Большую часть сознательной жизни я хотел стать джазменом. И до сих пор еще не расхотел.
Когда джаз называют воплощением свободы, я соглашаюсь. Рождать музыку с нуля, не иметь перед глазами ни нот, ни дирижера, повиноваться импульсам в собственной голове, выписывать любые кренделя по гармонической сетке, а то и вовсе с нее съезжать — что это, если не свобода? Какой еще свободы желать?
Плохо лишь то, что одного желания мало. Нужно уметь. Нужен дар.
«Если слышишь музыку внутри себя, — говорил мне знакомый трубач, — всё нормально, будешь импровизировать. Сыграть то, что уже слышишь, — дело техники, только набить руку. А вот если в голове у тебя ничего не играет, то лучше даже не пробовать — дохлый номер».
Увы, мой номер оказался дохлым. Что-то у меня в подкорке, безусловно, играло. Даже не что-то — я готов поклясться, что там играл целый оркестр из колтрейнов и паркеров, — но он играл так глубоко, так приглушенно и так неразборчиво, что не возникало и речи о переводе в осмысленные ноты хотя бы пары тактов.
«Тебе надо попеть в хоре, — сочувственно говорили друзья-музыканты. — Хоровое пение улучшает слух, дисциплинирует и облагораживает. Бортнянский и Рахманинов прочистят тебе все каналы.»
Я ничего не имел против Бортнянского или Рахманинова. Но мне мешала гордыня. Слиться с хором? Утопить в нем единственный и неповторимый голос? Петь по нотам, глуша внутренних маллиганов и петерсонов? Да ни за что!
Так мелочность губит мечту. Так порыв к свободе теряет кумулятивную мощь и растекается мелкими ручейками. Так происходило со мной с самого раннего детства. Мое бунтарство изначально было мелким и нелепым.
«Сядь на стул, — говорил мне отец, — а то наступлю на тебя нечаянно». Я пропускал отцовские слова мимо ушей и продолжал сидеть на полу. «Надень тапки, — уговаривала бабушка, — простудишься». Я закидывал тапки в дальний угол и ходил по дому босой. «Ну что за манеры! — сокрушалась мать, — как можно есть суп с такими звуками?» А я упрямо всасывал в себя суповую вермишель с хлюпаньем и свистом.
Ирония судьбы не всегда бывает зла. Мой ангел-хранитель пошутил очень изящно: он взял подросшего озорника за шкирку и забросил в страну, где в порядке вещей ходить по дому босиком, усаживаться на пол и издавать звуки при поедании лапши. В страну, где принято послушно и дисциплинированно топить свой голос в общем хоре, на фоне которого чужак обречен на соло. Пусть нехитрое, пусть сбивчивое, пусть бездарное — но свое.
Джазменом я так и не стал. Мне не хватило на это пороху.
Я стал гайдзином.