В своем очерке о старом «Гудке» Михаил Львович рассказал и о заведующем редакцией – Августе Потоцком. Двумя страничками, на которых говорится об этом человеке, дядя Миша очень гордился.

Потоцкий был человеком неординарным, в прошлом – граф, в двадцатые – уже старый большевик, проведший годы на царской каторге. Михаил Львович писал о нем:

Странно было представлять себе Августа (так все мы называли его) отпрыском аристократической фамилии. Атлетически сложенный, лысый, бритый, он фигурой и лицом был похож на старого матроса. Это сходство дополнялось неизменной рубахой с открытым воротом и штанами флотского образца, которые давно взывали о капитальном ремонте. А на ногах у Августа круглый год красовались огромные, расшлепанные сандалии.

Через несколько лет Потоцкого перевели на работу в «Правду». Прощались всем коллективом, Олеша прочел длинную стихотворную речь. Расставание было трогательным и искренним, Потоцкий расплакался. Судя по Мишиному рассказу, его действительно очень любили.

Вскоре после того Августа Потоцкого арестовали. Я не знаю, то ли его расстреляли, то ли он сгинул в лагере, – знакомая ему царская каторга по отношению к «политическим» была истинным домом отдыха в сравнении с каторгой советской.

То, что Миша осмелился написать об Августе, к тому времени (1963) официальной печатью не реабилитированном, написать первым после двадцати с лишним лет молчания, и составляло предмет его особой гордости. Времена эти, шестидесятые годы, – вполне «вегетарианские», и семидесятилетнему пенсионеру за такой поступок в любом случае ничего бы не сделали. На худой конец просто выбросили бы из текста ненужного бывшего графа, тем более что Мишин рассказ о нем заканчивается переходом Потоцкого в «Правду». Рассказал ли Михаил Львович в рукописи о трагическом конце заведующего редакцией «Гудка» или остановился на том, что просто вернул из небытия имя хорошего человека, я не знаю. В опубликованном тексте о дальнейшей судьбе Августа Потоцкого стыдливо умалчивается.

Их поколение сильнее других было ушиблено страхом. До последних дней (дядя Миша умер в 1980), рассказывая анекдоты или последние известия, услышанные по «ненашему» радио, он, как и многие тогда, переходил на заговорщицкий шепот. Я по молодости лет к такому поведению относился снисходительно и продолжал говорить не понижая голоса. Тогда Миша делал страшные глаза и показывал ими на стену, за которой жила партийная соседка Фаина Борисовна. На мои слова о безопасности подобных разговоров – в те времена они велись уже повсюду – он горячо возражал: «Ты не знаешь! Ты просто не знаешь, что все ЭТО в любой момент может повториться!» – и требовал клятвенного обещания ни о чем подобном на работе не разговаривать. Так что я хорошо представляю себе, сколько мужества потребовалось робкому по натуре дяде Мише, чтобы совершить этот поступок – просто написать о том, что был такой человек, Август Потоцкий, которого все в «Гудке» очень любили.

Но вернемся в двадцатые. Молодые журналисты изощрялись в придумывании хлестких заголовков и псевдонимов. Дядя Миша рассказывал, как однажды сделал по рабкоровским письмам фельетон о плохой работе железнодорожных бань и назвал «Голый объясняется начистоту». Наумыч нарисовал серию иллюстраций, живописующих злоключения банного клиента. По Мишиной просьбе он придал голому посетителю бань внешность Ильфа. Когда газета вышла, Илья Арнольдович почему-то не оценил остроумия коллег и обиделся. Пришлось объясняться.

А однажды Булгаков один из фельетонов подписал Г.П. Ухов. Никто ничего не заметил, так и пошло в печать. Спохватились уже после выхода номера. Многие сообразили, что если прочесть подпись под фельетоном вслух и слитно, получится «Гепеухов». А аббревиатура ГПУ – Главное Политическое Управление (преемник ЧК и предтеча КГБ) – в те годы к шуткам (да еще в печати) не располагала.

Массовый интерес к Булгакову всколыхнулся сразу после публикации в журнале «Москва» «Мастера и Маргариты». Сейчас уже трудно себе представить, что два (а то и три) поколения читателей в нашей стране выросли, фактически не зная этого автора. Выход романа не обошелся без интриги: первую часть напечатали в 11-м номере за 1966 год, но в следующем, 12-м, окончания не последовало: инстанции чего-то испугались и публикацию тормознули. Однако главный редактор все же довел дело до победного конца – в следующем, январском выпуске 1967 года вторая часть главного произведения Михаила Булгакова увидела свет. Прочитав роман, я стал искать другие вещи Булгакова. Оказалось, что напечатали их к тому времени обидно мало: «Записки юного врача» в малой серии «Огонька» да «Дни Турбиных». Публикация главных булгаковских произведений была впереди, а столь любимое сейчас «Собачье сердце» увидело свет вообще только в конце восьмидесятых. А тогда у дяди Миши я обнаружил брошюру 1925 года с рассказами Булгакова и попросил почитать.

Среди прочих смешных моментов мне запомнилась песня, которую пели, уходя на бой с кровожадными рептилиями войска в «Роковых яйцах». В той книжке она стояла четверостишием без первой строки:

Когда, возвращая книжку Мише, я процитировал эту строфу, он вдруг сказал: «А знаешь, какой была первая строчка?» Оказалось, Булгаков взял ее из «Интернационала»:

Когда это писалось,«Интернационал» являлся нашим государственным гимном, и соединение его слов с блатным «четыре сбоку, ваших нет» выглядело, конечно, абсолютно недопустимым хулиганством. Да и в то время, когда мы говорили с Мишей, «Интернационал» оставался гимном КПСС, а эта партия не допускала шуток на свой счет. Но их все равно сочиняли, и самым распространенным жанром тогда стал анекдот. Как говорили в ту пору: «Мы можем прожить без мяса год, без хлеба месяц, без воды неделю, но без анекдотов – ни дня». Когда практически со всех тем и выражений запрет сняли, анекдоты стали пресными, их почти перестали рассказывать. А в те времена – какое удовольствие получали мы от частушки:

Теперь-то, наверно, нужно объяснять, что третья и четвертая строчки здесь – не что иное, как дословно приведенная первая фраза «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, а последнее слово первой строки тогда строго числилось в непечатных. Так что сегодня, когда русский язык представлен в печати, кино и на телевидении в полном своем объеме, а Карл Маркс и Фридрих Энгельс – просто рядовые исторические фигуры позапрошлого века, частушка эта выглядит несмешным набором слов. Да так-то и лучше, пожалуй.