Промерзлая земля          гудела от солдатских ног. Орудья били людей,          от усталости пьяных. В городе потушили свет.          И стало совсем темно. А он объявил концерт фортепианный. И ночь. И темно. И огни невпопад. Идет пальба. И огни на моторе. И глухо валила ночная толпа К черному дому консерватории. А там внутри — огни на стене, Рассверкалась светом          трехлюстровая зала, И он ждал, как хозяин гостей, А когда все умолкли, сказал им: «Я не стану стекать слезою          с Листовых листов, Не буду увлекать вас          концертной переменой. Забудьте на сегодня, что я — Кристоф, Пусть я просто ваш современник». Он сел за рояль. И река унесла Удары часов и сердце — не в лад им, Тревогу и серые дни ремесла, И чей-то концерт, за какую-то плату… И ночь. И куда-то рекой понесло. Но так и не узнали, что он сказал бы, Потому что вздрогнул рояль,          как затравленный слон, От орудийного залпа. Он рванулся к клавишам —          успокоить рукой, Гладил, умолял их — хорошие, не надо! Но струны сорвались, забыли про покой И сами загудели от близкой канонады. И ночь. И томится под снегом гряда. И тянутся толпы людей запорошенных, И рыскают волки в пустых городах, Мертвых, обездоленных, брошенных. Он бил по клавишам, чтобы не смели — Струны вскрикивали, гудели глуше, А люди, как обвиняемые, сидели И боялись вздохнуть глубже. Но старое вставало, мучило, жгло, Насильно загнанное,          начинало метаться — И самым сильным становилось тяжело, Выходили, чтобы при всех          не разрыдаться. И ночь. И пожар. И зачем-то луна, И трупам в снегу не будет покоя, Пока он не скажет: «Пускай тишина», Пока он рояль не удержит рукою. А он почувствовал — взгляд на спине, Выдернул руки — и клавиши глуше. Оглянулся — а в зале никого нет, Только сторож стоял и слушал. Тогда он вышел на улицу в утренний гул, Подошел к остановке,          прикурил у матроса, Затянулся, подумал,          для чего-то вздохнул — И неловко сунулся под колеса.