Бронька Кульчицкий вдруг на глазах у всех нас начал неудержимо богатеть. Прежде всего на нем появилась новая фуражка с неширокими, но плотными, офицерского фасона, полями — давнишняя Бронькина мечта. Потом на военный строй он стал ходить в новеньких, с тупыми носками «вэра», хромовых сапогах. Затем появились новый суконный костюм, замшевые перчатки и, наконец, длинная до пят, как у кавалеристов, шинель. Кроме того, он приобрел часы «Мозер», серебряный полуфунтовый портсигар, флакон самых дорогих духов «Коти» и еще кучу разных мелочей туалета и просто безделушек.

Мы были безмерно заинтересованы. У Броньки Кульчицкого никогда не водилось за душой и трех копеек на полдесятка папирос «Сальве». Из года в год он пробавлялся жалкими «бычками» после товарищей. Теперь же он курил только трубку — настоящий «Книпер» с янтарным мундштуком — и в запасе имел фунта два английского «Кепстена». Но на все наши расспросы Кульчицкий таинственно подмигивал, как всегда ломая и калеча человеческую речь:

— Купил именье, мое вам почтенье! Десять тысяч десятин чистого воздуха в городском саду под лавочкой. Милости прошю и к нашему шалашю. Фунджу сегодня на мировой рекорд! Дядя будя ломать фасон!

«Дядей» Кульчицкий почтительно называл себя самого.

Охотников на бесплатный «фундёж» всегда находилось до черта, и мы веселой гурьбой валили к киоску «восточных сладостей» — уничтожать рахат-лукум, косхалву и шербет.

Впрочем, долго Бронька, конечно, хранить молчание не мог, и адрес его «имения» стал всем нам известен. Бронька Кульчицкий играл с прапорщиками в очко.

Желающих попытать счастья объявилось немало. Однако на первый раз Кульчицкий согласился взять с собой только троих — Кашина, Воропаева и Теменко. Ребятам очень хотелось выиграть. Кашин — сын линейного мастера — был совершенный голодранец, а из-за своей слабой успеваемости не имел и частных уроков. Теменко — сын сельского учителя — не богаче его, а для репетирования слишком застенчив и слаб. Что же касается Воропаева, то у него, первого танцора и бального заправилы, были большие расходы и на себя, и на его дам.

Игра происходила в тайном картежном притоне, в задних комнатах «кофейни» пана Сапежко. Перед экспедицией Бронька Кульчицкий счел нужным прочитать новичкам картежного искусства коротенькую назидательную лекцию.

— Если ты хочешь уйти домой с монетой, — поучал Кульчицкий, — делай вид, что ты пьян вдрызг, но не зарывайся и не волнуйся. Пускай прапорщики волнуются и шпарят по банку. Ты покуривай себе папироску и клюй по марке, по две, — все равно пьяный проиграет, а трезвый выиграет. Это уж такая игра: очко. Только для трезвых.

Поучение было не длинное и не сложное, но в высшей степени неожиданное. Однако от Бронькиных правил отдавало чем-то не совсем порядочным, и Теменко заколебался:

— Черт его, хлопцы, знает, неудобно как-то. Ей-богу! Они пьяные, а мы трезвые…

— Ой, держите меня, какую мораль развел! — Бронька был искренне возмущен. — Что мы, передергиваем или что? Махлюем?

— Передергиваем не передергиваем, но…

— А раз не передергиваем, значит амба! Они играют, а не мы за них. Взрослые люди, не младенцы.

Воропаев и Кашин согласны были с Кульчицким.

У входа в притон ребят встретил сам пан Сапежко.

— Ой! Матка бозка Ченстоховска!

Голова пана Сапежко затряслась, синий нос пропойцы задрожал, и руки в тревоге вскинулись кверху, затем с отчаянием упали на лысую голову. Он был недоволен приходом гимназистов.

— Только прошен я вас, панство гимназиасты. Если цось сен стало, нех кожен пан гимназиаст жуца тераз карты, нех бежи прентко до кавярни и нех дзержи сен за девчента!

Воропаев пожал плечами.

— Чудак вы, пан Сапежко! В салон вы нас пускаете спокойно! Хотя каждый пойманный там гимназист обходится вам в двадцать пять рублей штрафа…

Пан Сапежко даже обиделся.

— Ой! Какой пан разумный, так мне аж невыгодне тераз з паном розмавяць! На заведение я мам собе дзержавный патент. А за гру в карты — пан ее, цо то ест час военный: пенць рокув царскей хаты, а за таки, як пан, телента — цонаймне десенць…

— Надо же давать полиции хабар…

— Ой! Нех бендзе здрова! Мы з паном приставом, мов дзецко з мамон. Але нех пан ее: сон еще жандажи, сон еще пан комендант войсковый!.. Чи мне ж пан прикаже годоваць цале славне православне войско? Не, я юж прошен панув гимназиастов: скоро я зарепетуен на гвалт, так нех кожен пан гимназиаст жуца карты и, дзержи сен за Сонькен, за Манькен. Оне юж бендон пыльноваць!

В игорном зале было человек десять офицеров.

Бронька запанибрата поздоровался со многими из них. Среди других выделялись двое. Один — казачий хорунжий с серебряными погонами и двумя георгиями. Другой — явно тыловой пшют. Он сидел в расстегнутом, мирного времени, синем мундире с погонами подпоручика. Чисто выбритый, с николаевскими бачками, лицо припудренное, мундир источает аромат дорогих духов.

— Подпоручик Гора-Гораевский, адъютант коменданта города, — шепотом сообщил Кульчицкий. — Любого фраера через полчаса сухим выпустит… Ну, хлопцы, пошевеливайся!

Это относилось к Кашину и Теменко.

В непривычной обстановке они почувствовали себя неуверенно. Они топтались у порога, не зная, куда девать фуражки, пальто и самих себя. Зато Витька Воропаев держался прекрасно. Он подошел к столу и уверенно придвинул себе стул:

— Прошу и мне карту!

Опыт бального дирижера чего-нибудь да стоил! Теменко с завистью посмотрел на Воропаева. Одернув куцые гимназические куртки, трижды проклиная свою застенчивость и прежде всего эти же гимназические куртки, Кашин и Теменко тоже подошли к столу и робко попросили карту.

— Карту! Еще! Четыре сбоку! Разводящий! Перебор! Стучу! Очко! Ваших нет! — Никаких больше слов в комнате не слышно. Слова были ни к чему. Надо набрать двадцать одно очко, и все. Становилось даже жутко.

На отдельном столике у стены стояли бутылки с коньяком, тарелки с закуской и поднос с нарезанным лимоном. Все были в подпитии: расстегнутый воротник, прищуренные глаза, потухшая папироса, забытая в углу рта, обильный пепел на бортах френча.

Воропаев, Кашин, а за ними и Теменко начали играть. Они искоса поглядывали на Броньку. Кульчицкий играл мастерски: на первую карту он даже не посмотрел. Он ударил по банку и — чтоб все видели — проиграл рублей двадцать. Престиж был завоеван. Теперь можно было с пренебрежительным видом отрывать по марочке, как бы ожидая настоящей карты. Через полчаса проигранная двадцатка была возмещена. Еще через полчаса — взято сверх нее полсотни.

Делать вид, что ты пьешь, а в действительности не пить ничего, вещь не такая легкая. Однако Кульчицкий справлялся с этим весьма искусно. Он наливал рюмку, ставил рядом с пустой рюмкой соседа, потом вдруг хватал, быстро опрокидывал в рот и ставил назад пустую. Зато у соседа стояла теперь полная. Воропаев и Теменко показали себя прекрасными учениками. Они понемногу овладевали методом Кульчицкого. Кашину эта наука давалась труднее. Ему пришлось выпить одну рюмку, потом еще одну, потом еще и еще. Около двух часов ночи его уже оттащили и оставили отсыпаться рядом с каким-то капитаном.

Под утро Гора-Гораевскому играть надоело. Кроме того, он был в выигрыше и ему не хотелось выкладывать деньги обратно. А тут вдруг двери отворились, и привалило еще человек десять свеженьких, трезвых и денежных артиллеристов. Гора-Гораевский зевнул и предложил полчасика передохнуть. Его немедленно поддержал Кульчицкий. Хорунжий и двое прапорщиков присоединились к ним.

— Манифик! — подмигнул хорунжий. — Можно перейти по соседству?

Гора-Гораевский брезгливо поморщился. Он тоже был пьян, но отлично владел собой. Опьянение проявлялось только в том, что он был бел, как свечка. Предложение героя казака пришлось ему не по вкусу.

— Давайте лучше, господа, в тридцать седьмой лазарет. Сегодня там дежурят Клава, Мария Кирилловна, Верочка и Пупс. — Он причмокнул и щелкнул пальцами. — А? Что скажете, господа?

К сестрам двинулись Гора, двое прапорщиков, Кульчицкий и Воропаев. Теменко решил еще ненадолго остаться. Ему начала идти карта.

Пьяную компанию встретил на дворе сумрак осеннего утра. Было часов шесть. Сеялся дождь, и все вокруг казалось пропитанным туманом, скользким и противным. По главной улице, к товарной станции, медленно двигался бесконечный обоз. Он тянулся без перерыва уже третий год. Повозки под брезентом, повозки без брезента, тачанки. Мокрые ездовые сидели съежившись под надвинутыми козырьками и попыхивали трубочками. Другие брели за повозками и бесстрастно переругивались. На компанию офицеров никто из них и внимания не обратил. Козырять? Да ну их! Это же фронт, а не бульвар в губернском городе.

И вдруг — неожиданно и странно в этот ранний час — обрушились медные звуки оркестра. Они возникли прямо из тумана, из осенней измороси, из мелкого и частого дождя. Они поглотили грохот обоза, разорвали самый обоз и бодро вступили на главную улицу. К воинской рампе направлялся маршевый батальон. Тысячи две солдат шли строем. Во главе каждой полуроты выступал ее командир. Впереди батальона в сыром и бесцветном утреннем сумраке даже полоскалось знамя. Это отбывало на фронт пополнение какого-то полка. Две первые роты состояли из совсем юных солдат. Среди них не было ни одного старше девятнадцати. Они держались «смирно» и печатали шаг. Две другие роты были сплошь бородачи. Они шли, шаркая огромными сапогами. Бороды их глядели в землю. Но оркестр наигрывал бравурный марш «Морской король». Оркестру было все равно: бородатые или безусые, шесть часов вечера или утра. На войне нет ни бородатых, ни безусых, ни утра, ни вечера.

Офицеры стали «смирно» и отдали честь знамени.

Держа руку у козырька, Гора-Гораевский искривил тонкие, бескровные губы:

— Какие пышные похороны… По четвертому разряду…

Пропустив батальон, компания свернула на железнодорожную линию, к лазаретам.

Броньки Кульчицкого в компании уже не было. Он своевременно смылся. Он не сторонник такого расточительства. Он уже знал, что значит пойти к сестрам в компании Гора-Гораевского. Это — вино, шоколад, апельсины. Рублей двадцать пять вылетит в трубу. Ради чего? Бронька тихо повернул назад.

Теменко вышел ровно в полвосьмого. Ведь в восемь начиналась муштра. У него было всего полчаса, чтобы поспеть в роту.

Утро стояло сырое, ослизлое, но Теменко дышалось легко. И правда, так приятно после бессонной прокуренной и пьяной ночи выйти на свежий ветер и втянуть в легкие влагу осеннего утра. Кроме того, в кармане у Теменко топырилась пачка ассигнаций. Небогато, правда, рублей пятьдесят. Но ведь вчера вечером там была одна десятка.

Теменко легко перескакивал через лужи. Ведь он же никого не обмишурил. И никаких передержек. Ведь они играют, а не мы за них. Взрослые люди, не младенцы. И денег же у них — до черта! Ей-ей!

Голова у Теменко словно налилась тяжестью, во рту было кисло, глаза покалывало, как песчинками. Но вообще он чувствовал себя легко и весело.