8. Экспроприация экспроприаторов

Историки продолжают спорить относительно даты начала Гражданской войны, в этой книге мы будем придерживаться точки зрения, что она началась с момента захвата власти большевиками, а не следующим летом, как утверждают некоторые. Почти сразу после захвата власти большевиками на окраинах начали сплачиваться силы их противников, известные под общим именем Белого движения. Это были пестрые группы офицеров и солдат, казаков, дворян, буржуазии и интеллигенции, чьи политические убеждения варьировались от реакционного монархизма до радикального социализма. На землях Донского казачьего войска, в лесах Сибири и в Прибалтике собирались армии для похода на Центральную Россию, ядро новорожденного большевистского государства. Предводительствовали ими такие люди, как генералы А. И. Деникин на юге, Н. Н. Юденич на западе и адмирал А. В. Колчак на востоке. Осенью 1919 года они были близки к тому, чтобы одолеть большевистское правительство. Добровольческая армия взяла Орел и, казалось, беспрепятственно двигалась на Москву. Северо-западная армия находилась в двадцати верстах от Петрограда, и солдаты с передовых позиций могли видеть золотой купол Исаакиевского собора. Но к концу года белые были остановлены и Красная армия перешла в наступление.

Закавказье, Финляндия, часть Украины, земли Донского, Кубанского и Оренбургского казачьих войск объявили себя независимыми государствами и сопротивлялись установлению власти большевиков. Германия все еще находилась в состоянии войны с Россией, и когда большевики отвергли унизительные условия мира, предложенные Германией, армия кайзера возобновила наступление. В марте 1918 года Ленин согласился на германские условия. Брест-Литовский договор обеспечил большевикам возможность выжить, но цена была чудовищно высока: Россия потеряла более четверти населения и пахотной земли, а также треть промышленного потенциала и должна была выплатить огромные репарации. Были и другие вооруженные силы, с которыми приходилось бороться большевикам: так называемые «зеленые», отряды вооруженных крестьян; Нестор Махно и его Черная армия на Украине; иностранные интервенты из Польши, Великобритании, Франции, Японии и США; корпус восставших чешских солдат. Российская гражданская война никогда не была простой борьбой красных и белых, это была титаническая борьба, в которой участвовало множество социальных и политических движений, большие профессиональные армии и мелкие партизанские отряды, местные интересы и мировая политика, подвижные фронты и временные союзы, она потрясла Россию до основания и едва не привела ее к гибели.

В январе 1918 года III съезд советов принял Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа, в которой главной целью новой власти провозглашалось «уничтожение всякой эксплуатации человека человеком» и «беспощадное подавление эксплуататоров». В качестве первого шага большевики еще в конце 1917 года выпустили декрет об обязательной регистрации всех «бывших землевладельцев, капиталистов и лиц, занимавших должности во власти при царском и буржуазном порядке». Декрет о создании ВЧК призывал к регистрации всех богатых граждан, Ленин предложил также ввести обязательную регистрацию «всех лиц, принадлежащих к богатым классам» и «служащих банков, акционерных обществ, государственных и общественных учреждений». К указанным категориям тогда относились четыре-пять миллионов человек. Значительную их часть составляли дворяне. Социальная категоризация стала основой понятия «бывшие люди», также обозначаемых как «социально чуждые элементы», «остатки старого буржуазного мира» или просто «классовые враги». Николай Набоков, почти не преувеличивая, утверждал, что еще одно большевистское название для бывших людей – «недорезанные».

В книге «Государство и революция» в августе 1917 года Ленин писал, что важнейшей функцией пролетарского государства является уничтожение буржуазии. Он мыслил такое насилие не теоретически, но совершенно конкретно, утверждая, что Парижская коммуна в 1871 году потерпела неудачу, поскольку не применила адекватного насилия, чтобы сокрушить буржуазию. Даже террор Французской революции, доказывал Ленин, недостаточно использовал насилие: «Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление. Нам этого мало». «Если мы виноваты в чем-либо, – писал он в январе 1918 года, – то это в том, что мы были слишком гуманны, слишком добросердечны по отношению к чудовищным, по своему предательству, представителям буржуазно-империалистического строя». Буржуазию необходимо было поставить под контроль, заставить работать и следить за ней. «Врагов надо взять под особый надзор всего населения, с ними надо расправляться, при малейшем нарушении ими правил и законов социалистического общества, беспощадно». При этом Ленин не придавал значения собственному дворянскому происхождению, которое должно было помещать его в лагерь врагов революции, и был готов применить насилие против рабочего класса, если тот оказывал сопротивление большевистской власти.

5 октября 1918 года Совет народных комиссаров принял постановление об обязательном труде для «бывших людей». Каждый месяц они должны были получать отметки в трудовых книжках о выполнении общественных работ и повинностей. Лица, не имевшие трудовых книжек или не получившие отметок о выполнении физического труда, лишались продовольственных карточек и права свободного перемещения по стране. В следующем году эти книжки стали обязательными для всех жителей Москвы и Петрограда старше шестнадцати лет. В 1918 году жители богатых районов Петрограда принудительно отправлялись рыть могилы для умерших от тифа. За дневной труд каждый получал стакан чая. Еще одним видом повинности было принудительное мытье туалетов в общественных и правительственных зданиях.

Конституция 1918 года лишала права голоса и права занимать выборные должности «служащих и агентов бывшей полиции, особого корпуса жандармов и охранных отделений, а также членов царствовавшего в России дома», лиц, «прибегающих к наемному труду с целью извлечения прибыли» или «живущих на нетрудовой доход, как то: проценты с капитала, доходы с предприятий, поступления с имущества и т. п.», «частных торговцев, торговых и коммерческих посредников», а также «монахов и духовных служителей церквей и религиозных культов». В мае большевики установили так называемую классовую систему распределения продуктов. Рабочие получали наибольший паек; «буржуи» – наименьший, или, по формуле Г. Е. Зиновьева, «ровно столько хлеба, чтобы не забыть его запах». Преимущество при поступлении в школы получили дети рабочих и беднейших крестьян. Жилая площадь и квартирная плата также зависели от классовой принадлежности. 1 марта 1918 года Петроградский совет издал постановление, ограничивающее одной комнатой каждого взрослого «буржуя»; остальные комнаты вместе с обстановкой должны были передаваться «пролетариям» бесплатно.

Весной 1918 года большевистский совет Екатеринодара принял декрет «О социализации девушек и женщин». В соответствии с декретом, расклеенным по городу, незамужние женщины в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет подлежали «социализации». Мужчинам, желающим воспользоваться этим декретом, надлежало обращаться в соответствующие учреждения для получения мандата на «социализацию» до десяти девиц. На основании таких мандатов красноармейцами было схвачено больше шестидесяти девушек, в частности во время устроенной в городском саду облавы, причем четыре из них сразу подверглись изнасилованию; двадцать пять девушек были отведены в штаб одного из партийных вожаков, остальные – в гостиницу «Бристоль», к матросам. Одних позднее отпустили, другие были увезены в неизвестном направлении, а некоторые убиты и тела их утоплены в Кубани. Одна из девушек, ученица пятого класса Екатеринодарской гимназии, подвергалась изнасилованию группой красноармейцев в течение двенадцати суток, после чего ее подвязали к дереву и жгли огнем, но, наконец, смилостивившись, расстреляли. Аналогичная «социализация женщин» происходила весной 1918 года в Екатеринбурге.

С ноября 1917 года и до конца Гражданской войны большевики прибрали к рукам практически все национальное богатство и частное имущество. Было украдено (за неимением более подходящего слова) около 1,6 миллиарда рублей (примерно 160 миллиардов современных долларов).

К февралю 1918 года, как свидетельствуют данные по девятнадцати губерниям, 75 % поместий были конфискованы. Около 10 % дворян удалось удержаться в деревне, им была выделена земля для обработки; по большей части это касалось беднейших помещиков, богатые в основном бежали или были изгнаны. Удар пришелся и по зажиточным крестьянам, их имущество захватывалось и уничтожалось беднейшими соседями. Одновременно с наступлением на помещиков большевики повели атаку на православную церковь, национализировав церковные, в том числе монастырские земли.

20 августа 1918 года Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК, наряду с Совнаркомом еще один исполнительный орган нового государства) принял декрет о конфискации «домов буржуазии» и передаче их городским советам. Множество «бывших людей» были насильно выселены из своих домов или подверглись так называемому уплотнению. Показателен случай князя Павла Долгорукова. Недавно выпущенный из тюрьмы Долгоруков жил в фамильном московском особняке. Верхний этаж был захвачен бандой разгульных красноармейцев. Когда большевики перенесли столицу в Москву, красноармейцев выселили, вместо них в доме расположился один из наркоматов. Ведомство поначалу реквизировало часть здания, но постепенно занимало все новые и новые комнаты, пока не заняло и единственную комнату Долгорукова, выставив его на улицу. Долгорукову еще повезло так долго оставаться в собственном доме. Некоторым дворянам давали двадцать четыре часа на то, чтобы «очистить помещения».

Система мер, которую позже назовут политикой военного коммунизма, позволила большевикам взять под свой контроль всю экономику страны. Земля, недвижимость и частные промышленные предприятия были национализированы; частная торговля запрещена; крестьяне лишились права свободно продавать свою продукцию и были обязаны сдавать ее государству. С середины ноября 1917 года по март 1918 года Ленин выпустил более тридцати декретов о национализации частных заводов и фабрик. 27 декабря 1917 года ВЦИК опубликовал декрет о национализации банков; овладев банками, большевики принялись за содержимое их хранилищ. В январе 1918-го все держатели депозитарных ящиков были обязаны представить ключи для осмотра содержимого ячеек. Лица, не представившие ключей в течение трех дней, автоматически утрачивали собственность. Однако солдаты не просто осматривали содержимое ячеек; они его конфисковывали – не только деньги и драгоценности, но акты, документы и семейные реликвии.

Множество дворян бежали из Петрограда и Москвы на юг или другие пограничные территории, оставив деньги и ценности в банках, ни минуты не сомневаясь, что они там в полной сохранности. Банки были полны денег, золота и драгоценностей. Комиссариат, действовавший совместно с Государственным хранилищем ценностей Наркомфина (Гохран), получил к концу 1921 года почти 900 миллионов рублей в виде монет, произведений искусства, антиквариата, драгоценных камней и металлов. К этому следует добавить полтонны золотых, серебряных и платиновых слитков; 65 миллионов царских рублей и почти 100 миллионов рублей в казенных и корпоративных облигациях, захваченных большевиками в одной только Москве в 1918 году.

Богатые русские ответили на охоту за драгоценными металлами и камнями тем, что прятали оставшееся. Весной 1918 года бабка графини Ирины Татищевой упаковала все свои жемчуга, кольца, золото и бриллианты в кожаный саквояж и отдала Ирине, а та отвезла его в квартиру знакомых, где саквояж поместили в тайную нишу в стене спальни. В 1917 году князь Феликс Юсупов и его доверенный слуга Григорий вывезли семейные бриллианты и драгоценности из Петрограда в московский дворец Юсуповых и спрятали в тайной комнате под лестницей. После бегства Юсупова из России большевики схватили Григория и пытали, стремясь выведать, где спрятаны сокровища, но слуга не назвал места. ВЧК установила слежку за дворцом, которая продолжалась четыре года. Секретную комнату нашли только в 1925 году, при ремонте лестницы. Рабочие нашли два английских сейфа, несколько старинных сундуков с мощными замками и большой проржавевший металлический ящик, наполненные драгоценностями. За несколько лет перед тем была найдена несгораемая комната в доме Юсуповых на Мойке в Петрограде. Здесь князь спрятал драгоценности, книги, более тысячи картин, а также музыкальные инструменты, включая редчайшую скрипку Страдивари, искусно запрятанную в полости внутренней колонны. Дочь Льва Николаевича Толстого Александра спрятала свои драгоценности на дне цветочного горшка, где они оставались ненайденными много лет. Мать Ольги Шиловской зашила бриллиантовый шифр, данный ей императрицей Александрой, в дочкиного плюшевого медвежонка. Во время обыска в доме солдаты грозились вспороть игрушку, но были остановлены слезными мольбами Ольги. Набоковы хранили большую часть семейных драгоценностей в тайнике своего петроградского дома, пока лакей Устин не выдал его красным. Они бежали из Петрограда в Гаспру с оставшимися драгоценностями, спрятанными в банку с тальком, а по приезде закопали их под дубом в своем саду. Княгиня Лидия Васильчикова зарыла свои жемчуга и кольца в лесу рядом с крымской усадьбой Харакс. Многие члены ее семьи и друзья зашивали драгоценности в швы юбок и платьев, в шубы и шляпы. Вдовствующая императрица Мария Федоровна уложила свои драгоценности в жестянки из-под какао и спрятала под камнями в крымском имении дочери Ксении Ай-Тодор, пометив место собачьим черепом.

В апреле 1919 года двадцать саратовских ювелиров были собраны в кабинете губернского комиссара финансов якобы для беседы. Когда они сообразили, что их заманили в ловушку, они попытались выбраться, но были остановлены вооруженной охраной и взяты под стражу. Их освободили только после того, как был ограблен последний ювелир. Дантистов держали под арестом до тех пор, пока они не указали, где держат золото для изготовления протезов.

«Бывших» нередко арестовывали ради выкупа. ЧК арестовала сто пять нижегородских жителей и держала их в заложниках, пока видные горожане не собрали на их выкуп 22 миллиона рублей. Летом 1918 года Николай фон Мекк, отпрыск дворянского рода, сделавшего состояние на железнодорожном деле, был арестован, и его держали под арестом до тех пор, пока его служащие не собрали для выкупа 100 тысяч рублей. Старый анархист Кропоткин был так возмущен большевистской практикой захвата заложников, что написал Ленину обличительное письмо, назвав это возвратом в Средневековье.

На протяжении Гражданской войны было несколько случаев массового расстрела заложников. В июне 1919 года в Харькове были расстреляны от 500 до 1000 мужчин и женщин; в августе в Киеве – около 1800 человек и около 2000 – в Одессе. (Для рабочих не делалось исключения. В марте 1919 года большевистские власти арестовали и затем расстреляли более 2000 бастовавших рабочих.) Банды преступников и мафиозные шайки использовали заложничество в собственных целях, утверждая, что действуют от лица советской власти. Жертвы и их семьи никогда не могли знать наверняка, кто именно захватил их близких и вернутся ли они после уплаты выкупа.

Если большевики могли просто брать все, что заблагорассудится, что могло остановить остальных? Петроград накрыла эпидемия автомобильных угонов. Сам Ленин стал жертвой бандитов. Для личного пользования ему достались три роскошных авто из гаража императорского Александровского дворца – два «роллс-ройса» и «делоне-бельвиль» Николая II. Он предпочитал ездить на «делоне», и в марте 1918 года его автомобиль остановила вооруженная шайка. Грабители приказали Ленину выйти из машины и укатили на авто. Огромное множество ценностей, экспроприированных в ходе революции, не перешло в собственность государства, но отправилось прямиком в карманы экспроприаторов. Воровство во время работы комиссии по ревизии банковских ящиков достигло таких масштабов, что в ноябре 1921 года Ленину пришлось отдать приказ о расстреле семи сотрудников Гохрана.

Француз Луи де Робьен, живший тогда в России, недоумевал:

Удивительно, как «буржуи» вообще могут жить. Вся собственность фактически конфискована, все банковские депозиты захвачены, а все пенсионные платежи и жалованье прекратились. Это означает крайнюю нужду. На днях у цирка Чинизелли я видел старого генерала и священника – сама старая Россия, – чистивших улицы от снега ради того, чтобы не умереть с голоду. Группа солдат, в самом расцвете сил, стояла и потешалась над ними. <…> Это конец света.

 

9. Наугольный дом

Толки о неминуемом падении большевистского правительства продолжались до лета. В конце июля 1918-го до Шереметевых дошел слух, что передовой эшелон немецких войск достиг Москвы и ждет подкрепления, чтобы начать боевые действия. Германский вопрос расколол шереметевское семейство, как и дворянство в целом. Для одних на первом месте оказались патриотизм и ненависть к немцам, и они предпочитали жизнь – неважно, сколь ужасную – под большевиками; другим немцы представлялись лучшим средством сбросить большевиков, восстановить порядок и спасти Россию. Такова была позиция Ольги. «Лучше культурное иго немцев, чем социалистическое рабство большевиков», – писала она в дневнике.

В январе 1918 года Павел поехал в Петроград проследить за передачей Фонтанного дома Министерству просвещения. Семье больно было его терять, но было решено, что это лучший способ сохранить дом и коллекции. На следующий год дом открылся в качестве шереметевского дворцового музея, наряду с бывшими дворцами Юсуповых, Строгановых и Шуваловых. В том же году шереметевские усадьбы Кусково и Останкино также были поставлены на службу «трудящимся классам».

Наугольный дом стал последним убежищем семьи. В начале 1918 года частью дома завладело Хранилище частных архивов, затем – Социалистическая академия. Шереметевым позволили остаться, но они могли жить только в части дома. Идея создания инспекции для выявления и спасения частных архивов принадлежала Павлу, он же был поставлен во главе учреждения. Он страдал, наблюдая, как гибнет культурное наследие России. Весной 1918 года, вероятно по личной рекомендации Ленина, Павел был назначен хранителем «исторических и художественных сокровищ» в бывшей усадьбе Шереметевых Остафьево, которая была национализирована и превращена в музей одновременно с Фонтанным домом. В качестве хранителя Павел получил квартиру в левом флигеле, где прожил одиннадцать лет, пока не был изгнан оттуда в ходе сталинской культурной революции.

Бегство в Сибирь

30 августа 1918 года был убит Моисей Урицкий, начальник петроградской ЧК. В тот же день три выстрела произвели в Ленина, и две пули едва его не убили. 1 сентября «Красная газета» писала: «Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть их наберутся тысячи. Пусть они захлебнутся в собственной крови! <…> За кровь товарища Урицкого, за ранение тов. Ленина <…> пусть прольется кровь буржуазии и ее слуг, – больше крови». «Контрреволюция, эта злобная бешеная собака, должна быть уничтожена раз и навсегда», – писала «Правда». Декрет, принятый Совнаркомом 5 сентября, официально объявил о начале красного террора.

За неделю, последовавшую за покушением Каплан, петроградская ЧК расстреляла пятьсот двенадцать заложников; в Кронштадте солдаты за одну ночь убили четыреста заложников. Вскоре убийства распространились и на провинцию. Личная вина и степень ответственности жертв не имели значения; жертвы выбирались по классовой принадлежности и профессии. Для большевиков, веривших в тезис Маркса об исторической неизбежности гибели буржуазии, уничтожение господствующего класса было простым актом эвтаназии. «В том, что пролетариат добивает господствующий класс, нет ничего безнравственного, – утверждал Троцкий, – это его право».

23 ноября в Наугольный дом заявился заместитель председателя ВЧК Я. Х. Петерс со своими людьми. Когда на рассвете следующего дня чекисты увели шестерых обитателей шереметевского дома, многие думали, что не увидят их никогда. Семья попыталась вызволить их из застенков. Графиня Екатерина отправилась к председателю Московского совета Л. Б. Каменеву, который любезно принял ее, однако заверил, что не имеет к этому делу никакого отношения.

3 декабря Павел писал отцу из Бутырской тюрьмы:

Милый Папа,

Твой сын,

Как твое здоровье? Мы здесь живем не так плохо, как можно было думать. Помещение не холодное и довольно чистое. Встаем рано, в 6 час. утра, ложимся в 10. К этому новому порядку скоро привыкли, тем более, что часы стали также иные: обед в 11, ужин в 4. Живем дружно. Читаем в уголку вслух Евангелия. Окна выходят на тюремный двор, посреди которого стоит белая церковь (нрзб 1 слово. – Д. С.) архитектурой очень красивой с изображением Спаса Нерукотворного над входом. <…> Еда здесь много лучше, чем на Лубянке, где мы провели первые два дня. Дают два раза в день бачок с супом вовсе не плохим; иногда это рыбный, иногда мясной с капустой, картофелем, горохом или чечевицей. Едим, сидя в кружок, деревянными ложками. Хлеба дают довольно. Конечно, без передач из дому на одном казенном было бы голодно, но почти все получают из домов. Впрочем, есть иные несчастные, что несколько месяцев ни разу ничего не имели от своих. <…> Кончаю, больше нет места. Целую крепко. Прошу твоего благословения.

Павел

Через две недели граф Сергей скончался. «Я умираю с глубокой верой в Россию. Она возродится», – сказал он домочадцам, собравшимся у его постели. Граф хотел быть похороненным рядом с матерью в семейном склепе в Новоспасском монастыре, однако большевики выгнали монахов и закрыли монастырь, так что его похоронили на близлежащем кладбище; в 1930-е годы кладбище сравняли с землей, чтобы построить на его месте многоквартирные дома.

Павла освободили первым. Остальных, за исключением Алика Сабурова и Александра Гудовича, выпустили до конца года. «Это была тяжелая зима», – вспоминала Елена Шереметева.

Мы были холодны и голодны, но по крайней мере мы все жили вместе. Мы установили маленькую железную печку, а за водой я ходила на Остоженку. Чтобы не замерзнуть на обратном пути, я забиралась в подъезды, чтобы согреться. Чтобы согреть печь, мы подбирали все что ни попало, все шло в ход. Мы делали чай в общей кухне <…> наш повар делал жидкий картофельный суп или просяную кашу, которую раздавали из одного котла всем трем семействам: Гудовичам, Сабуровым и Петровичам (детям Петра Шереметева. – Д. С.). И это было все.

Елена и ее брат Николай пошли в советскую школу, хотя едва могли сосредоточиться на учении от постоянного чувства голода. Кульминацией дня был обед, когда детям давали миску жидкой чечевичной похлебки. Ученики боролись за право дежурить на раздаче, чтобы получить добавки. Елена на следующий год вынуждена была уйти из школы, чтобы иметь возможность получить помощь Лиги спасения детей. Примерно в это время шеф-повар Шереметевых оставил их, чтобы готовить для Ленина и его товарищей в Кремле. Семье помогали некоторые бывшие крестьяне, привозившие еду из деревни. Но продовольствия недоставало и голод не отступал.

Шереметевы делали из старой бобровой полости галоши и продавали их. Как и многие бывшие дворяне, они за гроши продали драгоценности, антиквариат и произведения искусства. Мать Елены Лиля за мешок муки продала алмазную диадему, которую надевала на приемы в Зимнем дворце. Менять драгоценности приходилось осторожно, чтобы не стать мишенью мошенников.

К началу 1918 года жизнь стала столь тяжелой, что некоторые обитатели Наугольного дома начали подумывать об отъезде за границу. Решение давалось нелегко. Для отъезда нужны были деньги, которых к тому времени у многих не было; уехать значило навсегда распрощаться с родными и близкими; надо было иметь на примете место, где поселиться, и представление о том, как пересечь охраняемую и опасную границу; уехать означало отказаться от всех надежд на жизнь в России; для многих бегство означало измену. После бегства за границу любимого сына княгиня Мещерская написала ему: «Ты забыл о любви к Родине, ты оставил свою родную землю, теперь ты можешь забыть о матери и сестрах, которых оставил здесь».

Члены знаменитых аристократических родов со звучными фамилиями оказались перед трудным выбором. У них были лучшие шансы устроиться на новом месте, чем у рядового дворянина, благодаря хорошему образованию, знанию иностранных языков, богатству (даже если оставалось немного драгоценностей и серебра в нескольких чемоданах) и личным связям с европейскими дворянскими родами. Но отъезд был крайним средством спасения. Если бы они могли знать, что ждет их в коммунистической России, возможно, большинство избрали бы этот путь, поскольку выжили из них в России очень немногие. Показательна судьба князей Оболенских. Князь Владимир Оболенский был убит в своей усадьбе в начале 1918 года; в том же году его старший брат Александр был расстрелян в Петропавловской крепости. Князь Михаил Оболенский был насмерть забит толпой на железнодорожном вокзале в феврале 1918 года. Князь Павел Оболенский, корнет Гусарского полка, был ранен большевиками в июне 1918 года и оставлен умирать, но чудом выжил и бежал в Крым. Княгиня Елена Оболенская была убита в своей усадьбе в ноябре 1918 года, тело ее было сожжено вместе с усадебным домом. Многих Оболенских постигла та же участь, включая семерых членов семьи, сгинувших в сталинских лагерях.

Пока граф Сергей был жив, в доме были под запретом любые разговоры об отъезде, но после его смерти некоторые члены семьи уехали. Его сыновья Борис и Сергей покинули Москву в 1919 году и осели в Западной Европе. Во Франции Борис переменил множество занятий, пытаясь свести концы с концами. Его дочь Татьяна в 1929 году вышла замуж в Женеве за Теодора Карла Фаберже, внука Карла Фаберже, знаменитого основателя ювелирной фирмы. Единственная работа, которую смог найти Теодор, – ремонтировать радиоприемники. Алик Сабуров и Александр Гудович, зятья графа, намеревались некоторое время пожить в Финляндии, но получили известия, что дела там идут не лучше, чем в России. Более того, будучи офицерами, они считали своим долгом остаться.

Павлу была непереносима сама мысль покинуть Россию. Он не был женат, и у него не было детей, о которых бы следовало беспокоиться. В отличие от брата Дмитрия, уехавшего на Северный Кавказ, он никогда не занимал видных постов при старом режиме, из-за чего мог подвергнуться опасности. Его мать не имела намерений уезжать, и Павел чувствовал себя обязанным оставаться с ней. Возможно, важнейшую роль при этом сыграло его отношение к отцу и их общая страсть к русской истории и культуре. Как и отец, Павел верил, что его обязанность – по возможности защитить культурное наследие семьи и страны от революционного разорения. Перед смертью граф Сергей сказал сыну: «Нельзя ничего продавать ради того, чтобы насытить желудок. Рембрандт, Рафаэль, Ван Дейк, Кипренский и Грез – все это должно принадлежать России, не для себя мы их собирали, надо немедленно создавать музей, пока холод и беспорядки не уничтожили всего… У нас нет настоящего, но есть прошлое, и мы должны сохранить его во имя будущего».

Дочери графа Сергея Анна и Мария и помыслить не могли оставить страну в то время, как их мужья томились в Бутырской тюрьме, хотя им не было предъявлено никаких обвинений. Зимой 1918/19 года семейство Шереметевых приложило немало усилий, чтобы вызволить их из заточения. Они даже обратились к А. С. Енукидзе, старому большевику и члену ЦИК, который имел репутацию человека, помогавшего попавшим в жернова большевистской репрессивной машины дворянам. Но Енукидзе оказался не в силах помочь: арестованных держали в качестве заложников на случай покушений на большевиков.

Сабуров и Гудович оставались в Бутырке до июля 1919 года, когда их перевели в концентрационный лагерь в Андрониковом монастыре. Ленин призвал к созданию таких лагерей уже в августе 1918 года (к тому же двумя месяцами ранее призывал Троцкий), и через месяц идея была одобрена Совнаркомом. Официальный декрет обосновывал создание лагерей необходимостью очистить Советскую Республику от классовых врагов «путем изолирования их в концентрационных лагерях». Большевики были не первыми, кто устраивал подобные лагеря. В 1896 году генерал Валериано Вейлер-и-Николау, испанский губернатор на Кубе, устроил первый campos de concentración в рамках своей стратегии подавления антииспанского восстания на острове. В России концентрационные лагеря находились в ведении ВЧК, к 1922 году их было 56 и в них содержалось приблизительно 24 тысячи человек. В 1919 году была создана еще одна система лагерей для принудительных работ, мужских и женских; число заключенных в них к 1922 году достигало 60 тысяч человек.

Сабуров и Гудович оказались в лагере среди многочисленных дворян, включая князя Александра Долгорукого (сына графини Марии Бенкендорф). Заключенных выводили на работы, Долгорукого и Гудовича регулярно посылали на работу вместе, и они сдружились. Ксения Сабурова посещала отца и приносила ему еду и одежду. В августе некоторых заключенных, включая Гудовича, Сабурова и Долгорукого, перевели в Ивановский монастырь. 21 сентября 1919 года их возвратили в Бутырскую тюрьму. Через пять дней Сабуров, Гудович, Долгорукий и еще 26 человек были расстреляны. Причина казни осталась неизвестной. По одной версии их расстреляли, чтобы освободить место в переполненной тюрьме. По другой – в качестве ответа на движение на север армии генерала Деникина, которая к середине сентября находилась в трехстах километрах от Москвы. Третье объяснение заключается в том, что расстрел был акцией возмездия за совершенный анархистами взрыв в Московском комитете большевистской партии, при котором погибли 12 и был ранен 51 человек.

Члены семьи узнали об убийстве очень нескоро. Сначала это были слухи, которые в конечном итоге подтвердил Енукидзе. Вдова последнего царского губернатора сказала Анне Сабуровой, что видела Алика, когда их вели на расстрел. «Передайте моей жене, что спокойно иду на смерть», – сказал он. Анна Сабурова и ее сестра Мария не верили в гибель мужей. В течение многих лет они непрерывно молились, полагая, что те живы и содержатся в секретной тюрьме.

 

10. Курортный ад

Дмитрий и Ира Шереметевы с детьми проводили зиму 1917/18 года в Кисловодске на Северном Кавказе. Этот город вместе с соседними Ессентуками и Пятигорском издавна служил прибежищем для богатых русских, которые хотели убежать от суровой русской зимы, наслаждаясь местными термальными источниками, целебными минеральными водами и грязевыми ваннами. Дмитрий много времени проводил в кисловодских библиотеках, собирая материал для книги «Русская природа и охота в трудах наших классиков». Его сыновья Николай и Василий ходили в школу, а дочь Ирина проводила время в обществе своего ухажера Георгия Менгдена.

Толстые, Львовы, Уваровы, Бобринские, Трубецкие и другие известные семьи отдыхали, гуляли по широким улицам, укрепляли здоровье в санатории доктора Зернова и посещали театральные представления. Здесь были мистик Георгий Гурджиев и композитор Сергей Рахманинов. Доктор Зернов с семьей уехал из Москвы в ноябре 1917 года, не взяв зимней одежды, поскольку собирался вернуться домой к Рождеству. Граф В. Н. Коковцов, бывший премьер-министр, находил жизнь в Кисловодске «совершенно идиллической». Многие его друзья и знакомые были с ним согласны, убежденные, что находятся в безопасности благодаря казакам, которые никогда не допустят красных на свою землю.

Однако Гражданская война пришла и на Северный Кавказ. Тихие курортные городки сделались ареной ожесточенных столкновений красных, белых, казаков, бандитов и мародеров. К концу 1917 года в результате военных действий прервалось железнодорожное сообщение, перестала работать почта, курортные городки оказались отрезаны от окружающего мира. В начале 1918 года красные взяли Пятигорск, после чего закрыли банки и занялись арестами офицеров. Примерно в то же время они заняли Кисловодск. На митингах бедноту призывали подняться против офицеров и буржуев. Дома обыскивали в поисках денег, оружия и драгоценностей, а офицеры царской армии были обязаны зарегистрироваться у местных властей. Был опубликован список отдыхающих дворян и богатых предпринимателей, обязанных явиться в Гранд-отель. Среди прочих в списке была балерина Матильда Кшесинская. Явившимся объявили, что они обязаны собрать в две недели пять миллионов рублей в качестве «контрибуции». Если контрибуция не будет представлена, все они будут доставлены во Владикавказ. В городе начался террор. Кое-кто пытался бежать в Ессентуки, где, по слухам, было безопаснее.

Главным противником большевиков в этих краях были войска казачьего генерала А. Г. Шкуро, героя Первой мировой войны, хотя некоторые, пополнившие позднее ряды армии генерала Деникина, считали его настоящим бандитом. Казаки Шкуро атаковали города, занятые красными весной 1918 года, в том числе Кисловодск. Шкуро и его люди были хороши для стремительного набега, но испытывали трудности при защите отбитых у красных территорий. Более того, они оказались всего лишь временными союзниками изгнанных дворян. Когда войска Шкуро весной взяли Кисловодск, граф Николай Игнатьев спросил одного из бойцов, собираются ли они восстановить монархию, когда разобьют красных. «Как бы не так! – ответил тот. – Дайте срок, покончим с красными чертями, доберемся и до кровопийц!»

В мае 1918 года Дмитрий и Ира воспользовались рейдом Шкуро, чтобы бежать из Кисловодска в Ессентуки. Здесь они нашли старых друзей, и среди них графа Петра Вяземского (дядю Дмитрия), графиню Марию Мусину-Пушкину (сестру Ирины) и княгиню Марию Трубецкую (сестру Анны Голицыной). В конце июня Дмитрий в письме сообщил матери, что их дочь помолвлена с Георгием Менгденом и что вся семья занята огородом, умолчав, однако, о том, что огородничество стало суровой необходимостью в виду грядущей голодной зимы. В этом письме Дмитрий уже не уговаривал родителей приехать.

Беспорядки не обошли стороной Ессентуки. Осенью 1917 года здесь начались аресты видных дворян, а в марте 1918-го в Пятигорск прибыл старенький грузовик с развевающимся красным знаменем, заполненный солдатами. Солдаты остановились в местном городском саду и объявили небольшой толпе зевак, что отныне Ессентуки – часть Советской социалистической республики. Поначалу ничего не изменилось. Шереметевы продолжали играть с друзьями в теннис и бридж, ходили в церковь, гуляли в горах и собирали ягоды и грибы. Деньги, которые отдыхающие привезли с собой, подошли к концу, и они принялись выращивать овощи, как Шереметевы, открывали булочные, ресторанчики и кафе, прачечные и прочие «буржуазные предприятия», чтобы свести концы с концами. Большевики стали устраивать обыски; затем несколько человек взяли в заложники и держали в ожидании выкупа. Наконец по всему городу были развешены объявления, что заложники расстреляны и что это необходимый акт классовой борьбы. Вскоре, однако, стало известно, что объявления были чьей-то провокацией.

Некоторое время две конкурирующие группы красных вели борьбу за власть в Ессентуках. Шереметевы и прочие дворяне прятали оставшиеся ценности, старались не попадаться им на глаза. В начале лета появился комиссар по имени Александр Ге. Видный анархист Ге (настоящая фамилия – Голберг) провел много лет в Швейцарии и вернулся в Россию после революции, примкнув к большевикам. В мае он приехал в Кисловодск в качестве начальника местной ЧК. С ним была молодая жена Ксения Ге, дочь царского генерала, убежденная большевичка. Одни источники указывают на Александра как на одного из инициаторов террора на Северном Кавказе; другие утверждают, что он сделал все возможное для защиты дворян от более свирепых чекистов. Что касается Ксении, которая также служила в ЧК, то большинство источников рисует ее жестокой и кровожадной виновницей гибели множества людей. В ее планы входила принудительная «социализация» молодых женщин из буржуазии для сексуального обслуживания Красной армии. План этот был сорван очередным рейдом Шкуро, во время которого женщины разбежались из тюрьмы.

Однажды вечером в конце августа группа большевиков на автомобиле явилась в дом Воронцовых. Они искали оружие и грозились арестовать всех мужчин, включая Дмитрия Шереметева. Об этом удалось сообщить Ге, который явился на место и переговорил с большевиками с глазу на глаз. Через два томительных часа чекисты ушли, не уведя с собой никого. Ге пытался заверить обитателей дома, что опасность им более не угрожает, но многие сочли за благо покинуть Ессентуки. План был бежать через горы к кабардинцам, северокавказскому народу, исповедующему ислам, и с их помощью пробраться к белым. Дмитрий и его сын, а также Никита Татищев и несколько Воронцовых и Пушкиных собирались, переодевшись крестьянами, пойти на еженедельную ярмарку в Пятигорск, там договориться с казачками, возвращавшимися с ярмарки домой, чтобы те за деньги вывезли их в горы, спрятав на телегах под пустыми рогожными мешками. Все прошло по плану и многим, включая Шереметевых, удалось бежать, а позднее стало понятно, что таким образом они спасли себе жизнь. Оставшиеся в Ессентуках женщины на вопрос, куда подевались мужья, отвечали, что те уехали в Москву. В конце августа снова начали брать заложников, аресты продолжались. Жертвами были царские офицеры, члены правительства, люди со звучными фамилиями и пышными титулами, включая отставного генерала Н. В. Рузского, шестидесятичетырехлетнего командующего фронтом во время Первой мировой войны; генерала князя А. И. Багратион-Мухранского; братьев Леонида и Владимира Шаховских. Заложников брали также в Пятигорске и Кисловодске.

В Ессентуках надеялись на Шкуро и его войско; Шкуро выбил красных из города в середине сентября, но ненадолго, и вскоре вынужден был отступить. Рейд Шкуро ожесточил красных против дворян, укрепил в убеждении, что дворяне тайно борются против них, поэтому после возвращения красных террор усилился. Шли повальные обыски. Дом Воронцовых обыскали сверху донизу, затем обыскали и разграбили двор. Помимо оружия, особенно настойчиво искали Дмитрия Шереметева. Солдаты угрожали забить Иру прикладами, если она не скажет, где он. Они выгнали женщин, детей и слуг из дому и выстроили в одну шеренгу, как для расстрела. Трех слуг увели за дом, двоих расстреляли, одному дали уйти. Потом повели женщин и детей. Одна из горничных бросилась на колени и умолила солдат отпустить пленников. Ира с детьми спряталась в брошенной хате, где они просидели больше недели, даже родным не давая знать, где они. Затем их приютила и спрятала семья Ливен. Они переоделись в простое крестьянское платье, Ире удалось достать фальшивый паспорт на имя Федоровой. Большевики продолжали искать Дмитрия и Иру. За два месяца, что Ира жила у Ливенов, большевики расстреляли еще двух шереметевских слуг, видимо, за то, что те отказались сообщить, где скрываются Шереметевы.

8 октября северокавказская ЧК выпустила распоряжение, которым тридцать два заложника приговаривались к казни в отместку за контрреволюционные выступления и покушения на жизнь «вождей пролетариата».

Графиня Варвара Бобринская, ее двадцатилетний сын Гавриил и более восьмидесяти других семей прибыли в Ессентуки в конце 1917 года из Москвы. Подобно многим другим дворянкам, во время мировой войны она занималась благотворительностью и ухаживала за ранеными солдатами; ее репутация была так высока, что в мае 1917 года московский совет даже поручил ей вести образовательные программы для солдат, готовившихся к отправке на фронт. Гавриил был среди арестованных в Ессентуках в сентябре 1918 года. Его увезли в Пятигорск, большевистскую столицу на Северном Кавказе, и заперли в подвале ЧК. «Яма», как называли подвал, утопала в грязи, кишела крысами и так была забита людьми, что некоторым приходилось спать на бетонном полу. Надзирателем там был человек по фамилии Скрябин, садист, служивший при царском режиме палачом. Он любил бахвалиться тем, как много людей за свою жизнь пытал и казнил.

Варвара и ее дочь последовали за Гавриилом в Пятигорск в надежде сделать что-то для его освобождения. Сначала им ничего не сообщали, затем сказали, что Гавриила расстреляют, если они не принесут пятьдесят тысяч рублей. Гавриила держали вместе с восемьюдесятью дворянами, привезенными из Ессентуков, в том числе братьями Николаем и Сергеем Урусовыми. Предводители большевиков вымогали деньги и у других семей. Один из них сказал княжне Багратион-Мухранской, что та может освободить отца за двести тысяч. Некоторые пытались собрать деньги, чтобы спасти близких. Дочь Варвары Бобринской, которая также приехала на юг, отправилась в Ессентуки собирать деньги для выкупа Гавриила. Но к тому времени, когда она вернулась, было уже поздно.

Через две недели тридцать два человека, включая Гавриила, Урусовых, князя Багратион-Мухранского, были переведены из «ямы» в гостиницу «Новоевропейскую». Условия там были лучше, были разрешены посещения. Однако будущее оставалось неясным, и некоторые охранники забавлялись, мучая заложников. В начале октября в гостиницу пришел монтер чинить электропроводку. Он шепнул Гавриилу, что тайная группа готовит операцию по освобождению заложников. Гавриил поверил ему и помог разведать пути выхода из гостиницы. Однако вскоре заговор открылся, Гавриила отправили обратно в «яму», а в гостинице усилили охрану.

Утром 6 октября, когда, по слухам, красный командир из местных умер от ран, полученных в сражении, чекисты казнили нескольких заложников. 13 октября Иван Сорокин, левый эсер, командовавший 11-й армией, поднял мятеж против советского правительства. Мятеж не удался, однако сорок высокопоставленных большевиков были убиты; Сорокин был схвачен в Ставрополе и казнен. Местные большевистские лидеры сочли это выступление актом контрреволюции, требующим немедленного и жестокого возмездия.

Ночью 18 октября заложникам в «Новоевропейской» приказали собраться с вещами в холле. Большинство решили, что их освободят или переведут в лучшее место. Заложников вывели на улицу и вместе с тринадцатью другими заключенными из Пятигорской тюрьмы повели в здание ЧК. Узникам велели снять верхнюю одежду и связали за спиной руки. Двадцать пять человек отвели на городское кладбище, где их встретил кладбищенский сторож. Пятнадцать человек поставили на краю огромной свежей могилы. Все молчали. Им приказали встать на колени и вытянуть шеи. Палачи достали сабли.

Опыта у палачей не было, и большинство жертв были убиты не сразу. Одним из первых погиб генерал Рузский. Его палач чекист Георгий Атарбеков позднее хвастался, как убивал старого генерала. Атарбеков спросил полуголого старика, стоявшего на коленях, признает ли он наконец великую русскую революцию. Рузский ответил: «Пока что я вижу один грабеж». Атарбеков достал свой черкесский кинжал и вонзил его генералу в горло. После пятого удара мертвый генерал упал в яму. Убийство заняло более часа. Все было тихо, слышны были только звуки клинков, вонзаемых в плоть, и хруст костей. Сцена насилия была столь жуткой, что двое палачей отказались выполнять работу и ждали окончания у ворот кладбища. После убийства первых пятнадцати десять оставшихся заложников были зарублены над второй ямой. Прежде чем уйти с кладбища, солдаты велели сторожу не ложиться спать. Перед рассветом были казнены еще тридцать человек, в том числе одна женщина. На следующую ночь новые узники были зарублены на кладбище. Палачам платили по десять рублей за каждую жертву. Когда кладбищенские сторожа утром 12-го числа пришли присыпать могилы песком, оказалось, что некоторые жертвы еще живы. Из-под груды изуродованных тел слышались стоны.

Хотя большевики в Пятигорске открыто говорили об этих убийствах, а отчеты печатались во всех северокавказских газетах, многие отказывались в это верить. Ходили слухи, что людей не убили, а увезли в другое место. Сам комиссар Ге, который наверняка знал правду, пытался заверить обезумевших вдов, что их мужья живы. Семьи жертв хотели в это верить, и, кажется, многие действительно верили и становились легкой добычей солдат, предлагавших за деньги освободить их близких.

Варвара Бобринская одной из первых узнала, что Гавриил мертв. Когда она пришла забрать его вещи, солдаты, знавшие Гавриила, его мать и сестру, выразили ей соболезнование; у некоторых были даже слезы на глазах. Варвара не упрекала тюремщиков сына, поскольку видела, что они сами оказались в ужасном положении, которого не могли переменить, и что среди убитых были не только дворяне, но и простой народ.

Когда участились столкновения казаков с большевиками, Варвара с дочерью решила бежать. Деньги, которые собрали для спасения Гавриила, пошли на покупку фальшивых паспортов. Их должны были вывезти в Кисловодск и передать надежным проводникам, которые покажут дорогу до казачьей станицы Бургустан, свободной от большевиков. Однако по дороге им встретился большевистский конный разъезд, Варвару и ее дочь схватили и повезли обратно. Вскоре разъезд предложил им сделку: за 4000 рублей их готовы были отпустить. У Варвары оказалось только 3750, на чем и сговорились. При свете луны мать и дочь пробирались обратно горными тропами. Они шли всю ночь и весь следующий день, и на вторую ночь достигли Бургустана, где с ужасом узнали, что станица с минуты на минуту ожидает нападения большевиков. Измученные женщины присоединились к беглецам, шедшим через степи в направлении Баталпашинска. По дороге они миновали несколько казачьих станиц и в каждой видели множество виселиц с телами красноармейцев. Только в январе 1919 года Варвара с дочерью наконец добралась до белых в Екатеринодаре.

В конце октября большевики праздновали в Ессентуках годовщину революции. Город утопал в кумаче, никто не осмеливался не вывесить на своем доме красный флаг или выйти на улицу без красной ленточки на груди. Большевики маршировали, играли оркестры, стрельба в воздух продолжалась всю ночь. Комиссар Ге уехал в Кисловодск, ходили слухи, что вскоре будут захвачены новые заложники. Тиф и испанка, свирепствовавшие во всем мире, в тот год поразили многих. Оставшиеся в городе «буржуи» ходили без исподнего, реквизированного большевиками для нужд армии. Княгиня Мария Трубецкая и другие женщины меняли на улицах немногие оставшиеся у них вещи на еду. Электричества в городе не было, и грабители вовсю пользовались преимуществами темноты.

В январе 1919 года белые захватили весь северный Кавказ. В курортных городах они устраивали настоящую охоту и убивали красноармейцев и большевиков, не успевших бежать; казнили даже людей, вся вина которых состояла в том, что они просто общались с большевиками. Среди жертв оказались Александр и Ксения Ге. Александра белые нашли больным тифом и закололи штыками. Ксению арестовали и приговорили к смертной казни. Посмотреть, как ее будут вешать на холме под Кисловодском, собралась большая толпа.

Варвара Бобринская и ее дочь в январе оказались в поезде, на котором белые возвращались в Кисловодск, а вскоре они переехали в Пятигорск, где Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков, созданная в деникинской армии, начала вскрывать могилы жертв октябрьских убийств. Комиссия извлекла двадцать пять тел из первой могилы и передала их врачам для вскрытия. Ни у одной из жертв не было огнестрельных ранений, но все тела были покрыты сабельными ранами и в одном случае – штыковыми. Затем была вскрыта вторая могила у основания горы Машук, недалеко от того места, где был убит на дуэли Лермонтов. Из-за холода и сухой почвы тела в этой могиле почти не разложились; у некоторых были отрезаны носы, вспороты животы и выбиты зубы. Наконец была вскрыта третья могила с останками жертв расправы 6 октября. Всего из трех могил было эксгумировано восемьдесят три тела. Среди опознанных были останки генерала Рузского, братьев Урусовых, графа Алексея Капниста, братьев Шаховских и князя Багратион-Мухранского.

Во второй могиле следователи обнаружили труп высокого молодого человека с темными рыжеватыми волосами, одетого в исподнее с монограммой «Г. Б.». На золотой цепочке на шее у него были иконки Черниговской Богоматери и Сергия Радонежского. Руки были связаны за спиной, грудь покрыта ранами. Но наиболее вероятной причиной смерти были две глубокие, достигавшие позвоночника раны на шее и у основания черепа, нанесенные саблей. Варвара опознала сына. Она забрала тело в Кисловодск и там похоронила, оставив у себя иконки.

 

11. Богородицк

Время шло, и у «мэра» было все меньше оснований надеяться на будущее: «…России более нет. <…> А мы все ищем виновников, на кого бы свалить ответственность. Все мы одинаково виноваты, но и все оказались одинаково слепыми и бессознательными орудиями рока». Были, однако, простые вещи, которые доставляли ему удовольствие. «Мэр» наслаждался прогулками по московским улицам с внуком Владимиром и мягким светом погожего утра.

Весной 1918 года «мэр» и Софья оставались в Москве вместе с сыном Михаилом, его женой Анной и их детьми. Михаилу удалось найти работу в банке, и хотя плата была скудной и не поспевала за инфляцией, он получал небольшой продовольственный паек – пятьдесят граммов хлеба на каждого члена семьи. Голицыны питались преимущественно хлебом, картошкой и одуванчиками. Старший внук «мэра» собирал весной в городских парках ивовые сережки, чтобы приглушить мучивший его голод. Как многие бывшие состоятельные люди, они продали произведения искусства и драгоценности «мешочникам», которые привозили в город еду из деревни. Софья страдала, расставаясь с картинами Левитана и Поленова за несколько мешков картошки, однако делать было нечего. Она вынуждена была признать, что отсутствие за семейным столом острых французских соусов избавило ее от постоянного несварения желудка и вернуло ее коже молодой блеск. Позднее она радовалась, что, благодаря недостатку еды, похудела на целый пуд.

В мае дочка Софьи Вера Бобринская пригласила семью присоединиться к ним в богородицкой усадьбе в Тульской губернии к югу от Москвы. Вера была замужем за графом Львом Бобринским, у них было пятеро детей. Вера писала, что еды у них в избытке и они в полной безопасности благодаря группе местных эсеров, которые защищают их от большевиков. Богородицкое было огромным поместьем, включавшим более 11 тысяч десятин земли, большой господский дом, парк и пруд. Бобринские, которые вели род от Алексея Бобринского – незаконного сына князя Григория Орлова и Екатерины Великой, – были одной из богатейших дворянских семей России. После революции несколько десятков членов семьи и близких друзей приехали в Богородицк, включая четырнадцатилетнего Кирилла Голицына, Владимира и Эли Трубецких с двумя детьми. У них оставалось еще много слуг, и они вели размеренную, спокойную, но в то же время вполне светскую жизнь, регулярно ставили спектакли и скетчи, в которых главные роли играли дети, устраивали музыкальные вечера, где бабушка Софья играла на фортепьяно, Владимир Трубецкой на виолончели, а австрийский военнопленный Зальцман на скрипке.

Летом несколько членов семьи оказались вовлечены в заговор, ставящий целью освобождение бывшего царя и его семьи из заключения в Тобольске. План заключался в том, чтобы тайно похитить Николая II с сыном и увезти к оренбургским казакам. Его предполагалось обрить и выдать за француза-гувернера, приставленного к сыну богатых родителей; Александру Федоровну с дочерьми для безопасности предполагалось отправить через Сибирь в Японию. Одним из предводителей заговорщиков был Михаил Лопухин, младший брат Анны Голицыной. Он должен был найти надежных офицеров и возглавить группу. К нему примкнули Владимир Трубецкой и некоторые из кузенов Владимира, в том числе Александр и Сергей Евгеньевичи Трубецкие, а также Николай Лермонтов.

В начале января 1918 года заговорщики небольшими группами выехали из Москвы и двигались разными путями, чтобы не вызывать подозрений. Однако все станции, через которые они проезжали, были битком набиты красноармейцами, а когда доехали до Челябинска, они узнали, что Троицк, где рассчитывали перехватить Николая, захвачен большевиками. Обескураженные, но не готовые вовсе отказаться от своей затеи, они остались в Челябинске и выработали новый план – спрятать царя в Сибири. Они выслали вперед разведчиков для поиска наиболее безопасного пути и лучшего места для тайного убежища, но пока разрабатывали детали плана, власть большевиков заметно укрепилась, последние надежды устроить царю и его семье побег испарились, и в середине февраля заговорщики вернулись в Москву.

Почти для всех молодых офицеров этим дело и кончилось, их участие в заговоре осталось тайной. Большинство, включая Владимира Трубецкого, отказались от заигрывания с антибольшевистскими силами. С Сергеем Трубецким и Михаилом Лопухиным вышло иначе. Лопухин примкнул к организации, называвшейся «Союз защиты родины и свободы». С декабря 1918 по 1920 год двадцать две тайные организации в разных городах России, такие как «Национальный центр», «Правый центр», «Тактический центр», «Сокольническая боевая организация», «Орден романовцев», «Все для родины», «Черная точка» и «Белый крест», были разгромлены большевиками. В их составе насчитывалось более 16 тысяч человек. Сергей Трубецкой, вошедший в московский «Национальный центр», писал позднее, что все организации оказались «совершенно непригодны» для выполнения своих задач. Генерал Деникин признавал, что «за полным отсутствием средств» и «искреннего доверия друг к другу» действия конспираторов «не дали никаких результатов».

«Союз защиты родины и свободы» был исключением. Основанный Борисом Савинковым, писателем, лидером эсеров и известным террористом (он принимал в 1903 году участие в убийстве великого князя Сергея Александровича), союз создал ячейки во многих городах России. План союза захватить власть в Москве с помощью германских военнопленных был раскрыт, однако заговорщикам удалось поднять восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме, которые были подавлены красными. Савинков бежал во Францию, а почти все члены союза, включая Михаила Лопухина, были арестованы.

Большинство их них были расстреляны. Ячейка Михаила была раскрыта по доносу одного из членов. Некоторые участники успели скрыться и избежали ареста, однако Михаилу не повезло. Как только Анна узнала, что произошло, она выехала из Богородицка, чтобы попытаться освободить Михаила. Она просила за него многих высокопоставленных большевиков, включая Каменева, Петерса и Дзержинского (глаза которого, как она отметила, горели «страшным огнем»). Никто из них не помог. Наконец она пошла к П. Г. Смидовичу, председателю Московского совета и сыну дворянина, который имел репутацию доброго и честного человека. Его родственник перед революцией служил учителем в доме Лопухиных и всегда хорошо отзывался об этой семье. Смидович обещал похлопотать за Михаила при условии, что тот поклянется прекратить антибольшевистскую деятельность.

Анна трижды была у Михаила в тюрьме и уговаривала его принять это условие, муж Анны писал ему об этом в письме, однако он отказался от сотрудничества. Смидович сам приехал к Михаилу, обещая свое заступничество, когда Михаил окажется на свободе. Но и он получил отказ. Михаил сказал, что другому большевику он бы легко соврал, но он уважает Смидовича и считает своим долгом быть с ним честным. Вместе с сорока другими узниками вечером 23 августа Михаила увезли на Братское кладбище недалеко от села Всехсвятского, где их выстроили у кирпичной стены и расстреляли. Узнав о казни Михаила, Анна отправилась искать его могилу. Она нашла стену, испещренную свежими следами пуль, и место, где он был расстрелян, земля там была недавно перекопана. Анна так и не нашла тела. Она забрала в тюрьме немногие оставшиеся личные вещи Михаила, включая его куртку, которую отдала сыну Владимиру, и тот носил ее всю жизнь в память о дяде.

В тюрьме Анне передали письмо Михаила, датированное 20 августа. На конверте были слова: «Не открывай, пока не узнаешь о моей смерти».

Милая Анночка,

вот так сложилось все грустно и тяжело. Ну что поделаешь? Помню твои слова и ими утешаюсь: «Без воли Божьей ничто не могло совершиться». Значит, так надо. Мне хочется сделать все, что от меня зависит, чтобы утешить тебя и всех близких. <…> Мне хочется, чтобы вы не грустили и не жалели меня, а только бы почаще вспоминали и не с тяжелым чувством тоски, а вспоминали бы лишь то хорошее и радостное, что найдете связанным со мной. Я живу сейчас еще, но я уверен наперед, что последняя минута не будет уже так безысходно тяжела, как кажется, и потому не мучайтесь за меня. <…> Спасибо тебе, милая Анночка, за твою любовь. Я не был одинок последнее время. <…> Ну, прощай, Мама, Женя и все прощайте! Правда, ничего. На все Божья воля.

В конце лета жизнь в Богородицке стала ухудшаться. Эсеры уехали, и большевики обратили внимание на дворян, мирно живущих в старинной фамильной усадьбе. В газете «Красный голос» появилась статья, озаглавленная «Как долго мы будем это терпеть?!» и содержавшая донос о жизни «подозрительной графинечки» и «круглолицых маленьких графов в матросских костюмчиках» в Богородицке. Автор вопрошал, когда наконец это дворянское гнездо будет искоренено. Однажды вечером, когда семья наслаждалась музыкой, в дом вломилось несколько солдат под предводительством матроса, обвязанного пулеметными лентами и размахивавшего наганом. Солдаты начали обыск под аккомпанемент Зальцмана, который никогда не расставался со скрипкой. Они не нашли ничего, кроме нескольких писем по-немецки и по-французски, которые и забрали в качестве доказательства, что эти люди шпионы. Наутро они посадили «мэра», Льва Бобринского и Владимира Трубецкого в телегу и увезли; посмотреть на них собралась толпа крестьян. Остальным членам семьи дали двадцать четыре часа, чтобы уехать, оставшихся слуг отправили в богадельню. Анна с детьми переехала в Богородицк и нашла приют в захудалой гостинице. Когда шел дождь, вода лилась сквозь дыры в крыше, текла по стенам и ручьями разливалась по полу.

«Мэра» и двух его зятьев освободили через шесть недель, но дома они прожили недолго, до следующего ареста в начале 1919 года. Их увезли в Тулу, а оттуда в московскую Бутырскую тюрьму. На этот раз «мэра» и Льва вскоре освободили; Каменев, ставший председателем Московского совета, пригласил «мэра» к себе, принес извинения за арест, сказав, что отлично помнит его доброе отношение к политическим заключенным в те времена, когда «мэр» управлял городом, и вручил ему охранное письмо. Голицыны бережно хранили каменевское письмо, оно до сих пор у них; весьма вероятно, что оно спасло «мэру» жизнь. Владимира Трубецкого в конце концов также освободили, и он вернулся к жене и детям.

Несмотря на аресты, обыски и тяжелые материальные условия, жизнь большой голицынской семьи продолжалась, при этом никто не отчаивался и даже не роптал на судьбу.

Младшие члены семьи совершали тайные ночные набеги на яблоневый сад позади бывшей усадьбы; мясной рацион составляла изредка добываемая конина. Один из бывших слуг, беспокоясь, что семья испытывает нужду, прислал Анне кусок курицы и немного сухарей, хотя сами они жили очень бедно. Анна тоже делилась с ними скудными припасами своей кладовой, посылая им хлеб и кофе.

Отчаянные поиски еды уравняли аристократов с остальной Россией. В Петрограде люди обдирали с деревьев кору и собирали траву в парках, чтобы сварить похлебку; на павших от бескормицы лошадей набрасывались с ножами и топорами и тащили в свои промерзлые квартиры мясо, требуху и жилы. Князь Сергей Трубецкой шутил, что теперь, когда слуга докладывает: «Ваше сиятельство, лошадь подана», – это означает не оседлана, а приготовлена.

Анне удалось вывезти семью из гостиницы в квартиру местного школьного учителя. Один из постояльцев, молодой большевик, подпал под обаяние ее дочери Сони. Когда Соня отвергла его ухаживания, он донес о семье местным властям, и Анна опять вынуждена была переехать, на сей раз в двадцать четыре часа.

К концу лета 1919 года, когда армия Деникина двигалась на север, в городе пошли толки, что при отступлении красные берут заложников и расстреливают их. Голицыны знали, что опасность реальна. В том году двое кузенов Анны были взяты в заложники и расстреляны в Орле. «Мэр» и его сын Михаил решили скрыться, первый – в общей палате местной больницы, второй – у товарища по службе. Через несколько дней опасность, казалось, миновала, и оба вернулись домой. Ночью 16 октября «мэра» разбудили известием, что Владимир Трубецкой арестован после обыска в его городской квартире. Чекисты пришли также арестовать Михаила, но ему удалось скрыться. Тогда они арестовали Анну, а также их дочь Лину и племянницу Соню Бобринскую. Уводя женщин, чекисты сказали, что отпустят их, если Михаил явится сам. Слова эти передали Михаилу, и он немедленно явился в ЧК. В тот же вечер женщин освободили. Через несколько часов Михаил, Владимир и другие заложники были отправлены на вокзал, семья последовала за ними, и сын Михаила Сергей смог передать отцу несколько картофелин, прежде чем их посадили в вагоны.

Арестованных увезли в Тулу в концентрационный лагерь. Анна простилась с семьей и уехала, чтобы быть ближе к мужу. 12 ноября Михаил написал детям из лагеря:

Дорогие мои. Пишу из концентрационного лагеря, где нахожусь уже 3 дня. Лагерь это – ряд деревянных бараков, из коих нами всеми 280 ч. занято два и готовятся еще два для новых заложников. Спим на деревянных койках, здесь очень тепло и сухо внутри, и вид неплохой. Снаружи лагерь окружен колючей проволокой и стоят часовые. Во главе лагеря комендант <…> который был в Богородицкой Чрезвычайке и расспрашивал меня про дедушку и знает тебя, Владимир (старший сын Анны и Михаила. – Д. С.). У коменданта очень непростой помощник, и сам он юрист, но ничего себе. Кормят нас мало. Днем суп, а вечером картофельное пюре – иногда дают больше, иногда очень понемногу. Раза два в день дают кипяток, сахар, а хлеба 3/4 ф. в день. Без прикорму жить нельзя, а приношения разрешены. <…> Здесь за эти три дня пришлось работать физическим трудом. В 1-й день я расхрабрился и пошел на Курский вокзал через весь город грузить дрова, но страшно утомился. На другой день меня признали годным лишь к легким работам, но эти работы тоже оказались довольно-таки трудными, а именно вчера и сегодня переносил кирпичи, доски, мусор. Кажется, что скоро устроится дело с канцелярией. Сегодня здесь Калинин, будет осматривать лагерь. Затем, говорят, учреждена комиссия по разбору заложников и уже многих освобождает. Сегодня вечером я наконец увижу мама. <…> По-видимому, дела наши затягиваются, и трудно рассчитывать на свободу. Но, кажется, опасности для жизни наше житье здесь не представляет. <…> Надеюсь, что вы все здоровы, хорошо устроились и дружно живете, что старшие не обижают младших, а что маленькие не капризничают. Думайте обо мне и маме и молитесь за нас. <…> Ваш папа.

Через несколько дней он написал еще:

Дорогие родители и дети. <…> Мы порядочно волнуемся. Живем мы по-прежнему среди ужасной грязи. Появились насекомые, а умывальник замерз, кормят плохо и только и живем, что приношениями наших, кот. каждый день либо видятся с нами тайком, либо присылают через добрых людей, п[отому] ч[то] это запрещено. <…> Дух наш бодр, и мы здоровы. Собственно, очень полезно быть много на воздухе, но иногда холодно по ночам, и я очень хотел бы получить свои валенки, а то ноги мокнут.

Из Тулы Анна написала Смидовичу обо всем, что случилось, и попросила помощи. Она настаивала на том, что Михаил не представляет никакой угрозы для большевиков и был взят в заложники, поскольку он «бывший князь». Ее попытки добиться его освобождения в Туле окончились ничем, поскольку все «боятся хлопотать за «бывшего князя». Анна напомнила Смидовичу об ужасной участи своего брата и написала, что, если никто не поможет из Москвы, ее муж «погибнет одним из первых».

Дети Анны и Михаила тяжело переживали разлуку с родителями. Маленький Сергей посылал папе рисунки и постоянно спрашивал, когда он вернется домой.

Лиза Голицына поехала в Тулу, чтобы быть вместе с матерью. Они с Анной по очереди носили каждое утро и каждый вечер кастрюлю щей Михаилу и Владимиру, которые целыми днями таскали голыми руками кирпичи или выкапывали в обледенелых полях замерзшую капусту. Условия содержания в лагере были ужасные, очень скоро все заключенные были заражены блохами, вшами и клопами, многие умерли от голода и холода, Михаил заболел тифом, у Владимира появились симптомы туберкулеза. Им однако повезло, обоих отправили в тюремную больницу и освободили от уличных работ, которые бы их наверняка доконали. Михаила освободили 15 января 1920 года. Решающую роль в его освобождении, по всей видимости, сыграло обращение к Каменеву. Владимир Трубецкой был освобожден в конце января. Он вернулся повидать семью, но вскоре должен был уехать: герою Первой мировой Трубецкому было приказано ехать в Москву, где вожди Красной армии убеждали его вступить в ее ряды.

Большевистский переворот и Гражданская война раскололи офицерский корпус. Более сорока восьми тысяч офицеров вступили в Красную армию и почти вдвое большее число сражались на стороне белых. Те, кто воевал на стороне красных, делали это по многим причинам. Некоторые поверили в идеалы большевиков или ими двигало патриотическое чувство; иные – от отчаяния, ради продовольствия и жалования, которые давала служба, либо по принуждению, боясь отказаться. Большевики начали призывать бывших офицеров летом 1918 года, чтобы гарантировать их верную службу, семьи иногда брали в заложники или угрожали им арестом. Один из сыновей князя Василия Голицына, директора московского Румянцевского музея, служил в Красной армии, тогда как другой сражался на стороне белых. Во время Гражданской войны князь Василий жил у дочери Марии и ее мужа Алексея Деревицкого, солдата Красной армии. Такие случаи были нередки.

Самыми известными дворянами, вступившими в Красную армию, были М. Н. Тухачевский и А. А. Брусилов. О мотивах Тухачевского идут споры, хотя, по всей видимости, они не были ни простыми, ни искренними. Какую-то роль играло честолюбие, какую-то – идеология, желание соответствовать веяниям времени, снобистское удовольствие быть дворянином среди крестьян и пролетариев. «Красный Бонапарт» Тухачевский примкнул к большевикам в 1917 году и стал самым блестящим и беспощадным полководцем Гражданской войны. В 1925–1928 годах он был начальником Генерального штаба Красной армии, в 1935-м удостоился звания маршала Советского Союза. Во время Большого террора в 1937-м вместе с восемью другими высокопоставленными военачальниками он был расстрелян по сфабрикованному обвинению.

Брусилов, родившийся в 1853 году, сражался на Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, в 1916-м командовал Юго-западным фронтом, а в мае 1917-го был назначен верховным главнокомандующим. Брусилов был величайшим живым героем России, отказавшимся участвовать в Гражданской войне. В 1918 году он был арестован ЧК, но вскоре отпущен. Четверо членов его семьи были взяты в заложники; им угрожали расстрелом, если Брусилов примкнет к белым. Единственный сын Брусилова от первого брака, Алексей, также принимал участие в Первой мировой и был арестован большевиками. После освобождения он вступил в Красную армию, служил в кавалерии, был взят в плен и расстрелян белыми осенью 1919 года. Смерть сына оказала определяющее влияние на решение Брусилова, но, возможно, не меньшее значение имела его уверенность, что, независимо от его собственных ощущений, русский народ встал на сторону красных и он как патриот должен уважать этот выбор. В 1920 году, после тяжелой внутренней борьбы, Брусилов вступил в Красную армию, и этот поступок возбудил к нему ненависть большинства старого русского дворянства.

Владимир Трубецкой входил в группу офицеров, которым было приказано отправиться на встречу с Брусиловым. Два кавалерийских офицера знали друг друга давно, Брусилов высоко ценил Владимира и совершенные им на войне геройские поступки. Примкнув к красным, Брусилов содействовал освобождению сотен арестованных офицеров и, возможно, помог Владимиру. Владимир был монархистом, и переход Брусилова на сторону большевиков возмущал его, но в конце концов он согласился на уговоры бывшего командира, получил мандат и был направлен на южный фронт Красной армии. По дороге он решил заехать в Богородицк, повидать жену и детей и поделиться с ними пайком. Едва он приехал, как кто-то донес в ЧК о его «аристократическом виде», и Владимир снова оказался за решеткой, а вскоре у него проявились симптомы туберкулеза. Владимира освободили, и он вернулся к семье, но военная карьера была для него окончена. За пять лет жизни в Богородицке Владимира арестовывали трижды.

Михаил Голицын вернулся к семье и устроился на секретарскую работу. Денежное жалованье и продовольственный паек были скудными. Анна взяла несколько уроков у местного сапожника и стала шить ботинки из зеленого фетрового ковра, снятого с пола в московском кабинете «мэра». Михаил по вечерам ей помогал, изготавливая шнурки. Анна не продавала ботинки за деньги, но меняла на еду. Еще они сдирали переплеты коричневой замши с бухгалтерских книг богородицкого поместья и шили из них изящные кошельки и бумажники, которые также продавали или выменивали на нужные вещи в Москве. Свою одежду они обменяли на местном рынке на соль и сахар. Дети собирали крапиву и щавель, выкапывали картошку для похлебки. Теперь семья была слишком бедна, чтобы покупать конину; им по средствам были только головы и копыта, которые Анна сутками вываривала, чтобы приготовить светло-коричневый студень. Сергей находил его отвратительным, но голод был сильнее.

Хотя детям Голицыных приходилось работать, чтобы поддержать семью, об образовании тоже не забывали. Бабушка Софья учила их французскому, сестры Льва Бобринского давали уроки английского, Анна нашла детям учителя немецкого. Обнищавшие, голодные, в постоянном ожидании неприятностей, Голицыны тем не менее получали от жизни удовольствие. Соня поступила в местный театр и начала карьеру драматической актрисы. Бывшая княжна теперь выступала в роли графини Оливии в шекспировской «Двенадцатой ночи». В октябре 1920 года в дом провели электричество, которому все радовались как чуду. Теперь по вечерам было светло, не приходилось сидеть в полутьме при двух свечах. Любимым времяпрепровождением было собраться вокруг Михаила, который читал им вслух.

Сын Анны и Михаила Владимир оставил семью, отправившись в экспедицию на Крайний Север. Это было потрясающее приключение для Владимира как подававшего надежды художника, который запечатлел ледяные пустыни Новой Земли в ярких акварелях и получил возможность познакомиться с коллегами, исследователями из Норвегии и Англии, контакты с которыми позднее стали причиной его ареста. Семья скучала без остроумного и изобретательного Владимира и с нетерпением ждала его возвращения. Анна просила сына писать почаще, поскольку каждое его письмо «для нас событие, праздник в нашей избушке».

 

12. Доктор Голицын

Семья Александра Голицына и их друзья в середине декабря 1917 года добрались до Тюмени. В пути поезд осаждали дезертиры, однако пассажиры сумели защитить себя, опустив шторы, заперев двери и выставив наружу двух женщин в форме сестер милосердия, которые отпугивали любое вторжение рассказом, что в вагоне находятся больные опасными инфекционными болезнями. Жизнь в сибирском городе была гораздо лучше, чем в Москве. Местные большевики были довольно безобидны, жизнь шла тихо и комфортно, продовольствия было в изобилии. Все устроились по квартирам, и Александр открыл собственную медицинскую практику. Он удалил из своих документов княжеский титул и представлялся просто как доктор Голицын. Князь Георгий Львов и Николай Лопухин пошли еще дальше: чтобы не быть узнанными, они взяли псевдонимы.

Все шло хорошо, пока в январе 1918 года в город не прибыл отряд красной гвардии. Совет был распущен, оппозицию начали подавлять, буржуазию третировать. Новые хозяева запретили все собрания, захватили дома и банковские счета зажиточных горожан, произвели аресты. Многие друзья Голицыных были арестованы и ограблены, иные бежали из Тюмени, и Голицыны тоже задумались об отъезде, но все же решили остаться. В марте в дом явились солдаты и арестовали Георгия, Николая и Александра. Когда Александр спросил о причине ареста, один из солдат ответил: «Потому что вы князь, буржуй и контрреволюционер. Мы все знаем про вас и вашу здешнюю банду. Вы не доктор, вы переодетый корниловский офицер».

Александра доставили на железнодорожный вокзал, в вагон, который служил у красных штабом. Георгия и Николая держали в соседнем вагоне. Никаких обвинений им не предъявили, продержав под арестом почти две недели. Александр ухаживал за ранеными красноармейцами, и работой этой был доволен, так как устал от безделья. Аккуратный красноармеец, имевший небольшую медицинскую подготовку, был приставлен следить за ним, чтобы убедиться, что «классовый враг» не попытается вредить пациентам, но Александр быстро завоевал его доверие своими знаниями и заботой о раненых.

Большинство солдат показались Александру грубыми и необразованными, движимыми по большей части любовью к грабежу и приключениям. Лишь немногие были убежденными коммунистами, искренне верившими, что они строят новое общество, где все люди будут равны. Но даже они признавали необходимость кровопролития. Один молодой солдат сказал Александру, что «готов разрядить револьвер» в голову всякого, кто встанет у них на пути. На возражение, что потребуется очень много патронов, он отвечал: «О, не так много, как вы думаете, один миллион или около того… Большинство народа с нами». Александр слышал, как солдаты хвастаются убийствами.

В начале марта поезд выехал из Тюмени. Никто не знал, куда он направлялся. На каждой станции солдаты выводили Львова и показывали голодной толпе. Он был уверен, что в живых его не оставят. В Екатеринбурге, узнав, что везут несколько князей и министров царского правительства, толпа рабочих собралась вокруг поезда и требовала выдать ей заключенных. Тюремщик Александра, анархист по фамилии Орлов, заверил его, что арестованных не выдадут и, если потребуется, по толпе будут стрелять. На следующее утро стало известно, что екатеринбургский совет отказался выпустить поезд, пока Александр и двое его товарищей не предстанут перед местным революционным трибуналом.

Поигрывая револьвером, чекист вывел их из поезда, усадил в грузовик и отвез в городскую тюрьму. Александра поместили в одиночную камеру, дали чай с черным хлебом. Александр ходил от стены к стене, пытаясь проходить пять верст в день, он находил успокоение в чтении Библии и книг Уильяма Джеймса, которые удалось взять с собой. Позднее в его камеру перевели Георгия и Николая.

Через неделю в Екатеринбург приехала Любовь, оставив детей в Тюмени. У местного комиссара юстиции левого эсера Николая Полякова она добилась разрешения на встречу с мужем. Обвинения заключенным не предъявили, и судьба их была неясна. Ф. И. Голощекин хотел расстрелять Львова, но, видимо, не нашел поддержки у своих товарищей. Любовь написала родным и друзьям с просьбой помочь из Москвы, и в середине апреля оттуда прибыл адвокат, чтобы попытаться добиться их освобождения. На Пасху тюремщики позволили узникам перейти в другую часть тюрьмы, где они могли слышать колокольный звон, позволили заключенным небольшой пасхальный ужин и частную службу, которую отслужил арестованный епископ Тобольский Гермоген (два месяца спустя большевики утопили Гермогена в Туре). В мае их перевели в другую тюрьму, где они встретили князя Василия Долгорукова, бывшего гофмаршала императорского двора. Долгоруков сообщил им, что император с несколькими членами царской семьи доставлен в Екатеринбург.

Николай, Александра Федоровна, пятеро детей и несколько слуг летом 1917 года были отправлены Керенским в отдаленный сибирский город Тобольск, главным образом для того, чтобы оградить их от ярости все более радикальных озлобленных толп в Петрограде. Весной 1918 года Романовых и горстку оставшихся при них слуг переправили в Екатеринбург. Вскоре после их прибытия Александр, Георгий и Николай были освобождены из-под стражи, им позволили вернуться в Тюмень, где они должны были ожидать суда по обвинению в контрреволюционной деятельности. Освобождению Львова так и не нашлось объяснения, кажется, это была ошибка или чудо. Если бы они остались в Екатеринбурге, то, очевидно, разделили бы участь царской семьи.

Во время Первой мировой многие чехи отказывались сражаться за Австро-Венгерскую империю, хотя были ее подданными, предпочитая перейти на сторону русских, своих славянских братьев. Весной 1918 года чешский корпус получил разрешение большевистского правительства уехать из России через Сибирь по Транссибирской магистрали, чтобы принять участие в боях на Западном фронте. К концу мая корпус продвинулся до Челябинска, но после бунта чехов и венгерских военнопленных советские власти распорядились разоружить и распустить его; тех, кто оказывал сопротивление, расстреливали на месте. Первоначально желая лишь прорваться во Владивосток, к началу июля чехи решили остаться в России и воевать на стороне белых и их союзников по Антанте, которые весной начали высадку во Владивостоке. Части чешского корпуса дошли от Урала до Волги, где поддержали самарское антибольшевистское правительство Комитета членов Учредительного собрания (Комуч). Корпус помог сформировать Временное сибирское правительство в Омске, состоявшее из монархистов, эсеров и кадетов. К концу мая чехи взяли Ново-Николаевск, Челябинск и Томск и к концу сентября покончили с советскими правительствами в Сибири.

Приближение чехов к Екатеринбургу решило судьбу Романовых. Вопрос о том, кто отдал приказ убить бывшего царя и его семью, остается спорным. Некоторые историки утверждают, что распоряжение исходило от самого Ленина, тогда как другие доказывают, что решение было принято местным руководством. Источники в основном подкрепляют вторую версию.

17 июля Николай II, Александра Федоровна, пятеро их детей (Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Алексей), лейб-медик доктор Евгений Боткин и трое оставшихся слуг (Анна Демидова, Иван Харитонов и Алексей Трупп) были разбужены среди ночи охраной Ипатьевского дома; им приказали одеться, отвели в пустую подвальную комнату и расстреляли. Тех, кто умер не сразу, добивали штыками.

За неделю перед тем ЧК арестовала князя Василия Долгорукова и расстреляла его вместе с графом Ильей Татищевым. На следующий день красноармейцы расстреляли несколько десятков человек, заподозренных в контрреволюционной деятельности. За месяц до этих событий, 12 июня, пермские чекисты расстреляли великого князя Михаила (младшего брата Николая II) и его секретаря англичанина Николаса Джонсона. Через день после бойни в ипатьевском доме шесть членов царской семьи, включая великого князя Сергея Михайловича (двоюродного брата Николая II) и великую княгиню Елизавету Федоровну (сестру императрицы Александры Федоровны), убили в Алапаевске, в полутора сотнях километров от Екатеринбурга. Через полгода, в ночь с 27 на 28 января 1919 года, великий князь Павел Александрович (дядя Николая II) и великие князья Николай Михайлович, Георгий Михайлович, Дмитрий Константинович (двоюродные братья Николая) были расстреляны в Петропавловской крепости.

Весть об убийстве царя распространилась мгновенно. В Москве муж Ольги Шереметевой принес домой газету «Известия» от 19 июля с сообщением о смерти «коронованного палача». Там говорилось, что царица Александра и Алексей вывезены в безопасное место, о дочерях царя не упоминалось. Через два дня во многих московских храмах прошли панихиды по Николаю II; на службы собиралось множество людей, многие плакали. Однако не все поверили в смерть Николая II, некоторые утверждали, что он переправлен в Англию. В Богородицке Голицыны узнали об убийстве из газет. Как и Шереметевы, они заказали панихиду в местном храме. Сергей позднее вспоминал, как в ту ночь тайно плакал в подушку. Даже «мэр», всегда жестоко критиковавший Николая II, назвал его казнь «преступной и нелепой».

Несколько месяцев смотритель голицынского имения Петровское уговаривал Александра и Любовь вернуться. Он писал, что бедные крестьяне разграбили имение, после чего взялись за своих более зажиточных соседей. К весне 1918 года все крестьяне голодали. Повсюду бродили нищие, люди дрались из-за остатков хлеба. Александр и Любовь слали посылки с продуктами своим бывшим слугам, не ожидая благодарности. Вскоре они получили известие, что в городе вновь начались обыски и аресты, и все три бывших узника отправились на поиски Чехословацкого корпуса.

Путникам довелось проехать через Покровское, родное село Распутина, где крестьяне предупредили, что накануне их разыскивал отряд красноармейцев. Поняв, что следует избегать подвижной линии фронта, они решили сделать крюк в четыреста верст на север. Четыре дня они ехали через поля, леса и болота; комаров было такое множество, что лица приходилось заматывать полотенцами. Однажды они едва успели свернуть с дороги и укрыться в лесу от большого отряда красноармейцев. Через шесть дней они добрались до города Ишима, где нашли группу чешских солдат. Приехав на поезде в Томск, они узнали, что красные выбиты из Тюмени. Жители Тюмени с радостью встретили падение большевиков. Для Александра, Георгия и Николая облегчение, которое они испытывали, было омрачено известием, что, уходя из Екатеринбурга, большевики расстреляли почти всех заключенных.

За крахом советской власти в Сибири последовало стремительное появление сразу нескольких (число их доходило до девятнадцати) конкурирующих между собой белых правительств, однако центрами антибольшевистского движения были Комуч и Временное сибирское правительство в Омске. Сибирская армия, созданная в 1918 году и насчитывавшая почти сорок тысяч бойцов, сражалась под бело-зеленым знаменем, символизировавшим леса и снега Сибири. Положение осложнялось прибытием на Дальний Восток сначала японских и британских, затем французских и американских войск. Японцы сразу высадили семнадцать тысяч солдат, однако по большей части оставались на побережье; американских солдат было восемь тысяч. И только англичане в середине октября двинулись вглубь Сибири – к Омску, впрочем, и они не хотели непосредственно участвовать в боях.

В Сибири и на Урале, как и в других частях империи, антибольшевистские силы не cмогли прийти к согласию и создать единые эффективные структуры власти. В ночь с 17 на 18 ноября 1918 года группа правых свергла омское правительство и установила военную диктатуру во главе с адмиралом А. В. Колчаком, провозглашенным «верховным правителем России». Колчак сделался вождем антибольшевистских сил Сибири и всей России почти на полтора года.

Несмотря на громкий титул, власть его не была абсолютной даже к востоку от Урала. Действительная власть принадлежала тому, кто контролировал Транссибирскую магистраль, а осенью 1918 года отдельные участки магистрали находились под контролем разных групп: белочехов (как называли их большевики), японцев, американцев и казачьих атаманов Григория Семенова и Ивана Калмыкова. Вместе эти группы контролировали три с половиной тысячи верст Транссиба, и это означало, что Колчак должен был с ними считаться. Колчак пользовался поддержкой англичан, в то время как командующий американскими войсками генерал-майор Уильям Грейвс решительно порицал, по его выражению, варварство колчаковской армии.

Александр с семьей оставался в Тюмени до конца 1918-го и большую часть следующего года. Князь Львов уехал в Омск, откуда был командирован колчаковским правительством в США, чтобы заручиться помощью и поддержкой президента Вудро Вильсона. Львов встретился с Вильсоном в конце ноября 1918 года, но встреча была очень короткой, и ему не удалось добиться твердого обещания помощи. Любовь с детьми жила летом под Тюменью в татарской деревне Ембаево, а Александр оставался в городе, работал в госпитале.

Весной 1919 года колчаковской армии сопутствовал большой успех. В апреле войска численностью сто десять тысяч человек (самая большая из антибольшевистских армий) продвинулись далеко за Урал в оренбургские степи, заставив отступить 5-ю и 6-ю армии красных и овладев территорией более полумиллиона квадратных километров. Передовые отряды были в восьмидесяти километрах от Казани, готовые соединиться с союзниками с севера. Однако это была высшая точка колчаковского наступления. Одной из слабостей Колчака, как и Деникина, было то, что они вели войну против большевиков, не имея ясной политической программы. Пытаясь выступать представителями всех антибольшевистских сил, Колчак и другие лидеры Белого движения в конечном счете не представляли ни одной, что и сыграло решающую роль. Колчак столкнулся с волнениями на занятых им территориях и даже в собственной столице Омске, которые жестоко подавлял. В тылу, между Омском и Байкалом, армию Колчака постоянно атаковали партизаны.

Когда военное счастье изменило белым, семья вынуждена была подумать о переезде. Любовь с детьми и несколькими слугами, вместе с Лопухиными, села в поезд, идущий в Омск. Там они пробыли недолго и в переполненном поезде отправились в Канск, на 1700 километров восточнее. Вера в Колчака и его правительство стремительно падала, армия начала распадаться. Барон Будберг, служивший в колчаковском военном министерстве, жаловался на царившие там некомпетентность, неорганизованность, воровство и коррупцию. В конце августа красные войска перешли Урал и вновь овладели Екатеринбургом и Челябинском, а в конце октября продвинулись почти до Омска.

Александр оставался в Тюмени, занимаясь эвакуацией военного госпиталя ввиду приближения красных. Санитары укладывали раненых в товарные вагоны, где не было ничего, кроме соломы, и отправляли их в Красноярск. Путь занимал три недели, тряска и грохот вагонов доставляли раненым большие мучения. Как только они разместили раненых в Красноярске, Александр съездил ненадолго в Канск к семье. Далее он работал в Омске, в госпиталях, переполненных тифозными больными, где оставался до ноября, когда вновь началась эвакуация. Люди в панике покидали город. Когда все больные и раненые были благополучно вывезены, Александр вместе с частью сотрудников выехал из города на санях, прежде чем части 5-й армии Тухачевского показались на горизонте. Замерзая в открытых санях, люди шли пешком в надежде согреться, ночуя под открытым небом у костра. Наконец через три недели они добрались до Ново-Николаевска (ныне Новосибирск), найдя город опустевшим ввиду наступления красных. (14 декабря 1919 года город оказался в руках 5-й армии вместе с 31 тысячей белых, 190 эшелонами военного снаряжения и 30 тысячами трупов умерших от тифа.) К этому моменту колчаковская армия превратилась в толпу одичавших, отчаявшихся людей. Солдаты и казаки грабили деревни, через которые проходили, и офицеры ничего не могли с этим поделать. В Мариинске солдаты захватили винокуренный завод и опустошили его подчистую. Крики и стрельба раздавались всю ночь напролет, а утром на улицах валялось множество солдат, замерзших насмерть.

Любовь с остальным семейством переехала в Красноярск, и старшие дети смогли пойти в школу. К зиме положение ухудшилось, в начале декабря люди начали уезжать из города. Любовь не знала, как быть. От Александра не было никаких известий, Николай с семьей уже уехал. Они примкнули к Евгении Писаревой и прочим, с кем покидали два года назад Москву; с ними был и Пьер Жильяр, учивший царских детей французскому языку.

Любовь не сразу решилась уехать без мужа, но в конце концов бежала с детьми и она. В ночь на 7 января в Красноярск вошла 5-я армия РККА, взяв более шестидесяти тысяч пленных. Гражданское железнодорожное сообщение в Сибири было остановлено, шли только военные эшелоны.

Товарный вагон стал домом для многих русских, которых Гражданская война застигла в Сибири. Ко времени выезда из Красноярска в конце 1919 года Голицыны и Лопухины жили в таких вагонах многие месяцы. Они предпочитали товарные вагоны немногим оставшимся пассажирским, которые кишели тифозными вшами. В вагон помещалось до шестидесяти человек, с багажом – тридцать. В этих ужасных обстоятельствах обитатели создавали вполне дружеский мирок с особым порядком и духом. С помощью ковров и шалей они устраивали маленькие уютные «гнездышки» на скамьях и нарах по бокам вагона. Беженцы, располагавшие бóльшим пространством, устраивали настоящие гостиные с мягкой мебелью, устилая стены и полы коврами, и с керосиновыми лампами вместо абажуров.

В вагонах было тесно, люди приучались держать руки прижатыми к телу и делать мелкие движения, чтобы не вторгаться в чужое личное пространство. Служанка Голицыных Лиза соорудила из простыней занавески, чтобы без помех переодеваться и мыться в маленькой ванне. Поскольку в вагонах не топили, посредине ставили маленькую «буржуйку», труба которой выводилась через потолок или окно. Близ печи было нестерпимо жарко, а по углам и на верхних полках, где спали дети, царил ледяной холод. Самые холодные места были рядом с заиндевевшими окнами. Стены утепляли меховыми шубами, но дети просыпались по утрам под заиндевевшими шерстяными одеялами. Кто-то постоянно дежурил у печи, и, если печка гасла, гнев всего вагона обрушивался на нерадивого дежурного. Все важное происходило у печи, здесь готовили еду и мыли посуду, стирали одежду и мылись (насколько это было возможно), кололи дрова и дробили уголь. В воздухе постоянно висел дым, и лица пассажиров были черны от копоти.

На станциях двери запирали, чтобы в вагон не залезали новые пассажиры. Иногда двери отворяли, чтобы выменять еды. Рацион ограничивался сухарями с чаем и молоком, если его удавалось добыть у окрестных крестьян. Яйца, вареное мясо и картошка были роскошью. Однажды Любовь выменяла на одежду у деревенских дюжину уток и мороженую клюкву, которая показалась всем особенно вкусной. Лопухиным удалось раздобыть целую тушу теленка, которую поместили на крышу вагона, с успехом заменявшую холодильник. На остановках кто-нибудь забирался на крышу и отрубал несколько кусков мяса, чтобы сварить их. Зима была так холодна, что поезд при долгих остановках примерзал к рельсам, и требовалось немало времени, чтобы снова стронуть его с места. Из своего вагона Голицыны нередко наблюдали двигавшиеся сквозь снега сани с беженцами, у которых видны были только обмороженные до черноты лица.

На остановках отправлялись на поиски дров, нередко разбирая ближние заборы. Если дрова подходили к концу, начиналась паника, и тогда на дрова кололи нары, устроенные вдоль стен. Время от времени кончалось топливо у паровоза, и тогда всем приходилось выходить из вагонов и брести в ближайший лес за дровами. Если ничего не находилось, поезд стоял неподвижно, пока не подходил следующий и не толкал его до ближайшей станции или пока его не захватывали противник или банды партизан.

Любовь вспоминала месяцы, проведенные в товарных поездах, как на редкость приятное время. «Кругом царил особый дух любви, – писала она, – и несколько отвлекал от действительности, как если бы она происходила в другой жизни». Хотя довольствоваться приходилось немногим, все были рады поделиться с другими, пожертвовать даже незнакомцу. «Иногда по вечерам, когда солнце садилось, находило восторженно поэтическое настроение. …Это было время всеобщей взаимной любви и предупредительности». Вскоре после выезда из Красноярска они остановились рядом с поездом, в котором ехали волонтеры «Юношеской христианской ассоциации» (в годы мировой войны помогавшей в уходе за ранеными, оказывавшей помощь беженцам и военнопленным. – Д. С.). Среди них был молодой американец, который подарил им небольшую рождественскую елочку, украшенную шоколадными палочками и сигаретами, и несколько банок мясных консервов, которые позволили Голицыным устроить настоящий рождественский пир.

Колчак бежал из Омска 14 ноября, за несколько часов до вступления в него Красной армии, прихватив с собой остатки золотого запаса Российской империи (более 400 миллионов рублей золотом в слитках и звонкой монете), захваченного за год перед тем в Казани правительством Комуча. Тридцать шесть тяжело груженных вагонов еле-еле тащились. Колчак рассчитывал соединиться с остальными министрами, которые ранее выехали в Иркутск. Однако чехословаки и восставшие железнодорожные рабочие постоянно останавливали поезд и загоняли его на запасные пути. С тыла наседали красные, иногда захватывая составы, покинувшие Омск одновременно с Колчаком. За месяц поезд Колчака так и не добрался до Иркутска, где его ждали остальные члены правительства.

Лопухин и Евгения Писарева смогли прицепить свой товарный вагон к составу, следовавшему непосредственно за Колчаком. Поначалу это казалось правильным решением, поскольку состав оказывался частью колчаковского конвоя, сопровождаемого бронепоездом, орудия которого, казалось, обеспечивали надежную защиту. Однако Колчак оказался главной мишенью всех враждебных сил. Поезд двигался крайне медленно и надолго останавливался, пока Колчак не убеждался, что двигаться далее безопасно. Никакой достоверной информации о том, что творится впереди, не было, ходили слухи о боях с красными в Иркутске. Поблизости слышалась стрельба. Дурные предчувствия и страх охватили путешественников.

Поезд Колчака остановился в Нижнеудинске, примерно на полпути между Красноярском и Иркутском. Из своего вагона Евгения Писарева могла видеть, как разбегается колчаковский конвой; его оркестр строем ушел в ближайший находившийся под властью большевиков городок, играя «Марсельезу». Она и ее попутчики поняли, что если они хотят двигаться дальше, им следует прицепить свой вагон к составу американцев, которые, к счастью, на это согласились. После нескольких томительных дней они наконец оставили Нижнеудинск. В начале 1920 года колчаковское правительство распалось, а бывший «верховный правитель» был доставлен в Иркутск и передан советским властям. У него была возможность бежать, однако он ею не воспользовался, решив покориться судьбе. Морозным утром 7 февраля 1920 года Колчака расстреляли. Один из участников казни вспоминал, что Колчак не пожелал, чтобы ему завязали глаза, и стоял прямо, спокойно ожидая залпа, «как англичанин». Тело его бросили в прорубь на реке Ушаковке.

В Иркутске Лопухины вынуждены были остановиться и опять искать состав, к которому можно было прицепить вагон. Благодаря усилиям Пьера Жильяра, генерал Морис Жанен, командующий французскими войсками в Сибири, согласился взять их, правда, только женщин; Лопухину удалось договориться ехать далее с поездом Красного Креста, чудом избежав ареста. В последний день 1919 года Евгения Писарева записала в дневнике: «Чем дальше мы едем, тем безнадежнее, туманнее представляется нам будущее. Коля (Николай Лопухин. – Д. С.) мечтает об Америке. Если и во Владивостоке будут эсеры, ему там нельзя оставаться, и он тогда хотел бы попасть в Америку. <…> Все решили пораньше лечь спать, чтобы не встречать нового года».

Переехав Байкал, они оказались на территории, контролируемой атаманом Семеновым, которого Колчак перед арестом назначил начальником белых сил в Сибири. «Они грабят, жгут деревни, усмиряя население, и всех восстанавливают против себя, – писала Евгения Писарева. – Дикая дивизия Семенова состоит из бурят с офицерами не менее дикими, не лучше самых диких бурят. <…> Это Средневековье с застенками и пытками, люди не только отдельные, но и целыми группами исчезают бесследно».

Жертв часто пытали самым чудовищным образом. Расчленение еще живых людей было нередким. Отрубали головы, руки и ноги, уродовали лица, отрезали половые органы. Скальпировали, закапывали в землю живьем. Один из свидетелей семеновских злодеяний утверждал, что атаман хвалился, будто не может спокойно спать, если он днем никого не убил. Павел Родзянко, бывший царский офицер, писал в своих воспоминаниях: «Когда наши солдаты находили своих изувеченных товарищей или близких, они не могли противостоять желанию причинить ответное страдание. Красная и белая ненависть одновременно неистовствовали в прекрасном диком крае». Заняв в июле 1919 года Екатеринбург, белые устроили погром, во время которого были убиты более двух тысяч человек, по большей части евреев. В том же году в Ялте белые повесили семилетнего мальчика только потому, что у него была такая же фамилия, как у Троцкого – Бронштейн.

В середине января они оставили позади сибирские леса и въехали в степи Манчжурии. На горизонте точками виднелись верблюды. Местные жители в длинных синих и черных халатах с заплетенными в косички волосами приходили взглянуть на поезда с обносившимися беглецами и продавали им еду. 1 февраля, после шести недель путешествия, Лопухины наконец достигли Харбина, а через два месяца, ко всеобщей радости, приехала Любовь с детьми.

Харбин был маленьким городком до начала XX века, когда китайское правительство предоставило России концессию на строительство через Манчжурию железной дороги, связавшей Транссибирскую магистраль с Владивостоком, что значительно укорачивало маршрут. Харбин стал быстро расти, и к началу Первой мировой русских там было больше, чем китайцев. В годы Гражданской войны Харбин стал одним из крупнейших центров русской эмиграции.

После нескольких лет лишений Харбин представлялся оазисом спокойствия, порядка и изобилия. Голицыны и Лопухины были поражены обилием товаров и продуктов в магазинах и лавках. «Я никогда в жизни не видела такого количества хлеба», – удивлялась Евгения Писарева. Но цены были очень высокие, денег у них не было, и многие не знали, чем заработать на жизнь.

Теперь им следовало принять решение относительно того, оставаться ли в Харбине, ехать в Америку или Европу или смириться с революцией и вернуться в Россию. Евгения Писарева с тяжелым сердцем приходила к выводу, что их судьба – третий вариант. Однако в Россию она так и не вернулась. Вместо этого она соединилась в Париже с князем Георгием Львовым, чтобы разделить последние годы его жизни в доме близ Булонского леса.

Не догнав семью в декабре 1919-го, в январе 1920-го Александр приехал в Ачинск, в ста верстах к западу от Красноярска. Красные были совсем близко, однако лошади еле передвигали ноги, и ему и его спутникам пришлось остаться. Ночью они слышали стрельбу и несколько мощных взрывов, а на следующее утро красные войска вошли в город. Беглецы сожгли все компрометирующие бумаги, распрягли лошадей, распаковали медицинское оборудование и вывесили флаг Красного Креста. К ним зашли солдаты и отвели Александра к коменданту. «Князь Голицын?» – спросил комендант. «Нет, доктор Голицын», – ответил он. Комендант сообщил, что теперь, когда белые разбиты, Александр обязан сразиться с новым врагом – тифом, а затем отправиться в Красноярск. На вокзале его ожидало ужасное зрелище: за несколько дней перед тем рядом с эшелоном беженцев взорвался вагон динамита. Сотни людей были разорваны на части и лежали теперь на путях.

По дороге в Красноярск они миновали остатки колчаковской армии, множество трупов и мертвых лошадей. В Красноярске Александр выяснил, что две недели назад его семья покинула город и выехала в неизвестном направлении. Какое-то время Александр работал в военном госпитале в Иркутске, затем заболел тифом, и это спасло ему жизнь. Он раздобыл фальшивые документы и получил место в поезде, на котором уезжали во Владивосток бывшие германские военнопленные и русские инвалиды. Изможденный, больной и грязный Александр убедил чекистов, что не представляет опасности для большевиков. До Владивостока, находившегося во власти атамана Семенова, он добирался две недели и еще несколько раз проходил чекистские проверки, а уже из Владивостока Александр перебрался в Харбин.

В Иркутске был еще один князь Голицын, которому повезло гораздо меньше. Лев Голицын, последний самарский губернатор, бежал с семьей в Сибирь осенью 1918 года. Князь служил уполномоченным Красного Креста при колчаковской армии. После падения Колчака семья обосновалась в Красноярске, где Лев Львович нашел работу в ветеринарном управлении 5-й армии. Все это время князь находился под надзором ЧК, за ним следили тайные осведомители, и вскоре его арестовали как «белогвардейца» и «колчаковского вешателя», последнее обвинение было ему приписано по ошибке, так как его приняли за другого. Семья видела князя в последний раз, когда его сажали в поезд, шедший в Иркутск. Через месяц он умер от тифа в тюремном лазарете.

В Харбине Александр преподавал анатомию в медицинской школе и получил должность врача в британском консульстве. Любовь писала своему кузену Михаилу Голицыну в Москву в ноябре 1922 года, что дела идут все хуже и что она не уверена, смогут ли они там остаться. Спасение пришло от Красного Креста, который поручил Александру Голицыну найти пристанище для харбинских и манчжурских беженцев в Канаде или США. В качестве представителя Красного Креста он уехал в США, где вскоре отказался от российского гражданства. Любовь и дети присоединились к нему в следующем году.

Белая эмиграция в Крыму

 

13. Исход

В июне 1918 года Бунин с женой Верой приехал из Москвы в Одессу. Они нашли хорошую квартиру, обставили ее старинной мебелью и наняли горничную. Их дом стал местом встреч политических деятелей и интеллектуалов, таких как барон Петр Николаевич Врангель, писатели граф Алексей Николаевич Толстой и Константин Георгиевич Паустовский, актриса Ольга Леонардовна Книппер-Чехова.

Весной 1919 года Красная армия взяла Одессу. Друзья настаивали на том, чтобы Бунин уехал, но, несмотря на то что ему как дворянину и непримиримому критику нового режима грозила опасность, он счел неприемлемым пуститься в бега. Луначарский прислал ему по телеграфу охранный ордер, тем не менее Бунины неоднократно подвергались унизительным обыскам.

Бунин внимательно наблюдал за происходящим и записывал все в своем дневнике. Резко критикуя большевиков, он сторонился и их противников, неоднократно высказывался против погромов и отказался примкнуть к какой-либо белой организации, поскольку считал их запятнанными антисемитизмом.

Тем не менее 7 февраля 1920 года, когда Красная армия во второй раз брала Одессу, Бунин с женой отправились в изгнание. «Последний раз увидела русский берег. Заплакала… – записала Вера Николаевна в дневнике. – …Впереди темнота и жуть. Позади – ужас и безнадежность».

К началу 1920 года стало очевидно, что Красная армия войну выигрывает. Причины победы красных многочисленны, но, вероятно, главная из них крылась в умении большевиков говорить напрямую о главных нуждах народа, особенно о земле, и то, что их картина будущего была убедительнее туманных обещаний белых. Князь Павел Щербатов в начале 1920 года сказал: «Белая армия проиграет, потому что идет на войну с пустым знаменем». Годы спустя барон Врангель повторит эту мысль, назвав главной причиной поражения белых неспособность учитывать «настроения масс простых людей».

Весной 1919 года, когда Красная армия отбросила войска Деникина и Врангеля, из Южной России и Крыма начался массовый исход, который длился более года. Семейству Дмитрия Шереметева, бежавшему с Северного Кавказа, удалось добраться до Крыма. Дмитрий с Ирой и ее мать поселились во дворце Воронцовых в Алупке; их дочь Лили Вяземская и ее свекровь княгиня Мария Вяземская нашли кров в юсуповском имении в Кореизе близ Ялты. Они рассказали своим друзьям о мучениях, которые им пришлось пережить на Северном Кавказе. Крым тогда стал домом для многих аристократов и членов семьи Романовых, включая вдовствующую императрицу Марию Федоровну, ее дочь великую княгиню Ксению, великих князей Николая и Петра Николаевичей, обосновавшихся в имениях Ай-Тодор и Дюльбер. В ночь на 6 апреля, с приближающимися к побережью звуками выстрелов, решено было эвакуировать царскую семью. На следующий день Романовы и еще несколько человек погрузились на британский крейсер «Мальборо», на борту которого они добрались до Ялты, а уже оттуда утром 11 апреля отправились в изгнание.

Шереметевы покинули Ялту в тот же день. Дмитрий и мальчики отплыли на борту британского эсминца «Быстрый», а Ира с девочками – на крейсере «Принцесса Инна». Семейство воссоединилось в Константинополе, после чего они продолжили путешествие на Принцевы острова в Мраморном море. (Десять лет спустя другой русский политический изгой Лев Троцкий на этих островах провел четыре года жизни.) Поравнявшись с крейсером «Мальборо», пассажиры «Быстрого» отрядили Дмитрия поблагодарить вдовствующую императрицу за ее отказ покинуть Ялту, пока оттуда не были вывезены все желавшие уехать.

К концу апреля Шереметевы добрались до Мальты и оттуда отплыли на континент. Благодаря акциям бакинской нефтяной компании, которые они захватили с собой, у Дмитрия и Иры хватило денег на покупку дома в Антибе. Они прожили там несколько лет, а когда кончились сбережения, переехали в Рим, где состоялась помолвка их дочери Прасковьи с великим князем Романом Петровичем, сыном великого князя Петра Николаевича и великой княгини Милицы Николаевны (урожденной княжны Черногорской). В 1926 году Дмитрий стал первым председателем Союза русских дворян в эмиграции. Он умер и похоронен в Риме в 1943 году; Ира последовала за ним в 1959-м. Их сын Сергей сражался на фронтах Гражданской войны, прежде чем осесть в Италии с родителями. Второй сын Николай женился на княгине Ирине Юсуповой, единственной дочери князя Феликса Юсупова, убийцы Распутина, и стал помощником капитана на круизных линиях. Василий, младший, устроился работать шофером. Позднее он со своей женой Дарьей Татищевой купил ферму и виноградник и содержал небольшой отель в Савойе, пока не переехал в Париж.

Окончательная эвакуация состоялась в середине ноября 1920 года при генерале Врангеле. В течение нескольких дней 146 тысяч человек – вдвое больше того, что ожидалось, – были помещены на лодки и отправлены по волнам Черного моря в сторону Константинополя. Сам Врангель вступил на борт крейсера «Генерал Корнилов» 14-го ноября.

Те, кто бежал с приближением Красной армии, ничуть не преувеличивали опасность. Когда Красная армия овладела Крымом, ЧК начала регистрацию жителей. Бывшим офицерам белой армии была гарантирована жизнь. Те, кто поверил в это, явились и были арестованы; ночами их вывозили за город и расстреливали. Никто не был застрахован от такой участи. В Ялте в декабре 1920-го большевики расстреляли восьмидесятичетырехлетнюю княгиню Надежду Барятинскую вместе с дочерью и зятем.

Истребление белых офицеров продолжалось по всей России до 1922 года, несмотря на амнистию, объявленную в июне 1920-го. В Екатеринодаре было расстреляны три тысячи офицеров; в Одессе – до двух тысяч; в Екатеринбурге – две тысячи восемьсот человек. Страшнее всего обстояло дело в Крыму, где были казнены без малого пятьдесят тысяч человек – офицеры и чиновники. Обоснование казней было дано задним числом в ноябре 1921-го, когда в постановление об амнистии внесли уточнение: все те добровольцы, кто сознательно сражался в рядах белых армий, «преследуя цели защиты своих классовых интересов и буржуазного порядка», амнистии не подлежали.

Когда белая армия под командованием Врангеля покидала поле боя, белые терпели крах и в Сибири. 22 октября 1920 года атаман Семенов был выбит из своей столицы Читы, остатки его отряда отступили в Маньчжурию. Одной из самых странных страниц Гражданской войны была попытка барона Унгерн-Штернберга, прибалтийского дворянина и бывшего заместителя Семенова, создать базу для похода на Советскую Россию из Внешней Монголии, но в 1921 году он был схвачен и казнен. Последним оплотом белых был Владивосток, который был захвачен в конце октября 1922 года.

По разным оценкам, Россию в то время покинули от пятисот тысяч до трех миллионов человек. В большинстве своем это были не дворяне, а простые крестьяне и представители среднего класса, хотя среди них было много и дворян. Согласно одному из источников, к 1921 году в России находилось не более 12 % дореволюционного числа дворян, то есть около десяти тысяч семей или пятидесяти тысяч человек. Гражданская война расколола дворянство; с этих пор жизненные пути матерей и сыновей, братьев и сестер шли в разных направлениях. Пропасть между теми, кто остался, и теми, кто уехал, ширилась.

«Красная газета» в статье под названием «Сифилис» писала:

В Крыму умер сумасшедшей смертью от сифилиса целый класс. Русская аристократия, тот самый класс, на котором базировалась, на котором держалась сифилитическая, сумасшедшая царская власть. И на котором базировалось «Белое дело». Нет больше российского дворянства. Нет больше русской аристократии. Нет больше «Белого дела» – оно умерло. Окончательно умерло.

Но не все представители этого класса умерли или бежали. Галина фон Мекк была среди тех, кто остался. Вот как она это описывала:

Мир, который мы знали, умер, завтра не существовало, было только сегодня. Будущее было туманно, а настоящее представляло собой хаос. <…> Многие бежали из страны. Другие, самые храбрые, приняли суровый вызов поверженной родины. Наши кошельки были пусты, в печах не было дров, не лучше обстояло дело и с нашими желудками, но мы выживали и боролись.

Некоторые члены Советского правительства были вполне согласны с этим заключением фон Мекк. В 1921 году Ленин констатирует, что, несмотря на то что помещики и капиталисты уничтожены как политический класс, некоторые из них, вынужденные скрывать свое происхождение и загнанные в подполье, заняли руководящие должности в органах советской власти. Угроза, исходящая от старого режима, в глазах большевиков не стала меньше и незначительнее.