Весеннее расписание ускорило прибытие токийских поездов на десять минут. Я руководствовался зимним, и осознал это только на подходе к станции, когда ухо вдруг различило наигрыш гармони, плывущий меж осыпающихся сакур. Вскоре открылась пустая платформа и посреди нее — приземистая фигура Потапова. Коротая время до прихода встречающих, он наяривал на своей трехрядке что-то переливисто-залихватское, со сложными каденциями и разухабистыми синкопами. Я немного послушал, потом взбежал по ступенькам и свистнул.
— Вадимушка! — вскричал Потапов, закинул трехрядку за спину и растопырил объятия. — Братушка!
Порыв ветра засыпал нас розовыми лепестками. Мы хлопали друг друга по спинам и головам, лепестки опадали под ударами и застревали в мехах гармошки. Платформа стонала и ходила под нами ходуном. Вволю нахлопавшись, Потапов вытряс лепестки из мехов и приобрел деловой вид.
— У нас с тобой четыре часа, — объявил он. — Программа будет такая. Сначала идем в нашу любимую баню и сидим там в пузырях. Потом берем бутылку сакэ и ищем место, где сакура еще не осыпалась. Садимся, культурно выпиваем, закусываем, исполняем песни Мокроусова. Потом сажаешь меня на последний поезд в Токио. Остался бы и на подольше — но завтра у меня доклад, а послезавтра уже в Корею.
— Экий у тебя плотный график, — сказал я. — Все расписано, как у американца.
— Я странствующий математик, — поправил меня Потапов. — Что мне еще делать, когда столько конференций? Короче, держи футляр, пошли в баню.
Баня располагалась недалеко, рядом с домом, где Потапов жил три года назад, в пору своей недолгой работы в нашем университете. Тогда мы регулярно наведывались в это славное заведение с пузырящейся ванной, приветливой хозяйкой и строгим завсегдатаем из местных работяг, следившим за тем, чтобы мы не мочили циновки в предбаннике. Нам было трудно этого не делать, мы всегда были до неприличия мокры и подолгу обсыхали на пороге мыльни. Строгий же завсегдатай глядел на нас свысока, являя собой превосходство желтой расы, представители которой способны в буквальном смысле выходить сухими из воды.
— Я, кстати, там мочалку забыл в последний раз, — вспомнил я. — Конечно, за три года могли и выкинуть. Но если вдруг не выкинули, то будет приятно.
— Никуда ее не выкинули, не сомневайся даже, — успокоил меня Потапов. — За что Японию люблю, так вот за это — о клиенте тут всегда помнят. Зайдешь, тебе сразу: «Давно не виделись» — и сервис по полной схеме. Причем неважно, сколько ты у них не появлялся — может неделю, а может десять лет. То есть, с одной стороны у них как бы прогресс, а с другой — этакая незыблемость.
— Что есть, то есть, — согласился я.
Потапов внезапно остановился.
— Так, погоди… Кажется, мимо прошли. Ну-ка назад, посмотрим. Вот дом, где я жил. Вот забор. Дальше была канава с цаплями — вот она. А сразу за канавой была баня. Выходит, вот это она и есть. Перекрасили, что ли?
Мы подняли головы и узрели красный щит с белым иероглифом «сакэ». Сквозь стеклянную дверь виднелись уставленные бутылками полки. Мы вошли внутрь, и нашему взору предстал рыжеволосый тинэйджер в замызганном фартуке и с серьгой в ухе.
— Да, была тут баня, — ответил он на наш недоуменный вопрос. — Год назад снесли, винный построили. Хозяйка в деревню уехала, дом там купила.
— Веселенькое дело, — сказал Потапов. — Стояла баня, никому не мешала…
— И мочалку мою выкинули, — добавил я.
— Да мочалка-то ладно, без пузырей останемся.
— Ничего, — сказал я. — Вон тут сколько пузырей. Мы ведь как раз собирались. Берем, или как?
— А что еще делать, берем конечно. Какого — прозрачного, мутного?
— Мутного не надо.
— Сладкого или горького?
— Что-нибудь между.
— «Нагураяма», «Ханахару», «Тэнко», «Эйсэн»…
— «Тэнко».
— Губа не дура. Семьсот двадцать?
— Семьсот двадцать.
— Или тыщу восемьсот?
— Столько мы до сакуры не донесем.
— Ладно. А может, сливовой?
— Ты бы еще сказал: может, сивухи?
— Боже упаси!
— Ну вот и хорошо. Теперь бы закуски.
— Мы извиняемся, как у вас тут насчет закуски?
Замызганный тинейджер скривился и помахал ладонью: мол, не держим.
— Что ж, — сказал Потапов. — Купим по дороге.
Мы вышли и огляделись по сторонам. Облетевшие сакуры зеленели свежими листьями.
— Плохо дело, — вздохнул Потапов. — Но ничего. Я помню, тут недалеко есть храмовая роща, она позже облетает. На пригорке потому что.
До пригорка мы добрались минут за десять. И в самом деле, он весь цвел. Розовые деревья лишь немного отливали зеленью едва показавшихся листочков. Промеж стволов обосновался массивный деревянный стол с двумя пнями вместо стульев.
— На этом месте три года назад, — торжественно сказал Потапов, — я доказал теорему Сидорова. Он мне потом поллитра поставил. И мы с ним сразу написали четыре статьи.
— А почему она Сидорова, если ты доказал? — спросил я.
— Он сформулировал, я доказал. Теперь она называется «теорема Сидорова — Потапова». Стаканы-то мы взяли?
— Бумажные. Вот, наливай.
— Жаль, холодное, — сказал Потапов. — Его бы, да горяченьким… Ну да ладно. Кампай!
— Кампай. За встречу!
Весеннее солнце подбиралось к изломанной линии гор на горизонте. С ворот синтоистского храма за нами бесстрастно наблюдали две вороны.
— Интересное дело, — сказал я. — Баню сломали, вместо нее винный магазин. Я вообще последнее время замечаю: больше всего строят винных магазинов и зубных клиник. С чего бы это?
Потапов взъерошил волосы и забарабанил пальцами по бутылке — так же, как барабанил когда-то, ломая голову над теоремой Сидорова.
— Какая-то зависимость, безусловно, есть, — сказал он. — Что первое приходит на ум? Когда сносят бани, люди перестают мыться — и заодно перестают чистить зубы. Зубы заболевают, люди их полощут водкой. А потом идут к зубному. Как тебе такая версия?
— Хм… Я бы сказал, версия несколько скороспелая.
— Вот именно. Какой делаем вывод? Восток непостижим!
— Ну да, — сказал я. — Аршином общим не измерить. Это не объяснение.
— Тогда ты объясни!
— Я думаю, все гораздо тривиальнее. Особенно с зубными клиниками. Это мода такая, из Америки. Модно быть дантистом, модно говорить: мой дантист, модно культивировать прямые зубы. Исторически они свои зубы красили в черный цвет, и было все равно, прямые они у них или нет. Потом красить перестали и долго ходили с белыми зубами, но кривыми. А когда им из Америки улыбнулся Шварценеггер, они прозрели.
— Так, — прервал меня Потапов. — Мы увлеклись. Промежуток между первой и второй должен быть значительным, но не превышать сорока секунд.
Он наполнил стаканы, и мы жахнули по второй.
— Продолжаю, — сказал я. — Перейдем к винным магазинам. Тут что характерно: их строят все больше и больше, тем временем как бары и прочие кабаки находятся в упадке. То есть, народ начинает пить по домам. Тоже как бы такая мода. Теперь вопрос: откуда эта мода взялась?
Потапов даже привстал.
— Ты хочешь сказать, что…
— Вот именно! Нас тут еще очень мало, но воздействие совершенно явственное! Только не совсем понятны его механизмы. Вот, скажем, сидим мы с тобой под сакурой и пьем. Ну и что? Они тоже иногда пьют под сакурой. А когда мы пьем на кухне, нас с улицы вообще не видно. То есть, взаимодействие идет на каком-то астральном уровне.
Потапов поправил очки и задумался. Потом спросил:
— А бани?
— По баням у меня статистики нет. Сломанную я только одну знаю.
— Да… — сказал он. — С банями неувязочка. Ну ладно. За астральный уровень!
Опрокинув третью, Потапов вытер усы, встал, потянулся и оглядел пейзаж с севера на юг. Заходящее солнце высвечивало незасеянные поля и играло в бурой черепице крыш.
— Эх! — крякнул он. — До чего ж у вас тут хорошо! Прям как в Переславле. Только ряпушка не водится, а остальное — просто копия. Ты в курсе, сколько я в этом году ряпушки наловил?
— Много наверное?
— Рекорд поставил. Кабы водилась у вас тут ряпушка, я бы согласился прожить здесь жизнь. А так не могу. На родину тянет. Тебя не тянет?
— Так я ж в ряпушке-то не понимаю…
— А, ну да… Тебе легче. Хотя тут и в самом деле благодать. Вот в Токио — там жить невозможно.
— Ты, кстати, где остановился?
— Да ну, лучше не спрашивай. Называется «Хисада Гранд-Отель». Пять звезд, двадцать этажей. На полу ковры, на стенах импрессионисты. Клоповник, одно слово. Причем я их, подлецов, просил, факсы слал: поселите меня в нормальную гостиницу. Чтобы каллиграфия в нише, чтобы спать на полу, чтобы бабушки на четвереньках… Так нет же, поселили в клоповник.
— Понятное дело, — сказал я. — Японцы… Разве им что-нибудь втолкуешь?..
— Во-во. Никакого с ними сладу. Давай-ка лучше выпьем.
Выпив по четвертой, мы вдруг осознали, что пьем без закуски.
— Как же это? — огорчился Потапов. — Я же собирался чего-нибудь местного… Сырой конины, например… Совсем забыли.
— Ну так давай допивать — и на поиски, — предложил я.
— Нет, мы еще петь собирались. Пару-другую песен — а потом уже за едой. Я, кстати, вчера в Токио нашел потрясающий ресторан. Первый раз в жизни с удовольствием ел натто.
— Чего?! — Я даже поморщился. — С каким таким удовольствием? Иностранец не может с удовольствием есть натто. Это знают все.
— А я тебе говорю, что ел с огромным удовольствием.
— Может, ты чего путаешь? Натто? Эти сопли из бобов?
— Именно. Тут самое главное — чтобы оно было не протухшее.
— Ха! — сказал я. — Это нонсенс. Натто — оно потому и натто, что протухшее.
— Отнюдь, — мотнул головой Потапов. — Оно, конечно, гнилое. Но протухшим оно быть не обязано.
— Не вижу разницы.
— Разница есть. Когда оно уже гнилое, но еще не тухлое — то даже иностранец способен есть его с удовольствием. А когда оно гнилое, да еще и тухлое вдобавок — то с удовольствием его могут есть только японцы.
— Это уже какая-то высшая кулинария пошла, — сказал я. — То мне Федька вчера про мясопуст рассказывал, то ты теперь…
— Федька еще здесь?
— А куда он денется… Ведет со мной душеспасительные беседы. Против буддизма. Опасается, что меня бонзы охмурят.
— Куда им… С нами крестная сила! — Потапов осенил себя знамением и разлил по стаканам остатки. — Давай по последней и будем петь.
Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.
— На Во-о-о-олге широкой, — затянул Потапов. — На стре-е-е-елке далекой…
Я подключился:
— Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од…
Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушек краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше — про летние ночки и про буксиров гудочки.
Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.
— Хорошо, — сказал Потапов. — Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.
— «Вологда»?
— Нет. «Костры горят далекие».
— Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?
— Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.
Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся — Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие — Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.
— Глаза у парня я-а-асные-е-е, — выводил Потапов. — Как угольки горя-а-а-щие-е-е…
Я представил себе парня с горящими угольками вместо глаз. Образ был сильный.
— В принципе, — сказал Потапов, закончив песню, — Дунаевский тоже был неплохой композитор. Вот смотри.
И он принялся терзать свою гармошку в ритме марша:
— Ой вы кони, вы кони стальные,
Боевые друзья-трактора!
Веселее гудите, родные,
Нам в поход отправляться пора.
Мы чудесным конем все поля обойдем
Соберем и посеем и вспашем.
Наша поступь тверда, и врагу никогда
Не гулять по республикам нашим!
Вдруг песня прервалась.
— Вдумайся в слова! — сказал Потапов. — «Соберем», потом «посеем», и только потом «вспашем». Просто гениально!
Песня возобновилась:
— Ну-ка враг, ты нас лучше не трогай,
Не балуйся у наших ворот,
А не то встанет, грозный и строгий,
Наш хозяин, советский народ!
Вороны опять каркнули и улетели.
— Слушай, — сказал я. — Может, уже пойдем за едой?
— Погоди, — запротестовал Потапов. — Еще «Вологду» не пели!
— Споем по дороге.
— Ну, ладно. Если мне не изменяет память, за этими полями был магазин. Только давай сначала боженьке денежку кинем. А то неудобно.
Потапов подошел к храму, кинул в ящик пять иен, дернул за веревку колокола и целых три секунды молился богу пригорка. После этого мы спустились вниз и зашагали по меже, разделявшей два незасеянных рисовых поля с пеньками прошлогодних кустиков. Сумерки сгущались. Гармошка отдыхала.
Межа привела нас к ухабистой грунтовой дороге. Две глубокие колеи были кое-где залиты водой после вчерашнего ливня. Мы выбрались на поросшую травой серединку и взяли курс на темневшее вдали скопление зданий, среди которых находился предполагаемый магазин. Потапов опять развернул меха, и мы грянули «Вологду».
На словах «в Вологде-где-где-где, в Вологде-где» позади нас раздался нечеловеческий рык. Мы обернулись и увидели слепящий свет фар. Какое-то транспортное средство двигалось прямо на нас, глуша песню неразборчивым ревом из громкоговорителя и требуя уступить лыжню. Не споря, мы расступились по разные стороны, и орущий драндулет промчался меж нами, обдав Потапова водой из лужи.
— Что за паскудство?! — возмутился Потапов, отряхивая мокрую штанину. — Мы в Японии или где?
— Это выборы, — объяснил я. — У них сегодня последний день агитации, вот они и торопятся, летают туда-сюда, агитируют кого еще не успели.
— Куда выборы, в парламент?
— В местные органы. Ты представить не можешь, как они меня достали. В семь утра начинают ездить под окнами со своей дурацкой пропагандой. И почтовый ящик весь забили. Скорей бы кончилось.
— Да уж… У нас и то культурнее. Взяли, облили… Никакого понятия.
Остаток пути мы проделали без песен. После непродолжительного плутания по огородам и задним дворам нашим глазам, наконец, открылись сияющие витрины заветного магазина «Family-Mart». У витрин сидели на корточках несколько молодых людей и что-то ели палочками из деревянных коробок. Недоехавший до Сормова лохматый мотоциклист пил баночный зеленый чай в седле своей машины. Крестьянского вида бабулька стояла, опершись на клюку. Все они рассеянно внимали звукам, раздававшимся с площадки перед магазином.
Источником звуков была передвижная агитационная точка. Ее центром служил аккуратненький микроавтобус с громкоговорителем на крыше. У автобуса стоял складной стенд с портретом кандидата, а рядом со стендом — элегантный агитатор в черном костюме, окруженный группой поддержки из четырех девиц средней фотомодельности, одетых на манер стюардесс. Они изо всех сил растягивали свои ротики в улыбки и прилежно махали ручонками в замшевых перчатках. Агитатор бубнил что-то в микрофон, и громкоговоритель выплевывал звуки, ловимые немногочисленной аудиторией.
— Ты японский-то помнишь? — спросил я Потапова.
— Поначалу казалось, что не помню, — ответил он. — Но за эти пять дней немножко освежил.
Лингвистические способности моего друга неизменно меня поражали.
— Только письменность совсем забыл, — пожаловался он. — Вот скажи мне, что это у них такое на автобусе написано. Не могу разобрать.
Я вгляделся в красные иероглифы на боку автобуса.
— «Нихон Кёсанто», — прочитал я. — «Коммунистическая Партия Японии».
— А-а-а! — закричал Потапов. — Ага! Так вот кто меня обгадил! А я-то думал! Теперь понятно. Так-так… И что же они имеют нам сказать?
Мы подошли поближе. Агитатор вещал:
— В области сельского хозяйства наш кандидат выступает за демократическую политику, которая сделает аграрный сектор ключевым в национальной экономике. Он осуждает послабления рисовому импорту и сокращение посевных площадей. Он будет бороться с монопольными ценами на сельхозтехнику и удобрения. Он будет всецело поддерживать движение кооператоров.
— Даешь колхоз! — крикнул я.
Агитатор запнулся было, но быстро вернулся в наезженную колею:
— Наш кандидат намерен выступить против увеличения налогов и падения заработной платы, против урезания пенсионных фондов и свертывания социальных программ, против снижения расходов на образование и культуру…
— А против закрытия бань? — спросил Потапов.
Вопрос остался без внимания. Нас игнорировали, идя по заученному тексту.
— …За ликвидацию остатков женского неравноправия! За обеспечение достойной старости! За свободу демократических объединений молодежи обоих полов! За право голоса с восемнадцати лет!
— Yes! — крикнул лохматый мотоциклист и растопырил «козу».
Агитатор прервался, чтобы поклониться будущему избирателю. Тут встряли мы с Потаповым:
— Разрешите вопрос!
— Да, пожалуйста, — неохотно сказал агитатор.
— Скоро ли революция?
— Революция? — удивленно переспросил он и задумался, внутренним оком сканируя партийные документы. Чтобы завести нужную пластинку, потребовалось секунд пять. — Революция уже назрела! Уже скоро будут сброшены антинародные силы, управляемые американским империализмом и японским монополистическим капиталом! Уже скоро будет открыта дорога к коммунистическому обществу! Революция особенно близка сегодня, после падения советского гегемонизма, так долго компрометировавшего мировое рабочее движение!
— Во дела! — поразился Потапов. — «Советский гегемонизм»! Ну и ну…
— А что такого? — пожал я плечами. — Товарищи идут своим путем.
— Что да, то да. Надо бы товарищам помочь.
— Как именно?
— Ну, допустим, песней. Хорошо пойдет «Гимн коммунистических бригад».
Потапову не надо было влезать в ремни — гармонь на его могучей груди уже висела. Пальцы метнулись к кнопкам, зазвучали отрывистые маршевые аккорды, и под них — наши зычные голоса:
— Бу-дет лю-дям сча-а-а-стье!
Сча-стье на ве-ка!
У со-ве-тской вла-а-а-сти!
Си-ла ве-ли-ка!!!
Агитатор быстро отказался от тщетных попыток нас переорать и лишь неловко переминался с ноги на ногу. Кандидат беспомощно лыбился со своего портрета. Девицы в перчатках и вовсе не знали, что им теперь делать.
— Сегодня мы не на па-ра-де!
Мы к коммуни-зму на пу-ти!
В коммунисти-че-ской бри-га-де!
С нами Ле-е-е-е-нин впереди!!!
Потапов тянул меха так, как ни одному кандидату не снилось растянуть свою белозубую улыбку. Его мокрая штанина подергивалась в такт маршу.
— Мы ве-зде где тру-у-у-дно!
До-рог ка-ждый час!
Тру-до-вы-е бу-у-у-дни!
Пра-здни-ки для нас!!!
Когда гармонь издала заключительный аккорд, молодежь вознаградила нас бурными аплодисментами. Мотоциклист растопырил сразу две козы, а бабушка с клюкой заулыбалась и закланялась. Мы тоже отвечали артистическими поклонами. Тем временем агитационная точка спешно сворачивалась — без единого слова благодарности за поддержку. Агитатор молча демонтировал стенд с портретом и влез в автобус, куда уже попрыгали его стюардессы. Взвыл мотор, машина развернулась, проехала два метра и остановилась — ибо поперек выезда с площадки стояли мы с Потаповым и исполняли «Марш защитников Москвы»:
— Мы не дрогнем в бою
За столицу свою,
Нам родная Москва дорога-а-а-а!
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Разгромим, уничтожим врага!!!
Оксюморонический разгром врага обороной придал нам новых сил. Мы стояли плечом к плечу, с гармонью наперевес, как двадцать восемь панфиловцев, и сдаваться не собирались. На третьем куплете агитатор вылез из машины.
— Простите пожалуйста, — обратился он к нам сквозь песню. — Не могли бы вы нас пропустить?
Гармонь пискнула и умолкла. Потапов сложил на ней руки крест-накрест, свесил кисти вниз — и сделался похож на сфинкса.
— Три загадки! — напыщенно возгласил он. — Если отгадаете, пропустим. Загадка первая: каковы три источника и три составные части марксизма?
— Послушайте, — нервно сказал агитатор. — Нам очень нужно проехать. У нас дела, мы торопимся.
— Не дает ответа! — довольно отметил Потапов. — Тогда вторая загадка: что и как нужно брать — сначала мосты, а потом банки, или же сначала банки, а потом мосты?
— Я не понимаю, о чем вы говорите! — с мукой в голосе произнес агитатор, озираясь по сторонам. — Пожалуйста, пропустите нашу машину!
— Даже не понимает, о чем речь! — обрадовался Потапов. — В таком случае, третья и последняя загадка. Какие три сокровища завещал нам почитать принц Сётоку Тайси в своей «Конституции»?
Агитаторское чело озарилось робкой надеждой. Он еще секунду потоптался в нерешительности, затем наклонился к нам и прошептал:
— Будду, Закон и монахов…
— Браво! — воскликнул Потапов. — На все три загадки вы ответили адекватно, в точности как и требовалось. Не смеем более вас задерживать. Проезжайте, и пусть на выборах ваш кандидат победит!
Мы посторонились. Бедного агитатора как вакуумом всосало в кабину, дверь захлопнулась, и автобус пулей вылетел с площадки под исторгаемые потаповской гармонью звуки «Интернационала» и тарахтение мотоцикла, который понесся следом и пристроился сзади почетным эскортом. Молодежь улюлюкала. Бабушка махала клюкой.
В магазине нашлась сырая конина, рисовые колобки и соевый творог. Купленное уместилось на футляре от гармошки. Мы сидели с Потаповым на поребрике и закусывали.
— Как ты думаешь, — спросил я, проглотив кусок лошадиного мяса, — когда они свершат свою революцию, то императора стрельнут?
— Нет, — сказал Потапов. — Не стрельнут. Здесь уважают традиции.
— Так вот и я говорю: уважают. А революционные традиции требуют, чтобы монарха порешили. Традицию надо уважить?
— Надо. Поэтому его и не стрельнут. Его заставят харакири сделать.
— Хм… А принцессу?
— Принцессу, думаю, не тронут. — Потапов взглянул на меня. — Если, конечно, ты за нее вступишься.
Я молча потянулся палочками за рисовым колобком.
— Только ничего у них не выйдет, — сказал Потапов. — Вон, они даже не знают, в каком порядке чего брать… То ли с вокзалов начинать, то ли с телеграфа.
— Тогда зачем им все это? — спросил я.
— Что «зачем»? Депутатские кресла? Затем же, зачем и всем.
— Вот, а ты говоришь: «Восток непостижим».
— Так ведь я не про этих… Слушай, до поезда час, может возьмем еще одну?
— Семьсот двадцать?
— Семьсот двадцать.
— Или тыщу восемьсот?
— Или ее!
Из-за тучки вышла луна и просигналила: мол, упьетесь! Мы же и взглядом ее не одарили. Так всегда бывает весной, когда положено любоваться не луной, а цветами. Казалось бы, вишня осыпалась, можно теперь взглянуть и на небо — но нет, все ждут лета, когда будет дана такая команда. Луна обиделась, снова нырнула в облака и филонила там целый час, пока ей не стало интересно, упились мы или нет. Она вынырнула обратно, посветила тут, посветила там — и нашла нас на железнодорожной платформе. Потапов стоял, широко расставив ноги, и говорил осипшим голосом:
— Сакэ — напиток всем хороший, но вот одно в нем плохо. Скорее лопнешь, чем напьешься.
— В смысле: лучше было бы водки?
— Да ну… Пить под сакурой водку — моветон!
— А чего будем с остатками делать? — я тряхнул ополовиненной бутылью. — Может, с собой возьмешь?
— Не, у меня инструмент тяжелый.
— Так с ним везде и ездишь?
— Не то, чтобы везде… Вот, в Японию захотелось взять. Как бы я в Японию приехал без гармошки?
— Ну да, не с гитарой же под сакуру идти…
— Вот именно. А как душу отвели! Давай-ка напоследок еще Дунаевского.
Меха разъехались и заблестели под фонарем, как веер придворной дамы.
— Широко ты, колхозное по-о-о-ле! — загудел Потапов. — Кто сумеет тебя обскака-а-а-ать?
Я взял терцию:
— Ой ты, волюшка, вольная воля-а-а-а! В целом мире такой не сыскать!!!
Ритм отстучали колеса приближающегося поезда. Первый куплет бодро, а второй — с плавным снижением темпа до нуля. Вагонные двери раздвинулись, и вместе с ними в финальном аккорде сдвинулись меха. Гармонь нырнула в футляр. Потапов нырнул в вагон. Обняться не успели.
— Следующая спевка летом в Переславле! — проорал он сквозь стекло. — Жду!
Я пафосно потряс бутылью в тыщу восемьсот: мол, буду! Поезд тронулся.
— Под ряпушку!!! — успел еще прокричать Потапов перед тем, как смениться сначала мелькающими окнами, а потом неподвижными темными стволами по ту сторону путей.
Рельсы с минуту пошумели и затихли. Ветра не было. Платформа засыпала под одеялом из вишневых лепестков.
Завтра под окнами перестанут орать агитаторы. Послезавтра нальют воды на поля и засеют их рисом. В полях заквакают лягушки, и про них сложат трехстишия. Потом я поеду в Россию, и мы с Потаповым наловим ряпушки в Плещеевом озере. Все идет очень хорошо, когда уважаешь Будду, Закон и монахов.
Сидя на ступеньках платформы, я отхлебнул из горла сладковатой рисовой водки и подмигнул Луне. Она тоже мне подмигнула.
Мы отлично понимали друг друга.