского, бывшей усадьбы Юсупова, а в Останкине – Шереметевых. Как, бывало, бродила под пристальным взглядом строгой смотрительницы и любовалась произведениями искусства, картинами, фотографиями и предметами антиквариата. В Останкине ее поразила история любви графа Николая Шереметева и Прасковьи Ковалевой-Жемчуговой. Наткнувшись на группу иностранных туристов, она попыталась было поведать им эту историю, но никто не захотел ее слушать, предпочитая рассказы экскурсовода о «тиранах» и «ретроградах».

Американцы устраивали большие приемы в арендуемых особняках, русские отвечали тем же в своих темных, тесных квартирах. Устраивались вечера также в доме Джона Спида Эллиота, сотрудника АРА и главного представителя интересов Аверелла Гарримана в России. Частыми гостями там бывали его секретарь, дворянка Александра Мейендорф, состоявшая в родстве с Шереметевыми, а также Владимир Голицын и Елена и Николай Шереметевы. Американский репортер Халлинджер часто посещал эти вечеринки, в том числе побывал на той, которую устроили Бобринские. Он отметил контраст между ужасными условиями жизни и заразительным счастьем, которым светились лица русских хозяев. Все смеялись, флиртовали, танцевали. Он задумался о том, что русская революция сделала этих молодых людей свободными для образа жизни, неведомого и невозможного для их родителей. «Веселье было столь непринужденное и искреннее, что я вспомнил вечеринки американского Дальнего Запада». Русских очаровывали американцы, восхищали их джаз и фокстрот. Русской молодежи, и не только выходцам из аристократических семей, хотелось веселиться, быть легкомысленными и глупыми, молодые люди отвергали строгие нравы официальной культуры коммунистов, находя удовольствие в буржуазности. Русские с американцами танцевали ночи напролет, на граммофонах крутились американские пластинки, а когда вставало солнце, они мчались по пустым улицам Москвы на автомобилях АРА. Американцы были одурманены этими «мадам Баттерфляй», и их ухаживания не оставались без ответа. В 1923 году Алька Бобринская вышла замуж за своего начальника по АРА Филиппа Болдуина, и они уехали из России в Италию, где жила его мать. Младшая сестра Альки, Соня, годом позже вышла замуж за англичанина Реджинальда Уитера и уехала с ним на его родину. Не все эти союзы оказались счастливыми. Рассказывали об одной русской девушке, работавшей в АРА, которая, покинув Россию, узнала, что ее избранник не собирался на ней жениться, но намерен был содержать ее как любовницу. Удрученная его предательством, она покончила жизнь самоубийством.

Коммунистическое руководство с подозрением относилось к деятельности АРА, пустив миссию в страну с большой неохотой. Чека пристально следила за деятельностью АРА, как и за русскими, которые там работали. Многие из этих советских граждан позже были репрессированы. Коммунисты видели в Западе не просто политическую угрозу, но источник культурной порчи. Горький и Луначарский резко критиковали фокстрот, который считали декадентским, не выражающим классовое сознание, танцем, слишком индивидуалистичным и импровизационным. Горький считал, что фокстрот вызывает моральное разложение и неумолимо ведет к гомосексуализму, Луначарский призывал к искоренению всякой синкопической музыки во всей стране. Владимир Маяковский, из поэта-футуриста превратившийся в советского пропагандиста, объявил фокстрот танцем «буржуазной мастурбации». Иностранный джаз оказался в итоге вне закона, за пластинку с американским джазом грозил штраф в сто рублей и полгода тюрьмы.

Три вдовы Наугольного дома

15. Благородные останки

Оставшиеся члены шереметевской семьи продолжали собираться в Наугольном доме, расположенном ближе к Кремлю, чем особняк Самариных на Спиридоновке. В августе 1921 года Социалистическая академия, владевшая домом с 1918 года, предписала в недельный срок освободить третий этаж для пятидесяти студентов Института Маркса и Энгельса. Семейство переехало на верхний этаж, где в десяти комнатах отныне обитали двадцать восемь человек. Еще несколько членов семьи жили в других частях дома, что делало положение еще более запутанным. Многочисленные коридоры, лестницы и кладовки Наугольного дома были забиты этажерками, старинными портретами в массивных золоченых рамах, чемоданами, ящиками и коробками с шереметевскими вещами; стены, несмотря на предыдущие реквизиции ЧК, были увешены гобеленами, полы устланы тяжелыми старинными коврами, комнаты были полны мебели красного дерева.

Наугольный дом был пристанищем трех ветвей шереметевского рода, представленных вдовами Лилией Шереметевой, Анной Сабуровой и Марией Гудович, их четырнадцатью детьми и множеством родственников. Сорокалетняя Лилия стала хозяйкой дома. Анна и Мария занимали одну комнату и жили как призраки из потустороннего мира: их почти никто не видел, комнату они покидали исключительно для походов в церковь, помолиться о пропавших мужьях, смерть которых отказывались признавать. Сергей Голицын, частенько бывавший в доме, увидел их только на второй год жизни в Москве. По его словам, они были «бледные, точно фарфоровые, молчаливые, печальные, ушедшие от суеты окружающего мира».

Нельзя сказать, что здесь совсем не развлекались; многие молодые Шереметевы, Сабуровы и Гудовичи любили повеселиться. Елена Шереметева, которой в 1921 году исполнилось семнадцать, жила в комнате, где три года назад умер ее дед граф Сергей. Как и двоюродные братья, она училась бессистемно, только когда случались деньги, время или настроение. Она любила ходить в кино с друзьями и смотреть на знаменитых актеров, особенно на «королеву экрана» Веру Холодную или последние немые фильмы про джентльмена-грабителя Арсена Люпена. Младший кузен Елены Гриша Трубецкой разделял ее страсть к коллекционированию фотографий любимых актеров – Бастера Китона, Мэри Пикфорд, Дугласа Фэрбенкса и Чарли Чаплина. Елена с кузенами любила слушать Федора Шаляпина в Московской консерватории и «Бориса Годунова» и «Демона» в Большом театре. Елена, ее сестра Наталья (которой было тогда пятнадцать) и их кузина Меринька Гудович (шестнадцати лет) составляли особую «прелестную юную стайку». Они были хороши собой, на самом пороге взрослости, готовые променять девичьи косички на стрижки по последней моде. Они зарабатывали, продавая пироги в кафе, которые тогда плодились в Москве, как грибы после дождя.

Брат Елены Николай был одаренным скрипачом, в 1920-м он начал играть в оркестре в клубе Герцена на Новинском бульваре. В следующие несколько лет он играл во множестве оркестров, включая оркестр Дмитровского драматического театра и студию Стравинского. В 1924-м Николай стал концертмейстером, композитором и скрипачом в Третьей студии Московского художественного театра, позднее получившей имя своего основателя Евгения Вахтангова. В вахтанговском театре он работал до конца жизни.

Татьяна Аксакова-Сиверс часто бывала в Наугольном доме, и это молодое поколение, «прекрасное и талантливое», производило на нее сильное впечатление, особенно Борис Сабуров. Юрий Самарин вспоминал о нем позднее:

Одаренный художник, тонкий поэт, он вносил в нашу жизнь своеобразные черты художественности. По его инициативе и с его главным участием на Воздвиженке издавался рукописный журнал под названием «Загоны мечт», в нем он выступал в роли оформителя и писателя. <…>

С интересом мы ждали каждую субботу появления нового номера «Загонов». В них всегда бывали красочные иллюстрации несколько абстракционистского стиля, маленькие новеллы, стихи, карикатуры, высмеивающие кого-нибудь из нас. <…> Борис С [абуров] был первым, кто открыл нам Есенина. Через его воспитание мы научились любить этого замечательного своеобразного лирика.

Еще одним таким талантом был Александр Голицын. Сергей Голицын писал о своем кузене как о прирожденном лидере, «красивом, уверенном в себе и отважном». Семья Александра вынуждена была бежать из своего поместья под Ливнами летом 1918 года. Александр часто бывал в Наугольном доме, где устраивал любительские спектакли. «Ревизор», «Горе от ума» и «Борис Годунов» были самыми любимыми его пьесами. Он был прекрасным актером, и ему всегда доставались главные роли.

Три вдовы в Наугольном доме представляли старую Россию и обеспечивали связь с прошлым для молодых людей, родившихся слишком поздно, чтобы помнить прежнюю жизнь. Они старались привить детям симпатию к дворянским традициям, обычаям семьи и того исчезнувшего мира. Тем временем дети обнаруживали собственные вкусы в музыке, литературе, танцах и жили в соответствии с культурными кодами своего времени, хотя и не отвергали мира своих родителей.

Живая связь с прошлым сделала возможным возрождение одного из ключевых элементов дворянской жизни: бала. Сергей Голицын сопровождал мать на первый в советское время бал в Наугольном доме, который проходил в ярко освещенном зале на верхнем этаже. Пианино, стулья и диваны поставили вдоль стен. В зале стояли столы с бутербродами с сыром и колбасой и яблоками, кто-то из молодых людей смешивал клюквенный морс с самогоном. Дамы рассматривали пришедших в лорнеты. Молодые люди рассказывали анекдоты, смеялись и выходили покурить. Когда входила молодая дама, мужчины целовали ей руку, если женщина была незамужней и немолодой, они должны были раскланяться. Поскольку ни у кого из мужчин не было фраков и смокингов, они заранее договорились приходить в повседневной одежде, был ли это старый мундир, бархатный пиджак или толстовка, длинная блуза с поясом. Дамы были в длинных белых платьях, которые они шили себе сами. Пианистом и распорядителем выступал Владимир Гадон, маленький круглолицый старичок с седой бородой в офицерском мундире с темными следами споротых погон. Гадон некогда был адъютантом великого князя Сергея Александровича и распорядителем на генерал-губернаторских балах в Москве. Гадон поджидал Лилю Шереметеву, чтобы ее платком дать сигнал к началу праздника. Каждый бал начинался кадрилью, затем следовал вальс, опять кадриль и т. д. Тогда в большой моде был фокстрот, но на балах его не танцевали, поскольку пожилые дамы находили его развратным и безнравственным.

Многих участвовавших в балах «бывших людей» ждала трагическая судьба. Сергей Голицын вспоминал:

Я было составил скорбный список, перечел его и ужаснулся: слишком страшно он выглядел. Да, большая часть тех юношей и барышень, особенно юношей, кто беззаботно веселился на балу, позднее погибла в лагерях, иные, испытав муки ада, вернулись, иные уехали за границу… Иных арестовывали только за титул.

Владимир Голицын и Елена Шереметева влюбились друг в друга на таком балу. Впервые они встретились летом 1920-го, но вскоре после знакомства Владимир уехал в очередную арктическую экспедицию. Вернувшись в Москву, он отправился повидать Николая Шереметева в Наугольный дом, и там вновь встретил его сестру Елену. У Елены было много поклонников, а Владимиру предстояло еще несколько долгих путешествий в Арктику. В конце лета 1922-го он уехал в трехмесячную экспедицию к Новой Земле на ледоколе «Малыгин», зато в конце года навсегда вернулся в Москву.

Елена и Владимир венчались 30 апреля 1923 года в храме Большого Вознесения, где когда-то были обвенчаны Александр Пушкин и Наталья Гончарова, в присутствии родных и многочисленных гостей. В Наугольном доме был подан обед, состоявший из кулебяк с мясом, вязигой и капустой. Борис Сабуров читал сочиненные по случаю стихи. По возвращении из поездки в Петроград новобрачные поселились в квартире Голицыных в Еропкинском переулке. Голицыны смогли купить квартиру благодаря драгоценностям, неожиданно доставшимся им в наследство от умершей родственницы. Квартира была маленькая и холодная, ванну принимали в фарфоровом тазу, который наполняли водой кувшинами. Жили очень тесно. В квартирке помещались «мэр» и Софья; Михаил с Анной и их дети – Сергей, Маша и Катя; Лина с мужем Георгием Осоргиным; Владимир Владимирович, Татьяна и трое их детей; иногда – семья Эли и Владимира Трубецкого. Места было так мало, что Сергею приходилось спать в платяном шкафу под женскими платьями. На оставшиеся после покупки квартиры деньги Владимир Владимирович смог купить жилье в Хлебном переулке, и через несколько месяцев его семья переехала туда.

В сентябре 1923 года Владимир и Эли Трубецкие уехали с детьми в Сергиев Посад, священное для России место. Вскоре после революции многие стали переезжать туда. В числе первых был граф Юрий Олсуфьев и его глубоко верующая жена Софья, которой Сергий Радонежский явился во сне. К ним присоединились другие дворянские семьи – Истомины, Нарышкины, Мещерские, Лопухины, энциклопедически образованный священник и философ Павел Флоренский с семьей. Святыни Сергиева Посада служили духовным утешением после ужасов революции и Гражданской войны и позволяли со смирением принять непостижимое и непредсказуемое будущее.

Владимир Трубецкой днем аккомпанировал немым фильмам в местном кинематографе, а вечерами играл на виолончели в главном ресторане города. Будучи не только хорошим музыкантом, Владимир сочинил оперетту на сюжет одной из новелл «Декамерона» Боккаччо, которая шла с заметным успехом. Это было относительно благополучное время. Трубецкие смогли снять верхний этаж дома с огородом на заднем дворе, нанять няньку и повара. Владимиру нравилась его работа, он относился к ней серьезно, даже предварительно просматривал фильмы, чтобы подобрать наиболее подходящие музыкальные пьесы для каждого эпизода. Он подружился с писателем Михаилом Пришвиным, и они целые дни проводили на охоте в окрестных лесах.

Елена и Владимир Голицыны часто приезжали в Сергиев Посад, проводили лето в селе Глинково вместе с обширным семейством Голицыных. Первой у них родилась в 1924 году Елена, через два года появился Михаил (Мишка), а еще через два года, в 1928-м – Илларион (Ларюша). Владимир брался за любую работу и сменил множество занятий, был матросом, кораблестроителем, чертежником, даже разработчиком детских настольных игр. В 1925 году его работы на международной выставке декоративного искусства в Париже были отмечены двумя золотыми и одной серебряной медалью. Большую часть времени он работал в качестве иллюстратора книг и популярных журналов «Пионер», «Знание – сила», «Всемирный следопыт» и «Вокруг света». Он постоянно находился в поисках заказов, а работу надо было делать быстро и точно в срок, зато такая жизнь давала возможность зарабатывать собственным ремеслом. Владимир Трубецкой сотрудничал с Владимиром Голицыным в этих изданиях, сочиняя комические истории с легкой сатирой на собственного alter ego – бывшего дворянина Владимира Сергеевича Хвоща. Со временем Владимир Голицын стал зарабатывать достаточно, чтобы нанять няню для детей. Несмотря на обилие работы, Владимир любил развлечься, охотно делал перерыв в занятиях, чтобы выпить, сыграть в шарады и станцевать фокстрот. У них был небольшой граммофон и две пластинки: старая, с ариями из «Фауста» и «Аиды», и с танцами 1920-х, которую они совершенно заиграли.

Владимир гордился своей фамилией и той ролью, которую Голицыны сыграли в русской истории. Эта гордость находила материальное воплощение в коллекции портретов многих поколений Голицыных, которые Владимир любовно собирал всю жизнь. Долгое время они висели в господском доме усадьбы Петровское, но во время революции были перевезены в московскую кладовую. Переезжая в Еропкинский переулок, Владимир забрал портреты с собой и делал так после каждого переезда, развешивая их в неизменном порядке.

Атмосфера в голицынском доме была дружелюбная и непринужденная. Пока молодежь развлекалась, «мэр» раскладывал пасьянс. По субботам артисты балета приходили давать уроки танцев детям Голицыных и их друзей; по воскресеньям вся семья шла в церковь.

Несмотря на утрату достатка и собственности, привилегий и социального статуса, потеряв множество членов семьи, погибших, оказавшихся в тюрьмах, ссылке и эмиграции, Голицыны оставались «настоящими аристократами», не утратившими своего особого обаяния. Неудивительно, что в начале 1920-х встречались такие, кто заявлял о своей принадлежности к аристократии, не имея для того никаких оснований. В Москве было множество фиктивных аристократов с вымышленными титулами вроде князей Тверских или Македонских. Барон Пальмбах гордо прохаживался, выставляя напоказ монокль и серьгу, пока не выяснилось, что на самом деле он сын плотника. Брат Мериньки Гудович Дмитрий присутствовал на балу в доме «княжны Засецкой». Там он видел портрет хозяйки в молодости. Ему показалось странным, что платье на портрете было не написано красками, а из настоящего шелка вроде драпировки. Из любопытства он потянул его за угол, и декорация упала. За ней обнаружилась совершенно нагая «княжна Засецкая», очень похожая на дорогую куртизанку.

В первые послереволюционные годы непросто было даже сказать, кто есть кто. Как было это сформулировать, когда прежние маркеры статуса, чина и богатства оказались уничтожены? Как было определить, остались ли после полного разрушения старого порядка какие бы то ни было классы и если да, то что они собой представляли? Отчасти проблема заключалась в том, что многие рабочие, которых большевики, по их заверениям, представляли, погибли, отправились в деревню или в Красную армию, а города опустели. Пройдет много лет, прежде чем в России снова возникнет многочисленный рабочий класс. Государство было вынуждено полностью переформатировать общество. В 1920-е годы законодательство было модифицировано, чтобы восстановить более раннее понятие класса пролетариев, который включал теперь беднейшее крестьянство, а буржуазия была сконструирована из бывших дворян и аристократов, царских чиновников, духовенства, нэпманов и кулаков. (Теоретически кулаками считались зажиточные крестьяне, однако понятие это было столь смутным и использовалось так произвольно, что означало просто врага.) Все они теперь были лишены избирательного права – а по существу всех гражданских прав, – что означало отказ государства в обеспечении их жильем, продовольственными карточками, работой, высшим образованием и медицинской помощью.

Лишенцам был закрыт доступ в общественные закусочные и ведомственные столовые, где питалось большинство советских граждан. За услуги, которые оставались им доступны, лишенцы должны были платить дороже, чем все остальные. Имена лишенцев часто печатались в газетах, что было формой публичного унижения. Впервые класс лишенцев был создан Конституцией 1918 года. В 1920-е годы ограничения для лишенцев расширились, а число их достигло четырех миллионов. Многие лишенцы принадлежали к бывшей элите, но большинство из них прежде не пользовались богатством и привилегиями. В преимущественно населенных евреями маленьких городках на Украине доля лишенцев в конце 1920-х годов достигала 40 %.

При заполнении стандартной анкеты соискатель жилья, образования или работы должен был указать «социальное происхождение» или «социальное положение», которые очевидным образом были разными. Неудивительно, что члены репрессируемых социальных групп предпочитали для ответа вторую графу. Они не писали «бывший князь» или «сын графа», но указывали свои нынешние должности. В известном смысле они пытались пробиться через социальный барьер приблизительно таким же способом, как чернокожие американцы – через барьер расовой сегрегации в 1960-е. В 1920-е такое жульничество не было опасным, но стало таковым при Сталине. В соответствии с логикой того времени попытка утаить прошлое служила доказательством того, что утаивший – классовый враг и противник советской власти. Но независимо от того, как «бывшие люди» отвечали на вопросы анкеты, они продолжали подвергаться преследованиям.

Марксисты утверждали, что историей движет классовая борьба. Характер борьбы, однако, изменился со времени революции и Гражданской войны. Классовые враги ушли в подполье, и требование бдительности, постоянного недреманного ока, стало важнейшим элементом советской повседневной жизни, хотя уже в 1920-е годы ОГПУ (сменившее в конце 1922 года ВЧК) в секретных докладах вождям партии отмечало, что монархисты разбиты и не представляют ни малейшей угрозы. Ощущение, что за вами постоянно следят, порождало усиление маскировки и осторожности. Галина фон Мекк описывала это так: «…Люди в России жили двойной жизнью. Выходя из дома, они как бы надевали маску, которую снимали только тогда, когда чувствовали, что это можно сделать безопасно».

Унижение «бывших людей» стало постоянной государственной политикой. Хотя враги были разбиты, партийные вожди рассматривали «бывших» как угрозу устойчивости своей власти, и в течение десятилетия их подозрительность нарастала. Чувство уязвимости подпитывалось необходимостью опираться на «буржуазных специалистов». Приблизительно 20 % советской бюрократии и технических экспертов принадлежали к старой элите; 35 % руководителей Народного комиссариата земледелия составляли бывшие дворяне, множество дворян служили в наркомате на низших должностях. Даже в 1938 году «бывших людей» еще некем было заменить. Михаил Шрейдер, заместитель наркома НКВД Казахстана, провел решительную кампанию высылки «социально враждебных элементов» из Алма-Аты, но был вынужден исключить многих «бывших людей» из списков, поскольку город не смог бы обойтись без опытных врачей, инженеров и учителей.

Зависимость от «классовых врагов» не только порождала чувство опасности у носителей власти, но развеивала некоторые иллюзии у рабочих, во имя которых совершалась революция. Периодические кампании против «бывших людей», жестокая их критика и призывы «сорвать маски» с врагов помогали в нужный момент ослабить социальное напряжение. Поощряя доносы на «бывших людей», за которыми следовали расстрелы и освобождение жилой площади, государство обеспечивало вертикальную социальную мобильность, не улучшая стандарты жизни по существу. Ненависть малообразованных классов к представителям старой элиты была, однако, реальным, а не искусственным явлением. «Выдвиженцы» из низов, болезненно переживавшие недостатки своего образования, подготовки и квалификации, работая бок о бок с «бывшими людьми», с восторгом наблюдали их падение.

На протяжении 1920-х годов российские рабочие вынуждены были стать еще более сознательными и увеличить производительность труда при сохранении и даже уменьшении размера зарплаты. Они утратили значительную часть возможности распоряжаться своим трудом. В то же время новые хозяева наделяли себя привилегиями, напоминая старую элиту. Начались стачки, демонстрации безработных, антикоммунистические митинги и даже покушения на представителей власти. Агент ОГПУ, секретно следивший за собранием безработных металлистов в конце 1926 года, записал слова одного из ораторов: «Сейчас есть два класса: рабочие и коммунисты, которые пришли на смену дворянам и князьям».

Класс перестал быть гибким элементом социальной конструкции, зависящим от особых экономических и политических отношений, и все более понимался в квазибиологических терминах. Он стал почти расовой категорией, знаком происхождения, с которым человек рождался и который не в силах был изменить. Гораздо большее значение имело не то, какой образ жизни ведет человек (то есть «социальное положение»), но статус его семьи до 1917 года (то есть «социальное происхождение»). Пятно на происхождении не могло быть смыто. Правда, такое биологическое понятие класса не было особенностью советского мышления, оно разделялось (и до сих пор разделяется) некоторыми дворянами. Владимир Владимирович Трубецкой во время поездки в Париж в 1960-е годы представился графу Мусину-Пушкину как «бывший князь из Москвы». – «Ну что вы, – возразил Мусин-Пушкин, – разве можно сказать – бывший пудель?»

16. «Дело фокстротистов»

НЭП был противоречивым временем. В культурной и художественной жизни наступила относительная свобода, шли острые дискуссии внутри самой коммунистической партии, появились частная собственность и рыночная экономика. Однако ЧК сохраняла бдительность, идеологический контроль над обществом усилился, как и руководство промышленностью и экономикой в целом. Борьба против «бывших людей» продолжилась, но не в режиме фронтального наступления, а в форме «конфликта малой интенсивности». Новая стадия войны разворачивалась на множестве фронтов. Появились новые законодательные ограничения. В начале 1920-х были приняты законы, направленные против «социально опасных элементов» (СОЭ). Уголовный кодекс РСФСР 1922 года вводил понятие СОЭ в 7-й статье, которая устанавливала, что «опасность лица обнаруживается совершением действий, вредных для общества, или деятельностью, свидетельствующей о серьезной угрозе общественному правопорядку». «Бывшие люди» и прочие СОЭ чаще осуждались судами и получали более суровые приговоры.

Политическая полиция продолжала выслеживать и арестовывать, прибегая ко все более сложным схемам, дабы заманить врагов в западню. В 1922 году Кирилла и его семью, жившую тогда в Петрограде, познакомили с Михаилом Бурхановским, предположительно приемным сыном царского генерала и его недавно скончавшейся жены. Бурхановский часто заходил к Голицыным и постепенно завоевал их доверие. Под большим секретом он сообщил, что является членом обширной подпольной монархической организации, имеющей связи с высокопоставленными советскими чиновниками. В один прекрасный день Бурхановский явился с пачкой монархистских прокламаций и попросил Кирилла подержать их у себя до его возвращения.

Этого человека они больше не увидели, поскольку он был агентом-провокатором ОГПУ. Даже настоящая фамилия его была не Бурхановский; настоящий Михаил Бурхановский был расстрелян ЧК задолго до того, как этот самозванец появился на пороге голицынского дома. Мнимый Бурхановский участвовал в провокации, носившей кодовое название «Операция Трест» и направленной против монархистов в России и эмиграции, способных составить заговор против СССР. Операция «Трест» считается самой успешной операцией советской разведки в 1920-е годы. Ключевым элементом ее было «Монархическое объединение центральной России», подставная организация, созданная, чтобы заманить в ловушку антибольшевистские и монархические группы белой эмиграции в Берлине и Париже. Еще одна операция под кодовым названием «Синдикат», тоже изобретенная Дзержинским, была проведена для захвата Бориса Савинкова, эсера, ставшего ревностным антибольшевиком и жившего за границей. В 1924 году Савинкова заманили в СССР, где он был арестован и погиб при невыясненных обстоятельствах.

Главной целью Бурхановского была мать Кирилла Мария, в прошлом фрейлина императрицы Александры Федоровны. Мария поддерживала дружеские связи с членами высшего дореволюционного петербургского общества, многие из которых посещали квартиру Голицыных, что делало ее в глазах ОГПУ ячейкой монархистов. Смерть Марии в июне 1923 года спасла ее от ареста. 23 октября 1923-го ОГПУ задержало Кирилла, который был обвинен в участии в тайной контрреволюционной организации «Молодая Россия». В качестве улик фигурировали монархистские листовки и 150 долларов, найденные в квартире при обыске. Николай Голицын предпринял достойную восхищения, хотя и наивную попытку сообщить сыну о состоянии дела, затеянного против него, и передал Кириллу, содержавшемуся в доме предварительного заключения на Шпалерной (где некогда сидел Ленин), небольшую записку в пироге. Записку, как и следовало ожидать, обнаружили. 14 ноября Николай был арестован (в третий раз после начала революции). Всего по делу были арестованы пятнадцать человек. Следствие тянулось до весны 1924 года. 1 марта Кирилл и еще восемь человек были приговорены к смертной казни. Но его имя удивительным образом исчезло из списка приговоренных; через месяц ОГПУ приговорило Кирилла к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере. Его отец получил три года лагерей, которые провел вместе с Кириллом в камере Бутырской тюрьмы в Москве.

Узнав об аресте сына и внука, «мэр» написал комиссару юстиции Дмитрию Курскому, что если Кирилл в чем-то и виноват, то только «в легкомыслии и глупости». Что же касается Николая, то он всю жизнь был вне политики, и невозможно поверить в обвинения против него. Приняли участие в этом деле и другие члены семьи. Соня Бобринская нанесла визит Енукидзе, Анна Голицына ходила к Смидовичу, ее муж Михаил звонил Е. П. Пешковой.

Екатерина Павловна Пешкова была одним из величайших героев России XX века, хотя это мало кому известно. Дочь обедневшего дворянина посвятила себя революции, работая в газете корректором. В 1890-е она познакомилась с Горьким, вскоре они поженились. Она родила ему двух сыновей, а в 1903 году они расстались, хотя и сохранили дружеские отношения до конца жизни. Во время Первой мировой Пешкова возглавляла детскую комиссию общества «Помощь жертвам войны», а после Февральской революции основала московское отделение «Общества помощи освобожденным политическим» для помощи осужденным за политические преступления, выходящим из заключения. В мае 1918 года она помогла создать Московское общество Красного Креста для помощи политическим заключенным (Политический Красный Крест). Пешкова и Политический Красный Крест оказывали широкую помощь политзаключенным и их семьям, включая бесплатные юридические консультации, сбор доказательств, снабжение продовольствием, медикаментами, одеждой и книгами. Пешкова была бесстрашным и преданным защитником политзаключенных, она использовала связи с новой властью, свои и мужа, для освобождения сотен заключенных и облегчения участи остальных.

В августе 1922 года прошли обыски в Политическом Красном Кресте. Началось следствие относительно его работы, организация была закрыта, ее конторы опечатаны. Но Пешкову не так легко было остановить. Она убедила власти позволить ей создать новую организацию «Помощь политическим заключенным», или сокращенно «Помполит». Новая организация не имела легальных возможностей для защиты узников и полностью полагалась только на связи Пешковой, которая боролась за всех – социалистов, анархистов, священников, бывших дворян, царских офицеров – вне зависимости от их прошлого и политической позиции. Пешкова добилась права посещать заключенных, нередко ей удавалось выяснить судьбу арестованного, в то время как семье никаких сведений о нем не предоставляли. В середине 1930-х деятельность «Помполита» подверглась новым суровым ограничениям; в 1937-м был арестован и отправлен в лагеря главный помощник Пешковой, а на следующий год «Помполит» был закрыт навсегда.

Контора «Помполита» помещалась на Кузнецком мосту, в невзрачном доме 16, в конце коридора, рядом с курсами иностранных языков Берлица. В приемной сидели два секретаря, и обычно там толпилось множество посетителей. Когда в 1923 году Михаил Голицын пришел в контору «Помполита», его сразу провели к Пешковой, с которой они были знакомы с 1917 года, со времени совместной работы в «Обществе охраны материнства и младенчества». Михаил просил за брата Николая и племянника Кирилла. Пешкова не могла добиться их освобождения, однако благодаря ее вмешательству, отца и сына не отправили на Соловецкие острова; они отбывали срок в московской Бутырской тюрьме, и это спасло им жизнь.

21 января 1924 года умер Ленин. В мае 1922 года он пережил первый из многочисленных инсультов и с тех пор почти не участвовал в управлении страной. Четыре дня его тело лежало в московском Доме союзов, бывшем здании Благородного собрания, и сотни тысяч граждан приходили отдать последний долг вождю Октября. Одним из них был Сергей Голицын. Он пошел в Дом союзов с другом и вернулся домой к полуночи. Дома, узнав, где он был, негодовали. «Куда тебя понесло? Зачем? Что ты хотел увидеть? Будь жив твой дядя Миша, он бы тебе уши надрал!» – кричал кузен Георгий Осоргин.

Через два месяца Лиля Шереметева пришла к Голицыным в слезах: ночью в Наугольном доме были арестованы ее сын Николай, племянник Борис Сабуров и Дмитрий Гудович. Аресты положили начало процессу, известному как «дело фокстротистов». Множество людей, включая почти всех, кто танцевал фокстрот на Спиридоновке или участвовал в балах в Наугольном доме, были арестованы, в том числе престарелый распорядитель балов Владимир Гадон. Сестра Галины фон Мекк Люси отправилась на фокстротный вечер с молодым поэтом и попала в облаву; все мужчины были арестованы и многие отправлены на Соловки. Единственная семья, которой не коснулись аресты, были Голицыны.

Николая Шереметева выпустили, и он вернулся в Наугольный дом. Вскоре туда вновь пришли, на этот раз не для арестов, а чтобы объявить, что дом необходимо освободить в три дня. Не имея возможности в такой короткий срок перевезти куда-то имущество, Николай, Юрий Сабуров и Андрей Гудович вытащили мебель и десятки баулов, ящиков и коробок с антиквариатом на улицу и распродали прохожим за бесценок. Шереметевы жили в Наугольном доме три столетия. Все рухнуло в три дня.

Лиля не могла этого более выносить. Она решила заключить фиктивный брак с другом ее последнего мужа, латвийским дипломатом бароном Будбергом. Будберг, Лиля и четверо ее младших детей – Наталья, Петр, Мария и Павел – отправились в Ригу, на московском Белорусско-Балтийском вокзале их провожали десятки друзей и родственников и два тайных агента ОГПУ. В Риге Будберг предложил заключить настоящий брак, но Лиля отказалась, и он вернулся в Москву. Одно время Лиля с детьми жила в поместье своих родителей, позднее семья перебралась в Париж, а затем в Рим.

Дочь Лили Елена решила не ехать с матерью и братьями. Ее муж Владимир не хотел оставлять Россию и родителей, и они только что создали собственную семью. Елена снова увиделась с матерью только через сорок два года, во время краткой поездки в Рим, и вскоре после этого та скончалась.

Николай тоже остался: он был влюблен. Цецилия Мансурова, двадцатисемилетняя красавица с пронзительными карими глазами и пышными волосами, была восходящей звездой вахтанговского театра, где Николай только что получил работу. И хотя она была замужем и на шесть лет старше, Николай не устоял перед ее чарами и стал упорно за ней ухаживать. Одаренный музыкант, красивый и обаятельный, Николай быстро завоевал сердце Цецилии, и вскоре они уже жили вместе в комнате при бывшей конюшне во дворе театра, а позднее переехали в квартиру в кооперативном доме Вахтанговского театра в Большом Левшинском переулке. Уход Цецилии от мужа не произвел скандала; скандальным оказалось ее еврейское происхождение. «Многие находили это необъяснимым, – писал Сергей Голицын, – граф Шереметев женился на еврейке!» Именно благодаря Мансуровой Николаю удалось быстро выйти из тюрьмы: она просила за него кого-то из тех, кто имел большие связи, и ее красота и обаяние сделали свое дело. В следующие годы ей не раз придется вызволять таким образом своего любимого, встречаясь с Каменевым, Бухариным и Калининым. Один из музыкантов, коллег Николая, вспоминал, что, когда его мать, братья и сестры уезжали из Москвы, Николай порвал свой паспорт на глазах у Цецилии в доказательство своей преданности. Они прожили вместе всю жизнь, связанные любовью друг к другу и общей страстью к музыке и театру.

Аресты по «делу фокстротистов» продолжались. Весной 1924 года Анна Сабурова, Мария Гудович и почти все их дети – Борис и Юрий Сабуровы, Дмитрий, Андрей, Варвара и Меринька Гудович – оказались в Бутырской тюрьме. ОГПУ начало следствие с выяснения политических взглядов арестованных. В годы НЭПа слова о лояльности к советской власти, как правило, гарантировали быстрое освобождение из тюрьмы или ссылки. Многие заключенные получали приговоры, в просторечии именуемые «минус шесть», в соответствии с которыми им запрещалось жить в шести крупнейших городах СССР – Москве, Петрограде, Киеве, Харькове, Свердловске и Тбилиси, – а также во всех приграничных районах СССР. Арестованные, на вопрос о политических взглядах отвечавшие, что они монархисты, отправлялись на несколько лет в лагеря. Анна Сабурова была выслана на три года в Калугу, ее дочь Ксения последовала за ней; Борис и Юрий получили «минус шесть» и были высланы на три года в Ирбит на Урале. Отбыв наказание, братья вновь получили «минус шесть» и в 1927 году переехали в Калугу. Мария Гудович и ее дети Меринька, Андрей и Дмитрий также были высланы в Калугу, затем обосновались в Царицыне. Вышвырнув Шереметевых из Наугольного дома, ОГПУ теперь изгоняло их и из столицы.

В Бутырской тюрьме содержались революционеры и смутьяны, выступавшие против царской, а затем и советской власти, включая Нестора Махно, Феликса Дзержинского, Варлама Шаламова и Александра Солженицына. В этих стенах побывал даже Гарри Гудини, исполнивший рискованный побег из Бутырки в 1908 году. В 1924-м многие заключенные, в том числе Николай и Кирилл Голицыны, содержались в камере № 8, которую называли «нашим дворянским колхозом». Здесь Кирилл получил возможность познакомиться со множеством пожилых дворян и свести близкую дружбу с молодыми – Дмитрием Гудовичем и Сергеем Львовым. Владимир Трубецкой провел в Бутырке два месяца, после того как вместе с другими дворянами был арестован в Сергиевом посаде в декабре 1924 года.

Георгий Осоргин оказался в камере № 8 в марте 1925 года. Он был арестован на квартире Сандры Мейендорф, сестры Лилии Шереметевой. Мейендорф привлек внимание ОГПУ тем, что работал на Джона Эллиота, представителя Аверела Гарримана. Незадолго до ареста Осоргин писал Григорию Трубецкому в Париж: «Они начали зачистку Москвы от враждебных элементов». В одну ночь были арестованы тридцать друзей Осоргина. Арестовывали так часто, что остряки шутили: «Вопрос из советской анкеты: были ли вы арестованы, и если нет, то почему». Для «бывших людей» вроде Осоргина шутка была несмешная. В первый раз он был арестован в сентябре 1921 года во время облавы в доме его тетки Ольги Трубецкой. Прежде чем его увели, он сумел передать жене Лине короткую записку: «Вот настал и твой черед, душка моя, подвергнуться испытанию. Да хранит вас всех Господь. Молитесь за меня и будьте совершенно спокойны. Я ни одной минуты не боюсь за себя, и все мысли мои о вас, остающихся…»

Голицыны хлопотали за Георгия, обращаясь, как и прежде, к Енукидзе, Смидовичу и Пешковой. На стандартный вопрос о своей лояльности советской власти Осоргин не стал лгать, заявив следователям, что он монархист. Генрих Ягода, фактический глава ОГПУ, утверждал, что во время следствия Осоргин держался «вызывающе». 12 октября 1925 года Георгий был приговорен к расстрелу, но в результате вмешательства Пешковой приговор был заменен на десятилетнее тюремное заключение, что на время спасло ему жизнь. Георгий оставался в Бутырке три года. Он чувствовал себя виноватым за страдания, которые его арест принес Лине. «Если судьба мне умереть в тюрьме, – написал он на платке, который передали из тюрьмы его тетке Анне Голицыной, – я бы хотел, чтобы Лина и моя семья знали, что я умер с миром, молясь, чтобы Лина нашла счастье и чтобы ее земная жизнь не была цепью страданий и сожаления, что она вышла за меня…» В тюрьме Георгия поддерживала несокрушимая вера в Бога и воспоминания о семье и той жизни, которую они вели до революции в своем поместье Сергиевское; он называл поместье «духовной колыбелью, где родилось и выросло все, чем каждый из нас живет и дышит».

Вскоре после ареста Георгия, на пасхальной неделе, к Голицыным пришли с ордером на арест Михаила и его сына Владимира. Чекисты под руководством человека по фамилии Чернявый заблокировали дверь, так что никто не мог выйти, и обыскивали квартиру всю ночь, просматривая книги, детские школьные тетради, фотографии и письма. Голицыны, которые уже готовились отойти ко сну, когда явились чекисты, сидели в халатах и наблюдали. Поставили самовар, предложили незваным гостям чаю; Чернявый отказался, сказав: «Не имеем права». Рано утром следователи наконец нашли две большие фотографии Николая II и Александры Федоровны – в сундуке, оставленном на сохранение родственником, уехавшим за границу. Голицыны заявили, что сундук им не принадлежит и что они понятия не имели о его содержимом, однако Чернявый им не поверил. Михаила и Владимира повели вниз по лестнице. Оставшиеся шли следом и совали им в руки одеяла, ложки, кружки, миски и прочие необходимые в тюрьме вещи. Внизу их ждал знаменитый «черный ворон». Когда задняя дверь воронка открылась, Голицыны смогли рассмотреть в темноте лица других арестованных. Арестовав Михаила и Владимира, сотрудники ОГПУ забрали с собой всю семейную переписку.

Семья была в отчаянии. «Мы – оставшиеся – переживали арест близких очень тяжело, – писал Сергей. – Я пошел в школу и никому из друзей не сказал о своем горе. Не я один был в таком же положении. Андрей Киселев под честное слово мне шепнул, что у Алеши Нестерова арестован отец. На Алешу было страшно глядеть: он весь почернел, глаза его блуждали». Пешкова и Смидович принялись хлопотать об освобождении арестованных. Пешкова встретилась с Ягодой, который был готов отпустить их, если бы не портреты; он был убежден, что портреты сознательно хранили в ожидании того дня, когда их можно будет повесить на привычное место. В тюрьме Михаил настаивал, что поддерживает советское правительство; Владимир заявил следователям, что не является монархистом, а те в свою очередь посоветовали ему меньше общаться с иностранцами. Через три недели обоих освободили.

Михаил и Владимир были поражены тем, как много политическая полиция знает о частной жизни их семей. Они решили, что доносчик кто-то близкий. Подозрение пало на племянника Михаила Алексея Бобринского. Его арестовали вместе с Георгием Осоргиным и почти сразу отпустили. Теперь все разговаривали с Бобринским с сугубой осторожностью, хотя никто не порвал с ним отношений. Его кузен Сергей Голицын, который так трогательно заботился о нем во время жизни в Богородицке, теперь строил фантастические планы убийства этого предателя семьи и дворянства.

Ночью 2 апреля 1926 года, почти ровно через год после первого ареста, Владимира арестовали вновь, на сей раз по обвинению в шпионаже. Снова чекисты всю ночь обыскивали квартиру Голицыных в поисках иностранной литературы, газет и писем из-за границы. Елена сообщила об аресте Пешковой; в своем письме она утверждала, что Владимир лоялен советской власти и не занимался контрреволюционной деятельностью.

Как и прежде, дело против Владимира рассыпалось, и через несколько недель его отпустили домой. Владимира будут еще не раз арестовывать, но именно после этого ареста он сделал важный вывод:

Когда тебя посадят в тюрьму, то первое время кажется тебе, что видишь кошмарный сон, а жизнь, из которой тебя взяли, это есть действительность. Потом (через 2–3 месяца) привыкаешь, и кажется тебе, что камера это кошмарная жизнь, а на воле это какой-то чудный сон, в котором даже житейские неприятности и дрязги кажутся милы. Не принимай близко к сердцу мелкие житейские неприятности – помни тюрьму.

В конце июля, через два месяца после выхода Владимира из тюрьмы, надзиратель открыл дверь камеры № 8 и выкрикнул «на выход» Николая Голицына «с вещами». Слова эти радостью отозвались в его душе, поскольку означали, что Николая отпускают на свободу. Кириллу, сыну Николая, пришлось ждать этих слов еще два года. Кирилл провел на нарах в общей сложности пятнадцать лет, но, в отличие от многих, отказывался считать это время безвозвратно потерянным:

За эти годы я приобрел много разнородных сведений и навыков; общался с интересными людьми; наблюдал огромное разнообразие типов и характеров; переживал и хорошие и плохие минуты и, наконец, нашел единомышленников и друзей, которых вспоминаю до сих пор.

17. Добродетель в рубище

В 1921 году графине Екатерине Шереметевой исполнилось семьдесят два года. Как и для многих русских, прошедшие четыре года были для нее годами тяжких испытаний. Муж умер, два зятя были казнены, трое из четырех сыновей, в том числе самый старший, Дмитрий, покинули с семьями страну, много родственников погибли в Гражданской войне, умерли от голода или болезней, просто пропали без вести.

Графиня жила в родовой усадьбе Остафьево, занимая комнаты в одном из флигелей вместе с сыном Павлом и его женой. Павел удивил семейство, женившись наконец на Прасковье Оболенской, дочери князя Василия Оболенского и княгини Марии (урожденной Долгорукой), тем не менее все были согласны, что они отличная пара. Павел жил в Остафьеве с 1918 года, став хранителем, а затем директором Музея быта в усадьбе; он проводил инвентаризации предметов искусства и антиквариата, писал путеводители по коллекциям и водил экскурсии. У Прасковьи не было разрешения проживать в Остафьеве даже в качестве жены Павла, но ему удалось выхлопотать, чтобы ее включили в штат сотрудников музея.

Обаяние Остафьева и великое прошлое усадьбы, воплощенное в графине, не оставляли равнодушными никого из посетителей. Весной 1921 года на денек приехала молодежь из Наугольного дома. «Был чудесный майский день, – писал Юрий Самарин, – в парке в своей старческой красоте величественная бабушка в лиловом платье с серебристой прической принимала нас, сидя в кресле под цветущей сиренью». 7 августа семья отмечала в Остафьеве последнее торжество – свадьбу Варвары Гудович и Владимира Оболенского, родственника Павла Оболенского. Сохранилась фотография: все большое семейство собралось за столом – Шереметевы, Сабуровы, Гудовичи, Оболенские, дальние родственники, друзья, местное духовенство. Все смотрят в камеру, пытаясь улыбаться, а на столе практически нет еды и напитков.

НЭП. Дворянка, продающая пальто

20 декабря 1921 года, в письме племяннице Лили, которая жила в Париже, Павел описал свою жизнь. Дела в Остафьеве были «не так плохи», с бабушкой все хорошо, она на ногах и ходит с помощью трости. Когда двое бывших шереметевских крестьян узнали, что она в Остафьеве, они стали приносить для нее свежие молоко и хлеб. Павел совершал поездки в Москву, чтобы проверить, как идут дела в Наугольном доме. Он рассказывал Лили, как мало комнат у них там осталось, как грязно и неприбрано в доме. В тот год Павла приняли в члены Всероссийского союза писателей – честь, сопровождавшаяся повышенным продуктовым пайком; теперь у них было вдоволь дров. В магазинах появились мясо и пшеничная мука, и хотя цены были непомерно высокими, там толпился народ.

Меня давно занимает вопрос, где лучше, у вас или здесь, для тех, кто должен личным трудом доставать средства к жизни. Судя по твоим письмам, у вас тоже несладко. Я всегда считал более правильным попытаться устроить жизнь на месте и думаю, что не ошибся. Трудно обо всем этом писать. Во всяком случае нас обоих (Павла и Прасковью. – Д. С.) никуда не тянет, но как хотелось бы поскорее дожить до человеческой жизни! Тихо движется, но движется.

Дворяне, которые остались, и те, которые уехали, уже говорили на разных языках, что неудивительно, так как их судьбы складывались по различным векторам, в различных мирах. Как дворяне-эмигранты могли понять тех, кто остался выживать в Советской России? Как могли представить себе их жизнь? Россия в мыслях изгнанников представлялась потерянной, но неизменной, такой, какой она уже давно не была.

Дмитрий, Ирина и их дети приехали в Европу с пустыми руками и с самого начала должны были бороться, чтобы свести концы с концами. В письме матери Дмитрий рассказывал, что семейство все свое время тратит на выращивание на небольшом огороде овощей – огурцов, укропа, редиски и свеклы. В первые годы Дмитрий с Ириной жили у его родителей с дочерью Ириной, ее мужем Георгием Менгденом и их маленькой дочкой. Ирина писала бабушке Шереметевой, что «поначалу было очень трудно и, честно говоря, просто ужасно». Им удалось вырастить нескольких кур и кроликов; Георгий занялся пчеловодством. Денег всегда не хватало – порой даже на пачку сигарет, но они научились довольствоваться малым.

При всех трудностях эмигрантской жизни некоторые оставшиеся в России были готовы попытать за границей счастья, в том числе Баба Ара, сестра графини Шереметевой. «Жизнь здесь стала невыносимой всячески», – писала она Лили из Москвы в феврале 1921 года. Собравшись уезжать, она пыталась уговорить сестру ехать с ней. Но графиня Екатерина решила остаться, и Баба Ара уехала без нее, обосновавшись в Берлине, откуда писала письма «милой моей Кате».

В 1923 году Павла назначили директором музея, и с этой своей должностью он справлялся при поддержке жены и матери. Годом раньше Прасковья родила их единственного сына, которого они назвали Василием. Павел взращивал в Василии любовь к искусству и культуре, пересказывал ему историю рода Шереметевых. Он, бывало, говаривал: «Плевать на свое прошлое – все равно что плевать в колодец, из которого мы пьем воду, – и наставлял маленького сына: – Запомни, ты граф Шереметев». На протяжении 1920-х годов разные советские начальники приезжали в Остафьево к Луначарскому и его супруге, которые использовали особняк как свой летний дом. Летом 1925 года Луначарский, М. М. Литвинов, советский дипломат и будущий нарком иностранных дел, вместе с Павлом прогуливались по парку, когда к ним подбежал Василий. Литвинов ласково погладил мальчика по голове и спросил: «Как тебя зовут?» «Граф Василий Шереметев», – гордо ответил тот.

Музеи, библиотеки, архивы стали прибежищем для многих дворян. Эти форпосты культуры были безопасными местами, где бывшие дворяне собирались без пригляда, в отличие от более политизированных учреждений и ведомств. Ни с кем не нужно было объясняться, поскольку все они, как правило, вышли из одной и той же социальной среды и имели схожие судьбы. В окружении книг, рукописей и произведений искусства они уходили в привычный уют старины, хотя бы на некоторое время спасаясь от враждебной действительности. Многое было уничтожено – дворцы и усадьбы разграблены и сожжены, целые библиотеки пущены на самокрутки, картины разрезаны, статуи снесены и разбиты на куски, могилы разорены, церкви лишены святых реликвий, – и «бывшие люди» видели свое предназначение в том, чтобы по мере сил сохранять русское культурное наследие.

Было логичным именно им взяться за это дело. Во-первых, дворяне досконально знали многие предметы, собранные в новых государственных музеях и библиотеках, так как они сами когда-то владели ими или знали тех, кому ценности принадлежали раньше, а во-вторых, дворяне имели для такой работы необходимые навыки и образование. Имея в виду высказывание Ленина о том, что государственный механизм должен быть так упорядочен и отлажен, чтобы всякая кухарка могла управлять государством, Николай Ильин, сотрудник Румянцевского музея в Москве, саркастически замечал: «Если кухарка, в случае надобности, могла управлять государством, то писать библиотечные карточки на всех европейских языках она еще не умела».

Зато Ольге Шереметевой это было под силу. Она переплетала книги, работала в качестве переводчика, составляла библиографические справки для ряда московских библиотек, читала лекции, преподавала иностранные языки. В 1930-е годы она работала также в Литературном музее, ставшем гнездом «бывших людей». Там, трудясь вместе с Дмитрием Шаховским, она собрала личную библиотеку Петра Чаадаева и составила комментарий на его маргиналии. В то время часто посещала музей литературовед Эмма Герштейн, чтобы проконсультироваться с Ольгой, которая помогала Герштейн в ее работе над биографией Лермонтова. Еврейка Герштейн была чужаком в этом дворянском гнезде, которое представлялось ей восхитительным, хотя и странным. Ее удивило количество работавших там дворян, принадлежавших к фамилиям Тургеневых, Бакуниных и Давыдовых. Ольгу Шереметеву она называла «настоящей подвижницей». Старик Давыдов казался ей «олицетворением <…> усадебной культуры». Она вспоминала, как Кирилл Пигарев, хранитель в Муранове (еще одном гнезде «бывших») и внучатый племянник Федора Тютчева, захаживал в музей, чтобы дружески состязаться с сотрудниками в знании генеалогии дворянских родов.

Многие советские граждане относились к этим музеям и их сотрудникам не столько с любопытством, сколько с подозрением. Николай Ильин отметил, что Румянцевский музей, где он работал, «пролетарская общественность окрестила… контрреволюционным гнездом, где уютно засела махровая старорежимная нечисть, которое ради общественного блага необходимо разгромить».

Директором Румянцевского музея был князь Василий Дмитриевич Голицын. Бывший офицер гвардейского казачьего полка, обер-шталмейстер императорского двора, художник, богатый землевладелец, он возглавлял музей с 1910 года. После революции Голицын оставался на посту, сохраняя и пополняя уникальные коллекции, добывая у нового правительства деньги, продовольственные пайки, дрова для музейных сотрудников, за что снискал их преданность и восхищение. Многие годы после революции сотрудники в знак уважения обращались к нему «князь». Его помощник, историк и библиотекарь Юрий Готье, в 1920 году писал:

В прошлый вторник тихо и скромно справили 10-летие директорства кн. В. Д. Голицына в Музее. <…> Тепло и сердечно поговорили, высказав князю наши самые лучшие пожелания. Многие у нас в Музее до сих пор не представляют себе его истинного значения: а между тем этот безукоризненно порядочный барин и джентльмен является поистине живой совестью Музея – он 10 лет мешал нам ссориться, делать гадости и заводить интриги. В «революцию» это могло бы расцвести особенно пышным цветом, а именно при нем и с ним это невозможно.

В марте 1921 года Голицына уволили с поста директора и арестовали. Какие обвинения ему предъявлялись, неизвестно. Среди сотрудников ходили слухи, будто Голицын руководил в музее тайным «буржуйским обществом». Правда, никакого обвинения ему так и не было предъявлено, и вскоре князь был отпущен.

В отличие от Павла Сергеевича Шереметева, большинство дворян, работавших кураторами, переводчиками, архивариусами, не имели специального образования. Выйдя из Бутырки, Николай Голицын устроился работать переводчиком в Институт Маркса и Энгельса, его брат Михаил зарабатывал переводами сочинений Золя, и эта работа приносила ему огромное удовольствие. Их отец, «мэр», получил заказ на перевод «Озорных рассказов» Бальзака и «Фауста» Гёте и деньги на чтение лекций в разных обществах типа «Друзья Старой Москвы», «Общество друзей книги», в Цекубу. Работа подпитывала дух и плоть «мэра», особенно в тяжкие моменты. 10 ноября 1925 года Софья, его жена, с которой они прожили пятьдесят четыре года, умерла в Сергиеве Посаде в возрасте семидесяти четырех лет. Боль от потери Софьи не отступала со временем, и всю оставшуюся жизнь он тосковал по тому дню, когда они снова будут вместе, уже навсегда.

Внук «мэра» Сергей в юности мечтал стать писателем, но родители настояли, чтобы он получил практическое образование, поэтому он окончил курсы бухгалтерии и бухгалтерского учета. Однако он надеялся, что все-таки сможет поступить в университет. В середине 1920-х начались репрессии против дворянских детей в высших учебных заведениях; сестра Сергея Соня была отчислена из университета, и никакие хлопоты известных ученых не помогли ей восстановиться.

В феврале 1927 года к числу лиц, лишенных избирательных прав, были отнесены и дети бывших помещиков. В то же время ВЦИК восстановил в правах бывших жандармов, агентов полиции и тюремных охранников. В школах был введен новый предмет «политграмота», а в День революции все учащиеся должны были отныне выходить на демонстрацию.

Осенью 1927 года Сергей держал вступительные экзамены на ВГЛК (Высшие государственные литературные курсы) в Москве. Самым каверзным на экзаменах был вопрос о социальном происхождении. Сергей дал самый разумный ответ: «Отец служащий, мать домашняя хозяйка». Это сработало, и Сергей был принят. И хотя среди учащихся было немало таких, как Сергей, атмосфера в ВГЛК была агрессивно-враждебной. Стенгазета призывала: «Очистим наши ряды от чуждых элементов!», а на собраниях студенты выступали против оказавшихся в их рядах «разных князей и графьев».

Вскоре было объявлено о чистке преподавательского состава и проведено собрание, на котором всех призывали быть бдительными и выявлять «тайных врагов». Каждый студент должен был пройти специальное собеседование с директором школы, председателем студенческого комитета и секретарем райкома партии. Сергею задали вполне ожидаемый вопрос: «Приходитесь ли вы родственником князю Голицыну?» В ответ он заявил, что брат деда был богатым человеком, но прадед был декабристом, а отец никогда никакими землями не владел и всю жизнь служил. Сестра Сергея Маша, тоже учившаяся на ВГЛК, как и он, несколько дней ждала решения своей участи. В конце концов обоих оставили учиться.

Княжну Киру Жуковскую исключили, а вскоре арестовали ее отца, выгнали и князя Гагарина. Любимый учитель Сергея, философ Г. Г. Шпет, позже был арестован как монархист; его расстреляли в Томске в 1937 году. Сергей не смог завершить свое образование: в годы сталинской культурной революции ВГЛК закрыли как притон идеалистов и «бывших людей».

В 1927 году Юрий Сабуров, отбыв ссылку в Ирбите, приехал погостить к Голицыным в Москву. Юрий не мог найти работу, и Владимир Голицын привлек его делать эскизы и чертежи в различных журналах, с которыми был связан. Сергей Голицын вспоминал его как юношу трудолюбивого, застенчивого и спокойного, отдававшего весь свой скудный заработок матери.

Его мать Анна Сабурова жила с дочерью Ксенией в Калуге, куда съехались многие из «бывших», арестованных в 1924 году и получивших «минус шесть». Юрий присоединился к матери и сестре, там же поселился его брат Борис. После отбытия трехлетнего тюремного срока в Бутырской тюрьме Дмитрий Гудович также отправился в Калугу, к матери, братьям и сестрам.

Сабуровы жили в небольшом доме на Горшечной улице. Два позолоченных стула, спасенные из Наугольного дома, подчеркивали бедность, в которую они погрузились. Чтобы найти деньги на пропитание, Ксения продавала что-то из остававшихся вещей, для чего отправлялась в Москву. Борис зарабатывал скудные деньги, придумывая политические плакаты. Облик некогда элегантного Сабурова чрезвычайно изменился: «Вид у него был изможденный, и ходил он в подчеркнуто обтрепанной одежде», – вспоминала Татьяна Аксакова-Сиверс. Гудовичи тоже боролись за выживание. Мария давала уроки французского и английского, Дмитрий искал работу, а его дядя Павел Шереметев посылал ему денег, сколько мог.

Среди калужских «фокстротистов» были Петр Истомин и три брата Львовых – Юрий, Владимир и Сергей. В Бутырской тюрьме Юрий и Сергей содержались в камере № 8 с Дмитрием Гудовичем. Владимир избежал ареста, выпрыгнув из окна в тот момент, когда сотрудники ОГПУ входили в дом. Вновь все вместе они собрались в Калуге. Истомин влюбился в Мериньку, сестру Дмитрия; в 1926 году они поженились, но брак их был недолгим: через несколько месяцев Петра арестовали и сослали на Соловки. Его арест напомнил всем, что, даже если они уже отбыли наказание, никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Тем не менее эти молодые мужчины и женщины собирались по вечерам потанцевать и выпить под звуки прекрасного голоса Юрия Львова и его гитары. А пока они смеялись и пели, Татьяна Аксакова-Сиверс не могла отделаться от печальных мыслей: «Я понимала, что вся эта молодежь обречена, что это только маленькая передышка. Помню, как мне стало грустно, когда милый Дмитрий Гудович вдруг вскочил из-за стола с цыганским припевом: „Эх, пить будем и гулять будем, а смерть придет – помирать будем“». Через десять лет никого из них уже не было в живых.

18. Великий перелом

Сталин мастерски победил своих конкурентов в борьбе за власть – сначала Троцкого, который в 1929 году был выслан из страны, затем Зиновьева, Каменева и Бухарина. Как и Ленин, Сталин умел быть гибким, он был готов скорректировать свой политический курс и воспользоваться стратегией противника. Следуя за Бухариным, он отверг идею мировой революции в пользу «построения социализма в одной стране»; у Троцкого он позаимствовал идею о необходимости решительно бороться с отсталостью и положить конец НЭПу. Социализм, объявил Сталин, будет построен в одной отдельно взятой стране, и будет построен незамедлительно.

Сталинские взгляды разделяли многие члены партии, которым НЭП был чужд с самого начала. Уже в 1922 году XI съезд партии подтвердил, что никаких новых «отступлений» от революции не будет. Рабочие и молодежь, вместе с большинством членов партии, были недовольны: разве в революцию и Гражданскую войну люди жертвовали жизнью ради того, чтобы новое поколение торговцев и мелкой буржуазии могли разбогатеть за их счет и танцевать под звуки американского джаза в ночных заведениях Москвы, пока они прозябают в нищете?

Партийное руководство опасалось, что теряет контроль над ситуацией; секретные отчеты свидетельствовали о нарастании проблем: недовольство рабочих, сопротивление крестьян, отчуждение молодежи, пьянство, разгул коррупции. К концу десятилетия партия была готова нанести ответный удар.

Сталинская «революция сверху» началась в 1928-м и вошла в историю как эпоха «великого перелома». На октябрь того же года пришлось начало первого пятилетнего плана. Его главной целью было практически в одночасье превратить аграрную страну, основой экономики которой было крестьянское хозяйство, в крупную индустриальную державу. Дерзость плана отражала грандиозные мечты Сталина и веру партии в собственные безграничные силы. «Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять», – гласил популярный лозунг тех дней. Первый пятилетний план был выполнен всего за четыре года и три месяца. Целые отрасли промышленности, от химической до автомобилестроения, от авиационного до машиностроения, были созданы заново, новые города, дававшие жизнь разраставшимся промышленным комплексам, возникли в Сибири и на Урале.

За индустриализацию пришлось заплатить крестьянам. В годы первой пятилетки десятки тысяч рабочих выехали в село для ускоренного проведения коллективизации. В результате широкой кампании поощрения, пропаганды, запугивания и жестокого насилия крестьяне были вынуждены вступать в большие, находившиеся под управлением государства сельскохозяйственные коллективы. Всякая частная торговля, даже ярмарочная, купля-продажа между частными лицами собственного имущества, была запрещена; сельскохозяйственные рынки закрыли. Продукты и предметы повседневного спроса исчезли с прилавков магазинов; восстановлены пайки, сначала на хлеб, а потом и на основные товары. Голод царил повсеместно и стал характерной чертой советской жизни.

Нельзя отрицать завоеваний сталинской революции. В рекордные сроки СССР превратился в одну из крупнейших индустриальных держав мира. Но эти достижения сводит на нет их цена – страдания людей. Прежде чем в 1933 году закончилась программа массовой коллективизации, более двух миллионов «классовых врагов» были депортированы в Сибирь, на Урал и в Среднюю Азию; большинство депортированных размещались в спецпоселениях и использовались на заготовке леса и работе в шахтах; сотни тысяч были убиты или умерли от голода и холода. Жизнь крестьян, не подвергшихся депортации, была не легче. Коллективизация принесла на Украину, в Центральную Россию и на Северный Кавказ массовый голод, в результате которого на 1934 год насчитывалось более пяти миллионов погибших.

Начиная с 1929 года систему тюрем начала заменять широкомасштабная сеть хозрасчетных исправительно-трудовых лагерей – ГУЛАГ. С 1929-го по 1953-й – год смерти Сталина – через нее прошли восемнадцать миллионов заключенных. Без использования рабского труда этой огромной массы заключенных планы Сталина не были бы реализованы.

Классовая борьба с особым неистовством хлестнула по традиционно подозрительным элементам: «бывшим людям», лишенцам, интеллигентам, нэпманам, буржуазным специалистам и кулакам. В конце 1926 года ВЦИК обсуждал возможность восстановления в правах лишенцев, которые занимались общественно-полезным трудом и были лояльны к советской власти. Изменений, однако, не последовало ни тогда, ни позже. Массовые чистки в учреждениях, на фабриках, в школах оставляли многих из этих людей без средств к существованию.

Согласно секретным документам ОГПУ, в начале 1930-х годов наблюдалось усиление «контрреволюционной активности». «Комсомольская правда» писала об «инженерстве» «с гранатой вредительства в кармане», «склеивающем осколки разбитых надежд на крушение власти советов». Примерно в это же время «бывших людей» стали включать в более широкое понятие «социально-вредных элементов», в которые входили безработные, сироты, нищие и мелкие преступники (как реальные, так и воображаемые). Советская власть видела в них серьезную угрозу и попыталась устранить ее путем введения в 1932 году паспортов. Хаос коллективизации и индустриализация спровоцировали новое «великое переселение народов», во время которого более двадцати миллионов человек наводнили крупные и мелкие города. Обязательной всеобщей паспортизацией городского населения ОГПУ надеялось выявить всех «бывших» и другие нежелательные элементы; их ждал либо арест, либо высылка из крупных городов. Хотя для получения паспортов и не было формальных ограничений, устные инструкции запрещали выдавать их «классовым врагам» и «бывшим людям».

Юджин Лайонс, американский журналист и политический активист, прибыл в СССР в качестве корреспондента United Press в 1928 году, в самом начале «великого перелома». Он приехал радикалом, но то, что он увидел в следующие шесть лет, разрушило его иллюзии относительно советского «рая для рабочих». Среди многого, что поколебало его веру, было обращение с «бывшими людьми». Его потрясла жестокая последовательность, с какой их «выявляли и безжалостно подавляли». У него не укладывалось в голове, как эти люди, лишенные возможности зарабатывать на жизнь, могут выжить; более того, всякая забота об этих несчастных порицалась как проявление «буржуазной сентиментальности». Уолтер Дюранти в 1931 году назвал «бывших людей» «живыми мертвецами» и «призраками прошлого в советском настоящем».

С началом «великого перелома» «бывшие люди» обнаружили, что им уже негде спрятаться. Их преследовали не только в городах: тех немногих, кому удалось выжить в деревне, сгоняли с земли навсегда. К середине 1920-х около 11 % дореволюционных помещиков (всего 10 756 человек, не включая членов их семей) все еще проживали в сельской местности. Большинство никогда не были крупными землевладельцами, как Шереметевы, их поместья были значительно мельче. Некоторым удалось организовать коммуны или образцовые хозяйства, где они работали вместе со своими бывшими крестьянами. Однако само их присутствие там представляло собой проблему для государства. В марте 1925 года вышел декрет о выселении всех бывших помещиков из их усадеб к началу, затем – к 1 августа 1926 года. Выселенные в основном подались в города, где пополнили ряды лишенцев в отчаянном поиске жилья, работы и пропитания.

В числе помещиков, которых прогнали с земли, была и Александра Толстая. В ноябре 1917 года она вернулась с фронта, где работала в полевом госпитале. Имя Льва Толстого не смогло защитить Ясную Поляну, ей грозила участь всех дворянских усадеб. Александра была увлечена революционными идеями. Она выкупила и передала крестьянской общине часть усадьбы; еще до войны, чтобы поддержать крестьян в своем собственном имении Новая Поляна, организовала молочную ферму и сельскохозяйственную артель.

Вскоре, однако, Александре с матерью пришлось покинуть Новую Поляну и переехать в поместье отца, где семья учредила Общество «Ясная Поляна», превратив имение в толстовскую коммуну. Александра обратилась за протекцией к Луначарскому, который назначил ее комиссаром Ясной Поляны и обещал поддержку. Тем не менее Александру Львовну арестовывали шесть раз, в том числе за связи с антибольшевистской подпольной организацией «Тактический центр». Она боролась за сохранение усадьбы, организовала там опытно-показательную станцию, ферму, музей и школу. Некоторое время в усадьбе существовали артель и больница для крестьян. Однако то, что Толстые все еще жили в усадьбе спустя семь лет после революции, у многих вызывало недовольство. В своей школе Александра Львовна препятствовала насаждению атеизма, и местная газета клеймила ее как «одну из таких буржуазных школ, которые надо уничтожать без малейшей жалости».

В конце концов Александре Львовне пришлось смириться с бесконечными ревизиями и комсомольской ячейкой в школе, в 1928 году в Ясной Поляне появилась партийная ячейка. Тогда же, по случаю столетия со дня рождения Толстого, дочь писателя обратилась к Сталину с просьбой помочь в финансировании празднований, однако он выделил лишь часть суммы, которую она попросила. А в «Правде» появилась статья, где говорилось, что бывшая графиня, «окружив себя буржуазным элементом, окопалась в прекрасном уголке – Ясной Поляне. Буржуи эти, генералы и бывшие царские прислужники, живут по-прежнему, устраивают оргии с вином по ночам, заставляя сторожей музея прислуживать себе, не давая им спать до утра, и за это бросают им подачки с барского стола». Напряженность в отношениях с властью росла; Александра Львовна понимала, что ей не удастся сохранить независимость и ей остается лишь одно – уехать. В 1929 году дочь великого писателя навсегда покинула Советский Союз.

19. Гибель «Парнаса»

В конце января 1929 года несколько сот представителей рода Шереметевых и их друзей съехались в Остафьево на похороны графини Екатерины Шереметевой, скончавшейся от туберкулеза в возрасте семидесяти восьми лет. Гроб несли на руках до церковного кладбища, где и похоронили графиню. Многие местные жители, мужчины и женщины, пришли засвидетельствовать свое почтение. В последний раз почти вся семья была в сборе: Павел, Прасковья, Василий, Анна Сабурова, Мария Гудович, ее дети Дмитрий, Андрей, Меринька, Николай Петрович Шереметев, его сестра Елена и ее муж Владимир Голицын и другие. Веками Шереметевы собирались по важным семейным случаям, но отныне браки, рождения и уход из жизни они будут отмечать скромно и тихо, стараясь не привлекать всеобщего внимания.

Уже в 1925 году велись разговоры о закрытии музея и превращении его в дом отдыха трудящихся. Серьезное давление началось два года спустя, когда Павел и Прасковья были объявлены лишенцами; Павел был отстранен от должности директора музея, хотя ему было разрешено остаться в качестве экскурсовода. Новый директор, ярый коммунист по фамилии Кереши, ненавидел Павла. Он сразу начал жаловаться в местные органы власти, что Павел якобы растратил деньги и самовольно распоряжался музеем как бывший владелец усадьбы. 16 июня 1928 года Кереши подписал приказ о выселении Павла и его семьи, затем уволил его. Павел написал в Цекубу и Енукидзе с просьбой о помощи, и последний призвал местные власти игнорировать распоряжения Кереши. Кереши был уволен, и на некоторое время дело затихло.

Однако Дмитрий Анкудинов, новый директор музея, вновь развязал кампанию против Павла. Он отобрал личную библиотеку Павла и уведомил подольские власти о том, что Павел задолжал музею несколько сотен рублей за проживание и питание. В июле Павел, представ перед подольским народным судом, должен был объяснить, как могло случиться, что в течение года, не имея легальной работы, он кормил и одевал свою семью. Павел заявил, что смог заработать, переводя статьи из американских научных журналов и продавая свои акварели; он сообщил суду, что пытался зарегистрироваться на Московской бирже труда, но ему как лишенцу было отказано. Дело Павла дошло до Президиума ВЦИК, который решил восстановить его в гражданских правах (и вернуть ему библиотеку), но обязал его и его семью выселиться. 29 октября 1929 года Павел, Прасковья и Василий навсегда оставили Остафьево.

Как ни тяжело было Павлу покидать Остафьево, это уберегло его от необходимости созерцать гибель любимой усадьбы. Разгром Остафьева начался еще при нем, летом 1929 года. Николай Ильин, сотрудник теперь уже Ленинской библиотеки, вспоминал, как директор библиотеки, неожиданно вызвав его из отпуска, отдал распоряжение спешно вывезти из подмосковного музея Остафьево все имевшиеся там книги (около пятидесяти тысяч томов). Усадьба понадобилась для размещения приезжавших на слет трех тысяч пионеров. Ильину было велено вывезти книги любым способом, не заботясь о сохранности, хотя бы даже пришлось покидать их в мешки, и доставить в Ленинскую библиотеку.

Ильин вспоминал, что, когда с немногочисленными помощниками он прибыл в Остафьево, там их встретили как могильщиков.

С 7 часов утра мы работали до наступления сумерек. Одновременно с нами по ликвидации музея действовала другая организация, более многолюдная и шумная. Она спешно укладывала в ящики мелкие экспонаты, сдирала со стен канделябры, зеркала, картины, панно, гобелены и другие украшения. При мне прямо на бильярд, на котором, возможно, некогда играл Пушкин, была опущена с потолка пятипудовая медная люстра, сброшена с пьедестала и разбита в куски прекрасная мраморная группа, изображающая сатира в погоне за нимфой. <…>

Упаковка книг подходила к концу, и накануне их вывоза я к вечеру уехал в Москву, чтобы вызвать людей для сопровождения обоза. Между тем в мое отсутствие в Остафьеве разыгрались крупные события. Во главе организации, подготовлявшей помещение для пионеров, стояла здоровенная толстая бабища, кажется, бывшая прачка, которая, несмотря на рвение, не в состоянии была закончить свое дело к сроку силами одной своей команды… Решено было прибегнуть к содействию местной милиции, отделение которой помещалось где-то поблизости. Группа милиционеров, человек 10–12, взялась аккордно, за хорошую по тому времени плату, в продолжение одной ночи окончательно очистить главное здание от музейного имущества, чтобы на следующий день можно было расставлять уже койки.

Когда на другой день утром я вернулся в Остафьево <…> открыв дверь из флигеля на веранду, я замер от удивления. На протяжении этой веранды под открытым небом бесформенной кучей лежала мебель и все остальное имущество музея. Милиционеры выполнили свое обязательство к сроку, но им пришлось действовать как при выгрузке дров, т. е. сваливать вещи друг на друга, как попало. Около трети имущества было попорчено и погибло: часть стильной мебели и хрупких вещей поломаны, большие гипсовые фигуры, стеклянные дверцы шкафов и витрин побиты, полотна картин порваны и помяты, оставшееся целым отдано во власть стихий. <…>

Часам к 4-м дня, только что груженные книгами подводы успели скрыться на повороте за лесом, и я готовился пойти на поезд, как к флигелю, запыхавшись, подбежала заведующая Остафьевом, уехавшая накануне в Москву хлопотать в последний раз о спасении музея. «Передайте всем немедленно: распоряжение о ликвидации музея отменено!» – радостно сообщила она.

По другой версии, Остафьевский музей был закрыт решением Моссовета, дабы превратить Остафьево в Дом отдыха членов ВЦИК. К концу 1929 года от старинного поместья и его коллекции не осталось ничего. Многое из Остафьевского музея, включая переписку декабристов, было, по всей видимости, украдено и так и не дошло до библиотек и архивов.

Уничтожение Остафьева было лишь одной мелкой стычкой на культурном фронте в годы «великого перелома». Такая же участь постигла большинство других дворцов и музеев. На протяжении 1920-х годов давлению подвергался Музей дворянского быта в Фонтанном доме, бывший Шереметевский дворец в Ленинграде. Городские власти утверждали, что демонстрация великолепия образа жизни аристократов вроде Шереметевых не соответствует требованиям нового пролетарского общества. В апреле 1929 года Совнарком принял решение закрыть музей и превратить здание в студенческое общежитие или Дом атеистов – центр антирелигиозной пропаганды под эгидой Союза воинствующих безбожников. Обширная коллекция разошлась по другим музеям, а предметами, которые сочли недостойными музейных собраний, обставили кабинеты советских чиновников и холлы гостиниц. Впоследствии интерьеры будут изуродованы до неузнаваемости, чтобы освободить место для целой вереницы организаций, в том числе Дома занимательной науки (популярного детского музея), Института астрономии и Научно-исследовательского института Арктики и Антарктики, устроившего в подвале бассейн для испытания макетов первых советских атомных ледоколов.

Семь агентов ОГПУ посетили Музей-усадьбу Кусково в то самое время, когда разрушали Остафьево. Им не понравилось то, что они там увидели: «Музей-дворец быв. графа Шереметева <…> историческая ценность сомнительна, так как подобных берлог бывших сатрапов под Москвою много. <…> Населяют этот дворец подозрительные в прошлом люди». Они отмечали, что расходы на музей не оправданы, и рекомендовали его ликвидировать, а здания переоборудовать под больницу или школу. Отдел образования Моссовета пытался Кусково сохранить. Путь к решению этой проблемы отдел видел в идеологическом переосмыслении усадьбы. Музей должен был не демонстрировать жизнь дворянства, а служить памятником крепостным крестьянам, страдавшим от диких причуд своих господ. Хотя Кусково и было создано по заказу графа Шереметева, строилось оно трудом крепостных, и этот труд музей и призван прославить и продемонстрировать. В официальный текст, предназначенный для путеводителей по музею, с середины 1930-х были включены строки о «чрезвычайной грубости графов Шереметевых». Посетители должны были разглядывать роскошные залы и галереи дворца, чтобы «лучше узнать своего врага, а следовательно, проникнуться к нему более глубокой и осознанной ненавистью».

К концу Второй мировой войны 95 % российских усадеб исчезли. Некоторые были разрушены целенаправленно; большинство просто брошено и разграблено, оставшись гнить и разлагаться. Огромное культурное наследие было фактически стерто с лица земли.

Изгнанный из Остафьева Павел поселился с семьей в Новодевичьем монастыре в Москве. Борис Садовской, поэт и критик Серебряного века, описал их прибытие в своем дневнике:

У правого монастырского флигеля две подводы; жалкие, дрянные клячонки в гнусной упряжи, какие-то подобия телег, два выродка, один в шляпе, другой в картузе, – потомки степенных русских богатырей ломовых. «Что такое?» – «Граф Шереметев переехал сюда». – «Какой Шереметев?» – «Павел Сергеевич. А это его книги привезли». Немного погодя показался невысокий хилый господин с худощавой дамой. «Павел Сергеевич». Подошел. Одет буквально по-нищенски: рваный пиджак, грязный картуз, на ногах обмотки. Рекомендуюсь <…>. Отвечает, будто век были знакомы. <…> Узнав, что я Борис Садовской, обнаружил живейшее участие и представил меня жене, старообразной и очень некрасивой, в старом зеленом платье. Я поцеловал ее загорелую хрупкую руку с обручальным кольцом. Потом граф и графиня вышли из монастырских ворот. Сдается мне, что у графа не было чем заплатить возчикам, и он пошел искать деньги. Трогательнее всего, что он привез с собой книги, вернее, жалкие остатки колоссальной шереметевской библиотеки, последнее свое утешение. Возчики продолжали стоять несколько часов. И они, и Шереметевы – два полюса вырождения двух основных сословий: бывший граф и бывшие мужики, бывшие собственники, бывшие хозяева, бывшие люди, бывшая Россия.

Основанный в начале XVI века Василием III, отцом Ивана Грозного, Новодевичий монастырь на протяжении многих веков служил женским православным монастырем и тюрьмой для женщин царской крови, которых заставляли принять постриг. В 1922 году коммунисты закрыли монастырь и превратили его в Музей эмансипации женщин. С началом «великого перелома» древний собор Смоленской Богоматери был закрыт, трапезные и кельи сестер преобразованы в общежитие для студентов, заводских рабочих и госслужащих. Одна из студенток, Ольга Горлушкина, подружилась с Шереметевыми:

Они были очень хорошие, простые – Павел Сергеевич и Прасковья Васильевна. И няня их хорошая была. У меня, бывало, не хватает денег до получки – они всегда дадут, хоть и последнее у них, хоть и питались и одевались они кое-как. Павел Сергеевич всегда задумчивый был, молчаливый, а Прасковья Васильевна и няня всякому доброе слово найдут, и пожалеют… и вежливые очень…

Шереметевых поселили в большой светлой комнате, но соседи тут же начали возражать против того, что «бывшие люди» занимают такую хорошую комнату, и их переместили в темную комнатку в монастырской Напрудной башне, где томилась в заточении царевна Софья, единокровная старшая сестра Петра Великого, регентша России в 1680-е. Помещение в башне было круглое и небольшое, примерно в пятьдесят пять квадратных метров, однако оно казалось значительно меньше, поскольку было набито книгами, картинами, иконами и остатками старины из шереметевского архива. Большая часть этого семейного наследия была сгружена в центре комнаты и накрыта брезентом, по кругу вдоль стен стояли книжные полки. Слухи о новых жильцах и их имуществе распространились мгновенно, и к ним неоднократно залезали воры. В квартире не было ни туалета, ни раковины, ни плиты, все эти удобства располагались в других постройках монастыря. Зимой в чашках замерзал чай.

Павел пытался заработать денег, чтобы поддержать семью. Несмотря на то что его восстановили в правах, он все не мог найти работу. На помощь Павлу пришел В. Д. Бонч-Бруевич, старый большевик, историк, руководитель Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики (послужившего основой будущего Государственного литературного музея – убежища «бывших людей», – который он также возглавлял с 1934 года). Видимо, благодаря хлопотам Бонч-Бруевича Павла наняли в конце 1930-х на работу в Наркомат просвещения и дали жилье в Напрудной башне, которое формально числилось как «служебное»: иначе всю семью могли выставить на улицу. Благодаря Бонч-Бруевичу Павел получил работу в нескольких небольших научных проектах (писал статьи, делал переводы), но на жизнь по-прежнему не хватало. Ему удалось также получать небольшие заказы от различных музеев на построение диорам, иллюстрации для путеводителей, составление описей, проведение экскурсий. Отпрыск богатейшего в России рода, владевшего множеством крепостных, Павел зарабатывал, рисуя картины, изображавшие жестокости крепостничества. Для Останкинского музея он писал портреты своей прабабки, крепостной певицы Прасковьи, ее отца, неграмотного крепостного кузнеца, и самой близкой ее подруги Татьяны Шлыковой, гениальной крепостной балерины.

Павел предпочитал общество ученых и художников. Некоторые из них, такие как живописец, историк искусства и реставратор И. Э. Грабарь и живописец и художник-реставратор П. Д. Корин, помогали Павлу в поисках работы и были частыми гостями в Напрудной башне. Творческая атмосфера действовала на маленького Василия. Павел рассказывал ему о русской истории, культуре и религии, учил рисовать и писать красками, к чему уже в раннем возрасте мальчик проявил талант. «Сила, противопоставленная силе, никогда не производит ничего, кроме разрушения и варварства, – говорил он Василию. – Следует управлять страной единственно с помощью добрых дел». Двоюродный брат Василия вспоминал о нем как о красивом юноше с прекрасными манерами. Братья дружили и оба любили танцевать вальс и танго.

В 1930-х годах в России из Шереметевых остался один Павел. Семейные собрания превратились во встречи тесного круга близких: собирались либо в Напрудной башне, либо в Царицыне, где жил со своей семьей брат Прасковьи Владимир Оболенский. В январе 1935 года семья собралась на похороны одного из своих старейших членов, семидесятидвухлетней Екатерины Сергеевны Шереметевой, принадлежавшей к нетитулованной ветви московских Шереметевых. Впереди шел священник и один из молодых родственников, несший икону, провожающие шли за катафалком на Дорогомиловское кладбище. Прохожие останавливались поглазеть. Некоторые выкрикивали оскорбления в их адрес; иные забрасывали снежками.

Два года спустя, 14 января 1937-го, они собрались отпраздновать именины Василия. Торжество запечатлено на сохранившейся фотографии: семнадцатилетний Василий стоит позади отца, по обе стороны от него мать и тетка Мария Гудович. На фото также дочь Марии Варвара с мужем Владимиром и детьми, сестры Владимира. Немногим удается слабая улыбка; иные безучастно смотрят в объектив. Скорее всего, в таком составе они собрались в последний раз. Еще снег не растаял, как Варвара была арестована, спустя несколько месяцев пришли за Владимиром, и оба навсегда исчезли в пучине сталинского Большого террора.

20. Лишенцы

В начале 1929 года семья Голицыных оказалась в относительно благополучных обстоятельствах. «Мэр», сохранивший к своим семидесяти пяти отличное здоровье, получал каждый месяц денежные переводы от сына Александра, который обосновался в Лос-Анджелесе. Сын Николай устроился переводчиком в Институте Маркса и Энгельса, Владимир Владимирович работал во Внешторгбанке. Сын Михаил служил экономистом в Госплане, получая вполне солидную зарплату в 200 рублей в месяц, а его жена вела небольшое частное предприятие – артель «Расшитая подушка». Дети Михаила и Анны тоже жили благополучно. Владимир и Елена растили трех детей, на жизнь он зарабатывал иллюстрациями; Сергей изучал литературу и подрабатывал рисовальщиком. Три девочки учились: Маша – на Высших литературных курсах, Катя – в обычной государственной школе, Соня – в Институте общественного здоровья.

Но неприятности ждали уже за углом.

Однажды в марте Сергей, возвращаясь домой, обнаружил на воротах своего дома в Еропкинском переулке большое объявление. В нем значились имена жителей дома, попавших в разряд «лишенцев». По существу там была перечислена вся его семья за исключением двух младших несовершеннолетних девочек, Маши и Кати.

В списке значилась даже Александра Россет, прислуга, продолжавшая жить с Голицыными и через десять лет после революции. Каждый обозначался статусом, какой имел до революции: «бывший предводитель дворянства», «бывший князь», «бывший помещик», «бывшая княгиня». После большинства имен значилось: «нигде не работающий», то есть паразитирующий за счет чужого труда, как и при старом порядке. Против своего имени Сергей прочел «сын бывшего князя, нигде не работающий». Мужчин выгнали с работы: Николая – из института, Владимира Владимировича – из банка. Михаила предупредили, что его вот-вот уволят, и он ушел по собственному желанию, предполагая, что так нанесет меньший вред своей анкете. Широкомасштабная чистка «бывших людей» шла по всей стране. Некоторым, как князю Кириллу Урусову, удалось сохранить работу. Молодой московский геолог Урусов был одним из немногих, кто не захотел уйти тихо. Он публично отстаивал свою позицию как эффективного лояльного работника и в этом преуспел.

Осоргины в Соловках

Из всей семьи больше других повезло Николаю, быстро нашедшему новую работу в качестве переводчика французской газеты Journal de Moscou, где он проработал до своей кончины в 1942 году. Владимир Владимирович за три года сменил шесть мест. Зная пять языков, он ухитрялся сводить концы с концами, получая крошечное жалованье в Литературном музее, где составлял каталог отдела фольклора и подрабатывал случайными переводами. Владимиру Владимировичу вскоре удалось восстановиться в правах, возможно благодаря тому, что его последняя жена была крестьянкой. (Хотя ее собственный брат был репрессирован как кулак в 1930-е.) Михаилу досталось пуще всех: ему отказывали, куда бы он ни обращался. «Что вы везде лезете, – говорили ему, – мы и без вас отлично построим социализм». Он боролся за восстановление прав семьи, собрал документы от прежних работодателей и подавал заявления об отмене решения о причислении их к лишенцам, хотя не все члены семьи его поддерживали.

Михаил обратился за помощью к Пешковой и Горькому, указав, что как либерал был под надзором полиции и что у него блестящий послужной список после революции. Ни Пешкова, ни Горький не смогли ему помочь. Отсутствие работы сильно огорчало Михаила, его мучили бессонница и боли в сердце. По совету своего адвоката Михаил согласился пройти психиатрическое освидетельствование. Оказавшись в психиатрической клинике, Михаил обнаружил, что больница полна совершенно здоровыми людьми, укрывавшимися здесь от чистки или тюрьмы. Один из пациентов каждое утро пел во всю мощь своих легких «Боже, царя храни!». Михаил спросил его: «Вы с ума сошли?» И этот совершенно здоровый человек ответил: «Только здесь я могу безнаказанно петь все, что хочу».

Анна вела собственную борьбу. Вместе с несколькими бывшими дворянками и группой крестьян из Бучалок она организовала артель «Расшитая подушка». Деревенские женщины вышивали льняные простыни и наволочки, Анна и ее товарки занимались сбытом. Дело шло, и участники артели хорошо зарабатывали, но налоговая инспекция закрыла артель, ссылаясь на эксплуатацию трудящихся. Анна две недели просидела под арестом. Дважды на нее заводили уголовное дело как на паразита, эксплуатирующего крестьян, и оба раза суд ее оправдывал. Тем не менее на этом предпринимательская карьера Анны оборвалась.

Поздно вечером 12 июля 1929 года в квартиру Голицыных явились агенты ОГПУ со множеством солдат и ордером на арест Сергея. Последовала обычная сцена: они обыскали квартиру, семья безмолвно присутствовала, готовила чай и собирала ему вещи. Сергея посадили в воронок и отвезли на Лубянку. Он по-юношески гордился произошедшим, рассматривая арест как инициацию, ритуал достижения совершеннолетия.

Ночью его разбудили и повели на допрос. Следователь обрушил на Сергея град обвинений, угроз и брани. Он сказал, что им известно о Сергее все, что он убежденный монархист и отъявленный фашист, «князь, Рюрикович, классовый враг, враг Советской власти». Сергей возразил, что Голицыны не Рюриковичи, потомки мифического основателя русского государства, а Гедиминовичи, потомки великого князя литовского. Но следователь счел эти объяснения не относящимися к делу и заявил, что ему известно, как Сергей и его друзья проводят время, танцуя фокстрот, устраивая вечеринки и ведя антисоветские разговоры. Он положил перед Сергеем лист бумаги и велел написать отчет об антисоветской деятельности его друзей. На следующий день Сергея перевели в Бутырку, где его допрашивали день и ночь, требуя дать информацию о его друзьях. И хотя Сергей сотрудничать отказался, в конце концов его отпустили, заставив дать подписку о неразглашении.

Осенью Голицыны получили предписание в течение двух недель покинуть Москву. Вся деятельность «мэра» была посвящена древней столице России, и он любил город как члена собственной семьи. Город был частью его жизни, а ссылка в таком возрасте означала, что «мэр» умрет, больше его не увидев. Все были взволнованы и измучены. За эти две недели они раздали большую часть мебели и книг, сожгли во дворе семейную переписку многих поколений: писем было гораздо больше, чем они могли взять с собой. Наконец, однажды утром на запряженные лошадьми телеги они принялись грузить свое имущество – немного мебели, несколько чемоданов, баулов и ящиков. Когда были уложены тяжелые вещи, Владимир принес семейные портреты, положил сверху и, накрыв, тщательно закрепил. Соседи молча наблюдали их отъезд. Голицыны жили в Еропкинском переулке семь лет. Здесь они справили четыре свадьбы и крестили трех новорожденных. Здесь были арестованы пять членов семьи. Когда они выезжали из Москвы, поднялся ветер и начался дождь. Владимир укрывал семейные портреты брезентом и подвязывал веревками, чтобы они остались целыми и сухими. Вечером они добрались до своего нового дома в деревне Котово по Савеловской железной дороге.

«Мэр» не поехал в Котово, он предпочел жить с семьей дочери Эли в Сергиевом Посаде. Здесь «бывшим людям» тоже приходилось несладко. В январе 1926 года Эли, ее муж Владимир и много других, включая Истоминых, Шаховских и Олсуфьевых, были объявлены лишенцами. Около трех тысяч человек, или 10 % населения городка, потеряли права, и среди них были не только дворяне, но священники, купцы, мелкие предприниматели, даже портные, слесари и другие ремесленники. Согласно официальным документам того времени, в эту группу попадали те, кто использовал наемный труд для извлечения дохода, участвовал в торговле, служил в царской полиции, а также находившиеся на иждивении лишенцев в возрасте до 18 лет.

В мае 1928 года «Комсомольская правда» и другие газеты печатали статьи, в которых утверждалось, будто Сергиев Посад сделался «столицей дворянства, черносотенцев и монахов». Пресса требовала от власти объяснений, почему большая группа «бывших» могла жить так открыто и работать во многих советских учреждениях. Владимир Трубецкой был отмечен особо. «БАРОНОВ И КНЯЗЕЙ НАДО НЕМЕДЛЕННО УВОЛИТЬ, ВЫГНАТЬ ИХ С СОВЕТСКОЙ РАБОТЫ», – кричал текст статьи, набранный заглавными буквами. «Рабочая газета» нападала на музей Свято-Сергиевского монастыря за большое число «бывших» в его штате. «Рабочая Москва» описывала сотрудников музея из «бывших» как «двуногих крыс». В том же месяце восемьдесят человек, включая четырнадцать монахов, были арестованы.

Трубецкие теперь жили на грани нищеты. С конца 1928 года хлеб выдавали по карточкам, которых лишенцу Владимиру и его семье не полагалось. Владимир потерял работу в ресторанном оркестре и кинотеатре. «Нам грозит голод, – писал «мэр», – хлеба больше нет». Они пытались разводить кроликов, но животные дохли. Немногие оставшиеся ценные вещи были отнесены в Торгсин, сеть государственных магазинов, где продукты, выдававшиеся по карточкам, можно было купить за твердую валюту или обменять на золото, серебро, драгоценные камни, антиквариат и произведения искусства.

В 1930 году Анна Голицына писала дочери:

…Очень жалкое положение Трубецких, очень уж у них не хватает жалования Владимира. Я приехала – как раз у них не было дров, почти не было картофеля, а уж о жирах и не говори. Был пустой суп – вода с картофелем, а на второе картофель с солью… Я привезла от Вовика 20 руб. дедушке, но пришлось отдать Трубецким. Купили воз дров, и картофеля, и конину (лошадиное мясо). Когда я уезжала, Владимир должен был получить жалование, которое сейчас же рассеется: у них 300 руб. долга. У детей валенки развалились и нельзя их отдать починить, и дети мерзнут, особенно страдает Варя, у которой обмороженные ноги, и ужасно распухают и болят от холода. Мы стараемся сейчас продать красное покрывало со старинной вышивкой в их пользу.

Словно унижения нищетой было недостаточно, Владимиру пришлось пережить поношение предков, когда в июне 1929 года директор Сергиевского Свято-Троицкого музея вскрыл могилу его прадеда Владимира. Услышав об этом, Владимир сразу бросился к нему с упреками, но директор спокойно предложил Владимиру поделить с ним найденные в могиле превосходные вещи, в частности эполеты покойного и его череп, которые он держал у себя в кабинете.

Разруха и ожесточение заставляли Владимира чувствовать такую боль за Россию, что временами он делался болен физически. Пришвин разделял скорбь Владимира. «Русский народ погубил цвет свой, бросил крест свой и присягнул князю тьмы Аваддону», – писал он в дневнике.

В этих ужасных обстоятельствах дети Трубецких находили поводы для радости. Голодные, они катались в лесу на лыжах, каждый год ставили рождественскую елку и готовили пасхальные яйца. Летом любили играть под дождем. Играми, музыкой и шутками Эли и Владимир старались отвлечь детей от тяжелых жизненных обстоятельств.

14 апреля 1928 года муж внучки «мэра» Георгий Осоргин был отправлен из Бутырской тюрьмы в Соловецкий лагерь. Среди узников Соловков был и Дмитрий Лихачев, позднее ставший известным филологом и одним из моральных советских авторитетов. Он был совершенно очарован Георгием, этим «среднего роста блондином с бородкой и усами, всегда по-военному державшимся: прекрасная выправка, круглая шапка чуть-чуть набекрень… всегда бодрым, улыбчивым, остроумным». Лихачев видел в Георгии натуру, проникнутую глубокой религиозной верой. Это был тип человека, готового служить другим. Он работал делопроизводителем санчасти, всегда старался помочь ослабевшим заключенным, всеми правдами и неправдами доставляя им освобождение от общих работ.

Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» описывает, как Осоргин и другие его приятели смеялись, шутили и были всегда готовы высветить шуткой абсурдность своего положения, что было совершенно недоступно лагерной охране. «Ходит и посмеивается Георгий Михайлович Осоргин: „Comment vous portez-vous на этом островý?“ – „A la guerre comme à la guerre“. (Вот эти шуточки, эта подчеркнутая независимость аристократического духа – они-то больше всего и раздражают полузверячих соловецких тюремщиков.)»

С помощью Пешковой Лина смогла добиться свидания; они с Георгием жили в каюте катера, стоявшего у пристани на острове. Когда Лина уезжала, она была беременна. Ей удалось устроить второе свидание чуть больше чем через год, когда ее семью выселяли из Москвы. Положение Георгия было чрезвычайно тяжелым. Незадолго перед ее приездом Георгий был посажен в карцер; преступление его заключалось в том, что он дал одному умирающему священнику немного хлеба и вина для последнего причастия. Лагерное начальство согласилось выпустить Георгия из карцера на время свидания с Линой при условии, что он не скажет ей, что ему вынесен смертный приговор. Дмитрий Лихачев видел их прогуливающимися под руку, красивую элегантную брюнетку и счастливого, с мягким ироничным выражением на лице Георгия. Как утверждает Лихачев, тот сдержал слово и ничего не сказал жене. Лина осталась в уверенности, что они переживут его шестилетний срок и наконец соединятся навеки, даже если это будет означать ссылку в отдаленные места страны.

Вот как Солженицын описывает ее последний приезд:

И однажды Осоргин назначен к расстрелу. И в этот самый день сошла на соловецкую пристань его молодая (он и сам моложе сорока) жена! (Георгию было тридцать шесть, Лине – двадцать девять. – Д. С.) И Осоргин просит тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей задержаться долее трех дней, и как только она уедет – пусть его расстреляют. И вот что значит это самообладание, которое за анафемой аристократии забыли мы, скулящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли: три дня непрерывно с женой – и не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз (жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. – «Что с тобой?» – «Ничего», – прояснился он тут же. Она могла еще остаться – он упросил ее уехать. Когда пароход отходил от пристани – он уже раздевался к расстрелу.

Эта последняя часть кажется художественным преувеличением, поскольку точно неизвестно, когда он был расстрелян. Известно лишь, что ночью Георгия вызвали из барака вместе с несколькими другими заключенными, отвели на местное кладбище и расстреляли. По одним данным, было расстреляно сорок заключенных, по другим – четыреста. Как утверждается, причиной расстрела было недонесение лагерному начальству о готовящемся побеге. Идя на казнь, Георгий пел «Христос воскресе» и громко молился вместе с другими. Тела были свалены в общую могилу, некоторые жертвы были еще живы, когда их забросали землей. Начальник расстрельной команды Дмитрий Успенский был пьян и беспорядочно палил из своего нагана. Лихачев видел его на следующее утро смывающим кровь с сапог. В 1988 году Лихачев вернулся на Соловки и нашел место казни. Там стоял небольшой дом, в земле вокруг строения он нашел фрагменты костей. Лихачев поговорил с хозяином дома, который рассказал, что когда они по осени копают в огороде картошку, временами находят человеческие черепа.

Лина скоро узнала о смерти Георгия. Она нашла священника, который согласился тайно отслужить панихиду в одной московской церкви, но когда они пришли туда, нашли там множество посторонних и, испугавшись, ушли. Вскоре семья Осоргиных получила разрешение уехать из Советского Союза во Францию. Лина с семьей уехала навсегда.

21. Мышь, керосин и спичка

В 1931-м, через два года после высылки из Москвы, Голицыны переехали в Дмитров, расположенный на реке Яхроме в 65 километрах к северу от столицы. Дмитров был прелестным городком со старинными каменными домами и несколькими изящными храмами. Близость к Москве делала его привлекательным для таких семей, как Голицыны, которым необходимо было наведываться в Москву, но которые не могли жить там на законных основаниях. Однако очень скоро Дмитров стал центром крупнейшей в СССР стройки с использованием труда заключенных.

Первоначально за строительство канала Москва – Волга отвечал Наркомат водного транспорта, но ввиду медленных темпов, вызванных недостатком рабочих рук, через год оно было передано в ведение ОГПУ. В сентябре 1932 года для обеспечения строительства канала трудовыми ресурсами был основан Дмитлаг, Дмитровский исправительно-трудовой лагерь, который на несколько лет стал крупнейшим в системе ГУЛАГа. Его размеры и численность заключенных росли так быстро, что лагерная администрация сбилась со счета: до сих пор неизвестно, сколько мужчин и женщин работало в Дмитлаге. После завершения строительства в 1937 году канал Москва – Волга длиной 128 километров связал столицу, прежде не имевшую выхода к морю, с большой Волгой и тем самым с пятью морями: Белым и Балтийским на севере, Черным, Каспийским и Азовским – на юге.

Первые несколько лет работы велись без применения тяжелой техники. Канал, его многочисленные шлюзы, водохранилища и гидроэлектростанции почти полностью построены зэками, вооруженными лопатами, кирками и тачками. Отличившиеся работники получали по шестьсот граммов хлеба в день, большинство довольствовались четырьмя сотнями, наказанные получали триста граммов. Многие тысячи погибли, одни – от голода, другие утонули или были залиты в бетон. Некоторых выкликали по ночам после смены и расстреливали в лесу. Начальник одного из лагерей любил зимой раздевать провинившихся заключенных догола и оставлял их замерзать насмерть.

Руководили стройкой Л. И. Коган, начальник строительства, и С. Г. Фирин, начальник Дмитлага (с сентября 1933 года). Управление Дмитлага помещалось в бывшем Борисоглебском монастыре, превращенном после революции в музей. Сотрудники осмелились протестовать против закрытия музея и были арестованы ОГПУ. Для Фирина, который прежде был начальником Белбалтлага (строившего Беломорско-Балтийский канал), Дмитлаг был не просто средством постройки канала, но частью гигантского проекта преобразования человека, которое тогда именовали «перековкой». Канал должен был изменить не только облик страны, но и людей, которые его строили: в процессе труда заключенные должны были расстаться с прежней ущербной личностью и возродиться – перековаться – в новых людей, достойных социалистического отечества. Фирин мыслил себя творцом, верховным культуртрегером. Он устраивал на своей даче салон, где по вечерам собирались поэты, писатели и другие талантливые заключенные. В лагере он создал культурно-воспитательный отдел, театр и оркестр, в которых играли заключенные; он прочесывал ГУЛАГ в поисках талантливых певцов, музыкантов и актеров и переводил их в Дмитлаг. Художники изготавливали плакаты и транспаранты, в Дмитлаге выходило более пятидесяти газет. Общественные и политические деятели, художники и журналисты со всего СССР и даже из-за границы приезжали засвидетельствовать происходящее в Дмитлаге чудо и воочию убедиться «в безграничных возможностях большевистской власти в деле перевоспитания человека». Сталин трижды приезжал в Дмитлаг.

В мире Дмитлага свобода и неволя соединялись самым причудливым образом. Характерен случай профессора Николая Некрасова, последнего генерал-губернатора Финляндии перед революцией и бывшего министра Временного правительства. Превосходный инженер, он много раз был арестован, в 1930 году его осудили на десять лет лагерей. В качестве ценного специалиста он был переведен в Дмитлаг, где ему отвели собственный дом в «свободной зоне» и предоставили машину с водителем. В 1935 году он был освобожден, но предпочел остаться до окончания строительства. В 1940-м его снова арестовали и на этот раз расстреляли.

Случай с Некрасовым не был единичным. В середине 1930-х, проведя много лет в лагерях, Галина фон Мекк и ее муж Дмитрий Орловский (за которого она вышла замуж после того, как ее первый муж Николай был расстрелян как враг народа) оказались без работы и безо всякой надежды ее найти. Отчаявшись, Дмитрий нанялся в ОГПУ статистиком, на строительство канала в Рыбинске, однако комфортная жизнь продлилась недолго. В 1938 году Дмитрий был уволен и вновь арестован, после чего пропал навсегда. Многие «бывшие» находили работу в Дмитлаге, кто-то по вольному найму, кого-то пересылали туда из других лагерей. Нужда в специалистах была так велика, что инженеров и других людей с нужными специальностями целенаправленно арестовывали по 58-й статье (контрреволюционная деятельность) и посылали в Дмитлаг.

Владимир Голицын нашел там работу как художник. Он получил заказ на оформление зала местной школы для бала по случаю пятнадцатилетия ОГПУ. После окончания работы аристократ, бывавший на балах царской России, остался посмотреть на бал. Вначале было множество длинных речей, исполненных проникновенными воспоминаниями о первых днях ВЧК. Затем последовала «художественная часть», включавшая выступления хора украинских кулаков, балалаечника и различных солистов; все они были заключенными. Затем взревел духовой оркестр ОГПУ, и один из комендантов лагеря выскочил на середину зала с криком: «Дамский вальс!» Он подхватил под руку блондинку (лагерную машинистку) и принялся кружить ее по залу, страшно гремя шпорами.

Дмитрий и Андрей Гудовичи тоже приехали в Дмитров. Дмитрий провел последние три года в лагерях Карелии на строительстве Беломорско-Балтийского канала; Андрей вернулся из сибирской ссылки. Оба нашли работу в Дмитлаге, Дмитрий – в одном из конструкторских бюро. Они часто виделись с Голицыными, Владимир любил их общество. К большому удивлению Владимира, они знали много блатных и красноармейских песен времен Гражданской войны. Дмитрий пел их лучше всех. «Нужно просидеть в лагере лет восемь, как он, чтобы так петь, – отмечал Владимир. – Конечно, в его исполнении песни облагорожены, но это придает им особую прелесть».

Дом Голицыных в Дмитрове всегда был теплым и гостеприимным. Владимир и Елена охотно открывали двери новоприбывшим, помогали обустроиться. Денег было мало, и они потчевали гостей черным хлебом и винегретом. Владимир и Елена жили в одном доме с тремя своими детьми (в 1932-м Елене было восемь, Мишке – шесть, Ларюше – четыре), родителями и дедом «мэром». Его сестры Маша и Катя жили в соседнем доме.

29 февраля 1932 года в возрасте восьмидесяти четырех лет «мэр» скончался от воспаления легких. Он умер мирно, без мучений. Его похоронили в Дмитрове, и в течение многих лет семья собиралась на его могиле, пока та не исчезла: однажды ночью рабочие канала бульдозерами сравняли с землей кладбище.

Мишка вспоминает свою бабушку Анну как «духовного главу голицынского клана». Она всегда оказывалась рядом с тем, кто попал в беду. После обеда она собирала внуков, читала им русскую классику, Джонатана Свифта, Вальтера Скотта, Жюля Верна – и брала их с собой на длинные прогулки, показывая местные ягоды, грибы, учила названиям цветов и бабочек. Дедушка Михаил был уверен, что она портит детей. Он был вспыльчив, едва выносил детские шалости и живость; особенно выводила его из себя их страсть стрелять жеваной бумагой. Тем не менее дедушка брал их с собой за грибами и давал уроки французского и английского. Он любил свою большую семью. «У нас теперь 14 внуков, – писал он брату Александру в Калифорнию в конце 1930-х, – все растут как грибы и нас во всем радуют, так что мы не знаем, кому отдать предпочтение».

Александр вел образ жизни, который не могла себе вообразить его семья, оставшаяся в Дмитрове. Прожив несколько лет в Сиэтле, он с Любовью и детьми переехал в Лос-Анджелес, где открыл успешную медицинскую практику. Среди его пациентов был Сергей Рахманинов, которого он лечил во время последней болезни композитора. Трое из четырех детей Голицына работали в кино. Дочь Наталья сделала короткую карьеру в немом кинематографе, общалась с Рудольфом Валентино и Чарли Чаплином, сын Георг работал продюсером на студиях «Юниверсал» и «Уолт Дисней», его «Фрейд» в 1960-м был номинирован на премию киноакадемии в качестве лучшего фильма года. Его брат Александр сделал успешную карьеру в Голливуде. За три десятка лет в качестве художника-постановщика студии «Юниверсал» он участвовал в создании шедевров «Техниколора» Дугласа Сирка, работал с такими мастерами, как Фриц Ланг, Грета Гарбо, Альфред Хичкок и Клинт Иствуд. Четырнадцать раз его номинировали на премию «Оскар», и он получил ее трижды: за фильмы «Призрак оперы» (1943), «Спартак» (1960) и «Убить пересмешника» (1962). Александр работал во всех жанрах, от черного вестерна до боевиков и фильмов ужасов; среди его достижений классический культовый фильм 1957 года «Невероятно худеющий человек».

В Дмитрове его кузены Голицыны воспитывались на других фильмах. Мишка со своими друзьями ходил в кинотеатр «Октябрь», где их развлекали фильмами «Ленин в октябре», «Мы из Кронштадта» и «Чапаев», классическими советскими лентами, пропагандировавшими большевистскую революцию и Гражданскую войну. Как и его братья и сестры, Мишка рос советским человеком. Он любил майские и ноябрьские демонстрации, был, как и его друзья, заядлым болельщиком местной футбольной команды и никогда не пропускал авиационных представлений. Несмотря на все случившееся с их семьями, Мишка и его ровесники росли советскими патриотами, гордыми за свою страну и ее достижения, не испытывавшими ностальгии по дореволюционному прошлому. Тем не менее семья пыталась поддерживать старые традиции. Анна давала малышам уроки Библии, семья отмечала православные праздники. Каждый год в конце декабря они по ночам срубали маленькую рождественскую елку, хотя праздник был официально запрещен. Тайком они несли ее домой и наряжали при плотно задернутых шторах. Счастливейшими моментами в Мишкиной жизни были поездки в Москву, к Николаю Шереметеву и Цецилии Мансуровой. Мишка любил «дядю Колю», и поскольку семья дяди была бездетной, Мишка был там на правах приемного сына. Свободной кровати в квартире не было, поэтому Николай связывал вместе два стула ремнем, на них стелили простыню и одеяло и с поцелуями укладывали Мишку спать. Дом всегда был полон музыки, Николай проводил много времени, репетируя на скрипке или сочиняя за старым пианино пьесы для спектаклей вахтанговского театра. Николай больше всего любил играть что-нибудь из Сен-Санса или концерт для скрипки ре мажор Чайковского. Иногда великая меццо-сопрано Надежда Обухова приходила к Николаю поработать над каким-нибудь особенно трудным пассажем. Если Николай не музицировал, он брал Мишку с собой на охоту с двумя ирландскими сеттерами Вальтой и Лаской. Это было любимое занятие Николая, и он однажды сказал Мишке, что его мечта умереть на охоте. Мечта его исполнилась, хотя и совсем не так, как он это себе представлял.

Юрий Елагин играл вместе с Николаем в вахтанговском театре восемь лет. Он высоко ценил его как человека и музыканта, который всегда был готов помочь ему совершенствоваться в игре. Елагин утверждал, что никогда не встречал человека более «изменчивого» и «многоликого». «Иногда он бывал простоват, даже груб, всеми манерами, разговором и даже костюмом напоминая простого рабочего», отчего рабочие сцены любили его чрезвычайно. Иногда же он бывал блестящ и элегантен, выглядел аристократом до кончиков ногтей. Когда в театр приезжали иностранные гости из Германии, Франции или Англии, Шереметева выпускали вперед, поскольку он блестяще владел основными европейскими языками и мог общаться с иностранцами совершенно свободно. Он рассказывал о прошлом семьи, только если много выпивал, а водкой Шереметев глушил боли, вызванные болезнью поджелудочной железы. Николай решительно отказывался показываться докторам и всячески скрывал свою болезнь.

Николай Шереметев испытал свою долю оскорблений и унижений. Когда он пришел получать паспорт, милиционер спросил его: «А не будете ли вы, гражданин, родственником графов Шереметевых?» «Я и есть граф Шереметев», – ответил он с вызовом. Его ответ вызвал оторопь у сотрудников, которые все же не решились тронуть Николая из-за известных всем связей Цецилии. Тогда милиционер швырнул ему паспорт под ноги, прошипев: «Бери, бери паспорт, барское отродье». Николай взял паспорт и вышел под градом оскорблений. Однажды происхождение Николая стало поводом для смешного случая. Как-то в ресторане Николай попросил официанта поторопиться с заказом. «Не графья, – отвечал официант, – можете и подождать», – вызвав дружный хохот Николая и его друзей. В сентябре 1937 года, в разгар Большого террора, Сергей Павлович Голицын был арестован по обвинению в саботаже. Следователи НКВД пытались заставить его оговорить Николая и Цецилию, с которыми Сергей работал много лет в театре. Сергей, однако, отказался. Он был расстрелян 20 января 1938 года. Николай и Цецилия выжили.

26 октября 1933 года Владимир Голицын уехал в Москву по делам, а через два дня был арестован на квартире его двоюродного брата Алексея Бобринского. Через несколько дней, не дождавшись мужа, Елена отправилась на поиски. Она посетила друга Владимира Павла Корина. Корин тогда писал портрет Генриха Ягоды, заместителя председателя ОГПУ, и обещал замолвить перед ним за Владимира словечко. В Москве Елена узнала, что через несколько дней следом за Владимиром арестовали его двоюродного брата Александра Голицына, сына Владимира Владимировича, и Петра Урусова, шурина Александра. Всех троих обвинили в создании подпольной организации в целях убийства Сталина.

В качестве улики ОГПУ использовало найденный в квартире Бобринского револьвер, который якобы должен был послужить орудием убийства. Находка оружия заставила многих членов семьи Голицыных подозревать, что Владимира и остальных подставил их кузен Алексей. Многие давно подозревали, что Алексей был осведомителем ОГПУ. Подозрения возникли в ходе предыдущих арестов, когда выяснилось, что власти хорошо информированы о частной жизни семьи, и единственным источником этой информации мог быть Алексей. Более того, у Алексея был доступ к оружию. В конце 1929 года в Москву приехал недавний выпускник Стэнфордского университета Робин Кинкед, который стал помощником известного журналиста Уолтера Дюранти. Алексей свел знакомство с Кинкедом и служил у него личным секретарем. Револьвер, который обнаружило ОГПУ, принадлежал Кинкеду, и Голицыны были убеждены, что Алексей намеренно взял у того револьвер, чтобы подставить собственную семью. Если действительно таков был его план, то он сработал против него самого, поскольку Алексея также арестовали.

Владимира вскоре выпустили благодаря вмешательству Ягоды. Алексея приговорили к десяти годам лагерей в Воркуте. Александр Голицын получил три года, которые отбывал в лагере на станции Яя в Западной Сибири. Петр Урусов был приговорен к трехлетней ссылке в Петропавловск в Казахстане. Его жена Ольга поехала за ним.

Родственникам Голицыных в Сергиевом Посаде тоже досталось. В апреле 1933 года Владимир Трубецкой был арестован по доносу его товарища музыканта, который сообщил в ОГПУ, что Трубецкой внушал жене и детям антисоветские взгляды. Владимира увезли в Москву и месяц держали на Лубянке, но затем отпустили.

За несколько месяцев перед тем, осенью 1932 года, ОГПУ арестовало Михаила Скачкова. Бывший белый офицер, бежавший после Гражданской войны в Чехословакию и вернувшийся в Советскую Россию в 1926-м, Скачков работал в иностранном отделе Главлита, главного цензурного ведомства. Оказавшись в очередной раз под следствием, Скачков назвал множество людей членами подпольной контрреволюционной организации, включая Владимира и Сергея Голицыных и их дядю Владимира Трубецкого. Чекисты однако не обратили на них внимания и сосредоточились на известном лингвисте Николае Дурново и его сыне Андрее. В 1928-м отец и сын Дурново были арестованы. Их арест проходил в рамках так называемого «дела славистов».

На допросах Андрей Дурново признался, что якобы состоял в фашистской организации под названием «Российская национальная партия» (РНП). Накануне нового года чекисты арестовали невесту Андрея Варю Трубецкую, а через несколько дней – ее отца Владимира. Всего было арестовано около семидесяти человек, почти все – ученые и интеллектуалы, лингвисты и филологи. По каким-то неясным причинам ни разу не были арестованы братья Владимир и Сергей Голицыны, а также Павел Шереметев, чье имя значилось в списке членов РНП. Инициаторами РНП были провозглашены эмигранты, проживавшие в Западной Европе, а главными среди них – брат Владимира Трубецкого Николай, профессор Венского университета, один из величайших лингвистов XX века, и его друг и коллега лингвист Роман Якобсон. Николай Трубецкой был одним из создателей евразийства, политического движения в эмигрантском сообществе, рассматривавшем большевистскую революцию как необходимый шаг на уникальном историческом пути России, который в конце концов приведет к тому, что коммунисты отбросят марксизм ради русского православия. Мужчины и женщины, арестованные по «делу славистов», обвинялись в тайной работе для достижения этой цели под руководством зарубежных наставников. Владимир Трубецкой, которому в 1930 году позволили отвезти больного сына Гришу на лечение в Париж, где он встречался с братом и многими другими эмигрантами, считался связным РНП.

Большинство арестованных были приговорены к ссылке, однако для многих, включая отца и сына Дурново, причастность к этому делу означала расстрел. Варя Трубецкая была приговорена к трем годам ссылки; ее отец получил пять лет лагерей, которые были заменены ссылкой. В апреле 1934 года Владимир и Варя в сопровождении нескольких агентов ОГПУ были отправлены пассажирским поездом в Андижан.

Андижан служил важным перевалочным пунктом на Великом шелковом пути, пока его не разрушил Чингисхан; он расположен в центре Ферганской долины у подножия Памирских гор – «крыши мира». В те годы это был городок с семьюдесятью тысячами жителей, зелеными парками, театрами, кино, базарами, хлопковыми фабриками и огромной пивоварней. Это был многонациональный город, где жили узбеки, бухарские евреи, русские, украинцы, татары и армяне. Большинство узбекских женщин носили паранджу из темно-синего или золотого бархата.

Когда Эли узнала, куда высылают мужа и дочь, она стала собираться за ними следом. Распродала большую часть фамильных вещей, заняла денег у родственников и в мае 1934 года отправилась в дальний путь. Это было впечатляющее зрелище: Эли на восьмом месяце беременности, окруженная шестью детьми в возрасте от восьми до девятнадцати, со множеством узлов и старых чемоданов. Они нашли жилье у местного узбека, который согласился сдать им половину дома. Через месяц после приезда Эли родила Георгия.

Хотя он по-прежнему был лишенцем, Владимир без труда нашел работу в ресторанном оркестре, играл и в государственном театре Узбекистана. Вместе с несколькими друзьями они создали джазовый оркестр и давали концерты. Зарабатывал он мало, должен был играть ночь напролет, и такая жизнь его изводила. За вычетом обязанности регулярно отмечаться в местном НКВД (как стало называться ведомство с середины 1934 года), Владимир мог делать, что хотел.

Владимир и Эли заново устроили семейную жизнь в Средней Азии, совершенно непохожую на жизнь в России. Владимир усвоил некоторые местные обычаи: отказался от стульев и сидел на корточках, вместо европейского костюма носил вышитую тюбетейку и длинный халат, который надевал поверх галифе, обувался в ботики с обмотками. Они с Эли свели знакомство с соседями узбеками, болтали и курили с ними во дворе. Старшие дети работали, младшие ходили в школу. В выходные они гуляли по горам, ловили рыбу или отправлялись в местный парк культуры и отдыха, с его аттракционами, пивной и плавательным бассейном. Со временем Владимир смог скопить денег на покупку предметов роскоши: швейную машинку для Эли, велосипед для детей и радиоприемник.

Когда Владимир был дома, он писал на кухне, а дети бегали и играли вокруг него. Его перу принадлежат несколько рассказов, навеянных красотами экзотического мира Средней Азии (из которых был напечатан только один, и то под псевдонимом, поскольку они не вписывались в каноны советской литературы того времени), и воспоминания «Записки кирасира» о своей офицерской жизни до революции. Единственный экземпляр воспоминаний, к счастью, сохранился, и они были впервые напечатаны в 1991 году. Владимир часто писал письма любимому племяннику. Он потчевал его рассказами о своем джазовом оркестре с безумным пианистом-кокаинистом, о прекрасных женщинах, с которыми флиртовал в дороге, и проститутках, фланировавших между столиками в табачном дыму.

Эти письма и рассказы, а также свидетельства всех, кто его знал, рисуют его человеком несгибаемого духа. Владимир был полон радости жизни: шутливый, остроумный, игривый, даже глуповатый, счастливый муж и отец, музыкант, писатель, охотник и путешественник, вечный оптимист, даже когда для этого не было никаких оснований, он мечтал после ссылки поселиться на берегу Черного моря.

Владимир Голицын вышел из Бутырской тюрьмы в конце 1933 года. Все очень обрадовались его возвращению в Дмитров. Все, кроме невесты его брата Сергея, Клавдии Бавыкиной. Сергей познакомился с ней, когда работал на осушении болот. Она была из простой рабочей семьи, которые неплохо устраивались при советской власти: делали карьеру, хорошо зарабатывали и жили вполне комфортно. Более того, они верили власти и ее вождям, верили сообщениям о «саботажниках» и «врагах народа» и были убеждены, что в тюрьме оказываются только настоящие преступники. Члены обеих семей были против брака Сергея и Клавдии. Семья Сергея находила Клавдию «некультурной» и надеялась, что он найдет себе пару из своего круга. Семья Клавдии опасалась, что, выйдя замуж за «бывшего человека», она подвергнет опасности не только себя, но и остальных. Один из родственников даже грозился донести на Сергея, если он не перестанет видеться с Клавдией. Сергей долго мучился, не зная как поступить. Опасаясь за будущее Клавдии, он пытался уговорить ее бросить его, но она решительно заявила, что готова разделить его судьбу. Они обвенчались в маленькой церкви в переулке между Пречистенкой и Арбатом весной 1934 года. Клавдия оставила девичью фамилию: так было безопаснее; обсуждали возможность Сергею взять ее фамилию, но он отказался. Лишь немногие члены семьи пришли на свадьбу и небольшую вечеринку в квартире родителей Клавдии.

Новобрачные поселились в Дмитрове неподалеку от родителей Сергея. Это было трудное время. Машу арестовали, а освободившись, она потеряла работу, и ее выгнали из школы. Деньги кончались. Несколько детей разом болели скарлатиной. Владимир страдал болезненным недугом колена. Промучившись несколько лет, он наконец решился сделать операцию и едва не умер от передозировки эфира, пока хирург удалял ему значительную часть коленного состава. Теперь у него одна нога не сгибалась и была на четыре сантиметра короче другой. Но, размышляя обо всем, что с ними происходит, он находил утешение в обыденной жизни семьи:

…Неуверенность в завтрашнем дне создает наплевательское отношение к своей квартире, к обиходу и прочему, стоит ли обои менять? Стоит ли чинить, когда, может быть, завтра тебя попрут. <…> Зато острее чувствуешь счастье мгновения, когда сидишь за столом, что-нибудь рисуешь, жена беспокоится, что плохо перекрасила штаны Ларюше, папа несет головешку – печку топит, мама на машинке шьет, дети на просыхающем дворе в лапту играют. Сейчас все хорошо. Я это осязаю. А завтра?

Эту дневниковую запись он завершил словами: «Писал в двенадцать ночи. Для обыска и ареста время уже слишком позднее».

К весне 1935 года атмосфера в Дмитрове стала ухудшаться. Однажды прошел слух, что их дом обещали сдать кому-то другому и они должны съехать, и это вызвало панику. Некоторые члены семьи даже собрались немедленно уехать в Чебоксары в надежде, что далеко от Москвы у них будет больше шансов избежать внимания милиции.

25 ноября сотрудники НКВД пришли в дом Голицыных и дали Владимиру двадцать четыре часа, в течение которых он должен был выехать за сто первый километр от Москвы. Накануне дочь Елены легла в больницу со скарлатиной; двоих сыновей изолировали. Они никак не могли ехать. Владимир послал письмо Корину с просьбой поговорить с Ягодой, наркомом внутренних дел. Не желая ставить друга в сложное положение, он просил Корина не хлопотать, если тот опасается, что это ему навредит. Но Корин согласился помочь, и хотя его хлопоты вызвали у Ягоды гнев, тот в конце концов отменил приказ, и семье было разрешено остаться в Дмитрове. Через год Ягода был арестован и вскоре расстрелян, его сменил Н. И. Ежов, осуществлявший Большой террор и тоже впоследствии расстрелянный.

Владимир предвидел такую же страшную участь для себя. Он вспоминал слова одного «недорезанного», который сказал ему: «Я себя чувствую, как мышь в мышеловке, которую облили керосином и которая ждет, чтобы поднесли спичку».

«Я вижу эту спичку все время», – писал Владимир.

22. Счастье Анны

В первые годы советской власти Царицыно-дачное переименовали в «Ленино-дачное». Здесь в 1928 году обосновалась, отбыв трехлетнюю ссылку, Анна Сабурова с детьми Борисом, Юрием и Ксенией. Их тянуло в Царицыно потому, что оно было близко от Москвы, и потому, что там жила родня – Варвара и Владимир Оболенские. Владимир нашел работу в местном совхозе, а когда его уволили, узнав, что он бывший князь, стал бухгалтером на кирпичном заводе. Почти одновременно с Сабуровыми здесь поселилась мать Варвары Мария Гудович с детьми Дмитрием, Андреем и Меринькой.

В начале 1929 года Борис и Юрий Сабуровы были арестованы; через несколько месяцев арестовали Дмитрия и Андрея Гудовичей. Все они были обвинены в создании подпольной контрреволюционной монархической организации. Бориса и Юрия приговорили к трем годам ссылки в Сибирь; это был их второй приговор после «дела фокстротистов». Андрей Гудович был также второй раз осужден и приговорен к ссылке в Сибирь на три года. Самый суровый приговор получил Дмитрий: пять лет лагерей. Он попал в Белбалтлаг в Карелии, близ Белого моря. Сначала работал на погрузке леса, потом был переведен на строительство Беломорско-Балтийского канала. Здесь он оставался до 1932 года, когда был досрочно освобожден и отправлен в Дмитров на строительство канала Москва – Волга. На фоне всех этих несчастий разворачивался роман бывшего князя Сергея Львова с Меринькой Гудович, которые сыграли свадьбу в том же году. Второй брак Мериньки, как и первый, закончился трагически.

Борис и Юрий были переведены в Бутырку, где ожидали решения своей участи. В одиннадцать вечера 31 августа их вывели из камер, повели на Казанский вокзал и на следующий день отправили в ссылку. Их привезли в Свердловск (бывший Екатеринбург), где поместили в одиночные камеры. 5 декабря они случайно узнали, что их повезут в Тобольский округ, Бориса – в Самарово, Юрия – в Сургут. Борис написал матери, чтобы она прислала зимние вещи и Библию. Братья доехали до Самарова вместе, затем Юрий отправился в Сургут.

Братья переживали свою вторую сибирскую ссылку по-разному. Юрий нашел работу и делал рисунки для маленькой деревенской избы-читальни, просил мать прислать краски, кисти и бумагу для работы. «Не беспокойтесь обо мне, – писал он матери. – Абсолютно не беспокойтесь. О Борисе можете. А обо мне не надо. Я совершенно здоров и чувствую себя превосходно». Через несколько недель его перевели в Сайгатино, стойбище из пятнадцати юрт на берегу Оби, в тридцати километрах к западу от Сургута. Он по-прежнему был счастлив. У него была собственная маленькая комната, достаточно теплой одежды и еды (молоко, масло, мясо, рыба, птица), он немножко зарабатывал, научившись шить меховые шапки, и собирал материал для этнографической статьи, которую надеялся опубликовать в журнале. В свободное время он охотился и катался на лыжах.

Борис с трудом приспосабливался к жизни в ссылке. Из Самарова его перевели в Селиярово, где он жил в юрте, отдавая хозяевам все свои скудные деньги за угол и стол. Из еды были только суп, вареная рыба и чай. Работы он найти не мог и по большей части читал религиозные книги, спал, писал, ждал писем из дома и боролся с депрессией.

Анна и Ксения хлопотали, писали прошения, встречались с Пешковой. Хлопоты, однако, успеха не имели.

Проходили месяцы, но ничего не менялось. Юрий держался бодро, но и у него случались периоды, когда он падал духом, остро переживая отсутствие связи с внешним миром. Борис весной 1931-го переехал обратно в Самарово, где снимал койку у пожилой пары. Он так и не нашел работы и ухитрялся выживать на деньги, которые присылали мать и Юрий; с деньгами было так туго, что он не мог купить конвертов для писем, которые делал из старых газет, утешаясь лишь воспоминаниями о счастливой и безвозвратно ушедшей жизни.

Анна отвечала ему тем же, вспоминая об утраченном счастье:

…а папа приходил к 5 ч. самовару после чистки в посадках и пил белое вино с персиками, потом чай и выбирал хлеб и булочки с хрустящими корочками. <…> Какое успокоение и счастье было бы опять увидеть эту спокойную позу <…> и египетская папироска раскуривается не спеша. <…> В зале разносятся звуки Шопена и Шумана, или Вагнера, папа, раскачиваясь у фортепьяно, теряет представление времени и живет в мире звуков. <…> И стены живут и все живет. А я пошла читать в розовую старинную гостиную (с камином и бюстом М. А.), где на кушетке лежало меховое покрывало из Албании. <…> Сижу под пальмой, разные старые шкапы, полки, корзины, мелочь, все старинное, многое из Рима.

Тем не менее она убеждала сына в необходимости жить настоящим: «Многие живут только прошлым или будущим (как мы теперь), но надо всегда жить в „момент“ – пока живешь, где бы ни очутился, и собою наполнять обстановку…» Анна не теряла веры в будущее до конца своих дней. Она научилась жить без страха и признавалась Борису, что все ее страхи умерли в Наугольном доме на Воздвиженке в 1918 году, когда чекисты увели «Папу».

Все, что ценно, сохранилось в нас , а след хороших вещей остается неизгладимо. Я безвозвратный оптимист. Даже печальное, даже погром, ничто не в силах уничтожить то, что было нам мило и что мы храним в сердце.

…Надо прежде всего победить все наши обстоятельства и драмы в своем сердце, т. е. в себе.

Лето 1930 года застало Анну и Ксению Сабуровых в Калуге. Анне предложили работу учительницы пения в музыкальной школе при условии, что она перестанет ходить в церковь и примет участие в организации школьной антирелигиозной пропаганды. Она отказалась. Анна немного зарабатывала частными уроками английского. Ксения работала уличным продавцом газет, подрабатывала в библиотеке техникума.

Много лет Ксения скрывала от родных свою тайну, которая стала известна только в 1931 году. После переезда в Калугу, последовавшего за «делом фокстротистов», Ксения познакомилась с англичанином Джорджем Дэниэлем Пейджем, работавшим учителем английского языка. Он был существенно старше Ксении, даже старше ее матери. Тем не менее Ксения, которой тогда было двадцать четыре, с ним обручилась с условием держать помолвку в секрете в течение шести лет – до свадьбы, которая должна была состояться в 1931 году. Брак, однако, оказался недолгим, он продолжался всего месяц и пять дней. Вскоре после свадьбы Пейдж стал готовиться к возвращению в Англию, возможно под давлением ОГПУ. Он хотел, чтобы Ксения уехала с ним, но она отказалась; она не могла себе представить, что бросит мать одну, когда Борис и Юрий в ссылке. 2 января 1932 года Пейдж уехал. Ксения никогда больше не видела мужа, хотя они много лет продолжали переписываться.

В 1932-м, отбыв три года ссылки, Борис и Юрий вернулись домой. Анна поехала встречать Бориса. Он был слаб, измучен и оборван, на ногах у него болтались ветхие галоши, набитые соломой и подвязанные веревочками. Соединившись, Сабуровы поселились во Владимире. Татьяна Аксакова-Сиверс, побывавшая у них, не могла не заметить, как трудно они живут. У всех были сложности с работой, жили впроголодь, зависели от помощи Павла Шереметева, регулярно присылавшего продукты и деньги. Все четверо выглядели бледными и слабыми, зато наконец они были вместе.

Но через четыре года, 26 апреля 1936-го, Бориса и Юрия вновь арестовали. «Никогда не забуду маминого лица, – вспоминала Ксения без малого через полвека, – она вошла в мою комнату, стала в дверях, вся дрожа, и произнесла только: „Обоих!“» Братьев увели в комендатуру ивановского НКВД и несколько месяцев держали во внутренней тюрьме в полной изоляции. Во время обыска у Сабуровых нашли несколько изданий Библии и множество книг по церковной истории. Когда следователь спросил Юрия о его политических взглядах, тот заявил: «Я монархист». Обоих братьев, как и в 1929-м, обвинили в контрреволюционной пропаганде, агитации и хранении контрреволюционной литературы. Юрия обвиняли еще и в участии в подпольной военной организации. Эти аресты были частью большой операции, проводившейся во Владимире. За несколько дней перед арестом Сабуровых было арестовано множество священников. Один из них, отец Афанасий, ковровский епископ (позднее причисленный к лику святых), был обвинен в связях с Ватиканом и белогвардейцами на Украине. Братьев приговорили к пяти годам лагерей и отправили в Вологду, а затем в Котлас и здесь разделили. Юрий отправился в Ухтпечлаг, группу лагерей на реках Ухте и Печере в Коми. Борис – в Белбалтлаг в Карелии. Путь Юрия лежал на север и восток, Борис перемещался на запад.

В конце 1936-го – начале 1937 года Юрий сменил несколько лагерей. 19 апреля 1937 года он писал из лагеря близ станции Ветлосян, что ни писем, ни посылок, ни денег, которые родные посылали, не получал. Он винил себя, что долго не отвечал, но объяснял, что у него не было ни карандаша, ни бумаги: «Я живу сравнительно неплохо. За это время перебывал на 3 лагпунктах, но ни разу ни на каких тяжелых работах не работал. Хворал дизентерией. <…> Последнее время работаю на лаптях – учился плести лапти, собственно не плести, а только заготовлять лыко для плетения. Работа, конечно, не тяжелая, в теплом помещении».

Это было последнее письмо от Юрия, весной он умер от дизентерии. Когда письма от него перестали приходить, Анна несколько лет делала запросы о здоровье и положении сына, но ответов не получала. И только в 1940 году получила официальное извещение, что Юрий дополнительно приговорен к десяти годам заключения «без права переписки» и выслан в лагерь в Сибири. Анна умерла, так и не узнав правды о судьбе сына.

Бориса тоже несколько раз перебрасывали из лагеря в лагерь. Весной 1937 года он заболел и был освобожден от тяжелых работ в лесу. Анна, которая посылала ему еду и деньги (последние до него никогда не доходили), написала Пешковой с просьбой помочь Борису попасть в лагерный госпиталь в Медвежьей горе (позднее – Медвежьегорск). Борис направил аналогичный запрос начальнику лагеря; он надеялся, что его если не отправят в госпиталь, то переведут в рабочий корпус Бутырки. Лагерное начальство проигнорировало эти просьбы, а состояние Бориса ухудшалось. Ноги у него опухли, и он не мог ходить. К лету он был уже лежачим. Улучшенное питание и более мягкие условия содержания, а позднее посещение лагерных врачей вернули Борису здоровье, и к концу года он вновь оказался в бараке на Сеннухе. Зиму он провел на лесоповале, и к весне его здоровье ухудшилось. Ноги опять отекли, в легких появилась жидкость, ему было трудно дышать. Анна пыталась добиться его освобождения, но все ее просьбы были отвергнуты. В начале июля 1938 года Борис понял, что умирает. Он написал матери и дяде Павлу Шереметеву, чтобы они не посылали ему больше продуктов. 2 августа его похоронили на лагерном кладбище на Сеннухе; он умер, меньше месяца не дожив до своего сорок первого дня рождения.

Анна, всегда уповавшая на волю Господа, в конце концов смогла примириться и с этой потерей. Некоторые местные бабы даже прозвали ее «счастливой матерью». «Где же счастье?» – удивлялась Анна. «Счастье, что в страданиях детей у тебя свеча все время Богу горит», – отвечали ей.

«Праведники еще есть на Руси, – писал ковровский епископ Афанасий, – которые молят Господа о ее спасении. Если бы не было праведных, Господь уничтожил бы нас. Вот, например, у меня есть знакомая Сабурова Анна – жена бывшего петербургского губернатора. Она лишилась в революцию мужа и отца, в 1932 г. арестовали двух ее сыновей, сама больная, но ни в одном письме ко мне она не возроптала на Господа».

Горе из-за смерти Бориса усиливалось тем, что Анна теперь была одна. Ночью 22 февраля 1938 года арестовали Ксению. Ее заключили в бывшем женском монастыре во Владимире, где она заболела. Сначала отекли ноги, затем все тело и даже лицо. У нее был ужасный понос и гнойные раны по всей голове, ей пришлось остричь волосы. В конце сентября Ксению перевели в Иваново. Здесь следователь по фамилии Белеков жестоко ее бил. Бил по лицу, разбил губы и выбил несколько зубов, таскал по комнате за волосы. Он требовал, чтобы Ксения призналась в своих преступлениях, а она не понимала, в чем ее обвиняют. Так прошло несколько недель. Во время избиений Ксения старалась не терять сознания и не сказать чего-то, что могло бы бросить на кого-то тень. Свою вину она узнала только на суде в начале октября: шпионаж и контрреволюционная деятельность (ст. 58, п. 6). В качестве доказательства следователи указывали на ее брак с Пейджем и найденные у нее при обыске несколько немецких марок, присланных теткой, жившей за границей. Ее признали виновной и приговорили к десяти годам лагерей. «Не показала, что поражена, – рассказывала Ксения. – Только стало холодно спине и губы не шевелились. Сказали, что надо подать на апелляцию. Подала. На приговоре написала, что не согласна с обвинением».

21 ноября Ксения получила от матери письмо, помеченное «№ 2». (Письма нумеровали, чтобы получатель узнавал о недоставленных.) Известие о смерти Бориса поразило Ксению как удар молнии. В ответ она писала: «То, что со мной теперь, как-то отошло на второй план. Все это не так важно и кажется маленьким». Ксения не могла перестать думать о Борисе, видела его каждую ночь во сне. Утрата заставляла ее чаще думать о Юрии и все больше о нем беспокоиться. Она, как и мать, продолжала верить, что он жив.

В конце 1938 года Ксения узнала, что ее отправляют в лагерь на север. Она попросила мать прислать нижнее белье и калоши без каблука. В конце концов Ксения оказалась в Плесецке Архангельской области. Это было гиблое место. Лагерь был полон блатных, которые потешались над Ксенией, называя ее «княгиня Македонская». Зимой бывали сорокаградусные морозы. Ее поставили возить бревна на строившуюся железную дорогу и выдавали четыреста граммов хлеба, на ногах у нее не было ничего, кроме хлопчатобумажных чулок и лаптей. Тяжелая работа и ужасные условия жизни быстро подорвали здоровье, ее признали временно непригодной для рабочей бригады и назначили усиленный паек. Вскоре ее опять отправили на лесные работы, но она не могла вырабатывать норму, и ее посадили в карцер, где почти не кормили; продукты, которые присылала Анна, лагерная охрана забирала себе. Когда ее выпустили из карцера, некоторые заключенные помогали ей выполнять норму, давая передохнуть и согреться у костра. Такой круговорот – лесоповал, болезнь, отдых, восстановление сил, лесоповал – продолжался всю зиму и весну 1939 года. Однажды Ксения была на пороге смерти и выжила благодаря заботам других заключенных, продуктам, которые присылали мать и дядя Павел (кофе, варенье, молоко, консервированные овощи; значительная часть до Ксении не доходила), и ворчливому сочувствию лагерной охраны.

Той весной Анна была занята заботами о Юрии. Она и ему посылала посылки, которые возвращались «за ненахождением адресата». Уже два года от него не было ни слова, но она все еще надеялась и продолжала писать письма лагерному начальству и в московское Главное управление лагерей.

В конце мая Ксения воспряла духом. Она узнала, что дела некоторых заключенных, приговоренных в Иваново в одно время с ней по похожим обвинениям (ст. 58, п. 10), пересмотрены, и они признаны невиновными. Ксения собиралась подавать апелляцию и надеялась на удачу. Незадача заключалась в том, что апелляцию надо было подавать в трех экземплярах, а в лагере не было писчей бумаги.

Душевный подъем Ксении объяснялся также тем, что ей удалось установить хорошие отношения с другими заключенными. Весь июнь и июль она работала на лесоповале, обрубая сучья и снимая кору с поваленных деревьев. Это была нелегкая работа, но Ксения с ней справлялась благодаря мужчинам, которые ей помогали. Один из них был турок, но она называла его «вавилонцем». Он забирал у нее топор, когда она уставала настолько, что не могла продолжать работу, заканчивал ее норму и делился с ней своей пайкой. Однажды его поймали в тот момент, когда он давал ей деньги, и отправили в карцер. Он «деспотичный, красивый, умный, бурный, добрый» – писала Ксения матери. Она была уверена, что умерла бы в лагере, если бы не «вавилонец» и еще несколько мужчин, которых там встретила.

Анна, которая никогда не бывала в лагере, не могла этого понять и, несмотря на все случившееся с ее семьей, тревожилась, что Ксения сблизилась с нехристем турком.

Все лето и осень надежды Ксении на освобождение укреплялись. В августе были освобождены шесть заключенных; в октябре – тридцать шесть. Предчувствие свободы обострило желание быть дома с матерью. Наконец в декабре удалось достать бумагу. Негнущимися пальцами, привыкшими целыми днями держать топор, Ксения написала апелляцию. И стала ждать.

23. Веселые времена

«Жить, товарищи, стало лучше, – объявил Сталин в 1935 году, – жить стало веселее». Эти слова стали главным девизом середины 1930-х, краткого трехлетия между завершением первой пятилетки и началом Большого террора. Для миллионов советских граждан это так и было хотя бы потому, что тяжелые потрясения, вызванные насильственной коллективизацией и форсированной индустриализацией, завершились. В сравнении с кошмаром «великого перелома» жизнь действительно стала лучше.

В том же году, когда появился этот лозунг, газета «Комсомольская правда» запустила серию статей о «науке ненависти», в которой приняли участие такие известные писатели, как Максим Горький и Илья Эренбург. Ненависть, как они утверждали, вовсе не предосудительна, но заслуживает взращивания и всяческого поощрения, «поскольку человек, не умеющий страстно ненавидеть, едва ли сможет страстно любить». В статье «О воспитании чувства ненависти» объяснялось, какой именно вид ненависти надлежит культивировать: «Без зоркости и бдительности, без умения распознавать маскирующегося врага, без сознания того, что безобидных, ручных врагов в природе не бывает, а тем более в природе классовой борьбы, без всего этого нет и не может быть большевистского воспитания молодого поколения». Это был не теоретический постулат, но «суровый и благородный закон»: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Тем временем для советских граждан открылись рестораны (ранее только иностранцы могли наслаждаться этой роскошью), в обиход вернулись джаз и фокстрот, наступил расцвет советской оперетты. В магазинах снова появились шелковые чулки, был снят запрет на рождественские елки. Смягчилась государственная риторика в отношении «бывших людей» и лишенцев. В 1935 году Сталин заявил: «Сын за отца не отвечает». Эти слова миллионы униженных и опороченных взяли на вооружение в борьбе за возвращение своих гражданских прав. Кульминации новый идеологический поворот достиг при принятии сталинской Конституции 1936 года, которая гарантировала равноправие всех граждан «независимо от расовой и национальной принадлежности, пола, вероисповедания, образовательного ценза, оседлости, социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности». Сталин отверг поправку, ограничивавшую в правах «бывших людей», священников, белогвардейцев и всех «не занятых общеполезным трудом». «В отличие от буржуазных конституций, – сказал он, – проект новой Конституции СССР исходит из того, что в обществе нет уже больше антагонистических классов».

В 1930-е наибольшими привилегиями пользовалась партийная элита. Уже весной 1918 года госпожа Луначарская разъезжала по Петрограду в лимузине, который всего месяц назад принадлежал великому князю Павлу Александровичу, с его бывшим шофером Зверевым за рулем. В том же году ее муж получил квартиру в Александровском дворце в Царском Селе, над покоями, которые прежде занимала вдовствующая императрица Мария Федоровна. Госпожа Луначарская появлялась в театре в роскошных вечерних туалетах. Такова была норма для вождей революции. При Сталине привилегии были значительно расширены, роскошь стала доступна гораздо более широкому кругу правящей элиты, которая наслаждалась ею гораздо более демонстративно, чем аристократия предреволюционной эпохи.

Чарльз Килиберти, шофер американского посла Джозефа Дэвиса, привез на дачу Молотова, в 1937 году председателя Совнаркома, госпожу Дэвис, урожденную Марджори Мерриуезер Пост, светскую даму и наследницу огромного состояния. Дача Молотова была значительно больше поместья госпожи Дэвис на Лонг-Айленде, еду там подавали более обильную и разнообразную, а в гараже Молотова стояли шестнадцатицилиндровый «кадиллак» и несколько «паккардов» и «фордов». Как и другие богатые иностранцы, жившие в СССР, госпожа Дэвис захаживала в Торгсин, чтобы купить произведения искусства, антиквариат и мебель бывших дворян. Она была допущена в секретные хранилища, набитые золотом, серебром и драгоценными камнями, которые предлагались на продажу. Когда Дэвисы покидали СССР, советские официальные лица подарили им пару китайских ваз из шереметевского дворца в Останкине.

Спецраспределители, автомобили с шоферами, дачи, санатории на Черном море, особые школы и пионерские лагеря для детей: новый правящий класс советской России вел такой образ жизни, какой рядовые граждане и вообразить не могли. Люди, однако, были не вовсе слепы относительно образа жизни начальства: «Коммунисты в Москве живут как баре, ходят в соболях и с тростями в серебряной оправе». «Вот цель уничтожения уравниловки. Создать классы: коммунистов (или прежних дворян) и нас, смертных». Советская элита решительно отвергала эти обвинения, в качестве коренного отличия себя от царской элиты указывая на то, что они не владеют всеми этими вещами, а только имеют к ним доступ.

Среди тех, кто был допущен в этот избранный круг, был модный американский фотограф Джеймс Эббе, побывавший в СССР в 1932 году. В опере он сидел рядом с советскими начальниками и их женами в роскошных платьях, которым постоянно «целовали ручки»; он посетил московский ипподром, который оказался таким же «снобистским» и «фешенебельным», как любой ипподром Европы; подолгу засиживался в шикарном баре гостиницы «Метрополь». Бар пользовался популярностью среди дипломатов, журналистов и западных туристов благодаря своему джазовому оркестру и красивым, элегантно одетым официанткам. По свидетельству Эббе, большинство этих женщин были дочерьми бывших аристократов и богатых предпринимателей. Свободно говорящие по-английски, по-французски и по-немецки, они вынуждены были работать в этом баре в качестве приманки ОГПУ. Ничто, однако, не могло сравниться с парадными раутами, которые давала госпожа Литвинова, жена наркома иностранных дел. Гостей доставляли на лимузинах с шоферами в ее особняк на Спиридоновке, где десятью годами раньше молодые Голицыны и Шереметевы устраивали вечера со своими друзьями из АРА. Госпожа Литвинова встречала приглашенных наверху огромной парадной лестницы, протягивая для поцелуя руку в перчатке.

Но самые странные впечатления, которые получил Эббе в Советском Союзе, были от посещения «Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев». Бывшие террористы собирались в городском особняке «в атмосфере аристократического клуба прошедшей эпохи, с частным рестораном и картинной галереей, где была большая коллекция фотографий, рисунков, картин и гравюр, посвященных царской тюрьме, многие из которых были подлинными произведениями искусства». Эббе отобедал с членами общества, и они отвезли его в загородный дом общества, который располагался в усадьбе Шереметевых Михайловское. Ему устроили экскурсию по усадьбе с ее замечательными соснами, чистейшими прудами и ухоженными газонами; старые амбары были отданы детской колонии; крестьяне жили в тех же избах, только служили теперь не Шереметевым, а членам общества. За цветами ухаживал старый садовник, оставшийся с шереметевских времен.

Когда Эббе осматривал большой барский дом, у него возникло ощущение, что прежние владельцы покинули его накануне. Все было в превосходном состоянии, дом с изысканной мебелью, очаровательным музыкальным салоном и огромной библиотекой, отделанной темным деревом, где на полках стояли в кожаных переплетах издания английской и французской классики, источая «дух культуры старого режима». Спали члены общества в кроватях с балдахинами; множество небольших железных кроватей было припасено на случай «чрезвычайного притока бывших революционеров во время летних отпусков». Гонг призывал их к обеду. «Аристократы революции усаживались вокруг круглого стола красного дерева. Когда я занял свое место за этим пролетарским столом короля Артура, я обратил внимание, что этим большевистским рыцарям и благородным дамам прислуживают крестьяне, одетые в ливреи с гербом общества политкаторжан: зарешеченное тюремное окно в венке из кандалов». Рядом с Эббе восседали знаменитые участники революционного движения, старые и седые. С одной стороны сидел Василий Перовский, брат Софьи Перовской, повешенной после убийства Александра II. Напротив – Михаил Фроленко, проведший в тюрьме двадцать четыре года. «Все время обеда эта небольшая компания смеялась, шутила и рассказывала занимательные истории о кровавом терроре революционных дней».

Уходя, Эббе заметил маленькую седую женщину, сидевшую на балконе. Это была Вера Фигнер, революционная деятельность которой началась еще в 1870-е. Она разрабатывала план покушения на Александра II и была приговорена к смертной казни, которую заменили двадцатилетним тюремным заключением. Публикация ее воспоминаний после революции принесла ей всемирную славу. Эббе никак не мог связать образ непреклонной террористки с симпатичной восьмидесятилетней старушкой в кружевном чепчике, погруженной в вышивание. Разоткровенничавшись, старушка шепнула ему: «Мы не за это боролись».

Старому шереметевскому садовнику тоже было что рассказать. Весной 1929 года поползли слухи, что графа Петра Шереметева, умершего в 1914 году, похоронили с золотым оружием. Грабители пытались проникнуть в склеп, но не смогли; чтобы положить конец кривотолкам, власти взломали крипту и вскрыли могилу. Когда гроб открыли, мороз побежал по спинам: тело графа Петра, помещенное в двойной запечатанный гроб, почти не подверглось тлению. Некоторые заговорили, что это мощи святого. Чтобы крипта не стала местом паломничества, тело графа тайно захоронили в другом месте, не отмеченном никаким знаком. Его закопали даже без гроба.

В те годы были разорены могилы многих Шереметевых. В мае 1927 года Ольга Шереметева записала рассказ Марии Гудович о судьбе старинной крипты Шереметевых в Знаменской церкви Новоспасского монастыря:

Сегодня она пришла из Новоспасского и встретила там какую-то старуху <…> которая рассказала о том, как раскрывали новоспасские склепы, о том, как разломали часовню, где была похоронена монахиня Досифея, как потом закапывали могилы, обыскав покойников, причем в склепе под Знаменской церковью у одного из похороненных нашли золотую саблю и забрали. <…> Все это возможно вполне, я сама видела в 23 году разбитые склепы и разрытые могилы в Симоновом монастыре. Знаю, что с Новоспасского монастыря свозили плиты для ремонта Большого театра.

Александра Толстая была заключена в Новоспасском монастыре, когда это случилось. Однажды ночью она услышала скрежет лопат и удары ломов по мраморным надгробиям. Утром она увидела, что вся земля усеяна костями и черепами. Вокруг сидели женщины, любуясь своей добычей: золотыми кольцами, браслетами и крестами. Разграбление продолжалось несколько дней, и никто не пытался его остановить.

Могилы Шереметевых были осквернены в Нижнем Новгороде. Несколько поколений (начиная с нетитулованной дворянской ветви рода) были похоронены в местной церкви, после революции закрытой и разграбленной. Могилы были вскрыты, гробы взломаны, останки, раздетые и разграбленные, разбросаны по земле. Крипту превратили в керосиновую лавку, в церкви устроили кинотеатр.

В судьбе шереметевских могил не было ничего особенного. В 1928 году Петр Оболенский отправился на могилу матери на Тихвинском кладбище в Ленинграде. Когда он спустился в церковную крипту, обнаружил, что железные двери распахнуты настежь. Оболенский увидел, что склеп загажен и осквернен, по всей видимости, там долго жили люди. Бродяги не добрались до могилы его матери, но разграбили могилу тетки. Фамильный склеп Барятинских в церкви усадьбы Марьино был безжалостно разрушен в 1937 году. Мраморные саркофаги были разбиты на куски, а останки девятнадцати Барятинских собраны в кучу и сожжены. Золу развеяли по ветру, а склеп использовали под склад угля.

Эти акты вандализма вначале совершались стихийно, однако с конца 1920-х они планировались и организовывались властями. Разрушение склепа Барятинских было произведено с ведома и разрешения властей: для пола в новой школе понадобился кирпич. Почти сорок тысяч тонн железа, бронзы, гранита и другого камня было изъято на кладбищах и снова пущено в дело. Значительная часть мрамора, использованного для украшения первых станций московского метро в 1930-е, была получена из надгробий. Многие кладбища сравнивали с землей, а «на костях» строили многоквартирные дома, рабочие клубы и стадионы.

В США и большей части развитых стран наступила Великая депрессия, сопровождавшаяся рабочими волнениями. О жизни в СССР поступало очень мало объективной информации, неудивительно, что многие на Западе с надеждой следили за развитием коммунистического государства. Удивительно, что среди них было немало русских дворян.

Алексей Алексеевич Игнатьев, участник Русско-японской войны, к моменту революции занимал пост военного атташе в Париже. Уже в ноябре 1917 года он помогал большевикам в закупке оружия, а официально поступил на советскую службу в 1925-м. Проведя много лет в изгнании, Игнатьев впервые посетил СССР в 1930 году, а в Париже написал о своей поездке восторженный отзыв. В 1937-м, в разгар Большого террора, Молотов телеграммой вызвал Игнатьева в Москву для работы в Наркомате обороны. Игнатьев пережил не только Большой террор и Вторую мировую, но даже Сталина и умер своей смертью в семьдесят семь лет.

Иной была судьба еще одного дворянина-возвращенца князя Дмитрия Петровича Святополк-Мирского. Сын бывшего царского министра внутренних дел Дмитрий, как и его брат Алексей, во время Гражданской войны сражался на стороне белых. Алексей был убит, Дмитрий бежал в Англию, где стал известным филологом и профессором университета. В 1931 году он вступил в Коммунистическую партию Великобритании, после чего уехал в СССР. В 1937 году на него начались нападки в советских газетах как на «врангелевца» и «белогвардейца», Святополк-Мирский был арестован и приговорен к восьми годам лагерей. Он умер в июне 1939 года в лагере под Магаданом.

Самым известным из возвратившихся был граф Алексей Толстой, «влиятельный защитник сталинского режима». Дальний родственник Льва Толстого, Алексей Николаевич во время Гражданской войны примкнул к белым, служил в отделе пропаганды у Деникина, затем уехал в Западную Европу. Но в 1923 году вернулся. «Красный граф» стал одним из ведущих советских писателей наряду с Горьким. В 1936 году он возглавил Союз писателей, позднее стал членом Академии наук и депутатом Верховного Совета. Толстой был трижды удостоен Сталинской премии, в том числе за исторический роман «Петр I». При Сталине он жил на широкую ногу, «подобно барину, сошедшему со страниц Тургенева», как презрительно писал о нем американский журналист Юджин Лайонс. Дома он был окружен слугами, которые называли его «ваше превосходительство». Он умер своей смертью в Москве в 1945-м.

24. Ядовитые змеи и карающий меч: операция «Бывшие люди»

1 декабря 1934 года в коридоре Смольного дворца был убит выстрелом в затылок первый секретарь ленинградского обкома партии С. М. Киров. На следующий день Владимир Голицын записал в дневнике: «Вся наша семья в ужасе. Только бы убийца был не князь, не граф, не дворянин. Все возмущены бессмысленной выходкой».

Многие долгое время были уверены, что убийство Кирова организовал Сталин, дабы устранить потенциального политического соперника. Сегодня представляется более вероятным, что Сталин не имел к этому никакого отношения и что убийство было делом одиночки. И хотя страхи Владимира Голицына, что убийца окажется дворянином, не оправдались, советское руководство использовало убийство Кирова в качестве предлога для новой кампании репрессий и террора.

Началась охота на подпольный «Центр зиновьевцев»; Сталин подписал распоряжение о ссылке 663 бывших последователей Зиновьева в Сибирь и Якутию. Репрессии обрушились на национальные меньшинства. Этнические финны, жившие в Ленинградской области и Карелии, подвергались арестам, более 46 тысяч человек были депортированы из районов, прилегавших к советским границам, и высланы в лагеря в Западной Сибири, Казахстане и Таджикистане. В самом Ленинграде главной мишенью репрессий стали «бывшие люди».

16 февраля 1935 года управление НКВД по Ленинградской области направило наркому НКВД Г. Г. Ягоде докладную записку с грифом «совершенно секретно» о «серьезной засоренности предприятий, ВУЗов и особенно учреждений гор[ода] Ленинграда остатками разгромленной буржуазии, крупными чиновниками, быв[шего] государственного аппарата (в том числе и полицейского), родственниками расстрелянных террористов, диверсантов, шпионов и даже видными представителями бывшей царской аристократии, генералитета и их потомством». Далее перечислялись пять групп врагов, из которых самыми многочисленными назывались две: «бывшие крупные помещики, купцы, домовладельцы и спекулянты» и «бывшая аристократия (быв[шие] князья, бароны, графы, столбовые и потомственные дворяне)». В ночь с 27 на 28 февраля началась операция «Бывшие люди», целью которой было очистить Ленинград в течение четырех недель от оставшихся «бывших». Помимо обычных жертв (дворяне, царские офицеры и чины полиции, православные священники), на этот раз НКВД включало в их число детей и внуков, которых причислили к «контрреволюционному резерву». Ленинградское ОГПУ в течение многих лет держало «бывших людей» под особым наблюдением ввиду их «открытой враждебности» советской власти.

В ходе операции «Бывшие люди» власти рассчитывали решить квартирную проблему, поскольку из-за притока крестьян в города недостаток жилья был чрезвычайно острым. Между 1933 и 1935 годами 75 388 ленинградцев были отправлены в ссылку и расстреляны, в результате чего «освободилось» 9950 квартир и комнат.

Еще одной проблемой была безработица, газеты упрекали власть в несправедливости, позволяющей «бывшим людям» – «очевидным классовым врагам» – занимать рабочие места. Дело было не только в том, что они отнимали рабочие места у пролетариев, но и в широко распространенном убеждении, что «бывшие люди» занимаются саботажем. По всему Ленинграду шли митинги, на которых рабочие требовали немедленных безжалостных действий. «Рабочие приветствуют меры, проводимые органам НКВД по очистке нашего города от всей этой старорежимной накипи, а на ее жалкие попытки поднять снова голову мы ответим повышением революционной бдительности и классовой зоркости в наших рядах», – сообщала газета «Смена» в статье под заголовком «Честь жить в великом городе Ленина принадлежит только трудящимся».

В советской прессе «бывших» называли «верными союзниками Гитлера», «ядовитыми хамелеонами, пытающимися принять советский облик», «ядовитыми змеями», «паразитами», «глистами». «Карающий меч пролетарской диктатуры не будет знать пощады», – заявляли рабочие Кировского завода.

1 апреля Ольга Шереметева получила повестку: ей надлежало явиться в главное управление НКВД. Павлу Шереметеву также прислали вызов, и все обитатели квартиры были в панике. Уверенная, что опасаться нечего, Ольга взяла паспорт, пропуск на работу и отправилась на Петровку. Здание было битком набито «бывшими людьми разного рода». Из одной двери, когда она открывалась, были слышны громкие голоса; люди выходили оттуда в слезах и в истерике: им было приказано покинуть Москву в течение суток. Через два часа Ольгу позвали в кабинет и усадили к столу, на котором стояла лампа с зеленым абажуром. Допрос прерывался длительными паузами, следователь барабанил пальцами по столу и внимательно разглядывал Ольгу. Она смотрела на него, не отводя взгляда, и чтобы успокоить дрожь в руках, твердо положила их на стол. За соседним столом допрашивали пожилую женщину, которая, плача, доказывала, что никогда не была дворянкой и помещицей. Следователь расспросил Ольгу о ее последнем муже Борисе Шереметеве, арестованном в 1918 году, затем встал и вышел. Наконец он вернулся и протянул ей паспорт, сказав, что проживание в Москве ей разрешено и больше ее беспокоить не будут. Когда она собиралась уходить, он дал ей совет: «Вам надо бы переменить фамилию».

Татьяну Аксакову-Сиверс признали «ядовитой змеей». Вечером в день убийства Кирова она была в доме своего друга Владимира Львова, одного из дворян, арестованных десять лет назад по «делу фокстротистов» и высланных из Москвы в Ленинград. Через два дня она с ужасом узнала о расстреле ста двадцати заложников в тюрьме на Шпалерной. Вскоре прошли новые аресты. 1 февраля Татьяна узнала от знакомого, что братья Владимира Юрий и Сергей (муж Мериньки Гудович) ночью арестованы, вскоре арестовали и Владимира. Энкавэдэшники пришли за Татьяной 11 февраля.

В апреле Татьяну и трех братьев Львовых, как и многих других заключенных, отпустили на ночь, велев вернуться на другой день, чтобы узнать, куда их высылают. Придя домой, она обнаружила, что сосед уже вселился в ее комнату, а большая часть вещей украдена. Трое Львовых с двенадцатью другими отправились на пять лет в ссылку в Куйбышев; Татьяна на такой же срок – в Саратов.

Многих «бывших людей» находили не только с помощью данных о советской прописке, но и по дореволюционным адресным и телефонным книгам. Никто из арестованных не занимал высокого положения. Типичными жертвами репрессий были князь Б. Д. Волконский, работавший подсобным рабочим на Ленинградском молочном заводе; баронесса В. В. Кнорринг-Формен – уборщица в кафетерии № 89; князь Д. Б. Черкасский – заместитель главного бухгалтера на кондитерской фабрике «Аврора»; граф А. С. Ланской – рабочий на заводе «Электроаппарат». Кирилл Фролов был арестован только потому, что когда-то служил лакеем у Петра Дурново, министра внутренних дел при Николае II. Тем не менее их вместе с другими обвинили в создании «Фашистской террористической группы бывших правоведов», «Террористической группы бывших офицеров», «Террористической группы бывших дворян», «Шпионско-террористической группы из бывших офицеров и лицеистов».

Дмитрий Сергеевич Лихачев, освободившийся из Соловецкого лагеря в 1932-м «за успехи в труде», в 1935 году работал в издательстве при Академии наук, где было множество «бывших людей». Однажды он встретил в коридоре пробегавшую мимо заведующую отделом кадров, которая бросила на ходу: «Я составляю список дворян. Я вас записала». Попасть в такой список не сулило ничего хорошего, и Лихачев тут же сказал: «Нет, я не дворянин, вычеркните!» (Его отец получил личное дворянство, которое не передавалось по наследству.) «Поздно, – ответила она. – Список длинный, фамилии пронумерованы. Подумаешь, забота – не буду переписывать». Лихачеву пришлось самому нанять машинистку, чтобы перепечатать список без своей фамилии.

Немногим повезло, как Лихачеву. Елизавета Григорьевна Голицына, семидесятипятилетняя вдова князя Алексея Львовича Голицына, была арестована в Ленинграде вместе с дочерью и зятем. Она попросила о помощи Пешкову, отметив в том числе, что она княгиня только по мужу, «будучи сама пролетарского происхождения», поскольку отец ее не был дворянином, он был врачом. 14 марта они были приговорены к пяти годам ссылки в отдаленную деревню в Казахстане и оставлены на произвол судьбы. Елизавета была слишком слаба, чтобы работать, а дети – больны. Вскоре после приезда у нее случился инсульт. Друзья продолжали писать Пешковой с просьбами о помощи, поскольку семья «умирала от голода». Дальнейшая их судьба неизвестна. Князь Владимир Львович Голицын, который воевал на стороне красных во время Гражданской войны, был приговорен к пяти годам лагеря в Караганде. Он отбыл только два года, его арестовали повторно (уже в лагере), обвинили в «контрреволюционной агитации» и расстреляли. Княгиня Надежда Голицына, некогда служившая фрейлиной при дворе, была сослана в Туркестан, где ее арестовали и расстреляли в возрасте шестидесяти семи лет.

Татьяна Аксакова-Сиверс закончила свои дни в Саратове вместе со многими сосланными «бывшими». Столичная одежда выдавала их, когда они ходили по домам в поисках жилья; у большинства были проблемы с работой. Одна женщина выжила, продавая маленькие ленинградские пейзажи; другая шила на продажу нижнее белье в собственной мастерской, которую называла «Ленинградская мастерская художественного формирования женской фигуры». Татьяна выручила немного денег под залог портьер, вывезенных из старинной родовой усадьбы Попелёво и миниатюрных портретов работы знаменитого художника XVIII века В. Л. Боровиковского. Летом 1937 года прошла волна арестов саратовских ссыльных. Татьяну арестовали в ноябре и приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Ее увезли в товарном вагоне, с собой у нее было только то, что на ней. Одна бывшая ленинградка, оказавшаяся в том же вагоне, поделилась с ней последней луковицей. Позднее ее зарубил топором заключенный, с которым та отказалась заниматься сексом. Они ехали до лагеря две недели. На всех остановках Татьяна выбрасывала сквозь щели вагона записочки с просьбой нашедшим переслать их по почте отцу. В это трудно поверить, но две такие записки до него дошли. Татьяна оставалась в лагере до лета 1943 года.

Операция «Бывшие люди» прошла успешно: с 28 февраля по 27 марта 1935 года из Ленинграда были высланы более 39 тысяч человек, 11 072 из них были дворяне. Однако уже в конце июля того же года в газетах вновь появились материалы о том, что «бывшие люди» смогли избежать разоблачения и все еще скрываются в городе Ленина.

Теплоход Иосиф Сталин проходит через шлюз канала Москва – Волга

25. Большой террор

Очистив Ленинград от «зиновьевцев», «бывших людей» и других социально чуждых элементов, Сталин и партийное руководство начали охоту на внутренних врагов. Для понимания причин и логики Большого террора определяющее значение имеет международное положение. Приход Гитлера к власти в Германии на Западе и экспансия Японии при императоре Хирохито на Востоке воспринимались как серьезная угроза Советскому Союзу. Сталин и другие вожди партии убедили себя в существовании «пятой колонны», состоявшей из антисоветских элементов и готовившихся нанести удар изнутри, одновременно с германской и японской армиями. Большой террор рассматривался как упреждающий удар, который раз и навсегда должен был уничтожить внутренних врагов.

Большой террор чаще всего связывают с уничтожением старых большевиков и показательными процессами 1936–1938 годов. Десятки тысяч членов партии из числа государственных служащих, работников НКВД, практически все высшее командование Красной армии были арестованы. В разгар террора Сталин пообещал: «Каждый, кто пытается разрушить это единство социалистического государства, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальности, он враг, заклятый враг государства народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага, был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью». В 1935 году Енукидзе, член ЦК и ЦКК, был обвинен в связях с «бывшими людьми»; он якобы позволил «белогвардейцам» проникнуть в Кремль и чуть ли не готовил покушение на Сталина. Енукидзе был снят с должности, исключен из партии и через два года расстрелян. Глава НКВД Ягода был заподозрен в недостатке бдительности, неожиданно снят с поста наркома НКВД и заменен Н. И. Ежовым.

Ежов с благословения Сталина, при его поощрении, а главное – прямом руководстве был номинальным распорядителем Большого террора в период с августа 1937-го по ноябрь 1938 года, вошедший в историю под именем «ежовщины». Ежов готовил аресты Енукидзе и Ягоды. В августе 1936-го Зиновьев и Каменев, вместе с четырнадцатью их товарищами были судимы, признаны виновными и расстреляны. Ежов участвовал в подготовке второго процесса через год, а затем третьего – в марте 1938-го, над участниками «Антисоветского право-троцкистского блока», после которого были расстреляны Бухарин и Ягода.

Эта сторона Большого террора хорошо известна, гораздо менее известно о подавляющем большинстве жертв «ежовщины». Это были не члены партии, а рядовые граждане из тех, кто причислялся к врагам в предшествующие годы. 2 июля 1937 года Политбюро приняло постановление «Об антисоветских элементах», а 30 июля был издан оперативный приказ НКВД № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», которая должна была начаться в августе и продлиться четыре месяца. Были установлены количественные «лимиты» подлежавших аресту и расстрелу «шпионов», «изменников» и «контрреволюционеров». Местные власти нередко просили увеличения установленных лимитов, желая продемонстрировать свои усердие и эффективность. К концу ноября были арестованы около 766 тысяч человек, из них около 385 тысяч расстреляны.

В 1938-м аресты и казни умножились, число жертв продолжало расти. Усердие местных партийных организаций и органов НКВД было так велико, что в Москве начали поговаривать о «перегибах» и «нарушении социалистической законности». Сталин решил, что репрессии выполнили свою роль, и в ноябре 1938 года отправил в отставку Ежова, на которого возложил ответственность за организацию террора. Место Ежова занял Л. П. Берия. 10 апреля 1939 года Ежов был арестован. Он немедленно признался, что был немецким шпионом и использовал должность наркома внутренних дел для подготовки покушения на Сталина. 4 декабря 1940 года Ежов был расстрелян в камере, устройство которой сам спроектировал. Его тело было кремировано, а прах погребен в общей могиле на Донском кладбище. Советские газеты обошли эту смерть гробовым молчанием.

По всей видимости, мы никогда не узнаем точно, сколько людей погибли в годы Большого террора. По заслуживающим доверия данным, в 1937–1938 годах были арестованы 1 575 259 человек. Из них 1 344 923 осуждены, а почти половина – 681 692 – расстреляны. Это означает, что с августа 1937-го до ноября 1938 года расстреливали примерно 1500 человек в день. Невозможно вообразить себе степень ожесточенности и страха, которые утвердились тогда в душах людей.

Жертвами террора пали двое из трех детей Владимира Владимировича Голицына, Александр и Ольга. В 1936-м Александр был освобожден из лагеря, однако ему было запрещено возвращаться в Москву. В августе он женился в Яе, где отбывал срок, на Дарье Кротовой, дочери репрессированного крестьянина, но очень скоро, когда Дарья забеременела, настоял на том, чтобы она уехала, и больше они не встречались. Александр перебрался в Томск и послал Дарье два коротких письма, благодаря которым она знала, что он жив. В Томске к Александру присоединились сестра Ольга и ее муж Петр Урусов, чудом избежавшие ареста в Алма-Ате. Петр устроился на работу в театр, где работал Александр, и они с Ольгой чувствовали себя в полной безопасности. Но накануне Нового года Ольгу арестовали, а через месяц был арестован Александр.

С начала лета 1937 года НКВД обратил особое внимание на Томск как контрреволюционный центр. Здесь были «вскрыты кадетско-монархическая и эсеровская организации», которые готовили вооруженный переворот по заданию японской разведки. Организация, именовавшая себя «Союз спасения России», была создана князьями Волконским и Долгоруковым, несколькими белыми генералами, один из которых носил фамилию Шереметев. Организация создала крупные филиалы в Новосибирске, Томске и других городах. В качестве участников этой организации в Томске были арестованы 3107 человек, в основном бывшие дворяне, 2801 из них, включая поэта Николая Клюева и философа Густава Шпета, расстреляли. Всего во время Большого террора в Томске были арестованы 9505 человек и три четверти из них расстреляны. Нет нужды говорить, что все обвинения против арестованных были сфабрикованы.

Абсурдность обвинений и доказательств хорошо видна на примере дела Александра Голицына. Он был обвинен в том, что состоял членом «Союза» и был вовлечен в «контрреволюционную повстанческую работу». В качестве доказательства НКВД указывал на его актерскую работу: «на сцене Томского городского театра он играл роли героев в извращенном свете и идеологически извращал внутреннее содержание ролей героев». Поначалу Александр отвергал обвинения, но затем, по всей видимости после пыток, стал подписывать любые показания, которых от него добивались. Ольга также была сломлена и призналась, что якобы участвовала в «пораженческой агитации и распространении монархической пропаганды». Все трое были расстреляны: Петр – 13 января 1938 года, Ольга – 5 марта, Александр – 11 июля.

Вдова Александра Дарья за год до того родила сына. Она выполнила данное ему обещание: назвала сына Владимиром и два года никому о нем не сообщала. Не получая никаких вестей от Александра, она воспользовалась данным мужем «тайным адресом» и написала Владимиру Владимировичу в Москву, спрашивая, не знает ли он о судьбе Александра, и приложила фотографию маленького Владимира. Владимир Владимирович ответил, что уже несколько лет не получал известий от Александра и Ольги, и предложил взять мальчика на воспитание. Дарья поблагодарила, но отказалась. Позднее, когда в октябре 1941 года ее арестовали, она, вероятно, сожалела, что не отправила мальчика в Москву. Он однако выжил и позднее сам обосновался в Москве.

Владимир Владимирович жил до 1969 года с последней оставшейся из его детей дочерью Еленой и ее мужем и умер в возрасте девяноста лет. Последние годы жизни он потратил на то, чтобы узнать о судьбе сына и дочери, но власти так и не сказали ему правды. Единственный ответ, который он получал, заключался в том, что Александр и Ольга получили по десять лет без права переписки. В 1974 году, через пять лет после кончины Владимира Владимировича, томский ЗАГС прислал на его старый адрес извещение, что Александр умер 13 января 1944 года от склероза сосудов головного мозга. И только в 1989 году, через пятьдесят лет после их убийства и двадцать лет после смерти Владимира Владимировича, была официально обнародована правда о смерти Александра и Ольги. Наталья Урусова также сошла в могилу, так и не узнав о судьбе своих сыновей Андрея и Петра.

Владимиру Трубецкому наскучила жизнь в Средней Азии. Ему надоел Андижан с его изнуряющей жарой, докучливыми насекомыми и ядовитыми скорпионами. Много проблем доставляли уголовники. В городе часто случалась поножовщина. Официант в ресторане, где играл Владимир, был убит ударом ножа в сердце. Преступник так мастерски владел ножом, что никто не заметил нападения. Работа у Владимира была однообразной и низкооплачиваемой. «Личной жизни совсем не вижу и прихожу домой днем или ночью только спать», писал он в августе 1936 года Владимиру Голицыну в Дмитров. «Дурею от фокстротов, блюзов, танго и бостонов, кот[орые], как мне кажется, превращают меня постепенно в тихого идиота». Между тем Владимиру оставалось отбыть еще два года ссылки. Его дочь Варя делала все, чтобы устроить собственную жизнь. В 1936 году она вступила в Осоавиахим (Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству), поступила на курсы верховой езды, научилась стрелять и рубить шашкой, носила красноармейскую форму и кавалерийские галифе. Андижанский областной совет Осоавиахима выдал Варе свидетельство об окончании курсов «Ворошиловских стрелков», отметив отличные успехи в политической подготовке. Андрей отмечал, что его сестра стала «совершенно советским человеком» и даже купила собрание сочинений Ленина в шести томах.

Весной 1937 года Владимир почувствовал, что вокруг его шеи стягивается петля, и послал письмо в местное управление НКВД, в котором утверждал, что он – лояльный советский гражданин, а не контрреволюционер или троцкист, и хочет только, чтобы его оставили в покое, дали спокойно работать, заботиться о жене и детях. Но для НКВД подобные письма были не более чем провокацией. 29 июля 1937 года Владимир и Варя были арестованы. В ордере на арест Владимир характеризовался как «бывший князь, потомственный дворянин, бывший гвардейский офицер» и обвинялся в связях с контрреволюционными элементами Западной Европы. Варю обвиняли в участии в заговоре в целях убийства Кирова. 28 августа арестовали Таню. Ее друзья Андрей и Леонид Якушевы с улицы смогли увидеть ее в комнате для допросов. Следователь заметил их и завесил окно газетой. Вскоре Таня вышла из здания и, пока ее сажали в автомобиль, успела прокричать им несколько предостерегающих слов. Андрей рассказал о происшедшем брату Грише, и тот решил, что скоро придут и за ним. Через три дня его арестовали.

Эли сразу почувствовала, что больше никогда не увидит мужа и детей. Андрей пытался разубедить ее, напоминая, что ее отца много раз арестовывали и каждый раз выпускали, но в отравленной атмосфере 1937 года он сам не верил своим словам. Андрей, учившийся в десятом классе, после ареста отца и братьев продолжал ходить в школу. Он должен был участвовать в митингах, одобряя казни врагов народа. Однако дома, думая о судьбе родных, ни одной минуты не верил в их виновность.

Владимира и его детей допрашивали все лето; 1 октября его и Варю приговорили к смертной казни за подготовку «террористического акта» против Сталина; Таня, которую также обвиняли в заговоре против Сталина, и Гриша, которого обвинили в оправдании фашизма, получили по десять лет лагерей.

Из тюрьмы Таня написала два письма Берии, настаивая на своей невиновности. Каким образом, писала она, ее арестовали как «бывшую княгиню», если она родилась в 1918 году, через год после большевистской революции? «Мне двадцать лет, – писала она. – Хочется учиться, жить, хочу быть счастливой и радостной, как все честные девушки Советского Союза. <…> Я – воспитанница Октября. <…> Единственная моя „вина“ в том, что я дочь бывшего князя Трубецкого. Что я Трубецкая». Как и многие дети «бывших людей», арестованных в 1930-х годах, она ссылалась на слова Сталина, что «сын за отца не отвечает». Таня была отправлена в исправительно-трудовой лагерь на западном Урале, где выдержала несколько лет лесных работ, но в начале 1943 года тяжело заболела, и когда стало понятно, что она безнадежна, ее освободили, но к родным она уже не доехала. Подруги по заключению вырыли могилу и поставили на ней березовый крест. Ей было двадцать четыре года.

В декабре 1937-го Эли написала Сталину письмо, умоляя освободить мужа и детей. Она признавала, что в Узбекистане был «саботаж» и власти должны быть бдительными, но решительно отрицала виновность своих близких. Она писала, что все они «любили» и «уважали» Сталина, и дерзко предлагала арестовать оставшихся членов семьи и ее саму, поскольку они, должно быть, такие же «саботажники». Владимир и Варя были расстреляны 30 октября, но Эли ничего об этом не знала, она получила известия о судьбе мужа и дочери только через несколько лет: ей сообщили, что Владимир и Варя приговорены к десяти годам лагерей без права переписки. В то время близкие еще не знали, что это принятый в НКВД эвфемизм, обозначавший расстрел.

Такой приговор позволял родственникам осужденных питать надежду, что они живы, и многие за эту надежду хватались. Никто не хотел думать об ужасном. Гриша, который в 1947 году вернулся из лагерей сломленным человеком, вспоминал рассказы заключенных, будто бы видевших его отца в лагерях на Колыме, где он играл в оркестре. Только во времена хрущевской оттепели, в 1950-е, стал доподлинно известен смысл этой формулировки. В 1955 году Гришу реабилитировали; отца и сестер реабилитировали только через тридцать лет. А в 1991-м, через пятьдесят лет после расстрела, родным стала известна правда о смерти Владимира и Вари.

С 1936 года Эли как мать восьмерых детей получала государственное пособие в размере двух тысяч рублей. Для того чтобы получить эти деньги, она всякий раз должна была предъявлять доказательства того, что дети живы. Когда трех детей арестовали, сотрудники НКВД забрали их документы и Эли лишилась пособия. В 1939 году Эли стало понятно, что ей нет смысла оставаться в Андижане, она собрала немного денег и переехала с детьми в Талдом, за границу стокилометровой зоны вокруг Москвы.

1 мая 1937 года первый пароход прошел мимо Дмитрова по только что открытому каналу Москва – Волга. День был праздничный, и весь город высыпал на улицы, чтобы отметить этот особый Первомай. Сергей Голицын с женой Клавдией и двумя детьми тоже был там. Вид ослепительно белого парохода «Иосиф Сталин», скользившего по каналу в этот необычно теплый день, наполнил Сергея гордостью, он был счастлив, что участвовал в этих великих советских стройках.

Фирин, начальник Дмитлага, за месяц до торжеств был арестован вместе с двумя сотнями человек из управления строительства и обвинен в измене и шпионаже. Почти все они, включая Фирина, были расстреляны. Аресты в Дмитрове проходили все чаще, но удивительным образом не коснулись Голицыных, Большой террор обошел их стороной. Вскоре после открытия канала был арестован двоюродный брат Елены Голицыной Дмитрий Гудович, которого обвинили в участии в подпольной контрреволюционной фашистской организации. Его держали в Бутырской тюрьме и расстреляли 2 июля. В том же году был арестован и расстрелян шурин Дмитрия Сергей Львов (муж Мериньки). 23 августа другой его шурин Владимир Оболенский (муж Вареньки) был арестован в Царицыне и 17 октября приговорен к смертной казни как финский шпион. Через четыре дня его отвезли на Бутовский полигон и расстреляли; всего с августа 1937-го по октябрь 1938 года там были расстреляны более двадцати тысяч человек.

Осталась неизвестной судьба Вареньки Оболенской, арестованной в Москве 3 марта 1937-го. Одни считают, что в том же году она была расстреляна на Бутовском полигоне, хотя ее имени нет в наиболее полных и надежных публикациях списков убитых; другие полагают, что через год после ареста она умерла от тифа в исправительно-трудовом лагере в Сибири. Судя по письмам родных, многие из них были уверены, что Варенька умерла в конце 1938 года. Двумя годами позднее бывшая заключенная говорила Варенькиной матери, что якобы видела ее в 1939-м; даже в январе 1941 года родные получали известия, будто Вареньку видели в лагерях, но это были уже пустые слухи.

26. Война: конец

Утром 22 июня 1941 года в Дмитрове Владимир Голицын включил свой коротковолновый радиоприемник «Пионер». Он поймал немецкую радиостанцию и мгновенно понял, что жизнь вновь переломилась: Германия вторглась в СССР. Елена бросилась в сберкассу: она хотела снять все деньги и сделать как можно больше запасов на рынке. На счете было 250 рублей, они принадлежали сыну Мише, который годами собирал пустые бутылки и сдавал их в надежде купить велосипед.

Семья в тот день собиралась на рыбалку в любимое место на Яхроме, которое они называли «луга». После обеда Владимир, вставая из-за стола, сказал детям: «Ну, вы готовы? Когда-то еще нам удастся попасть на луга снова». В тот день с ними поехала Елена, тетка Надежды Раевской. Пока они шли на место, Мишка подслушал разговор отца с Надеждой. «Они опять начнут арестовывать людей, – сказал Владимир, – им нужны политические заложники». Они вспоминали Бутырку, где побывали оба, и Надежда призналась Владимиру с грустной улыбкой, что в тюрьме ей спокойнее: «Знаешь, что тебя уже не возьмут, а здесь ждешь каждый день, вернее, каждую ночь…» В тот вечер они поймали несколько окуней и уклеек и съели их с жареной картошкой прямо у реки. Это была последняя семейная рыбалка. На следующий день в Дмитрове прошла мобилизация. Под звуки аккордеона, в сопровождении родных, мужчины шли к военкомату.

В четвертый раз за сорок лет Россия вступала в войну. И каждая следующая была более ужасна, чем предыдущая. И хотя Советский Союз отбросил армии Гитлера и сокрушил врага, за эту победу пришлось заплатить чудовищную цену. Советский Союз принял на себя главный удар нацистской военной машины. Историки подсчитали, что в течение трех лет против СССР действовали почти 90 % вооруженных сил Германии. Как заметил Уинстон Черчилль, именно Красная армия «выпустила кишки» гитлеровской военной машине. К концу войны в мае 1945 года страна потеряла двадцать шесть миллионов человек: около девяти миллионов военнослужащих и шестнадцать миллионов гражданских лиц. Тактика выжженной земли, которая применялась советской и германской армиями, оставила страну в руинах. Была уничтожена почти треть материального богатства страны (города, деревни, скот, заводы, оборудование и т. п.).

Владимир Голицын не зря опасался новой волны арестов. Угроза войны всегда использовалась как предлог для репрессий, особенно в год, предшествовавший нацистскому вторжению. 18 июля двоюродный брат Владимира Кирилл Голицын был арестован в Москве и получил десять лет за антисоветскую агитацию. Он отсидел полный срок, и ему разрешили вернуться в Москву только в 1955 году. За отцом Кирилла чекисты пришли следующей зимой, и жена сообщила им, что они опоздали: Николай умер накануне. Ей не поверили, и она провела их в кабинет, где покойник лежал на столе с иконой в руках в ожидании гроба. Дабы убедиться, что он мертв, чекисты встряхнули тело.

В глазах НКВД «бывшие люди» были теперь не только контрреволюционерами и саботажниками, но и пособниками Гитлера, пораженцами и предателями. 2 июля 1941 года княгиня Мария Васильевна Голицына и ее муж были арестованы по обвинению в шпионаже и заключены в тюрьму в Златоусте; он умер в тюрьме, она скончалась через два года в лагере. В августе внучка князя Льва Львовича Голицына была арестована в деревне на Украине и расстреляна за прогерманские взгляды. В следующем месяце Виктор Мейен, зять Владимира Голицына, был арестован и отправлен в лагерь в Казахстане. Главным доказательством обвинения была его фамилия, которая, по понятиям НКВД, была немецкой; Виктор смог продержаться в лагере только год.

Владимир был арестован «за прогерманские настроения» 22 октября. Около полудня двое в штатском пришли в дом Голицыных, предъявили ордер на арест Владимира и начали обыск. Мишка был поражен тем, как спокойно взрослые отнеслись к произошедшему. Он был слишком мал, чтобы понять, что они проходили через это много раз и были готовы к новым арестам. Анна приготовила обед, Михаил продолжил работу над переводом (по крайней мере, делал вид, что работает), а Владимир подбирал иллюстрации и передавал их Елене с указаниями, куда их следует передать. Чекисты искали, ничего не находили, но продолжали искать.

Елена собрала узелок с едой для мужа. Он надел свой черный овчинный тулуп, и они стали прощаться. Анна перекрестила сына, поцеловала и прошептала благословение, за ней подошли прощаться Михаил, жена и дочь Владимира, наконец сын Ларюша. Мишка провожал отца по Кропоткинской улице; день был холодный, безжалостный ветер срывал с деревьев оставшиеся листья. Через несколько кварталов чекист по фамилии Корягин велел Мишке идти домой. Мишка возмутился, но Владимир посмотрел на сына и сказал: «Иди, Мишка». Он крепко обнял его, повернулся и пошел.

Василий Шереметев в первые дни войны пошел на фронт добровольцем. Он еще не достиг призывного возраста, прибавил себе лет, был принят в ополчение и отправился на фронт. Родители его благословили. В первые несколько месяцев они получали от него редкие письма, но в декабре 1941 года Василий пропал, и они больше ничего о нем не слышали. Семидесятилетний Павел каждую ночь выходил на дежурство, чтобы гасить немецкие зажигательные бомбы. Однажды ночью на монастырь было сброшено двадцать бомб, и все удалось потушить, в том числе благодаря работе Павла. Ольга Шереметева погибла во время налета на Москву 12 августа, когда бомбы разнесли флигель Наугольного дома.

Племянник Павла Николай Шереметев, который оставался в Москве и дежурил по ночам на крыше Вахтанговского театра, однажды едва не погиб. Николай уговорил Цецилию уехать из Москвы к его сестре Елене и Владимиру в Дмитров. В начале осени 1941 года весь Вахтанговский театр был эвакуирован в Омск. Елена, Владимир и остальные члены семьи провожали Цецилию в Дмитрове. В мае 1944 года Николай умер. По всей видимости, он делал себе инъекции морфина, чтобы заглушить постоянные боли поджелудочной железы. Прах его был захоронен на кладбище Новодевичьего монастыря недалеко от башни, где жили дядя Павел и тетя Прасковья. Цецилию похоронили рядом в 1976 году.

Сестры Павла Мария и Анна летом 1941 года оказались в разлуке одни. Мария жила в Куйбышеве (Самаре) с двумя младшими внуками Александром и Сергеем. За год до этого у них на глазах погибла их мать Меринька Гудович, которая утонула в Волге. Сын Марии Андрей помогал ей пережить эту трагедию, но летом 1941 года ушел добровольцем на фронт. Мария умерла в Куйбышеве в 1945-м, не дождавшись его возвращения.

Анна жила во Владимире, снимая комнату у грубой женщины, которая получала удовольствие, унижая ее. Ксения рассчитывала вернуться во Владимир, чтобы быть вместе с матерью. В конце января 1940 года она получила сообщение, что будет выпущена из лагеря на восемь лет раньше срока. Ее мечта исполнилась. Ксения не верила своему счастью, однако, когда она приехала на железнодорожную станцию, власти уведомили ее, что приговор не отменен, а лишь изменен и вместо отбывания остатка срока в лагере она отправляется на пять лет в ссылку в северный Казахстан. Ксения приехала в дальнюю степную деревню Пресновка в рваном пальто и с маленьким узелком. Она нашла пристанище в простой землянке вместе с тремя крестьянами.

Анна была потрясена, узнав, что Ксения к ней не вернется. Весь следующий год Ксения, Анна и даже Павел писали Берии, но безо всякого успеха. Анна посылала дочери одежду и продукты, которые с трудом сама добывала. Зима 1940/41 года была тяжелым испытанием для обеих: Анна едва не замерзла насмерть в своей нетопленой комнате; Ксения была на грани истощения, не могла купить даже хлеба и просила мать прислать, что сможет. С приходом весны Ксения воспряла духом. Она была уверена, что брат Юрий скоро вернется и жизнь начнется вновь. Анна разделяла надежды дочери на будущее.

Павел и Прасковья Шереметевы, тревожась о Василии, прожили первую военную зиму в холоде и голоде в Напрудной башне. К весне 1942 года они уже не могли сами заботиться о себе и переехали в Царицыно к сестрам Прасковьи Ольге и Евфимии и племяннице с племянником, Елизавете и Николаю Оболенским (осиротевшим детям Владимира и Вареньки Оболенских). 11 июня Прасковья умерла. Удрученный горем Павел решил не возвращаться в свою комнату в Напрудную башню. Со времени смерти отца, графа Сергея, Павел делал все возможное, чтобы поддержать семью. Множество раз, когда едва хватало денег и продуктов для себя, он помогал сестре и двоюродному брату, племяннице и племяннику.

В феврале 1943 года Павел написал Анне из Царицына поздравительное письмо к именинам, извиняясь, что не может прислать ей денег. Через четыре дня Павел скончался. Ему был семьдесят один год.

Родные не знали, как отвезти гроб на кладбище. Машины ни у кого не было, не было денег ее нанять. Ольга с племянником и племянницей погрузили гроб на санки и, впрягшись в них сами, отвезли на кладбище. Они хотели похоронить Павла рядом с Прасковьей, но могильщики сослались на то, что земля там слишком твердая и промерзшая, так что могилу вырыли в другом месте.

После ареста в октябре 1941-го Владимира Голицына отправили в тюрьму в Дмитрове. Елена принесла ему немного еды и теплое одеяло. Он пробыл там недолго, в конце концов его отправили в лагерь, находившийся в бывшем монастыре в Свияжске. Владимиру было запрещено писать и получать письма, десять месяцев он не имел никаких известий из дома. Он очень беспокоился о судьбе близких, особенно после того как пошли слухи, что Дмитров захвачен немцами. В конце августа 1942 года он получил от Елены открытку. «Очевидно, я сильно изменился после ареста, – писал он Елене в ответ, – мужики здесь называют меня дедушкой». (Ему было всего сорок лет.) Он не знал о своем приговоре – пять лет лагерей – до сентября, но новость встретил с «безразличием», ожидая получить десять.

Дома без него семья вела борьбу за жизнь. Елена шила ватные куртки и штаны для армии, заготавливала торф на ближайших болотах для электростанции. Ларюша навсегда запомнил, как мать шила по ночам в нетопленном доме в окружении фамильных портретов и в тяжелом старинном подсвечнике горела всего одна свеча. После войны правительство наградило Елену медалью «За трудовую доблесть». В первые месяцы войны казалось, что немцы возьмут Дмитров. «Мессершмиты» и «юнкерсы» с воем проносились над головами, воздух был наполнен грохотом зенитных орудий, на западе стояло по ночам зарево от горевших деревень. 6 декабря подошли сибирские полки и заставили немцев отступить. Как только это стало возможным, Елена отправилась в Москву, проделав большую часть дороги по льду и снегу пешком, чтобы сообщить остальным членам семьи, что они пережили немецкое наступление.

Брат Владимира Сергей участвовал в обороне Москвы. Его мобилизовали в июле 1941 года, осенью и в начале зимы он участвовал в строительстве оборонительных сооружений вокруг Москвы. Следующим летом он оказался под Сталинградом и проделал вместе с Красной армией весь путь до Берлина, получив множество медалей. Он никогда не подвергался репрессиям, а после войны исполнил свою мечту и стал писателем.

Пока один брат сражался против иноземных захватчиков, другой сражался за собственную жизнь. Главной проблемой для всех советских граждан во время войны был голод, для лагерных заключенных это был вопрос жизни и смерти. Условия жизни в ГУЛАГе с началом войны ухудшились: нормы выработки были увеличены, а рацион питания сокращен. «Враги народа» нередко подвергались дополнительным репрессиям. Смертность в лагерях росла, достигнув в 1942–1943 годах наивысших значений за всю историю ГУЛАГа. Не менее 352 560 человек, почти четверть всех заключенных, умерли в 1942 году. Всего в 1941–1946 годах там погибли более двух миллионов.

Вскоре после перевода в Свияжск Владимир заболел пеллагрой, широко распространенной в ГУЛАГе болезнью, вызванной недостатком незаменимых аминокислот ниацина и триптофана. Она вызывает поражение кожи, диарею, бессонницу; в тяжелых случаях болезнь приводит к параличу, деменции и в конечном счете к смерти. Большую часть того года Владимир провел в лагерном лазарете. До самого конца он верил, что поправится.

24 ноября умер отец Владимира. В ответ на известие он писал:

Милая мама, конечно, я ждал вести о смерти папы. Но все равно это так печально. Когда я оставлю вас, я соединюсь с ним, зная, что навсегда. Но ты, моя дорогая старушка, живи, живи до моего возвращения.

Анна выжила и прожила еще тридцать лет; она умерла в Москве в возрасте девяноста одного года, но сына больше не увидела.

В последние недели 1942 года питание в лагерях еще ухудшилось. Целый месяц заключенным приходилось довольствоваться пищей совсем без жиров. Владимир стал думать о неизбежном. «Нужно рассчитывать на худшее, – писал он Елене, – если выскочу, будет чудо! Пеллагра ужасная вещь. <…> Душка моя! Мы должны встретиться. Должны, но когда? Я, делая календарь на 1943 год, все загадывал число. Не может быть, чтобы я здесь загнулся, и моя жизнь уже кончилась для воли. Неправда, я выгребу. Так, так еще хочется любить тебя».

В начале 1943 года Елена получила извещение, что Владимира вскоре должны освободить. Но потом пришло письмо от Софьи Олсуфьевой, двоюродной сестры Владимира, которая попала в Свияжск в декабре. Она ухаживала за ним в последние недели его жизни. Она сообщила Елене о его уходе, пользуясь эзоповым языком: напрямую писать о смерти было нельзя: «А в субботу, 6 февраля, неожиданно, утром, его отправили с этапом, но зато он теперь вместе со своим отцом. Представляю, как вы огорчитесь, что он отсюда уехал… Целую вас всех нежно, и от него прощальный привет». Через месяц Софья тоже умерла. В 1956 году советское правительство признало все обвинения против Владимира безосновательными и он был официально реабилитирован.

Тетка Владимира Эли Трубецкая была третьим членом семьи, умершим в том же месяце. Трое ее сыновей – Андрей, Владимир и Сергей – были на фронте, с ней в подмосковной деревне оставался младший, восьмилетний Георгий. Как и многие, Эли в годы войны оказалась в отчаянной бедности. Ей приходилось ходить по деревням, выпрашивая еду; добрые люди подавали пару картофелин или морковок и несколько кусочков хлеба. Несмотря на бедственные обстоятельства, Эли дала приют беженке и заботилась о ней. Когда женщина узнала, что ее приютила бывшая княгиня и жена врага народа, она стала шантажировать Эли; тогда та наскребла немного денег и уговорила ее держать язык за зубами. В конце концов беженка донесла на Эли в НКВД, мол, та говорила, будто жизнь при царе была лучше. Эли арестовали в январе 1943-го, она едва успела сказать старушке соседке, что произошло, и попросить ее разыскать дочь Ирину, которая была в туберкулезном санатории, и попросить ее позаботиться о маленьком Георгии. Эли увезли в Бутырскую тюрьму, где 7 февраля она умерла от тифа. Маленький Георгий, также болевший в это время тифом (их комнаты кишели вшами), к счастью, выжил.

В январе 1942 года Анна Сабурова шла по обледеневшей улице, поскользнулась и упала. Она попыталась встать, но не смогла. Анна пролежала так несколько часов, зовя на помощь, но никто из прохожих не остановился. Наконец несколько человек сжалились над ней, ее уложили на санки и отвезли домой. Анну даже пытались устроить в больницу, но свободных коек не оказалось. Павел как мог помогал ей из Царицына, заботливые соседи навещали ее каждые несколько дней и приносили поесть.

Ксения, узнав об этом, едва не лишилась рассудка. Ей невыносимо было знать, что мать прикована к постели, а она не может помочь; она была в ужасе от мысли, что Анна умрет до того, как кончится срок ее заключения. Ксения написала в НКВД, прося разрешения вернуться к матери. Она просила помилования, утверждая, что мать непременно умрет, если она как можно скорее не вернется. Ответа она не получила. Осенью 1942 года Ксения начала обдумывать план побега, чтобы нелегально вернуться к Анне во Владимир, однако оставила эту мысль, поскольку была слишком слаба. У нее по нескольку дней не бывало твердой пищи, она страдала головокружениями и обмороками. Наконец в марте 1943 года ей сообщили об окончании срока, но из-за военной разрухи она смогла достать билет на поезд только в сентябре.

Когда Ксения приехала во Владимир, Анну поместили в больницу. Она была спасена за несколько месяцев перед тем случайно, когда группа санитарных инспекторов зашла в ее квартиру. Хозяйка не хотела их пускать, но они все же протиснулись внутрь и обнаружили Анну. Ее немедленно поместили в больницу, и место нашлось. Из страха, выработанного десятилетиями гонений, Анна отказывалась назвать себя. Одна из санитарок была уверена, что где-то видела ее лицо прежде. И вскоре вспомнила где. Она почему-то вырезала из «Московского листка» и все эти годы хранила свадебную фотографию Александра Сабурова и Анны Шереметевой, опубликованную в 1894 году. Она принесла докторам пожелтевшую фотографию. Никто поначалу не мог в это поверить. Неужели это один и тот же человек? Анна была в ужасном состоянии, истощенная и слабая. До конца жизни она уже не могла ходить, однако никто не услышал от нее ни одной жалобы. Она продолжала благодарить Бога за все, что случилось, и всякому, кто хотел слушать, говорила только «так и надо».

После пяти с половиной лет разлуки мать и дочь соединились. Ксения забрала Анну к себе в однокомнатную квартиру на окраине города. Врач Анны побывал у них в 1944 году:

Люди, знавшиеся с царями, подошли к трагической черте своего существования. И ни одной жалобы, ни ропота, ни стона. А в комнате не топлено, обеда не бывает, хлеба еще не получили. И с утра мать и дочь ничего не ели. Дочь Ксения Александровна пробыла несколько часов на рынке, продавая свои вещи, но никто ничего не купил, и она вернулась при мне с пустыми руками. Мать, утешая ее, сказала: «Плохое перед хорошим», и продолжала спокойно разговаривать со мною – умно и интересно…

Ксения заботилась о матери до конца ее дней. Незадолго перед смертью Анну в бреду посещали видения мужа и двух сыновей. «Они пришли ко мне», – прошептала она. За день перед смертью она нежно коснулась руки Ксении и указала наверх. «Ты умираешь?» – спросила Ксения, и мать кивнула. 13 мая 1949 года Анна Сабурова умерла в своей постели, в окружении икон. Ей было семьдесят пять. Разбирая вещи матери, Ксения нашла незаконченные воспоминания и из страха сожгла их. Ксения пережила мать на тридцать пять лет; она умерла в той же однокомнатной квартире весной 1984 года.

Василий Шереметев после окончания войны вернулся в Москву. В бою он получил черепно-мозговую травму и попал в немецкий плен. По некоторым сведениям, ему удалось бежать, примкнуть к советским войскам и встретить конец войны в Вене. Он не получал никаких известий от родителей и отправился прямиком в Новодевичий монастырь, где обнаружил запертую дверь и пустой дом. Он написал тетке Оболенской в Царицыно, и она сообщила ему о кончине родителей. «Ты чувствуешь мою радость и счастье, и торжество, что дождались твоего голоса, что ты жив, здоров и теперь уже скоро приедешь! – писала ему Евфимия Оболенская. – Обнимаем тебя, мой милый, горячо, нежно за твоих дорогих и за всех нас также с большой любовью и радостью о предстоящем твоем возвращении!..»

Василий был не единственным внуком графа Сергея Дмитриевича Шереметева, сражавшимся на войне, он не был даже единственным Василием Шереметевым, воевавшим на Восточном фронте. Его двоюродный брат Василий Дмитриевич Шереметев, бежавший с семьей в 1919 году на юг России, как и Василий Павлович, принял участие в боевых действиях из чувства патриотизма и глубокой любви к Родине. Однако обстоятельства жизни привели к тому, что они по-разному понимали эту любовь, поскольку Василий Дмитриевич сражался не плечом к плечу с двоюродным братом, а против него, точнее против Красной армии, в составе Французского легиона вермахта. Василий Дмитриевич был ранен под Москвой и едва не замерз насмерть зимой 1941 года. Его подобрала русская крестьянка и спасла ему жизнь.

Василий Дмитриевич считал своим долгом освобождение России от коммунизма. И в этом он был не одинок, так мыслили участники так называемого Русского освободительного движения, которое включало и белых эмигрантов, и советских граждан, проживавших на оккупированных немцами территориях. Их борьба против Советского Союза может рассматриваться как последнее эхо Гражданской войны. Василия Дмитриевича после лечения послали воевать в северную Италию. Он не был ни немцем, ни нацистом, это была не его война; он дезертировал и скрывался у своей семьи в Риме.

Василию Павловичу повезло, он не был арестован после возвращения домой, как Андрей Гудович, который был отправлен в заключение и только в 1959 году реабилитирован, после чего ему было разрешено жить в Москве. Андрей Трубецкой был ранен и попал в плен в начале войны. Благодаря ходатайству родственников в Литве он был освобожден и вылечился. Он был твердо намерен вернуться в строй, и ему удалось добраться через немецкие позиции сначала до партизан, а к концу войны и до регулярных частей Красной армии. Как и его братья Владимир и Сергей, он вернулся домой как герой, награжденный орденами, страдая от тяжелых ран. Однако в 1949 году, после отказа сотрудничать с НКВД, Андрей был арестован и провел шесть лет в лагерях, работая в шахте.

Василий переехал в родительскую комнату в Новодевичьем монастыре. Близкие вскоре заметили, что это уже совсем другой человек, не тот, который уходил на фронт летом 1941 года. По ночам его мучали кошмары. Он обращался к врачам, лечился в психиатрических клиниках, но не мог вернуться к обычной жизни. Одни считали его Дон Кихотом, другие – юродивым, из тех святых дурачков в русской истории, которые соединяли благочестие и веру с бедностью и странным, вызывающим поведением. В пятьдесят семь его хватил удар, и оставшиеся десять лет жизни он провел в параличе, неспособный говорить.