Едва заходящее солнце коснулось леса, как рядом с его диском, разрезанным облаками, в небо начал расти тонкий белый столб. Питер опустил с колена наполовину оструганную чурку.
«Смотрите, еще одна ракета!» — негромко сказал он. Джону, сидевшему напротив отца, пришлось обернуться, а Умберто — поднять глаза.
Столб дыма, оплывающий и будто оседающий под своей тяжестью книзу, постепенно отклонялся к северу. На острой его вершине можно было различить крошечную звездочку.
«Да, еще одна! — повторил Питер. — Надо же, до перуанских Анд добрались!»
«Время идет, — нахмурился сын, — а мы сидим здесь как партизаны, ничего не знаем, ничего не видим!»
«А кто-нибудь из деревни ходил на запад?» — спросил Питер.
«Нет. А зачем?» — удивился Умберто.
«Как зачем? Интересно! По твоим рассказам, при движении на восток уходишь все дальше в прошлое, но тогда, если двинуть на запад — попадешь в будущее!»
«Наверное, так и есть, — кивнул Умберто. — А чего мы там не видели?»
«Ничего не видели! — с восторгом сказал Питер. — Слышишь! В отличие от прошлого — ни-че-го!»
Умберто покачал головой, бросил взгляд на вихрастого Джона, с интересом слушавшего отца.
«Да, может, там и людей-то нормальных нет, в будущем!»
«Как это нет? — удивился Питер. — Куда ж они делись? Сам же видел — ракеты взлетают!»
«Вот-вот, — усмехнулся Умберто, — может, этими ракетами и заканчивается человечество!»
«Типун тебе на язык! — рявкнул О’Брайан. — Столько лет прожить — и ничему не научиться! Да мир с каждым годом только лучше становится, люди — добрее, жизнь богаче!»
«То-то я и смотрю! При Тиберии вся Европа в лесах была, зубры, олени бродили! Медведей с кабанами от деревень не могли отогнать… Бога-аче! — передразнил он Питера. — И где сейчас те медведи? И шкур-то от них не осталось — все моль побила!»
«Ну, за прогресс нужно тоже платить! — буркнул Питер. — Либо поля с городами, либо леса с медведями…»
«Вот с этого и начинал бы! Там, где твой прогресс прокатился, землю под асфальт закатали, а люди в саранчу превратились: заработали, купили, сожрали, посрали! И снова: заработали, купили, сожрали… Раньше дом строили не для себя — для детей и внуков. И лес корчевали в расчете на то, что за плугом будут ходить поколение за поколением. А сейчас? — Умберто вытянул ногу в самодельном деревянном башмаке. — Обуви на сезон не хватает, Балтазар привозит одно дерьмо, через неделю рвется, через месяц разваливается!»
«Нашел к чему придраться — к башмакам! — не сдавался Питер. — Сейчас никто не хочет годами пользоваться одними и теми же вещами. Хочется нового, свежего. Так зачем же тратить время и силы на тряпье, если оно уже следующей весной никому не будет нужно? Под это все и отлажено: поносил, выбросил, купил новое — еще лучше и красивей!»
«…И все при деле, — подхватил Умберто. — Люди заняты, фабрики работают, деньги капают, мусорные свалки растут! Я про это и говорю: саранча, пожирающая все вокруг, но не из-за голода, а из любви к самому процессу жевания. А на то, что после нее остается смердящая пустыня, — плевать!»
Питер промолчал и снова стал строгать ножом чурку. С одной ее стороны уже вырисовывалось корабельное днище, и Умберто непроизвольно покосился на это изделие: поплавать ему пришлось немало, но таких обводов корпуса видеть не приходилось.
«А вот интересно! — О’Брайан через минуту прервал работу. — Женщины наши стареют, а мы молодеем — к этому я начал привыкать и даже считать естественным. Мужчины уходят, и процесс разворачивается обратно. Но почему это касается всех местных жителей, кроме Балтазара с Кларой? Они будто застыли в одном возрасте — ни туда ни сюда! Можешь объяснить?»
«Это всегда так было, — неохотно сказал Умберто. — Они родители…»
«А я кто — стручок бобовый? Вон, сын напротив сидит!»
«Ты не понял! — мотнул головой Умберто. — Балтазар с Кларой — родители всей деревни. Любая женщина здесь — от их корня. Это мужчины чужие бывают, вроде нас с тобой, да и то — как женщин местных причастились, стали вровень с местными. А Отец с Матерью будут жить, пока снова Христос не явится!»
«Во! — удивился инженер. — Что еще за сказка про второе пришествие? Сколько здесь прожил — ни разу не слышал!»
«Точно? Хотелось бы тогда знать: ты с Лусиндой хоть о чем-то разговариваешь, или только за столом с ней сидишь, да на пару кровать разбиваешь?»
«Полегче!» — предостерег Питер, схватив за руку и показав глазами на Джона.
«Ага! — осекся Умберто. — Но все же до чего хитрющая эта Лусинда! При Казимиро рта никому не давала раскрыть — прям хлестало из нее болтовней! А ты, видать, из другого теста, приструнил маленько!»
Умберто, впрочем, и сам был не против скоротать вечер за умным разговором.
«Если хочешь, могу рассказать! — предложил он. — И Джону не вредно послушать! С тебя стаканчик огненной воды — и старый индеец готов петь до утра!»
«Прибедняйся! — усмехнулся Питер. — В тебе если что и осталось старого, так одна память! Ладно, будет тебе выпивка!..»
Питер скрылся в доме, откуда почти сразу же раздались женский и мужской голоса, с каждым мгновением набиравшие обороты. Умберто ухмыльнулся: власть Питера над Лусиндой оказалась недостаточной, чтобы та промолчала в вопросе о расходе выпивки.
О'Брайан появился через минуту, держа в руках бутылку и пару стаканов. Настроение у него испортилось. Скривившись, он сунул Умберто стакан, свинтил крышку с бутылки.
«Не хотел пить, но сейчас из принципа выпью!» — буркнул Питер.
Тут же из-за открытого окна послышался высокий голос Лусинды:
«Давай-давай! Начинай пить каждый вечер! Хороший ты пример сыну подаешь!»
«Если хочешь, и тебе налью! — отозвался Питер. — Только не подслушивай из-за занавесок, как шкодливая девчонка!»
Что буркнула жена — Умберто не расслышал, но с трудом сдержал улыбку, когда она выскочила на веранду с пустым стаканом, сжимаемым как древко флага. Питер разлил ром, и Лусинда скрылась в доме. Судя по звяканью стекла — разбавляла напиток лимонным соком и добавляла сахар.
«Давай, рассказывай!» — потребовал Питер, когда они сделали по глотку.
И Умберто начал историю Балтазара, как он слышал ее от самого Отца.
«Было это в конце семнадцатого века — точные года Балтазар не помнит, но голландцев уже вовсю поперли с северо-востока. Они уезжали, оставляя дома и поля, засаженные сахарным тростником, зачастую выжигая все за собой, чтоб ничего не досталось переселенцам из Европы. Как раз в это время прошел слух, что в глубине страны нашли золото, много золота, выходящего жилами на поверхность и лежащего россыпями в ручьях. Конечно, все это касалось других земель, расположенных гораздо южнее, между реками Парана и Сан-Франсиско, там, где сейчас штат Минас Жерайс. Но Балтазар тоже решил попытать счастья и углубиться в сельву вдоль Амазонки, видимо, не желая смешиваться с толпой, рвущейся на юг. Он собрал последний урожай, продал дом, землю и почти всех рабов, нанял индейцев, запасся свинцом и порохом, приказал молодой жене собрать вещи и сразу по окончании сезона дождей углубился в лес во главе каравана.
Ты, наверное, представляешь, что значило в то время пробиваться через сельву, где и звериных троп отродясь не бывало — настолько быстро все зарастает кустарником и лианами, где под ногами либо чавкает болотистая почва, либо они по колено проваливаются в гниющие листья. Где папоротники вырастают выше человеческой головы, а в лесу невозможно найти дров для костра — настолько все пропитано влагой.
Тем не менее, караван смог углубиться в лес на несколько десятков миль, прежде чем начались первые серьезные неприятности. Сначала у экспедиции отсырела и испортилась мука, потом завоняла солонина. В довершение всего, пробираясь по заболоченной низине, они истратили весь запас питьевой воды и попробовали пить из луж. В экспедиции начались рези в животе и кровавый понос. Они были вынуждены остановиться в этом месте на несколько дней, по истечении которых похоронили четверых индейцев и троих последних рабов. Сам Балтазар и Клара не умерли только благодаря чаю, на питьё которого они перешли в попытке закрепить кишечник. А, может, дело оказалось в роме, который начали добавлять в воду. Как бы то ни было, они остались в живых и не позволили умереть остальным участникам похода.
Через два дня пути экспедиция выбралась из болота на возвышенность и вскоре набрела на этот ручей, бегущий в сторону Амазонки. Индейцы потребовали возвращения. Балтазар попросил три дня на размышления, в течение которых обшарил ручей сверху донизу в поисках золота, — и ничего не нашел. Поэтому он ответил индейцам отказом и пригрозил недовольным оружием.
Закончилось это для него печально: единственный белый мужчина посреди дикого леса не мог оказать должного сопротивления десятку взбешенных индейцев. Убивать их не стали. Балтазара обезоружили, избили палками, но его жену даже пальцем не тронули. Имущество, естественно, разграбили, перепились ромом и исчезли на следующий же день. Пьянкой смогла воспользоваться Клара, ночью выкрав у индейцев топор, нож, пару одеял и запрятав все это в лесу. Не знаю, о чем думала бы на ее месте любая другая женщина, на глазах у которой с кровавой пеной в горле умирает муж, но Клара будто заглянула в будущее и заботилась только о нем…»
Умберто вздохнул, взглянув на опустевший стакан.
«Я еще не утомил тебя своим рассказом?»
«Отнюдь!» — возразил Питер.
«Тогда плесни еще, и я продолжу!»
Питер без возражений добавил ему и налил себе — не больше, чем на два пальца.
«Когда индейцы ушли, и Клара осталась наедине с Балтазаром, дышавшим все тише, потому что его пробитые легкие заполнялись кровью, она не смогла придумать никаких средств облегчить страдания мужа, кроме как снять с него перепачканную в крови и грязи одежду и обмыть тело — благо что ручей протекал совсем рядом. Так она и сделала, принося воду одеялом…»
В ответ на удивленный взгляд Джонни, Умберто пояснил: «У них ведь ничего не осталось, кроме топора, ножа и одеял. Вот она и придумала — мочила одеяло в ручье, сворачивала его комом, поднималась к шалашу, в котором страдал Балтазар, и выжимала на него все, что смогла донести, а потом протирала тело влажной тканью.
Переворачивать его она побоялась, — продолжил Умберто. — И поэтому оставила лежать так, как положила вначале, едва дотянув впавшего в беспамятство мужа до временного убежища. Ну, а потом сделала единственное, ей остававшееся — прилегла с ним рядом и постаралась согреть его остывающие ноги. И лежала так до полудня, то впадая в дремоту, то приходя в себя, пока не почувствовала, что умирающий вдруг покрылся испариной, а саму ее начало колотить в ознобе.
Однако к вечеру Балтазару вдруг полегчало. Он больше не хрипел, а только стонал, по-прежнему не открывая глаз и будто пытаясь говорить, но так неразборчиво, что Клара, сколько она не силилась, понять его не смогла. Она не ела весь этот день и всю последующую ночь, а когда утром муж очнулся и попросил пить, сама еле смогла спуститься к реке и затащить наверх мокрое одеяло.
Балтазар выздоравливал с поразительной быстротой, несмотря на меню из древесных улиток и дождевых червей, которых Клара выковыривала палкой и очищала от съеденной ими земли, продавливая между пальцами и споласкивая в ручье. Ну, а когда муж смог говорить, не задыхаясь после каждого слова, то и рассказал ей о своем видении.
С его слов, после того как белый свет померк в глазах от удара прикладом, он оказался в странном месте, где вместо солнца от горизонта до горизонта светилось низкое багровое небо. Он проваливался в песок, текущий быстрее воды, и песок этот был настолько холодный, что обжигал сильнее пламени. Чем больше Балтазар барахтался, тем глубже увязал. Сначала он погрузился по колено и даже не очень испугался, но когда попытался вытащить одну ногу — вторая провалилась по пах. Вскоре он утонул по самую шею, и над поверхностью оставались только вздернутые вверх руки и запрокинутая голова. В этот момент он услышал шорох приближающихся шагов и рядом с воронкой, почти поглотившей Балтазара, остановился человек.
Был ой худ настолько, что выпирающие кости почти прорывали изнутри кожу, а из одежды имел только обрывок грязной ткани, обмотанной вокруг чресел. И еще заметил Балтазар рубец на его груди, старый и бледный, будто ударили когда-то человека широким мечом под сердце.
«Тебе хорошо здесь?» — спросил человек, присаживаясь на корточки возле ямы.
«Я умираю! — прохрипел ему снизу Балтазар. — Помоги мне!»
Человек покачал головой.
«Это не мое дело! — ответил он. — Ты сам вырыл себе эту яму и сам в нее влез. Почему же я должен тебя вытаскивать?»
«Я не знаю, как здесь оказался!» — прохрипел Балтазар и попробовал дотянуться до человека рукой, но только расшевелил край воронки, и песок полился вниз тонкой струйкой, засыпав его до самого рта. Чтобы не захлебнуться, Балтазар так сильно запрокинул голову, что затрещали сведенные мышцами шейные позвонки.
«Как же не знаешь? — удивился странный человек, слегка отодвинувшись от ямы, подползавшей к нему под ноги. — Ведь ты сам заставил добрых людей увести себя далеко-далеко от дома, да еще напал на них, когда они захотели вернуться, и угрожал им смертью! Разве не так?»
«Так! — признал Балтазар. — Но ведь я не убил никого из них!»
«Ты просто не успел! — покачал головой странный человек. — Будь у тебя больше времени, наверняка отправил бы сюда двух, а то и трех из них!»
Балтазар не чувствовал своего тела. Казалось, оно полностью растворилось в песке, а голова просто воткнута в дно воронки. Даже торчавшие по бокам руки ему не подчинялись, а сведенные судорогой пальцы походили на высохшие древесные сучья.
«Я должен умереть?» — спросил он, собрав последние силы.
«Не знаю, — пожал плечами человек. — У тебя еще несколько минут, чтобы позвать на помощь. Если никто не явится — я просто засыплю тебя. Это не больно, поверь! Дышать тебе не нужно, смотреть здесь не на что. Ты уснешь, и для тебя все закончится…»
«Как я могу позвать на помощь? Кого?»
«А это уж ты сам выбирай! Есть ли кто-нибудь, для кого ты дороже собственной жизни? Если есть — зови его. Ну, а если никто не явится…» — и странный человек улыбнулся, как улыбаются старики, глядя на проказы ребенка, — добро и снисходительно.
В один миг Балтазар перебрал в памяти всех, кого знал и помнил, одного за другим отвергнув родного брата и двух сестер, старую тетку, доживающую вдовий век в Португалии, и своих племянников. Будь жива мать — он возопил бы к ней, но родители его давно умерли, и ему, уплывшему много лет назад завоевывать место под солнцем Нового Света, даже не известны места их могил. Оставалась только жена, молодая, терпеливая Клара, с которой он прожил уже два года, не породив детей, которую в мыслях своих подозревал в бесплодии, и которую столь опрометчиво потащил за собой в экспедицию. Надежда была на нее слабая, но она оставалась единственной, и потому Балтазар крикнул без голоса, широко разевая рот и не выдохнув ни грана воздуха: «Кла-а-ара-а, помоги-и мне-е-е!!!»
Когда появилась его жена, возникла из ниоткуда, провалившись ногами в песок у его лица и закрыв голову подолом платья, он был даже не в силах удивиться. Она выкопала его голыми руками, лишь на мгновенья останавливаясь, чтобы отогреть своим дыханием побелевшие пальцы, и отчего-то песок не сыпался с краев ямы во время ее работы, будто напитался водой.
Странный человек поднялся с корточек, когда Балтазар уже и сам мог выбраться из воронки. Он протянул руку, и вдвоем с Кларой они облегчили его карабканье наверх. В тело снова возвращалась жизнь, колола раскаленными иглами оттаивающую кожу, как будто мясо под ней было нафаршировано острыми ледяными кристаллами. Воздух вокруг был сухим и горячим, и вскоре растаявший внутри Балтазара лед выступил наружу жидким потом.
«Ну вот, — сказал худой незнакомец, когда Балтазар принялся отряхиваться от песка. — Тебе все-таки это удалось. А для многих эти минуты стали последними!»
Он махнул рукой вдаль, и только теперь Балтазар понял, что вся поверхность необозримой песчаной пустыни, от его ног и до самого горизонта, покрыта бесчисленным множеством воронок, подобных его собственной. Рядом с ними тоже находились люди, но разглядеть их в тусклом свечении неба было совершенно невозможно.
«Это все я! — ответил человек на не высказанный Балтазаром вопрос. — Рядом с каждой ямой — я, но в тех ямах — не ты».
«Так кто же ты есть на самом деле?» — воскликнул Балтазар.
«Как кто? — удивился человек. — Кто еще может быть одновременно во всех местах и со всеми сразу? Ну, не человек же!»
«Иисус? — простонал Балтазар. — Ты — Иисус Христос, назаретянин?»
«Если тебе так больше нравится! — пожал плечами худой. — Для кого-то привычней образ Мохаммеда или Будды, кому-то нравится внешний вид светлого Шивы или Осириса, кто-то еще помнит крылатого Мардука или Молоха. Я приходил много раз, всегда один и тот же, но у вас, людей, слишком развито воображение. Можешь звать меня просто Бог — я не обижусь!»
«Господи Иисусе! — Балтазар упал на колени перед тем, кого уже не мог называть человеком. — Я знаю, что прогневал тебя, но скажи: что это за место?»
«Место? — Бог обвел взглядом пустыню. — Это не место! Это — время, всегда наступающее в конце жизни. Время, когда следует принимать безошибочные решения. Именно поэтому я не рискую вмешиваться в ваши последние мгновенья: судите себя сами, сами обвиняйтесь, сами защищайтесь, сами выносите себе приговор. Я лишь привожу его в исполнение, погружая вас в сон, и заодно освобождаю свое время для вновь прибывших…»
Он вытянул вперед руку и разжал кулак. На ладони оказалась горсть песка, в удушливо-багровом небесном свете походившая на горячий пепел.
«Каждая песчинка, — продолжил он, — это миг человеческой жизни, в который не сделано ничего доброго. Все, что вы видите вокруг — миллиарды жизней, протекшие меж пальцев их владельцев, бессмысленно потраченное время, тяжесть и леденящий холод которого каждому предстоит ощутить в конце».
Бог сбросил с ладони песок и гадливо вытер руку о тряпицу на бедрах. Затем задумчиво шевельнул ногой, и от этого почти незаметного движения поверхность под ногами Балтазара и Клары колыхнулась, в мгновение ока заровняв опустевшую яму. Будто потеряв к ним всякий интерес, Бог повернулся к ним спиной, густо покрытой сеткой рубцов, и направился прочь.
«Подожди, а как же мы?» — вскричал Балтазар.
«Вы? — Бог обернулся. — И вправду, о вас я уже забыл… Хорошо! Возвращайся туда, Балтазар, откуда пришел, и помни о нашей встрече. Сдается мне, что ты достаточно помотался по свету, и пора бы тебе осесть на земле. Жена твоя, позабывшая о себе ради твоего спасения, пусть даст столько жизней детям своим, сколько захочет сама. Дочери ее пусть будут столь же верны мужьям своим, как и она сама, и пусть ни один из мужей не захочет покинуть их ради других женщин. И пусть живут они рядом, отдавая тепло свое и силы свои друг другу и детям своим. И пусть, что один отдает, другому прибывает. А чтоб не наскучила им такая жизнь, пусть расстаются они, друг о друге не забывая, и снова соединяются, когда наступит нужное время. А я загляну как-нибудь, проверю — хорошо ли у вас все устроилось, и не тратите ли вы отпущенное время попусту!»
И повернулся Бог иссеченной спиной к ним, и ушел к горизонту. Балтазар же, придя в себя, очень удивлялся, что Клара ничего из случившегося с ними не запомнила. Единственное, что убедило ее тогда в правдивости рассказа, — немеющие, будто замороженные руки. Замечал, что она постоянно в шерстяных перчатках?
Умберто завершил свой рассказ почти уже в полной темноте. Слышно было, как в доме сердито стучит Лусинда, будто затеяла на ночь глядя перестановку мебели.
«Да, красивая сказка!» — признал Питер.
«Сказка? — удивился Умберто. — Это было бы сказкой, если бы все не произошло так, как повелел Бог! Мы уходим, и мы возвращаемся, и никто из нас не в состоянии оставить жену ради других женщин, хотя и встречает их на своем пути!..»
«Да брось! — рассмеялся Питер. — Сам же рассказывал, что муж Камилы не вернулся из Сан-Пауло, и она умерла из-за этого! Значит, не настолько и привязывают женщины из рода Отца Балтазара!»
«Ты не трожь Камилу! — тихо сказал Умберто, ставя стакан на пол. — Камила дочь моя вторая, и был бы я тогда здесь — ничего бы такого не случилось. А что не вернулся Алехандре, так ясно тебе было сказано: не оставит жену ради другой женщины! Он же, уйдя отсюда мальчиком, с ума сошел, влюбившись в мужчину!»
«Прости, — смешался Питер. — Ну, а мать Агаты?»
«Филипа? Она не выдержала, ушла вместе с Рикардо. Снова расставаться не захотела, предпочла одну жизнь до самого конца множеству встреч и разлук. Не нам судить ее, пусть Бог рассудит!»
На это Питер ничего не ответил. Лишь когда Умберто начал вставать, чтобы распрощаться с гостеприимными хозяевами, вдруг спросил, будто вспомнил.
«А как это получается, что сюда никто, ни единый человек без нашей воли попасть не может? Пузырем каким-то деревня накрыта? Полем?»
«Не знаю, про какое поле ты говоришь и о каком пузыре думаешь, но это как раз самое простое — сам бы мог догадаться!»
В свете лампы, сочившемся сквозь занавески и падающем на веранду, Умберто выдернул из-под ремня полу рубахи, поднял ее и ребром ладони вмял, зажав рукой снизу.
«Слышал выражение «как у Христа за пазухой? — спросил он, и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ну, а деревня наша — в складке. Точь-в-точь, как на рубашке сейчас: сверху края смыкаются, а мы — внутри! С любой стороны к деревне подходят, делают лишний шаг — и уже за рекой. Тот же лес, то же небо… Для любого самолета внизу сплошные деревья, ни полей, ни домов, ни огородов. Мы есть — и нас нет. Так что не сомневайся, Питер, все получилось, как Бог решил!»
Умберто протянул руку, прощаясь, сначала инженеру, потом его сыну. Громко топая деревянными башмаками по доскам веранды, дошел до крыльца.
«Пока, Лусинда! — крикнул он уже со ступенек. — Спокойной ночи!»
«Спокойной ночи, баламут! — отозвалась женщина из открытого окна. — Домовой, видать, тебя не любит, если допоздна в гостях сидишь! А ведь дочки у самого, мог бы и о жене подумать!»
Усмехаясь, Умберто сошел на камни дорожки. С близняшками Агата легко справлялась и без него.