История психологии

Смит Роберт

Глава 2 XIX Век: новые подходы к проблеме природы человека

 

 

2.1 Общественный и университетский контекст

Образование на протяжении всего девятнадцатого века вызывало страстный интерес. Самым лучшим считалось высшее образование в Германии, и поэтому во второй половине столетия на эту страну с завистью взирали современники. Стремясь уберечь свою страну от филистерства и мещанства, английский поэт и деятель образования Мэтью Арнольд (Matthew Arnold, 1822–1888) приводил в пример Германию и то уважение, каким там пользуются образованность и культура. Арнольд писал: «Больше всего восхищает в Германии то, что, несмотря на быстрый прогресс Промышленности, идея Культуры — Культуры в истинном смысле слова — остается живой силой» [цит. по: 120, с. 225]. В России после 1855 г. идеалистически настроенная молодежь воспользовалась плодами либерализации и устремилась в Германию, Австрию и Швейцарию, чтобы, получив там высшее образование, вернуться домой и перестроить собственные университеты по западным образцам. Глубоко униженные поражением, которое нанесла им Германия в войне 1870 г., французы усвоили урок, не в последнюю очередь связанный с преимуществами немецкой системы образования над французской. Италия, после объединения в 1870 г. занятая строительством современного национального государства, привлекла в свои университеты немецких ученых. Немецкая модель образования, когда обучение ведется по дисциплинам, а каждая дисциплина является специализированной областью, в рамках которой создается новое знание и воспитываются новые кадры ученых, представлялась важной для функционирования современного национального государства.

Это знаменовало важную перемену — ведь еще в конце XVIII в. значительная часть немецких университетов влачила, как считали, поистине жалкое существование. Очень немногие ученые, главным образом работавшие в Гёттингене, были действительно привержены идеалам научного исследования. Ситуация изменилась в течение первых трех десятилетий следующего века, в особенности после основания в 1810 г. Берлинского университета (позднее — университет Гумбольдта). Новый университет оказался в центре реформ, задуманных и осуществленных в 1806–1818 гг. прусским министром, лингвистом Вильгельмом фон Гумбольдтом (Wilhelm von Humboldt, 1767–1835). Перемены были культурной реакцией на военные поражения и раздробленность эпохи наполеоновских войн и затронули как программы преподавания, так и административное устройство университетов (кроме Берлинского был также создан университет в Бонне). Университетская реформа была проведена по требованию и при финансировании Прусского государства, чьему примеру последовали другие немецкоязычные страны. В результате обязанностью профессоров стала не только подготовка немногочисленных государственных служащих и представителей определенных профессий, но и широкое преподавание научных знаний. Государство гарантировало приток студентов, поскольку для гимназий нужны были преподаватели с университетским дипломом; это, в свою очередь, позволило придать академической карьере необходимую стабильность. Тем самым был создан целый класс хорошо образованных людей; из их среды вышли те, кто принимал затем решения о финансировании университетов исходя из представления об образованности и учености как подлинно немецких ценностях. В соответствии с принципом свободы преподавания студенты и преподаватели могли свободно переходить из университета в университет. А это означало, что различные немецкие государства могли соперничать друг с другом за повышение культурного статуса, за профессоров и студентов, что, в свою очередь, вело к увеличению университетского бюджета. Возникавшие в университетах группы ученых ориентировались на модель исследовательского сообщества, впервые сформировавшуюся в Гёттингене. Их деятельность стала убедительным свидетельством того, каких блестящих результатов можно достичь, если всецело посвятить себя исследованиям. Это стимулировало создание кафедр по новым дисциплинам и помогало получать финансирование из государственной казны. Так, в одном лишь Берлине труды Гегеля в области философии, Нибура — в истории, Савиньи — в юриспруденции стали впечатляющим прецедентом. Положение профессора в обществе стало весьма уважаемым, и репутация научных занятий росла.

Профессора XVIII в., как правило, не отличались узкой специализацией; лекции читались в виде общих курсов и предназначались для самой широкой студенческой аудитории. Печатные же труды (если они вообще были) за пределами академического мира находили лишь небольшое число читателей. В реформированных университетах преподавание и исследования были реорганизованы в соответствии с дисциплинарной моделью и отныне осуществлялись под эгидой философских факультетов. В итоге статус этих факультетов сравнялся со статусом факультетов права, медицины и теологии, если не превзошел его. Теперь ученые стали, в первую очередь, специалистами; они адресовали свои работы коллегам и видели цель преподавания в подготовке нового поколения ученых для своей области. В это время возникают в качестве организованных социальных институтов такие науки, как философия, история, филология, химия и физиология. Аудитория, для которой предназначены исследования специалистов, начинает все больше отличаться от общей читательской аудитории. Время от времени ученые выступают, как и раньше, перед неспециалистами — этого требует их убеждение в важности научных занятий для культурной и национальной жизни. Но свои выступления они посвящают не изложению содержания исследований, а, главным образом, истолкованию и объяснению научных ценностей и выводов. В это же время приобретает современное значение понятие «любитель» — человек, не способный по-настоящему понять то, о чем говорят ученые.

Ни социология, ни психология не вошли в число сформировавшихся новых дисциплин. Обращавшиеся к психологическим темам ученые были либо философами (как, в частности, Фридрих Бенеке (Friedrich Е.Beneke, 1798–1854)), либо физиологами (как, например, Эрнст Вебер (Ernst Н. Weber, 1795–1878)). У психологии и обществоведения не было еще специфической аудитории. Правда, во многом корни психологии и социологии лежали в социальной жизни за пределами университетского мира. Более того, новая организация высшего образования порождала противоречие между академическим интересом к исследованию, совершенствованию теории и научной специализации (все это считалось ценным само по себе, безотносительно к чему бы то ни было еще), и интересом общественным, сосредоточенным на прикладном, инструментальном знании и жизни обычных, рядовых людей. Значительная часть того, что стали позднее называть психологией, изначально была связана именно с общественным интересом. Когда психология превратилась в академическую специальность (как будет показано в главе 4), возникло противоречие, сохраняющееся и поныне: противоречие между ценностями академических исследований и целями конкретного общества.

В Германии, как и в других странах, рядом с высокой культурой продолжали существовать бедность, болезни, преступления, неграмотность и тяжелые условия, в которых приходилось трудиться как традиционному крестьянству, так и новому классу — рабочим промышленных предприятий. XIX столетие было веком большой общественной активности и вызванных ею реформ — нововведений в образовании, создания приютов и тюрем нового типа, законодательства об охране здоровья и труда и т. д. Именно здесь, по мнению ряда историков, и следует искать истоки психологии и обществоведения. Такие науки, как психология и социология, возникли не как особая область академических исследований, а скорее как важный элемент административных и институциональных средств управления людьми. И с этой точки зрения школы, тюрьмы, приюты, больницы, работные дома, семьи, правительственные отчеты, различные виды благотворительности, церковные кружки, молодежные движения, заводы и фабрики — все эти учреждения и виды общественной деятельности сыграли важную роль в превращении человека в объект систематического изучения. Именно им психология обязана значительной частью специализированного знания — достаточно вспомнить психологические исследования школьников, преступников, людей с умственной неполноценностью и других групп. Взгляды англичанина Бентама на рациональность наказания и ценность дисциплины основывались на его анализе соотношения удовольствия и боли; эти взгляды были применены на практике в тюрьме Восточной Пенсильвании в США. Французу Итару кроме попыток обучить «дикого» мальчика Виктора принадлежат и новые методы преподавания для глухонемых. В 1820-е гг. в поисках причин преступности администрация нью-йоркской тюрьмы в Обурне (Auburn) начала писать о заключенных краткие биографические очерки. Наконец, немецким учителям советовали вести специальные дневники, чтобы лучше понимать, как развиваются их ученики. Такие учреждения, как школа и тюрьма, помещали человека в какую-то определенную среду; наблюдая за поведением людей в этой среде, ученые обобщали факты и придавали им значение научных истин. Тем самым разнообразные социальные институты стали чем-то вроде первых лабораторий по изучению человека. Подчеркнем, что в самых разных областях жизни можно было встретить людей, вносящих вклад в создание психологического знания.

Неверно поэтому считать, что ученые-психологи сначала открывали факты человеческого существования, а затем использовали их в решении проблем; напротив, психология черпала свое содержание в первую очередь из повседневной жизни общества (эта тема обсуждается подробнее в главе 5). Под влиянием культурной и общественной жизни у людей формируются определенные взгляды, которые затем уже находят воплощение в научном дискурсе. Ценности широкого социума вплетаются в ткань науки.

Становясь все более сильными и независимыми, университеты смогли утвердить собственные ценности, отличные от целей тех учреждений, которые занимались решением социальных проблем. Их идеал — идеал созданной Гумбольдтом философии образования — получил название Bildung (в буквальном переводе «формирование»). Слово Bildung означало особое целостное состояние — когда индивиду или группе людей в их стремлении к добру, истине и красоте удается соединить, интегрировать образование и повседневную жизнь. Преследуя цель Bildung’a, университеты хотели сформировать идеальную личность, создать идеальную культуру, будь то культура местного сообщества или всего народа. Этот идеал соответствовал представлению о самоценности образования и тем самым способствовал расширению и экспансии университетов.

Однако когда период создания университетов завершился, они, как и другие учреждения, стали двигаться по иному курсу, руководствуясь не столько высокими целями, сколько интересами определенных групп в стенах самих университетов. Идеал всестороннего развития личности, человека как воплощения универсума, не мог сохраниться в полном объеме, поскольку сами ученые сменили приоритеты и главное внимание стали уделять своей дисциплине, ее нормам и стандартам специального образования. Вместо того чтобы объединиться, разные дисциплины начали соперничать друг с другом за первенство. Теоретически главная роль принадлежала философии, поскольку та, как заявляли философы, интегрирует специализированные отрасли знания в единое целое. Но, начиная с 1850 г., многие молодые ученые ставили на первое место естественные науки, открывающие, по их мнению, путь к новому и объективному знанию. Специализация в естественных науках уже успела стать нормой; ученые все больше интересовались не идеалом формирования личности — Bildung, а конкретными детальными исследованиями, конечно, за исключением торжественных случаев и публичных выступлений.

Противоречия между университетскими идеалами и требованиями общества, хотевшего, чтобы знания приносили практическую пользу, хорошо видны на примере Соединенных Штатов Америки. Создание республики с зафиксированной на бумаге конституцией явилось великим достижением Просвещения. Эта новая страна стремилась стать политическим сообществом, основанным на рациональных принципах, свободным от религиозной нетерпимости, отзывчивым к человеческим, гуманитарным ценностям, — таким сообществом, каким не были старые европейские державы. Но политическая независимость США от Англии не означала прекращения культурных и интеллектуальных связей с Европой.

В первой половине XIX в. в американских колледжах ничто не напоминало о тех переменах, которые происходили в университетском образовании и научной жизни в Германии. В колледжах стремились воспитать джентльмена в соответствии с той ролью, которую он был призван играть в профессиональной и общественной жизни. Студентов знакомили с моральными и социальными нормами, необходимыми для воспитания хорошего характера; именно в этом контексте стала преподаваться — под именем моральной философии — психология. Один из самых видных представителей моральной философии в Америке — шотландец, преподобный Мак-Кош, ставший в 1868 г. президентом колледжа Нью-Джерси (Принстонский колледж), — включил описательную психологию в курс нравственного воспитания.

Продвижение на Запад, гражданская война, промышленная революция, наплыв иммигрантов из Европы — все это уже в 1860-е гг. лишило прежнего авторитета те культурные и моральные ценности, которые казались элите Восточного побережья само собой разумеющимися. Ожидая от высшего образования чего-то более основательного, чем нравственное воспитание, многие студенты отправлялись в Германию, чтобы приобрести там опыт занятий наукой. В это же время были созданы и новые частные университеты — такие, как Корнельский, Стэнфордский, Чикагский, университет Джонса Хопкинса, — в которых вводилась немецкая модель исследовательских дисциплин. Не желая отставать от новых ожиданий и требований, к всесторонней реформе преподавания приступили и старые частные колледжи, такие, как Гарвард. Кроме того, принятый в 1862 г. закон Моррилла позволил законодательным собраниям штатов отводить земельные участки для создания колледжей, которые со дня своего основания оказывались тесно связаны с местной экономикой, бизнесом и социальными реформаторами. И эти колледжи должны были доказывать, что они способны приносить пользу местным сообществам, которые их финансировали. Результатом стало масштабное расширение системы высшего образования. И, несмотря на известные противоречия между интересами ученых и местного населения, на базе возникавших учреждений последипломного образования формировались специализированные научные дисциплины. В этих условиях в конце века и был сделан первый крупный шаг в развитии психологических исследований, а равно и в становлении психологии как самостоятельной научной дисциплины.

Но прежде чем перейти к данной теме, важно обратить внимание на крупные перемены в понимании человеческой природы, затронувшие всех образованных людей. Во второй половине XIX в. человека и человечество стали понимать как неотделимую часть природы. Поэтому в настоящей главе анализируются дискуссии о месте человека в природе (если использовать формулировку, приобретшую известность благодаря вышедшей в 1863 г. книге Томаса Генри Гекели) — дискуссии, вызванные новыми идеями о ранней истории человечества, о расах, о соотношении психики и нервной системы [96]. Новые представления о природе человека стали важным элементом научной картины мира, культивировавшейся в университетах. В следующем разделе мы продолжим обсуждение этой темы, сосредоточившись на теории эволюции. Ведь только в этом контексте можно понять, почему в конце XIX в. стали так много говорить о новой науке — психологии.

 

2.2 Идея человеческой предыстории

Характерное для мыслителей Просвещения стремление написать всеобщую историю человечества, интерес Романтизма к неповторимому характеру народной истории, наконец, проводимые в XIX в. исследования в области лингвистики и истории, — все это свидетельствовало о внимании к проблеме происхождения человека. Христианский миф в его буквальном библейском прочтении — миф о сотворении человека Богом и грехопадении — не пользовался больше влиянием. В поисках авторитетного знания люди предпочитали обращаться к историческим дисциплинам, ожидая от них не мифологического, а научного знания о наших корнях. Кроме собственно истории в XIX в. к историческим наукам относили археологию, теории возникновения языка и рас, теорию стадий интеллектуального, социального и экономического развития, науку об истории Земли — геологию, а также эволюционную биологию, занятую проблемой происхождения растений, животных и человека.

В начале XIX в. глубоким изменениям подверглась идея времени. Образованным людям пришлось привыкать к новой временной шкале: для истории Земли это миллионы лет, настоящая «глубь времен»; для истории самого человека — тысячи, возможно, и миллионы лет. Адам и Ева превратились в мифические фигуры. Перемены, о которых пойдет речь ниже, были связаны с доказательством древнего происхождения человечества. И это помогло психологам понять: сознание следует изучать как часть природы, а не как душу или дух, возвышающиеся над природой или по ту сторону от нее.

В реформированных университетах XIX в. филология и история были в числе главных дисциплин. Изучение языка, как и деятельности человека в прошлом, основывалось на письменных источниках. На протяжении первой половины столетия ученые занимались исследованием текстов, обнаруживаемых при раскопках, но результатом раскопок стало и открытие следов еще более ранней, дописьменной истории. Начавшиеся тогда же систематические геологические исследования позволили усовершенствовать методы установления подлинности обнаруживаемых объектов. Искусство идентификации образцов, будь то скальные породы или останки ископаемых животных, позволяло упорядочить их в соответствии с временной последовательностью. Это позволяло ощутить поступательный ход развития Земли, растительного и животного царств; тот же способ рассуждения, казавшийся очевидным, применили и к истории человека. В результате в 1850-е гг. возникла новая концепция предыстории, что также знаменовало начало новой дисциплины — археологии. В то же время эти исследования открывают и новые возможности для приложения фантазии, создавая представление об огромной длительности человеческой истории, сравнимой с геологическими эрами, которые ученые открыли, изучая формирование скальных пород.

Истоки археологии и геологии лежат в деятельности коллекционеров и собирателей древностей, чье любопытство простиралось и на прошлое Земли, и на человеческую историю. Такие коллекционеры были уже в эпоху Возрождения: они проводили время в путешествиях, полевых исследованиях и составлении коллекций для частных кабинетов редкостей — предшественников публичных музеев, которые стали местом возникновения новых идей. Превратившись в университетскую дисциплину, археология сохранила свои связи с музеями и широкой публикой в такой степени, которая была бы немыслима для любой другой науки. Научные дискуссии о предыстории были теснейшим образом связаны с интересом общества к происхождению народов.

Начиная с эпохи Возрождения, коллекционирование было модным, хотя подчас эксцентричным, увлечением богатых людей. Путешественники любовались сооружениями исчезнувшей Римской цивилизации; многие образованные люди мечтали о посещении Греции. В начале XIX в. некоторые из них действительно выезжали туда, по возвращении домой привозя с собой памятники материальной культуры эллинов, являвшие для этих путешественников эстетический идеал (как это сделал, например, лорд Элджин, привезший в Лондон фриз с Парфенона). Каменные стелы, курганы, легенды и саги Северной Европы стали излюбленными темами, приковавшими к себе воображение романтиков. Экспедиция французских ученых в Египет при Наполеоне, походы русских в Центральную Азию, общеевропейский интерес к Ближнему Востоку принесли с собой очевидные свидетельства существования древних цивилизаций за пределами Греции и Рима. В 1820-е гг. были расшифрованы египетские иероглифы, и это тем более усилило интерес к древнему миру.

Граница, отделявшая профессионалов от любителей, ученых от местных знатоков-коллекционеров, в археологии была особенно расплывчатой. Это хорошо видно на примере французского коллекционера Жака Буше де Перта (Jacques Boucher de Perthes, 1788–1868). В 1840-е гг. Буше, прибегнув к помощи рабочих и обещав им денежную награду, обнаружил среди галечных отложений реки Соммы (в г. Аббевилль на севере Франции) кремни, обработанные рукой человека. Подобные находки делались и раньше, но Буше впервые отметил точную глубину залегания кремневых изделий, что позволило сделать выводы как об их огромной древности, так и о последовательности сменявших друг друга типов изделий. Люди, занимавшие более высокое положение в науке и в обществе, поначалу скептически отнеслись к находкам Буше, но уже в течение следующего десятилетия они сами подтвердили местоположение обработанных кремней и выявили много других сходных фактов.

В других краях местные любители также нанимали рабочих для проведения раскопок, и обнаруженные ими данные оказались несовместимыми с авторитетом Библии. В Англии решающим шагом стали раскопки пещеры в Бриксхэме (Девон) в 1858 г. Проводившиеся под тщательным надзором специалистов работы позволили обнаружить изготовленные рукой человека изделия, залегавшие вместе с останками вымерших животных: покрытые резьбой рога, обработанные камни и кости саблезубого тигра. Фактов, свидетельствующих о точном возрасте доисторического человека, было мало, однако найденное в галечных отложениях позволяло предположить: древний человек жил в этих местах десятки тысяч лет назад, а возможно, как полагали некоторые, и значительно раньше. В написанном в 1859 г. отчете, излагавшем общие результаты раскопок в Аббевилле и Бриксхэме и предназначенном для Лондонского общества любителей древностей, говорилось, что «данная часть земного шара была заселена человеком в древнейший период, удаленный от нас более всех тех эпох, следы которых до сих пор были обнаружены» [цит. по: 155, с. 74]. Это, в свою очередь, породило интерес к исследованиям, проведенным еще в 1810-е гг. Датским национальным музеем древностей и его куратором Кристианом Томсеном (Christian J.Thomsen, 1788–1865). В них систематизировались данные, полученные при раскопках напластований хозяйственных отбросов в древних поселениях Дании. Появление в 1849 г. английского перевода книги Ворсо «Древности Дании» («Danmarks oldtid oplyst ved Oldsager og Grauhoie», 1842) заставило многих поверить, что ход развития доисторического человека, как правило, включал три последовательные стадии. Йенс Ворсо (Jens J.A.Worsaae, 1821–1885) был учеником Томсена; следуя историческим воззрениям своего учителя, он описал три доисторические эпохи, назвав их каменным, бронзовым и железным веком. От доисторической Европы, сделали вывод ученые, остались следы использовавшихся технологий, и эти следы отражают прогрессивное развитие.

Это далекое прошлое получило у английских авторов название предыстории, и термин этот позволял ухватить суть новой концепции происхождения человека. Очень важно, что доказательства существования древнего человека были найдены в Европе, ведь это заставляло европейцев согласиться с тем, что дикарь, примитивный «другой» может быть не только представителем далеких экзотических племен, но и их собственным предком. Мы тоже, поняли европейцы, были когда-то первобытными людьми. Тем самым распространилось мнение о том, что цивилизованные (в настоящее время) европейские народы через своих предков связаны с первобытной природой и первобытным разумом. В самом деле, слово «первобытный» стало общеупотребительным: «первобытный человек» соединил в себе образы дикаря, описанного европейскими путешественниками, и доисторического человека Европы, открытого археологами. Его стали представлять как исторически реального предка, который до сих пор в известной степени находится внутри цивилизованного человека. Эта мысль впоследствии породила важное направление в рамках психологического знания. Возникла еще одна современная наука — антропология, соединившая знания о дикарях, которые были накоплены европейцами в ходе контактов с другими народами, с идеей первобытности как отличительного признака доисторического человека. Вместе с эволюционной теорией Дарвина и археологией антропология смогла создать убедительное историческое повествование о поступательном развитии жизни — от примитивных форм к цивилизованному человеческому обществу.

Тогда же, в 1850-е гг., собирателям древностей удалось обнаружить в меловой пещере в долине реки Неандер (близ Дюссельдорфа, Германия), а также в галечных отложениях реки Маас в Бельгии скелетные останки человека, которые, подобно найденным ранее кремневым изделиям, отличались огромной древностью. Люди, которым принадлежали эти останки, были названы неандертальцами, и это был первый ископаемый человек, ставший известным науке. Аналогичные находки были сделаны позднее в г. Энджис. Но о «недостающем звене» — непосредственном предке Homo sapiens — данных не было. Претендент на эту роль появился лишь в 1890-е гг., когда одному исследователю удалось описать так называемого «яванского человека» (Pithecanthropus). (То, что «яванского человека» следует считать «недостающим звеном», позднее также подвергалось сомнению.) В одном отношении неандерталец был абсолютно поразителен. Емкость черепа, а значит, размеры мозга у него были сравнимы с теми же показателями у современного человека. Это было настоящей загадкой: согласно господствовавшему мнению, емкость черепа была мерой умственных способностей. Поэтому полученные данные свидетельствовали о том, что этот древнейший человек должен был обладать не меньшими способностями, чем современный профессор. Загадка стала еще менее разрешимой после того, как в 1868 г. в департаменте Дордонь во Франции были найдены древние костные останки, явно принадлежавшие человеку современного типа. Согласно заключению ведущих французских анатомов Поля Брока (Paul Р. Вгоса, 1824–1880) и Армана де Катрфажа (Armand de Quatrefages, 1810–1892), высокие люди с тонкими чертами лица жили на этом месте и в доисторические времена. Неслучайно в широко известном обзоре по анатомии обезьян и человека (как древнего, так и современного) под названием «Свидетельства о месте человека в природе» (1863) Томас Генри Гекели (Thomas Henry Huxley, 1825–1895) отметил: корни человечества уходят в намного более давнее прошлое, чем думали до сих пор.

 

2.3 Различия между людьми

Знания о древних людях, а также о прошлом культуры и цивилизации были тесно связаны с представлениями о различиях между отдельными людьми и их группами. Одним из самых важных убеждений эпохи Просвещения было убеждение в универсальности человеческой природы. В то же время европейцы ясно отдавали себе отчет в существовании различий между мужчинами и женщинами, цивилизованными людьми и дикарями, детьми и взрослыми, землевладельцами и крепостными и т. д. Причины многообразия авторы XVIII в. связывали главным образом с различиями в опыте и физических условиях жизни. Общность человеческой природы подчеркивалась — если не на практике, то хотя бы в теории — и христианством; и здесь религиозные и светские авторы находили общий язык. Локк описал, как знание отдельной личности формируется из опыта, а Монтескьё — как социальный опыт определяет политическое и юридическое устройство различных обществ. В то же время существовал и большой интерес к различиям: так, Дидро с большим удовольствием писал о таитянах — правда, не настоящих, а выдуманных. Он хотел доказать, что, предаваясь свободной любви, эти люди были счастливее, чем европейцы, которым из-за узости взглядов приходилось подавлять свои желания. В целом для авторов XVIII в. было характерно рассматривать различия не как фундаментальную данность, а как нечто, требующее объяснения. В противоположность этому для многих авторов XIX–XX вв. различия как раз и были основополагающей данностью и отправной точкой в объяснении социальной жизни.

Вопрос о том, почему люди не похожи друг на друга и чем именно они различаются, был и остается одной из главных тем нашего повседневного общения. Язык описания характера и внешности, которым люди пользуются в обычной жизни, всегда отличался богатством и разнообразием. На него повлияли и античные представления о жизненных соках и физиогномике, и возникшие в эпоху раннего христианства понятия святости и порока. Портретная живопись, мемуары, а также возникший в XVIII в. жанр романа также значительно обогатили этот язык. Правовая и образовательная системы, в свою очередь, признавали различия в человеческих способностях. Но в начале XIX в. для описания индивидуальных различий впервые стали использовать терминологию, связывающую их с анатомической организацией тела. Этим ученые хотели сказать, что в попытках приспособиться к различиям между людьми общество должно основываться не на житейской мудрости, а на науке. В XX в. такой наукой об индивидуальных различиях стала психология (см. главу 5).

Переход от обыденных представлений о различиях к естественно-научным хорошо заметен на примере френологии, которая в первой половине XIX в. представляла собой очень заметное явление. Позднее ученые отвергли френологию как лженауку, созданную чудаками, зато ею заинтересовались историки. В 1810–1819 гг. анатом Франц (или Франсуа) Галль (Franz J.Gall, 1758–1828) с помощью Иоганна Шпурцхайма (Johann G.Spurzheim, 1776–1832) выпустил четыре тома своих сочинений (вместе с атласом таблиц) под общим названием «Анатомия и физиология нервной системы… с наблюдениями о возможности определения многих интеллектуальных и моральных наклонностей людей и животных по форме их голов» (Anatomie et physiologie du svsteme nerveux… avec des observations sur la possibilite de reconnattre plusieurs dispositions intellectuels et morales de l’homme et des animaux, par la configuration de leurs tetes). Это руководство стало важным вкладом в анатомическое изучение мозга. Своими многочисленными кропотливыми наблюдениями Галль намеревался доказать, что различные части мозга служат обиталищем разных умственных способностей. Размеры той или иной части, считал он, отражают силу конкретной способности, а значит по форме черепа можно судить о характере индивида.

Происхождение своих теорий Галль связывал с наблюдением, которое сделал, когда еще учился в школе: его товарищи с хорошей памятью отличались глазами навыкате. Как позднее заключил Галль, глаза выдавались вперед из-за давления лежащих за ними частей мозга, которые якобы были сильно развиты у тех, кто отличался хорошей памятью. Галль разработал физиогномический язык, с которым хорошо знакомы художники и скульпторы и который частично вошел в повседневный обиход (достаточно, например, вспомнить выражение «яйцеголовые»). Сам Галль на основании сохранившихся бюстов исторических личностей давал им психологическую характеристику. Он занимался также сравнительной анатомией, собирая настоящие черепа и их слепки (всего более шестисот штук, ныне хранящиеся в Музее человека — Mus6e de l’Homme — в Париже) и рассматривая их как исходный эмпирический материал для изучения человеческого характера. Намерение Галля «заложить основания доктрины о функциях мозга» предвосхищало развитие науки; эту «доктрину» он рассматривал как отправной пункт для «точного знания о человеческой природе» [цит. по: 171, с. 12]. В то же время столь доступной и привлекательной для публики его работу сделали именно рассуждения об индивидуальных различиях. Френология придала разговорам об отличительных особенностях характера вид объективности и научности.

Бывший сотрудник Галля Шпурцхайм совершил в 1820-е гг. продолжительные поездки по Англии и Соединенным Штатам, отстаивая свой подход к френологии. А его последователи сделали ее руководством к действию, в частности выбирая таким образом для ребенка образование и будущую профессию. Знание сильных и слабых сторон индивида, доказывали сторонники френологии, необходимо для формирования характера, включая работу над со£>ой. Джордж Комб (George Combe, 1788–1858) донес это убеждение до слушателей популярных лекций и посетителей библиотек в английской провинции. Принц Альберт и королева Виктория сделали детскую в своем дворце местом краниологических измерений (от «кранио» — череп). Все это заставляло думать, что человеческая природа имеет материальное воплощение в частях тела — мозге и черепе — и, таким образом, может быть измерена и изучена с помощью естественных наук. Френология была в своем роде технологией человеческой природы.

Галль полагал, что характер определяется двадцатью семью базовыми способностями, которые имеются у человека от рождения. Образование, по его мнению, хотя и играет известную роль, едва ли способно повлиять на данные от природы свойства — сильные и слабые стороны характера индивида. Шпурцхайм и другие популяризаторы френологии придерживались более оптимистических и эгалитарных взглядов, считая, что упражняя способности, мы можем направлять и усиливать их развитие. Будучи наукой о природе человека, френология, по их мнению, может быть использована как средство самосовершенствования. Разногласия среди френологов отражали расхождения в общественном мнении относительно причин, по которым различаются достижения конкретных индивидов: одни считали таковыми врожденные дарования, другие ставили на первое место воспитание. Описание индивидуальных и типологических различий становится важным приемом эмпирического естествознания XIX в. и аргументом в пользу того, что различия неустранимы и заложены в самой основе физического существования человека. Поэтому Галля недвусмысленно обвиняли в детерминизме, хотя популярная френология пропагандировала ценности свободы и самоусовершенствования. Однако в других сферах житейские представления исходили именно из детерминизма: в повседневной жизни успех связывали с характером индивида, внешность ребенка — с внешностью его родителей, а любого рода неравенство трактовали как естественное состояние человека.

Язык индивидуальных различий плавно переходил в язык групповых различий. Так, френологи считали, что у мужчин и у женщин разное соотношение способностей. Возникшая в XIX в. антропология связала групповые различия с типами человеческого тела. Изобразив индивидуальные различия природным явлением, ученые превратили житейские представления о них в подобие эмпирической науки. Но какой бы убедительной не представлялась эта идея отдельным ученым, все же она вызывала много сомнений и ни в XIX в., ни позднее так и не завоевала полного и всеобщего признания.

 

2.4 Этнология и расы

В XVIII в. считалось, что природа человека универсальна — общая для всех людей. Но в конце XIX в. появилась противоречащая этому идея расы. И в научном сообществе, и среди широкой публики стали все громче раздаваться голоса тех, кто видел в биологическом понятии расы средство описания различий между людьми, якобы столь же очевидных и непреложных, как естественно-научные факты. Смена взглядов была в значительной степени продиктована стремлением создать естественную науку о человеческой природе, подобную физике. В более широком контексте идея расы как средства классификации людей получила распространение из-за существующего в Европе, США, Японии взгляда на мир как на арену противоборства (зачастую военного) и площадку для создания колониальных империй. Подчеркивание различий служило также элементом стратегии, призванной сдерживать требования рабочих, женщин, национальных меньшинств, рабов, т. е. групп, борющихся за эмансипацию.

В XVIII в. были проведены важные исследования различных групп людей — можно привести в пример «Естественную историю» Бюффона. Много споров вызывал вопрос о том, где провести границу между животным и человеком. Гердер призывал к созданию «физико-географической истории возникновения человеческого рода с его различными ответвлениями в соответствии с периодами развития и климатом» [7, с. 25]. Многие авторы употребляли слово «раса», не приписывая ему того определенного значения, которое закрепилось за ним позднее. Как «нация» или «человеческий род», «раса» обозначала группу людей. В начале XIX в. историческое и сравнительное изучение языков подтолкнуло к исследованию общего происхождения и связи разных народов и наций. Затем археология провела параллель между древними европейцами и дикарями с помощью понятия первобытности. Но лишь физическая антропология — сравнительная анатомия разных групп людей — стала притязать на эмпирическое, научное обоснование различий между ними. Только анатомия, заявляли работавшие в этой области специалисты, могла превратить изучение различий между людьми в науку. Так на первое место в исследованиях вышла идея разделения человечества на типы, категории, или расы.

Сравнением человеческих типов с помощью анализа анатомических различий — в особенности в строении черепа — стали заниматься систематически в конце XVIII в. под влиянием работ Иоганна Блюменбаха (Johann F. Blumenbach, 1752–1840). На протяжении первой половины XIX в. эта область анатомических исследований все больше расширялась: свой вклад внесли Галль и другие френологи. Это сопровождалось растущим интересом к этнологии — сравнительному исследованию различий между людьми на основе изучения их культур. Развитие этой науки было связано с созданием колониальных империй и попытками европейских миссионеров обратить в христианство язычников. Главная проблема заключалась в том, чтобы на основе исследований физических различий между людьми, с одной стороны, и культурных — с другой, создать целостную единую науку. Подобная попытка была, в частности, предпринята английским врачом Джеймсом Причардом (James С.Prichard, 1786–1848). В свободное от медицинской практики время Причард написал и выпустил в свет «Исследования по физической истории человека» (1813); в последующих изданиях эта книга стала основным трудом по этой проблематике на английском языке. Следуя своему главному источнику, Блюменбаху, Причард дал обзор разнообразных анатомических типов человека. Но в то же время, в соответствии с христианскими убеждениями, он отстаивал принцип единства человеческого рода. Он также обсуждал проблему различия языков и культур. Поскольку мысль его двигалась в разных направлениях, единой и целостной картины Причарду создать не удалось.

Описывая историю человека и пытаясь объяснить причины разнообразия, Причард черпал идеи и конкретные примеры из сочинений путешественников, античных авторов, натуралистов, анатомов, библейских историков, любителей древности. Он использовал исторические наблюдения, чтобы показать, как различия возникают под воздействием времени, климата, обычаев и рассеяния народов. Первобытное состояние характеризуется, как полагал Причард, общей для всех народов «грубостью и нециви- лизованностью»; цивилизованные же народы возникли в результате «эволюции белых разновидностей из черных рас человека», происходившей под влиянием климата [130, с. 233, 236]. Причард, выросший в семье бристольских квакеров, с самых ранних лет был сторонником отмены рабства, а в своих этнологических сочинениях придерживался представления о преемственности и отсутствии резких границ между белой и черной расами. У него были также способности к языкам: рассказывают, что в детстве, встречая иностранных моряков в бристольском порту, он буквально ошеломлял их приветствием на их родном языке. В своей книге, особенно во втором ее издании (1826), Причард использовал лингвистические исследования немецких ученых для установления взаимосвязей между народами. Согласно Причарду, все люди имеют общее происхождение; раса для него — лишь набор признаков, определяемых климатом, а вовсе не жестко зафиксированное качественное отличие. Его употребление слова «первобытный» имеет в виду скорее близость человека Адаму, нежели родство с обезьянами. Однако в третьем издании «Исследований» (1836–1847) ответ на вопрос о происхождении различных типов человека звучит уже менее определенно: свое убеждение в единстве человеческого рода Причарду приходилось отстаивать на фоне растущего влияния оппонентов, придававших большое значение расовым различиям.

Примерно в это же время этнологические общества возникают в Англии (1843), Франции (1839) и США (1842); их главная задача — систематизация исторических, географических, лингвистических и анатомических данных, свидетельствующих о человеческом разнообразии. Приблизительно тогда же господствующим становится представление о том, что разница в физических характеристиках отражает фундаментальные различия между расами как типами человека. Некоторые сторонники этого взгляда заходят столь далеко, что защищают идею независимого происхождения человеческих рас. Это воззрение, известное как полигенизм, противостоит моногенистским убеждениям, представленным в сочинениях Причарда. В сравнительных исследованиях происходит смещение акцентов от этнологии к анатомическим измерениям. Стремясь поддержать новую науку — физическую антропологию, Брока основывает в 1859 г. в Париже Антропологическое общество (Societe d’Anthropologie). Его труды посвящены краниологическим измерениям, и он четко формулирует общий принцип, лежащий в основе тогдашнего интереса к измерению черепов: «В целом мозг достигает больших размеров у зрелых людей, чем у пожилых, у мужчин он больше, чем у женщин, у выдающихся мужчин больше, чем у мужчин посредственных способностей, а у высших рас больше, чем у низших… При прочих равных условиях существует примечательная связь между степенью развития умственных способностей и объемом мозга» [цит. по: 153, с. 269]. Сходным образом в Англии анатом Джеймс Хант (James Hunt, 1833–1869) — непримиримый противник идеи всеобщего равенства — увлек за собой ряд членов Этнологического общества, организовав в 1862–1863 гг. Лондонское антропологическое общество. Он и его последователи считали: вместо того чтобы полагаться на умозрительные исследования истории языков и рассказы путешественников, для объективного изучения различий между людьми следует использовать методы физической анатомии.

Еще до создания антропологических обществ на английском языке вышли две важные книги; впоследствии они заслужили печальную славу, поскольку центральное место в понимании человеческой истории отводили идее расы. Первая из этих книг — «Человеческие расы: философское исследование влияния расы на судьбы народов» (The Races of Man: A Philosophical Enquiry into the Influence of Race over the Destiny of Nations, 1850) — была написана шотландцем Ноксом, вторая — «Типы человечества, или этнологические исследования, основанные на древних памятниках, картинах, изваяниях, черепах и расах» (Types of Mankind: Or, Ethnological Researches Based upon the Ancient Monuments, Paintings, Sculptures, and Crania and Races, 1854) — вышла из-под пера американских авторов Нотта и Глиддона. Роберт Нокс (Robert Knox, 1791–1862) утверждал, что возможности человеческих действий ограничены расовой принадлежностью: «в человеческой истории раса — это все» [цит. по: 155, с. 64]. Так, по его мнению, хотя белые расы и покоряют черные, физическая природа белых, столь отличная от природы черных, будет всегда препятствовать их акклиматизации в тропиках.

Полигенизм — убеждение в независимом происхождении рас — был особенно силен в Соединенных Штатах, где стремительный прогресс белых составлял разительный контраст с рабством негров и, в не меньшей степени, с разрушением туземной культуры и уничтожением аборигенов. Сэмюэл Мортон (Samuel G. Morton, 1799–1851) — палеонтолог, оставивший беспозвоночных животных ради исследования человеческих черепов, — посвятил себя популяризации представлений о том, что ключ к пониманию расы следует искать в анатомическом строении тела. В Филадельфии он собрал огромную коллекцию черепов, создал методику точных краниологических измерений, подчеркивая ее принципиальную важность для характеристики рас. Он был близким товарищем Френолога Комба, хотя и не относился к сторонникам этой науки. Впоследствии его дело продолжили Джозайя Нотт (Josiah Nott, 1804–1873), хирург из Алабамы, и Джордж Глиддон (George

R.Gliddon, 1809–1857), американский вице-консул в Египте; отстаивая полигенизм и идею физической детерминации человеческой природы, Нотт и Глиддон перешли к прямой полемике со Священным Писанием. Нотт отмечал: «Есть род «человек», который включает в себя два или более вида, и никакие причины не в состоянии превратить белого человека в негра» [цит. по: 152, с. 69]. Принадлежавшие Нотту и Глиддону и включенные в их книгу гравюры расовых типов человека были чудовищно искаженными и стали для последующих поколений своеобразным памятником — свидетельством того, как предрассудки могут быть выданы за наблюдения. Они разделяли убеждение Нокса, что анатомические, расовые признаки определяют все остальное, и что сравнительная анатомия принесет для познания человеческой природы неоспоримые основополагающие факты. Защищая рабство, Нотт и Глиддон выдавали его за естественное состояние — отражение тех отношений, что существуют и должны существовать между высшими и низшими человеческими видами. Их точка зрения была крайностью, хотя и не представляла собой что-то необычное для своего времени: не следует забывать, что проблема рабства стала одной из причин Гражданской войны в Америке.

Некоторые не столь самоуверенные ученые хотели доказать научный статус своих исследований. Для определения размеров черепов они использовали сложные инструменты — кронциркули, или краниометры, а для сравнения объема черепов заполняли их свинцовой дробью и взвешивали на весах. Стремясь обосновать свои выводы, шведский анатом Андерс Ретциус (Anders Retzius, 1796–1860) создал объяснительную схему на основе измерения черепного индекса — отношения между расстояниями от крайней левой до крайней правой точки черепа и от передней точки до задней. Он полагал, что первоначальными жителями Европы были «круглоголовые» народы — такие, как саамы и баски, — почти повсеместно вытесненные «длинноголовыми». Исследователи по большей части исходили из грубого допущения о том, что умственные способности непосредственно зависят от объема мозга. Тем самым анатомия была лишь прикрытием для предрассудков, приписывавших различным народам, а также мужчинам и женщинам неравные способности и неодинаковую роль в прогрессе человечества. Под влиянием идей Брока французский антрополог Поль Топинар (Paul Topinard, 1830–1911) писал: «у взрослой женщины очертания черепа являются промежуточными между черепом ребенка и взрослого мужчины; черты эти мягче, отличаются большей тонкостью и изяществом… темя поднято выше и более плоское; вес мозга и емкость черепа меньше» [цит. по: 134, с. 54]. Тем самым ходячие мнения о женской природе приобретали вид фактов — фактов о мозге и черепе.

Эти исследования были тесно связаны с националистической риторикой. Берлинский врач Рудольф Вирхов (Rudolph Virchow, 1821–1902) предупреждал коллег: «Когда занимающие нас вопросы распространятся в народе, то очень быстро станут вопросами национальными» [цит. по: 129, с. 266]. Центральное значение националистических идей для истории XIX в. признается всеми историками; катастрофические последствия, к которым эти идеи привели веком позже, хорошо известны. Разговоры о «естественных» человеческих различиях — о «естественном» превосходстве одних наций над другими — были игрой с огнем. Так как потерпевшие поражение в войне 1870 г. французы утверждали, что их победители-пруссаки представляют собой восточных варваров, низшую человеческую расу, Вирхов предпринял тщательные исследования параметров черепа у немецких школьников. Согласно его измерениям, немцы — не чистый антропологический тип, а скорее смешанный. С сегодняшней точки зрения, работа Вирхова указывает на то, что нет никакой связи между емкостью и формой черепа, с одной стороны, и различиями между народами — с другой. Однако в то время результаты Вирхова не могли ни на йоту ослабить энтузиазм анатомов и риторику националистов.

В исследованиях индивидуальных различий смещение центра тяжести в сторону физической антропологии никогда не было полным. Для многих ученых, особенно в Германии, история языка по-прежнему была источником более строгого и точного знания о взаимоотношениях между народами, нежели анатомия. Так, в 1860 г. Мориц Лацарус (Moritz Lazarus, 1824–1905) и Гейман Штейнталь (Heymann Steinthal, 1823–1899) основали «Журнал психологии народов и науки о языке» (Zeitschrift fiir Volkerpsycho- logie und Sprachwissenschaft). Новый журнал был призван содействовать изучению культуры различных народов и активных проявлений их психологических, а не анатомических, особенностей. Лацарус и Штейнталь полагали, что в систематическом изучении человеческой природы в центре внимания должна быть не раса, а психология, язык и культура. Предметом исследований была для них психология народов (Volkerpsychologie) — «психология человека как социального существа, или, что то же самое, психология человеческого общества» [цит. по: 81, с. 112]. В издаваемом ими журнале обсуждалось, в какой степени психологический мир человека, его внутренняя, субъективная деятельность могут и должны быть поняты как феномен культуры. Несколько иначе подошел к проблеме Эдуард фон Гартман (Eduard von Hartmann, 1842–1906) в книге «Философия бессознательного» (Philosophie des Unbewussten, 1869): культура, по его мнению, является выражением бессознательных идей, присущих всему человечеству. Подобные исследования, посвященные возникновению языка и других символических систем, соперничали с физической антропологией, а продолжали их в дальнейшем столь разные ученые, как Вундт и Юнг. Эти исследования стали важной предпосылкой развития социальной психологии.

Среди причислявших себя к антропологам были и такие известные и влиятельные ученые, которые критически относились к понятию расы. Эти антропологи внесли вклад в создание альтернативных анатомическим моделям психологических и культурных моделей описания различий между людьми. По мнению работавшего в Берлине Теодора Вайца (Theodor Waitz, 1821–1884), антропологии принадлежит «роль посредника между физическим и историческим знанием о человеке». В 1858 г. он приступил к публикации шеститомного исследования, в котором выступил в защиту моногенизма и представления об «универсальной и неизменной человеческой природе». Критикуя тех, кто говорил о существовании жестко закрепленных рас, Вайц утверждал: «совершенно ясно, что абсолютное постоянство анатомического типа — не что иное, как предрассудок, который не обладает какой бы то ни было научной ценностью и служит лишь для обоснования тезиса о множественности человеческих видов» [161, с. 8, 12, 228]. По мнению Вайца, умственные способности древних людей были вначале примерно одинаковы. Дальнейшее развитие примитивного человека совершается благодаря разуму, но когда именно и в какой степени, зависит от физических и социальных условий. И это не было для Вайца лишь отвлеченной теорией — он, в частности, активно участвовал в движении за реформу образования, веря, что воздействием на социальные условия можно добиться изменений, которые станут генетически наследуемыми. Тем самым он надеялся убедить своих коллег в том, что люди способны учиться, и им под силу изменить существующую культуру к лучшему. Впоследствии его работы повлияли на Боаса — одного из наиболее видных критиков биологизаторского подхода в антропологии первой половины XX в.

Лацарус, Штейнталь и Вайц были кабинетными учеными, а это значит, что в своих исследованиях человеческого многообразия они полагались на сообщения путешественников. Этого нельзя сказать об Адольфе Бастиане (Adolf Bastian, 1826–1905). Едва ли кто-то еще из работавших в 1860-е гг. ученых сделал больше для становления антропологии как особой науки. Более двадцати лет Бастиан провел в путешествиях, посетив значительную часть мира. И хотя путешествовал он налегке, не проводя детальных и длительных исследований тех или иных народов, он смог внести огромный содержательный вклад в географию и этнологию, вдохнув в развитие этих научных дисциплин в Германии новую жизнь. Свои путешествия Бастиан финансировал сам, несмотря на то, что в 1866–1875 гг. занимал должности ученого и администратора в Берлине. Впоследствии он способствовал созданию Королевского этнологического музея в Берлине (открытого в 1886 г.), а также организовывал немецкие экспедиции в различные страны мира, особенно в Африку, что соответствовало стремлению Германии стать ведущей участницей в политической экспансии Европы. Этнология и психология были для него тесно связаны: «В центре внимания этнологии… находится умственная жизнь народов — исследование тех органических законов, которые позволили человечеству подняться в своем историческом развитии до состояния культуры». Характерный для немецкой традиции интерес к категории человеческого духа (Geist) Бастиан собирался сделать основным принципом новой науки — сравнительного изучения ментальностей различных народов. Он верил, что этнология даст психологии столь нужные ей исходные данные: «Цель современной этнологии — это поиск адекватной методологии для научной психологии» [цит. по: 112, с. 12, 29]. Точно так же, как индивид является частью органического, исторического целого — народа (das Volk), изучение этого целого — культуры — является эмпирическим основанием психологии. Психологией народов — различных национальных групп — интересовались тогда многие и помимо Бастиана. Вполне возможно, что именно этот вопрос в конце XIX в. привлек к психологии внимание широкой общественности.

В связи с этим изучение так называемых первобытных народов было особенно важным, так как позволяло увидеть универсальные черты человеческой природы. По мнению Бастиана, «значение естественных народов для этнологии заключается в том, что коллективные мысли человечества мы находим у них в наиболее простой и примитивной форме — настолько ясной и отчетливой, как если бы мы имели дело с низшей органической формой» [цит. по: 112, с. 48]. Изучение народов мира приведет, как полагал Бастиан, к выявлению универсальных психологических черт человека. В противоположность этим последним, человеческое разнообразие для Бастиана есть продукт истории. Как типичный немецкий мыслитель Бастиан пытается объяснить человеческое развитие, а следовательно, и разнообразие типов человека, из присущей человеческому разуму внутренней способности к росту — в терминах энтелехии, или конечной причины. Так, сходство между культурами Бастиан объясняет не социально обусловленной культурной диффузией, а общностью закономерностей и моделей психологического развития. Этот психологический подход приобретет большую известность благодаря представителю следующего поколения — Юнгу.

Несмотря на то, что этнологи подчеркивали единство человечества, и среди ученых, и в обществе в целом идея расы пользовалась всеобщим признанием. Современного читателя может неприятно поразить, насколько расовые представления конца XIX в. были проникнуты предубеждениями и предрассудками. В XX в. многим антропологам легко удавалось описывать различия между людьми без обращения к понятию расы, а в российских научных кругах и в XIX в. термин этот не был столь распространен, как на Западе. В то же время огромное число европейцев и североамериканцев, как образованных, так и простых людей, верили, что раса и расовые различия — эмпирически доказанные научные понятия.

Идея расы переросла у немецких националистов (хотя, разумеется, не только у них) в своего рода мифологию. Даже после объединения Германии в 1871 г. крайние националисты продолжали беспокоиться по поводу того, что за пределами рейха оставалось еще довольно много немецкоязычного населения. Кроме того, предметом их тревоги было отсутствие у Германии собственной колониальной империи, а также положение Германии в центре Европы — как бы «в окружении» других, недружественных, держав. Слово «арийский» — первоначально название индоевропейской языковой семьи — стало употребляться немецкими авторами для обозначения типа, якобы биологического, к которому, как они думали, принадлежали обитатели Северной Европы. По их мнению, «арийцам» был присущ особый склад души и характера, сформировавшийся в густых лесах севера, вдали от евреев и римлян, положивших начало христианству. И все эти построения сопровождались злокачественным антисемитизмом, распространившимся по всей Европе — от Франции до России, которому также находилось обоснование в «научных» рассуждениях о расе и расовых различиях.

Язык описания различий между людьми использовался как применительно к индивидам, так и в отношении любых общностей — классовых, возрастных, гендерных и расовых групп. Феминизм, главной задачей которого было обретение женщинами доступа к образованию, а затем и политического представительства, переживал во второй половине века явный подъем. Однако ответной реакцией была масса злобных и оскорбительных публикаций, авторы которых утверждали, что образование и участие в общественной деятельности противоречат естественной физиологической природе женщин. Инициативой здесь завладели врачи; они утверждали, что присущие женщинам отличия обусловлены репродуктивной функцией: она якобы забирает ту энергию, которая у мужчин используется для деятельности мозга. Поэтому психология мужчин и женщин различна. Аналогичным образом многие авторы на протяжении всего XIX в. для того, чтобы обосновать необходимость существования социальных классов, писали о физиологическом разделении труда между головой и руками. По утверждению консерваторов, высшие и низшие классы различают- с я подобно голове и рукам: одним присуща функция управления, другим — исполнения тех или иных действий; «тонко организованные», высшие натуры призваны руководить, тогда как «грубые», низшие типы — работать. Язык описания различий между людьми — физических и психологических — проникал на все уровни организации общества, от семьи до империи. И так же, как в рассуждениях о расе, используемые здесь категории заимствовались из общественной жизни и превращались в знание о природе, якобы объективное и истинное; тем самым существующий общественный порядок представал как естественная данность.

Пожалуй, было бы не совсем верно просто отмести представления о естественном неравенстве как лженаучные. В конце концов, многие из авторов этих работ были настоящими учеными. То, что содержание психологии и обществоведения XIX в. во многом определялось интересом к проблеме различий между людьми и языком описания этих различий, есть исторический факт. Практические задачи социальной и политической жизни, будь то обучение детей хорошим манерам или управление империей, требовали дифференцированного подхода к разным людям и группам. Практика обретала в науке о различиях — индивидуальных, классовых, половых и расовых — необходимый ей язык, а наука находила в практике свое конкретное предметное содержание.

 

2.5 Физиология и наука о психике

Науки о различиях между людьми — такие как френология и физическая антропология — искали соответствия между физическими и ментальными характеристиками. Они использовали физические черты как индикаторы психических, что казалось объективным и практичным. В результате возник новый дискурс, или способ рассуждения, о человеческой природе, который противоречил существовавшим до этого представлениям. Традиционно описания и классификации различий между людьми — шла ли речь об отдельных индивидах или об их группах — соседствовали у авторов научных сочинений с рассуждениями об умственных способностях, нравственных добродетелях и цивилизованном поведении. Подобные работы иногда относили к моральной философии (в отличие от философии природы, или «натурфилософии»); преподавание моральной философии принимало форму нравственного христианского воспитания. В описаниях физических признаков различий, например расовых, сплошь и рядом встречались моральные и религиозные ценности и понятия. И в этом смысле биологические теории человеческого разнообразия конца XIX в. разительно отличаются от моральной философии века предшествующего. Отличие связано с распространением нерелигиозных — светских, секуляризованных — ценностей, или, как сказали бы сами авторы XIX в., с подъемом рационализма. Его часто отождествляли с ростом авторитета естественных наук, и научная психология, по распространенному мнению, должна была основываться на естествознании.

История физиологии свидетельствует о том, до какой степени новые воззрения на природу человека базировались на данных естественных наук. Экспериментальная физиология в Германии 1830— 1840-х гг. превратилась в специализированную, внушительную по своим масштабам, университетскую дисциплину, рост которой продолжался и позднее. Физиология приковывала внимание молодых людей, сытых по горло старыми предрассудками, потому, что, казалось, открывала дорогу, по которой можно было прийти к объективному и истинному знанию о природе человека. Напротив, консервативно настроенные представители духовенства, политики и ученые, в том числе многие историки, филологи и философы, с подозрением относились к физиологии, а подчас просто критиковали ее за откровенный неприкрытый материализм.

Хотя и медленно, с трудом, но настроения в обществе изменялись; ученые благосклоннее относились к попыткам антропологии и физиологии объяснить природу человека физическими причинами. На убеждения людей влияло огромное множество факторов времени и места. Так, во Франции френологию обвиняли в материализме, а в Англии и Соединенных Штатах Комб и его последователи утверждали, что возможность получения знаний о мозге предусмотрена Божественным Провидением. О сложности ситуации можно судить и по получившему распространение в англоязычной литературе термину наука о психике (mental science) — так назывались исследования, объединяющие психику и мозг. Представители этой науки отвергали обвинения в материализме, а также в том что объясняя поступки человека физиологическими причинами, они отрицают силу воли человека и его ответственность за свои поступки. В Англии специалисты в области психологической медицины, или психиатры, как их стали называть позднее, основали собственный печатный орган, который с 1858 г. выходил под названием «Журнал науки о психике» (The Journal of Mental Science). Писавшие для журнала авторы, как и все психиатры, были одновременно ревностными моралистами, учившими людей, что им следует делать (например, не злоупотреблять спиртными напитками), и энтузиастами физиологических объяснений, считавшими сумасшествие болезнью мозга и описывавшими, что тело заставляет человека делать. Эти авторы сыграли важную роль в признании физиологического подхода к изучению психики.

В это же время быстро развиваются новые экспериментальные естественно-научные дисциплины, в которых вслед за школой химиков, созданной в 1820-е гг. Юстусом Либихом в университете Гиссена, появляются первые исследовательские школы. Под руководством Иоганнеса Мюллера (Johannes Muller, 1801–1858) в Берлине в 1830-е гг. физиология превращается в специализированную научную область, занимающуюся экспериментальным изучением природы животных и человека. Физиология была главным образом (хотя и не исключительно) немецкой наукой: в Германии раньше, чем где бы то ни было, она становится профессией, открывая перед молодыми людьми возможность научной карьеры. В Париже Франсуа Мажанди (Francois Magendie, 1783–1859) пытался в 1830-е гг. найти для физиологии место в системе медицинского образования. В середине столетия его примеру последовал Клод Бернар (Claude Bernard, 1813–1878) — автор блестящих экспериментальных работ по регуляции уровня сахара в крови и нервному контролю физиологических функций; он отстаивал представление о физиологии как о фундаменте научной медицины. И в Англии, и в Соединенных Штатах физиология сперва также нашла пристанище под крышей медицинских учреждений, но полномасштабные физиологические исследования смогли развернуться здесь лишь много позднее, в 1870-е гг.

Медики как профессиональная группа с явной симпатией относились к материалистическим объяснениям человеческой природы. Медицина была чрезвычайно важной областью, поскольку научные интересы сходились здесь с общественными ценностями. Поэтому медицинские исследования пользовались поддержкой общественного мнения даже тогда, когда могли привести к пугающим материалистическим выводам. (Происходившее в России может служить здесь хорошим примером.) Во второй половине

в. санитарно-гигиенические мероприятия во много раз улучшили ситуацию со здоровьем горожан. Между медицинским сообществом и правительством установились тесные связи, а широкая публика стала перенимать медицинский образ мышления в суждениях по самым разным вопросам. Так же как задолго до этого Ламетри, многие врачи верили, что медицина — это подлинная наука о человеке. Все больше распространялось убеждение, что такие дисциплины, как физиология, анатомия, гистология (наука о тканях организма), физиологическая химия, а также появившиеся в конце столетия бактериология и биохимия, должны стать научной основой медицины, и это только укрепляло веру в возможность материалистической науки о человеке.

После Французской революции местные реформаторы системы здравоохранения попытались изменить не только свою собственную профессию, но и государственное управление и идею о том, какой должна быть наука о человеке. Здоровье индивида и общественное благополучие представлялись тесно связанными. Так, один из лидеров медицинской науки того времени, Ксавье Биша (Xavier Bichat, 1771–1802) интересовался общими проблемами организации; классифицируя ткани человеческого организма, он предположил, что те же принципы должны лечь в основу понимания общества как организма. Антон Месмер (Anton Mesmer, 1734–1802), которого, в отличие от Биша, можно было бы отнести к специалистам альтернативной медицины, вызывавшей настороженность у профессиональных врачей, также связывал индивидуальное здоровье с общественным. В работе с пациентами он использовал «бак» (banque) — специальный резервуар с находившимся в нем живительным «флюидом», к которому подсоединяли пациентов для восстановления внутренней гармонии. Это и был месмеризм, под влиянием которого позднее возник и широко распространился интерес к гипнотизму и проблеме психологического воздействия одного человека (например, терапевта) на другого. Идея Месмера заключалась в следующем: здоровье зависит от естественной циркуляции жизненных сил, а лечение позволяет эту циркуляцию восстановить или усилить. Эти положения были, по его мнению, одинаково справедливы и для здоровья отдельного индивида, и для здоровья нации.

После работ френолога Галля, также увидевших свет в послереволюционной Франции, никто уже не сомневался: мозг действительно является органом разума — той структурой, посредством которой осуществляется действие мысли. Так, эдинбургский профессор медицины Томас Лейкок (Thomas Laycock, 1812–1876) в 1860 г. заявил: «Все [человеческие] желания и мотивы ощущаются и оказывают действие благодаря этому важному аппарату, с его же помощью они находят свое выражение. То, каков человек, — его характер и поведение — представляют собой выражение функций нервной системы» [114, с. 1]. Френологи и физиологи, изучавшие нервную систему, сперва локализовали психическую активность в мозге, а затем попытались решить вопрос о связи психики с природой, определяя психическую активность как функцию мозга.

Физиологи и врачи использовали это представление о психических функциях мозга для создания научной психологии. Даже те, кто не были физиологами, но интересовались психологией, как Джон Стюарт Милль и его протеже Бэн, настаивали на том, что прогресс физиологии заставляет переосмыслить старый аналитический подход к разуму (восходящий к идеям Локка). В 1855 г. Бэн приступил к пересмотру созданной предшествующими поколениями ассоциативной психологии, утверждавшей, что умственное содержание возникает из ассоциации ощущений. По его мнению, «настало время, когда многие из поразительных открытий, сделанных физиологами и относящихся к нервной системе, должны занять заслуженное место в науке о разуме» [40, с. V]. Но, так или иначе, вопрос о том, как именно связаны психика и мозг, оказался исключительно сложным.

К 1840-м гг. физиологи сами пришли к выводу о несостоятельности френологии. К этому времени накопилось большое количество данных по экспериментальной физиологии нервной системы, полученных главным образом в университетах немецкоязычных стран. Хотя тогдашние исследователи занимались узкими, специализированными темами (как, впрочем, и большая часть современных ученых), они хорошо сознавали, что их исследования связаны и с более широкими проблемами, вызывавшими интерес у неспециалистов. Важным примером здесь могут служить экспериментальные работы, благодаря которым рефлекторные действия стали главным предметом изучения.

Опыты, проведенные в начале 1820-х гг. Мажанди, позволили установить отличие входящих в спинной мозг чувствительных нервов от выходящих из него нервов двигательных, подтвердив, что нервная система — орган, связывающий движение с ощущением. Разгоревшийся в 1830-е гг. спор между английским врачом Маршаллом Холлом (Marshall Hall, 1790–1857) и немецким физиологом Иоганнесом Мюллером привел к пониманию рефлекса как элементарной единицы нервной функции. Это позволило ученым понять выполняемые организмом целесообразные движения (например, расчесывание блошиных укусов) как следствие материальных причин — структурных взаимосвязей между нервами. Тем самым возникла модель объяснения психической характеристики — целенаправленности поведения — на основе физических явлений. Понятие рефлекса дало толчок новой программе исследований, главным для которой стал поиск материальных, физических процессов, соответствующих психическим. Согласно распространенному мнению, это позволило бы перевести неясные и нечеткие вопросы, задаваемые психологами, на язык точных физиологических понятий. Исследования в этой области предполагали экспериментальное изучение конкретных условий, влияющих на рефлекторные действия. А бедные лягушки стали главным объектом экспериментаторов. Так, были описаны особенности рефлекторного реагирования после перерезки различных участков спинного мозга или изменение интенсивности рефлексов в зависимости от действия определенных лекарств. Профессиональных физиологов и любителей привлекала возможность применить теорию рефлекторного акта для объяснения различных сторон человеческой жизни — и в первую очередь тех проявлений, которые принято было считать автоматическими. Представление о рефлекторном акте использовали для интерпретации различных привычек, а также хождения во сне, гипнотического внушения, спиритизма и столоверчения, различных психических болезней и многого другого. В англоязычной литературе все эти темы обсуждались в рамках «науки о психике». Под влиянием этих публикаций сформировалось и общественное мнение, для которого в попытках объяснить человеческую жизнь телесными, физиологическими факторами не было ничего необычного. Тем самым наука о психике в конце концов заняла место, принадлежавшее ранее моральной философии.

1840-е гг. стали в истории физиологии водоразделом: именно в это десятилетие несколько выдающихся учеников Иоганнеса Мюллера задались целью дать объяснение жизни исключительно на основе физико-химических факторов. Этим физиологам — Эмилю Дюбуа-Реймону (Emil Du Bois-Reymond, 1818–1896), Гельмгольцу, Карлу Людвигу (Carl Ludwig, 1816–1895) и Эрнсту Брюкке (Ernst Briicke, 1819–1892) — суждено было возглавить кафедры ведущих университетов, определив развитие физиологии на пятьдесят лет вперед. Сформулированный тогда же принцип сохранения энергии (первый закон термодинамики, в открытие которого решающий вклад внес Гельмгольц), по мнению современников свидетельствовал о том, что в природе есть место только для каузально обусловленных физических процессов. Не может быть никакого «ментального» вмешательства извне, которое хоть что-то добавляло бы к имеющимся в природе видам энергии. И это, как полагали многие ученые, лишь подтверждало идею о том, что физиология и есть тот единственно возможный путь, который приведет к созданию научной психологии. Тем, кто думал иначе, становилось все сложнее оспаривать доводы естественных наук, авторитет которых неуклонно возрастал.

У научных споров был и политический аспект, что было особенно верно для Германии в 1840-е гг. — ведь именно тогда у либералов появилась надежда на введение представительного правления (парламента) и системы свободной торговли. Физиология привлекала общее внимание, так как противникам старых порядков представлялось, что это наука о реальных материальных условиях человеческой жизни. Как и в эпоху Просвещения, нашлись и радикальные авторы — такие как философы Людвиг Фейербах и Маркс, — которые в конкретных условиях физического труда и закономерностях физического функционирования тела увидели факты, позволявшие подвергнуть идеалистические, христианские и консервативные убеждения сокрушительной критике. Надежды на политические перемены достигли апогея в 1848 г. — с катастрофическими для радикалов последствиями. Преподававший в Гейдельбергском университете голландец Якоб Молешотт (Jakob Moleschott, 1822–1893) был одним из физиологов, чьи популярные сочинения способствовали развитию радикальной мысли. 1848 год застал его горячим поборником революционных идей. Он написал тогда памятные строки о раболепном отношении европейских народов к своим правителям (имея в виду главным образом ирландцев, чья страна была превращена Англией в колонию) и объяснил раболепие особенностями питания: «Ленивая картофельная кровь — сможет ли она дать мускулам силу, необходимую для работы, сможет ли зажечь живительный огонь надежды в мозгу? Бедная Ирландия, бедность которой порождает лишь бедность… Вы не можете одержать победу! Ваше питание способно пробудить лишь бессильное отчаяние, оно не в состоянии поддержать тот высокий дух, который только и может повергнуть ниц гиганта [Англию], в чьих жилах струится настоящая кровь, полная жизненных соков» [цит. по: 88, с. 89, 90]. Впоследствии, пытаясь предотвратить повторение событий 1848 г., консервативные режимы стали подавлять не только крайние революционные, но и умеренные либеральные устремления. И тогда разочарованные представители образованных слоев общества снова и с удвоенной энергией обратились к естественным наукам, видя в них источник влияния и авторитета, который смог бы в конце концов подорвать союз политической реакции и церкви. Книга Молешотта «Цикл жизни» (Der Kreislauf des Lebens, 1852), объяснявшая читателю, что «жизнь — это просто обмен веществ» (согласно более ранней формулировке Молешотта), вызвала бурю негодования со стороны консерваторов и привела к его отставке.

Впоследствии Молешотт стал профессором в Цюрихе, где продолжил свои физиологические исследования. Он принимал посетителей, разделявших его гуманистические ценности и интерес к науке, например прогрессивную английскую романистку Джордж Элиот и спутника ее жизни Джорджа Генри Льюиса. Затем, в 1861 г., он переехал в Турин и принял участие в модернизации системы образования в Италии (после объединения в 1870 г. она стала единым государством). Его немецкие коллеги по-прежнему боролись с представителями церкви как протестантской, так и католической: используя свои позиции в народном образовании, те препятствовали внедрению естествознания в школьную программу. Одна из отстаивающих научные ценности группировок основала в 1852 г. популярный журнал под названием «Природа» (Die Natur), поместив на титульном листе изображение вулкана, что было весьма символично. Смысл заключался, по-видимому, в следующем: несмотря на давление невежества и консерватизма, заключенные в окружающей нас и собственно человеческой природе материальные силы вырвутся Рано или поздно наружу.

Консерватизм власти был мрачной реальностью жизни в царской России. Но в 1855 г. наступила «оттепель»; с этого времени началось развитие естественных наук как основы для изучения человека. Смерть Николая I и поражение в Крымской войне, показавшее отсталость России, заставили отказаться от попыток установить тотальный контроль над высшим образованием. В этих условиях уже нельзя было ограничить понимание человека узкими рамками православной религии. И несмотря на то, что при Александре II надежды на политическую либерализацию год от года таяли, молодые люди могли теперь ездить в Европу для получения образования — чаще всего в немецкоязычных университетах. Многих из них отличала идеалистическая убежденность в том, что само научное знание, прежде всего естественные и исторические науки, способно каким-то образом ускорить реформу политической и общественной системы. Слово «интеллигенция» появляется в России для обозначения именно этих людей — не связанных с властью, но образованных, верящих в то, что цивилизованное общество основано на объективном рациональном знании, науке. Поскольку институты представительной власти в России отсутствовали, интеллигентные люди избирали либо путь дис- сидентов-нигилистов, либо карьеру ученых, врачей. Политические задачи последних были продиктованы профессиональными интересами и необходимостью модернизации государственного управления и общественного устройства. В царской России, как и позднее в Советском Союзе, наука была источником внутреннего авторитета, соперничавшего с авторитетом политической власти. Идеалы науки были чрезвычайно важны для индивидуальной личности, ибо приверженность им позволяла сохранить достоинство и честность в условиях общественного гнета.

Журналист Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889) оказал большое влияние на умы своими статьями, посвященными западным ценностям. Издававшийся им журнал «Современник» сыграл значительную роль в формировании радикальных общественных настроений. Опубликованная в этом журнале работа Чернышевского «Антропологический принцип в философии» (1860) была посвящена объективным условиям существования человека в материальном мире как отправной точке философских рассуждений. Эта неясная формулировка для читателей Чернышевского была исполнена глубокого смысла, так как противостояла консервативным представлениям о приоритете духовной, бессмертной сущности человека. Исходя из этой формулировки, отмеченной явным влиянием Фейербаха, Чернышевский приходит к выводу, что целью жизни индивида и общества является гуманность. В дидактическом романе «Что делать?» (1863), написанном в камере Петропавловской крепости, Чернышевский облек свои воззрения в форму художественного вымысла. Главными героями стали два студента-медика, изучающие физиологию и убеждающиеся в том, что самая нежная, чувствительная любовь — это материальная потребность, открытость природным, жизненным силам. В героях Чернышевского воплощено представление о новом типе личности — «новом человеке». Истинные человеческие потребности он противопоставляет ложным, порожденным современным ему обществом; наука же, по его мнению, и является знанием об истинных потребностях. Роман стал источником вдохновения для целого поколения молодых людей, увидевших в науке о человеке средство его освобождения. На фоне усиливающихся консервативных настроений сам Чернышевский, тем не менее, был сослан в 1864 г. в Сибирь.

Иван Михайлович Сеченов (1829–1905) был одним из тех молодых людей, которые в конце 1850-х гг. отправились за образованием в Европу — в Берлин, Лейпциг, Гейдельберг, Вену, Цюрих, Париж. Вернувшись в 1860 г. в Петербург, Сеченов начал преподавать экспериментальную физиологию, способствуя формированию научной медицины. Его собственные исследования рефлексов лягушки, выполненные в традициях немецкой физиологии, внесли важный вклад в дискуссию о роли торможения в регуляции движений тела, которая развернулась в мировой науке. Но Сеченов думал и о более масштабных задачах: специальные физиологические исследования были для него лишь отправной точкой для создания научной психологии — объективного, с его точки зрения, подхода к психике, основанного на изучении материальных условий ее функционирования, т. е. мозга. Кроме сугубо научных работ он писал и вызывающе смелые статьи для широкого круга читателей. Наибольшую известность снискали «Рефлексы головного мозга» (1863), опубликованные на русском языке и не переводившиеся на английский до 1935 г. В этой работе Сеченов искал физиологические аналоги психологических процессов исходя из модели рефлекса, чтобы таким образом проложить путь к научному знанию о психике. Настоящим вызовом для сторонников ортодоксальных (и религиозных) воззрений стала физиологическая концепция торможения как аналога воли. Вопреки опасениям критиков и цензоров, теория Сеченова не означала отказа от индивидуальной ответственности и выбора. Развернувшиеся в связи с этим дебаты обессмертил Тургенев в опубликованном в 1862 г. романе «Отцы и дети» (хотя Сеченов и не был прямым прототипом его героя). Центральный персонаж романа Базаров, студент-медик и материалист, а в понимании Тургенева, еще и «нигилист», — ничего не принимает на веру и ищет всему подтверждения в доступных наблюдению фактах материального мира. У него есть вполне определенные представления о человеческой природе: «Я лягушку распластаю и посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри Делается» [25, с. 183]. В то же время Базаров не может объяснить то, что творится внутри него самого, — свою любовь, стремление к самопожертвованию, отчаяние.

Как утверждали советские физиологи и историки, Сеченову удалось создать научную, объективную психологию. Но сам Сеченов, по-видимому, сознавал, насколько велика пропасть между богатой умственной жизнью, открывающейся нам в опыте, и нашими знаниями о мозге. Несомненно, его проект физиологической науки о психике так и остался в области спекулятивных догадок, не подкрепленных физиологическими фактами. Это не была проблема одного Сеченова, так складывалась общая ситуация в тогдашней науке о психике. В 1843 г. Джон Стюарт Милль (John Stuart Mill, 1806–1873) назвал «предрассудком» мнение, согласно которому прогресс психологии будет зависеть от развития знаний о мозге: «Как бы ни была несовершенна наука о духе, — писал он, — я без колебания утверждаю, что она значительно более подвинута вперед, чем соответствующая ей часть физиологии, и отвергать ее во имя этой последней кажется мне нарушением истинных правил индуктивной философии» [17, с. 689]. Этого же мнения он придерживается и в написанном позднее очень благосклонном обзоре книг Александра Бэна (Alexander Bain, 1818–1903) «Ощущения и интеллект» (1855) и «Эмоции и воля» (1859), в которых автор систематически сопоставляет выводы психологического анализа с новыми данными нейрофизиологии. Признавая важность естествознания, Милль в то же время не соглашается с идеями примитивного материализма, согласно которым физиология может объяснить психическую жизнь. Между прочим, в книгах Бэна функционирование тела и души описывается отдельно друг от друга, так сказать — параллельно.

Осторожная оценка, которую Милль дал роли физиологического подхода, признавалась справедливой и много позднее. Сеченов и некоторые другие сторонники этого подхода, объяснявшие закономерности умственной жизни физиологическими причинами, фактически отказались от мысли, что физиология уже в близком будущем приведет к плодотворным исследованиям психики. В 1893 г. Бэн констатировал: «Интроспекция все еще является нашей главной опорой, альфой и омегой психологического исследования: именно ей принадлежит главная роль — все остальное второстепенно» [39, с. 42]. Среди психологов в 1890-е гг. этой точки зрения придерживались очень многие.

Бэн не только установил связь между психологией и физиологией нервной системы, но и преодолел характерное для психологической мысли представление о своего рода пассивности человеческого ума (под влиянием взглядов Локка считалось, что действие напрямую вызывается ощущениями и чувствами). И в этом отношении роль Бэна очень важна. Ведь, по его мнению, деятельность не следует из ощущения, а скорее предшествует ему и порождает его. В результате опыт стал в большей степени рассматриваться как динамическое взаимодействие с окружающим миром.

В конце XIX в. воззрения Бэна благодаря теории научения повлияли на основные направления психологии в США. Суть теории была в лапидарной форме выражена Торндайком, сформулировавшим «закон эффекта»: активность, ведущая к удовольствию, повторяется, а порождающая боль — прекращается.

В это же время экспериментальная физиология нервной системы становится важной областью исследований. Она развивается в тесном взаимодействии с клиническим изучением заболеваний и повреждений мозга — направлением медицины, с 1870-х гг. известным под именем неврологии. Использование антисептиков и анестезии при оперировании животных повысило точность и надежность экспериментальных исследований мозга. Важный результат был получен в 1870 г. немецкими исследователями Густавом Фритчем (Gustav T.Fritsch, 1838–1927) и Эдуардом Гитци- гом (Eduard Hitzig, 1838–1907) и подтвержден в 1873 г. английским физиологом Дэвидом Феррье (David Ferrier, 1843–1928). Речь идет об опытах с электрической стимуляцией коры головного мозга, подтвердивших идею локализации в мозгу различных функций. Это позволяло составить карту участков, отвечающих за те или иные функции мозга и различные стороны умственной жизни, например речь. Еще в 1860-е гг. и даже раньше французские врачи утверждали, что при сопоставлении неврологических симптомов с результатами посмертного вскрытия мозга пациента им удалось локализовать центры речи. С первого взгляда могло показаться, что теория Галля о мозговой локализации различных видов психической активности нашла блестящее подтверждение в работах французских врачей. Однако Галль занимался проблемой локализации умственных способностей, тогда как в новых теориях говорилось о сенсомоторных функциях.

Оставалось в высшей степени неясным, какие именно выводы об отношении психики и мозга можно сделать из работ по локализации функций. Это хорошо видно на примере Феррье. Его исследования начинались в маленькой комнатке в здании сумасшедшего дома города Уэйкфилд на западе графства Йоркшир, в весьма скромных условиях, совсем не похожих на хорошо обустроенные лаборатории немецких университетов. Результаты исследований Феррье подытожил в книге «Функции мозга» (The Functions of the Brain, 1876), посвятив объемную главу своим соображениям о психических функциях высших отделов головного мозга. О том, насколько большие надежды связывал Феррье с физиологией, можно судить по следующему утверждению (с которым был согласен и Сеченов): «Деятельность мысли… в значительной степени осуществляется благодаря внутренней речи» [69, с- 275]. Это означало, что рациональное мышление, в котором всегда видели сущность человека, можно объяснить как результат работы нервных центров, ответственных за неслышную — внутреннюю — речь. Согласно этому представлению, речь — это результат интеграции сенсомоторных актов, координации определенных мышечных сокращений. Этот подход позволял изучать рациональное мышление экспериментальными методами. Подобные утверждения еще нельзя было доказать с помощью данных естественных наук, но зато они указывали на перспективы науки. На деле в следующем столетии исследования мозга сопровождались сложной концептуальной и экспериментальной дискуссией между сторонниками и противниками теории локализации функций — между теми исследователями, кого французский историк науки Жорж Кангилем (Georges Canguilhem, 1904–1995) называл «ло- кализаторами» (les localisateurs), делившими мозг на отделы, и теми, кого он называл «интеграторами» (les totalisateurs), предполагавшими, что мозг работает как целое.

Политическая борьба, экономическое развитие, религиозные споры — все эти факторы исторических изменений в Европе и Северной Америке объясняют, почему возможность физиологического (и, как многие думали, материалистического) объяснения природы человека у кого-то вызывала энтузиазм, у кого-то — ужас. Физиологическая сторона психологии привлекала студентов и молодых исследователей, думавших, что наука о человеке может быть столь же строгой и обоснованной, что и естественные науки. Экспериментальное изучение физиологии рефлекса и мозговой локализации функций порождало надежду, что новая физиологическая психология может быть построена на основе фактов. Но в XIX в. физиологический подход к психологии все равно оставался в зачаточном состоянии. Его критиковали консерваторы, возражавшие против самой попытки естественно-научного понимания человека. Его критиковали и «сочувствующие»; так, Джон Стюарт Милль ясно видел разрыв между психической деятельностью, открывающейся нам во внутреннем опыте, и тем, что наблюдали физиологи в опытах на лягушках. Кроме того, существовали и другие науки, такие как филология, история, археология, расоведение, также привлекавшие к себе внимание и, безусловно, важные для понимания человека. Притязания физиологии сдерживались благодаря иным моделям объяснения человеческой природы, возникшим, в частности, в ходе интенсивного изучения языков и истории. Лингвисты и историки занимали в немецких университетах влиятельные позиции и в большинстве своем с презрением относились к материализму.

Хотя на протяжении XIX в. научные дисциплины становились все более специализированными, сохранялись и двусторонние связи между миром ученых и широкой общественностью, стремящейся к знаниям. С особой очевидностью это проявилось в дискуссиях об идентичности человека, о психике, о причинах индивидуальных и групповых различий между людьми. Вопрос о том, в чем заключаются эти различия и как они возникают, занимал все слои общества. В роли признаков, позволяющих судить о качественных особенностях человеческого характера, все чаще выступали физические характеристики человеческого тела. В свою очередь, это все больше способствовало распространению материалистических взглядов. Эти дискуссии и сформировали тот особый контекст, в котором теория Дарвина, решительно и бесповоротно связавшая человека с природой, сразу же нашла свою аудиторию.