Утром Даммлер не пришел. Он был зол на Пруденс и на себя за свое глупое поведение и потому не сдержал обещания. Черт с ней, решил он и сделал попытку вернуться к рассеянному образу жизни, который прекратил после того, как она преподала ему урок о любви и добре. Что она обо всем этом знала, глупая девчонка, которая так легко попалась на крючок этого зануды-докторишки?

Вместо Даммлера явился Ашингтон. Поводом ему послужила книга, перевод Вергилия на английский, к которой Пруденс выказала живой интерес. Он сказал, что она может вернуть ее, когда прочитает, но был и другой повод. Ашингтон должен был выступать в этот вечер в лекционном зале и хотел, чтобы Пруденс пришла его послушать.

— Надеюсь, вам это будет интересно — речь пойдет об упадке драмы. От Аристофана и Марлоу нас отделяет бездна. Подумать только, что пишут такие горе-писатели, как Даммлер и ему подобные. Гаремы. Восток. Полагаю, вы не пойдете смотреть такое?

— В этот сезон его не ставят.

— Разве? А я-то надеялся… Хотя все и так знают. Сплошное насилие и разврат. Все это надо запретить. Они с Шелли два сапога пара — атеисты.

Пруденс не горела желанием идти на лекцию, но Кларенс пригласил на вечер своих дружков перекинуться в карты, так что уж лучше лекция: по крайней мере, если это и не развлечение, то хоть какая-то польза.

Дядюшка Кларенс расстроился, что племянницы не будет вечером, однако готов был смириться с этим, раз она будет в такой знатной компании. Имена Колридж, Берией и Ашингтон звучали в этот вечер в его доме чаще, чем черви, пики, трефы и бубны. Что же касается лекции, то, вероятно, эти знаменитости там и были, но Пруденс видела только Ашингтона. Она сидела одна в первом ряду полупустого зала на бескомпромиссно жестком стуле. Лекция была скучной и ужасно долгой. Ашингтон знал огромное число пьес и драматургов и, судя по всему, готов был о каждой и каждом подробно рассказывать слушателям. Он не пропустил ни одного автора, писавшего на любом языке, от древних греков до Шеридана. Лекция началась полдевятого, полдвенадцатого он еще и не думал закругляться, однако, прежде чем глаза у Пруденс окончательно закрылись, он поклонился аплодирующей публике и подошел к ней за своей долей восторгов.

Не было даже легкой закуски, чтобы воздать ей за ее подвижническое бдение. «Домой и в постельку», — так с улыбкой заявил ей Ашингтон. Как он вообще еще дышал после этого марафона, оставалось загадкой.

Его громыхающая коляска ехала по ночным улицам, тщательно минуя все места развлечений, направляясь на Гросвенор-сквер. Кругом оживленно сновали кареты, люди встречались и обсуждали, где еще повеселиться, прежде чем отправиться «домой и в постельку». Пруденс почувствовала острую зависть. Что она делает с этим пожилым человеком? Ведь она могла бы быть сейчас в театре или опере. Уж лучше компания Севильи. Впереди улицу переходила шумная компания одетых в черные вечерние костюмы мужчин и в нарядные платья женщин, одна из которых была, как показалось Пруденс, «белокурой красавицей».

— Уж не Даммлер ли там? — бросил Ашингтон, выглядывая в окно кареты.

На взгляд Пруденс, это были самые интересные слова, произнесенные за весь вечер. Она бросила взгляд в окно. Даммлера увидеть было несложно благодаря его черной повязке. Правда, Пруденс подумала, что узнала бы его и по походке. Она внимательно рассмотрела даму, с которой он шел. Это была не белокурая красавица, а рыжеволосая, но того же сорта.

Ашингтон опустил окно и громко приветствовал Даммлера, чтобы привлечь его внимание.

— Добрый вечер, милорд.

— Добрый вечер, доктор, — произнес Даммлер таким добродушным тоном, что Пруденс подумала, уж не навеселе ли он.

Взгляд Даммлера скользнул на другое окно, и улыбка застыла у него на губах.

— Мисс Маллоу была на моей лекции о драме, — пояснил Ашингтон, — жаль, вас не было.

Даммлер молча смотрел на Пруденс. Ашингтон поднял окно, и карета двинулась дальше.

На следующий день Даммлер все-таки исполнил обещание и пришел к Пруденс. Повязки не было, глаз был цел и невредим, а на уголке брови и под ней виднелись едва заметные шрамы. Он вошел с сердитым видом и даже не улыбнулся.

— О, лорд Даммлер, вы сняли повязку! — воскликнула Пруденс. — Без нее вы отлично смотритесь.

— Ах, я уже лорд Даммлер? — светским тоном отозвался он. — Это, надо понимать, идет рука об руку с чепцом и этим занудой-доктором?

— Входите! — пригласила Пруденс, оглядев прихожую, чтобы убедиться, что их никто не слушает.

Он вошел и с грохотом захлопнул за собой дверь.

— Конспектируете лекцию доктора Ашингтона, надо полагать?

— Нет, пытаюсь выяснить, есть ли в Корнуэле живые изгороди. Моя героиня отправилась туда в гости, а я там не бывала. Не могу описать тамошние сельские места. Вы бывали в Корнуэле?

— Кажется, был, но, может, это мое воображение, как все, о чем я пишу. Лучше спросите своего ментора.

— Даммлер, бога ради, сядьте и перестаньте так смотреть на меня. Вы что, не в духе?

— Отчего это я не в духе? — закричал он, не присаживаясь на предложенный стул. — Вы вырядились в платье бабушки, натянули чепец, ведете себя как старая чопорная дева, и все, чтобы понравиться этому старому ослу Ашингтону?

— Ну и что из того?

— Господи, я с трудом сдержался, чтобы не надавать вам оплеух. Чтоб ему провалиться! Он пишет о ваших книгах так, как если бы вы были школьницей и писали сочинение про свой сад. А вы при этом улыбаетесь и ведете себя как светская дама. Он ни черта в вашем творчестве не смыслит. Он считает, что это… — Даммлер воздел руки вверх, — любовные историйки или бытовые комедии. Черт побери, Пру, где ваш острый язычок? А вы восседаете у его ног, будто это божество какое-то!

— Но я действительно пишу любовные истории и бытовые комедии. А он читает греческие трагедии и философию. У него пять тысяч книг.

— И он знает каждую наизусть плюс имя и дату, чтобы вгонять в сон слушателей и делать вид, будто у него есть свои собственные мысли.

— Вы несправедливы к нему. Он действительно очень образован. Он говорит на шести языках.

— И ни на одном путного слова сказать не может.

— И что вы на него взъелись? Я говорю о вчерашнем, то есть позавчерашнем, обеде. Как можно так себя вести?

— Ага, вот и дошли. Он вам, полагаю, наговорил вчера с три короба. Он ведь нарочно привлек ко мне ваше внимание.

— Он остановил карету, чтобы поздороваться с вами. И это говорит в его пользу.

— В его пользу? Это уж точно. Он все сделал специально, чтобы выставить меня в дурацком виде. Такой шанс он не мог упустить.

— Конечно, вы ведете себя неразумно, шляетесь навеселе и… и прочее, а он виноват!

— Вот-вот. И прочее! Как же было ему упустить возможность выставить меня в таком виде.

— И в такой огненной компании, — ввернула Пруденс, рассмеявшись.

Даммлер пристально посмотрел ей в глаза и тоже рассмеялся.

— Пруденс Маллоу… вы с вашим чепцом и ханжеским видом… Вы корчили из себя чопорную даму. И все ради чего? Чтобы умаслить этого старого сухаря?

— Откуда вы взяли? Я действительно высокого мнения о мистере Ашингтоне.

— Высокого мнения о том, что он мог сделать для вас, да?

— Что вы обо мне думаете? Мне и в голову не приходило умасливать его, чтобы он написал обо мне хвалебную статью. Это просто ужасно!

— Но не будете же вы уверять меня, что принимаете все эти его напыщенные разговоры за чистую монету и считаете его ученым. Вы только посмотрите, кого он пригласил на обед. Эту рассохшуюся колымагу Колриджа и дребезжащую Верней.

— И лорда Даммлера, — напомнила Пруденс.

— Я пришел только потому, что должны были прийти вы. Пока он не проговорился об этом, я не собирался к нему.

— А вы соизволили ответить в последнюю минуту, что тоже к хорошим манерам не отнесешь.

— Он, видать, представил вам полный список моих достоинств. И тем не менее, Пруденс, не пытайтесь говорить мне, что он вам нравится.

— Я уважаю его. Он знает обо всем неизмеримо больше меня, — я о литературе.

— На шести языках, два из которых мертвые, а остальные четыре испускают дух от малейшего его прикосновения. Я тоже говорю на шести языках, но не замечал, чтобы вы относились ко мне с подобным уважением.

— Вы? На шести языках? И на каких же, скажите, именно?

— На английском, французском, немецком, испанском, итальянском и русском, и немножко на хинди и китайском, правда, не более дюжины фраз на каждом. Причем мертвые я не считаю.

— А я и не знала. Какая же я глупая по сравнению с вами обоими.

— Как? Ушам своим не верю! Я со своими шестью языками сподобился быть причислен к высям, в которых парит Ашингтон? Надо было давно сказать. Кстати, моя библиотека насчитывает где-то десять тысяч томов. Что, я поднимаюсь рангом выше?

— Дядюшка Кларенс поговаривает о новой книжной полке, — скромно вставила Пруденс. — Для «Бэквудз ревью».

— Не смейтесь. Он так его назвал? Я очень ценю вашего дядюшку. Когда он напишет мой портрет?

— Только намекните и назначьте любые три удобных для вас дня. Теперь без повязки вообще никаких проблем, — весело рассмеялась Пруденс.

Как же хорошо ей было с Даммлером. Он мог рвать и метать от злости, но в конце она могла смело сказать, что думает.

— Вы правда атеист? — вдруг спросила она.

— Не могу похвастать, что хожу в церковь каждое воскресенье, но в Бога верую. Спросите, зачем я нес всю эту чушь? Да чтобы довести до белого каления этого старого осла Ашингтона.

— Почему вас так вывел из себя его прием?

— Первой каплей была эта статья о вас, а дальше больше: когда я увидел, как вы оба спелись. Боюсь, Кларенс оказался прав: старому ослу и пальцем шевелить не надо, чтобы окрутить вас.

— Слушайте больше дядюшку Кларенса! Любой джентльмен становится у него кандидатом в женихи при первом же визите и страстным ухажером — при втором.

— Кем же он в таком случае считает меня?

— Во всем, разумеется, виновата я сама. Из-за моей застенчивости и нерешительности я не даю вам авансов, необходимых для любого мужчины, чтобы поощрить его.

— Значит, мне надо держать ушки на макушке, если у меня возникнут матримониальные планы относительно вас? — с былой непосредственностью рассмеялся Даммлер.

— И все же вы мне так и не сказали, за что так взъелись на Ашингтона? На предложение господина Севильи вы совсем не отреагировали. А разве их можно сравнивать? Если Ашингтон и испытывает ко мне симпатию, то он неизмеримо выше Севильи во всех отношениях, кроме разве что денег.

— Я с этим абсолютно не согласен. Вы Севилье по-настоящему нравитесь. Он вас на руках носил бы, ублажал бы любое ваше желание. От вас же ему надо всего ничего: вы должны привлекать к себе взгляды и говорить всякие умные вещи, чтобы все видели, какая у него умная женщина. Ашингтон же совсем из другого теста. Ему хочется, чтобы вы боготворили его, а он в результате сделает из вас переписчицу.

— Он, конечно, самовлюбленный, кто без греха, но не думаю, чтобы ему пришло в голову использовать мое время для переписки его статей. Он считает, что я хорошо пишу книги.

— Хорошо для женщины. Кстати, как вам понравилась Шилла? Не правда ли, она очаровательна. Мне она нравится все больше и больше.

— Стоило мне преодолеть первые страницы, где она принимает самые развратные позы на этой самой оттоманке, как я стала относиться к ней гораздо лучше. Хотя и вся первая часть серьезно переделана. Вы сделали вашу героиню совсем англичанкой, так что даже не знаю, как вам удастся выдать ее за дитя Востока. Что если повернуть дело так, что это английская сирота, волей судьбы очутившаяся в Турции?

— А что, хорошая мысль! Я вам рассказывал о ее последней выходке?

Пруденс покачала головой.

— Она разделалась со своим принцем, жалким в общем-то типом. Не успел я водрузить корону на его голову, как она о нем забыла, и сейчас голову ей вскружил факир, который появился, когда караван дошел до Константинополя. Он намного старше ее и отпетый мошенник. Забивает ей голову всякой духовной дребеденью, а сам смотрит только, как добраться до ее плоти.

— Ах, скотина! Но чем быть для каждого встречного горячительной закуской, по ее собственному выражению, лучше уж принц. А не могли бы вы найти ей что-нибудь более диетическое, вроде куриного бульона…

— Э, чего я только не пробовал, — покачал головой Даммлер. — По-моему, корень всех бед в моем решении выпустить ее из гарема. А это целиком и полностью ваша ошибка. Я только доверился вашей интуиции.

— Я подозревала, что буду без вины виновата. Вообще не пойму, зачем вы все еще носитесь с ней? После того как она согласилась на факира, любой здравомыслящий человек вправе отвернуться от нее.

— Вся беда в том, что, когда дело касается женщин, здравомыслие изменяет мне. Я собираюсь уехать на время и взять Шиллу с собой, чтобы немного ее образумить.

— Это обычно помогает?

— Еще как. Уиллс планирует поставить ее в осеннем сезоне, а конца еще не видно. В Лондоне все отвлекает.

— Так вы собираетесь к себе в Лонгборн-абби?

— Нет, Малверны приглашают к себе в Файнфилдз. Я там в прошлый раз закончил последнюю часть своих «Песен».

— Понятно. — Всем было известно, что там он не только писал стихи. Даже до Пруденс доходили слухи о его увлечении леди Малверн. — Вы не боитесь, что и там вас будут отвлекать?

— Так точно, мамочка. Но я не буду много пить и поздно вставать. Как я понимаю, вы имеете в виду графиню? Видите ли, Пруденс, слухи о моих порочащих связях сильно преувеличены. Не такой уж я черт, как меня малюют.

— Это не мое дело. Какое я имею право вмешиваться…

— Вот именно, как и не имеете права смотреть на меня словно на призрак, как это было вчера вечером. Это было ужасно.

— Я просто удивилась. Все было так неожиданно. К тому же я очень устала.

— Я тоже. Если на то пошло, то сразу отправился домой спать. Один. — На последнем слове он сделал особое ударение.

— Даммлер! — воскликнула Пруденс, чувствуя, что краснеет. — Зачем вы мне это говорите? Это просто неприлично. — Она невольно покосилась на дверь. Не менее неприлично было находиться с ним здесь наедине — в чепце или без оного.

— Примечание об одиночестве лишает мои слова всякого подозрения в неприличии, — с улыбкой проговорил он, также поглядев на дверь.

— Именно это и придает им безнравственный смысл. И вы это прекрасно понимаете. Об этом вообще не надо было говорить.

— Вероятно, эта тема всплыла у меня в сознании, и я хотел снять все сомнения. Словом, это примечание сорвалось с языка случайно, а виной тому вы. Мы уже давно пришли к выводу, Пруденс, что вы та еще штучка. Будь вы хоть наполовину столь благоразумны, как прикидываетесь, вы не осудили бы мои невинные слова.

— Я была благоразумной девой, то есть вполне благопристойной, — поправилась Пруденс, видя появившуюся у него на лице ироничную улыбку, — пока не познакомилась с вами. Это вы с вашими гаремными девицами и всякого рода двусмысленностями вконец меня испортили.

— Я не сказал бы, что вы испорченная, — серьезным тоном возразил Даммлер.

Но Даммлер есть Даммлер, и долго оставаться серьезным было выше его сил. Через минуту он снова стал подтрунивать над ней.

— Сколько раз я намекал вам, что вы теряете чувство меры, и не я ли предупреждал вас об опасности преподношения цветов и бриллиантов?

— Но не вы ли вносили в мой кабинет больше неприятностей, чем выносили?

— За Ашингтона прошу прощения. Не стоило приводить к вам это ходячее занудство.

— Он из самых непредосудительных людей, с которыми вы меня познакомили.

— Не знаю, такой ли уж он непредосудительный.

— Если через пару лет вы встретите меня под руку с каким-либо джентльменом в качестве «белокурой красавицы», буду надеяться, вы испытаете чувство вины.

— Нет более грязной формы шантажа, чем взывать к чувствам! — воскликнул Даммлер. — Но если уж на то пошло, то вы мне были бы милее в таком качестве, чем в качестве миссис Ашингтон. Мне отвратительна сама мысль, что вы можете зарыть себя заживо в могилу и лишиться хотя бы временного счастья.

— Боюсь, наши представления о счастье столь же различны, как и о любви.

— Вы возвращаете меня к более благопристойному понятию любви. Вы и Шилла. Что вы говорили, я помню; она же поведает мне свои взгляды в Файнфилдзе.

— И леди Малверн.

— И лорд Малверн. Снова ваше пуританство показывает свои рожки. Мне лучше удалиться, пока вы не заставили меня дать обет целомудрия типа священника или монахини. Смогу я увидеть вас еще разок до отъезда? Скажем, завтра?…

— Конечно.

— Хорошо, буду завтра утром. Послушный, как щенок.

Пруденс покачала головой. Что поделаешь с этим Даммлером? Вечно он шутит. Так они и расстались, помирившись, и Пруденс с некоторой горечью подумала, как ей будет не хватать его ребячливых проказ. Она оглядела свой кабинет. Удивительно, каким разным он бывает в зависимости от того, кто его посещает. Как сжимается при широко распахнутой двери до размеров тюремной камеры, когда ее навещает Ашингтон, и как расширяется до размеров вселенной, когда в него входит Даммлер и закрывает за собой дверь. Она так и не могла решить, как понимать этот его последний визит. Причина его гнева так и не стала ей более понятной. Он явно терпеть не мог Ашингтона; но она и сама не могла без содрогания вспомнить о нем и его лекций, и теперь его ученость не производила на нее былого впечатления. Почему, если он так много знает, с ним так смертельно скучно? Хотя, конечно, с кем не будет скучно после Даймлера?