В ПЯТЬ ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ

1

В пять часов пополудни с Печерского аэродрома поднялся аэроплан.

На крутом вираже, едва не задев крылом лаврскую колокольню, он сделал небольшой друг над Печерском. Затем пошел вверх и заложил второй вираж — вдоль Крещатика, Васильковской, над Зверинцем и Набережой. Затем снова снизился и поплыл по большому кругу — через Подол и Сырец, над Караваевскими дачами и Соломенкой, через Киев–Московский и Теличку, до самой Слободки.

Здесь он перевалился с левого крыла на правое, взмыл ввысь и над излучиной Днепра лег на курс зюйд–вест.

Это был «фарман», пилотируемый прапорщиком Егоровым при авиатехнике Федоре Королевиче. Королевич держал наготове ракетницу и две красные ракеты.

Задание экипаж имел такое: три круга над городом от центра к окраинам — чтобы его могли увидеть во всем Киеве и Предместьях. Потом курсом зюйд–вест–зюйд двести километров; приземлиться в Виннице на аэродроме возле суперфосфатного завода. Прием — боевая эскадра Юго–Западного фронта, связь — персонально пехотный поручик Зубрилин.

Районные штабы киевской Красной гвардии, революционные части, все заводы и фабрики города предупреждены: три круга самолета, две красные ракеты — сигнал к восстанию!..

Три круга сделано — и сразу затрещали пулеметы в авиапарке, с башен «Арсенала», из амбразур Саперного замка.

Восстание в Киеве — за власть Советов — началось.

А биплан летел прямо на юг, и солдат Федор Королевич перевесился через борт, оглядываясь назад. Дуло ракетницы еще дымилось: он выпустил две красные — к бою! Два красных бенгальских огонька, ясно видимых на сером облачном пологе небосвода, тихо плыли по ветру к Днепру.

Пилот Егоров оглянулся — сквозь стекла очков блестела его глаза. По губам Егорова Королевич понял, что он поет и что именно поет. И тогда Королевич тоже запел. Летчики любят петь, перемогая голосом гул мотора.

Они пели:

Это будет последний и решительный бой…

Позади Боярка, Васильков, Фастов. Слева Сквира, впереди Винница. В Виннице должна быть Евгения Бош с революционным гвардейским корпусом. Скорее на помощь восставшему Киеву! На помощь нескольким тысячам пролетариев и солдат — против тьмы–тьмущей верных Временному правительству хорошо вымуштрованных войск контрреволюции!

Войска Центральной рады держались неопределенно, не обнаруживая своей позиции, однако и не объявляя нейтралитета.

Враг? Или, быть может, союзник?

С Интернационалом воспрянет род людской…

2

Против Третьего авиапарка залегли юнкера Николаевского училища, сводный полк казачьего съезда и польские легионеры.

Когда с валов бастиона ударило два десятка авиапарковских пулеметов, польские легионеры замахали белыми платками над своими окопчиками по холмам и косогорам вдоль Наводницкого шоссе.

— Без крви! — кричали легионеры. — Без крви! Покуй! Згода!

С командного пункта позади них орали в мегафон:

— До бою! Роспочаць огьен! Паль!

Но жолнеры кричали!

— Мильчемы огнем! Покуй! Без крви! — и размахивали белыми носовыми платками — на уровне груди, чтоб сзади не было видно.

Целый месяц, чуть не ежедневно, в казармы польского легиона, приходил побеседовать, а то и организовать митинг руководитель польской секции Киевского большевистского комитета арсеналец Ипполит Фиалек. Он призывал легионеров не верить Временному правительству и быть готовыми к восстанию против своей и мировой буржуазии. Несколько дней тому назад Фиалек выехал в Петроград — делегатом украинских пролетариев на Всероссийский съезд Советов, но слова большевика–интернационалиста не пропали даром. Легион не восстал по призыву ревкома, но не принимать участия и в бою против восставших — в этом был волен каждый жолнер легиона.

На худой конец ведь можно было, лежа на украинской земле, по команде «паль! ” пускать свою польскую пулю просто в украинское небо.

До бойниц бастионов авиапарка — через широкий овраг — голоса жолнеров не долетали, но мельканье белых платков вместо вспышек огня различалось оттуда хорошо. И авиапарковцы сразу перенесли огонь всех пулеметов под стены военного училища, где засели юнкера и казаки.

Юнкера и казаки поднялись и пошли в атаку. Они лежали с западной стороны, а имели намерение зайти с юга и с севера — на восток, чтобы взять авиапарк в кольцо и отрезать от «Арсенала».

Пулеметы авиапарковцев сразу скосили первую цепь, и юнкера с казаками залегли вновь.

Пулеметный огонь прижал их к земле свинцовым потолком.

Спускались ранние осенние сумерки.

3

Напротив «Арсенала» на юг и запад тянулись Мариинский парк и Кловские яры. Тут стояли юнкера, донцы и два офицерских батальона «ударников смерти». С востока и севера арсенальский двор защищали высокие стены и каменные здания заводских корпусов. Кроме того, за Никольской улицей, над кручами Днепра дислоцировались понтонеры и телеграфный батальон — революционные части, также поднявшие красное знамя восстания. По Московской улице и через ипподром арсенальцы держали связь с авиапарком. И хотя в самом «Арсенале» на ту пору было едва три сотни винтовок, несколько пулеметов и две пушки, он имел тыл. А иметь тыл в бою — это шанс бой выиграть.

Юнкера повели наступление из Мариинского парка, «ударники» — от дворца генерал–губернатора, донцы — с Кловского спуска.

А рабочие, получив по пять патронов на винтовку, топтались под стенами цехов: выстрелить из винтовки каждый из них еще сумел бы, но как занять оборону — они не знали.

Иванов, только что пробравшийся из авиапарка, разместил сотню красногвардейцев у окон корпусов, у бойниц в стенах, а пулеметы — на башнях. Пулеметы с башен, винтовки из окон да из–за стен встретили наступающих юнкеров, донцов и «ударников» экономным огнем. Юнкера, донцы и «ударники» поливали свинцом обильно, не жалел патронов. Патронов у них было до черта — все пороховые погреба, весь огневой запас Юго–Западного фронта…

К Иванову вдруг подошел командир внутренней охраны «Арсенала» от Центральной рады, богдановский сотник.

— Послушайте, хлопцы, — обратился он ко всем сразу, — это вы всерьез или так — побаловаться?

Иванов смерил старшину в синем жупане с красным шлыком на серой смушковой шапке настороженным взглядом. Патруль казаков богдановской сотни прошлой ночью пропустил Иванова, Затонского и Горовица, когда они шли в авиапарк. Пропустил в «Арсенал» и Данилу с Харитоном, несмотря на то, что те были с винтовками: «Наша хата, с краю», — сказали они. Но ведь там было только двое казаков, а тут полсотни, и сотника их Иванов видел впервые.

— Почему это вас так интересует, пане–товарищ?

— А потому это меня интересует, — отвечал сотник, — что, во–первых, воюете вы как будто для баловства: ну где ж это видано, чтоб не выдвинуть вперед заслон первой линии? А во–вторых, чтоб вы знали, мои хлопцы так говорят: не для того мы украинизировались, чтоб нам на горб уселся свой, украинский, пан. Есть у меня еще и третья причина. Примите во внимание, что сам я член партии украинских социалистов–революционеров, понятное дело, — левых… Словом, черт подери, дипломатией заниматься некогда, — слышите, как палят, видите, из парка и оврагов уже и в атаку пошли? Можем стать под вашу команду, если вы, товарищ, здесь главный…

Иванов почувствовал, как в груди у него похолодело: правда или маневр?

Но решать надо было сразу. Иванов сказал:

— Ладно! Согласны ли вы, товарищ, разбить свою полусотню и каждого вашего казака подбросить к десятку наших бойцов?

Сотник взглянул Иванову в лицо, хитро прищурился:

— Опасаетесь, что, оставшись боевой единицей, ударим не с вами, а против вас?

— Да, — отвечал Иванов, выдержав его взгляд и тоже глядя гайдамацкому старшине прямо в глаза, — перед боем разве доверишься вот так вдруг? Доверие придет в бою…

Сотник улыбнулся, и улыбка у него была не то лукавая, не то просто понимающая и одобрительная:

— Правильно!.. А если что… так ваших десяток легко накроют мешком одного нашего? Не так ли? — Он еще шире улыбнулся и протянул руку. — Согласен, товарищ! Ведь — бой… Значковый! — сразу же скомандовал он. — Казаков разбить по одному на десяток рабочих. Занять оборону согласно приказу. — Потом он еще раз подмигнул Иванову: — Верно действуете, товарищ. Сказать по правде, я уже не первый день раздумываю: не перейти ли и мне в партию большевиков…

Рабочие десятки — каждый с казаком–богдановцем — занимали позиции за кучами угля, загромождавшими заводской двор вдоль «задней линии», в полусотне метров от зданий.

— Бить залпами по команде, но прицельно, — приказал Иванов. — Каждый выбирает себе игрушку по вкусу, — ишь сколько их сразу поперло!

Юнкера и донцы с «ударниками» уже пересекли Александровскую улицу и цепями двигались от дома генерал–губернатора и от Кловских яров.

С башен затрещали пулеметы, из цехов, из–за угольных завалов впереди гремели залпы. Выстрелили и обе пушки: два снаряда оставались еще в запасе. Угол губернаторского дворца словно брызнул дымом и огнем, словно зашатался на мгновение и — рухнул.

Юнкера, донцы и «ударники» повернули назад. Серые шинели снова скрылись в кущах Мариинского парка и в Кловских ярах.

Как раз в это время во двор «Арсенала», с цинками патронов, один за другим вбежали авиапарковские подносчики: понтонеры ударили в тыл Бутышевской школе прапорщиков и подавили ее огонь.

Смеркалось.

4

Вооруженное восстание началось, но пока это был только Печерск.

На Шулявке, в мастерских Политехнического института студент Довнар–Запольский поднял свои полторы сотни красногвардейцев, но шулявскую группу сразу же блокировали из Кадетской рощи юнкера и кирасиры.

На Подоле Георгий Ливер и Сивцов вывели матросов, но от воронежской дружины, расположенной на склонах вдоль Львовской улицы, их сразу отрезали по Глубочице курени полка имени Шевченко: шевченковцы не выступили с контрреволюционными частями штаба, но через места своего расположения никого не пропускали.

Красногвардейцы–железнодорожники вышли из Главных железнодорожных мастерских, но вокзалом и привокзальной территорией завладели только что прибывшие чехословацкие легионеры — и пробиться в город было невозможно.

Что происходило на Демиевке, вообще никто не знал.

Восстание началось, но это был только Печерск, и был он отрезан от всех остальных районов города: вокруг сплошным кольцом залегли «ударники», юнкера, донцы, сводный полк казачьего съезда.

Восставшие оказались в круговой осаде.

Вооруженные силы Центральной рады дислоцировались за кольцом осады. На Сырце стоял полк Богдана Хмельницкого; на Подоле разместился сводный полк из делегатов войскового съезда; по Глубочице стал постоем полк имени Шевченко; курень «вильных козаков» располагался подальше, на Куреневке; курень «сечевых стрельцов» занимал центр города.

Войска Центральной рады не приняли участия в осаде Печерска — центра восстания, однако и в восстании — тоже.

Собственно говоря, в этот момент ситуация складывалась так: на чью сторону склонятся вооруженные силы Центральной рады, та и возьмет верх.

Но позиция Центральной рады оставалась неясной.

Между тем наступал вечер.

5

Вот тогда–то и был совершен этот шаг.

Ревком поручил Иванову запросить Центральную раду в последний раз: с кем она, за кого и против кого.

Поговорить с не вовремя явившимся парламентером от восставших печерцев вышел заместитель председателя Центральной рады Винниченко.

Владимир Кириллович был как раз в отличном настроении. Он только что докладывал сессии о поездке в Петроград и в своем выступлении блеснул эрудицией и ораторским талантом. И проявил абсолютную непримиримость. Члены Центральной рады на правых скамьях возмущенно шикали, топали ногами и пытались устроить ему обструкцию, на левых кричали «слава!». В своем отчете Центральной раде Винниченко квалифицировал позицию Временного правительства как контрреволюционную, а действия всероссийского премьера Керенского — как узурпацию.

Что касается украинского вопроса, то тут Владимир Кириллович достиг вершин красноречия и даже драматизма. Он то прибегал к трагическому шепоту, слышному, впрочем, в самых последних рядах, то вдруг низвергал громовые раскаты своего баритона, чуть не высекая молнии. В местах, где уместна была ирония, он взрывался сатанинским хохотом.

Словом, позицию Временного правительства в украинском вопросе Винниченко безоговорочно заклеймил — как антинародную и антисоциалистическую, реакционную, великодержавную, захватническую, колонизаторскую и империалистическую.

Аккорд саркастического смеха Владимир Кириллович адресовал штабу Киевского военного округа. Боже мой! Не слепа ли, бессмысленна, к тому же еще и нагла позиция штаба — защищать правительство, три дня тому назад сброшенное и ликвидированное бесповоротно? Разве не обидно, не оскорбительно это для всех украинцев, на Украине и за ее пределами сущих — нагло не признавать национального правительства страны, на государственной территории которой ты самочинно расположился?.. Винниченко требовал, чтобы штаб либо немедленно признал Центральную Раду парламентом, а генеральный секретариат правительством Украинского государства и убирался прочь, либо…

Это «либо» Винниченко произнес даже трижды — либо… либо.. либо, с каждым разом усиливая угрожающую интонацию, так что после третьего раза можно было ожидать, что он тут же выхватит из кармана бомбу и швырнет ее прямехонько во дворец на углу Банковой улицы, — однако как раз на этом слове он свою речь и закончил, с сардонической улыбкой спустившись с трибуны.

Дипломаты знают, сколь эффектна недоговоренность в условиях парламентских дебатов и сколь неотразимое впечатление производит она и на противника и на прочие парламентские группировки: ведь толковать ее можно и сяк, и так, а вместе с тем она будто бы и совершенно недвусмысленна. Однако судебной ответственности не подлежит.

Итак, Винниченко уселся на свое место в президиуме — под шиканье на правых скамьях и возгласы «слава!» на левых, — и настроение у него было как после хорошего ужина в отдельном кабинете ресторана Роотса. Он даже машинально вынул зубочистку и начал ковырять в зубах.

Поэтому, когда профессор Грушевский тут же наклонился к нему и уколол его бородой, Владимир Кириллович даже не подосадовал, как обычно, на чертова гнома. Приняв это за выражение восторга, он только отстранился и благодушно проворковал:

— Осторожно, дорогой Михаил Сергеевич! Вы опять хотите выколоть мне глаза! И вообще я предпочитаю принимать поцелуи от особ того пола, у которого борода не растет!

Но Грушевский вовсе не собирался целоваться. Он просто просил уважаемого и дорогого Владимира Кирилловича — поскольку сам он сейчас председательствует и не имеет права выпустить из рук ведение собрания — выйти на минутку в приемную и взять на себя миссию: побеседовать с парламентером, который, видите ли, так несвоевременно прибыл от бунтовщиков–арсенальцев.

Винниченко на миссию охотно согласился: действительно, кому же, как не ему, и разговаривать с парламентерами, кто бы они ни были!

Насвистывая, он вышел в приемную.

6

— Ба! — весело воскликнул Винниченко, увидев, что парламентер от бунтовщиков — не кто иной, как его вечный непримиримый оппонент на митингах. — Товарищ Иванов! Рад вас видеть! Как поживаете! Как там с восстанием? Знаете, задал я сейчас перцу всем этим буржуям и их мелкобуржуазным прихвостням! Будет теперь знать контрреволюционная свора!

— О восстании и речь, — сказал Иванов, делая шаг навстречу: он так и не присел на предложенный Софией Галечко стул и стоял посреди комнаты. — Ревком уполномочил меня обратиться к Центральной раде, в первую голову к ее социалистическим фракциям…

Винниченко всплеснул руками:

— Бог мой, вы так плохо выглядите! Восстание подавлено?

— Нет, о результате восстании говорить преждевременно… — кашель прервал речь Иванова.

— Ах, господи! Такой кашель! Вы же совсем больны!

— Пустяки! — Иванов подавил приступ кашля. — Судьбу восстания решит народ, и, понятное дело, все будет зависеть от его вооруженных сил, так что…

Винниченко снова всплеснул руками:

— Да у вас же на губах кровь! Вы ранены?

— Нет. Тбц. Кровохарканье… И как раз о вооруженных силах ревком уполномочил меня поставить вопрос перед Центральной радой…

Винниченко отступил на два шага; тбц, знаете, вещь заразительная! И вообще, всяких там бацилл да инфузорий Владимир Кириллович недолюбливал. От бацилл и инфузорий Владимир Кириллович предпочитал держаться подальше. И заговорил он сразу тоже более сдержанно:

— Так с чем вы пришли? Какой собираетесь поставить вопрос?

— Наши требования известны, — сказал Иванов. — Власть — Советам. Петроград победил. Пролетариат Киева выступил, чтобы добиться того же. Красная гвардия сейчас дерется на баррикадах. С нами революционные воинские части. Почему среди них нет воинских частей Центральной рады?

Глаза Винниченко укрылись за бровями.

— Понимаете… — начал он и остановился. — Понимаете, — еще раз начал Винниченко, — ситуация складывается такая… собственно, я хочу сказать, что ситуация как раз не такая, чтобы…

Владимир Кириллович говорил значительно и не спеша, а в голове его лихорадочно стучала мысль; черт побери, до чего несвоевременный разговор! И надо же этим сектантам–большевикам на Печерске поднять мятеж как раз тогда, когда Центральная рада готовит исторический государственный акт: пользуясь падением Временного правительства, фактическим безвластием на Украине, — провозгласить Украинскую державу на всех ее исторических территориях! Центральную раду — парламентом, генеральный секретариат — кабинетом министров, а его, Винниченко, персонально, — премьером!..

— Понимаете, — вымолвил наконец Винниченко, — мы накапливаем силы. Да, да! — Винниченко встал, ибо неучтиво хозяину сидеть, когда гость продолжает стоять, к тому же в эту минуту он уже понял сам себя до конца. — Мы, видите ли, накапливаем силы. Войск Центральной рады, дислоцированных сейчас в Киеве, еще слишком мало, чтобы… Ведь на помощь штабу идут части с фронта! А ваша Красная гвардия, знаете, еще не столь значительна, чтоб…

— Восставший пролетариат — могучая сила! — сказал Иванов.

— Разумеется, разумеется! — как вежливый хозяин Винниченко не мог противоречить гостю. — Мощь мирового пролетариата не вызывает сомнений, и если смотреть с точки зрения перспектив революции…

— Давайте и взглянем с точки зрения этих перспектив, — резко прервал Иванов. — Кто сейчас не с пролетариатом, тот против него, и пролетариат ответит ему тем же!

— Конечно, конечно, — с готовностью согласился Винниченко. — Так вот я и говорю! Украинизированный корпус генерала Скоропадского уже на подступах к Киеву — завтра, возможно, он будет здесь. Украинские «вильные козаки» атамана Тютюнника должны прибыть, очевидно, послезавтра. Второй украинизированный корпус генерала Мандрыки уже вышел из Шепетовки — мы ждем его через два–три дня. Таким образом…

Иванов стукнул кулаком по спинке стула, у которого он стоял.

— Восстание началось сегодня! И уже сегодня город полон вооруженных сил контрреволюции. Наши повстанцы сейчас проливают кровь…

— М–да, кровь… — Винниченко посмотрел на губы Иванова и на платок, который тот сунул в карман. — И мы, будьте уверены, прольем кровь, чтоб завоевать свободу украинскому народу и установить социализм на Украине…

— Так как же? — спросил Иванов. — Центральная рада даст приказ или хотя бы разрешение своим частям выступить на стороне восставших?

— Непременно, непременно! — поторопился радушно заверить хозяин. — Как только мы накопим силы…

— Завтра… послезавтра… или через два–три дня? — не сдержавшись, крикнул Иванов. — А силы контрреволюции побеждают сегодня!..

Винниченко бросил быстрый взгляд на Иванова и почувствовал, как бес дипломатии зашевелился и заплясал в его душе.

— Но, — вкрадчиво проговорил он, — разве восставшие не продержатся день–два? Ведь, по нашим сведениям, вам на помощь идет из Жмеринки большевизированный Второй гвардейский корпус?

Иванов колебался только один миг. Потом сказал, глядя Винниченко прямо в глаза:

— Да, он идет. Он уже под Винницей. И его прибытие решит успех восстания… Но корпус идет с боями: между Жмеринкой и Киевом стоят контрреволюционные заслоны.

— Что вы говорите! — всполошился Винниченко. — Так вот почему задерживается и наш корпус генерала Скоропадского! Ведь он идет на Киев с того же направления и тоже задерживается в боях… Значит, — обрадовался Винниченко, — как видите, мы уже действуем вместе — и сегодня, а не завтра!

— Нет, — отвечал Иванов. — Мы не действуем вместе. Гвардейский корпус ведет бои как раз… против Тридцать четвертого корпуса Скоропадского, преградившего ему путь на Киев…

— Да что вы говорите! — Винниченко расстроился. Это какое–то недоразумение! Будьте уверены, я сразу же внесу интерпелляцию об этом на сессии Центральной рады… Немедленно!.. Хотя в повестке сессии столько вопросов, что все интерпелляции, а их уже набралось немало, решено заслушать после того, как будет исчерпан порядок дня — завтра или, быть может, послезавтра. Итак, через два–три дня…

— Прощайте, господин Винниченко — сказал Иванов.

7

Затонский в это время стоял на каменной стене университетского сада — нa углу Владимирской и Бибиковского бульвара — и произносил речь.

Собственно, произносить речь — это было единственное, что ему сейчас оставалось.

В самом деле, что еще он мог делать? В городском комитете большевиков, в университетской аудитории номер десять он организовал общегородской штаб восстания и возглавил его, как второй ревком. Но штаб не имел бойцов, не имел связи с районами, не имел никаких резервов — ни людских, ни материальных. Прервалась связь и с самим ревкомом на Печерске: Печерск был отрезан и наглухо закупорен. Все, чем располагал сейчас начальник городского штаба восстания, это — полсотни юношей и девушек из Союза рабочей молодежи «Третий Интернационал». Да еще — пакеты бинтов и бутылочка йода из запасов медицинского факультета.

Два десятка девушек разобрали перевязочный материал и, спрятав его на себе под одеждой, понесли разными путями на Печерск, чтоб пробиться в «Арсенал» и обеспечить помощь раненным в бою. Еще десяток девушек получили задание: пробраться на Шулявку, Подол и Демиевку, а с Шулявки, Подола и Демиевки — назад. Они должны были установить и поддерживать бесперебойную связь штаба восстания с районами.

Остальным сорабмольцам Затонский сказал:

— Хлопцы! По двое, по трое отправляйтесь в хлебопекарни, говорите с рабочими, убеждайте хозяев, не согласятся — действуйте, как подскажет революционная совесть, хотя бы и силой, хоть бы и оружием! Забирайте весь хлеб и везите сюда: будем как–нибудь пробиваться с ним к восставшим — ведь они находятся в окружении, а бойцы не должны быть голодными…

Как раз в эту минуту внимание Затонского привлекли звуки, долетевшие из–за угла Бибиковского бульвара. Притаившуюся тишину замерших кварталов вспугнул какой–то неопределенный, поначалу непонятный шум. Будто одновременно встряхивали многочисленными грохотами бабы у гумна, просеивая горох. Гроханье это заметно приближалось — из–за угла Бибиковского.

Теперь уже и Затонскому стало ясно, что это действительно грохот сотен обутых в сапоги ног по мостовой — шаг не строевой, но в ритме похода. Да уже можно было увидеть и самих солдат. Из–за угла бульвара, пересекая Владимирскую, показались первые ряды. Солдаты были в железных фронтовых касках, в английских зеленых шинелях и тяжелых бутсах на ногах — под гетры–обмотки. Чехословаки! Те, что прибыли сюда, отозванные с фронта, заняли район железной дороги для охраны транспортных магистралей и обеспечения бесперебойного движения на прифронтовых коммуникациях: так было объяснено еще утром прибытие чехословацкого легиона в Киев. Однако район железной дороги теперь остался у них далеко позади: они двигались вниз, к Бессарабке — на Печерск! Черт подери! Неужто они идут в помощь войскам штаба, которые обложили центр восстания — «Арсенал» и авиапарк? Значит, чехословаки не остались нейтральными?..

Затонский выскочил прямо через окно — с двухметровой высоты — в университетский сад и садом побежал к стене, выходившей на бульвар.

Прямо по клумбам астр Затонский добежал до университетской стены, подпрыгнул, ухватился за край — и вот он уже наверху. Осколки битого стекла по ребру ограды порезали ему ладони.

Да, не было никаких сомнений: чехословаки — винтовки на ремне за спиной, у пояса патронные сумки и гранаты — двигались вниз к Бессарабке; голова колонны подходила уже к гостинице «Палас», а хвост колонны скрывался за следующим углом, на Безаковской, может быть даже у вокзала. Дивизия? Одна, две? Может быть, корпус?

Что делать? А что можно было сделать? И вот Затонский стоял на стене и говорил.

Чехословацкие воины шли — рота за ротой, батальон за батальоном, вооруженные до зубов, готовые с ходу вступить в бой, — а руководитель городского штаба восстания в Киеве стоял на стене, обращаясь к ним с речью, и голос Затонского гремел в тиши замерших кварталов центра.

Затонский говорил:

— Товарищи! Чешская революционная армия создана для того, чтобы воевать против Австрии — за свободу и независимость Чехии! Братья! Не вмешивайтесь во внутреннюю борьбу на полях России и Украины! Вы не можете быть судьями в борьбе партий украинского и русского народов…

Чешские воины искоса поглядывали на невесть откуда взявшегося оратора на стене, потом отводили глаза и шли потупившись. Что говорит этот чудной человек, ероша бороду и поблескивая стеклышками очков? Не быть судьями между украинским и русским народом?.. А какие ж они судьи? Они — солдаты: получили приказ и идут, куда приказано. Не вмешиваться во внутреннюю борьбу, воевать против Австрии, за свободу и независимость Чехии? Так оно и есть. Для того они и бросили оружие, когда были солдатами армии императора Австрии Франца–Иосифа, подняли руки вверх и перешли на сторону армии революционной России. Чтобы воевать против Австрии, за свободу и независимость Чехии!

— Товарищи! Братья! — кричал Затонский. — Не идите против украинского и русского народов! Не допустите, чтобы ваше оружие обагрилось кровью славян и пролетариев!

Против славян и пролетариев? Что он там мелет? Ведь они борются за чешский и словацкий народы. Они славяне и пролетарии.

Шаркая тяжелыми бутсами, горбясь под тяжестью боевой амуниции, воины–чехословаки шли понурившись… Им хотелось домой, в Чехию и Словакию, им еще идти и идти — сквозь бои и сраженья, проливая кровь и отдавая жизнь. И вот вдруг по дороге какая–то заваруха. Они должны были пройти и через это. Они угрюмо слушали чудного оратора, искоса поглядывали на него, отводили глаза и начинали смотреть себе под ноги.

Затонский уже спрыгнул со стены на тротуар. Он стоял на мостовой — словно хотел загородить дорогу, хватал солдат за рукава — словно хотел остановить каждого:

— Товарищи! Братья!..

Воротник у него расстегнулся, галстук съехал на плечо. Вдруг из рядов одной роты выбежал солдат и схватил Затонского за руку.

— Туварищ! — сказал он. — Есм социаль–демократ. Имею фамилию Муна. Знаю вас по комитету киевских большевиков. Есм также член чехословацкого комитета в Киеве. Туварищ, мы должны остановить поход наших воинов! Мы остановим! Туварищ, идем…

И они побежали — украинский большевик Затонский и чешский социал–демократ Муна. Они еще не знали, что будут делать, но они должны были действовать… Остановить чехословацкую бригаду, которую бросали в бой против украинских и русских рабочих и крестьян. Это они знали. И больше они не знали ничего.

А вечер уже уступал место ночи.

8

Петлюра сидел в кабинете командующего Киевским военным округом и поглядывал вокруг.

В кабинете было уютно. Яркий, но смягченный матовым абажуром свет источала сверху, из–под потолка, огромная и массивная, как церковное паникадило, хрустально–бронзовая люстра. На стене, в тяжелой, золоченой багетной раме, добротная копия репинского шедевра: запорожцы пишут письмо турецкому султану.

Генерал–лейтенант Квецинский утонул в тяжелом кожаном кресле за таким же тяжеленным, мореного дуба с инкрустациями, письменным столом. В кресле перед столом — справа и слева — разместились неразлучные советники командующего, комиссары Временного правительства: комиссар штаба Кириенко, русский эсер, и комиссар губернии, украинский социал–демократ Василенко.

Петлюра сидел против генерала, на стуле перед приставным, для посетителей, столом. Впрочем, здесь, в штабе, он и был только посетителем.

Старший офицер для особо важных поручений, штабс–капитан Боголепов–Южин — согласно субординации — держался на расстоянии, у окна. В руке у него был блокнот — для несложных записей, но смотрел он в окно. За окном он не видел ничего — ночь, но окно выходило на Банковую улицу, глядело мимо причудливого дома архитектора Городецкого вниз, на скверик перед театром Соловцова и на фонарь возле шлейферовского фонтана в стиле неогрек; а с этим фонарем у штабс–капитана были связаны совершенно свежие и уж никак не приятные воспоминания. Начинались они острым зудом ниже поясницы, обдавали морозом спину, холодили хребет до самого верха и тогда лишь достигали сознания. А в сознании штабс–капитана жила сейчас одна мысль: поймать шулявскую красотку анархистку, брошенную им любовницу, заголить прекрасные белые ягодицы и отхлестать плетью–свинчаткой. Еще жило в сознании офицера: так же расправиться вообще со всей чернью и залить большевистской кровью матушку Русь.

— Штабс–капитан! — окликнул Квецинский.

Боголепов–Южин вытянулся — его точно колом поставило, потому что от резкого движения обожгло болью всю спину.

— Пишите! — приказал генерал. — Пишите так…

— Открытый текст? Или шифровка?

— М… м… м?.. — генерал бросил вопросительный взгляд на Петлюру.

— Лучше будет шифровать, господин генерал, — поспешно ответил Петлюра.

Генерал посмотрел на комиссара Кириенко справа и комиссара Василенко слева. Те пожали плечами.

— Шифруйте! — согласился генерал.

Петлюра облегченно вздохнул. Шифром лучше: зачем прежде времени звонить о том, что пока должно оставаться… военной тайной? Пускай уж потомки сами разбираются впоследствии.

В самом деле, правильно или неправильно решил он действовать?

Ведь ситуация создалась весьма запутанная. В Петрограде — восстание, и, что греха таить, Симон Васильевич ничуть не возражал, раз восстание направлено против ненавистного централистского, русопятского Временного правительства… Однако как же быть теперь, если точно такое же восстание началось и здесь, в Киеве, и вообще — по всей Украине? Логика говорит, что в таком случае надо быть с тем, кто тоже против этого восстания, то есть с Временным правительством!

Идя сюда, в штаб, по приглашению командующего военном округом, Симон Васильевич подбадривал себя только одним: и генерал Квецинский, и комиссары Кириенко и Василенко были… украинцы. Неужто четверо украинцев не поймут друг друга и не найдут общего языка?

Однако домогания Петлюры, изложенные им далее: признать провозглашение украинской государственности и объявить армию Юго–Западного фронта украинской, — все трое дружно и без колебаний отклонили.

Как же поддерживать Временное правительство и его защитников, если ни Временное правительство, ни его защитники тебя не признают?

И Симон Васильевич растерялся. Ведь не поддержать их означает поддержать тех, кто против них, то есть большевиков. А как же поддерживать большевиков, если Центральная рада осудила большевистское восстание?

И тогда Петлюра предложил нейтралитет. Нейтралитет, знаете, весьма тонкая штука — когда ты не уверен, кто возьмет верх. Тем паче, что нейтралитет всегда, при надобности, можно нарушить и в ходе самого сражения пристать к тому, кто окажется сильнее.

Однако предложение о нейтралитете тоже не вызвало энтузиазма ни у генерала, ни у комиссаров. Они уже сражение начали — и теперь им предстояло либо победить, либо быть побежденными. Им нужен был соратник, а не сторонний наблюдатель и не уманский дурень, что с чужого воза берет, а на свой кладет.

Комиссар Василенко произнес только «Гм! ”

Комиссар Кириенко выругался: «К чертям собачьим!»

Генерал кашлянул и сказал:

— Должен все же напомнить вам, что власть в городе принадлежит мне. То есть, я хотел сказать, — вежливо поправился он, — штабу округа…

Петлюра похолодел. Черт побери! Это похоже было на… объявление диктатуры. А Центральная рада? А вообще Украина?.. Мог ли он пойти на это?.. Нет! Выходит, что надо рвать со штабом и… объявлять ему войну?.. Иначе говоря, — вместе с большевиками? А Центральная рада?

Тонко проникнув в душевное состояние собеседника, генерал поспешил добавить:

— Потому и предлагаю такой текст соглашении… Штабс–капитан, пишите…

Офицер для особо важных поручений писал:

— «Принимая во внимание, что военная власть в Киевском военном округе принадлежит командующему военным округом, и учитывая необходимость теснейшего сотрудничества между военной и… — тут генерал кашлянул и посмотрел вопросительно на своих комиссаров и твердо, императивно на Петлюру, — и краевой гражданской властью, а также, — добавил он после соответствующих взглядов обоих комиссаров, — общественными организациями…»

Петлюру обдало жаром. Значит, его прерогативы как военачальника вооруженных сил Центральной рады тоже не признаются!.. Петлюра сунул руку за борт френча и приготовился решительно встать.

А генерал диктовал дальше. В довольно витиеватой и казуистической форме, с надлежащей, как дань времени, демагогией — генерал кроме специально военного имел еще и юридическое образование — в тексте констатировалась необходимость охраны устоев и поддержания порядка, со скромными ссылками на свободу и революцию. А дальше излагалась практическая, конструктивная часть: военная власть (штаб) и краевая (Центральная рада и Городская дума) создают при командовании войсками округа Временную комиссию, которая и будет информироваться (только информироваться!) обо всех распоряжениях касательно предполагаемого (еще, мол, не осуществленного!) использования вооруженной воинской силы в случае политических (!) и анархических эксцессов. Состав комиссии предполагался такой: представители генерального секретариата Центральной рады, Украинского войскового генерального комитета, Третьего всеукраинского войскового съезда, казачьего съезда, Городской думы военного комиссариата и прокуратуры…

Петлюра вскочил со стула. Черт побери, — так значит, только информативный и, ну, скажем, совещательный орган при… при военном диктаторе! Разве мог он на это пойти? И кто в составе этого органа? Представители одних аристократических, плутократических и вooбще буржуазных организаций, еще и прокуратуры! Нет, согласиться на это Петлюра не мог, — ведь он демократ, даже социал–демократ!..

— Представителя от Совета военных депутатов тоже надо бы включить, — вставил, перебивая генерала, комиссар Кириенко, мигом перехватив движение Петлюры. — Большинство там не большевистское, — поспешил он успокоить генерала.

— И представителя Совета рабочих депутатов — подал голос и комиссар Василенко. — Ведь комиссия должна представлять широкие демократические круги.

У Петлюры отлегло от сердца: ах, все ж таки демократические круги!..

Генерал искоса глянул на Петлюру и передернул бровью:

— Что ж, если они этого пожелают… пожалуйста, я не возражаю. Штабс–капитан, впишите и представителей этих самых… Советов — даже где–нибудь перед военным комиссариатом и… гм… прокуратурой.

Затем генерал посмотрел прямо на Петлюру открытым и ясным взглядом, но где–то там, в глубине его зениц, мерцали огоньки — то ли хитрости, то ли иронии.

— В конце концов… гм, друг мой, если это вам будет… удобнее, вы же можете толковать это и как… этот самый… нейтралитет — я имею в виду позицию Центральной рады и ее этих самых… разных органов, разумеется. Но боевой приказ, — слабые искорки погасли в глазах генерала, — в случае этих самых… эксцессов, будет распространен, разумеется, на все воинские единицы…

Петлюра все–таки вскипел:

— Прошу прощения! Однако же корпус генерала Скоропадского между Жмеринкой и Казатином и корпус генерала Мандрыки под Коростенем — это все–таки мои, то есть украинизированные, войсковые соединения! Сто двадцать тысяч штыков!

Генерал побарабанил пальцами по столу: аргумент был солидный — сто двадцать тысяч штыков! А в городе Киеве у штаба было от силы двадцать тысяч офицеров, юнкеров и «ударников»; по Киевскому округу — еще тысяч двадцать казаков. Правда, комиссар фронта Иорданский, по приказу Савинкова, гнал сейчас к Киеву семнадцать эшелонов с войсками…

Генерал промолвил задумчиво, неохотно отводя взгляд от пасмурного неба за окном, которое ему тоже ничего не сказало:

— Что ж… э–э–э… я… это самое… не буду возражать против того, чтобы вы переместили эти корпуса… гм… на подступы к Киеву… — и сразу встрепенулся под испуганными взглядами обоих комиссаров. — Да, да, пускай переместятся, войдут в зону округа и… выполняют мои приказы. Разумеется, я буду информировать вас, — любезно улыбнулся он Петлюре, — и, на основе… гм… нашего соглашения, — он улыбался совсем по–приятельски, дружелюбно, даже заговорщицки, — ваши советы будут для меня самыми ценными среди… э–э–э… всех прочих советов всех прочих членов комиссии. — Зато вам… гм… гарантирована полная поддержка всей военной силы фронта. Я сейчас же позвоню Иорданскому и Савинкову о нашей с вами договоренности!

Петлюра молчал. Он раздумывал и прикидывал. Но ведь спокон века известно, что молчание — знак согласия, во всяком случае, не отказ, — и генерал совсем развеселился.

— Однако, господа, — воскликнул он, лукаво поглядывая из–под нависших бровей, — есть ли резон оставлять наше соглашение в этом самом… в шифре? Раз мы создали комиссию, такую широкую и… э–э–э… на таких демократических основах? Штабс–капитан, — тут же приказал он, — передайте текст соглашения в эту самую… прессу! И — провод в ставку!

Потом генерал поднялся, через стол протянул руку Петлюре и, очевидно от всей души, пожал вялую Петлюрину руку.

Но рука у Петлюры была вялой вовсе на потому, что Петлюра был ошеломлен, растерялся или понял, что его обвели вокруг пальца. Нет! Тело Петлюры находилось в состоянии расслабленности потому, что в эту минуту вовсю, с полным напряжением, работал его мозг. В голове Петлюры в этот миг родилась идея.

Идея была вот какая: а что, если — сразу и против этих и против тех? И против большевиков и против Временного правительства? Не будет ли это высшим проявлением… гм… самостийности? Большевики бьют Временное правительство, Временное правительство бьет большевиков, а он, Петлюра, то есть войска Центральной рады, колошматит и Временное правительство и большевиков? Ведь при такой ситуации ни большевикам, ни Временному правительству не победить. А? Разве не идея? Своеобразный… гм… нейтралитет, только, так сказать, навыворот?..

Петлюра приосанился. Поражение для одного из трех реально лишь в том случае, если два других станут на одну сторону. Однако быть того не может, чтобы Временное правительство и большевики объединились. Нет, это ни в коем случае невозможно. И надо действовать сразу! В конце концов, и брат франкмасон, великий мастер иоанновской франкмасонской ложи, к коей с недавних пор принадлежит и Петлюра, поучал именно так: кто действует сразу и решительно, тот побеждает. Правда, быстроту и решительность надо при этом непременно скрыть, демонстрируя свою якобы вялость и нерешительность.

Петлюра ответил слабым пожатием на крепкое рукопожатие генерала, а затем приосанился еще раз и посмотрел на сидевшую перед ним троицу даже с пренебрежением. Пожалуй, он неплохо начинает как полководец и военный стратег. Какие могут быть сомнения: он, Петлюра, полководец и стратег! Блестящий полководец и гениальный стратег! Разве не об этом мечтал он всю жизнь, еще с детства…

Петлюра сунул пальцы за борт френча, отвесил короткий поклон всем троим сразу, круто повернулся на каблуках и зашагал к двери.

На штабс–капитана у темного окна он бросил взгляд, исполненный презрения, ненависти и еще чего–то невыразимого, не совсем ясного, возможно — торжества ревнивца. Все–таки что ни говорите, а ведь к нему, Петлюре перебежала от этого задрипанного аристократишки шулявская красотка!..

Генерал и два комиссара, проводив взглядом Петлюру, недоуменно переглянулись; и с чего бы это так расхорохорился сей плюгавый земгусарик?

9

Так началась ночь — первая ночь октябрьского восстания в столице Украины.

И странным, неожиданным в пору боя был той ночью Киев.

От Дарницы и до Святошина и от Подола до Шулявки все улицы города сияли яркими огнями: уличные фонари зажжены были как в праздник. Но в домах ни одно окно не светилось: окна киевляне плотно завесили либо закрыли ставнями и крепко затянули болты.

Умолк гомон всегда суетливой толпы центральных кварталов, тихо стало в шумных парках, замер звон последнего трамвая, не грохотали колеса пролеток по мостовой.

Киев, казалось, отошел ко сну.

Не слышно было и неизменных в ночную пору песен на днепровских кручах.

Но по дворам поближе к окраинам ржали кони, застоявшись на привязи, а в горловинах улиц, уходящих к центральным кварталам, мостовые были разобраны, от тротуара до тротуара вырыты траншеи и из–за наваленного бруствером булыжника густо поблескивали острия штыков, а из глубины окопов доносились хриплые голоса. То переругивались и сыпали проклятьями, клюя носом под осенней изморосью, донцы и чехословаки — с винтовками в руках, готовые в любую минуту к бою.

Окраины, казалось, обложили центр, а центр против окраин ощетинился тысячами штыков, тоже держа окраины… в осаде.

На окраинах, как всегда, света не было. И как раз там — пускай тайком, пускай тишком, пускай притаенно — кипела сейчас жизнь.

На крылечки выходили люди — и сразу растворялись во тьме садов. В садах, под стенами домов или под заборами люди собирались по двое, по трое. Они потихоньку переговаривались. Переулками тоже пробирались люди — по одному, по двое и целыми группами. И у каждого в руках тускло поблескивал ствол винтовки. С Подола темные фигуры пробирались наверх — Глубочицей. С Соломенки — вдоль Батыевой горы до самого Киева–второго. С Телички направлялись Наводницким яром к Печерским холмам. Через Цепной мост — тихо, чуть не на цыпочках, но стройной колонной — прошел со Слободки целый отряд в сотню штыков.

Это движение — со всех окраин в сторону «Арсенала» — не прекращалось целую ночь. То рабочие заводов пробирались на помощь к восставшим арсенальцам. Пробирались, чтобы стать плечом к плечу с товарищами в предстоящем бою.

В «Арсенале» всех прибывших, которым удалось прорваться через Никольскую или Московскую, захваченные юнкерами, — встречал начальник арсенальской Красной гвардии арсеналец Галушка. Он не спрашивал, кто ты и откуда, интересовался только: сколько у тебя патронов? Тех, кто имел всего лишь одну обойму, он оставлял под стенами цехов. Тем, у кого патронов было вдосталь, он приказывал ложиться в цепь за кучами угля и штабелями шпал по «задней линии»: тут было самое опасное место, тут на рассвете следовало ожидать удара.

Впрочем, в «Арсенале» тоже было тихо, хотя и жил «Арсенал» в ту ночь бурной жизнью. Под ружьем насчитывалось уже семьсот или восемьсот бойцов. От саперов и авиапарковцев доставили несколько десятков тысяч патронов. Из конно–горной батареи — не одну сотню снарядов. К утру «Арсенал», как крепость, мог принять бой.

По цехам и двору сновали девушки: то были сорабмолки из «Третьего Интернационала», пробравшиеся через Рыбальскую улицу или с днепровских круч, чтобы принести в охапке несколько буханок хлеба либо в санитарной сумке бинты, марлю и йод.

«Арсенал» готовился к осаде.

И затих, притаился «Арсенал».

И только вокруг авиапарка целую ночь, не утихая, кипел бой.

Юнкера Константиновского, Николаевского и Александровского училищ намеревались взять авиапарк в плотное кольцо и намертво запереть, отрезав его от «Арсенала» и всего города. Необходимо было затянуть петлю и уничтожить авиапарк, ибо он был оружейной всего восставшего Печерска.

Сотни юнкеров пошли цепями на бастионы авиапарка.

Но бастионы авиапарка ответили частым огнем, и юнкерские цепи должны были залечь.

Юнкера пустили вперед бронированные автомобили — и цепи двинулись опять за машинами.

Авиапарковцы ответили зажигательными пулями — броневики запылали, и юнкера снова откатились назад.

Тогда юнкера выкатили батарею горной артиллерии и обрушили на авиапарк ливень снарядов.

Но авиаторы ударили из минометов — и юнкерская батарея замолкла.

До полуночи три волны юнкерской атаки захлебнулись. Пулеметы с бастионов авиапарка прижали цепи юнкеров к земле, и плотный веер пуль не давал юнкерам поднять головы.

Под утро юнкерам удалось установить связь с тяжелой артиллерией в Дарнице за Днепром: они затребовали огня тяжелых орудий — стереть бастионы авиапарка с лица земли!

Тяжелая артиллерия огонь пообещала, но надо ж тяжелым орудиям точно пристреляться к цели, а это возможно, только когда взойдет солнце. Однако тяжелая артиллерия пообещала открыть огонь не по авиапарку, а… по юнкерским училищам. Сибирская тяжелая артиллерия, дислоцированная здесь для защиты города — на случай прорыва фронта на Киев, — объявила, что присоединяется к восстанию: за власть Советов!

Тогда цепи юнкеров поднялись в четвертый раз: авиапарк надо ликвидировать любой ценой, еще до рассвета, во тьме ночи!..

Бой клокотал вокруг авиапарка. Настороженно затаился «Арсенал». Изредка постреливали на окраинах. Тихо было в центре города. Уличные фонари продолжали гореть, но в предутренних сумерках они уже не светили, только тускло поблескивали.

А в самом центре города, в помещении Совета фабзавкомов, за плотно занавешенными окнами, тоже бурлила жизнь. Председатель Киевского союза металлистов большевик Емельян Горбачев проводил заседание стачечного комитета: утром в городе должна была во что бы то ни стало начаться всеобщая забастовка. Требования: освободить арестованный ревком, вывести контрреволюционные войска из города, передать в городе власть Совету!

Иван Федорович Смирнов уже печатал эти требования в виде листовок в разгромленной юнкерами типографии газеты «Голос социал–демократа» — и тридцать парней и девушек из «Третьего Интернационала», уже поджидали, чтоб до утра расклеить листовки на воротах каждой фабрики и каждого завода.

Листовка заканчивалась так:

«Товарищи! Останавливайте заводы, фабрики и мастерские! Пусть замрет вся жизнь в городе! Пролетариат и гарнизон Киева должны показать, что они не позволят контрреволюции растоптать свободу! Да здравствует революция! Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов! Да здравствует революционный Петроград! Все на защиту революции. Все — за власть Советов!»

Юнкера не выдержали и залегли в четвертый раз — уже под самыми валами и стенами авиапарка. То были высокие валы и мощные крепостные стены бастионов: их строил еще царь Петр против шведов — на случай, если б те сунулись сюда после Полтавы.

Свинцовый навес снова крепко прижил юнкеров к земле.

И это уже была последняя атака: забрезжил рассвет. Пелена туч на востоке раздвинулась, брызнул первый солнечный луч, засияли золотые купола на лавре и Софии, на башне «Арсенала» развевался красный флаг.

В аудитории номер десять университета святого Владимира в это время двое, засучив рукава сорочек и по локоть вымазавшись в лиловой мастике, печатали на университетском шапирографе воззвание. Текст воззвания был на чешском языке. То председатель городского штаба восстания Затонский и чешский социал–демократ Муна выпускали листовку с призывом к солдатам чехословацкой бригады:

«Товарищи! Братья! Воины чехословацкой революционной армии! Требуйте от своего командования, чтобы вас сняли с позиций в Киеве! Добивайтесь, чтоб чехословацкие воины не проливали крови братских украинского и русского народов!.. ”

Солнце взошло. Видимость стала абсолютной. За Днепром в Дарнице ударило, загрохотало и покатилось — словно гром среди ясного неба — по волнам могучей реки, а там над ярами по склонам днепровским и над печерскими мирными садиками загремело и заскрежетало — точно курьерский поезд на полном ходу по сдвоенным французским стрелкам. То ударил, как было обещано, из всех своих орудий Сибирский дивизион тяжелой артиллерии по юнкерским училищам — Константиновскому, Александровскому и Николаевскому. Уже третий выстрел попал в цель: тяжелый бризант срезал крыло центрального корпуса Константиновского училища.

Начался второй день восстания.

 

СОЛНЦЕ ВЗОШЛО

1

Солнце взошло — и сразу над Киевом мощно взревели гудки.

Гудел «Арсенал» — на Печерске. Гудели Южно–русский металлургический — под Соломенкой, Гретера и Криванека — на Шулявке, снарядный на Демиевке, Матиссона — на Глубочице. Гудела верфь на Подоле.

А тогда загудели все сорок киевских заводов и фабрик, загудели и засвистели и все киевские мастерские, где только были гудки или свистки. Загудели и засвистели, как гудели и свистели ежедневно, кроме воскресений, церковных праздников и царских тезоименитств. Но сегодня этот рев звучал устрашающе. Ибо гудели и свистели не как обычно на работу — один долгий, а потом короткий. Гудели и свистели сегодня непрерывно — два коротких, затем три, и опять два коротких и три. Как подают знак тревоги паровозные гудки. Впрочем, свистели и все паровозы — у пассажирского вокзала, на Киеве–втором и у Поста Волынского.

И город после гудков не ожил: не двинулись трамваи, не зарявкали клаксоны омнибусов, не завизжала дарницкая автомотрисса, не вышли люди на улицы, торопясь на работу, — улицы оставались пустыми и мертвыми. Киевляне плотнее задернули занавески, крепче заперли ставни.

Лишь цокот конских копыт в галопе порой возникал меж каменных зданий в ущельях улиц: то конные патрули и связные — «аллюр три креста!» — скакали от телеграфа к штабу, от вокзала к штабу, от Думы к штабу, и откуда бы ни было — только к штабу.

Тревога!

Всеобщая забастовка!

Всеобщее восстание!

2

Бой начался под «Арсеналом».

Две батареи полевой артиллерии — с Черепановой горы и от царского дворца — наперекрест десять минут били по арсенальскому двору, пытаясь попасть в бензобак, чтобы поджечь завод.

Затем из Кловских яров вышли донцы, из Мариинского парка — «ударники смерти», а по Александровской улице — чехословаки. Цепями двинулись они на штурм: на «заднюю линию» — с правого фланга, на казармы понтонного батальона — с левого и на главный корпус — в лоб.

«Арсенал» ответил из всех винтовок — а их уже было до тысячи, из всех пулеметов — а их уже был не один десяток, из двух пушек — картечью.

Атака захлебнулась. Донцы снова скрылись в ярах. «Ударники» — в Мариинском парке. Полсотни чехословаков сложили головы на мостовой Александровской улицы.

Они шли воевать против Австрии и Германии — за родную Чехию и Словакию, а нашли трагический конец под украинским небом.

И было это одно из самых тяжких преступлений всероссийской контрреволюции, спровоцировавшей на бессмысленную, ненужную гибель чистых сердцем юных чехословацких патриотов.

Потом в бой снова вступил авиапарк.

Только теперь авиапарковцы не стали ожидать удара. Они первыми вышли из–за своих бастионов — из–за петровских стен и валов — и сами двинулись цепями на штурм.

Ошеломленные обстрелом тяжелой артиллерии, юнкера сразу поднялись и в панике кинулись прочь — к Печерскому базару, на Зверинец, на Саперное поле.

Но авиапарковцы не преследовали их — авиапарковцы прошли сквозь прорванный фронт юнкеров. Они двинулись в город — через Васильковскую и Бульонную — к станциям Киев–второй и Киев–первый. Ставка фронта бросила на Киев свежие контингенты карателей — семнадцать эшелонов контрреволюции! Их надо остановить! Отрезать им путь на Киев!..

Против колонны авиапарковцев, вышедших к железной дороге, чехословаки, которые оседлали вокзал, неожиданно… подняли белый флаг.

Белый флаг! Остановить огонь!

Большим белым флагом размахивали легионеры чехи и словаки. И кричали:

— Честь свободе! Свободе честь!

В руках у легионеров были бумажки — листовки, отпечатанные на шапирографе в аудитории номер десять университета святого Владимира украинским большевиком Затонским и чешским социал–демократом Муной. Чехословацкий комитет этой ночью не спал — он был здесь, среди земляков. И юные патриоты уже поняли: их патриотический порыв подло повернут против украинских и русских братьев, во исполнение злых умыслов всероссийской контрреволюции.

Первый полк чехословацкой бригады объявил нейтралитет.

Муна и Затонский, на машине только что созданного чехословацкого солдатского комитета первого полка, спешили с вокзала на Александровскую улицу, где еще напрасно проливалась кровь бойцов второго полка чехословацкой бригады.

3

Выход из боя первого полка чехословаков развязал руки и Довнар–Запольскому с шулявскими красногвардейцами.

Брест–Литовское шоссе перерезли окопы донцов и «ударников» — пути через город на соединение с «Арсеналом» и авиапарком не было, но вдруг открылся правый фланг: железная дорога!

И шулявцы двинулись на территорию железной дороги.

Но тут случилось нечто страшное. С тыла — от Святошина — затрещали пулеметы.

Под прикрытием пулеметного огня, с шоссе, из–за территории завода Гретера и Криванека, шла цепь гайдамаков.

Богдановцы — гвардия Центральной рады — направлялись в город.

Довнар–Запольский был только студентом Политехникума и никогда не изучал военных наук. Как же теперь быть? Впереди — донцы и «ударники», позади — гайдамаки!

Не надо было быть искушенным в военных науках, чтобы понять, какая судьба уготована горсточке восставших рабочий: либо бросать оружие, либо принять смерть за революцию.

Смерть за революцию — как приняли ее пролетарии Красной Пресни в Москве осенью девятьсот пятого года. Как приняли ее тогда же в Киеве — вот здесь, именно здесь, у ограды Политехнического института, — первые киевские повстанцы молодого Жадановского.

Студент Довнар–Запольский высоко поднял красное знамя, и стена шулявских красногвардейцев — молча, без криков «ура» — двинулись с винтовками на руку против гайдамацкой цепи.

Цепь гайдамаков, тоже с винтовками наперевес, шла им навстречу, прямо на них.

И тут — непостижимо и удивительно — над гайдамацкой цепью рядом с желто–голубым флагом вдруг вспыхнул красный!

Богдановский полк только что получил приказ: Центральная рада держит нейтралитет, казакам–богдановцам оставаться на месте постоя в полной боевой готовности, однако в конфликт между войсками Временного правительства и восставшими за власть Советов не ввязываться.

Но казаки–богдановцы были солдатами, прошедшими три года войны, крестьянами и рабочими украинских сел и украинских заводов — и первого врага они видели в контрреволюции, которая шла за Временным правительством. И две сотни богдановцев взбунтовались. Они взяли оружие и двинулись в город — на помощь восставшим рабочим.

«За власть Советов!» — призывало знамя, трепетавшее в руках студента Довнар–Запольского.

«Долой Временное правительство!» — призывал стяг богдановцев.

И они пошли рука об руку, шулявские красногвардейцы и гайдамаки, носившие имя славного гетмана Украины.

За вокзалом авиапарковцы, шулявцы и богдановцы соединились и направились к Посту Волынскому — навстречу войскам, спешившим на помощь контрреволюционному штабу Киевского военного округа.

4

Между тем «ударникам» в Мариинском парке, чехословакам на Александровской и донцам в Кловских ярах был дан сигнал: снова идти на «Арсенал» в атаку.

Одновременно такой же сигнал дан был курсантам школы прапорщиков в Бутышевом переулке.

И курсанты ударили из пулеметов — арсенальцам в тыл.

Вышли донцы из Кловских яров. Вышли «ударники» из Мариинского парка.

Донцы двинулись на «заднюю линию» — им удалось подойти к ней почти вплотную. «Ударникам посчастливилось сразу отрезать понтонеров от «Арсенала» и установить пулеметы возле памятника Искре.

Теперь донцы и «ударники» взяли «Арсенал» в кинжальный огонь.

Но чехословаки… не вышли на линию боя.

Второй полк чехословаков тоже поднял белый флаг.

С белым флагом — нейтралитет! — чехословаки промаршировали прочь из района боев и направились на вокзал.

Социал–демократ Муна прибыл в Центральную раду и заявил от имени бригады: освободительная чехословацкая армия не желает вмешиваться во внутренние дела украинского народа. Чехословацкие воины выходят из боя и требуют немедленной отправки на фронт — чтоб драться с немецкими и австрийскими захватчиками на землях Европы, до самого освобождения родной чешской и словацкий земли!..

5

Эшелоны с фронта, которых так ждал штаб, действительно начали прибывать. Один за другим они подлетали к блокпосту Поста Волынского — и паровозы перед закрытым семафором давали долгий свисток: открывай семафор! дорогу!

Но семафор не открывался — и эшелоны выстраивались в хвост ранее пришедшим.

На склонах высокой насыпи по обе стороны стояли пулеметы — дулами на эшелон. И только эшелон, лязгая буферами, останавливался, вдоль эшелона уже бежали вооруженные люди, покрикивая: Не выходи! не выходи! не выходи!

Авиапарковцы с шулявцами и казаками–богдановцами намертво замкнули ключевой пункт Поста Волынского.

Помощь ставки войскам Киевского штаба — под дулами пулеметов — сидела в своих вагонах огорошенная. Боевой обстановки они не знали. Им заявили: бой окончен, кладите оружие и катитесь на все четыре стороны к чертям собачьим! И как вам, хлопцы, не совестно лезть против трудового народа?..

Один за другим прибывающие эшелоны, уже четыре или пять, складывали оружие. А что им оставалось делать?

Разоруженных было уже четыре–пять тысяч. Разоружали четыре–пять сотен.

Впрочем, между фронтом и Киевом находились в пути, спешили на помощь штабу еще двенадцать эшелонов; десять–пятнадцать тысяч бойцов.

6

…И вот перед Николаем Тарногродским — председателем Винницкого ревкома, и поручиком Зубрилиным — командующим вооруженными силами восставших за власть Советов винничан, встал неразрешимый вопрос: как быть дальше, как выйти из этого заколдованного круга?

Гарнизон Винницы доходил до сорока тысяч солдат — и почти половина гарнизона восстала. Но у восставших не было артиллерии. Бош должна подвести артиллерию из Жмеринки, но на пути ее передвижения вдруг вырос вооруженный заслон — части Первого украинизированного корпуса генерала Скоропадского: войска Центральной рады выполняли приказ контрреволюционной ставки Временного правительства…

Итак?

Винница, основной резерв Юго–Западного фронта, была первым украинским городом, где трудящиеся с оружием в руках восстали за власть Советов. Но решительный бой контрреволюции должен быть дан, разумеется, в столице — в Киеве. И гвардейский корпус, который ведет Евгения Бош, должен любой ценой пробиться к Киеву.

Итак?

Киев, само собой разумеется, в значительной мере определял победу на Украине, но без Петрограда и Москвы нечего и говорить о конечной победе октябрьского восстания….

Итак?

— Послушай, Игорек, — сказал Коля Тарногродский поручику Зубрилину, когда они, черные от бессонных ночей и порохового дыма, встретились наконец в подвале под крепостными стенами, где помещался сейчас ревком, — не кажется ли тебе, что ситуация складывается парадоксально, но иного выхода нет? Бош ведет нам на помощь гвардейский корпус, но для того чтобы она могла помочь нам, мы должны немедленно… сами двинуться ей на помощь?

Зубрилин смотрел Тарногродскому прямо в лицо.

— Я понимаю тебя, Коля. Давай и предложим это сейчас ревкому: выйти из Винницы и двинуться…

— …на встречу гвардейцам и Бош!

— Нет. На Киев. На помощь киевскому восстанию.

— Ты прав… — согласился после короткого раздумья Тарногродский.

Но осуществить этот замысел не удалось. Этому помешали два сообщения, они были получены одно за другим.

Первое сообщение было с телеграфа: семнадцать эшелонов уже отбыли с фронта на помощь войскам Временного правительства в Киев. Но пробиться в Киев через близлежащие железнодорожные узлы и особенно через блокпосты под самым городом эти эшелоны не могут. И эшелоны… поворачивают… на Винницу.

Второе сообщение было местное: украинская национальная рада в Виннице объявила, что берет власть в свои руки; часть украинизированных войск Винницкого гарнизона, до сих пор державшая нейтралитет, а то и поддерживавшая восставших, заявила, что переходит на сторону своей национальной рады.

Итак, и без того превосходящие силы контрреволюции в Виннице получали еще двойную поддержку: эшелоны карателей с фронта и украинизированные части в самом Винницком гарнизоне. А заслоны корпуса Скоропадского, между Жмеринкой и Винницей, преграждали путь восставшему гвардейскому корпусу.

Когда ревком собрался на свое заседание — то было заседание стоя, наспех, под мрачными сводами подвалов древней крепости «Муры», а вокруг гремела артиллерия войск контрреволюции, — председатель ревкома и командующий революционными силами винницких повстанцев предложили: принять удар на себя! Не пустить эшелоны с Юго–Западного фронта на Киев, Москву и Петроград, сковать все эти силы и дать возможность Второму гвардейскому корпусу пробиться к Киеву.

И бой в Виннице разгорелся снова. Силы противника были явно превосходящими. И не приходилось рассчитывать на победу здесь.

7

Но жизнь была прекрасна — теперь ни у Данилы, ни у Харитона сомнений на этот счет не оставалось.

В руках у них винтовки, они — самые настоящие революционеры и пойдут сейчас на баррикады в последний решительный бой — так и в песне поется! — и выйдут из боя победителями. А потом… потом все будет здорово, очень здорово, так здорово, что и представить себе невозможно, да и представлять нет нужды. Потому что будет это победа пролетарской революции и, совершенно очевидно, мировой!

С отрядом сорабмольцев «Третий Интернационал» Данила и Харитон стояли под токарным цехом. Красногвардейский командир Галушка приказал молодежному отряду быть наготове: пускай отстреливаются от «ударников» и юнкеров первая и вторая цепь за угольными кучами вдоль задней линии», хлопцы Мишка Ратманского выйдут из арсенальского двора и бросятся вперед — чтоб нанести удар по цепи юнкеров. Было сорабмольцев человек пятьдесят, и всем приказано примкнуть штыки: драться придется в рукопашную!

— Эй, ты! — куражился неугомонный Харитон. — Гляди, как побежишь с винтовкой, не споткнись, не упади, а то ненароком сам на свою ковырялку напорешься — будет тебе тогда спичка в нос! Не отчихаешься!

— Да брось! — усовещивал его Данила. — Тут сейчас такое начнется, а ты все… хи–хи да ха–ха!

— А что мне — богу молиться? — не унимался Харитон. Куражился он потому, что таки струсил немного перед тем, что их ожидало, и это досадное чувство надо было скрыть даже от себя самого. — Что мне, о жене и малых детках тужить? Это уж вам, многосемейным, дрейфить, а мы, парубки, — вольный ветер!

— А ты, шахтарчук, не похваляйся, — отозвался из толпы кто–то постарше, — а то видели мы таких: перед чаркой штоф похваляется вылакать, а глотнет — и сразу кашлять!

Харитон начал хорохориться:

— Это ты о ком? О нас, шахтерах? Да ты знаешь, что мы по воскресеньям всей «Марией–бис» против соседней Прохоровской стенкой ходили? А прохоровцы знаешь какие? Русаки из–под Курска и Воронежа! Один в один, с вот этакими кулачищами. А ты говоришь… Сам, верно, уже напустил…

К группе быстро подошел Ратманский.

— Ребята! — сказал Ратманский. — Нам от штаба восстания особое поручение.

Сорабмольцы сразу окружили своего невзрачного на вид вожака:

— Уже выходить? По Московской или на Александровскую?

— Выходить выйдем, но в другую сторону. Невозможно ударить на юнкеров, пока с Бутышева поливают арсенальский двор пулями. Нам приказ: уничтожить бутышевских прапорщиков.

— Как это? — удивились сорамбольцы. — Где мы, а где Бутышев! Как же мы туда? Разве крюк сделать — сзади выйти из–под ипподрома?

— В лоб пойдем! — сказал Ратманский. — Из сборочного выкатят сейчас две наши пушечки и ударят по гимназии: попадут или не попадут, а паника будет! А тут мы — в штыки!

— Вот так, прямо улицей?

— Прямо улицей.

— Так они же из своих пулеметов… по нас.

— А ты как думал? По воробьям? — Мишко застенчиво улыбнулся — На то и война, чтоб по тебе стреляли!

У Данилы похолодело в груди. Одно дело — хоронясь за домами Московской, добежать до угла Александровской, а тогда — ура! А другое — выйти на улицу и полверсты топать открыто под пулеметным огнем.

— К воротам! — негромко подал команду Ратманский. — Выйдем из ворот — два десятка правым тротуаром, два десятка — левым. И бегом до самой гимназии! Гранаты в окна — и сразу прыгать внутрь. Стрелять некогда — бить штыком!

— А пятый десяток? — спросил кто–то.

— А с пятым десятком, — смущенно сказал Мишко, — я пойду серединой улицы. Кто ко мне в десятку?

— Я! — сразу выскочил Харитон и презрительно посмотрел на того, кто попрекал его в похвальбе.

— Я! — сразу отозвался и тот.

У Данилы еще сильнее похолодело в груди. Серединой улицы — это ж прямо–таки на верную смерть… Но отставать Даниле было невозможно — задразнит Харитон.

— Я! — сказал и Данила, правда не третьим, а уже потом, когда, вызвалось еще несколько хлопцев.

Харитон одобрительно хлопнул его по плечу:

— Так–то! Мы с Даньком — дружки и на жизнь, и на смерть. Вместе пойдем помирать за революцию. Верно, Данила?

— Помирать никто не собирается! — сухо возразил щуплый Ратманский, подтягиваясь, как бы стараясь стать выше, — Грош цена тому солдату, что в бой помирать идет. Я думаю, тебе, Харитон, лучше идти с теми, что вдоль домов двинутся. А то героя будешь строить и нарвешься на пулю для форса.

Харитон сразу сбавил тон. Оно бы неплохо — не пойти, и не от страха, а по приказу командира. Только ж стыд какой — вдруг отшили.

— Да ты что, Мишко? Да как ты можешь? Да я это только так… правда — для форса. Ты меня не обижай! Я аккуратно пойду. Ну, будь же другом! И не могу я оставить своего дружка Данилку, раз он с тобой идет

— Ну ладно! — Ратманский махнул рукой. — Нельзя терять времени. Вон из сборочного уже выкатывают пушки.

Из сборочного цеха и правда выкатили две полевые трехдюймовки прямо во двор. Пулеметы бутышевских юнкеров засыпали двор дождем пуль, но арсенальские слесари ловко приладили стальные листы перед замками пушек, и за этими щитами укрывалась прислуга — по два человека. Пушки поставили посреди двора, пули зацокали, зазвенели о стальные щиты, — и Галушка уже командовал: «Огонь!»

Ребята вдоль стен цеха побежали к воротам. Пушки ударили в ту минуту, когда сорабмольцы уже выглядывали из–за ограды.

— Пошли!

Хлопцы выбежали на улицу и сразу разбились на три ручья: два десятка направо, два — налево. Один десяток — с Ратманским, Данилой и Харитоном — побежал прямо по мостовой. Они видели, как два разрыва вспыхнули где–то за зданием школы прапорщиков, должно быть на Никольской или в Аносовском парке.

— За мной! — крикнул Ратманский. — Вперед!

Вот и Бутышев переулок. Они бежали и видели перед собой лишь двухэтажное кирпичное здание пятой печерской гимназии, ныне — Бутышевской школы прапорщиков. Ее надо было взять.

Данила бежал, и сердце его замирало. Вот–вот сейчас угодит пуля. А как же будет с Тосей? Ведь ей же через три месяца рожать! Принесет маленького Данька… Неужто Даниле так и не увидеть своего наследника, продолжателя рода арсенальцев Брылей? Да и самому умирать не очень–то хочется… Нет, что ни говори, а война совсем не такая привлекательная, как это выглядело на картинках журнала «Огонек». Неужто и в самом деле ему суждено сейчас погибнуть?.. Как это — погибнуть? Не жить больше на свете? Вот так — был, был, и вдруг нету? Не может этого быть…

Пули свистели у самого уха. Харитон бежал чуть позади — длинноногий Данила несся впереди широкими прыжками. И Харитон кричал то «уpa» то «погоди, цапля, мне за тобой не угнаться!».

Пушки рявкнули еще раз — и теперь уже и Данила закричал «ура», потому что увидел собственными глазами, как по крыльцу пятой гимназии вдруг словно ударили молотом и в воздух взметнулись дым и пыль: снаряд угодил прямо в парадный ход гимназии. В тот самый парадный ход, где всегда стоял швейцар в синей ливрее который, если Даниле случалось задержаться перед дверью, говорил: «А ну, проходи, проходи, чего рот разинул! Здесь — только для благородных!..» И тогда Данила сразу начинал люто ненавидеть дружка детских лет Флегонта: продал, черт, перекинулся в «благородные», холера, — бегает с телячьим ранцем за спиной в эту паршивую гимназию!..

Хлопцы с правого тротуара уже подбежали к дому и присели под стеной. Потом размахнулись и — из одного, второго, третьего окна брызнуло осколками, известкой, а потом и дымом. Но дым развеяло ветром еще раньше, чем прогремели взрывы. Ребята взбирались на подоконники и спрыгивали внутрь.

Ратманский, Данила и Харитон вихрем подлетели к дому и кинулись прямо в тучу пыли, стоявшую там, где еще недавно был парадный ход. Этой дверью входил в гимназию только сам директор — действительный статский советник Иванов в треуголке и при шпаге в царские тезоименитства; гимназисты проходили со двора через черный ход.

Спотыкаясь о битый кирпич, кашляя и чихая от пыли и динамитной вони, Данила прыгнул прямо в пролом.

«А ну, — мелькнула у него мысль, — погляжу сейчас, какая такая эта гимназия изнутри! Говорил Флегонт, сразу как войти, человеческий костяк стоит. Точно из гроба, а с другой стороны — большой глобус, и на нем все чисто океаны и материки… ”

В вестибюле, затянутом пылью от битой штукатурки, толпились какие–то фигуры с поднятыми вверх руками. Винтовки валялись у их ног на полу.

— Сдаемся! Сдаемся! — кричали юнкера.

— Ура! — заорал Данила

Прямо перед ним была лестница на второй этаж, и он сразу кинулся туда. Ратманский что–то крикнул ему, но было поздно. С площадки второго этажа прогремело несколько выстрелов, и Данилу по руке точно шкворнем вдруг ударили и сразу огнем отдалось в плече… Винтовка выпала у него на рук…

— Убили! — услышал он вопль Харитона. — Сучьи дети! Данилу убили…

Не целясь, Харитон выстрелил вверх, на второй этаж. Он стрелял и стрелял, пока выпустил все пять патронов, а потом и сам бросился наверх по ступенькам, с винтовкой наперевес. Данилы он уже не видел — ему бы только увидеть того, кто убил его дружка!

В эту минуту сквозь перила площадки просунули белый флаг: юнкера на втором этаже тоже сдавались.

Но Харитон уже не мог остановиться, и штык его с размаху проткнул чью–то серую шинель.

— Кто убил моего дружка? — бушевал Харитон. — Кто убил Данилу! Дайте мне его сюда!

Но рядом уже был Ратманский:

— Стой, Харитон! Они сдались!

Он схватил Харитонову винтовку и наклонил штык к земле.

И тут Харитон с другой стороны увидел Данилу. Данила стоял в растерянности и скорей удивленно, чем испуганно, смотрел на свою левую руку. Из пальца по ладони стекала кровь.

— Фу–y! — Харитон опустил винтовку. — Живой! Ишь! Что за наваждение?

Юнкера стояли, подняв руки, бледные и перепуганные. Данила оглянулся, спрятал раненую руку за спину и наклонился за своей винтовкой.

— Вот холера! — смущенно бормотал Данила. — Понимаешь, прямо в палец мне попал. — Он вынул руку из–за спины, из пальца хлестала кровь, посмотрел на руку искоса и попробовал согнуть и разогнуть палец: цела ли кость? Палец сгибался и разгибался: пуля, задев, лишь распорола мясо.

Харитон вдруг рассердился:

— Чего же ты, тютя, панику поднимаешь? Палец занозил, а прикидываешься убитым! Тоже мне — герой!..

Словом, война хоть и не была такой красивой, как на рисунках в «Огоньке», однако, оказывается, и не такая страшная, как чудилось, когда они бежали посреди открытой для пуль улицы.

Бутышевская школа прапорщиков была подавлена. Теперь арсенальцы могли спокойно выйти со двора и двинуться по Московской, против «ударников» и юнкеров. Десяток пулеметов и две сотни винтовок — таковы были первые трофеи сорабмольцев Мишка Ратманского.

Когда они выходили из гимназии снова через разрушенный вестибюль, Данила прятал в карман замотанный носовым платком кулак — стыдился показать, что ранен, и все озирался: где ж это глобус и скелет, которыми так хвастал Флегонт? Скелета и глобуса не было: их вынесли, когда тут разместилась школа прапорщиков.

— Ну и черт с ним, с глобусом! — отмахнулся Харитон. — Не такая уж она цаца, эта гимназия, если присмотреться! А костяками, браток, когда–нибудь все будем — наглядимся еще на том свете…

И все–таки Данила с Харитоном в гимназии побывали, и это был словно шаг в тот мир, который доселе был для них несправедливо закрыт.

8

Красногвардейцы Подола с Георгием Ливером во главе продвигались в город хитрым маневром.

Матросы Днепровской флотилии, обувщики Матиссона, портовые грузчики шли небольшими группками, а впереди, за квартал или за два — от подворотни до подворотни — пробиралось несколько девушек из «Третьего Интернационала». Девушки несли в руках кошелки — будто выбежали за свеклой и картошкой в лавочку, а пройдя квартал или два, разведав, что там и как, возвращались назад и рапортовали.

И подольские красногвардейцы где делали крюк проходными дворами, где, пригнувшись, перебегали улицу, а где беспрепятственно двигались напрямик. На Сенном базаре из–за ларей кто–то открыл огонь — пришлось отойти за Ивановские бани и от аптеки Марцинчика зайти ларям в тыл. Стреляли курсанты Третьей школы прапорщиков — пришлось их разоружить, надавать по шеям и отпустить на все четыре стороны.

Помогло подолянам и то, что казаки Шевченковского полка, расквартированного от Щекавицы до Житомирской, продолжали держать нейтралитет — по приказу Центральной рады, но на поверку нейтралитет этот оказался односторонним: войска штаба они не пропускали на Подол, но вооруженным рабочим разрешили свободно пройти с Подола в город. Шевченковцы не довольны были Временным правительством, которое не удовлетворяло требований Центральной рады, и ничего не имели против того, чтоб если не они, так кто–нибудь другой положение Временного правительства поколебал.

Позднее, когда подольские вышли уже на Владимирскую — позади Софии, потому что от присутственных мест их осыпали пулеметным огнем, — оказалось, что среди красногвардейцев идет немало и гайдамаков: казаки–шевченковцы по одному, по двое присоединялись к восставшим. А возле оперы нагнали подолян и целая шевченковская сотня: эта сотня решила нарушить приказ Центральной рады и полным составом присоединиться к восставшим.

Тогда Ливер подал команду: по Фундуклеевской вниз к Крещатику — в атаку! Потому что девушки–разведчицы только что сообщили, что на Бессарабку с Васильковской вышел отряд железнодорожников и рабочих сахарного завода с Василием Назаровичем Боженко но главе.

Вниз по Фундуклеевской подольские красногвардейцы вышли на Крещатик. Боженковцы от Бессарабки махали им навстречу шапками и кричали «ура!».

9

А Боженко проклинал весь свет, поминая черта, беса, дьявола, сатану и самого люцифера. А в первую голову — мировую буржуазию, гидру контрреволюции. Временное правительство, Сашку Керенского и его маму.

Василий Назарович был раздосадован.

Складывалось все, как говорили на Бульонной, на «ять» — и на тебе, такой вышел конфуз!

— Начальник штаба! — кричал в сердцах Василий Назарович. — Пиши мне боевой приказ по всем правилам тактики и стратегии! Если тебя учили по небу шнырять, так ты что — на земле негодящий? Тьфу! Побей тебя сила божья, разве вас, авиаторов, обходным маневрам не обучали? Не обучали? Так обучайся теперь! Чтобы через десять минут был мне приказ к наступлению, как положено: чтоб была легенда, маневр, эшелонирование, прикрытие флангов и формула оперативною задания! Я, брат, сам был фельдфебелем, пока в тюрьму не сел, и во всей этой словесности и тактической муре разбираюсь!

Дело в том, что Боженко решил во что бы то ни стало лобовым ударом захватить штаб — центр руководства войсками контрреволюции. С Демиевки он вывел отряд красногвардейцев человек в триста. Из Киева–второго — железнодорожников сотни две. Да и по дороге пристало разного народа тоже добрая сотня. Войска было под рукой у Василия Назаровича свыше полутысячи — добрый батальон. Но когда Ростислав Драгомирецкий, назначенный Василием Назаровичем начальником штаба, предложил идти на штурм вверх по Кругло–Университетской, — сверху, от штаба, встретили их огнем двух десятков пулеметов да из нескольких полевых трехдюймовок — картечью. Красногвардейцы должны были откатиться и засесть в каменном здании Бессарабского рынка.

Василий Назарович стоял теперь посреди павильона, сразу за мясным рядом, хлестал со злости тушу бычка нагайкой и проклинал весь свет и его окрестности. Нагайку Василий Назарович только что добыл в бою, у какого–то донца и тут же решил никогда больше не расставаться с нею, ибо была она упитанной, как раз по руке, а гарцевать на лошади ему уже весьма полюбилось.

Как раз в это время стало известно, что прибыла подмога: две сотни подольских и сотня казаков–шевченковцев.

— Мама родная! — развеселился Боженко и на радостях так хлестнул нагайкой мертвого бычка, что распорол мороженное мясо до кости, словно мясницким топором. — Да нас же теперь целый полк! Слышь, Ростислав? Даю тебе повышение, будешь начальником штаба полка! Называться будем «Первый полк социалистической революции». Пиши дислокацию, чтоб генералу Квецинскому через десять минут был каюк!

К Боженко подошел Ливер.

— Здорово, Жора! — приветствовал его Василий Назарович. — Молодчина, что с нами соединился! Сейчас спряжемся и будем кончать с контрой!

Ливер ответил на крепкое рукопожатие могучей боженковской руки не поморщившись, но потом, когда Василий Назарович его руку отпустил, сказал с недовольной гримасой:

— Слушай, Василий Назарович, воюешь ты, брат, неправильно. Разве можно — в лоб? Ну пускай нас сейчас и восемьсот, так их же, верно, здесь защищает центр руководства добрых несколько тысяч. И пулеметы. И трехдюймовки… Так дело не пойдет, Василий Назарович.

Тут как раз сыпануло картечью по стеклянной крыше рынка, и мелкие осколки битого стекла дождем посыпались на головы и плечи повстанцев, заполнивших огромный павильон базара, укрывшихся за его толстыми стенами.

Боженко вскипел:

— Что ты мне толкуешь! Кто из нас двоих умеет воевать — я или ты? У кого перемышльская пуля под лопаткой — у меня или у тебя? Я царской армии фельдфебель, а ты недоученный землемер! Я на позициях два года отвоевал, а ты эти годы по сибирским тюрьмам гнил! Тут, брат, не землю мерять и не тюремную вошь бить, а кровь проливать надо! Кровью возьмем, вот и все!

— Кровь надо лить вражью, а не свою, — спокойно возродил Ливер, снимая свою фуражку ученика землемерного училища и стряхивая с ее широкой тульи стеклянную порошу. — А ты хочешь штаб нашей кровью залить. Не хватит, Василий Назарович, нашей крови, чтоб штаб в ней, как в море, потонул. Таким способом нам, Василий Назарович, штаба никогда не взять.

Боженко уже раскрыл рот, чтоб разразиться новыми проклятиями, но в этот момент подошел Ростислав Драгомирецкий с планом города Киева из справочника скорой помощи — это была единственная карта, которой восставшие пользовались в своих боевых операциях.

— Вот, — сказал Ростислав и по армейской привычке вытянулся, докладывая. — Правый фланг пойдет позади новых строений и выйти должен вот здесь: тут новая, eще безымянная улица делает петлю к Виноградной, на Левашевскую, к концу Лютеранской. Левый пойдет проходными дворами через низ Лютеранской и Меринговскую к театру Соловцова. На Банкетной они должны сомкнуться — снизу и сверху. А центральная группа тем временем отвлечет противника на себя и будет заманивать вниз — чтоб его ударные силы втянулись в Кругло–Университетскую. Тогда из дворов Кругло–Университетской, слева и справа, отрезаем их ударную группу и таким образом…

— Долго! — сердито отрубил Боженко, глядя на развернутый перед ним план и, совершенно очевидно, ничего в нем не разбирая. — Да я и названий улиц–то не запомнил. Ни к черту не годится твоя дислокация. Так мы никогда не возьмем штаба.

— А я предлагаю его и не брать, — подал голос Ливер. Боженко совсем взбеленился:

— Да ты что? Контра? Или меньшевистский прихвостень? Ты что предлагаешь? Отказаться от восстания? Предать пролетарскую революцию?

— Нет, — все так же спокойно отвечал Ливер, снова снимая фуражку и отряхивая ее, так как снова ударило шрапнелью по стеклянной крыше, — и предлагаю иначе развернуть боевые действия. Пойми, Василий Назарович. Основной удар штаб направил сейчас на Печерск; если «Арсенал» и авиапарк будут взяты юнкерами, восстание обречено на гибель. Надо идти на помощь «Арсеналу» и авиапарку.

— А я о чем говорю? — взмахнул нагайкой Боженко. — Спасать надо «Арсенал» и авиапарк! Возьмем штаб — и юнкера с Печерска дадут ходу.

— Штаба нам не взять, — упрямо повторил Ливер. — А арсенальцев и авиапарковцев тем временем расколошматят. Там ведь и юнкера, и «ударники», и донцы. Пойми, Василий Назарович, перед штабом мы ничто. А по отношению к тем, кто наступает на «Арсенал» и авиапарк, у нас очень выгодная позиция. Раз мы на Бессарабке, мы, выходит, зашли им в тыл. Правильно я говорю, товарищ офицер?

Ростислав одобрительно кивнул головой:

— Донцы фактически от штаба уже отрезаны. Если нам повернуть фронт…

Боженко хлопнул Ливера по плечу:

— Жора! Друг! Дай мне в морду, ты таки голова! Да, если ж нам флангом на Александровскую выйти, мы ж и юнкеров и «ударников» отрежем от штаба начисто! Молодчина Жора! Вот тебе и недоученный землемер! Вымерял землю что надо! Хрен с ним, с твоим штабом! Айда Собачьей тропой и садом Александровской больницы к дому генерал–губернатора, а там и к царскому дворцу! Начальник штаба! Демиевцы с железнодорожниками пускай по Виноградной на кручу лезут! Ты их поведешь! Подольские с Ливером с правой руки пойдут, Черепановой горой. А всех остальных давай мне: донцам на горб сяду. Не зря у меня эта казацкая нагайка. По казацким спинам пускай и погуляет!

— Надо бы оставить здесь заслон, — подал мысль Ростислав. — Демонстративный. Чтоб противник в штабе не догадался, что мы ушли. Огонь здесь ослаблять нельзя…

— Верно, — сразу согласился Боженко. — Пускай гайдамаки здесь остаются и тарарам подымают! Все равно элемент ненадежный — еще и перекинуться могут, сучьи дети. Давай приказ! Пошли! Вот это будет бой так бой! По всем правилам тактики и стратегии.

Но бой не состоялся.

Только цепь красногвардейцев вышла на Собачью тропу, а с холма над Александровской больницей затрещал красногвардейский пулемет, в тылу сводного полка казаков, который наступал на «заднюю линию» «Арсенала», — донцы сразу подняли белый флаг.

Парламентеры заявили: предыдущее решение казачьего съезда они расценивают как недоразумение и совершенно не желают вмешиваться в дела здесь, на Украине. А потому из боя выходят…

Боженко буркнул себе в бороду какие–то непечатные слова, потом почесал затылок:

— Что ж это вы, хвосты собачьи, своими языками болтаете? Как провозглашать себя властью в Киеве да на Украине, так вон какую бумагу намаракали и распечатали по всем газетам! А как задний ход, так Василию Назаровичу тишком–нишком на ушко? — Боженко вытянул себя нагайкой по голенищу и заорал: — Пишите мне, сучьи дети, и теперь такое решение на бумаге — со всеми подписями и печатями, как полагается! Ростислав!! — окликнул он Драгомирецкого. — Как газеты сегодня, выходят или не выходят?

— Не выходят, Василий Назарович.

— Вот беда! — Боженко снова почесал затылок. — Все равно пишите и гоните мне бумажку сюда: как–нибудь уж расстараемся, чтоб люди узнали! И чтоб не от вас, парламентеров, свинячих, писулька была, а от всего вашего казачьего съезда!

Сводный полк спешенных казаков, созданный из делегатов съезда, срочно созвал очередное заседание съезда, здесь же, в печерских ярах, и вынес такое решение:

«Ввиду открытия конференции представителей от всех войсковых управлений в городе Новочеркасске и в связи с необходимостью плодотворной работы съезда в тесном единении со всеми властями, — переехать съезду в полном составе в г.Новочеркасск. Всем частям, поддерживающим Временное правительство, съезд предлагает держать нейтралитет по отношению к событиям на Украине.»

Боженко свернул козью ножку из крепкой махорки Мангуби с Хоревой улицы на Подоле: легкую махорку Спилиоти с Почаевской на Куреневке он не употреблял, — затянулся так, что резануло в груди, откашлялся и выразил свое согласие.

— Нейтралитет?.. Гм! Пускай будет и нейтралитет. А то тоже мне — наследники престола династии Романовых: свербит им над всей Украиной властвовать! А вшей у себя в чубах уже перещелкали?.. Ростислав! Посылай гонца — аллюр три креста! — в ревком, леший его знает, где он сейчас находится: пускай под землей разыщет и этот рапорт самому Андрюше Иванову в собственные руки передаст! Десять минут на выполнение: одна нога здесь, другая там…

Теперь против «Арсенала» стояли только на правом фланге юнкера и «ударники» в Мариинском парке.

10

И тогда ревком подал сигнал к контрудару.

Ход операции разработан был наперед — по всем правилам позиционной войны: артиллерийская подготовка, кинжальный пулеметный огонь и рукопашная атака!

Из артдивизиона на Печерском базаре, через кварталы нагорной части города, забарабанила шрапнель по крышам кафе–шантана «Шато де флер», где разместился оперативный пункт войск штаба. Тяжелая артиллерия из–за Днепра накрыла свинцом безлюдные днепровские склоны от Почтовой площади до водокачки и Провала, отрезая боевые резервы на подходе. Орудия авиапарка взяли под частый огонь Александровскую улицу, царский дворец и резиденцию командующего округом — дом генерал–губернатора. Две арсенальские пушечки усердно засыпали бризантами аристократические особняки Липок — война дворцам!

Липки и вся нагорная часть города были взяты в огневое кольцо и по квадратам накрыты артиллерийским огнем, но в квартале штаба, между Лютеранской и Банковой, не упал ни один снаряд: по штабу не стреляли, здание штаба было объявлено неприкосновенным — там в подвале находился арестованный первый ревком.

И вдруг воцарилась тишина — мертвая тишина, как перед грозою, и из–за стен «Арсенала» и корпусов саперных казарм загремело «ура». Арсенальцы — на дворец генерал–губернатора и саперы — на Мариинский парк ринулись в атаку.

От «задней линии» и из–за угла Московской улицы арсенальцы шли плечом к плечу с красногвардейскими отрядами, которые разрозненно, поодиночке или группами прибыли в течение ночи с Шулявки, Подола, Демиевки и Слободки. Из саперных казарм и капониров с саперами шли: бойцы телеграфного батальона, рота искровой связи, раненые из печерских госпиталей, солдаты разных частей, присоединившиеся к восставшим, а также селяне и рыбаки из заднепровских прибрежных сел, пробившиеся на помощь пролетариям повстанцам — за власть Советов!

Возле памятника Искре был стык двух флангов атаки — и там сошлись уже и затрепетали рядом два красных знамени: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Власть — Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!»

Широкой цепью рабочие, солдаты и крестьяне с винтовкой на руку двигались от Собачьей тропы до самой Козьей тропки на Козловке, и две–три тысячи голосов запели пускай не в лад, однако разом:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов…

Отряд сорамбольцев «Третий Интернационал» шел в первой линии на дворец генерал–губернатора. Мишко Ратманский кричал:

— Вперед, пролетарская молодежь! Будущее принадлежит нам! Да здравствует Интернационал и власть Советов!

Данила с Харитоном бежали следом за ним. И теперь уже действительно не было никаких сомнений, что жизнь прекрасна. Ведь были они теперь заправскими революционерами, пускай и соpамбольцы.

Вздувайте горны, куйте смело,

Пока железо горячо…

В окопчике возле Кловского спуска лежал поручик Петров и тоже стрелял. Три фигуры в цепи — Ратманский, Данила и Харитон — это и была сейчас цель для его карабина. Петров был неплохой стрелок — выбивал девяносто из ста возможных. Но то было на стрельбище и мишень неподвижна, а здесь — в бою, и цель перемещалась очень уж быстро, зигзагами. Кроме того, у поручика Петрова дрожали руки: двое бежали зигзагами прямо на него, третий припадал на колено и гвоздил пулями по насыпи перед его окопчиком.

Петрову приказали, и он пошел в бой: он был офицер и привык точно выполнять приказы. Все младшие офицеры штаба были посланы сводным батальоном в окопы, и Петров, таким образом, снова попал на передовую. Только два года тому назад — прямо из седьмого класса гимназии — под Перемышль, а теперь здесь, в родном Киеве, под завод «Арсенал», в двух кварталах от гимназии, которую он так и не окончил. Впрочем, и тогда в первом бою под Перемышлем, было такое же точно облачное, хмурое, словно равнодушное, небо вверху, а вокруг такой же треск выстрелов и грохот разрывов. Но тогда был подъем, воодушевление, в груди теснились слезы восторга и священный огонь! А теперь в душе и сердце — пустота. За что воюет теперь он, Петров? Очевидно, опять — за Россию, родину, А впрочем, он точно не знал. Известно было только — против кого он воюет: против анархии. Против тех, кто разложил армию и тем самым открыл путь немцам. Гимназист–поручик Петров был патриот: он любил родину и с пятого класса знал назубок трактат Карамзина «О любви к отечеству и народной гордости». Вот только не представлял себе, какова его родина и какой ей следует быть. Прошлое отечества Петров знал из учебников Иловайского и Платонова: в прошлом мощь, величие и слава. Настоящее ему пришлось увидеть самому: беспорядок, путаница, неразбериха — ничего не поймешь, сам черт ногу сломит! О будущем отечества в учебниках ничего не говорилось, и сам Петров ничего представить себе не умел. Вроде бы и правильно, а в то же время что–то не так. Тоска! Приказали — и вот он стреляет. А хочется плакать. Что еще будет впереди, кто его знает, а сейчас такое чувство, что жизнь загублена.

Пуля попала Петрову прямо в лоб — и гимназист–поручик Петров свалился наземь.

Данила и Харитон с ходу перепрыгнули через мертвое тело неизвестного офицера, что застывшим взглядом словно вопрошал хмурые небеса: в чем дело? за что? почему и зачем?.. И они побежали дальше, преследуя офицеров, юнкеров и «ударников», которые бросали винтовки и спасались бегством — за Кловский спуск, за Виноградную, в сад Александровской больницы.

Но с Собачьей тропы тоже уже двигалась цепь. Впереди скакал на коне Василий Назарович Боженко — верховая езда пришлась ему по душе, а этого, буланого, он отбил у какого–то штабного курьера. Офицеры и юнкера срывали погоны и поднимали руки вверх. А кто не срывал погон и рук не поднимал, того Боженко вытягивал нагайкой и лупил до тех пор, пока юнкер или офицер не хватался–таки за погоны, падал на колени и поднимал руки. Тогда Василий Назарович опускал нагайку, сплевывал в сторону и говорил:

— Матери твоей хрен! Скажешь ей, что плохо тебя учила и я за нее к твоей заднице руку приложил. Ну тебя к лешему — живи! Беги домой, смени штаны…

Дворец генерал–губернатора был взят одним наскоком — со всем огневым и пищевым припасом на добрый полк: пулеметы, винтовки, патроны, консервы, шоколад и папиросы Соломона Когана и бр. Коген.

Во фланг царскому дворцу арсенальцы вышли стеной на Александровскую улицу и вo фланг помещению штаба — от Александровской больницы.

A Мариинским парком двигались саперы. Роскошный парк императрицы Марии был исковеркан и изуродован. Аллеи преграждали срубленные столетние деревья — заслоны и накаты. Клумбы изрыты индивидуальными окопчиками. Длинная траншея хода сообщений шла через английские посадки — от разбитых оранжерей почти до розария перед главным входом во дворец. В окопах брошены были винтовки, цинки с патронами, шанцевый инструмент, ротные минометы. Валялись повсюду погоны, портупеи, фуражки; офицерские и солдатские — юнкерские — кокарды хрустели под ногами.

Юнкера и офицеры, быть может пять или шесть тысяч человек, одной волной в панике скатились к шантану «Шато» и к Александровской площади.

На памятнике Искре упал подрубленный трехцветный флаг и заполыхал одноцветный — красный: «Вся власть Советам!»

Это была победа.

Собственно, почти победа.

Потому что была еще вторая линии фронта — по Левашевской улице, и был еще штаб — центр руководства войсками контрреволюции.

 

ИВАНОВ ШЕЛ В ЦЕПИ

1

Иванов шел в цепи — шел через брошенные юнкерами окопы, скользил на размокшей под осенней изморосью глине, проклинал темноту, так как вечер уже давно сменила темная осенняя ночь, — и каждый раз весело присвистывал, когда наклонялся, чтобы поднять брошенную винтовку. За спиной у него было уже четыре. Четыре винтовки — четыре бойца! «Инсургенты оружие добывают в бою», — вертелось у него в голове; черт его знает, кто это сказал, — кажется, Гарибальди, А кончалось это изречение так: «И именно потому они всегда побеждают…» Настоящие слова, ничего не скажешь!..

— Товарищи! — покрикивал он. — Все оружие передавай по цепи налево, в Медицинский институт: там уже выставлена охрана!

Он передал свои винтовки и стал взбираться вверх — по склону к Виноградной. Боже мой! — Перед ним была тропка, протоптанная его ногами, — по ней ходил он на работу в «Арсенал»! Протоптанную собственными ногами тропку надо брать с боем!..

Иванов поглядел наверх: не светится ли оконце за кустами барбариса? Мария всегда выставляла ночничок на окно, чтобы он не блуждал по кручам в темноте. Теплом повеяло на Иванова и сразу же ледяным холодом сжало сердце: Мария! Сколько арсенальских пуль пролетело за эти два дня как раз сюда… Андрея Васильевича обдало холодным потом, и он даже вынужден был остановиться на миг — подогнулись ноги: кровохарканье обессилило его, два дня он был в бою и уже которую ночь не спал ни минутки.

— Что там, Андрей Васильевич? Засада? — сразу подскочил к нему Харитон, щелкнув затвором винтовки. — Где? Впереди? Или в саду? — горячо шептал он. — А ну, погодите минутку, я пробегу вперед… Давай, Данила, сюда! — После взятия губернаторского дворца, они уже не отходили от Иванова.

Иванов отстранил Харитона: — Погоди, шахтарчук! Иди, брат, где шел…

И двинулся в гору быстрее — сорабмольский отряд, который заходил теперь штабу в левый фланг, едва поспевал за Ивановым.

Надо забежать к Марии!.. Нет, нельзя: цепь продвигается с боем, и он здесь — командир…

Сердце стучало у Иванова от подъема по крутой тропке и то и дело замирало от недобрых предчувствий. Взгляд тянуло наверх, налево — туда, где прямо в затянутом тучами небе должно было светиться оконце его лачуги; он даже зажмуривался на миг и тут же раскрывал глаза — может быть, после черной тьмы ярче блеснет желанный огонек?.. Нет, оконце и его доме не светилось. — А может быть, он ошибся и смотрит не туда? Может быть, его окно левее или правее?.. Ни левее, ни правее тоже не светилось ни одного огонька. В районе боя дома притихли, люди притаились. А может быть, нет в живых!.. Какая темная ночь! Такой черной ночи, казалось, еще никогда не было. Еще никогда не была такой высокой и такой трудной эта круча…

Но вот и круче пришел конец. Теперь еще двадцать шагов налево, вдоль соседского забора, и — Виноградный переулок. Еще двадцать шагов и — лаз во двор. Так забежать или нет? А как же, непременно забежать!

Стиснув зубы так, что казалось, челюсти затрещали, Иванов миновал лаз к своему дому.

Вот и угол переулка. И на углу чернеет…

— Стой! — негромко произнес Иванов. — Руки вверх!

Мгновение было совсем тихо, только Данила слева да Харитон справа дышали коротко и часто. Потом, словно из другого мира, словно из воспоминания, долетело измученное и радостное:

— Андрейка!.. Ты!

На углу переулка в темноте и одиночестве стояла Мария. И сразу же она метнулась навстречу — еще не видя, но уже чувствуя в своих объятиях, всем существом ощущая любимого, родного человека.

— Мария! — укоризненно и нежно промолвил Иванов, привлекая жену к груди. — Зачем ты вышла? Что ты тут делаешь?..

— Я ждала тебя… Я вышла тебе навстречу…

И было это так понятно и просто: муж замешкался, жена не дождалась и вышла его встречать. В темноту, в ночь, в бой, в опасность — ибо сердце полно любви и заботы, а грудь леденит тревога. Ведь ее муж был там, по ту сторону линии боевого огня, а здесь, по эту сторону, был враг: она ждала на территории врага, высматривала его сквозь бой с той стороны. Любимый должен прогнать врага и прийти сюда к ней…

— Ты не зайдешь сейчас домой?

— Конечно! Иди, серденько! Вот только закончим восстание…

— Кровь есть?..

— Нет. Хорошо. Все хорошо.

Она сунула ему что–то в карман.

— Что это?..

— Два яйца. Ломоть хлеба. Ты же, верно, не ел?

— А это?

Во второй карман опустилась какая–то склянка.

— Это лекарство, что доктор прописал. Я сбегала в аптеку. Ты же, верно, ту бутылочку прикончил?

— Ах, кальций–хлорати! Спасибо…

Он крепко обнял жену, шепнул что–то на ухо — так тихо, что и сам не услышал, услышала только она, — и сразу оторвался.

— На Виноградную, хлопцы, — тихо подал он команду, — забирай правее!

На углу, где Левашевская одним концом круто сбегает вниз, Иванов остановился.

— Вот что, — сказал он, когда вокруг него сгрудилось полсотни бойцов, — цепи стоять здесь, дальше ни шагу: там уже их заставы перед штабом. А я… Если я не вернусь через полчаса, поднимайте бучу: палите из всех винтовок, кидайте гранаты, по цепи — приказ нашим пушкам: открыть огонь вокруг квартала штаба. Вокруг! — повторил с ударением Иванов, — Чтоб не попали в самый штаб, слышите? Там же томятся наши ревкомовцы. Но вокруг — густо и громко, чтоб жарко стало. Для паники.

— А ты?

— А я пойду в штаб… парламентером. С предложением от восставшего народа: сложить оружие, удовлетворить все наши и требования…

— Один пойдешь? А если тебя убьют на месте?..

— Не убьют! Парламентер ведь! Да и не осмелятся: я же говорю — через полчаса вы заставите их поверить, что отсюда направлен мощный удар: не полсотни, а полтысячи, тысяча штыков прорыва! И пушечки чтоб били вокруг — фейерверк, как на гулянье в царское тезоименитство. — Иванов тихо засмеялся.

— Вот тогда–то они тебя и пристрелят!

— Навряд ли!.. А впрочем… война… риск. Одному, во всяком случае, стоит рискнуть, если за ним… народ. Словом, некогда растабарывать. Я пошел! Двое пускай со мной: если надо будет что–нибудь передать, пошлю одного… потом другого. Данила, Харитон! Пойдете со мной?..

И сразу же за тяжелой чугунной оградой защелкали затворы винтовок.

— Стой! Кто идет? Стой на месте — не то будем стрелять!

— Стою на месте. Вызываю генерала Квецинского!..

2

На Пулковские высоты тоже спустилась черная осенняя ночь. Плотные всклокоченные тучи сплошной пеленой затянули небосвод — они были такие тяжелые, что казалось, лежали прямо на земле: густой туман, клубясь, тянулся с низин, с побережья и, словно дым от прикрытого влажными листьями костра, расстилался по размокшей от осенней непогоды болотистой земле. Не видно было огней Петрограда, не видно было ничего и впереди — там, где подразделения врага уже, очевидно, занимали позиции.

Войска Керенского взяли уже Гатчину, и генерал Краснов похвалялся раздавить восставшую столицу империи одним наскоком верных престолу, то бишь — свободе и революции, доблестных боевых частей, три года одерживавших победы ни фронтах войны.

Юрий Коцюбинский с отрядом семеновцев занимал левый фланг. Справа залег сводный отряд из солдат разных частей, которые раньше не принимали участия в восстании, а теперь заявили, что готовы пролить кровь за власть Советов. Слева — отряд рабочих завода «Новый Лесснер»: это были не красногвардейцы, получившие уже боевую закалку в дни восстания, а совсем не обученные военному делу рабочие, преимущественно подростки и пожилые, только что, несколько часов тому назад, призванные под ружье штабом обороны пролетарского Петрограда.

Смутно и тревожно было на сердце у Юрия. Впереди стояли хорошо вышколенные, к тому же разъяренные, натравленные контрреволюционными агитаторами боевые части, и количество их было неизвестно: вне всяких сомнений, целая армия. С малыми силами ни наглый, но трусоватый Керенский, ни тем паче опытный и осторожный генерал Краснов не решились бы двинуться на охваченный революционным подъемом Петроград. И против такого противника стояла горстка пускай горячих, окрыленных великой идеей, однако неопытных, случайных бойцов, а главное — разрозненных, распыленных, не сбитых еще в один боевой коллектив. Их объединяла воля к победе, но не сплачивала ни воинская дисциплина, ни даже единое военное командование: каждый отряд действовал сам по себе и приказы сверху получал противоречивые, с военной точки зрения подчас нелепые и невыполнимые.

В хибарку — деревянную дачку, где отряд семеновцев устроил свой командный пункт, вошли двое: подтянутый юноша в кожаной куртке, подпоясанный солдатским ремнем, с кобурой нагана, и богатырь в демисезонном пальто, тоже подпоясанный — пулеметной лентой. В руках он держал винтовку.

Это были Примаков и Фиалек — делегаты от Киевского совета на Второй съезд Советов: съезд объявил себя мобилизованным на защиту Петрограда, и делегаты съезда разошлись по вновь организованным частям пролетарской обороны. Юрий был рад принять в свою часть киевских земляков.

— Ну? — спросил быстрый и порывистый Виталий Примаков еще с порога.

— Какие же будут твои предложения, командир? — неторопливо проговорил, ставя винтовку к стене и отряхивая капли дождя с фуражки, богатырь Фиалек. Юрий горько усмехнулся.

— Вот, — протянул он товарищам путеводитель по Петрограду, раскрытый на плане города, — все, что я имею для… ознакомления с позициями и… изучение боевой обстановки. Нету даже карты — ни военной двухверстки, ни хотя бы геодезической десятиверстки… Я думаю, товарищи, что мы займем оборону вот по этой линии — вы разбираете что–нибудь в этом идиотски мелким масштабе? Но в обороне мы оставим половину бойцов, а из второй один из нас создает ударную группу прорыва, которая, как только получим приказ командования, ринется вперед, клином, вот в эту низину, между… Эх! — прервал он вдруг сам себя. — Нужен приказ командования, но ведь командования, которое осуществляло бы оперативное руководство всеми участками боя, пока что нет…

Как раз в это время дверь хибарки снова отворилась, в комнату ворвались клубы пара и вошел военный — лихой офицерик, правда без погон и без кокарды. Он звонко отрапортовал:

— Смирно! Командующий участком фронта обороны!

Коцюбинский вскочил, Примаков и Фиалек тоже стали подыматься. Командующий участком фронта обороны! Какой командующий? Да ведь беда как раз в том, что такого командующего нет!..

3

Следом за офицериком порог переступил второй офицер. Он был в бурке — на черном ворсе искрилась осенняя роса; на голове лихо заломленная набекрень черная папаха с широченной красной лентой поперек; из–под бурки, меж раскрытых пол, виднелся красный бешмет с серебряными газырями. Щегольские лаковые сапожки были забрызганы грязью.

Офицер! Ну что ж, кому и осуществлять командование, как не военному специалисту!

Офицер, очевидно назначенный наконец командующий, подбросил руку к папахе, отдавая честь.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал офицер: голос его сразу задел что–то в памяти Юрия — удивительно знакомый голос.

— Здравствуйте, — ответили вместе, по–военному четко Коцюбинский и Примаков.

Фиалек тоже произнес;

— Здравствуйте!

Юрий всмотрелся пристальнее — насколько мог при тусклом мигающем свете плошки: худое, с запавшими щеками лицо, ровный оскал зубов и глаза — как у пациента психиатрической больницы… Муравьев! Полковник Муравьев.

— Вы? — спросил Юрий.

Муравьев впился своим взглядом одержимого в лицо Коцюбинского.

— А! Шильонский узник!.. Действительно, мы с вами уже встречались, и не раз. Прапорщик Коцюбинский, если не ошибаюсь?

— Вы назначены… командующим?

— Так точно! — ирония блеснула в недобром взгляде Муравьева. — Имею честь доложить: назначен Советом Народных Комиссаров командующим обороной Петрограда на этих высотах.

— Но ведь вы… не большевик.

— Так точно, эсер! — Муравьев, так же зло улыбаясь, бросил бурку на руки адъютанту. Тот подхватил, лихо щелкнув шпорами. — Вы, товарищ, по–видимому, забываете о трех вещах: левый эсер, а левые эсеры принимают участие в руководстве восстанием вместе с большевиками — это раз; восстание отнюдь не большевистское, а всех левых сил России — два; и, к вашему сведению, вооруженные силы революции требуют для руководства… настоящих военных специалистов. Затем что бой надо выиграть, а не играть в войну. Не так ли, товарищ большевик?

Что ж, Муравьев был прав. Для проведения военных операций большевики нуждались в военных специалистах — штаб–офицерах в первую очередь. А Муравьев был опытный штабист. В конце концов, дело по организации «ударных батальонов смерти» он наладил совсем неплохо. Он был кадровый офицер царской армии и воевал за Россию, против немцев. Будет воевать и теперь: ведь Керенский именно и намеревался открыть немцам фронт, чтоб расправиться с революционным Петроградом.

Так думал Коцюбинский.

В голове Муравьева в это же время вертелось множество мыслей. Ему бы и самому их всех не охватить — разве сосредоточишься в такую минуту! Россия. Революция. «Громокипящий кубок». Эпоха. Эра. Жизнь и смерть. «Живи, живое». А старый мир, безусловно, себя изжил: какие–то лунные призраки и мороженое из сирени. Серость! Гнилому — гнить. Еще лучше — испепеляющий огонь и дезинфекция кровью. И утвердится новое. Что, собственно, новое? Личность. Индивид. В человечестве и в веках. Быть неповторимым индивидом претендовал саратовский или симбирский адвокат Сашка Керенский. Рыжий присяжный поверенный лез в вожди! Приволжский гуртоправ Корнилов тоже метил в диктаторы. Им ли перевернуть мир, когда нужно идти по земле с мечом? Как Христос, что изгнал из храма фарисеев и еще там кого–то — в общем, маравихеров и спекулянтов. Меч поднимет он, Муравьев. Будет вождем, будет и диктатором. Испепелит и дезинфицирует. И утвердит новое. Собственно — свою личность, неповторимый индивидуум…

Муравьев сел и положил кулаки на стол:

— Итак, прапорщик, вы здесь — командир участка? Докладывайте обстановку!

Но Коцюбинский еще не овладел собой. Примаков и Фиалек тоже поглядывали хмуро. Коцюбинский заговорил:

— Однако же… насколько я знаю ваши воззрения…

Муравьев резко прервал его:

— О моих воззрениях не вам судить, прапорщик! Докладывайте обстановку. — Он бросил на Юрия злобный взгляд. — Или вы, может быть, отказываетесь? Тогда…

Коцюбинский сказал — он побледнел еще сильнее:

— Нет, я буду исполнять ваши указания, раз вы назначены Советом Народных Комиссаров, но…

— Что?

— Действовать как большевик.

— Что вы хотите этим сказать?

— Действовать, как должен действовать член одной партии при… представителе другой партии.

Муравьев вздернул бровь и с издевкой посмотрел на Коцюбинского:

— Критически, предубежденно и… настороже? Силь ву пле! — Искорки злой иронии в его глазах погасли. — Так вот, прощу подчиняться моему приказу: командир участка обороны, докладывайте командующему боевую обстановку.

— Слушаю! — Коцюбинский наклонил голову. — Сейчас доложу. Но прежде прошу предъявить мандат Совета Народный Комиссаров…

Рука Коцюбинского — на всякий случай — лежала на поясе, поближе к кобуре с пистолетом.

За окнами хибарки вдруг поднялась частая беспорядочная стрельба.

В комнату вбежал еще один офицер, очевидно второй адъютант Муравьева:

— Товарищ командующий! Противник под покровом ночи и тумана пошел в штыковую атаку!

Контрреволюционные войска Керенского и Краснова двинулись штурмом на красный Петроград через Пулковские высоты.

4

Генерал принял парламентера в своем кабинете.

Справа от него сидел комиссар Кириенко, слева — комиссар Василенко. Офицер для особых поручений стоял на своем месте у окна, возле аппарата ставки фронта, с блокнотом и карандашом наготове.

Бронзово–хрустальная люстра под потолком не светилась: город бастовал, света в городе не было. Огоньки двух стеариновых свечек пугливо трепетали на столе перед генералом. Пять человеческих теней, словно огромные доисторические чудовища, колыхались по стенам из угла в угол.

Боголепов–Южин чиркнул зажигалкой и зажег свечу на столике у телефона. Тени сразу вспорхнули и запрыгали по потолку.

Генерал повел бровью.

— Погасите третью свечу! — приказал он.

Штабс–капитан щелкнул шпорами и дунул на свой огонек. Чудовища на стенах заметались.

— Итак? — спросил генерал. — Я слушаю… Вы можете сесть.

— Спасибо. Буду говорить стоя. Усмешка тронула губы Иванова. — Из уважения к миссии, которую я выполняю.

— О! — удивился генерал. — Вам даже известно такое… иностранное слово, как «миссия»?

— Да, — сдержанно ответил Иванов, — оно мне известно. — Усмешка снова чуть тронула его уста. — Как и вам, господин генерал.

Генерал не уловил иронии в интонации Иванова. Пряча ненависть за учтивостью, он сказал:

— Ах, вы, очевидно, не простой, как это… пролетарий, а… гм… интеллигент с… этим самым… «хождением в народ»! Какой университет кончали? Киевский? Московский? Петербургский?

— Я кончил церковноприходскую школу в селе Кукшево под Костромой. Как–нибудь в другой раз, — добавил Иванов, не скрывая вызова, — на досуге, мы обменяемся с вами, господин генерал, сведениями из наших биографий, а сейчас…

Боголепов–Южин угрожающе брякнул шпорами у окна, генерал высокомерно поднял брови: этот… гм… пролетарский парламентер еще, оказывается, и наглец?

— …а сейчас, — закончил Иванов, — я хотел бы перейти прямо к обмену мыслями по вопросу, который нас обоих больше всего интересует. В моем распоряжении… — он взглянул на стенные часы, — лишь тридцать пять минут. Итак… наши притязания — мне известно и это слово, господин генерал, — сводятся к трем пунктам…

Генерал сделал жест не то удивления, не то негодования. Комиссары тоже заерзали на своих местах. Но Иванов не дал им вымолвить и слова.

— Первое: немедленно освободить членов ревкома.

Комиссар Кириенко поднял руку — очевидно, чтоб остановить его, но Иванов не обратил на это внимания.

— Второе: прекратить боевые действия и сложить оружие…

Генерал хлопнул ладонью по столу.

— И третье: признать власть Советов в городе и в подлежащем вашей юрисдикции, — теперь он нарочно употреблял иностранные слова, — Киевском военном округе.

— Какая наглость! — прозвучало у окна.

— С вами, господин штабс–капитан, — Иванов бросил через плечо, — не разговаривают. Вам, согласно субординации, надлежит молчать, когда обращаются к старшему чином.

Генерал поднялся со своего кресла — красный, разъяренный. Он, очевидно, хотел крикнуть, но сдержался. Мгновение в комнате царила мертвая тишина. Потом генерал заговорил. В его голосе звучала нескрываемая ненависть, но он пытался иронизировать:

— Ах, вам известны и правила воинской субординации! Вот как!

— Я солдат, господин генерал. Войну прошел в пехотном полку армии генерала Самсонова в Мазурских болотах.

— В таком случае вам должно быть известно, что рядовой не имеет права обращаться прямо к генералу! И вам одна дорога: пока на гауптвахту, а потом… а далее… — генерал зашелся от злости.

— А далее, — подхватил Иванов, тоже повышая голос, — я пришел к вам парламентером от ревкома с ультиматумом!

— Ультиматум! Боже! — всплеснул руками комиссар Василенко. — Это в самом деле нахальство!

Комиссар Кириенко потянулся через стол к кнопке звонка. Он, очевидно, намеревался вызвать стражу.

Иванов взглянул на часы, теперь у себя на руке:

— У нас осталось всего… тридцать две минуты, генерал!

Генерал сел.

— Что дает вам право, — прохрипел он, задыхаясь, — ставить условия и…. ультиматумы, да еще таким… таким…

— Императивным тоном? — подсказал Иванов, снова подбирая иностранный термин. — Не буду ссылаться на законы классовой борьбы, это вас все равно не убедит. Скажу понятным вам… армейским языком: право… силы, господин генерал!

— Силы? — генерал как–то по–бабьи всплеснул руками. — Да ведь наши вооруженные силы в десять раз больше ваших!

— Были, господин генерал! — пожал плечами Иванов. — Однако примите во внимание: польский легион объявил нейтралитет, славянская дружина сербо–хорватов тоже, чехословацкая бригада вышла из боя, Казаки заявили, что не станут вмешиваться в дела Украины, эшелоны, вызванные с фронта, не прошли дальше Поста Волынского. Три юнкерских училища разгромлены. Остатки юнкеров под нашими ударами отступили почти к самым стенам вашего штаба…

Генерал снова хлопнул ладонью по столу: хватит.

— В нашем распоряжении еще достаточно сил! Против вас вся Россия!

— Это покажет будущее, — ответил Иванов и снова посмотрел на часы. — У нас осталось для беседы только двадцать восемь минут.

— Черт побери! — рявкнул генерал. — Чего вы все тычете в нос ваши минуты? Что это означает?

— С этого вопроса, следовало начать, генерал. Отвечаю: наш ультиматум дает вам полчаса на размышления. Теперь осталось двадцать пять минут. Впрочем, — Иванов снова повел плечами, — я согласен считать полчаса с этого момента…

Генерал молчал, вращая глазами, — его душила астма, он не мог вымолвить ни слова. Комиссары Василенко и Кириенко сидели бледные и оцепеневшие. Тяжело дышал Боголепов–Южин у окна. Тикали часы на стене. Снаружи, там и тут — где–то далеко — порой щелкал винтовочный выстрел, еще дальше рассыпалась вдруг пулеметная очередь, изредка — совсем далеко бухал разрыв артиллерийского снаряда. Шел бой, но шел он где–то вдалеке и почти затих. Точнее, притаился, как живое существо. Чтобы сделать прыжок, взорваться снова еще с большей силой.

На какую–то минуту в кабинете командующего Киевским военным округом, охваченным восстанием — и городах Проскурове, Жмеринке, Виннице, Казатине, Фастове, Коростене, — воцарилась тишина.

5

А этажом ниже, в вестибюле штаба, в это время бурлила шумная толпа разъяренных офицеров и юнкеров. Они размахивали револьверами и винтовками и орали. Возбужденная толпа окружила двух пареньков в штатских «жакетах», подпоясанных ремнями, с пулеметными лентами крест–накрест через грудь. Кепки хлопцы надвинули на самые глаза, в руках держали винтовки с примкнутыми штыками.

Красногвардейцы Данила и Харитон — эскорт парламентера — держались, как приказано: стоять вольно и ни на что не обращать внимания — неприкосновенность им гарантирована офицерским честным словом. Толпа офицеров клокотала вокруг них, сыпя проклятьями и угрозами.

— На виселицу их!.. На телеграфные столбы!.. Изрубить в капусту!.. Продажные шкуры! Грязные босяки!

Данила с Харитоном отклонялись от кулаков, когда их подносили слишком уж близко, отводили глаза от обнаженных шашек, не смотрели на револьверы. У Данилы глаза ушли под самый лоб и горели двумя черными огоньками. Он весь съежился и напрягся — словно готовясь к прыжку: ринуться бы в самую гущу и дубасить прикладом винтовки, руками и ногами. Харитон держался спокойнее. Он только шмыгал носом и смотрел куда–то в потолок, словно обнаружил там что–то очень интересное, никогда не виданное. Но был он почти прозрачный — так бледнеют только рыжие; веснушки на его лице походили на горсть дроби, выпущенной в него из охотничьего ружья.

— Проклятые совдепщики! Большевистские ублюдки!.. Жидовское отродье!..

Харитон уклонился от кулака, который тыкали ему под самый нос.

— Не выражайтесь, граждане, не выражайтесь… Образованные люди, а такие слова… Матюкаться — некультурно…

6

— Т… так, — произнес наконец генерал, — значит…

Собственно, он не знал, что сказать. Все, что сообщил ему парламентер, — о частях, ему подчиненных которые… гм… вышли из боя, — все это была правда. Горькая правда и позор — Но это еще не было поражением. В распоряжении генерала было еще вооруженных сил в десять раз больше — только здесь, в самом Киеве и его окрестностях. А округ? А фронт? А остальные фронты? А, наконец, вся Россия? Не может того быть, чтобы Россия пошла за большевиками. В этом генерал был твердо убежден. Не может того быть, чтоб победила чернь. В это генерал свято верил. Он не знал законов классовой борьбы, а если б и услышал о них, не пожелал бы их понять. Ведь солью земли русской был именно он и ему подобные. Это усвоил он от отца, а отец от деда: испокон веков в России чернь была внизу, а избранники наверху. Как, впрочем, и во всем мире. Разве допустят, чтобы где–то в варварской России плодился шашель, подтачивающий устои, на которых держится весь мир? Нет, не допустят этого никогда! И союзники уже обещали помощь. Вон прямой провод из Петрограда толькo что сообщил: в помощь Керенскому должен высадиться десант на севере и на Балтийском побережье. Через Румынию, с юга, тоже должны подойти — американцы, англичане, французы, итальянцы, еще там черт его знает кто, но должны подойти! Чтоб раздавить гидру смуты в самом зародыше! Как Георгий–победоносец на белом коне с копьем в деснице поражает огнедышащего змия…

— Вы… вы… — начал было генерал, и Иванов почувствовал, что наступает решающая минута: сейчас он позовет своих вестовых и отдаст приказ — вопреки всем законам войны, вопреки своему собственному джентльменскому слову офицера — расстрелять парламентера тут же под стенкой в его собственном кабинете. — Вы… вы, — задыхался генерал, и багровый румянец теперь заливал уже все его лицо… — Вы не дождетесь, чтобы… как его… это самое…

Ему на помощь пришел комиссар Кириенко. Он все же сохранил способность владеть собой: он был человек партийный, да и партия его считала себя самой демократической, так что, в конце концов, был он в стороне и в случае чего… в смысле личной своей безопасности мог рассчитывать на… по крайней мере хотя бы на нейтральное отношение. Он сказал Иванову, помогая генералу прийти в себя:

— Вы сами должны понять, что ваши требования безрассудны. Безрассудны по существу, но это уже сфера межпартийных дискуссий. Безрассудны и практически… Начать хотя бы с первого пункта вашего… гм… ультиматума. Освободить членов ревкома? Да они сами отказываются выйти на волю!.. Да, да! — повторил он, отвечая на удивленный взгляд Иванова. — Боятся, чтобы при выходе их не растерзала возмущенная толпа… народа, который… гм… ненавидит бунтовщиков–большевиков…

— Вы говорите чепуху, господин… комиссар, — сказал Иванов, — и о намерении толпы растерзать ревкомовцев–большевиков: об этом свидетельствует восстание и тот факт, что вот я пришел к вам парламентером, и о нежелании товарищей выйти на волю. Это…

— Вы хотите сказать — неправда? — ехидно подсказал меньшевистский комиссар.

— Нет, я хочу сказать: ложь! — отрубил Иванов. Кириенко даже качнуло, но он сдержался, только побарабанил пальцами по столу.

— Пожалуйста, пожалуйста! Я думаю, что мы даже могли бы доставить вам… гм… удовольствие — убедиться в этом лично. — Он повернулся к генералу. — Если господин командующий не возражает, мы могли бы пригласить сюда председателя ревкома… товарища Пятакова, и он лично изложил бы свои… мысли и чувства…

Генерал все еще хлопал глазами — он еще не пришел в себя. Но и это время на столике у окна загудел зуммер телефона. Боголепов–Южин поднял трубку. Послушав минутку, он молча опустил трубку и, щелкнув шпорами, обратился к генералу:

— Вас, ваше превосходительство… лично.

— Что ж, — кивнул генерал комиссару Кириенко, беря трубку, — пожалуйста, пожалуйста. Не возражаю. Прекрасный случай. Даю вам десять минут на свидание. Только затем этого… — он сделал гримасу, — Пятакова сюда? Господин парламентер может туда пройти. Пожалуйста, проводите господина парламентера в комнату арестованных.

Иванов какое–то мгновение стоял в нерешительности. Что такое? Быть того не может! Или… вынудили под пытками? Нет, нет, нет… Или Пятаков снова пошел на компромисс со своими друзьями–меньшевиками?

Иванов сделал шаг к двери. — Кириенко сразу подбежал нему и даже взял под руку:

— Прошу, прошу, товарищ… Сюда…

Когда дверь за Ивановым и комиссаром Кириенко закрылась, генерал сказал в трубку:

— Добрий вечір, Михайле Сергійовичу, слухаю вас!

Генерал Квецинский — ополяченный хохол с берегов Немана — приветствовал председателя Центральной рады по–украински.

Но ответа на свой «добрий вечір» генерал не получил. И вообще не сразу разобрал, что говорит ему Грушевский. Профессор пыхтел и заикался. Наконец генерал понял: Грушевский просил, молил, заклинал генерала… как можно скорее выпустить арестованных ревкомовцев!

Генерал оторопел: неужто Центральная рада снова помирилась с большевиками и поддерживает их наглые требования? Ах, эти чертовы мазепинцы–сепаратисты! Генерал всегда знал им цену — недаром, еще будучи жандармским ротмистром, в тысяча девятьсот пятом году он шомполами расправлялся с демонстрантами, шедшими с портретом Шевченко, а нескольких закатал в Сибирь! Да, да, только так надо со всеми этими подрывателями основ! В тюрьму, на каторгу, на виселицу!

Уже не прибегая из вежливости к украинскому языку, генерал раздраженно спросил:

— Что случилось, Михаил Сергеевич? В своем ли вы уме? Почему мы должны потакать головорезам?..

7

А случилось вот что.

Полчаса назад в Центральную раду явился парламентер от ревкома — Затонский.

Городской штаб восстания, расположившийся в университете, теперь уже установил живую связь с ревкомом — через Бессарабку и Собачью тропу. Саша Горовиц опять, как он ни ругался, как ни молил, вынужден был сидеть в помещении «Арсенала», где разместился ревком, — для связи и неотложных решений. Он и передал Затонскому приказ ревкома отправиться в Центральную раду и спросить: с нами или против нас? Либо пусть признают все решения ревкома, либо вооруженные силы восстания будут считать себя в состоянии войны с Центральной радой. Именно с Центральной радой, а не с ее вооруженными силами, ибо эти вооруженные силы уже и сами разлагаются и целыми частями откалываются от Центральной рады. Так вот — война Центральной раде, но не ее солдатам!..

Затонский выругался не злым, тихим словом — дипломатия с Центральной радой ему уже осточертела — и пошел. В конце концов, сбегать в Педагогический музей было делом пяти минут: лишь пересечь Бибиковский бульвар и пройти полквартала по Владимирской.

На углу Бибиковского и Владимирской стояла застава: гвардия Центральной рады, сечевики полковника Коновальца.

Узнав, что идет парламентер от восставших, молодчики в мазепинках решили тут же на месте его расстрелять — во славу неньки Украины и на страх всем ее вороженькам.

— Московский холуй!.. Руби ему, хлопцы, ноги и руки… На кол его!.. Наматывай кишки на штык!.. Пся его мать…

— Я парламентер и иду к председателю Центральной рады. Прошу вызвать вашего начальника.

— Куренного сюда!.. Пана чотаря Мельника!.. — закричали отдельные голоса.

Но другие, те, что поближе, наступали и грозили:

— Зачем чотаря или куренного? Сами управимся!.. Большевистский агент! Уж не тот ли, что склонил богдановцев на измену?

Догадка была небезосновательной: как раз Затонский выступал в Богдановском полку на митинге, как раз после того, как он разъяснил им смысл происходящих событий, две сотни богдановцев присоединились к восставшим.

— Пристрелить этого москаля! Нет, канчуками!..

Затонский подумал, что, пока придет начальник, угрозы, чего доброго, будут приведены в исполнение, так что надо, елико возможно, протянуть время.

Он поправил очки и приготовился произнести речь. Или хотя бы завязать дискуссию. Для начала он сказал:

— Вы ошибетесь, панове–товарищи! Я не великоросс, или, как вы презрительно и отнюдь не доброжелательно говорите — москаль, а такой же украинец, как вы…

— Брешет! — крикнул кто–то, хотя украинская речь парламентера уже произвела впечатление: кое–кто примолк.

— И, как видите, я, украинец, являюсь парламентером от революционного комитета. Так что вы, хлопцы, имеете дело с восстанием именно украинского народа. Не без того, что в восстании этом принимают участие люди и другие национальностей, ибо классовая борьба интернациональна, она — против помещиков и буржуазии.

— Да что с ним говорить! Заткнуть ему глотку! Большевистскую агитацию тут разводит!..

В это время среди стрельцов, толпой окруживших Затонского, пробежал шелест, они подтягивались по форме, щелкали каблуками:

— Пан чотарь!

В свете фонаря «летучая мышь», который держал стрелец, Затонский увидел начальника, приближавшегося к их группе. Это был статный худощавый молодой человек — с чудной, точно нарочно приклеенной к юному лицу русой бородкой.

Вокруг Затонского сразу образовалась пустота, и начальник шагнул ближе. Он приложил руку к козырьку — два пальца, как в австрийской армии, и вежливо отрекомендовался:

— Комендант охраны, начальник штаба куреня украинских «сечевых стрельцов» чотарь Андрей Мельник. С кем имею честь?

Затонский ответил.

— У пана–товарища есть легитимация?

— Никакой. — Затонский улыбнулся. — Бой! Какие тут могут быть легитимации?

— Это верно! — вежливо согласился чотарь Мельник и тоже улыбнулся.

— И прошу вас, — настойчиво сказал Затонский, — не мешкать: во время боевых действий важна каждая минута…

— Это верно, — еще раз согласился Мельник и вдруг добавил: — Вы говорите хорошим украинским языком!

— Говорю языком моего народа, как умею, — ответил Затонский. — На этом языке матери учили говорить своих детей — тех самых, что сейчас подняли оружие против эксплуататоров и грабителей…

Мельник какое–то мгновение внимательно разглядывал собеседника, стрелец, стоявший рядом, светил ему фонарем «летучая мышь». Потом Мельник сказал:

— Это хорошо, очень хорошо, что украинцы проявляют себя среди большевиков.

У Затонского забилось сердце: кто он — друг? Если yкраинец радуется, что есть большевики–украинцы…

Мельник между тем продолжал:

— Чем больше украинцев признает себя большевиками, тем легче будет… изъять их и уничтожить большевизм на Украине! Пан–товарищ знает легенду о троянском коне?

О нет! Перед ним был лютый враг. Злобный и коварный.

— Прошу! Проходите! Идите вперед, я пойду сзади!..

В первую минуту Затонский хотел отказаться и не идти: пусть приказывает стрельцам расстрелять на месте… Но сразу же овладел собой: ведь он же шел отнюдь не к друзьям, а… в стан врагов! Разве от врага услышишь что–нибудь хорошее? Горе тебе, если в словах врага тебе почудится благо! И он решительно двинулся вперед. Грушевскому в Центральной раде он сказал:

— Я пришел с ультиматумом: или вы с нами, или против нас. В нашем ультиматуме три пункта, но действовать начинаем сразу, если вы не примите первого. Пункт первый такой: немедленно освободить арестованный ревком…

— Но помилуйте, Владимир Петрович, — воздел руки и взмолился Грушевский. Он никогда не запоминал имени–отчества, а тут вмиг припомнил. — Да ведь ревком арестован штабом, a не Центральной радой!

— Вот и звоните в штаб и требуйте немедленного освобождения арестованных. Только после этого я изложу остальные два пункта. Имейте в виду, тяжелой артиллерии в Дарнице отдан приказ: если через полчаса ревком не будет освобожден, артиллерия начинает обстрел — и штаба и Центральной рады…

— Да вы с ума сошли! — завопил Грушевский. — Владимир Петрович, дорогуша!..

В это время над куполом здания Педагогического музея что–то просвистело, и вдруг совсем близко, где–то в парке Терещенко, грохнул разрыв. Стекла в окнах кабинета Грушевского зазвенели, закачалась темная люстра на потолке, в открытую форточку ворвалась волна воздуха и, казалось, даже вонь динамита: разрыв был совсем близко.

Грушевский вскочил с места и побледнел:

— Что это?.. Это… это… Неужто уже нас обстреливают?

Нет. То не был обстрел. То был какой–то шальной снаряд. Во–первых, полчаса еще не истекли, только начинались. Во–вторых, приказа тяжелой артиллерии — обстреливать раду и штаб — вовсе не было. Затонский пригрозил так… на всякий случай.

Но, взглянув на ошалевшего профессора, он вынул из кармана часы, внимательно посмотрел на них и сказал:

— Гм!.. Очевидно, мои часы отстают по сравнению с часами… начальника артиллерии…

Грушевский закричал:

— Панна София! Панна София! Свяжите меня немедленно со штабом!

8

Когда Иванов переступил порог подвального помещения — оно освещалось велосипедным ацетиленовым фонарем, подвязанным бечевкой к шнуру мертвой электрической лампочки под сводами, — его встретили удивленные и радостные возгласы: «Иванов!.. Андрей!.. И вас: захватили?..» — и сразу со всех сторон потянулись руки товарищей: Картвелишвили, Гамарник, Леонид Пятаков…

Лаврентий кричал:

— Ну, теперь ревком в полном составе, и мы можем всем кворумом пересмотреть наши предыдущие решения…

Со всех сторон посыпались вопросы:

— Что в городе? Как восстание? Почему сейчас не слышно стрельбы? Разве бой прекратился? А как в Петрограде? В Москве?.. А на фронте? Говори скорее: как там фронт?..

Иванов поворачивался туда и сюда — каждый спрашивающий тянул его к себе, — он улыбался и наконец замахал руками:

— Тише, тише, товарищи! Все расскажу! Только коротко! Я не арестованный, а парламентер, в нашем распоряжении всего десять минут…

Но его снова и снова засыпали вопросами: товарищи третьи сутки были отрезаны от внешнего мира толстыми стенами здания штаба и непробивной стеной стражи из разъяренных офицеров и юнкеров.

Наконец Иванову с помощью комиссара Кириенко, который стоял рядом с видом начальника тюрьмы, приведшего к заключенным родственника на короткое свидание, — удалось утихомирить товарищей, в нескольких словах сообщил о положении в городе: восстание продолжается, бой лишь притих, что–то вроде краткого перемирия, дальнейшие события покажут, каков будет финал. Сейчас еще рано об этом говорить. Хотя…

Он указал глазами на своего спутника: не при нем же!

Комиссар Кириенко перехватил движение Иванова и сердито сказал:

— Да–да! Прошу к делу и — поскорее! Генерал разрешил только десять минут для… обмена мнениями.

Тут–то и вырвался вперед Юрий Пятаков.

Сердито сверкнув глазами, он почти прошипел в лицо Иванову:

— Вот вам пожалуйста! Теперь убедились? Три дня и три ночи льется кровь — и сейчас еще рано говорить о результатах! Теперь вы наконец убедились, что это была авантюра?

Иванов почувствовал, как по телу его пробежала дрожь. Неужто и в самом деле предал?..

Но Иванов сдержался. Холодно, однако весь клокоча гневом, он ответил:

— Если б не твоя… бабья позиция, если б мы сразу приняли решение о восстании, мы бы успели подготовиться и все бы уже давно закончилось… нашей победой… В частости, Второй гвардейский с Евгенией Бош был бы уже здесь!..

Не были бы и вы арестованы!

Но комиссар Кириенко затопал ногами:

— Никаких разговоров о дислокации войск! Если речь коснется военных тайн, свидание будет прервано немедленно!..

Иванов овладел собой:

— И в самом деле — к делу. Я пришел в штаб с ультиматумом, товарищи. Наши требования: штабу — прекратить боевые действия и сложить оружие, всем военным и гражданским учреждениям Временного правительства — признать власть Советов! Но предварительно — первое условие — освободить вас, незаконно арестованный революционный комитет, избранный по всем законам демократии — Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Среди ревкомовцев пробежал гомон. Раздались радостные возгласы. Только Лаврентий страстно и возмущенно крикнул:

— Нелепость! Это — первое условие?! Раз вы действуете, раз восстание идет — не имеет значения, в рядах ли мы восставших или здесь, в каземате! С нами пусть поступают как хотят! Это не должно быть помехой для самых решительных действий!..

«Вот уже и ответ» — с облегчением вздохнул Иванов.

И у него сразу стало спокойно и легко на душе. Ну конечно же — товарищи просто не придают значения своей личной свободе, не хотят принимать ее от штаба ценой каких бы то ни было уступок, а штаб подло толкует это как нежелание выйти на волю.

— Это хороший ответ, друг Лаврентий! Ты говорил за всех? — Иванов пробежал взглядом по лицам окружающих. — Но все равно это требование будет стоять первым, самым первым среди всех наших требований. Потому что это — требование революционной законности!

— Правильно! — послышались голоса. — Наша судьба и наша жизнь не имеют значения, но раз условие поставлено — не идти ни на какие уступки! Добиваться полного удовлетворения всех требований!

— Я думаю, — крикнул Гамарник, — что наша судьба тоже имеет значение: если мы выйдем на волю, мы сможем принять участие в восстании. А ведь мы — руководство!

Его иронически прервал Картвелишвили:

— Как видишь, нашлось руководство и без нас! Мы — всего лишь десяток бойцов, и если…

Но тут вмешался Юрий Пятаков:

— Товарищ Лаврентий прав: мы — только десять бойцов, а сейчас… — он саркастически улыбнулся, — десять заключенных. Что мы можем? И пускай восстанием руководит тот, кто его поднял…

— Я совсем не то имел в виду, — сердито возразил Картвелишвили, — я о том, что если вопрос о нашем освобождении будет в какой–то мере связывать действия восставших, то незачем думать о нашей судьбе и считаться с нашей жизнью.

— Правильно! Правильно! — закричали товарищи.

Гамарник пожал плечами:

— Но ведь мы — ревком, нам поручено возглавить…

— Нам поручено воевать, а не возглавлять! — взорвался наконец Леонид Пятаков, до сих пор угрюмо и молча стоявший в стороне.

Юрий Пятаков подхватил:

— Верно! — Он туг же поправился. — Собственно, я сказал — верно в ответ на слова товарища Лаврентия: мы должны сперва взвесить, что выгоднее: выйти нам на волю или…

Картвелишвили вскипел:

— Я не о том, что кому выгоднее! И не на волю выходить нам, а в бой!

— Тише, товарищи! — сказал Иванов, тревога снова защемила в его сердце: не было единомыслия среди товарищей, и Пятаков… Пятаков, пожалуй… способен предать. — Я не сообщил вам еще императивной части нашего ультиматума штабу.

Товарищи притихли. Только Юрий Пятаков фыркал и ворчал: он не терпел, когда его прерывали на полуслове, да и вообще был несогласен со всем, что здесь говорилось, так же как и с самим фактом восстания — безусловно преждевременного, безусловно сепаратного, да еще с кровопролитием! Когда дело дойдет до мировой революции, тогда — иной разговор. Но без межпартийного блока он осуждал восстание категорически. Картвелишвили из своего угла гневно поглядывал на него горящими глазами.

— Императивная часть нашего ультиматума такова: полчаса на размышление, после этого мы разворачиваем бой по всему фронту и, в частности, силами восставшей вместе с нами артиллерии стираем с лица земли штаб… Вот это здание, где находитесь сейчас и вы…

— Запрещаю! — взвизгнул комиссар Кириенко. — Запрещаю дальнейшую информацию! Содержание… предложений восставших — военная тайна!..

Но крик меньшевистского комиссара потонул в возгласах арестованных. Кроме того, в эту минуту в дверь вошел Боголепов–Южин и, наклонившись к Кириенко, что–то стал ему говорить. Кириенко слушал почтительно и со вниманием; по лицу его можно было понять, что офицер для особых поручений передает ему приказ генерала.

Иванов еще успел только крикнуть:

— Но мы не можем пойти на обстрел штаба, пока вы здесь! Восставшие не согласятся на убийство своих товарищей…

Тогда сорвался с места и выбежал вперед Леонид Пятаков.

— А мы требуем, чтоб ультиматум был принят целиком! Если штаб отклонит — стирайте его с лица земли. Вместе с нами! Наша судьба не имеет значения! Требования восставших должны быть удовлетворены полностью! Мы настаиваем на этом!

— Леонид! — завопил Юрий Пятаков. — Ты экстремист! И тебя никто не уполномочивал! — Юрий Пятаков был бледен, губы у него дрожали. — Пункт о нашем освобождении вообще должен быть снят: кто заварил кашу, тот пускай ее и расхлебывает! Вопрос о нашем аресте — совсем особый вопрос: его рассмотрит прокуратура! Императивную часть надо снять вовсе! И для чего обстрел штаба? Еще больше пролить крови?.. Мы требуем, чтоб нас эвакуировали отсюда в… помещение тюрьмы и рассмотрели наше дело судебным порядком…

Картвелишвили медленно поднялся со своего места и двинулся к Пятакову. Глаза Лаврентия так и впились в его лицо — с гневом, с ненавистью. Казалось, он сейчас кинется на Пятакова. Но в эту минуту снова закричал комиссар Кириенко — Боголепов–Южин уже закончил свое сообщение и теперь стоял рядом, высокомерно улыбаясь.

Кириенко насмешливо кричал:

— Товарищи! Вы не на заседании ревкома! Дебатов никто не открывал! Прошу замолчать! Тем паче, что штабс–капитан, — он кивнул в сторону Боголепова–Южина, — только что передал мне предложение генерала относительно вас.

Все притихли. Предложение генерала? Какое ж это предложение генерала? Соглашается? Или отклоняет ультиматум восставших?

— Генерал согласен! — крикнул Кириенко. — Командование даст свое согласие… освободить вас…

— Согласен? А ультиматум?.. А остальные пункты? — послышались голоса.

— Позвольте! — закричал Юрий Пятаков. — Мы требуем следствия нормальным судебным порядком!.. Мы не выйдем!

— Командование, — продолжал Кириенко, — согласно произвести освобождение на основе обычного, широко применяемого в условиях боевых действий… обмена военнопленными…

Стало совсем тихо. Ацетиленовый фонарь покачивался вверху под сводами на электрическим шнуре, и белый круг света маятником скользил по каменному полу — взад–вперед. Он освещал то комиссара Кириенко с офицером для особых поручений рядом, то Иванова в центре каземата, то арестованных ревкомовцев на нарах вокруг. На нары были брошены охапки соломы — каземат как каземат.

— То есть? — крикнул Картвелишвили.

— Простите, что — то есть? — переспросил Кириенко.

— Условия обмена?

Комиссар пожал плечами. Потом вопросительно посмотрел на офицера рядом.

Боголепов–Южин с презрительной гримасой сказал:

— Все пленные на всех пленных.

— Непонятно! — крикнул Леонид Пятаков. — Сколько у вас пленных?

Штабс–капитан повел плечом:

— Количество военнопленных — военная тайна.

— А сколько у нас?

Комиссар Кириенко завопил:

— Я запрещаю отвечать на этот вопрос: это тоже… военная тайна!

— Простите, — улыбнулся Иванов, — но восставший народ не имеет тайн. У нас…

— Запрещаю! — еще громче завопил комиссар.

Но Иванов все–таки успел сказать:

— Сдались три офицерских школы… несколько сот юнкеров…

— А у вас — только мы, десять человек? — насмешливо спросил Картвелишвили.

Юрий Пятаков вскочил со своего места.

— Мы согласны! — крикнул он. — Мы принимаем предложение командования!

Все смотрели на него с удивлением. Но Юрий Пятаков не обращал внимания на осуждающие взгляды товарищей — он слишком волновался. Черт побери, ведь он категорически возражал против восстания! Но раз оно уже произошло и раз… Словом, лучше выйти на волю, пускай и в разгар восстания, которое ты принципиально осудил и продолжаешь осуждать, нежели сидеть здесь, когда вот–вот начнут гвоздить по тебе снарядами из тяжелых орудий.

— Мы согласны! — сказал Юрий Пятаков. — Мы принимаем.

— Нет, мы не согласны! — вскочил Леонид Пятаков. — Мы не принимаем! Обменять десять бойцов на несколько сот — это бессмыслица, это предательство. Ведь мы этим умножаем силы противника. Если обмен, то один на одного. Я категорически против. И я не выйду!

— Я тоже! — крикнул Картвелишвили.

— И я! И я!

Комиссар Кириенко обеспокоенно посмотрел на часы: десять минут, отпущенных на свидание Иванова с заключенными, чтоб парламентер убедился, что они не желают выйти на свободу, — прошли, и время, назначенное этим проклятым ультиматумом, истекает…

— Мы не можем ждать, — крикнул он, — пока вы договоритесь между собой! Мы спрашиваем председателя ревкома: согласны или нет?

— Нет! — снова крикнул Леонид Пятаков.

— Простите, вам известно, что председатель — Пятаков.

— Я и есть Пятаков! — Леонид вышел вперед.

— Леонид! — завопил Юрий. — Это узурпация! Я председатель!

— Ты… был председателем, а теперь… Товарищи! — обратился Леонид к остальным. — Я предлагаю избрать председателем ревкома меня!

Тогда Иванов поднял руку:

— Товарищи, спокойствие… Ты, Юрий, был председателем ревкома раньше, там, на воле. После вашего ареста создан новый ревком. И он избрал нового председателя. Это — я. И я не открываю пленума для перевыборов, Леонид. — Он усмехнулся. — Я не собираюсь отказываться от своих прерогатив.

— Здорово! — крикнули Картвелишвили и Леонид Пятаков.

— Вы не председатель ревкома! — завизжал Кириенко. — Вы только парламентер!

— И парламентер. Как парламентер я пришел с ультиматумом. Как председатель ревкома заявляю: мы принимаем предложение… Спокойно, спокойно! — улыбнулся Иванов Лаврентию и Леониду. — Я имею такие полномочия от революционного комитета. — Он лукаво подмигнул. — И не только потому, что нам дорога ваша жизнь. А потому, что ультиматум предполагает… удовлетворение всех трех пунктов, либо… либо… вот тут уж — военная тайна… — Иванов опять улыбнулся, кивнул на Кириенко и посмотрел на часы. — А впрочем, за меня сейчас скажут свое слово пушки и пулеметы…

Было тридцать две минуты двенадцатого. Две минуты уже прошло после назначенного Ивановым срока демонстративной стрельбы. В чем дело? Почему хлопцы молчат? Что случилось? Неужто стрельба для паники не состоится?

И как раз в эту минуту — совсем близко, может быть в нескольких сотнях метров от здания штаба, — затрещал пулемет, за ним часто, врассыпную, защелкали винтовки, затем — один за другим грохнули взрывы большой силы. Бомбы? Снаряды? Ручные гранаты или артиллерия?

Иванов засмеялся: молодцы ребята, не подкачали!

— Кровь, кровь пролилась! — взвизгнул Юрий Пятаков, хватаясь за голову. Руки у него дрожали, бородка дергалась.

— Ура! — закричал Картвелишвили. — Пускай нам конец, но мы победим!

Леонид Пятаков обнял Иванова.

Комиссар Кириенко, забыв о своей миссии, бросился к выходу из каземата. Боголепов–Южин поспешил за ним. Пулеметов уже рокотало, по меньшей мере, два, а может быть, и двадцать два. Винтовки стреляли вразнобой и залпами. Взрывались гранаты. Казалось, что сквозь стены каземата даже слышно громовое «ура».

Иванов крикнул во весь голос:

— Ультиматум в действии! Восстание продолжается!

Но тут он увидел, что ни комиссара, ни офицера в каземате нет — они остались одни. И тогда он, озираясь на дверь, шепнул товарищам:

— Спокойно, это только демонстрация. Это арсенальские ребята балуются…

Потом, снова вслух, сказал:

— Я думаю, товарищи, мы можем спокойно выйти…

— А… а… охрана? — остановил его Юрий Пятаков. — Они ж нас не выпустят… озверелые офицеры и юнкера… Они нас…

— Они нас рады бы растерзать, — насмешливо подхватил Иванов, — но, будьте покойны, они нас свободно пропустят, еще и пожелают нам спокойной ночи, ибо таков будет приказ, поскольку мы приняли условия обмена.

Он отвернулся от Пятакова и весело сказал, обращаясь ко всем:

— Только перед тем, как выйти, мы еще потребуем выполнения двух остальных пунктов нашего ультиматума: сложить оружие и признать власть Советов. А вот если они заартачатся, что ж… тогда пускай пеняют на себя: тогда уж им не избежать и тяжелой артиллерии.

Товарищи толпой двинулись к выходу из каземата, через широко открытую окованную железом дверь. Навстречу, вниз по ступенькам, уже бежала охрана. Спешил и Боголепов–Южин. Ему, офицеру для особо важных поручений, приказано лично произвести обмен: десять ревкомовцев на пять сотен юнкеров и офицеров.

— Да ведь это же не… законно, это юридически не… — кипятился позади всех Юрий Пятаков. — Это провокация!..

9

А впрочем, демонстративные действия отряда красногвардейцев на углу Левашевской улицы в самом деле кое–кого спровоцировали.

Боженко — он снова разместил свой штаб в Бессарабском крытом рынке, — услышав стрельбу в двух кварталах оттуда на горе, сразу же кликнул своего начальника штаба.

— Ну, Ростислав, — сказал он, — пошли и мы. Слышишь, наши уже с той стороны заходят? Что ж нам, к шапочному разбору? Ударим–ка прямо Кругло–Университетской по штабу в лоб — и амба! Пиши боевой приказ: именем мировой революции приказываю…

Боженко вместе с ливеровцами, соединившись также с отрядом авиапарковцев, которые шли в цепи арсенальцев на крайнем левом фланге, закричали «ура», кинули с десяток гранат — для паники — и бросились в штыки вверх по Кругло–Университетской на штаб.

Стояла темная, безлунная, пасмурная ночь последнего дня октября.

Юнкера и «ударники» с Лютеранской и с кручи над Новыми строениями ответили на «ура» боженковцев огнем пулеметов и карабинов.

В помещении штаба за их спиной в это время была полная неразбериха: офицеры метались из комнаты в комнату, бегали по лестнице вверх и вниз, суетились — все кричали, все вопили, и никто не знал, что делать.

В штабе царила паника. Боголепов–Южин кричал у телефона начальнику вокзала: немедленно эшелон! Потом переключался на другую линию и кричал в автомотобатальон: немедленно машины! Десять, пять, хотя бы одну — для самого командующего!

Штаб принял решение срочно эвакуироваться. Куда? Очевидно, пробиваться в ставку фронта, в Бердичев.

— Тикай! — полетело по Банковой, Левашевской и Лютеранской. — Ходу! Спасайся кто может! Командующий сел в автомобиль и драпанул. Куда? Черт его знает! В направлении Крещатика… Большевики получили подкрепление! Идут крестьяне окрестных сел!.. Идет гвардейский корпус из Винницы … Идет весь восставший фронт! Весь мир идет против нас!.. Кажется, выступили и войска Центральной рады. Но — против нас. Наших бьют! Спасайся, кто в бога верует!

Лязг оружия, бросаемого на мостовую, топот ног в паническом беге, проклятия и матюки, мужской плач и пьяные выкрики носились в этот час над кварталами и улицами Киева.

Верные Временному правительству войска бежали.

Куда?

Они не знали сами. Разве разберешь, куда, когда темень, когда ночь?

Куда глаза глядят, только бы подальше от страшилища — восставшего за свою свободу и свою правду народа.

 

УТРО ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

1

Это была победа.

Народ восстал, и народ победил.

Однако в столице Украины, в городе Киеве — под покровом темноты, во мраке хмурой осенней ночи, — происходили в ту пору события непонятные и удивительные.

В то время как на склонах печерских холмов еще кипела кровавая сеча, в то время как вокруг взятого штурмом здания штаба контрреволюционных войск громыхало победоносное «ура», в то самое время как тысячи юнкеров и офицеров, бросая оружие, в панике разбегались кто куда, — в это самое время и другой половине города, по ту сторону Крещатика, тоже не было безлюдно и пустынно: центральная часть города жила интенсивной жизнью.

По Житомирской, Рейтерской, Подвальной и переулками вниз к Крещатику и Думской площади один за другим двигались военные отряды. Они не были велики — каждый в сотню или две бойцов, однако при пулеметах и даже с полевыми орудиями. Один отряд окружил центральный телеграф и мигом занял все залы и аппаратные. Другой спустился к почтамту. Третий — к междугородной телефонной станции. Еще один беспрепятственно разместился в здании Думы.

И первым делом каждый военный отряд на шпиле захваченного здания вывешивал свой флаг.

Отряды эти не были изолированы друг от друга: они немедленно налаживали между собой связь. Сперва летели, стреляя выхлопами моторов, мотоциклеты курьеров; потом галопом проносились, цокая копытами резвых коней, конные посланцы; наконец — дистанция десять метров от бойца до бойца — пролегала цепочка живой линейной связи. И уже потянулись сюда и туда вдоль тротуаров, под темными, уснувшими или притаившимися домами провода полевого телефона.

И охрипшие голоса телефонистов кричали в микрофоны:

— Слушаю! Слушаю!.. Говорит двадцать пятый!.. Считаю: раз–два, три–четыре–пять… Слышу хорошо! Как слышишь меня?.. Ладно!.. — И затем рапорт: — Есть, пане хорунжий: пан сотник на проводе. Приказ от пана полковника!..

Тут и там звучала команда:

— Чота, стой!.. Позир!.. Вправо глянь… Вольно… Можно разойтись! Бунчужного ко мне!.. — И приветствия: — Сервус!.. Честь!.. Хай живе!..

А вокруг дома № 57 по Владимирской вспыхнули огни пышной иллюминации. По обе стороны подъезда чадило красное пламя двух больших, как в пасхальный крестный ход, медных плошек; вдоль тротуаров квартала — на каждом фонарном и телеграфном столбе, капая горячей смолой на мостовую, вспыхивали и притухали и снова вспыхивали, чтоб снова притухнуть, — факелы; посреди улицы, как раз против входа, по обе стороны которого два зеркально отшлифованных каменных шара еще недавно, когда здесь был Педагогический музей, символизировали добродетель и мудрость, — пылала буйным пламенем, словно пожар на хуторе в степи, большая бочка смолы. Это был сапожный вар, из запасов интенданства фронта, для просмолки дратвы, идущей на пошивку солдатских юфтевых сапог. На бочке еще не сгорел у днища штамп: «Главное интендантское управление Юго–Западного фронта» — и большая печать с двуглавым орлом Российской империи.

В трепетном свете чадящих огней двумя шеренгами вдоль тротуара против Центральной рады выстроились бойцы в ловко пригнанных, австрийского кроя серых тужурках и в шапках–мазепинках: курень «сечевых стрельцов».

К подъезду Центральной рады мягко подкатил автомобиль–ландо: личный автомобиль командующего Киевским военным округом. Рядом с шофером сидел здоровенный казачина в черном жупане и черной смушковой шапке с черным шлыком: начальник сотни личной охраны генерального секретаря военных дел Наркис Введенский.

И в ту же минуту из подъезда вышел Петлюра.

Чотарь Андрей Мельник подал команду:

— Струнко!.. Позир!.. Прямо глянь…

И полтысячи сечевиков брякнули оружием и замерли «смирно».

Наркис выскочил на мостовую, распахнул дверцы ландо и стоял, пока Петлюра не уселся на кожаных подушках. Рядом с Петлюрой сел и закинул ногу на ногу сотник Нольденко.

И автомобиль–ландо двинулся по Владимирской направо.

В то же время с трех сторон — по Кадетскому шоссе из–за Соломенки, по Брест–Литовскому из Святошина и Вышгородскому от урочища «Кинь грусть» — втягивались в город более крупные воинские соединения.

Через Куреневку, Вышгородским шоссе, вступали в город курени «вильного козацтва» — Звенигородского и Херсонского кошей. Вел «вильных козаков» Юрко Тютюнник.

Из Святошина, от Коростеня, подходил передовой отряд Второго украинизированного корпуса генерала Мандрыки.

Кадетским шосce, от Фастова и Казатина, входили части Первого украинизированного корпуса генерала Скоропадского.

Против подтягивания ближе к столице Украины, в пределах Киевского военного округа, отдельных полков двух украинизированных фронтовых корпусов штаб округа, как известно, не возражал.

А впрочем, самого штаба уже не было: он бежал, исчез неведомо куда.

2

Авто Петлюры остановилось перед зданием центрального телеграфа.

Сотник Нольденко выскочил из машины первым и быстро побежал по лестнице вверх.

— Прямой провод в ставку! — приказал он.

Когда Петлюра ступил с подножки машины на тротуар, казаки, охранявшие телеграф, крикнули трижды:

— Слава! Слава! Слава!

Петлюра направился по лестнице внутрь здания.

Наркис шел почти рядом, чуть отступя, а иногда и опережая — если какая–нибудь неясная тень заставляла его насторожиться: света было маловато, и то тусклого, мигающего — электростанция бастовала, но у центрального телеграфа был свой движок постоянного тока. В каждой руке Наркис держал по огромному парабеллуму.

Вдруг Петлюра остановился и вздернул брови — то ли испуганно, то ли грозно: в большом зале телеграфа внутренней охраной вдоль стен и загородок для телеграфисток стояли с винтовками к ноге офицеры русской армии. Ни погон на плечах, ни кокард на фуражках у них не было, но Петлюре и самому доводилось срывать погоны и кокарду, и темные пятна на плечах и околышах были для него весьма красноречивы: офицера он узнавал с первого взгляда, несмотря на то, что сам никогда офицером не был.

Наркис немедленно выставил свои пистолеты.

— Кто это? — прошипел Петлюра.

Тогда перед Петлюрой вытянулся молодой офицер, щегольски отдавая честь:

— Разрешите доложить: в овладении зданием центрального телеграфа вместе со славными украинскими гайдамаками принял участие и офицерский отряд штаба, несший до того охрану телеграфа, который в этот исторический момент признал себя по крови украинским. Хай живе Центральная рада и ненька Украина! Рапортовал поруч… сотник Драгомирецкий Александр.

Петлюра милостиво кивнул головой. Что ж — для всех когда–нибудь придет пора признать свою… родную национальность. На то, черт побери, и революция, и этот… как его… процесс национального самоопределения.

— Вольно! — сказал Петлюра. — Украина вас благодарит. Выполняйте службу…

Он проследовал в центральную аппаратную. Только он ступил на порог, сотник Нольденко доложил:

— На проводе… самолично… начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Духонин… позаяк принял командование и вообще ставку… Миф, блеф, фантасмагория! — добавил он только для себя.

Алексаша Драгомирецкий четко оторвал руку от околыша, сделал «кругом» и щелкнул шпорами. Из штаба, ввиду боевых действий, он был откомандирован для выполнения особо важного поручения — охраны прямого провода, но штабные шпоры, конечно, сохранил. Повернувшись к своей вытянувшейся «смирно» офицерской команде, Алексаша начальнически крикнул:

— Вольно!.. До службы! Вважай! — и потихоньку, только для себя добавил: — Трам–та–ра–рам!.. А впрочем — слава, ура, вив, гох, банзай, хай живе ненька Украина!..

В конце концов, ведь был он коренной киевлянин — какого же черта ему куда–то драпать или, как теперь придется выражаться по–украински: накивать пятами?.. Штаб, здрасьте вам, или: на ж тоби таке! — задал стрекача, удрал, смылся, — означает ли это, что и он, Алексаша Драгомирецкий, должен переть, топать, тащиться черт его знает куда — в неизвестность, а то и, амба–карамба, или — хай ему грець! — на бессмысленную смерть? Почему бы ему и в самом деле не объявить себя украинцам? Ведь пела же ему мама над колыбелью украинские песни! И сестричка — весьма кстати — уж такая ярая, заядлая, завзятая украинка, деятельница этой хохлацкой, пардон — ридной украинской, «Просвиты»! Дразнил ее — издевался, изводил, глумился — за ее «ридну мову», а теперь здрасьте вам, как раз этот дурацкий лексикон и пригодился…

Обращаясь к подчиненным ему офицерам, поручик, то бишь сотник, Драгомирецкий тоном безоговорочного приказа произнес:

— Имейте в виду, панове старшины, отныне в ваших устах должна звучать только речь наших предков — гетмана Ивана Мазепы, который на старости лет закрутил любовь с цыпочкой Марией, и Тараса Бульбы. Ибо мы с вами — славных прадедов великие правнуки… ага, ну да! Словом, кто не смыслит ни бельмеса по–украински или сроду кацап — тот пускай лучше держит пока язык за зубами, если не хочет вместе с зубами лишиться и головы. Понятно, панове старшины?

— Так есть, пане сотник! — громко гаркнули господа офицеры.

Пан сотник Алексаша Драгомирецкий отошел от своих подчиненных, весело насвистывая куплет модной украинизированной шансонетки:

Болить мені голова, ломить мені спину —

Бідний мій «Меджидіа» наскочив на мину…

3

Петлюра сидел у аппарата и диктовал по–русски:

— «Ставка генералу Духонину точка Волею Украинской Центральной рады я призван к работе запятая как глава высшей военной власти Украины точка Власть Киевского военного округа покинула штаб и округ запятая не оповестив об этом никого точка Я принял эту власть запятая заменив бежавших с постов точка Все высшие военные учреждения работают точка Главной задачей поставлено обеспечение нарушенного порядка в Киеве и округе и на всей Украине запятая нормировка ж. — д. движения запятая снабжение армии как людьми запятая так и всеми жизненными и боевыми припасами». Точка! — сказал он на вопросительный взгляд офицера–телеграфиста.

— А… подпись?

На миг Петлюра призадумался: в самом деле, какая же должна быть подпись?

— Петлюра! — наконец произнес Петлюра.

— Подпись — «Петлюра» и только?

— И только! — уже раздраженно крикнул он. Пускай знает генерал Духонин, что есть на свете такой Петлюра, который взял на себя верховную военную власть на Украине! А впрочем… — Погодите! — остановил он руку телеграфиста. — Стучите так: председатель Украинского генерального военного комитета, генеральный секретарь военных дел Центральной рады Симон Петлюра.

Все ж таки Духонин — генерал, а он до этих пор… был всего лишь никому не ведомый земгусар–ассенизатор. А так выходит, вроде дважды генерал: генеральный секретарь генерального комитета. Пусть это знает генерал Духонин, весь мир, да и он сам, Петлюра, тоже.

Симон Васильевич откинулся на спинку стула и поглядел вокруг.

Рядом — с двумя пистолетами в руках — высился анархист Наркис, начальник его личной охраны. Дальше, у порога, прислонившись к косяку и покачиваясь на одной ноге, стоял сотник Нольденко — барон, начальник его контрразведки. Еще дальше, за дверью, торчали, вытянувшись и хлопая глазами, офицеры русской армии, которые только что признали себя… по крови украинцами. А еще дальше, там — гайдамаки, сечевики, «вильные козаки». Да еще корпуса украинизированных войск. И над всеми ними начальник он, только он: Симон Васильевич Петлюра. А? Разве не утер он им всем нос? Всем, всем, всем — в том числе и борзописцу Винниченко и старой калоше профессору Грушевскому? Ведь известно, в годину войн и революций вооруженная сила решает все.

Все! И пусть знает об этом весь мир!

— Телеграфист! — встрепенулся Петлюра. — Вы кончили? Добавьте еще… вот так: головной атаман войск Украины, командующий фронтами Юго–Западным и Румынским, которые отныне объединяются в один Украинский. Теперь — точка.

Как это сказал Наполеон?.. Нет, Кажется, Людовик… надцатый?

Л–эта сэ муа? Государство это — я!

Гм! Не начать ли с сегодняшнего дня ему, Симону Петлюре писать свою биографию?

Биографию… вождя нации.

А все, что было до этих пор, раньше, — Семка–голоштанник на Кобыштанах в Полтаве, зависть к власть и деньги имущим, мечты о прибыльном поповском приходе, хождения по делам столыпинских хуторян–кулаков, мытарства театрального рецензента, прозябание в социал–демократических кругах и так далее, и тому подобное, и прочее — обойти, вычеркнуть, забыть?

Петлюра опустил веки. Телеграфист, Наркис Введенский, барон Нольде почтительно молчали: великим человеком овладело великое раздумье. Ведь человеку этому отныне… вершить судьбы, творить историю!

Петлюра открыл глаза. За окном аппаратной было темно, еще ночь не миновала. Но тучи побледнели — скоро рассвет. В предутренних сумерках уже можно было различить цвета. На вокзале, на Думе и почтамте развевались флаги. Желто–голубые.

— Прибавьте еще, — устало сказал Петлюра телеграфисту. — Ставка — Киев. Прямой провод — штаб Киевского военного округа… — потом, все так же устало и небрежно, бросил барону Нольде: — Передайте немедленно Андрею Мельнику: пускай займет со своими сечевиками помещение штаба под мою ставку. Я поеду прямо туда.

4

А Флегонт Босняцкий шагал со своей, Куреневской, сотней «вильных козаков» и был безмерно счастлив.

Наконец все стало ясно как день: все дилеммы, проблемы и философемы разрешены! Как хорошо, когда приходит, наконец, ясность!

Но вокруг стояла еще глубокая ночь — кроме затылка казака, впереди Флегонт ничегошеньки не видел. Сотня шла через Подол — в районе Михайловского монастыря должны собраться все сотни Киевского куреня: поговаривали, что атаман Тютюнник собирается освятить боевое знамя всего Левобережного вильнокозацкого коша.

Темно было так, что даже не распознать улиц, по которым двигалась сотня, — и это было досадно: в своем дневнике Флегонт не сможет записать, по каким переулкам шествовал он, начиная свой путь в широкую и волнующую, хотя и с не совсем ясными горизонтами жизнь. И тихо было так, что грохот казацких сапог по мостовой казался Флегонту могучим шумом морского прибоя. Это наполняло грудь Флегонта восторгом: он не один! Каждому, делающему первые шаги своей сознательной жизни, знакомо это чувство: не быть одному, быть вместе с людьми.

Теперь, наконец, все стало ясно. Пускай Марина говорила так, а Лия — этак! Что скажут теперь они обе, когда встретятся и увидят, что шагают плечом к плечу! К черту все эти хитроумные дискуссии: кто прав — Центральная рада или большевики? И большевики и Центральная рада — против этого паршивого, украинофобского, великодержавнического и вообще контрреволюционного, ничем не лучше царского — Временного правительста! И выступают — с оружием!

Правда, Флегонт, хотя и шагал в колонне вооруженных казаков, сам винтовки не имел: культурно–политическому организатору от «Просвиты» не полагалось носить винтовку. У культуртрегера было другое оружие: слово — печатное и живое. В ранце — книжечки для пестования национального сознания казаков: выступления Грушевского и Винниченко, исторические романы Кащенко и повесть Гринченко «Под тихими вербами». Живым словом он должен был разъяснять нынешнюю политическую ситуацию: нейтралитет вовсе не означает, что мы против восстания, но — ждите военного приказа!

И вот ночью наконец, получен и приказ. На Печерских холмах уже дали чёсу контрреволюции, теперь надо завладеть правительственными учреждениями, окончательно парализовать врага и установить власть. Какую? Да побойтесь бога, что за вопрос! Везде будут Рады — Советы. А над ними — самая главная, так сказать, Центральная рада…

В груди у Флегонта бушевала радость: украинцы и большевики вместе! И сейчас он увидит Марину. Ведь Марина — организатор от «Просвиты» при сотне Старо–Киевского района.

Вот и святой Андрей — трудный подъем остался позади, вот и Десятинная церковь — начало Старого города. Ночь уже подходила к концу, небо светлело, горизонт над днепровской излучиной зарумянился — близок рассвет. Сразу за углом Житомирской стояла под каланчой четко построенная колонна. Не Старо–киевская ли сотня?

— Марина!

5

Марина стояла крайней в шеренге. Но как одета!

Марина была в сапожках с высокими голенищами, на плечах жупанчик синего сукна со сборками, на голове серая смушковая шапка, заломленная набекрень. Боже мой — как на картинке! Настоящий молоденький казачок — прямо–таки джура самого гетмана Богдана! Бронзовый гетман на фоне стен древней Софии как раз и вздымался прямо над головой Марины. Заря обливала багрянцем гетмана и вздыбленного коня под ним.

Флегонт взволновался: он увидел в этом добрый знак — символ, если хотите.

Старо–киевские казаки стояли «смирно»; куреневские, проходя мимо, лихо печатали шаг. До Марины оставалось шагов двадцать.

Но сотник уже подал команду: «Стой, вольно, можно перекурить!» — и все казаки Куреневской сотни тоже разом загомонили.

Флегонт подбежал к Марине.

— Марина! — кричал он. — Победа! Как жаль, что нас, «вильных козаков», держали в резерве! Но все равно: мы победили, вот что важно! Какая же ты красивая, Маринка…

Марина встретила Флегонта безучастным взглядом — в ее глазах Флегонт не увидел отклика на его восторженные чувства.

— Кто это — мы?

— Вот тебе и раз!.. — Флегонта взяла досада. — Ты всерьез? Или только дразнишься?

— Я лишь спрашиваю: кто и кого победил? Без шуток.

— Ну… революция… вообще… контрреволюцию…

— Победить, — сказала Марина мрачно, — или быть побежденным может только тот, кто воевал… Воевали восставшие большевики и Временное правительство между собой…

— Конечно! Я и говорю: мы победили Временное правительство…

— Большевики и Временное правительство воевали, а ты празднуешь победу?

Флегонт заторопился:

— Я ж и говорю: как жаль, что наши сотни не были в бою. Но ведь таков был общий план боевых действий, и мы не успели. Я уже объяснял казакам… Но важно не это, важно, что мы наконец вместе: Центральная рада и большевики…

— Не вместе! — даже крикнула Марина. — Ну неужто ты, в самом деле, не понимаешь? Это же подло! А!

Она отвернулась.

Флегонт стоял растерянный. А ведь правда… Недаром же все время у него что–то скребло на душе…

Вокруг шумели «вильные козаки» из Куреневской сотни — гимназисты, ученики городского училища, отпрыски огородников с Плоской и Оболони; «вильные козаки» из Старо–киевской сотни — семинаристы, канцелярские служащие присутственных мест и приказчики из лавок Сенного базара.

Сердце Флегонта стиснула тоска. Он тоже отвернулся, сердитый.

Вокруг бронзового гетмана бурлила толпа «вильных козаков», и все задирали головы вверх: какой–то шустрый мальчонка забрался на бронзового коня и прикреплял к булаве бронзового гетмана желто–голубой стяг.

Флегонт совсем расстроился. Опять — проблемы, дилеммы… А–а!.. Счастливые Данила и Харитон — они–то были в бою…

6

Данила с Харитоном лежали в сухой полыни на пригорке в Аносовском парке — там, где центральная аллея выбегает на небольшую площадку, спускающуюся затем террасками прямо в Провал. Как раз тут, на той вон скамеечке под ветвистой липой, Флегонт сказал Марине: люблю…

Перед Данилой и Харитоном была широкая и глубокая впадина, по правую руку — лавра, по левую — Никольский монастырь над Аскольдовой могилой, а прямо внизу — стальная лента Днепра и просторы–приволья заднепровских далей: Дарницкие пески и Броварский бор.

Данила и Харитон лежали у пулемета. Стрелял, первым номером, Харитон. Данила, вторым, тянул ленту из цинки.

Они стреляли прямо по Цепному мосту, что ровным настилом, висящим на причудливых витках чугунных цепей, выбегал из–под Провала, из самой земли, и, перекинувшись через днепровскую быстрину, исчезал в зарослях лозняка на левом берегу. Из кустов все появлялись и появлялись, вперебежку, фигурки в серых шинелях, и все рвались и рвались на мост — чтоб добраться сюда, на правый берег. Трамвайные рельсы на мостy поблескивали в сумерках рассвета четырьмя туго натянутыми струнами.

— Кончается! — крикнул Данила Харитону в самое ухо.

— Давай другую! Не копайся, дурило!..

Юнкера печерских школ, вчера вечером прекратившие сопротивление, утром снова поднялись и теперь пытались захватить авиапарк и «Арсенал». Связь между «Арсеналом» и авиапарком они уже прервали. А с Левобережья — по железной дороге от Полтавы — как раз прибыл эшелон «вильных козаков» Лубянского коша. Киевские железнодорожники не пропустили состав через железнодорожный мост. Тогда «вильные козаки» решили пробиться в Киев через Цепной.

Авиапарковцы пошли на юнкеров штурмом. Красногвардейцев бросили на берег, чтобы отбить идущее к юнкерам подкрепление еще на подступах.

Лента кончилась, пулемет на минутку замолк — серые точки сразу же хлынули на настил моста. Данила спешил заправить в магазин новую ленту. Пальцы его путались, не попадали куда надо, сердце замирало —ведь пулемет здесь был только один.

— Скорее! Недотепа! — ругался Харитон. — Видишь: катятся уже к середине? А ну, давай!

— Пар идет — испуганным шепотом откликнулся Данила.

— Ты о чем?

— Пулемет сейчас закипит!

— Что он тебе — самовар? — Харитон нажал спуск, и тело пулемета снова затряслось как в лихорадке, и снова загремело эхо в Провале. — Глянь, глянь! — заорал Харитон. — Тикают–таки, чтобы мне больше «Марии–бис» не видать!.. Подтяните ремешки, а то штаны потеряете! — кричал он, как будто «вильные козаки», в полуверсте отсюда за грохотом пулемета, могли его услышать.

— Уже кипит! — охнул Данила.

— A!.. Тоська! Беги, принеси холодной воды!

Данила и Харитон были здесь не одни. Сразу позади них, припав к земле и спрятав голову среди сухих стеблей полыни, лежала ничком Тося. Данила был послан сюда еще ночью, а вчера он тоже не ужинал, и Тося прибежала с кошелкой: холодная картошка и уха из окуньков — Даниле и Харитону перекусить! Ее уже гнали прочь, и она сейчас, ей ж богу, уйдет — вот только пускай Данила с Харитоном похлебают горячей ушицы! Когда пули из–за Днепра визжали над полынью, Тося плотней припадала к земле и даже прикрывалась сверху сухими стеблями. Война — это было страшно, даже сердце останавливалось и немели руки.

— Воды?.. А во что я ее наберу?

Данила схватил крынку, решительно выплеснул содержимое и подал Тосе.

Тося с ужасом смотрела, как масляными ручейками растекалась уха — до чего же хороши и жирны были окуньки! — тяжко вздохнула, взяла крынку, вскочила, подняла плечики выше головы и метнулась прочь, к улице. Данила озабоченно смотрел ей вслед.

— Не прыгай! Не беги! Не спеши! — крикнул он вдогонку.

Когда Тося бежала, и ее большой живот колыхался снизу вверх и из стороны в сторону, Данила прямо холодел от страха: что же будет с малышом, если мать так прыгает? Еще, не дай бог…

Лия поняла взгляд Данилы и сказала, успокаивая:

— Не волнуйтесь, это для нее только хорошо. Понимаете… физические упражнения ей сейчас…

Лия была четвертой — с санитарной сумкой.

Серые точечки из кустов за рестораном «Венеция» снова ринулись на мост — и Харитон снова нажал гашетку. Над кожухом пулемета подымался пар, вот–вот начнет заедать! Сколько они уже выпустили лент? Хорошо, что пулеметных лент сейчас хоть отбавляй.

«Вильные козаки» снова отхлынули назад — нет, не пропускал–таки их пулемет Харитона! И Харитон весело заорал:

— Ура! Так их и так! Чтоб мне больше «Марии–бис“ не видать!

Но пулемет дышал паром, в самом деле — как самовар, и Харитон закричал сердито:

— Где ж эта Тоська, чтоб ей… Попроворнее жены не мог себе подобрать, чертова кукла!.. Эй–эй! Гляди! — прервал он себя и кивнул головой на левый берег. — Кажись, нащупали нас!..

В чаще кустарника над самыми водами Днепра, ниже причала летнего Делового клуба, блеснул огонек. Там начал действовать пулемет. До сих пор выстрелы раздавались то тут, то там беспорядочно, по всему берегу — «вильные козаки» стреляли только из винтовок. И не прицельно: пули визжали впереди и позади. Теперь веер пулеметного огня прошел почти над головами.

— Держите голову ниже! — сердито крикнул Харитон Лии, которая тоже поднялась, чтоб посмотреть, куда показывает Харитон.

Но серых пятнышек на мосту уже не было, и Харитон прервал стрельбу.

Стало тихо, как ранним утром в лесу. Только чуть шелестели сухим листом кроны дубов позади, чуть доносился гул в вершинах сосен.

Лия тихо ахнула и перевела дыхание. Пуля визгнула совсем низко, и ее синий берет слетел с головы. Враг таки пристрелялся. А что, если у них пушка и они сейчас ударят сюда?

— Ложись! — заорал Харитон. — Вот морока с этими интеллигентами!

Лия припала к земле и ногой подкатила к себе берет. В темном сукне была чуть заметная дырочка. Лия снова счастливо засмеялась.

— Смеетесь! — свирепо кричал Харитон. — Ведь могло же — по кумполу…

— А если нас и вправду того… убьют? — вдруг спросил Данила.

Голос его дрожал.

7

Голос у Данилы задрожал, потому что в эту минуту он снова подумал о маленьком Даньке. Как же ему родиться, если его отца да вдруг убьют?

И тут же Данила смутился и покраснел. Ну и убьют — все равно родится! Носит же Данька не он, а Тоська…

И сразу Данила встревоженно поглядел назад, на кусты, за которыми скрылась Тося с крынкой. Как бы невзначай не угодили в нее, когда появится! Теперь он уже не отрывал испуганного взгляда от кустов: вот–вот должна была показаться Тося с холодной водой для пулемета.

— Не убют! Щенки! — сплюнул сквозь зубы Харитон. — Нас, пролетариев, пуля не берет! Буду жить и жить, аж пока не помру… А убьют, — задорно добавил он, — так, может, нам с тобой здесь памятник поставят! Вот тут, на этом самом месте, над Провалом на горбке — хорошо! И туда видно, и сюда видно! Чтоб мне больше «Марии–бис» не видать — поставят нам тут памятник славы борцам за революцию…

Он вдруг примолк, точно задумался. Лия взглянула на него: что он скажет дальше? Харитон молчал, потом словно отшатнулся, поднял голову повыше, снова будто задумался на миг — и вдруг завалился на бок.

Пуля попала ему в висок.

— Харитон!

— Товарищ!

Данила и Лия вскрикнули в один голос.

Из–за кустов как раз выскочила Тося с крынкой воды. Она бежала быстро, но, чтобы не расплескать крынку, держала ее перед собой в вытянутых руках.

— Харитон! — не своим голосом закричал Данила. — Харитон, ты что?

Лия была уже возле Харитона.

— Убит! — сказала Лия. Убит… — еще раз сказала она, но сама себя не услышала.

Данила молчал и смотрел на Лию. Нет, не может этого быть!

— Убит! — сказала Лия в третий раз.

Тося подбежала с крынкой.

— Что же вы? — кричала она. — Глядите, они опять бегут!..

Серые точечки снова появились на мосту. Вот они уже добежали до середины.

— Стреляйте! — крикнула Лия. — Я тут… одна…

И она стала развязывать свою санитарную сумку. Зачем? Пуля в висок — это смерть. И смерть была уже в глазах Харитона — широко раскрытых, но незрячих. «Марии–бис» Харитону уже не видать…

8

Заливаясь слезами, Данила переполз к пулемету на место Харитона. Пальцы его нащупали ручки магазина — и, только когда ухватил их, он сразу умолк: ни рыданий, ни криков, ни проклятий. Ствол пулемета он направил пониже, почти на край Провала — туда, где заросли калины скрывали конец моста на этом берегу. Серые пятнышки, миновав середину моста, уже приближались к этой линии.

— Тося! — прошептал Данила. — Тяни ленту из цинки.

О том, что надо было сменить воду, он не подумал. Впрочем, пулемет уже не дымился — он немного остыл на морозном воздухе.

Тося аккуратно поставила крынку, чтоб не упала, испуганно посмотрела на застывшее тело Харитона и упала на землю рядом с Данилой. Данила бросил короткий взгляд на ее живот, когда Тося слишком уж тесно прижалась к земле, и нажал гашетку.

Серые пятнышки остановились, кое–кто сразу побежал назад, другие припали к доскам настила.

Данила завопил:

— Не пройдете, сукины дети! Ни один не пройдет! Смерть вам, смерть! За Харитона! За всех! Еще и не то вам будет! Еще только начинается!..

Он кричал еще что–то. Кричал и кричал, не умолкая. Кричал громче и громче, потому что сам себя не слышал и казалось ему, что и вокруг тихо — все онемело, все молчит. А он не мог, чтоб было тихо, не мог молчать — ведь умер Харитон, дружок с малых лет…

Пулемет трещал. Тося тянула и тянула ленту из цинки.

Лия тихо плакала, перевязывая рану мертвому Харитону. Наступало утро.

Это было первое утро после победы октябрьского восстания в Киеве.