Готовясь к очередному судебному дню, адвокат Бахтин был как никогда весел и за завтраком насвистывал игривые мелодии.

– Что вы так разошлись спозаранку, Борис Фиратович? – вежливо поинтересовался Багрянский. – Вроде в суд собираетесь?

– Настроение просто хорошее. Уверен, сегодняшний день в суде будет удачным.

– Тогда я в очередной раз буду кричать «браво», – пообещал Багрянский, а про себя с интересом подумал: «Наверняка маэстро припас нечто экстравагантное персонально для прокурора. Эх, если бы суд был открытым. А то некому будет пересказать спектакль».

Если быть честным, Льву не очень-то улыбалось ежедневно толкаться у суда. Нервы. Ему казалось, что лично он острей всего переживает данную судебную тяжбу. Но надо ли все это его далеко не молодому сердечку? Тем более стоит такая чудная погода. Тем более приехал Саша... Была еще одна причина, по которой Багрянскому в этот день хотелось задержаться в «Слободе». Накануне он почти договорился с той самой журналисткой Мариной покататься на лодке, отдохнуть где-нибудь на бережку, ну а там как получится...

Конечно, официальной версией для друзей была совершенно другая: выполнение той самой просьбы о сливе в СМИ нужной информации, о чем одновременно его попросили адвокат и аналитик. Но вспомнив разговор за завтраком с Бахтиным, Багрянский решил все же отправиться в ДК. В конце концов, можно там выловить коллегу и все ей объяснить. Ну а личное, как говорится, потом. Схватив конверт с запиской для слива в СМИ, которую, уезжая, ему оставил Мацкевич, Лев бросился в машину. Там уже вальяжно на заднем сиденье развалилась столичная звезда адвокатуры.

Все, что касалось инцеста, с первых же минут заседания судья Зуева сознательно обходила стороной. Для себя она принципиально решила, что позволит прокурору пускаться в любые дебри взаимоотношений молодой пары в контексте «брат и сестра». Бахтин довольно потирал руки – такое поведение Галины Николаевны он предсказывал заранее, хотя прежде никогда не был занят с ней в одном процессе. После их довольно продолжительного неофициального разговора он задал себе простой вопрос: зачем лично ей нужно извлекать на свет жупел инцеста? Зуева – дама осторожная, не зря же она столько лет держится на плаву. Другое дело Гришайло, опять наверняка попрет ва-банк, лишь бы произвести впечатление на присяжных. Но это его выбор, а следовательно, и его проблемы. Если что окажется не так, ему и сам Генеральный прокурор не поможет. Слава богу, времена Вышинских закончились.– Свидетельница Воротникова! – Судья по просьбе обвинения вызвала очередную свидетельницу и тем самым оторвала Бахтина от размышлений.К свидетельскому месту направилась тощая, как палка, женщина в возрасте. После обычной процедуры представления и приведения к присяге обвинитель задал ей ничем не примечательный на первый взгляд вопрос:– Вы живете недалеко от дома Добровольского?– Смотря как считать, уважаемый. Если в гости ходить, так мне лишняя сотня метров в обузу. А ежели видеть, что там творится, так вроде и близко. Тьфу!..– Защита возражает, – мгновенно откликнулась сидящая рядом с Бахтиным его молодая коллега. – Прокурор еще не задал вопрос, как свидетель уже отвечает. Защита усматривает предварительную подготовку со стороны обвинения, что и как свидетелю отвечать.– Свидетельница под присягой. Не вижу смысла протестовать. Продолжайте, Виталий Титович.– И что там у них творилось? – спросил обвинитель.– Разврат, по-нашему, б...ство. И только.– Поясните суду, что конкретно вы видели?– Видела, как они занимались развратом, как этот, – тут Воротникова уверенным жестом указала на Сироткина, – склонял ее к сожительству.– Нельзя ли конкретнее? – настаивал Гришайло.– Они загорали на крыше голые. И он с ней делал такое... Стыдно смотреть. Разврат, бесовщина.– То есть вы хотите сказать, что подглядывали за обвиняемым? – продолжала адвокат Черняк.– Не подглядывала, а просто видела. Мое дело – предупредить порок. А как же иначе? Им дай волю, они все тут у нас испоганят!– Ваша честь, я прошу присяжных обратить внимание: свидетельница только что признала, что занималась подглядыванием. По сути дела, это можно рассматривать как косвенное вмешательство в частную жизнь граждан, что соответствующим образом ее характеризует.– Екатерина Степановна, присяжные у нас грамотные люди и смогут разобраться, как это квалифицировать: как подглядывание в замочную скважину или как борьбу гражданки Воротниковой за чистоту валдайских нравов. И прошу не перебивать прокурора. Вы получите свидетеля, когда наступит ваша очередь задавать вопросы.Слушая этот диалог, Бахтин остался удовлетворен – судья отпустила комплимент в адрес присяжных, на который даже прокурор не отреагировал, и тем самым, своей интонацией, зафиксировала достаточно принципиальный момент по отношению к этой старой сплетнице Воротниковой.Дальше Черняк не прерывала ни судью, ни прокурора, тем более что показания Воротниковой ничего существенного, способного повлиять на ход судебного следствия, не содержали. Как видно, прокурор внес ее в свой список, руководствуясь исключительно эмоциональными соображениями.– Уважаемая гражданка Воротникова, – начал Бахтин, когда пришел его черед, – вы отметили в своих показаниях, что подсудимый на ваших глазах склонял к сожительству и одновременно развращал несовершеннолетнюю Настю Уфимцеву. Откуда вам это известно?– Да как откуда? Весь город это знает!.. Чего мы здесь тогда сидим?– Но вы лично от кого это узнали? Или видели собственными глазами?– Ты, милый, глупости тут не городи! Я что, потвоему, свечку, что ли, держала? Они сами не скрывают, что того...– То есть вы хотите сказать, что либо Сироткин, либо Уфимцева сами вам об этом рассказали? Так сказать, пожаловались друг на друга?Присяжные с трудом сдерживали улыбки. Надо заметить, что когда слово брал Бахтин, они мгновенно оживали.– Ничего они такого не говорили.– Тогда на каком основании вы пришли к подобному заключению?– Но они же... – Воротникова совершенно растерялась.– Из вашего ответа следует, что лично вы никакой конкретной информацией и фактами не располагаете, а излагаете суду версию, почерпнутую из весьма недостоверных источников. – Бахтин как бы невзначай взял со стола номер злополучной газеты и сделал многозначительную паузу. – Кроме того – на суде вы, правда, об этом не говорили, но в своих письменных показаниях во время предварительного следствия вы недвусмысленно указали, что Сироткин заставлял Уфимцеву заниматься сексуальными извращениями и издевался над ней. Это очень серьезное обвинение. Если вы и сейчас не отказываетесь от своих письменных показаний, то...Гришайло напрягся и покраснел. Он, честно говоря, совсем забыл, что следователь посоветовал Воротниковой на всякий случай вставить в заявление несколько подобных фраз.– Кто же они? Конечно, извращенцы! – Свидетельница почувствовала себя на коне.– Прежде всего из ваших показаний явствует, что извращенец только Сироткин, а Уфимцева его жертва, хотя сама она жалоб на подобное обращение не подавала. В связи с этим у меня к вам еще пара вопросов, и закончим. Позвольте спросить, когда вы наблюдали за утехами Сироткина и Уфимцевой на этой самой крыше? Два года назад? Год назад?– Как тепло стало, так и наблюдала. В мае это было. Точно, в мае.– Прошу присяжных обратить внимание на то, что «в мае». Справочно напомню, что у Сироткина и Уфимцевой «к маю» уже родилась дочь. Не правда ли, странно? Интересно, чего он ее «в мае» совращал? И уж тем более склонял к сожительству?Волна безудержного смеха охватила сцену, где, едва сдерживаясь, позволили себе улыбнуться даже судья и Сироткин, а в зале – Настя, спрятавшая лицо в платок и прижавшаяся к Добровольскому. Если бы в зале находился Багрянский, он, как и обещал, закричал бы «браво».Внутренне ликуя, но якобы ничего не замечая, Бахтин задал второй вопрос:– Позвольте теперь полюбопытствовать, уважаемый свидетель, что лично вы понимаете под сексуальными извращениями?Воротникова немного замялась от смущения:– Как что? Ну, то, когда люди не муж и жена, а так... вот этим самым занимаются...– По-вашему получается, что все пары, которые не состоят в законном браке, извращенцы?– Конечно, извращенцы! Как же можно, если не зарегистрированные?– А если они не венчанные? – не выдержал и поддел кто-то из присяжных. Похоже, это была Заломова.Вновь раздался смех.– Спасибо за помощь, – стремительно отреагировал на эту реплику Бахтин, обращаясь к молодой заседательнице. – Так, господа, вы у меня хлеб отберете.Бахтин сиял. Где бы он ни вел процесс, отношение присяжных было для него крайне важно. В этом Борис Фиратович мало чем отличался от прокурора Гришайло.– Прошу тишины! – потребовала Зуева.– Не вижу больше смысла задавать вопросы свидетелю, – заявил Бахтин, довольный произведенным эффектом. – Хотя нет, совсем забыл. Свидетель Воротникова, вы видите над последним рядом картину?Свидетельница обернулась и посмотрела туда, куда указывал защитник.– Это чего я должна видеть?– Простите, но там висит живописное полотно. Что на нем изображено?– По-моему, букет цветов, – наконец вымолвила свидетельница.– Да ну? – Адвокат был явно озадачен ответом.– А что?– Ничего особенного, свидетель. А скажите, у вас дома есть бинокль?– Зачем он мне? У нас дома моряков нет.– Отлично. А очками вы пользуетесь?– Пользуюсь, – недоуменно ответила гражданка Воротникова и с гордостью добавила: – Только когда пишу или деньги считаю.– Понятно, – сухо подчеркнул сказанное адвокат. – Тогда ответьте на последний вопрос: как вы могли распознать с расстояния ста метров, что делали Сироткин и Уфимцева на крыше своего дома? Что оба были раздеты? Что занимались развратными действиями? Впрочем, вопрос мой чисто риторический. Вы и с расстояния пятнадцати метров не разглядели, что на картине изображен мужчина. Кстати, Александр Сергеевич Пушкин. Его пышную шевелюру вряд ли можно спутать с букетом. Вы свободны, свидетель. – И уже обращаясь к судье и присяжным, Бахтин игриво добавил: – Если у обвинения окажутся все такими же всевидящими свидетелями, надеюсь, долго нам проводить здесь время не придется. А вы, подсудимый, скоро обниметесь со своей возлюбленной. Надеюсь, прокурор не сочтет это развратными действиями?Несмотря на свою внешнюю неповоротливость колобка, Гришайло резко вскочил. «Ах, так! – хотел крикнуть он, – вы еще смеете выставлять меня на посмешище в присутствии земляков? Ну, хорошо, посмотрим, как вы сейчас запоете!» Но вслух, обращаясь к судье, он смиренно попросил повторно вызвать на допрос свидетеля Добровольского.«Все-таки решился», – подумал Бахтин. Разумеется, он прекрасно понимал, что эффектно выиграть маленькую схватку еще не означает, что выигран весь бой. Пока обвинение его подзащитного так и осталось непоколебимым: изнасилования и совращения несовершеннолетней, кроме подсудимого и пострадавшей, никто не опроверг. Впрочем, кто может подтвердить?Судья Зуева, как этого ей и не хотелось, вновь пригласила Владимира Андреевича на свидетельское место.– Скажите, свидетель, вы знали, что гражданин Сироткин и гражданка Уфимцева брат и сестра? – задал свой коронный вопрос прокурор.– Вы опять ведете дело к инцесту? – строго спросила судья. – Мы же договорились, что тема не обсуждается.– Уверяю, ваша честь, упомянутое вами слово я даже не собирался произносить в этом зале.– Отвечайте, свидетель. – У судьи больше не было аргументов.– Я не знал этого, когда забирал их из детских домов, – пояснил Добровольский.– А позже? Позже у вас появилась такая информация? – не уступал Гришайло.– У меня и сейчас нет достоверной информации на этот счет, – невозмутимо продолжал Владимир Андреевич.– Но вы говорили Уфимцевой и Сироткину, что они брат и сестра?– Возражаю. Это провоцирование свидетеля на дачу показаний против самого себя! – возмутился Бахтин.– Вопрос достаточно простой, и свидетель не высказывает недовольства, – попыталась урезонить его Зуева.– Вопрос провокационный, поскольку если обвиняющая сторона хочет выявить с его помощью степень информированности Уфимцевой и Сироткина при вступлении их в половую связь – а другой убедительной причины я просто не вижу, – то можно сделать это другими методами. Например, элементарно спросить Владимира Андреевича, прислушивались ли вообще подопечные к его словам?– В целом они были послушными ребятами, – не ожидая повторения вопроса от судьи или прокурора, все так же ровно отметил Добровольский.– Владимир Андреевич, вы говорили, что неплохо зарабатываете. А чем вы, собственно, занимаетесь, если не секрет? – Настала очередь Бахтина задавать вопросы свидетелю.– Работаю в президентской резиденции. А вот чем занимаюсь?.. Вы правы, это действительно секрет, – ответил Добровольский.Багрянскому, сидящему в кинобудке над залом, в этот момент показалось, что свидетель жутко недоволен вопросом и одновременно с этим смущен.– Как же вам все-таки при решении об опекунстве попались на глаза фамилии Сироткина и Уфимцевой? Ведь существовал же какой-то хотя бы формальный повод? Даже отмечая цифры в «Спортлото», человек чем-то руководствуется. Хотя бы интуицией.Добровольскому так и хотелось закричать во весь голос: «Оставьте меня в покое! Я руководствовался своим прошлым, о котором вы ничего не знаете. И знать не должны. Прошу, умоляю, не напоминайте мне о нем!» Но ни один мускул не дрогнул на лице бывшего военного. Он лишь кашлянул и тихо сказал:– Вы правы. Наверное, мною двигала интуиция. Я не помню...Настя внимательно слушала все вопросы и ответы, которые доносились до нее со сцены. Но старалась никак не выражать своих эмоций. Возможно, это была та единственно верная реакция женщины, которая позволяла уберечь, защитить их с Димкой еще не родившегося на свет второго ребенка и не убить в нем желания появиться в этом безумном и жестоком мире.В отличие от судьи и присяжных сенсационная информация о том, что они с Димой брат и сестра, не стала для нее откровением. Вот когда Добровольский впервые сказал им об этом, она действительно ужасно растерялась. Он вынужден был сказать, потому что неожиданно выяснил, что их стало связывать между собой.В тот злополучный для них день Владимир Андреевич раньше времени вернулся домой. Он уверенно, как всегда, хлопнул дверью. Это было у них своеобразным сигналом, чтобы Настя сразу же подала обед. Но на первом этаже было пусто.Решительно поднявшись по лестнице, Владимир Андреевич ворвался в комнату и буквально онемел. Его взору предстала весьма откровенная картина. Ее длинные светлые волосы развевались, как у амазонки, а спелые, налитые груди колыхались, как буйки на воде, в такт движениям. Добровольский не узнал в ней Настю. Разве это девчонка? Это же взрослая сексуальная женщина. Он возмутился, решив, что Дима притащил в дом какую-то девицу.Любовная парочка не сразу его заметила, полностью поглощенная своим старым, как мир, и удивительным, как каждое новое открытие, занятием. Дима в ужасе вскочил с кровати. Еще не успевшая вернуться из сладкой бездны Настя так и осталась лежать во всей своей обнаженной красе. Добровольский все понял и похолодел от ужаса. Он не смог вымолвить ни слова, резко повернулся и выбежал из комнаты.До вечера Владимир Андреевич сидел взаперти в кабинете. Димка остался в своей комнате, не в силах выйти из нее. Настя прислушивалась, переживала, ей было стыдно, но она надеялась, что ей удастся все объяснить, что у них с Димой любовь, что у них чувства. Что можно с этим поделать? Страсть не грех, если есть настоящая любовь, которая не знает запретов и границ.Добровольский появился в столовой только к ужину и был мрачнее тучи. Дима виновато попытался начать разговор, но он резко его остановил, вытянув вперед руку:– Не сейчас! Обсудим все после ужина. У меня для вас есть важная информация.Выпив чай в гробовом молчании, влюбленные с нетерпением и тревогой ждали, что им скажет опекун. Тот долго не решался начать и задумчиво глядел перед собой.– Дмитрий, – начал он тихим, но твердым голосом, – ни ты, ни Настя не помните, как вы попали в детский дом. Скажи, тебе никогда не казалось, что вы с Настей раньше были знакомы?Дима настороженно покачал головой, он не понимал, куда клонит Владимир Андреевич.– Я смотрел ваши документы. В них действительно нет ничего интересного и примечательного – обычные справки, как у всех детей, в раннем возрасте потерявших родителей при невыясненных обстоятельствах. И фамилии вам дали уже в детском доме. То есть, к сожалению, достоверно никто и ничего не знает о вашем происхождении... – Добровольский опять замолчал, подбирая нужные слова. – Так вот, мне не так давно удалось кое-что разузнать, правда, пока без подробностей и деталей. Я не хотел вам говорить, пока не восстановлю полную картину – как вас зовут по-настоящему, кто ваши истинные родители. Не хотел, но теперь, видимо, опоздал. Вот это... – он смутился, – то, что я видел... Вы больше никогда не должны этого делать. Я не ханжа, и причина, честно говоря, даже не в вашем возрасте. Хотя и это полное безобразие! – Он выдержал паузу, а потом произнес те слова, которые перевернули все: – У меня есть сведения – и они не подлежат сомнению – что вы происходите из одной семьи!Дима растерянно посмотрел на Добровольского. Он не хотел знать эту информацию. Настя ничего не понимала, до нее, в силу некоторой объективной заторможенности ума, медленно доходил смысл услышанного.– Из одной семьи? У меня не было семьи... Что вы хотите этим сказать? – Голос Димы дрожал от волнения.– Была семья. И ты, кажется, меня верно понял. Я хочу сказать, что вы с Настей брат и сестра!– Как это? Нет! – непроизвольно воскликнула Настя.Сердце у нее словно оборвалось. Она наконец-то тоже поняла, что имеет в виду их опекун.– Этого не может быть! Мы не брат и сестра. Мы муж и жена. Почти что... Я бы знала... я бы почувствовала... Мы никогда раньше не видели друг друга.Узнай она раньше, хотя бы полгода назад, что Димка ее родной брат, душа бы прыгала от счастья. Еще бы! Рядом с ней появился родной человек! Она всегда тайно мечтала об этом, еще в детдоме тешила воображение, часто в деталях рисовала эту счастливую сцену, поощряла в себе чувства, которые будет испытывать. От этих наивных детских фантазий на душе становилось легче.И вот... Сенсационная новость не принесла ни радости, ни облегчения. Только обреченное осознание страшного греха. Теперь они останутся один на один со своей сокровенной тайной. И еще – им запрещено любить друг друга. Да и как можно любить, если они брат и сестра? А как теперь сказать мужчинам о том, что она беременна? Своим природным острым женским чутьем она ясно ощутила, что над их будущим ребенком нависла грозная опасность. Нельзя об этом никому говорить. Они заставят ее сделать аборт. Нет! Только не аборт! Она не хочет аборта. Она не позволит аборта! Это все неправда, никакие они не брат и сестра. Добровольский специально так говорит. Если он не знал об этом, когда забирал их из детдома, откуда узнал сейчас? Впрочем, какая уже сейчас разница. Главное, чтобы никто пока не узнал про ребенка...С Добровольским проще, он и так редко бывает в доме. Но Димка?! Правда, вот уже несколько дней он не только не подходил к ней, но вообще старался не появляться в доме. Это, конечно, облегчает задачу, несмотря на то, что живот у нее совсем небольшой, скрывать становилось все труднее. Во всяком случае, от близких людей.Хорошо еще, что и в школе, и дома все свыклись с ее мешковатыми нарядами. Она носила платья широкого покроя, под которыми животик был незаметен. Но физическое состояние изменилось. Теперь она уже не могла, как раньше, бегать с полными ведрами, таскать огромные сумки. Ее юный организм не дозрел до того, чтобы распуститься весенним цветком, и набухшая почка угрожающе провисала под собственной тяжестью на хрупкой веточке.

Настю вдруг неожиданно сильно затошнило и повело. Она тихонько огляделась – заметил ли кто в зале ее состояние? Вроде нет. Чтобы не привлекать к себе внимания, она еще ниже опустила голову. В этот момент как раз на сцене говорили опять о каких-то извращениях. «Ну сколько это может продолжаться? – невольно подумала она. – Как здорово было бы обвенчаться с Димой еще тогда, когда он работал при церкви. Или на худой конец расписаться в загсе! Как все потом стало бы легко, просто и светло. Может, тогда все эти моралисты заткнулись бы и перестали их травить, обвинять, тыкать пальцем. И вообще какое дело окружающим до наших с Димой отношений?»Ее вновь одолел приступ тошноты и головокружения. Терпеть уже стало просто невозможно. Она медленно встала и, не замечая косых, злорадных взглядов, пошла через весь зал к выходу. Ее мутило и тогда, во время первой беременности. Первый приступ случился задолго до того, как Добровольский застал их с Димой в кровати. Она варила обед, и от вроде бы привычных запахов ее вдруг стало тошнить. Настя успела добежать до туалета. По всему телу растеклась необычная слабость, будто она только что перетаскала на себе двухпудовые мешки. Потом ее вырвало и сразу наступило облегчение. Настя успокоилась и решила, что просто отравилась. Когда вечером вернулись Владимир Андреевич и Дима, она пристально за ними наблюдала, однако ни один, ни другой никаких признаков недомогания не проявляли и с большим аппетитом уплетали все подряд. Бывает, решила маленькая хозяйка, хотя неосознанное чувство тревоги прочно поселилось в ее сознании. Поэтому, когда ей опять стало дурно, она уже знала, как поступить. Где-то, кажется, вычитала, а может, услышала по телевизору, что если месячные задерживаются... Нет, такого не может быть!.. Настя стала лихорадочно загибать пальцы на руке, но каждый раз сбивалась со счета. Она не знала, что надо запоминать дни, путалась, начинала снова.Настя впала в панику, голова пошла кругом, когда с ней дома случился новый приступ тошноты. Неужели она все-таки и впрямь опять беременна? Как в первую беременность, она вышагивала по комнате из угла в угол и думала – что же делать? Если окружающие узнают, ее немедленно закидают камнями, вымажут дегтем, загрызут. Что скажет Владимир Андреевич? Что подумают в школе? Как отреагирует Дима, он ведь сам пока мальчишка? По вечерам, прежде чем погрузиться в сон, она мечтательно вытягивалась на кровати, бережно клала руку на слегка округлившийся живот и мысленно или шепотом разговаривала с малышом. Она высказывала ему все, что накопилось за день на душе, восполняя этими беседами неудовлетворенную жажду общения. Ей казалось, он ее слышит и понимает. Постепенно от пальцев ног до корней волос, ее наполняло теплое ощущение радости и полноты бытия, и тогда она засыпала с улыбкой на лице. Однако время шло. Весна с готовностью и даже поспешностью уступала место жаркому лету. Народ облегченно выползал из курток и жакетов, подставляя солнцу выбеленные зимними холодами лица и тела.– Ну, ты и отъелась на дядькиных харчах! – подтрунивали ничего не подозревающие одноклассницы, когда ей пришлось скинуть кое-что из своего балахонного одеяния.Беременность по-прежнему никто не подозревал, но природа делала свое дело: вызревающий плод преобразил фигуру, готовя юный организм к родам. Мальчишки уже просто не успевали глотать собственные слюни, разбуженные гормоны бунтовали, вырывались из оков.Хорошо, что впереди были каникулы. В этом Насте виделось спасение от всех бед. Она с тревогой, неумело подсчитывала дни, оставшиеся до родов: если все сложится нормально, ей не придется пропускать занятия, не надо будет объяснять и оправдывать свое отсутствие. О том, где и как рожать, что делать, когда ребенок появится на свет и во весь голос заявит о себе, она просто не думала, твердо зная лишь одно – что бы ни произошло, никто не сумеет отнять его у нее.Роды начались неожиданно. Дома никого не было. Добровольский на неделю укатил в Москву по какимто одному ему ведомым делам, а и без того отдалившийся от нее Дима вел себя и не как любовник и не как брат. Днями и ночами он пропадал на рыбалке с понаехавшими на летний сезон гостями. Насте стало страшно одной, хотя отсутствие домочадцев многое упрощало.Когда появились первые редкие схватки, она почему-то опять решила, что отравилась или объелась чем-то. Но схватки участились, трусики пропитались странной влагой, и она догадалась, что скоро родит. Уже нельзя было ничего задержать, ни ускорить. Момент, о котором она не хотела думать, но которого ждала с затаенной радостью и нетерпением, подоспел сам собой.Дальше Настя действовала, полагаясь лишь на свой женский инстинкт и бессистемно нахватанную информацию. До боли сжав зубы, она добралась до ванной и наполнила ее теплой водой. Где-то она вычитала, что если ребенок появляется на свет в воде, у него появляется несколько минут, чтобы приспособиться к новой жизни. Тем временем схватки участились. Она ощутила, что стали отходить воды. На ослабевших ногах она из последних сил перелезла через край ванны и улеглась в приятно согревающую воду.Боль все нарастала, и, казалось, никогда не кончится. Что-то опустилось и сдвинулось внутри нее. От напряжения и страха девушка утратила способность четко мыслить и понимать. Ей казалось, что в эти минуты все грехи и страдания мира обрушились на нее, что она одна в ответе за них, ей придется сполна искупить их своими нечеловеческими муками. Но почему именно она? Почему все так несправедливо? Разве мало намаялась она в этой суровой и безжалостной жизни?Сильная боль пронзила всю нижнюю часть тела, парализуя сознание. Ей хотелось истошно кричать, но, единственное, что она помнила, – кричать нельзя, могут услышать, узнать... Она с силой зажала руками рот и дико замычала, как корова, пытаясь хоть как-то облегчить свои страдания. Схватки нещадно следовали одна за другой, но вдруг все разом стихло. Боль отпустила. Настя облегченно вздохнула, расслабилась, но тут же опомнилась и неловко подхватила покрытый слизью нежный розовый комок.Она испуганно приподняла маленькое тельце, и тут малышка, еле двигая ручками, издала свой первый крик, близкий, родной, который она теперь не спутает ни с одним звуком в мире. Настя крепко прижала к груди мокрое теплое тельце, которое она готова была защитить даже ценой собственной жизни....И вот ее Оксанке уже год. Неужели она вновь ждет ребенка?..И надо же такому случиться, теперь весь город говорит, что Димка ее родной брат! Не может быть, что он ее брат. Но тогда зачем опекун только что на допросе громогласно не возразил?! Почему тогда, в тот первый раз, в доме, он ни словом не обмолвился, что «это не так»? Была бы хоть хрупкая, но все-таки надежда.Она стала вновь мучительно вспоминать свою короткую детскую жизнь. Но всё вспоминалось какими-то отрывистыми кусками, плохо увязанными между собой. Это еще больше угнетало. Отсутствие цельности вызывало мучительную боль в душе. Наверняка у нее было детство, конечно же были мама и папа. Но она их совершенно не помнила. Они ее любили, не могли не любить. Но кто они? Где? Что с ними сталось?И Дима... Ведь он был старше. Хотя бы брат должен был ей запомниться? Нет. Его тоже не было в той жизни. Зияющая пустота лишала Настю опоры, не давала покоя, вновь и вновь отбрасывая в прошлое. Моментами всё, что было потом, казалось ненастоящим, готовым в любую минуту рухнуть вместе с ней.Ее жизнь начиналась с первой, отчетливо зафиксировавшейся картинки: вот Настя, наверное, совсем крохотная, садится на кровать в огромной теплой комнате. Она словно впервые видит эту кровать. Глаза слипаются, и она засыпает, прижимая к груди потрепанную тряпичную куклу, которую кто-то пытается у нее забрать, но она не разжимает рук...Много раз Настя старательно напрягала память, копалась в ней, пытаясь заглянуть дальше, как бы за эту единственную картинку. Тщетно, прошлое отказывалось приоткрыть хотя бы небольшую щель в отгородившей его плотной завесе.Появление Добровольского в детдоме было для девочки полной неожиданностью. Оно поначалу обнадежило, но в конечном счете тоже так ничего и не объяснило. Просто в один прекрасный день Настю как бы приподняли и разом перенесли с одной планеты на другую. Время стало неторопливо отмерять очередной свой отрезок, перечеркнув то, что было до него. Так кто же он такой, ее добродетельный опекун? Почему выбрал именно ее? Он ведь даже предварительно с ней не познакомился, ничего не спросил, не поговорил. Девочка хорошо помнила, как взрослые дяди и тети забирали других детей: сначала смотрели как бы со стороны на прогулке, потом приходили снова, дарили счастливчикам игрушки, задавали вопросы, что-то энергично обсуждали между собой.Владимир Андреевич молча взял ее за руку, попрощался с воспитательницей и увел. Она даже не успела обрадоваться. Хотя, конечно, сердце замирало от радости. Неужели наконец выбрали ее?! Этот строгий офицер ей понравился.Она еще подумала тогда – а может, отец ее, как и Добровольский, был военным и они вместе служили? Или воевали, и отец его спас, а сам погиб? А может, он и есть ее, Настин, отец? Такая совсем уж крамольная мысль тоже могла иметь под собой реальную основу.Но увы, Владимир Андреевич никогда ни словом на эту тему не обмолвился, даже не намекнул. И вообще, прожив под одной крышей со своим опекуном почти три года, она знала о его личной жизни не больше, чем соседи и окружающие. Он упорно ничего о себе не рассказывал, ни разу не упомянул даже о том, что был женат. Лишь иногда, крайне редко, извлекал по вечерам из запертого ящика стола лакированную деревянную шкатулку, вынимал оттуда какие-то бумаги и внимательно их просматривал. Лицо его в эти минуты разглаживалось, глаза теплели, и в них появлялись горечь и печаль.Впрочем, какое ей дело до его личной жизни! Грех ей жаловаться на судьбу – обязанности свои как опекун Владимир Андреевич выполнял старательно, у нее всегда было все необходимое, не хуже, чем у сверстников из благополучных семей. Больше того, не было случая, чтобы он в чем-то Насте отказал. Другое дело, что она сама почти ни о чем его не просила. И наряды дурацкие выбирала сама, вовсю стараясь, чтобы на нее поменьше обращали внимания. А если о себе говорить не хочет, пусть не говорит! В этом они, кстати, похожи – Настя тоже большей частью никому не рассказывала о себе.Никому. Кроме Димы.Ну почему все же Добровольский не опроверг, что они брат и сестра?Она так долго верила в то, что Диму ей подарила сама судьба, что только за одно это должна быть признательна Владимиру Андреевичу. Но если опекун знал, что она – Димкина сестра, могло ли оказаться случайным ее появление в доме?