Двенадцатого марта старого стиля в нашем городе праздновали свержение самодержавия. Были назначены всенародная демонстрация, общегородской митинг и парад. В параде, кроме батальона георгиевских кавалеров, авиационного парка, сводного полка слабосильных команд, выздоравливающих и тыловых пополнений, случившихся в это время в городе, участвовали и мы — девяносто шестая этапная рота гимназистов.

С восьми утра мы находились уже в роте. Предстоящие события чрезвычайно взволновали нас. Демонстрация, первая в нашей, да разве только в нашей, жизни демонстрация и — парад! Мы пройдем через город церемониальным маршем. Мы!

В роту мы явились в старательно начищенных сапогах, шинели заправлены под ремни, на лакированных поясах с большими никелевыми гимназическими пряжками — солдатские патронные сумки. Мы накинулись на наши японские карабины с паклей, олеонафтом и тертым кирпичом. Наши винтовки должны сверкать, как золото, как серебро. Мы должны «показать»! В углу стояло уже прибитое к только что срубленному молодому грабу длинное красное гимназическое знамя — отныне наш прекрасный революционный стяг. Мы должны освятить его на сегодняшнем всенародном празднике восставшего народа.

«Свет и свобода прежде всего» — цвели на нансуковом полотнище буквы из церковного позумента.

Последними — уже несколько опоздав — прибежали запыхавшиеся Репетюк, Теменко и восьмиклассник Теплицкий. Теменко нес длинное древко с обернутым рогожей знаменем. Придерживая свою фельдфебельскую шашку, Репетюк вскочил на кучу старых матрасов, служивших нам вместо немецких животов во время штыковых занятий.

— Панове! — крикнул он громко и приподнято.

Мы сразу же обступили его. Нас привлек не только звонкий ораторский возглас, но и другое. Репетюк обратился к нам не по-русски, как всегда, а по-украински.

— Панове-товариство! Ненависний царат повалено. У Києвп утворено нацiональну раду, що порядкуватиме долею украпнського народу! Слава ж нашiй нацiональнiй украпнськiй радi, панове-товариство!

— Слава! — охотно поддержали его. — Слава! — Мы испытывали особое удовольствие, выкрикивая новое для нас «слава» вместо привычного уже «ура». Это напоминало Запорожскую Сечь и картину Репина.

Репетюк выхватил из рук Теменко древко со знаменем и стал сдирать с него рогожу.

— Так от, панове! Ми пiдемо на парад пiд цим нацiональним прапором.

Остатки ободранной рогожи упали, Репетюк поднял древко и крутнул им несколько раз. Длинный двухцветный — желто-голубой стяг вяло повис в воздухе. «Хай живе вiльна Украпна» — было вышито на нем красным гарусом.

— Слава! — закричали Теменко и Теплицкий.

По предложению Каплуна решено было нести оба знамени рядом перед ротой. Красное понес Столяров. Желто-блакитное — Теменко.

Мы построились. Красные ленты опоясывали околыши наших фуражек, красные милицейские перевязи красовались на левых рукавах, красные ленточки свисали со штыков. Репетюк дал ногу, два знамени дрогнули впереди, и мы двинулись в город.

День стоял прекрасный, солнечный. Небо было синее и чистое. Снега не осталось уже совсем. Зато сколько грязи! Наши начищенные сапоги моментально покрылись ею до половины. Мы самозабвенно давали ногу, и фонтаны брызг взлетали из-под наших подошв. Мы были уже взрослые. Мы маршировали прямо в жизнь. Пиркес раньше мечтал стать скрипачом. Зилов — инженером путей сообщения. Макарова давнишняя мечта — окончить Сорбонну. Потапчук хотел быть агрономом. Кашин — авиатором или моряком. Сокровенное желание Пантелеймона Вахлакова — стать врачом по женским болезням. Хрисанф Сербин был тайно и робко влюблен в прекрасный и печальный образ Чайльд-Гарольда… Два знамени трепетали и извивались перед нашими стройными рядами. Нас приветствовали, нам махали платочками, кричали «ура» и «слава». Словно именно мы и совершили всероссийскую революцию. Так к черту же скрипачей, Сорбонну, агрономию и Чайльд-Гарольда! Мы хотели быть только революционерами! Какая жалость, что революция уже, собственно, совершена. Уже не надо ни перестукиваться в камерах централов, ни шагать сибирским этапом, ни петь «Эй, баргузин, пошевеливай вал…».

Сплошной гомон, волнующееся море голов с частыми всплесками флагов, знамен и транспарантов хлынули на нас, когда мы наконец поднялись на пригорок, где Новая улица широким устьем своим вливалась в ярмарочную площадь. Огромная площадь была забита народом. И сразу же мы увидели, что всплески знамен и здесь не все одинаковы. Среди разлива красного резким пятном выделялась небольшая группа флагов желто-блакитных и еще меньшая — черных.

— Это что за черные знамена? — тихонько спросил Туровский. — Траур?

— Это анархисты, — ответил ему Макар.

Анархисты! Оказывается, в нашем городе есть свои собственные анархисты! Кто бы мог подумать! Об анархистах нам даже читать не приходилось. О них, случалось, только рассказывали, да и то шепотом и с оглядкой. Отчаянные сорвиголовы. Существа необыкновенные, нечеловеческие, немыслимые. Презрительная усмешка, наглый взгляд. Черные сомбреро, черные плащи, черные косоворотки. Револьверы, бомбы и полумаски. Даже сердце замирало.

Вдруг, пробившись сквозь толпу, к нам приблизилось несколько человек. Впереди шел солдат с петличками искровика. С высокой папахи свисала у него широкая желто-блакитная лента.

— Слава украинскому знамени! — приветствовал он нас. Подойдя ближе, он сообщил: — Мы к вам, граждане гимназисты, депутацией. Все украинские демонстрации и части собираются вместе, особо. Так что просим, значит, и вас в компанию! — Он сделал жест в ту сторону, где сгрудилось десятка два желто-блакитных флагов.

— Смирно! — подал команду Репетюк, собираясь повести роту в указанном направлении. Но команда его не возымела действия, да и самые ряды наши вдруг сломались и рассыпались. Возгласы и крики понеслись со всех сторон навстречу команде.

— Позвольте!.. Куда? На каком основании?… Я не хочу!.. Отставить!.. Что за черт?!

Витька Воропаев громко захохотал. Кульчицкий ржал. Репетюка бросило в краску, пенсне запрыгало у него на носу.

Из рядов, взяв винтовку к ноге, вышел Каплун.

— Товарищ! — обратился он к искровику с желто-блакитной лентой. — Я думаю, мы должны пройти прямо к войсковым частям. Мы не штатская демонстрация, а рота военизированных.

— Вот-вот! — крикнул кто-то из депутации. — Украина должна иметь свою «самостийную» армию.

Наши ряды совсем расстроились. Мы окружили депутацию. Нас окружила толпа демонстрантов. Все спорили и ссорились.

— Да я русский! — кипятился Кашин. — Какого черта я туда пойду? Это идиотизм!

— Сам ты идиот! — обиделся Туровский. — Вовсе ты и не русский. Ты просто несознательный. От деда-прадеда живешь на Украине…

— А от бабки-прабабки мы староверы. Остолоп!

— Мы пойдем под красным знаменем! — выступил вперед Зилов. — Под тем знаменем, под которым петроградские рабочие подняли восстание!

— Добродию! — даже задохнулся Репетюк. — В Петрограде живут россияне, а здесь у нас Украина! Мы должны идти под самостийным украинским знаменем!

— Порядок, товарищи! Стройся! — крикнул Столяров. — Мы пойдем под нашим общегимназическим знаменем. Кто хочет, пускай идет отдельно!

Эта фраза, собственно, и разрешила спор.

— Отлично! — закричал Репетюк. — Мы и пойдем отдельно. — Он нервно оправил на себе амуницию. — Эй, — крикнул он. — Украинцы, собирайтесь вокруг нашего знамени!

И вот наша компания все-таки раскололась… Под желто-блакитным пошли, кроме Репетюка, Теменко, Туровский, Сербин, Кульчицкий. Под красным остались Зилов, Потапчук, Макар, Пиркес, а также Воропаев и Кашин.

Зилов, Макар, Пиркес, Воропаев, Потапчук, Кашин — здесь. Репетюк, Теменко, Туровский, Сербин, Кульчицкий — там. Компания разбилась первый раз в жизни. Мы тайком глянули друг на друга, сразу же отвернулись и сильнее ударили подошвами. Грязь обильными брызгами полетела во все стороны. Ведь наступила весна. Два знамени вились и трепетали впереди.

Как во сне зашагали мы дальше на свои места. Площадь и отряды демонстрантов плыли мимо нас, бурлили и кружились, словно нереальные, ненастоящие. Знамена развевались и хлопали на весеннем ветру. Под знаменем с лозунгом «Рабочая молодежь умрет за социальную революцию» мы увидели Федора Козубенко. Он был в кожанке, подпоясанной ремнем, и с маузером у пояса. Он стоял во главе небольшого, человек в пятьдесят, отряда. Все это были юноши — по большей части знакомые нам учащиеся железнодорожной школы или ученики и подмастерья из депо и вагонных мастерских. Там стоял Стах, там рядом с Федором видна была какая-то девушка. Среди всех хлопцев — одна… Черт побери, значит у Козубенко целый отряд молодежи, которая заявляет, что она умрет за социальную революцию! Ах, дьявольщина, как это мы не догадались написать на знамени, что мы умрем?!

Федор Козубенко насмешливо и со злостью закричал нам, грозя кулаком:

— Что ж вы, карандаши, надвое переломились? Кишка не выдержала?! Эх!..

Мы отвели глаза и отвернулись.

И тут наши взгляды встретили женское лицо, улыбавшееся нам из-под красной шапочки. Ветер трепал выбившийся черный локон, поблескивало пенсне. Это была мадемуазель Полубатченко. Она стояла в группе разнокалиберного и нестрого люда. Несколько хуторян в праздничных свитках, несколько скромно одетых дам с красными бантами на шапочках, много военных чиновников, два-три бородатых студента. И еще — пара глаз, так и пронизывающих наши ряды, каждого из нас в отдельности. Мы оглянулись и поймали их. Это были маленькие, водянистые глазки инспектора Богуславского. Он заметил наши взгляды и отвернулся. Огромный флаг покрывал своим полотнищем всю эту кучку людей. «В боротьбi здобудеш ти право co6i» — написано было на нем. Но тут черные бархатные крылья вдруг взлетели прямо над нами, дрожа и хлопая в воздухе. Сейчас мы увидим настоящих анархистов! Мрачный, стройный юноша, в самом деле, в черной косоворотке и с длиннейшими кудрями, без шапки, опирался на древко черного знамени. «Анархия — мать порядка!» — шумела черная птица над ним. Но ба! Знакомые все лица. Парикмахер Ронька! Аптекарский ученик Шенснолевич. Полусумасшедшая девица, два года назад выгнанная из гимназии после скандального для гимназистки шестого класса рождения ребенка.

На трибуне сгрудился весь исполнительный комитет. Они должны были принимать первый парад революции. Доктор Ищенко, Митька Извольский, Збигнев Казимирович Заремба, машинист Козубенко, Варвара Власьевна Вахлакова — с какой-то недочитанной книгой под мышкой, железнодорожный кассир Воропаев. За ними рабочий совет: Шумейко, Ласко, председатель совета, токарь по металлу Буцкой.

Наконец начался и парад. Он пролетел, собственно, в одну минуту. Церемониальным маршем — печатаный, тяжелый шаг, головы кверху, плечи широко развернуты — один раз пройти через ярмарочную площадь мимо трибуны. Несколько оркестров — комендантский, железнодорожный, еще какой-то — непрерывно исполняли «Марсельезу».

Все это было так необыкновенно. Первыми прошли георгиевские кавалеры. Короткий взмах сотен правых рукавов, черный блеск сотен голенищ из-под шинелей, головы — на трибуну, доктор Ищенко с руками рупором у рта, и тысячное «ура» в ответ. Затем прошло тыловое пополнение. Затем прошел авиапарк. Потом выздоравливающие. Наконец — мы. Красный взвод. За ним — желто-блакитный. После нас шла полурота искровиков, тоже под желто-блакитным знаменем. Взмах правых рукавов, глаза на трибуну. Доктор Ищенко — «Да здравствует свобода!» — «Ура! слава!» — и только короткий черный отблеск из-под серых гимназических шинелей. Красные ленты на наших штыках трепетали…

Революция была прекрасна! От «Марсельезы» грудь ширилась восторгом, а сердце обливалось слезами. Эпохе подведен итог. Вот эта трибуна, с доктором Ищенко на ней, стоит на ее грани. Теперь начинается новая. Наша жизнь расцвела на этой меже. Боже! Какое прекрасное будущее ожидает нас там, впереди!..

С трибуны рабочего совета каждую часть приветствуют взмахом большого красного знамени. «Пролетарии все стран!..» — кричит Шумейко. «Солдаты, рабочие и крестьяне!..» — подхватывает Ласко. «Революционная молодежь!» Это уже обращается прямо к нам токарь Буцкой.

Приветствия катятся вдоль трибуны из-под знамен делегаций.

Под трибуной стоит Аркадий Петрович. Колоссальных размеров красный бант цветет у него на груди.

— Сепаратисты! Мальчишки! Мазепинцы! — вонзается его голосок в возглас «слава» желто-блакитного взвода.