Кесария

Апрель 26 года н. э.

Первые люди появились на горизонте сразу после восхода солнца. Все утро они двигались по пыльной дороге из Иерусалима в Кесарию, вытянувшись длинной неровной цепочкой. Это были не воины: пришли евреи без оружия. Они носили грязно-белые халаты и одеяла через плечо, рядом с одеялом свисал на веревке сосуд из тыквы, по-видимому наполненный водой. Вот и все снаряжение, и за ними, похоже, никаких припасов не везли. Поначалу казалось, что евреи направляются прямо к городским воротам, но они вдруг резко свернули и зашагали вдоль стены, прямо туда, где находился дворец наместника и его супруги. Даже прибыв на место, они продолжали притопывать ногами. К ним присоединялись сотни и тысячи. Все напевно выкрикивали слова на каком-то непонятном Прокуле языке.

— Что они хотят, госпожа? — спросил девичий голосок. Прокула обернулась и увидела одну из наложниц мужа, четырнадцатилетнюю рабыню из Египта, которая, явно нервничая, смотрела в окно на бородатых мужчин.

— Тебе нечего бояться, дитя мое, — мягко ответила Прокула. — У них нет оружия.

В тот вечер за трапезой Пилат принимал послов Ирода Антипы. Они просили наместника почтить своим присутствием в Перее их правителя, который собирался отпраздновать шестидесятилетие. Послы находились в городе вот уже несколько дней, но только сегодня Пилат согласился их принять. Ему совершенно не хотелось посещать Антипу — тот должен первым нанести ему визит. Впрочем, все обстояло не так просто: отцом Антипы был Ирод Великий, водивший дружбу с самим Августом, к тому же ходили слухи, что в прошлом году сын его навещал Тиберия и пробыл в гостях несколько дней. Антипа не подчинялся наместнику Иудеи, но, разумеется, сам Пилат не отчитывался тетрарху в своих действиях. Они были равны, только один являлся солдатом на службе римского императора, а другой — наследным принцем и его союзником.

Пилат отдал должное вину и становился все веселее, хотя до сих пор так и не решил предпринять путешествие в Перею. Послы, не желая возвращаться к Антигге с отказом, осторожно обходили появление десяти тысяч евреев, разбивших лагерь прямо у городских стен, и говорили о прелестях жизни, которыми славился Восток. Упомянули и о том, как спокойно в городе Тивериаде: ни единого случая волнений или возмущений среди местного населения. Намек был прозрачен и ясен: Антипа знал, как обходиться с евреями, а потому может сослужить хорошую службу и стать верным другом и помощником нового, еще неопытного римского наместника.

Пилат проигнорировал эти намеки и ответил вопросом, на который уже знал ответ:

— Вероятно, отсутствие достаточного количества евреев в городе объясняется тем, что построен он был на месте иудейского кладбища?

В этом крылось завуалированное оскорбление, и в ответ главный посланник тоже решил показать зубы.

— Многие вещи оскорбляют наиболее правоверных из них. Порой даже такие с виду незначительные мелочи, как маленькая бронзовая голова.

Пилат небрежно пожал массивными плечами.

— По моему опыту, люди ко всему привыкают. Причем не только евреи! Я сам, проснувшись сегодня утром, вдруг обнаружил, что город мой осажден двумя легионами мужчин, явившихся сюда без припасов и оружия. Видно, решили победить меня, вознося молитвы своему богу.

— Будете говорить с ними, наместник? — спросил один из послов; в голосе звучало неподдельное любопытство.

— Даже не собираюсь. Я лучше подожду, когда их бог заговорит со мной!

Один из послов рассмеялся.

— Что же он должен сказать вам, чтобы вы изменили это свое решение?

Настал черед Пилата смеяться.

Думаю, что кроме землетрясения или молний нечего и ожидать.

— Долго им все равно не протянуть, — заметил один из гостей. — Ни еды, ничего, это просто невозможно.

— А вот я не уверен, — возразил ему другой. — Они самые настоящие фанатики, эти евреи из Иерусалима.

— Пусть себе молятся до тех пор, пока голоса их не станут песком, злобно заметил Пилат. — Императорский штандарт, который я водрузил на прошлой неделе, останется в Иерусалиме, пока жив Тиберий. Может, это не по нраву их пустынному богу, зато это нравится мне!

Послы подняли чаши и выпили за здоровье Понтия Пилата. Закрепляя успех, наместник заявил гостям, что он и его жена сочтут за честь посетить Ирода Антипу и поздравить его с шестидесятилетием.

Самый откровенный из послов воскликнул с воодушевлением:

Вы можете войти в Перею под своими штандартами, наместник! Мы, в отличие от южных соседей, не так чувствительны.

Евреи пробыли под стеной все следующее утро. Толпа оказалась прямо под окнами спальни Прокулы, и Пилат велел подать завтрак туда. Такое случилось впервые за все время, что они состояли в браке.

— Мы должны насладиться этим забавнейшим зрелищем вместе! — весело сказал он Прокуле. — Просто не представляю, отчего я не сделал этого раньше.

С террасы Прокулы, если смотреть на запад, открывался вид на море. Пустыня находилась к югу, а на востоке — горы.

Ожидая, когда принесут еду, Пилат любовался гаванью. Даже в ранний час там царило оживление, и Пилату всегда нравилось наблюдать за этим. Прокула встала так, чтобы видеть и море, и толпу. С севера дул свежий утренний ветерок, но евреям это не помогало. Там, где они расположились, уже палило солнце, и бормотание молитв напоминало жужжание пчел над летними цветками.

— Что они говорят? — спросила Прокула.

Пилат оторвал взгляд от гавани, взглянул на жену.

— Кто говорит, дорогая?

Прокула снова смотрела на евреев.

— Эти люди. Повторяют одно и то же снова и снова. Слова я различаю, но не понимаю, что они значат.

— Не надо, чтобы они видели, что ты смотришь на них, Прокула. Это их распаляет.

— Простите.

— Они уйдут, только когда поймут, что все их молитвы бесполезны.

— Да, конечно. Я это знаю. Мне просто любопытно.

— Они говорят: «Боже, отврати сердце его от камня». Видимо, хотят этим сказать, что у меня каменное сердце.

— И все из-за штандарта в Иерусалиме?

— Храмовым священникам недостает мужества умереть за своего бога на римском кресте, вот они и собрали армию идиотов и послали через всю пустыню. Они молятся своему богу у нас на глазах, думая, что это заставит меня снять маленькую бронзовую головку с центрального портала над входом во дворец Ирода. А вся она размером с твой кулачок, дорогая, не больше. Да они ее толком разглядеть не могут. И жалуются лишь потому, что знают: она там. Так что все это чепуха и ничего больше!

Вечером Прокула снова вышла на террасу, уверяя себя, что хочет полюбоваться закатом. Однако, вспомнив совет мужа, не стала смотреть на толпу молящихся. Как можно находиться под палящим солнцем весь день и твердить одну и ту же фразу тихими голосами? Что они там говорят? Прокула пыталась вспомнить слова мужа. Что-то насчет того, что сердце у него из камня.

Вскоре после переезда на Капри Пилат как-то обедал, будучи в самом благодушном расположении духа, но неожиданно без всякой видимой причины ударил раба, который прислуживал за столом. Прокула никогда прежде не видела мужа в таком состоянии — ярость искажала его лицо. Он поднялся с ложа и начал избивать паренька. Наконец раб распростерся на мраморном полу, истекая кровью. Он потерял сознание и, возможно, даже был при смерти. Пилат распорядился убрать раненого с глаз долой, вернулся на свое место и продолжил беседу нормальным голосом и тоном. Позже, увидев, что гнев мужа утих, Прокула спросила его, что сделал несчастный раб, чтобы заслужить столь жестокое наказание. Пилат ответил: «Он смотрел на тебя дольше, чем позволяли приличия». Когда раб оправился, Пилат приказал его оскопить, а потом продал капитану торгового судна.

Неделями он выглядел абсолютно нормальным рассудительным человеком, точно таким, за которого она выходила замуж. Но временами случался срыв. Власть развращала его, и он отдавался ее соблазнам, демонстрируя столь бурные вспышки гнева, что она дрожала от страха. Первая произошла в Кесарии однажды вечером, когда Прокула отправилась на кухню, чтобы отдать распоряжения насчет трапезы. Позже она услышала встревоженное перешептывание рабынь и поняла — что-то случилось. Прокула вышла и увидела растерзанное тело молодого образованного сирийца — несчастный висел у ворот дворца. В чем же он провинился? Рабыни сказали, что паренек переводил недостаточно быстро и господину это не понравилось.

И теперь, через несколько месяцев полного затишья, это произошло снова. Что ж, неудивительно. Пилат твердо стоял на ногах, и человеческая жизнь для него ничего не стоила.

«Боже, отврати сердце его от камня!» Вот что твердили шепотом евреи, пока солнце опускалось в море. Неважно, что говорил ей Пилат. В любом случае он ничего не увидит. Прокула повернулась и посмотрела на евреев. Теперь они походили на тени, а голоса напоминали стрекот ночных насекомых.

— Боже, отврати сердце его от камня… Боже, отврати сердце его от камня…

Уже лежа в постели, Прокула продолжала слышать эти слова. И никак не могла заснуть, но не из-за шума. Все дело было в самой молитве. И вдруг, вторя этим странным евреям, Клавдия Прокула начала повторять ту же фразу снова и снова — просьбу о несбыточном, которую шепчут угнетенные.

К вечеру следующего дня Пилат пребывал в крайнем раздражении. Они с Прокулой ужинали вдвоем — редкий случай, Пилат без всяких объяснений отменил все назначенные встречи. Он спросил, откуда привезли вино: у него странный привкус. Затем заявил, что мясо не прожарено как следует. А фрукты из Египта, как он любит, или же из садов иудеев? Когда раб, прислуживающий за столом, не смог ответить на этот последний вопрос, он потребовал управляющего. Тот пришел и испуганно смотрел на господина. Посыпались угрозы и проклятия. Правда, обошлось без побоев.

Затем за столом воцарилось молчание. Неожиданно Пилат хитро улыбнулся — эту улыбку он обычно приберегал для дипломатов и купцов, которым готовил ловушку, — и спросил жену:

— Как ты провела день, дорогая?

— Прекрасно, господин.

Улыбка увяла, глаза смотрели холодно, но голос оставался веселым и громким, точно он говорил о том, какая чудесная нынче выдалась погода.

— Наши гости из Иерусалима… они не слишком тебя беспокоили?

Любезность его стала результатом долгих упражнений. В первые дни их брака он был менее воспитан и более искренен. «Боже, отврати сердце его от камня», — произнесла Прокула про себя, сперва на латыни, затем — на арамейском, как сумела. А вслух сказала:

— Они даже начали нравиться мне. Мне будет скучно, когда они уйдут.

Пилат принял ее слова за шутку и рассмеялся.

— А мне ночью казалось, я слышу их запах, — сказал он и сделался серьезным. — То ли направление ветра изменилось, то ли они так воняют, что запах проник в наши комнаты. Я уже подумываю прогнать их от городских стен.

Но ведь они имеют право жаловаться наместнику?

— Они имеют только те права, которыми наградил их я. И никаких больше!

— Неужели образ Тиберия так важен?

— Это вопрос принципа. Эти люди вообразили, что важна только их религия. А я считаю свою в той же степени ценной.

— Но ведь они не против штандартов в Кесарии, господин. Они просят сделать лишь одно исключение, в Иерусалиме, оставить все, как было, когда Август и Ирод Великий стали друзьями.

Может, позвать Корнелия? И послать его к ним, пусть скажет, что молитвы их услышаны. Жена наместника защищает евреев!

Утром Прокула снова вышла на террасу и, увидев евреев, бормочущих все ту же молитву, улыбнулась. «Боже, отврати сердце его от камня. Боже, отврати сердце его от камня». Они продолжали топтаться на месте с усталой терпеливостью истинных верующих. Теперь она наблюдала за ними открыто, не таясь. Потом приказала подать завтрак сюда же, чтобы оставаться на террасе и любоваться этими людьми. Когда наложница Пилата спросила, что это за странные люди и чего хотят, Прокула честно ответила рабыне:

— Он молятся за твоего господина, потому что он очень важный человек.

За обедом Пилат принимал друзей Филиппа, сводного брата Антипы, изгнанного из дворца. Они уже знали, что наместник собирается нанести визит Антипе, и по возможности деликатно пытались отговорить его. Все евреи ненавидят Антипу, говорили они. Такой дружественный жест будет иметь самые неблагоприятные последствия для дальнейшего правления Пилата.

— Достаточно выглянуть из окна, чтобы понять, какое упорство проявляют евреи, когда недовольны.

Пилат, который при обычных обстоятельствах стравил бы этих людей с посланцами Ирода Антипы, мрачно слушал их доводы. Но стоило им заговорить о десяти тысячах евреев под окном спальни, как он не выдержал.

— Вы что же, вообразили, что наместник Цезаря испугается причитаний этих сумасшедших?

Гости тотчас поняли свою ошибку и сменили тему. Заговорили о коррупции в окружении Антипы, правда в самых общих чертах. Кроме того, Ирод женился на супруге брата. Нет, разумеется, были и другие времена, когда Антипа произвел в Риме впечатление, но те дни давно позади. Он носит имя своего отца, но талантов его не унаследовал.

Пилат спросил посланцев Филиппа, почему они столь решительно настроены против Ирода Антипы, человека, которого всего лишь год назад Тиберий так радушно принимал у себя во дворце.

То было до его грехопадения, — ответил один из гостей с раздражающей уверенностью в собственном превосходстве.

Я должен почитать друзей императора, пока они являются его друзьями. Вы правильно поступаете, призывая Тиберия к санкциям против брата Филиппа, если, конечно, это и есть ваша истинная цель. Что же до меня, я буду молиться лишь о мире и процветании.

С этими словами он резко развернулся и вышел, давая понять, что обсуждать больше нечего. Отдал распоряжения, чтобы гости ни в чем не нуждались; впрочем, на закате их следует проводить к воротам. Он не сердился на посланников: они делали свою работу. Истинной проблемой были десять тысяч евреев, которые уже стоят поперек горла. Он слышал их бормотание во время трапез, в постели, даже в главном зале. Прошло уже четыре дня; за все это время они не проглотили ни крошки, но и у него пропал аппетит! Ни минуты покоя! Последняя ночь была худшей из всех. Они непрестанно бубнили, при этом казалось, что звук выходит из одного горла, и заснуть так и не удалось. На рассвете он вошел в спальню Прокулы и увидел: она стоит на террасе и смотрит на них вопреки его приказаниям.

По моим расчетам, они обходятся без пищи вот уже восемь дней, — сказал он.

Прокула залилась краской; он застал ее врасплох. Но извиняться за свой проступок не стала.

— Вы напугали меня, господин.

— Как спалось? — спросил Пилат.

Прокула продолжала смотреть на евреев.

— Они не мешают мне, господин. Молитва их похожа на песню. Я даже стала привыкать к ней.

— К звуку или смыслу?

Она покраснела и не ответила.

— Впрочем, неважно, — сказал он. — Я не намерен больше терпеть это.

— Может, стоит дать им то, о чем просят?

— Может, тебе стоит больше ценить собственную жизнь. — Поймав на себе удивленный взгляд жены, Пилат пояснил: — Я не принимаю советов от рабов и женщин, Прокула. А те глупцы, кто смеет их давать, пусть пеняют на себя!

— Но еще до того, как это началось, вы спрашивали моего мнения. Считаю ли я это хорошей идеей.

— И ты подумала, что это отличная идея.

— Нет, это вы так считали! Я просто с вами согласилась. И кажется, допустила ошибку.

— Ошибка в том, что ты противишься воле своего супруга!

На следующее утро Пилат проснулся рано — снова разбудили молитвы евреев. Не вставая с постели, он вызвал адъютанта. Корнелий явился и вытянулся по стойке «смирно» перед своим господином, пытаясь побороть последствия попойки накануне вечером — от него так и разило перегаром и сирийскими шлюхами.

— Вызови когорту пехотинцев в полном боевом снаряжении, центурион. Собери на большом стадионе, туда же пусть явится эскадрон кавалерии для поддержки. Кроме того, надо, чтобы ты взял центурию для сопровождения наших гостей на стадион, где я объявлю им свое решение. Сделай так, чтобы евреи не видели никого, кроме этой центурии, пусть легионеры и всадники стоят в укрытии до тех пор, пока я не дам тебе сигнала приготовиться к атаке. У них будет последний шанс. Если они откажутся принять мое решение, там с ними и покончим. Перебьем всех до единого.

Корнелий отправился выполнять приказ.

Пилат вызвал цирюльника и, пока тот брил и причесывал его, надиктовал несколько писем. Затем он с аппетитом позавтракал: хлеб в вине, яйца и мульсум напиток из меда и вина. Рабы облачили его в полное военное обмундирование, прокуратор сел на коня и двинулся к большому стадиону. Эскорт его состоял из полудюжины слуг и взвода офицеров. Корнелий встретил Пилата у ворот стадиона и доложил, что все готово. Наместник въехал на арену — евреи, собравшиеся там, приветствовали его все тем же заунывным бормотанием. Пилат поздравил себя с верным решением. Он положит всему этому конец. Конь его загарцевал перед толпой, и он отдал приказ Корнелию — заставить их всех замолчать.

Корнелий вскинул руку. Постепенно молитва стихла. Вы должны сказать наместнику, что вы хотите! — прокричал центурион на латыни.

Слова его тут же перевели, и один из евреев шагнул вперед. Он заговорил на латыни, на удивление правильно и бегло.

— Мы желаем, чтобы никаких изображений, будь то человек, зверь или языческий бог, не было внутри стен священного города Иерусалима. Это место нашего храма, дом нашего бога, и он запрещает нам смотреть на подобные образы.

— Во всей империи только один город противостоит закону, согласно которому штандарты должны быть размещены в публичных местах, ответил Пилат. — То, чего вы требуете от меня, оскорбляет императора. Ни один разумный человек не осмелится на такое, но я готов пойти вам навстречу. Я человек трезвомыслящий. Примите то, что я приказал разместить в городе Иерусалиме, и я обещаю, что не стану требовать никаких других уступок. Иерусалим всегда отличался от других городов империи: евреи пришли на помощь Юлию Цезарю, когда он нуждался в друзьях. Август Цезарь это помнил и признавал, и Тиберий продолжает ту же традицию. Я ничего не хочу менять. У меня одно требование: закон распространяется на всех! Это вопрос принципа, и мой предшественник, наместник Грат, должен был воплотить данное правило в жизнь, но ему просто недостало решимости.

Ты осквернил наш город! — воскликнул еврей.

Пилат, который уже вдоволь наслушался подобных обвинений, вдруг ощутил, как в нем закипает гнев, и уставился на человека, столь бездумно выкрикнувшего эти слова. Это был худощавый темноволосый мужчина среднего роста, наделенный красотой, которую Пилату редко доводилось видеть. У него были глаза фанатика и голос, за которым следуют толпы.

— Что же касается закона, — продолжил еврей тоном убежденного в своей правоте оратора, — то твой приказ противоречит всем соглашениям между нашими народами. Поэтому мы покорно просим тебя убрать образ!

— Как твое имя? Я хочу знать, с кем говорю.

— Меня зовут Иудой, — ответил мужчина.

— Что ж, самое подходящее имя для мятежника. Если не ошибаюсь, Иудой звали человека, который едва не погубил всех евреев в войне после смерти Ирода. Центурион, дай нашему Иуде ответ на все его молитвы!

Корнелий выхватил меч и прокричал команду:

— Солдаты Рима! Вперед!

Из-за сидений амфитеатра поднялись пехотинцы с обнаженными мечами, а на арену ворвались всадники в боевом строю, в мгновение ока окружив толпу. Двигались они плотным строем, словно на поле боя, сверкали на солнце клинки. Не успели просители оглянуться, как оказались в полной власти наместника. А тот что-то тихо сказал центуриону, и Корнелий прокричал новую команду. Войска дружно остановились.

— Вот мой ответ на твои молитвы, Иуда! Что скажешь ты?

Толпа замерла, точно холодное дыхание смерти сразу охладило весь пыл, и Пилат был доволен, увидев такую реакцию. Пусть прочувствуют как следует, прежде чем он отдаст приказ войскам перебить их всех до единого.

— А теперь скажи мне, человек. Готовы ли вы умереть из-за маленькой бронзовой головы, что выставлена у стен Иерусалима?

Иуда демонстративным жестом убрал черные волосы с шеи, потом упал на колени и разорвал тунику на груди, словно подставляя себя мечам римлян.

— До последнего человека! — сказал он и опустил голову на грудь, чтобы было удобнее отсечь голову.

Те, кто находился рядом, тоже падали на колени, убирали длинные пряди волос по его примеру. Другие евреи, увидев это, также опустились на колени. Вскоре на всем стадионе остались стоять лишь вооруженные легионеры, окружавшие евреев, которые демонстрировали полную покорность и готовность умереть: каждый подставлял шею под удар.

Победа Пилата была подпорчена этим обстоятельством, однако он все же отдал команду своему центуриону. А тот прокричал:

— Приготовиться!

— Время твое истекло, Иуда! — громко сказал Пилат.

И тогда Иуда первым начал молиться:

— Боже, отврати сердце его от камня.

К нему присоединились сотни, затем тысячи голосов:

— Боже, отврати сердце его от камня.

Наконец уже все они речитативом твердили эти слова, стоя на коленях, готовые к смерти.

Пилату оставалось только молчать, а затем отдать последний приказ, после которого светлый песок арены окрасился бы алой кровью. И все ради штандарта, символа власти Рима! Наместник почти решился, но что-то его остановило. Возможно, сама абсурдность пресловутых принципов. Евреи были готовы пожертвовать жизнью, но сам он никак не мог отдать приказ перебить несколько тысяч человек ради столь незначительной вещи. Не стоило устраивать резню.

— Центурион, смирно!

Корнелий тотчас отдал приказ, шеренги замерли всего в нескольких шагах от коленопреклоненных евреев. Они бы шли и дальше с тем же безразличием. Понимали ли это евреи? Неужели они считали, что бог придет им на помощь? Нет, подумал он. Не бог. Понтий Пилат! Это он пощадил ваши жалкие жизни, но во второй раз этого не будет! Иуда, поняв, что победил, поднялся с колен. Евреи последовали за своим лидером, молитва прекратилась.

— Я исполню ваше желание, — сказал Иуде Пилат. — Штандарт будет снят еще до того, как вы вернетесь в город. Ты выиграл эту маленькую битву, Иуда, потому что ваши жизни не стоят того, чтобы их отнимать, в данном случае конечно. Но настанет день, когда вы снова подставите шеи, и я прикажу отрубить вам головы. Причем не только вам, но и вашим женщинам и детям!

Слова наместника перевели на арамейский. Измученные люди снова принялись молиться, но молитва была не та, что они непрестанно твердили несколько дней. Лишь Иуда не говорил со своим богом. Он стоял и не сводил глаз с наместника. Пилат прочел в них вызов, но решил не отвечать. Он уже отдал приказ. Дело сделано.

Корнелию он сказал:

— Проследи за тем, чтобы штандарт вывезли из Иерусалима, причем как можно быстрее, центурион. А потом проводи наших гостей до дороги. Если наутро я снова почувствую их запах, приказ будет отменен!

С этими словами Пилат развернул коня и поскакал прочь.

Озеро Люцерн, Швейцария

7 октября 2006 года

Через два дня после налета Джулиан Корбо решил подробно просмотреть записи камер слежения. Поначалу он плохо понимал, что видел. Джеффри Бреммер стал объяснять. Корбо с изумлением наблюдал за тем, как две фигуры пересекли лужайку — казалось бы, совершенно невозможно с учетом того, что они находились в поле зрения камер — но, видимо, охранники отвлеклись на несколько секунд. Мужчина начал обыскивать комнату за комнатой, а женщина поднялась на башню по веревке. Сэр Джулиан больше не видел ее — в башне камер слежения не было, — но стоило ей войти в библиотеку, как микрофоны зарегистрировали ее шепот. Говорила она по-английски. Консультант Бреммера предположил, что она, возможно, эмигрантка, акцент совсем слабый, и в нем улавливается влияние итальянского и немецкого. Ее сообщник — американец, скорее всего из Теннесси или Кентукки, но явно прожил в немецкоязычной среде несколько лет. Она была главной, та, которую напарник звал Девочкой. Впрочем, только он, Мальчик, знал, что надо искать. Гравюра, которую привез Оскар Уайльд во время своего визита в замок в 1899 году, послужила для парочки доказательством того, что картина находится у Корбо, — тоже весьма странно.

Сцены борьбы и насилия получились на пленке просто превосходно. Хотя и были, по сути своей, довольно банальны. Мужчина в смокинге входит в комнату. Выстрелы. Проходит несколько секунд. Мужчина мертв. При замедленном просмотре не обнаружилось ничего нового. Три выстрела произведены в течение полусекунды. Двое на полу. Вот один снова встает. Другой лежит неподвижно в углу экрана, страшные ранения в грудь и шею двумя пулями сорок пятого калибра. На следующей неделе, когда расследование застопорилось, новый просмотр записи позволил Корбо наконец-то обнаружить кое-что. Точнее, он заметил, в какой прекрасной физической форме находится Девочка.

Человек Корбо входит в помещение и стреляет в нее. Она падает, а оружие Девочки с длинным глушителем покидает кобуру. Но, еще не коснувшись пола, налетчица успевает выстрелить. Теперь в поле зрения остается только Мальчик, поскольку Девочка при падении скрылась за письменным столом. Корбо и Бреммер пришли к выводу, что при втором выстреле их человек промахнулся. Точнее, пуля Девочки угодила в телохранителя в тот самый момент, когда он стрелял в Мальчика. Но определить это наверняка, только по звуку и виду крови, невозможно. У взломщиков были пистолеты с глушителями. И все три выстрела произошли практически одновременно, но дымок из ствола Девочки появился на долю секунды раньше, а это, в свою очередь, означало, что пуля попала в охранника как раз в тот момент, когда он нажимал на спусковой крючок. После нескольких просмотров стало ясно, что Девочка среагировала чисто инстинктивно. Она ведь даже прицелиться не успела. Корбо сам видел рану. Пуля, вылетевшая из ее ствола, попала его человеку прямо в сердце.

— Ты бы так смог? — спросил он Бреммера.

Шеф службы безопасности был, по сути, единственным человеком в мире, которого Корбо считал своим другом. Он часто повторял одну и ту же шутку о том, что они с мистером Бреммером вместе прошли через огонь. Среди последователей ордена мало кому это казалось смешным.

Бреммер улыбнулся в ответ на вопрос Корбо. Тем вечером в него тоже угодила пуля, спас бронежилет. Сила удара была ошеломляющей.

— Если честно, — сказал он, — думаю, нет. Особенно с такой точностью.

— Это был рефлекс чистой воды, мистер Бреммер.

— Кто же они? Особое подразделение? ЦРУ? САС?

— Самостоятельно человек не способен выработать подобный рефлекс. Думаю, она профессиональная спортсменка.

Джеффри Бреммер снова улыбнулся.

— Британская эмигрантка… и спортсменка мирового класса. Да, на эту тему стоит подумать.

— Мне нужен список. Любое публичное упоминание о спортсменке, примерно подходящей под описание Девочки, за последние пять-семь лет. Поиск начать со средств массовой информации Германии, Швейцарии и Австрии. Если много имен не получим, переключимся на Италию и Англию. Ну а потом, если придется, прочешем всю Европу, пока не найдем девушку.

Бреммер недоверчиво посмотрел на шефа.

— Но это займет много времени!

— Нет, надо все сделать быстро. И мне плевать, сколько понадобится нанять людей и потратить денег, Бреммер. Найми тысячу, десять тысяч! Не следует забывать, что наши жизни зависят от этого!

— Я помню.

Три дня спустя Бреммер появился в кабинете Корбо со списком из трехсот фамилий, среди которых он выделил десять наиболее подходящих. Корбо пробежал глазами первую десятку, ткнул пальцем в самое первое имя — леди Кеньон — в верхней части листа.

— Даю еще сорок восемь часов. Мне нужна полная информация о ней.

К концу недели Корбо уже знал имена своих обидчиков: леди Кэтрин Кеньон и Итан Бранд, владелец книжного магазина в Цюрихе. Ему было известно, что отец Кеньон, Роланд Уиллер, скупал краденые предметы искусства; удалось также найти банк, где происходили сделки. Проследив за телефонными звонками Уиллера и его вылетами из страны, Корбо выяснил имена людей, которые собирались приобрести предлагаемые им полотна. И главное: они наняли Томаса Мэллоя и Боба Уайтфилда, с тем чтобы последние могли вывезти в Штаты похищенную у Корбо картину дипломатической почтой.

Размышления сэра Джулиана прервал стук в дверь библиотеки.

— Прошу, входите! — сказал он по-французски.

В комнату шагнул Ксено. Впервые повстречавшись с Корбо, Ксено опустился на одно колено и поцеловал кольцо на пальце магистра. Теперь они обходились без формальностей, некогда принятых в ордене. Времена меняются, как любил повторять Корбо, и человек должен меняться вместе с ними. Ему все же не хватало этих почтительных реверансов в свой адрес, некогда бывших непреложным правилом. Теперь у магистра остался лишь титул, отличающий его от остальных членов ордена. Несмотря на внешнее принятие современных порядков, в старомодной душе его образовалась некая пустота.

— Ваше преосвященство! Встреча американских курьеров только что завершилась. Там назывались наши имена.

Корбо, уже давно научившийся управлять своими эмоциями, проявил умеренный интерес к этим новостям, слегка приподняв подбородок и изогнув бровь. Ксено рассказал о встрече во всех подробностях. Уайтфилд знал об ограблении виллы Корбо. Этого следовало ожидать. После поездки Бреммера в Гамбург этот Уайтфилд превратился в постоянный источник беспокойства. Более того, теперь он стал опасен. Дружба Корбо со швейцарскими властями остается неизменной, но слухи о его связях с неонацистами уже начали разрушать эту некогда единодушную поддержку.

— Забудь о том, что они знают или думают, что знают. Во вторник с ними будет покончено. Но постарайся организовать все так, чтобы картина осталась целой и невредимой.

— Лично этим займусь.

— Ты засвечен, Ксено. Тебе нельзя приближаться к Уайтфилду. Кроме того, я хочу, чтобы ты возглавил команду по захвату леди Кеньон.

А затем, к нескрываемому разочарованию неонациста, Корбо добавил:

— Доставь ее сюда без единой царапины, и тогда я положу на твой банковский счет еще один миллион долларов.

— Вы очень щедры, ваше преосвященство.

Сэр Джулиан улыбнулся.

— Подумай хорошенько, прежде чем говорить о моей щедрости. Оставить леди Кеньон в живых в твоих же интересах.

Цюрих, Швейцария

7 октября 2006 года

Кейт вошла в книжный магазин Итана за пару минут до закрытия. Шон Берри, сидевший за кассовым аппаратом, приветствовал ее кивком; он обслуживал какого-то пожилого господина. Итан подошел к перилам на балкончике второго этажа и увидел, как она поднимается по лестнице.

Здание, где размещался магазин, было построено еще в шестнадцатом веке. Когда-то здесь находилась лавка мясника, над ней жилые комнаты, а на третьем этаже — спальни. Итан купил здание семь лет назад и полностью перестроил. Сделка была оформлена на вымышленную фирму, которую помог создать отец Кейт. Итан сломал все перегородки в центре второго этажа, затем полностью снес чердак, оставив лишь огромные дубовые несущие балки, сделал застекленную крышу в центре, установил ограждение из сварного железа на балконе второго этажа. Таким образом, второй и первый этажи слились в единое пространство, куда мог проникать дневной свет. В результате магазин стал самым красивым в городе. Единственным недостатком дизайна можно было бы назвать отсутствие приватности. Чтобы компенсировать его, Итан распорядился отгородить на втором этаже небольшое помещение для офиса. Именно туда они и направились, когда пришла Кейт.

— Доктор Норт и доктор Старр прилетают завтра утром. И уже вечером хотят переговорить с тобой о картине. А после этого, в понедельник, пойти в банк и посмотреть на нее, — сказала она.

— Поговорить со мной? Но ведь это работа Роланда. Помнишь уговор: мы похищаем картину, он ее продает?

— Они не поверили Роланду и знают, что картина краденая. Дело не в этом. Доктор Старр хочет знать источник ее происхождения.

— Мы же ему говорили: это артефакт тамплиеров. Что еще ему нужно?

— Как я поняла, доказательства того, что картина действительно связана с тамплиерами. Расскажешь им все, исключив Корбо. Эту информацию они не получат даже за двадцать пять миллионов.

— Думаешь, они испугались?

— Они просто хотят знать все, что нам известно. Мы же читали о докторе Старре. Когда он убедится, что наша картина подлинная, то будет готов убить за нее кого угодно.

— Не он один.

Лицо девушки изменилось, глаза смотрели жестко.

— Только не начинай все сначала.

— Из-за этой вещи погибли люди, Кейт.

— Плохие люди.

— Неважно какие. Но они были живы, пока мы с тобой не решили забрать картину у Корбо.

— Это была твоя идея, Итан. Помнишь?

— Просто хотел сказать, с меня хватит.

— То есть?

— Я с этими делами завязываю.

— Так и знала. Я же насквозь тебя вижу, Итан, знаю, о чем думаешь.

Итан не ответил. Он видел реакцию Кейт на свое решение. Во вторник, как только сделка будет завершена, между ними все кончено.

— Ты все равно останешься тем, кто есть, Итан. Ты вор, причем очень хороший. Почему бы тебе не смириться с этим?

— Я люблю тебя, это главное. А все остальное можно изменить.

— Если любишь меня, полюби и то, чем я занимаюсь. Иначе у нас ничего не получится.

— И когда же ты собираешься завязать?

— Кто тебе сказал, что собираюсь?

— Ты не успокоишься. До тех пор, пока тебя не убьют.

— Ты думаешь, я ищу смерти?

— Я хочу нормальной жизни, Кейт.

— Тогда найди себе нормальную женщину.

— Прекрати! Я вовсе не…

— Я серьезно. Если ты именно этого хочешь, найди себе другую.

— Зачем ты так? Мы можем путешествовать, ходить в горы, кататься на лыжах, заниматься дайвингом, посетить Северный полюс… Мне все равно! Я пойду за тобой куда угодно. Буду заниматься чем захочешь. Но только никаких больше пушек и краж со взломом. До сих пор перед глазами этот несчастный в библиотеке.

— Тот, который выстрелил в меня без предупреждения?

— Да. Тот самый…

— А что, если я не хочу останавливаться?

В глазах ее сверкал вызов, но он был готов к подобной реакции. Во всяком случае, думал, что готов.

— Тогда, наверное, мне надо все хорошенько обдумать.

— Что это значит?

— Или мы живем нормально, честно… или я ухожу.

— Да будет тебе. Ты это несерьезно.

Улыбка ее стала неуверенной, но взгляд оставался твердым.

— Если ты считаешь, что я на это неспособен, значит, просто плохо меня знаешь.

Настала долгая напряженная пауза. Кейт не сводила с него испытующего взгляда. И уже собралась было произнести слова, которые нельзя будет забрать обратно. Но затем взяла себя в руки. Надо закончить дело, и обойтись без него не получится, нравится ей это или нет. Во всяком случае, именно это Итан прочел в ее глазах.

— Я позвоню тебе после того, как состоится обмен, и скажу, что я решила. А пока не забудь. Отель «Савой», завтра вечером ровно в восемь. В номере доктора Норт.

— Кейт… — Итан пытался взять ее за руку.

Она резко вскинула руки ладонями вверх, словно отстраняя его.

— Обещаю, я обо всем подумаю. Только не дави на меня.

Кейт вышла, оставив дверь открытой.

Итан смотрел, как девушка уходит, и подумал, что, возможно, видит ее в последний раз. При одной только этой мысли его охватила тоска, но он знал, что поступил правильно. Наконец-то сказал то, что должен был сказать. Его доля за последнюю работу, почти восемь миллионов долларов за вычетом всех расходов, может, конечно, послужить утешительным призом, горшочком с золотом, который приносят эльфы в волшебных сказках со счастливым концом. Но он получит вознаграждение, заплатив за него ужасную цену. Итану исполнился тридцать один год — в этом возрасте уже пора понять, что ничто не дается даром, а вор знает об этом лучше других. Он всегда знал, на что идет, — не зря партнеры практиковались в стрельбе. На каждое дело шли вооруженными, зная, что оружие — это, возможно, последний выход. Но применять его прежде никогда не приходилось, и Итан сумел убедить себя, что этого никогда не случится. Кейт всегда гениально планировала налеты.

Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Он мог бы уговорить себя, смириться с тем, что случилось. Парни им, безусловно, противостояли плохие. Но все это пришлось Итану не по душе, и он не хотел, чтобы подобное повторилось. И поступил честно, сказав Кейт всю правду. В ее мире не существовало завтра, не было никаких долгосрочных обязательств. Он это знал. Он принимал ее такой, как есть, понимал, что ничего изменить невозможно, и не думал, что она когда-нибудь успокоится, начнет жить нормальной жизнью. Кейт происходила из богатой титулованной семьи, жила в мире роскоши и привилегий, о которых большинство женщин даже представления не имели. Но единственное удовольствие Кейт доставляло чувство риска. В своем деле она была хороша, это бесспорно. Возможно, ее так никогда и не поймают, но дело даже не в этом. Проблема в том, что Итан утратил вкус к этим занятиям с той самой секунды, когда увидел, как застрелили в библиотеке человека. Некогда ему казалось, что он на все готов ради Кейт. На все! Но теперь, как выяснилось, есть предел.

— Я думал, Кейт с нами поужинает.

Итан поднял глаза и увидел стоящего в дверях Шона. Он не слышал, как его друг поднялся по лестнице. Ни шагов, ни поскрипывания ступеней, ничего. Он даже не знал, сколько времени просидел вот так за столом, пытаясь расставить все по местам.

— Знаешь, мы с ней только что расстались.

Шон улыбнулся, думая, что напарник шутит.

— Ты меня разыгрываешь.

Итан покачал головой. Он не шутил.

— У нее появился другой парень?

Да, именно так, подумал Итан. Только тот другой парень был мертв вот уже почти десять лет.

— Да нет, не в том дело, — пробормотал он. — Просто…

— Вы так подходили друг другу. Прекрасно смотрелись вместе. Но если не другой парень, тогда что?

— Хочешь купить этот магазин?

— Этот магазин? Еще бы, конечно, вот только мне не по карману. Сам знаешь, сколько я зарабатываю.

— Так хочешь или нет?

— Конечно хочу.

— Сделаю тебя партнером за тысячу франков. Ты будешь вести бизнес, выплачивать мне ренту за здание.

— Да нет, это просто безумие какое-то! А как же имущество? Ведь у тебя тут, в книгах, целое состояние!

— Тогда посчитай. И выплатишь, когда сможешь.

— Ты отдаешь мне свой бизнес? Так, что ли? Да что с тобой стряслось, скажи на милость?

— Думаю, самое время начать новую жизнь.

Озеро Бриенц

8 октября 2006 года

Ранним утром, в воскресенье, Мэллой сел на первый поезд из города. Через четыре часа и шесть пересадок, окончательно убедившись, что хвоста за ним нет, а если и был, то он избавился от него, Мэллой прибыл в небольшой городок Бриенц и как раз успел на почтовый автобус, направляющийся в предгорья Альп. Уже в горах он вышел на третьей остановке и двинулся через лес.

Впервые оказавшись в Цюрихе, Мэллой устроился на работу внештатным редактором и переводчиком. Время от времени он также читал лекции в коммерческих школах, что обеспечивало небольшой, но стабильный доход — во всяком случае, достаточный, чтобы оправдать богемный стиль жизни. Он постоянно давал объявления в одну цюрихскую газету, чтобы не вызывать лишних подозрений в законности его деятельности, и обычно брался за любую предложенную работу. Для него была важна занятость в дневное время — оправдание доходов плюс свободное передвижение. Редактура подходила как нельзя лучше. Он мог свободно распоряжаться своим временем, кроме того, заказ можно и отложить ненадолго, если того требовала его настоящая работа. Мало того, это позволило ему войти в круг цюрихских интеллектуалов.

Однажды, примерно через год после приезда, когда он уже вошел в колею и начал заводить знакомства с людьми, работавшими в цюрихских банках, ему позвонила некая женщина и спросила, возьмется ли он отредактировать ее рукопись. Независимый ученый с большим состоянием, графиня Клаудия де Медичи не вызвала у него подозрений, и причина, по которой она обратилась именно к нему, — тоже. Исследовательница уже опубликовала одну свою книгу на итальянском и теперь готовила английскую версию. Прежде чем показать ее американскому издателю, она хотела бы, чтобы рукопись прочел и при необходимости внес правку носитель английского, причем с редакторским опытом. Мэллой ответил, что не является специалистом в области истории или религии, и рекомендовал ей других людей, к которым можно обратиться, но графиня перебила его. Деньги для нее не проблема, и она не желает, чтобы над рукописью работал кто-то другой. Ей нужен только он.

Так и началась эта игра. Мэллой спросил, каким образом она его нашла. Порекомендовал один друг. А у этого друга есть имя? Да, конечно, но графиня не считает удобным называть его. В этот момент Мэллой как раз и подумал, что Клаудия де Медичи совсем не та, за кого себя выдает. Впрочем, она его заинтриговала. Он взял рукопись и принялся добросовестно редактировать ее за свою обычную плату.

Мэллой не слишком разбирался в вопросах религии и почти ничего не знал о происхождении христианства — его не слишком занимала эта тема. Все изменилось, как только он начал работать над рукописью. Можно назвать это чувством ответственности, профессиональным интересом, даже страстью. Как бы там ни было, но написанная графиней книга просто очаровывала. Автор так рассказывала об улицах древнего Иерусалима, точно ходила по ним сама. Она объясняла, что значило быть евреем во времена римского владычества, а затем с той же выразительностью описывала чувства римского солдата, оказавшегося вдалеке от дома, от своей культуры, без жены и семьи.

Мэллой не боялся увлечься религией; в этих вопросах был убежденным скептиком. Тем не менее книга вызвала у него огромный интерес не только к истории Ближнего Востока, но и к истории в целом. Закончив работу, он отправил графине рукопись по почте, как они договаривались, и приложил к ней счет.

Однако, к его удивлению, графиня де Медичи так и не заплатила. И, как человек деловой, Мэллой был вынужден отправить ей напоминание. На это он получил ответ, с пространными извинениями, впрочем, деньги так и не поступили. Правда, внизу была приписка: если он сможет найти время и приехать в Интерлакен, она будет счастлива пригласить его на ланч в отеле «Юнгфрау», где сможет лично принести свои извинения за доставленные неудобства и произвести полный расчет.

Мэллою нигде не удалось найти снимков графини, и в нем проснулось любопытство. Ланч — неплохая идея, прекрасный повод увидеть наконец эту загадочную даму. Когда они встретились, он не знал, что и подумать. Она оказалась значительно старше его — где-то от тридцати пяти до сорока. У него сложилось впечатление, что он никогда прежде не встречал женщины, столь сдержанной в манерах и самодостаточной.

За ланчем она рассказала несколько забавных анекдотов из эпохи Тиберия, точно говорила о живом человеке, а не об исторической личности. Она даже упомянула мелкие, по ее словам, неточности в трудах Тацита и Светония. Графиня держалась столь уверенно, что это завораживало и убеждало в справедливости каждого ее высказывания.

Он ждал неизбежных вопросов о своей личной жизни, ненавязчивых, но позволяющих составить впечатление о человеке при первом знакомстве. К его разочарованию, графиня не проявила к нему интереса. В конце ланча графиня протянула через стол конверт и поблагодарила за отличную работу. А затем извинилась и направилась к выходу, где ее ждал автомобиль, объяснив, что «ее человек» Рене отвезет ее домой. Мэллоя охватило смутное чувство разочарования; он не знал, что и думать. Агент даже рассматривал возможность, что загадочная дама — именно та, за кого себя выдает: серьезный ученый, пусть и немного молода для этого статуса. По рассеянности она забыла вовремя оплатить счет, а потом спохватилась и решила исправить неловкость.

Через несколько месяцев он получил приглашение на прием на вилле графини, что находилась на берегу озера Бриенц.

На протяжении почти десяти лет после этого званого вечера агент всерьез рассматривал возможность, что Клаудия де Медичи организовала прием исключительно ради его пользы. Мэллой считал, что ему невероятно повезло — еще бы, офицер разведки встречается в непринужденной обстановке именно с теми людьми, которые ему нужны. Вообще весь этот прием носил довольно экстравагантный характер, и на него была приглашена местная элита, в том числе банкиры, промышленники, политики, — мечта оперативника! С первого раза Мэллою удалось установить контакты, которые позже позволили получить чрезвычайно важную информацию о банковских счетах двух колумбийских наркобаронов и одного из бывших президентов Филиппин. Приглашения стали приходить ежегодно. Всякий раз на этих приемах графиня приветливо здоровалась с ним, иногда знакомила с каким-нибудь швейцарским финансовым магнатом; впрочем, она почти с ним не разговаривала. Так продолжалось несколько лет. Она приглашала его на фуршет. Он посылал открытку с благодарностью. Не более того.

Неожиданно ночью графиня позвонила. Было начало первого, но она и не подумала извиниться, сказав, что ей срочно нужна помощь, и до утра дело не ждет. Мэллой прибыл на виллу около трех часов. Там его встретил молодой человек, представившийся сотрудником службы безопасности одного из крупнейших банков Берна. Он был в форме частной охранной фирмы, с лацкана свисало ламинированное удостоверение личности со снимком, но все могло быть подделкой. Проверить это Мэллой тогда не мог.

Охранник рассказал, что во время ночного обхода обнаружил банковские списки счетов жертв холокоста, уложенные перед печью; к каждой из папок прилагался приказ с инструкцией уничтожить эти материалы утром. В качестве доказательства молодой человек захватил с собой несколько документов и передал их Мэллою.

— Можете позвонить кому-нибудь, Томас? — спросила графиня.

Будь у Мэллоя больше времени, он бы придумал для себя надежное прикрытие, но как раз времени-то у него и не было. За последние несколько месяцев крупным швейцарским банкам были предъявлены многомиллиардные судебные иски за сокрытие сведений, относящихся к счетам жертв холокоста. Банковское сообщество Швейцарии неоднократно давало заверения, что все записи и доказательства были уничтожены десятки лет назад. Возможно, что отдельные лица могли в тридцатых годах положить деньги на депозитные счета, с условием, что средства, лежащие на них, могут получить наследники. Для закрытия счета и получения всей суммы требовалось предъявить свидетельство о смерти, но в нацистских концентрационных лагерях родственникам жертв их не высылали. К сожалению, утверждали банкиры, все претензии на данный момент проверить и подтвердить нельзя.

Явная ложь, поскольку всем известно пристрастие швейцарцев аккуратно вести счета и записи, но доказать это не представлялось возможным. Мэллою неожиданно выпал уникальный случай вывести банкиров начистую воду. Перспектива заманчивая, но он также понимал, что мог оказаться в ловушке, подвергнуться разоблачению и вместо благодарности заслужить высылку из страны. Он не стал бы рисковать, окажись на месте графини кто-либо другой. Чутье и опыт подсказывали — она подозрительная личность, но он не пытался узнать о ее прошлом, ведь прежде она ничего никогда не просила и никакой информации не предлагала. Она могла работать и на швейцарские банки, а вовсе не против них.

И все же почему-то он ей верил. Интуиция, скажет он себе позже. А уж если быть честным до конца, следовало признать: он почти влюбился в нее в тот день, за ланчем в Интерлакене. И неудивительно, ведь молодые люди часто бывают очарованы уверенными в себе женщинами старше себя. Но дело не в возрасте: в то время она казалась ему совершенно недосягаемой. Мэллой сам не знал, любовь или интуиция подтолкнули его, но он предпринял рискованный шаг и позвонил в американское консульство в Париже. Разоблачение в Швейцарии грозило билетом в один конец, но тогда он полностью доверял графине и не побоялся бы поставить на карту саму жизнь.

Наутро к делу активно подключились дипломатические представительства Америки и Израиля. Охранник оказался в надежных руках, а графиня с Мэллоем умело избежали неминуемой шумихи в прессе, так что никто так и не узнал, что за грандиозным разоблачением стояли именно они. Позже агент спросил графиню, почему она позвонила именно ему, ведь у нее обширные связи в Берне и можно связаться с американским консульством. Как она догадалась, что он может помочь?

— Я правильно поступила, Томас. И давайте не будем больше об этом. Договорились?

Они договорились.

Позже Мэллой собирался поведать всю эту историю Джейн Гаррисон, но потом подумал, что тем самым предал бы доверие графини. Мало того, вся эта правда могла выставить его в самом невыгодном свете как агента, которого использует в своих целях иностранная разведка: графиня могла работать и на Израиль. Глупость, конечно, не преступление, но подобной ошибки достаточно, чтобы отозвать агента, даже если он достиг желаемого результата. А если молчать, любые просчеты и забудутся сами собой.

Все остальное время своего пребывания в Цюрихе Мэллой все так же посещал ежегодные приемы графини, но наедине они больше не встречались. День у него выдался свободный, свою знакомую он не видел несколько лет и решил, что стоит нанести ей визит. Впрочем, у этого посещения была еще одна подспудная цель: несколько дней он читал о портретах Христа, написанных в двенадцатом веке, и не вполне понимал, чем продиктовано пристрастие Дж. У. Ричленда к византийским иконам. Решив вскользь упомянуть о них в беседе, Мэллой надеялся, что графиня сможет просветить его на эту тему.

Вилла графини располагалась в предгорьях Альп с видом на озеро Бриенц. Само здание представляло постройку девятнадцатого века, некогда здесь размещался отель, пришедший в полный упадок к тому времени, как графиня его купила. После реставрации она превратила его в свою резиденцию, которую крайне редко покидала. Единственным выдающимся событием были знаменитые ежегодные приемы. Мэллой не слышал, чтобы она сама навещала друзей или посещала какие-нибудь вечеринки. Она была писательницей и ученым. Ей привозили на дом все, в чем она нуждалась, от книг до продуктов. И если она нуждалась в обществе, то не поселилась бы в таком уединенном месте. Сам дом примостился на узком выступе, рядом с ревущим водопадом Гиссбах. Вокруг на несколько миль тянулся лес. С балкона открывался вид на Интерлакен на одном берегу озера и Бриенц на другом. Быть ближе к цивилизации графиня не желала.

Рене, или «ее человек», как она называла слугу по-английски, стоял у одной из дверей и наблюдал за тем, как Мэллой спускается по довольно крутой и местами опасной тропинке, проложенной рядом с водопадом. Другой человек на его месте приветствовал бы Мэллоя дружеским взмахом руки, но Рене просто смотрел. Это был мужчина неопределенного возраста, как и графиня: ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят. Он наголо брил странной формы голову, и, несмотря на темный цвет кожи, определить его национальность не представлялось возможным. Широкие плечи и мощный торс довершали портрет.

Несмотря на внушительные габариты и возраст, Рене двигался легко и грациозно, словно спортсмен. В отличие от своей хозяйки он не обладал способностью к языкам; Мэллой так и не смог определить, какой был для него родным. Рене объяснялся с графиней на ломаном итальянском, куда свободно вставлял немецкие, французские и английские слова, и акцент у него был совершенно непонятный. А о грамматике слуга, похоже, знал только понаслышке.

В одном только Мэллой не сомневался Рене беззаветно предан своей хозяйке; он всегда смотрел на графиню глазами верного и готового на все ротвейлера. Когда до дверей осталось ярдов пятнадцать, Мэллой остановился и спросил его:

— Графиня дома, Рене?

Вопрос был абсурден по сути своей, наверное, потому слуга не удосужился на него ответить. Он просто сжал и разжал огромные кулаки и отошел. Мэллой поднялся на веранду и уже собрался постучать в дверь, но тут появилась сама Клаудия де Медичи.

— Томас! Какой приятный сюрприз! Вы снова переехали в Цюрих?

— Прибыл всего на пару дней, по делам. Сегодня утром я свободен и осмелился нанести вам визит. Надеюсь, не слишком помешал вашим планам?

— Ничуть. Прошу, — Мэллой вошел в элегантно обставленную прихожую. Графиня провела его в гостиную и смешала для них два виски с содовой.

— Работаете над новой книгой?

— Я уже написала свою книгу. И писать другую пока не собираюсь, должно пройти какое-то время.

Графиня улыбнулась почти застенчиво; она была, как и прежде, неотразима. «Да, ничуть не постарела за эти годы, — подумал Мэллой. — Нисколько, с того самого дня, как мы познакомились. Все еще кажется женщиной под сорок. А это значит, — с изрядной долей отчаяния подумал вдруг Мэллой, — что теперь она моложе меня на целых десять лет!»

— Ну а вы, — начала она с улыбкой, словно прочла его мысли, — все еще работаете внештатным редактором?

В вопросе прозвучала некая игривость, может даже намек, и Мэллой улыбнулся.

— Увы. Уже на пенсии.

— Ну, надеюсь, что вы не совсем отошли от дел. Вы еще слишком молоды для такого унылого занятия, как сидеть дома.

— Стараюсь.

— Я слышала, вы живете в Нью-Йорке?

— У вас надежные источники.

— Это одно из преимуществ хороших связей.

Мэллой постеснялся спросить, кто именно выдал ей эти сведения. Уж кто-кто, а графиня умела незаметно получать информацию, зато свои секреты никогда не выдавала.

— А вы счастливы. По глазам видно.

— Весной собираюсь жениться.

— И что же, решили плюнуть на свое счастье, вернувшись к прежним занятиям?

Мэллой не сдержал улыбки, услышав столь сильное выражение. Сам он думал об этом несколько иначе, но, по сути, доля истины в ее словах есть. И он определенно был не первым на свете мужчиной, способным разрушить прекрасные взаимоотношения. Впрочем, ему не хотелось в этом признаваться, даже в шуточной форме. Кроме того, профессию свою он по-настоящему никогда не бросал, просто перестал быть активной фигурой на чужом поле.

— Если ждать, пока снова войдешь в дело, можно и опоздать, — неопределенно ответил он.

— Может, это вообще не ваша судьба.

— Считаю, что мы сами хозяева своей судьбы, графиня.

— А мне кажется, людям свойственно бросаться в ад из-за своих страстей, Томас. Они делают это постоянно. Впрочем, отговаривать вас не стану. Поступайте, как считаете нужным. Что же привело вас сюда? Наверняка пришли по какому-то делу?

Графиня умела читать мысли людей. Язык тела. Провоцировала и ждала реакции. Впрочем, она действовала при этом достаточно деликатно, да и относилась к Мэллою с явной симпатией, так что подобные выпады не слишком его смущали. Но умение этой женщины заглянуть в душу всегда вызывало у него удивление: уж не ясновидящая ли она?

— Просто подумал, вы сможете объяснить мне кое-что.

Слегка наклонив голову, графиня смотрела выжидательно и с любопытством.

— Что вам известно об иконах двенадцатого века с изображением Христа?

— Они мне определенно очень нравятся, хотя, боюсь, тут я в меньшинстве. Но что именно вы бы хотели узнать?

— Допустим, имеется византийский портрет Христа двенадцатого века. Сколько, по-вашему, он может стоить? В денежном выражении?

Графиня улыбнулась с таким видом, точно говорила с ребенком.

— Трудно сказать. Если картина в отличном состоянии, надо прежде узнать, подвергалась ли она реставрации. Ну и потом история ее происхождения. Это очень влияет на сумму. Люди, интересующиеся такого рода живописью, обычно больше ценят ее историю, а не художественные достоинства. Многие иконы появляются на рынке с небольшим переносным алтарем. Это может быть также какой-нибудь уникальный футляр или же дорожный сундучок. И эти предметы сами по себе являются произведениями искусства. Оклады бывают украшены драгоценными камнями, что также влияет на цену, не говоря уже о чисто художественной стороне. Кроме того, возможно, данной иконой владел какой-нибудь знаменитый человек. Изучая артефакты, можно почерпнуть немало информации о жизни особ царских кровей в Константинополе, ведь именно оттуда происходили первые иконы. Так, к примеру, принцесса Анна Комнина, встретившая первых крестоносцев, даже написала книгу, где подробно описывала свои впечатления о предводителях этой армии. В том числе и об относительно малоизвестном Балдуине де Булонь. Именно его бароны избрали первым королем христианского Иерусалима. Если данная икона принадлежала ей и вы можете подтвердить это покупателям — в частности, мне, хотя я и не коллекционер, — предмет вызовет настоящий ажиотаж у ценителей подобных артефактов. Точнее я сказать не берусь — слишком мало информации.

— У меня есть общее описание. Деревянная доска толщиной примерно в четверть дюйма, высота тринадцать-четырнадцать дюймов, ширина — восемь-девять.

— Позолота? Оклад из драгоценных камней?

Мэллой отрицательно помотал головой.

— В том-то и дело, что нет. Заинтересованные люди готовы выложить за нее двадцать пять миллионов долларов.

Выражение лица графини не изменилось, но Мэллой был уверен: что-то произошло, возможно, ее глаза сверкнули, точно ее осенило. Он продолжил:

— Я начал сравнивать цены на подобные артефакты и выяснил, что обычно стоимость их составляет от сорока пятидесяти тысяч до полумиллиона. Несравнимо с той огромной суммой, которую готовы заплатить мои люди.

— Ну а какова ваша роль в этом деле, Томас?

— Я должен перевезти предмет и отдать его.

— Контрабандой?

— Нет, просто перевезти.

— Если эти ваши люди лгут о происхождении артефакта, с которым вам придется иметь дело, или насчет цены… мой вам совет, Томас: немедленно уходите. Вернее, бегите от них со всех ног.

Мэллой улыбнулся, покачал головой.

— Не могу. Это мой единственный шанс вернуться к тому, что получается у меня лучше всего.

— Тогда не думаю, что смогу помочь вам. Скажу одно: вы сами нарываетесь на то, что некогда произошло с вами в Бейруте.

Мэллой почувствовал себя человеком, из-под ног которого выбили почву.

— Откуда вам известно об этом?

— Люди говорят, Томас. Вернее, в данном случае перешептываются.

— Люди, знающие о Бейруте, обычно молчат.

— Один молодой офицер разведки получает в наследство с полдюжины агентов весьма сомнительного уровня, передающих устаревшую информацию. А несколько месяцев спустя он возглавляет уже целую сеть из двадцати четырех агентов и узнает о нападении, которое враг планирует совершить на военно-морскую базу США. Он передает эту информацию начальству и пытается выяснить детали. И на следующий же день попадает в военный госпиталь с шестью пулевыми ранениями. Восемь его агентов убиты, остальных эвакуируют. Проходит еще два дня, и гибнут двести сорок моряков, после чего Рейган отдает приказ вывести американские войска из Ливана.

Мэллой попытался выдавить улыбку — не получилось.

— Говорят, мы учимся на своих ошибках, — заметил он после паузы.

— Вообще-то, — сказала графиня, — говорят, что мы должны учиться. Но на деле выходит иначе. Люди, к сожалению, склонны повторять их заново.

— Вам известно нечто такое, графиня, о чем неизвестно мне?

— Я знаю гораздо больше вас, Томас. О самых разных вещах. Что же касается упомянутого мной случая, я знаю, что после Бейрута вы уже не доверяли своему начальству. И благодаря этому действовали столь успешно, что вызвали проблемы, о которых даже не подозреваете. Я знаю также, что вы несколько подрастеряли свои навыки. Утратили скептицизм, которым некогда так гордились, волю и решимость действовать вопреки обстоятельствам. Вы считаете, что можете легко справиться с этой миссией, потому что в ней вроде бы нет места для ошибок. Вы вообразили, что, осуществив задуманное, сможете вернуться к своим старым делам. А то, что, возможно, окажетесь в могиле, как-то выпустили из виду.

Стоило ей произнести слово «могила», как по спине у Мэллоя пробежал холодок.

— Расскажите все, что знаете, — попросил он.

— Я знаю, что вы стоите на краю пропасти, на дне которой кишат гадюки. Но не видите их, потому что еще не проснулись окончательно.

Мэллою хотелось возразить ей или, по крайней мере, объяснить, как-то защититься, но он сдержался. Женщину, способную поставить на колени швейцарскую банковскую систему, не следовало недооценивать.