– Стоять! Лицом к стене!

На этот раз конвоир не издевался, не старался при малейшем поводе ткнуть в спину, злорадно пользуясь своей сиюминутной властью над человеком, утратившим возможность отстаивать собственное достоинство. Даже команды он произносил с холодным равнодушием, что свидетельствовало – он по привычке выполняет свою работу. Дима никогда раньше не встречал его ни в городе, ни в изоляторе, куда его почти три месяца назад упекли.

Клацнул замок.

– Вперед! – тем же равнодушно-лающим голосом скомандовал конвоир и слегка подтолкнул его в камеру. – Предупреждаю: тебя сегодня доставят в суд.

Дверь за спиной со скрежетом захлопнулась, и Дима опять остался один среди мрачных голых стен. Нет, определенно что-то было не так. Уже несколько дней его волновал лишь один вопрос: почему не везут в суд? Ему явно давали передышку, но Диму, который уже не ждал ничего хорошего ни от жизни, ни тем более от процесса, это пугало не меньше побоев. Он подошел к нарам, улегся и настороженно прислушался. Кругом царила безнадежная тишина, таящая неизвестность. Надо лишь дождаться суда, и тогда он вновь попытается объяснить судье, что у него и в мыслях не было ничего плохого в отношении Насти, его любимой, которую он собирался оберегать и защищать всю свою жизнь. Но если его вновь не поймут и не услышат, он сделает над собой то, на что решился окончательно и бесповоротно.

Дима вскочил с нар и нервно заходил по камере. Как действовать дальше? Невозможно что-то узнать или понять, если ты лишен элементарных прав и наглухо заперт в сырых стенах изолятора, где с тобой могут делать все что угодно.

Хотелось выть, но не от душевной боли, а от охватившего отчаяния.

А вдруг Добровольский не блефовал и Настя действительно его родная сестра? Может, опекун искренне старался предотвратить непоправимое? Дима на мгновение застыл посреди камеры. Да нет, этого не может быть! Это же полный абсурд! Будь Настя его сестрой, он бы моментально уловил, что она тоже другая, такая, как он. Внутренний голос ему бы подсказал. Но он, как все вокруг, только лучше и чище них. Конечно, судьба у Насти не менее загадочная и сложная, чем у него, однако в ней живут иные начала...

Из полумрака камеры неожиданно выплыло беспомощное личико крохотной Оксаны, трогательное и беззащитное. Сердце защемило от нежности и тоски. Дима только сейчас поймал себя на мысли о том, как мало он думал о дочери. Он где-то читал, что молодые отцы вообще не воспринимают новорожденных, другое дело, когда те подрастают. Если его отправят в тюрьму, когда еще ему будет суждено увидеть Оксанку? А если их вообще лишат родительских прав? При этой мысли спазмы перехватили горло.

Прокурор пытается любой ценой добиться этого, доказать, что Оксанка незаконнорожденная. Он же ни на минуту не допускает мысли, что у мужчины должны быть наследники, сын и дочь, которые продолжат его род, понесут дальше его имя. Впрочем, может, прокурор прав. Какие еще наследники, даже смешно говорить. Что они унаследуют? Его несчастную детдомовскую судьбу? Его фамилию? Так ему еще в детдоме объяснили, что такой фамилии у нормальных людей не бывает. Тогда и вправду зачем плодить таких же сирот, жалких голодранцев, как он сам?

Семья, дети... Раньше он об этом и не задумывался всерьез, его переполняла любовь к Насте, и только. Но вот появилась Оксанка, и словно весь свет ополчился против них. По-че-му?!! – хотел крикнуть он во весь голос. Если бы он крикнул на весь белый свет, его, возможно, и услышали. Но кто услышит крик в камере? Охраняющий его «покой» сержант?

Димка неосознанно стал припоминать, как держался с ними их добровольный опекун. Вряд ли в его отношении обнаруживались проблески теплоты, или очень уж глубоко они были запрятаны. Владимир Андреевич строго выполнял взятые обязательства: кормил их, одевал, обувал, следил за успеваемостью. Но сейчас, размышляя над этим, Дима пытался в очередной раз понять, что вынудило Добровольского взвалить на себя лишние заботы. Тем более что они не доставляли ему радости. Как он был замкнут и одинок, таким и остался. Абсолютно несчастливый человек. Пожалуй, лишь когда запирался в своей комнате... Димку словно осенило: Шкатулка в кабинете Добровольского! Как он раньше о ней не подумал?! Владимир Андреевич так тщательно оберегал ее от них, старался не показать, что она очень много для него значит. Так, может быть, именно в ней разгадка? Наверное, там старые письма, бумаги, в которых вся его прошлая таинственная жизнь, о которой никто ничего не знает. Хотя как можно упрятать всю жизнь в шкатулку, даже если всё про нее писано-переписано?! Странные люди взрослые. Но если это даже так и в шкатулке вся его жизнь, зачем ее от себя же запирать и прятать? А что, если в ней спрятана тайна его, Димкиной, или Настиной жизни? Тогда понятно, от кого опекун прячет эту тайну.

Черт!.. Стоило ему раньше пошевелить мозгами, и удалось бы все расставить по местам! Добровольский постоянно куда-то уезжал, подолгу отсутствовал, он бы ничего даже не заподозрил. Хотя если бы Димка нашел что-нибудь интересное, он не стал скрывать, а спросил опекуна в лоб. Но тогда какие секреты могли лезть ему в голову? Тогда у него была совсем другая жизнь и другие мысли. Недаром говорят, что задним умом все сильны.

Железный засов оглушительно загремел.

– Сироткин, на выход! – зычным голосом подал команду охранник. – Приведи себя в порядок. Поедешь в суд.

Мысли о тайнах отставного офицера Добровольского мгновенно покинули Димку, который в последний момент понял, что лично ему их не разгадать, если только они сами рано или поздно не пожелают вырваться на свет. А значит, лучше себя не мучить, все обрезать, оборвать, забыть, а действовать по своему плану, который сложился в его голове.

В зале суда, куда его вновь доставили, практически ничего не изменилось. Эта мымра в мантии холодно бросила на него непонятный взгляд, который Димка расценил как брезгливое отвращение. Раньше, в какие-то мгновения, ему казалось, что она смотрит на него с плохо скрытой завистью, хотя было совершенно непонятно, чему завидовать. Сейчас же ему вдруг почудилось, как она хищно затаскивает его к себе в постель, помятая, жалкая, вся обвисшая, страстно прижимает его к себе, стараясь впитать всю его нерастраченную энергию, чтобы разгладить морщины, возродить блеск своих потускневших холодных глаз. От ужаса привидевшегося его чуть не стошнило, и он спешно отвел взгляд.Надо же такому привидеться? Совсем он свихнулся в этой камере. И это ее он по своему замыслу должен сейчас умолять, просить, заверять, чтобы им с Настей поверили, поняли и оставили в покое?! Разве такая поймет? Последняя мысль могла, без преувеличения, относиться ко всем, кто пожирал его глазами с агрессивным любопытством, смешанным с презрением и злобой. Несколько раз он взглянул на Добровольского, пытаясь найти в нем хоть какую-то опору, но тот сидел с непроницаемым лицом, чужой и неприступный. Смотреть на Настю он не мог, сердце не выдерживало и сжималось от жалости и тоски.После коротких процедурных вопросов, один из которых сводился к тому, почему медлит с ответом судмедэкспертиза Насти Уфимцевой, судья Зуева демонстративно повернулась к адвокатам подсудимого:– Теперь защита может приступить к повторному допросу свидетеля Добровольского. Как я вам и обещала, Борис Фиратович. Если у вас, конечно, не изменились планы на этот счет.– Не только не изменились, а, если можно так выразиться, даже усугубились, ваша честь.Он пристально окинул взглядом каждого из присяжных. Все же досадно, что не явился Духон, ему надо бы видеть это зрелище...На самом деле Духон был в зале, точнее, в кинобудке над залом, куда его в очередной раз тайком привел киномеханик. Такое «зрелище» он не мог позволить себе пропустить. Просто решил особо не светиться, дабы адвокат не играл перед ним спектакль, а как можно плотнее занялся Добровольским. Сегодня действительно могло многое решиться.Защитник широким жестом пригласил Добровольского на свидетельское место.Опекун выглядел холодным и невозмутимым. Все дни, пока шел процесс, он сидел в первых рядах, словно каменное изваяние. Во всем его облике сквозила абсолютная уверенность, что никто из сидящих за его спиной, да и вообще никто из этого паршивого городка не найдет в себе мужества и силы посмотреть ему прямо в глаза и высказать то, что о нем думает. Даже эта дамочка-судья и поблескивающий лысиной прокурор старались максимально обойти стороной всё, что хоть как-то затрагивало его личность и биографию. Только молодая дурочка адвокатша, каким-то образом раскопавшая, что он был женат, заявила об этом вслух! Идиотка! Сработала на руку лишь местным сплетницам – те тут же засуетились, распустили языки. Не беда. Он по-прежнему оставался для всех загадкой. Для всех. Но только не для себя. И пожалуй, не для этого молодящегося московского защитника, который, судя по поведению, что-то знает. Иначе зачем потребовался его повторный допрос?Добровольский внешне не выказывал эмоций, однако невозмутимость давалась ему отнюдь не так просто и легко, как могло показаться со стороны. Мерзкий процесс! Он еще много лет назад махнул на себя рукой и втиснул потаенные чувства, которые называют угрызениями совести, в плотный кокон с толстыми стенками. Однако с возрастом глухие защитные стенки стали утрачивать прочность, прошлая жизнь давила все сильнее и сильнее, напоминая о старых грехах.Дети... Дима и Настя... Пожалуй, с ними связана его главная ошибка. Напрасно он согласился и ввязался во всю эту историю. Он никогда не предполагал, что так сильно к ним привяжется и где-то в глубине души затеплится давно погасший уголёк нежности и любви. В какой-то роковой момент он вдруг осознал, что не только два этих несчастных, с детства лишенные родительской заботы и ласки существа, но и он сам обрел давно забытое чувство дома и семьи. Его огрубевшая душа постепенно оттаивала под их доверчивыми взглядами, и тогда ему искренне хотелось о них заботиться. Иногда он даже ловил себя на мысли, что как отец гордится ими. А ведь поначалу, когда его втравили в эту авантюру, он был убежден, что ему вполне достанет черствости и цинизма. Он отнюдь не считал эти качества недостатками, скорее, достоинствами, крайне необходимыми человеку в его положении. Оказывается, не рассчитал, переоценил себя. Во всяком случае, по отношению к Диме и Насте внешняя невозмутимость и сухость с каждым разом требовали от него все больших внутренних усилий. Как-то даже он едва сдержался, чтобы не покаяться и не рассказать им правду. Остановило лишь то, что он и сам до конца не знал правды и своими откровениями мог лишь навлечь на них беду.– Свидетель Добровольский, вы готовы к ответу? – словно гром с ясного неба, вернул его из воспоминаний в зал суда голос Бахтина.«Почему такая странная постановка вопроса? К ответу, а не к ответам, например. Что он хочет этим сказать? Неужели именно к ответу?!» – пронеслось в голове отставника.– Возражаю, ваша честь, – пришел ему на помощь прокурор Гришайло. – Защита, видимо, забыла, что перед ней свидетель, а не подсудимый. Что значит – «к ответу»?– Поддерживаю, – немедленно отреагировала Зуева. – Прошу защиту изменить формулировку вопроса.– Прошу прощения за невинную оговорку. Конечно, я интересовался готовностью свидетеля к ответам на мои вопросы, – быстро согласился Бахтин, отлично сознавая, что цель его достигнута. Добровольский все прекрасно понял. Знал бы, что ничего конкретного на него у адвоката нет... Бахтин порылся в документах и, обращаясь больше к присяжным, чем к Добровольскому, сказал: – Позволю себе процитировать некоторые документы данного процесса, прежде чем перейти, собственно, к допросу свидетеля: «Передайте, пожалуйста, заключение судебному приставу, мне хотелось бы с ним ознакомиться, – это я цитирую вас, ваша честь. – Так... наличие необходимой жилой площади... санитарные нормы...» Вас тогда некорректно перебила моя коллега, Екатерина Черняк. Цитирую ее: «Для оформления опекунства не обязательно было забирать Уфимцеву из детдома. Есть ли в материалах дела объяснение органов опеки по факту направления ребенка, к тому же девочки, на новое место жительства к одинокому мужчине? Поясню, чем вызван вопрос. Владимир Андреевич указал в ходе следствия, что давно развелся и что, строго говоря, у него не было не только никакого опыта воспитания детей, но и, в общем-то, он никогда не имел полноценной семьи. Было ли должным образом учтено данное обстоятельство?» Цитирую прокурора: «Гражданин Добровольский представил безупречную характеристику с последнего места работы. Она тоже приложена к делу. Я могу передать». «Не надо, – сказали вы, ваша честь. – Суд не сомневается в безупречности характеристики. Я поддерживаю вопрос защитника. Известно ли обвинению, чем Добровольский сам мотивировал свое решение?» «Ну, чем-чем? – это я снова цитирую товарища прокурора. – Естественным желанием скрасить одиночество, создать наконец семью». «Другие всю жизнь тратят, чтобы получить опекунство, а тут...» – эта реплика моей помощницы тоже зафиксирована в материалах данного процесса. Она вроде бы не требовала ответа. И вы, коллега, напрасно не развили тему. – Бахтин мимоходом пожурил Екатерину Черняк. – Жалко, что тогда меня еще не было в процессе. Однако именно эта реплика, когда я ее случайно отыскал в дни вынужденного простоя, изменила весь мой дальнейший подход к делу, – возвысил голос Бахтин.Судья и прокурор непонимающе переглянулись. Мол, вы понимаете, в чем дело? Наконец Зуева нашла в себе силы спросить:– У защиты появились новые факты?– Именно так, ваша честь, – мгновенно отреагировал Бахтин. – У меня теперь есть основание сомневаться в безупречности морального облика господина Добровольского.– Это голословное обвинение! – вскочил Гришайло. – Хотя почему я вообще должен оспаривать чей-то бред? Добровольский всего лишь свидетель по делу, его нет необходимости от кого-то и от чего-то защищать.В отличие от гособвинителя судья Зуева явно насторожилась. Она отлично помнила тот день, когда возникла коллизия, которую только что озвучил адвокат. Она и тогда понимала, куда клонит Бахтин.– Суд слушает вас, Борис Фиратович.– Это я хотел бы послушать свидетеля Добровольского, каким образом и за какие такие заслуги ему удалось дважды получить столь трудно добываемое в нашей стране право опекунства?– Отвечайте, пожалуйста, суду, свидетель, – доброжелательно попросила Зуева. Она почему-то уже заранее жалела бывшего офицера.– Одиночество – не самая лучшая штука, – неопределенно ответил Добровольский. – Поэтому и подал заявление в органы опеки с просьбой о возможности сначала усыновления ребенка, а потом и удочерения.– И вашу просьбу сразу удовлетворили? – язвительно спросил защитник.Бахтину во что бы то ни стало необходимо было деморализовать свидетеля, дать ему понять, что защита располагает некими фактами, которые, впрочем, сам опекун отлично знает.– Потребовали документы, как положено в таких случаях. Изучили. Разрешили.– Допустим. Но что за странность – искать себе детей в Уфе, в Ставрополе? Можно подумать, что в Москве или в Подмосковье нельзя было подыскать детишек...За этим на первый взгляд странным разговором настороженно следили все присяжные. У них сразу напрочь пропало сонливое настроение. Гришайло незаметно покусывал ногти, что для тех, кто его знал, говорило о растерянности прокурора. Только, пожалуй, Духон в аппаратной киномеханика безмятежно следил за виртуозными действиями защиты.Добровольский медленно поднял голову и с тревогой посмотрел на сцену, где сидел непонятно почему чужой, настороженный Димка. Его Димка. Потом перевел взгляд на Настю, словно вмурованную в кресло, и умоляюще заглядывающую ему в глаза.Ни он, ни конечно же дети еще недавно не предполагали, как может все обернуться. Даже не допусти он рождения их ребенка, отыскался бы другой повод. До всего при определенном желании можно докопаться. Ведь когда он спрятал Диму с Настей в заброшенной деревне, и то их мигом нашли. Разве от них скроешься?! Только кого тут винить? Сам кругом виноват. А этот адвокат молодец, видно, все же потянул за нужную ниточку. Добровольский против собственной воли уважительно взглянул на Бахтина. Когда тот добился, чтобы заседание суда стали откладывать одно за другим, Добровольский истолковал это по-своему. У него даже отлегло на душе, затеплилась надежда. Он-то надеялся, что неизвестно откуда взявшаяся столичная «звезда» спасет мальчишку, используя очевидные прорехи в деле. Но, оказывается, Бахтин пытался зайти с другого боку. На самом деле он все это время «копал» под него и только под него. Неужели докопался? Добровольский понял, что адвокат угадал его мысли. Отвечая взглядом на взгляд, Бахтин мысленно говорил ему, подсказывал, умолял, чтобы опекун не таился, отказался наконец от тяжеленной ноши, которую сам же на себя и взвалил. И тем самым спас детей. Не с помощью адвоката, не с помощью экспертов, не с помощью судьи или присяжных, а исключительно сам!– Вы слышали мой вопрос? – с напором повторил Бахтин. – Прошу ответить.– Были обстоятельства личного порядка. И вообще что объяснять? Так получилось.– Это не ответ, – настаивал Бахтин.Но свидетелю на помощь уже спешили судья и прокурор.– Свидетель не обязан выкладывать личные мотивы. Это, извините, тонкая материя.– Суд не настаивает на ответе свидетеля по данному вопросу, – решительно произнесла Зуева, хотя чувствовала, что именно в этом ответе мог бы крыться ключик к разгадке всего процесса.Бахтин не стал спорить, так как прекрасно понимал: они правы. Хорошо, пусть будет так. Но тогда уж, извините, товарищ отставной подполковник. У вас был шанс, но вы отказались от него. Защита хотела, чтобы вы по крайней мере в глазах своих подопечных выглядели прилично. Теперь же у защиты не остается ничего другого, как атаковать без экивоков на обстоятельства.Добровольский, как показалось адвокату, словно ушел в себя.– Вы хорошо себя чувствуете, свидетель? – встревоженно и одновременно сочувственно спросила судья. – Может, вам принести воды? – Ей тоже показалось, что свидетель ее не слышит.Добровольский мыслями был уже далеко, в своем доме на окраине Валдая. Он вновь и вновь «перечитывал» письмо, которое мысленно извлек из шкатулки с секретом.

«...Моя вина лишь в том, что я полюбила тебя, полюбила страстно, отдавшись чувству без остатка, совсем потеряв волю и разум. Что бы ты ни подумал обо мне, моя любовь была и остается искренней и незапятнанной. Сейчас мне хочется раскаяться, убедить себя в том, что наша любовь, как и наш разрыв, были лишь сиюминутными порывами, продиктованными обстоятельствами. Но ты должен знать, что теперь я понимаю и кричу тебе: это не так! Не так! Мои воспитатели твердили, что всегда, каждым прожитым днем я должна доказывать, что действительно патриотка России и служу ей как могу. Мои дед и бабушка, моя мама так прожили свои жизни и требовали от меня такого же подвижничества. Так они воспитали меня, и также я должна была бы воспитать своих детей. Ты должен помнить, я тебе рассказывала, что женщины в нашей семье, если им позволяли силы и здоровье, всегда шли за солдатами. Медсестрами, санитарками... Когда мы с тобой встретились в госпитале, ты увидел меня впервые в белом халате. Этого требовал, прости за высокопарность, мой гражданский долг. Ты не знал, кто я, а я не знала, кто ты. Тем не менее само провидение свело нас, и не только свело, но толкнуло нас в объятия друг друга. Какая же я была дура, что не смогла сказать тебе о моих детях. Без тени сомнения, поведала о своем графском происхождении, но побоялась сказать о малышах. Теперь вот, признаюсь, потому что обстоятельствами прижата к стене. Каждый день, когда я ухожу на передовую, я думаю о них. Что с ними станется, случись со мной непоправимое. ...Не знаю, что меня ждет. Не знаю, что будет со мной, когда тебе доставят это письмо. Если его сумеют доставить вообще. Но умом понимаю, мне надо закончить его как можно быстрее. Я достаточно настрадалась за весь свой род и молю об одном: детям моим ничто не должно больше мешать жить счастливо. В моих глазах ты остался мужественным и сильным, умоляю – сумей их защитить. Больше мне просить об этом некого. И я молю тебя об этом! ...умоляю только об одном – позаботься о детях!» Она верила, что он мужественный и сильный. А он оказался тряпкой. Можно успокаивать себя, что это произошло не по его вине. Что его бесцеремонно обвели вокруг пальца и использовали почти что втемную. Но кому теперь нужны эти объяснения?! Ничего изменить нельзя. Менять надо было гораздо раньше. Гришка Пряхин, конечно, мерзавец, каких надо еще поискать. Но и он себе не хозяин. Он тоже раб чьих-то обстоятельств. Если б они не столкнулись тогда в Тирасполе! Добровольский прекрасно понимал, что вновь ищет спасительную лазейку, пытаясь найти себе оправдание. Не могли не столкнуться. Иначе зачем тогда надо было посылать его в эту дурацкую командировку? Неужели Бахтин знает и об этом? Тогда ему точно конец. Он не выдержит позора перед детьми. Хотя он и так уже наломал столько дров, что теперь не отмыться в их невинных и чистых глазах.Добровольский невольно смахнул навернувшуюся слезу. Это увидели все, кто в этот момент был на сцене. Остальные наверняка догадались по его жесту.Судья Зуева внимательно посмотрела на Бахтина и по его ответному взгляду поняла, что надо сделать.– Объявляется перерыв до пятнадцати часов. После чего суд продолжит допрос свидетеля.Духон пулей выскочил из душегубки киномеханика и легко сбежал вниз по лестнице на свежий воздух. По площади навстречу ему, сияя в пол-лица глазами и едва сдерживая эмоции, спешил Мацкевич.– Ну, как наш триумфатор? Ювелир!– Это вы о Бахтине? Так он сейчас прилетит. Ни на йоту не сомневаюсь в этом. Надо же сорвать свою порцию аплодисментов у почти что родственников. Скажите, Леонид Сергеевич, а вам не стало жаль нашего отставника? – Неожиданно для аналитика Духон перевел разговор совершенно в иную плоскость.– Не понял... – искренне изумился Мацкевич. – Конечно, с точки зрения человеческих слабостей Добровольского можно было бы и пожалеть. Запутался человек, растерялся, не учел. Но если все же не забывать про его криминальную торговлю оружием, то знаете ли...– Это пока всего лишь наши предположения. И тем не менее мне его жаль. Слаб человек, – философски заметил Духон. – А вот, глядите, и господин Бахтин собственной персоной. Можно сказать, герой дня.Пока троица пожимала друг другу руки, хлопала по плечам и по спине, выражая тем самым нехитрые эмоции, в нагрудном кармане Духона зазвонил мобильный телефон.– Старина?! Это ты? Как я рад слышать твой голос. – На мгновение оторвавшись от трубки, Духон повернулся к Бахтину и Мацкевичу. – Это Багрянский. Извините, – и уже в трубку спросил: – Ты прилетел?– Нет, час назад вернулся из Новочеркасска в Ростов, – ответил Багрянский. – Завтра днем собираюсь в Москву. Надо, чтобы Мацкевич меня встретил. Он где?– Да вот, рядом. А зачем тебе так срочно понадобился Леонид Сергеевич?– Понимаешь, Саша, тут такое дело... Словом, Тьерри пусть радуется. Похоже, отыскались следы наследничков его друга. Теперь он уж точно может быть спокоен – настоящие графские потомки, а если точнее, праправнуки его сестры Веры Григорьевны, внуки ее дочери – Натальи, дети ее внучки – Аглаи. Вот такая семейная цепочка.– Где? – возбужденно спросил Духон, в мгновение ока превратившись во владельца сыскного агентства.– Нашлись их следы, последний раз вроде бы в Приднестровье.– Приднестровье... Приднестровье, – задумчиво повторил Александр. – Что-то совсем недавно с ним было связано? Стоп! Вспомнил. Это связано с Добровольским, его грешками в начале девяностых. С продажей оружия, если точно.– Да ну? Как интересно, – тоже, как видно, размышляя о чем-то, пробормотал его друг, а затем неожиданно спросил: – Саша, ты стоишь или сидишь?– Стою, а что, надо сесть?– Ты бы нашел городской аппарат, а я бы тебе перезвонил. А то разоримся на межгороде.– На счет моего разорения прошу не волноваться. Так что выкладывай, тем более что сейчас присяду. – Не прерывая разговора, Духон двинулся к берегу озера, где находилась детская площадка и стояли скамейки.– Не сочти сразу за бред, а то я тебе сейчас такое скажу, что и вправду может показаться бредом. Тут было время подумать, но нет Мацкевича, чтобы проанализировать всё более глубоко.– Не тяни, а то ходишь вокруг да около.– Тогда, слушай. Наследники графа Орлова и Дима с Настей – похоже, одни и те же персонажи наших двух сказок, – выпалил Багрянский и замер в ожидании, какую реакцию сейчас получит.Однако Александр молчал.– Понимаешь, года совпадают, родились где-то в девяностом – девяносто втором. Это во-первых. Дальше – больше. Их мать, Аглая Волосова, в письме родственникам написала, что, уходя на войну, была вынуждена отдать сына в приют или детдом. Не знаю, как правильно называется. И даже сказала куда. В каком-то Пролетарске. Я посмотрел по карте, знаешь это где? Почти что в Ставропольском крае. Стыкуешь в голове?– Погоди. Кажется, опекун забирал Димку откуда-то оттуда.– Точно. Это и есть «во-вторых».– Тогда там должны сохраниться концы, – логично предположил Духон.– Их родственница, Ольга Петровна из Новочеркасска, говорит, что искала. Но увы, мальчика с такой фамилией вообще не нашла. Ей объяснили, что из-за опасности провокаций чеченских боевиков всех детей рассовали по другим детдомам. Отсюда, возможно, появился Ставрополь. Но и это еще не всё. Та же родственница упоминала еще об одном ребенке Аглаи, который вроде бы умер. А если не умер? А если это была девочка?– Багрянский, ты что, сочиняешь сюжет для будущей книги? Или всерьез во все эти «если бы да кабы» веришь?– Не то чтобы очень. Но почему не рассмотреть такую версию? – не совсем уверенно произнес бывший журналист. – Знаешь, трудно все-таки в чем-то убеждать по телефону. У тебя ведь есть интуиция?– Есть! – явно не сомневаясь в собственной интуиции, быстро ответил Духон.– Вот и у меня есть. Пока вы там с Мацкевичем, вот и обсудите мою интуицию, обругайте, можете даже осмеять. Например, что в Димке угадывается порода, которую ни детдом, ни Валдай не истребили. Это я насчет того, если он действительно графский потомок. И если все-таки второй ребенок Аглаи выжил и это была девочка, то все сходится: Димка и Настя и есть наследники. Тогда становится понятной вся заваруха вокруг них. И в первую очередь – этот судебный фарс.– Все понял, старик, – несколько заторможенно сказал Александр. Похоже, он уже включил свой мыслительный аппарат в нужном направлении. – А зачем тебе тогда в Москве Мацкевич, если мы здесь можем все обсудить?– Значит, есть зачем, – парировал Багрянский. – К своему стыду, я спер в Новочеркасске любопытную фотографию двух детишек и такую штуку, которую новорожденному привязывают к руке или ноге.– Как клеенка? – уточнил Духон.– То-то и оно, клочок клеенки, на котором почти все стерлось, глазами не прочитать. И на фото тоже не все понятно. По виду младшенького не разобрать – мальчик это или девочка. И надписей никаких.– Ты что, не спросил у той родственницы, как звали детей?Багрянский молчал. Он уже давно понял свою ошибку, что элементарно забыл спросить у Ольги Петровны, как звали хотя бы сынишку Аглаи. Про младшего ребенка и спрашивать было бесполезно, так как она сама толком не знала, кто родился вторым у Аглаюшки – сын или дочь.– Забыл, – наконец признался Лев. – Собственно, поэтому мне и нужен Мацкевич, чтобы фото сразу отправить в лабораторию. К тому же на обороте вроде что-то было написано.– Ясно. Будет тебе Мацкевич. Как получите результат, сразу прямиком пожалуйте сюда, в валдайские пенаты. А мы будем пока, как ты выразился, «обсуждать интуицию»...Этот разговор с Валдаем дословно записали ростовские «связисты в погонах». Через час распечатка была доставлена полковнику Нирванову.«Ну вот, он и выбрал себе судьбу», – недобро подумал Глеб Валентинович о человеке, которого видел в жизни лишь мельком, когда тот входил и выходил из дома на улице имени Атамана Платова в Новочеркасске.

Возвратившись к Дому культуры, где вот-вот после перерыва должно было продолжиться заседание суда, Духон нашел адвоката и аналитика на том же месте, в тени раскидистой березы. Он постарался почти дословно пересказать им то, о чем поведал ему Багрянский. – Значит, они родные брат и сестра?! – воскликнул Бахтин. – Что и говорить, «достойная» история для известной русской фамилии. А вместе с ней – к черту всю нашу экспертизу. Все построения защиты коту под хвост! Надо же такому случиться?! Кто мог предположить, что в этом заштатном городке повторяется античная трагедия? – с грустью, смешанной с профессиональной обидой, констатировал он.– Да бросьте, Борис Фиратович, пороть горячку. В рассуждениях нашего друга Багрянского все настолько зыбко. Подождем экспертизы, а там видно будет. Просто, пока есть время, надо обкатать тему. Что и как может обернуться.Духон говорил не очень уверенно, что было ему совсем не свойственно. Если бы кто-то из хорошо знающих его людей внимательно посмотрел в этот момент на Александра, то наверняка бы заметил почти «бумажную» бледность в его лице.«Ужасное открытие! Кто и как им это скажет? – размышлял в этот момент Духон о детях, по инерции успокаивая защитника. – Видите ли, ломаются его схемы?! Да и бог с ними, с этими схемами. А что ломаются детские судьбы – это для всех как бы не в счет?!»– Если всему верить, то проясняется многое, – задумчиво, как бы говоря самому себе, произнес Мацкевич. – По крайней мере, открываются глаза, какие подспудные пружины движут этим судебным процессом...– Я же вам русским языком объяснил, господин адвокат, там вообще неясно – брат у новочеркасского Димки или сестричка, – не особо вслушиваясь в слова аналитика, Духон продолжил все еще доказывать Бахтину.Тот между тем невозмутимо продолжал, как на хирургическом столе, препарировать информацию от Багрянского.– Допустим, это все же девочка. Если Лев Владимирович называл девяностый и девяносто второй годы, то получается разница между ними два года. А у Димки с Настей – больше. С чего бы это? Еще более странно складывается, если допустить, что Настя родилась в девяносто первом. Стало быть, ей сейчас уже пятнадцать. Так, так... Это ж меняет ход дела. Но уже в нашу пользу. Правда, в детдоме могли ошибиться и неправильно записать год рождения ребенка, но так или иначе с юридической точки зрения это неплохая зацепка. Правильно я рассуждаю, Леонид Сергеевич?