Возможно, что именно интерес к театру тесно сблизил юную Наташу Штих с одной из старинных подруг ее матери – Натальей Михайловной Бонди-Наврозовой, которая в то время вела театральный кружок в городском Дворце пионеров. Наташа, часто бывая у Натальи Михайловны в гостях, познакомилась с кружковцами, участвовала в общих разговорах и со многими подружилась.

Городской Дворец пионеров в то время располагался неподалеку, в большом особняке по адресу переулок Стопани, 6. Эта часть Москвы, между улицами Мясницкой, Покровкой и Чистопрудным бульваром, исстари звалась Огородной слободой, а переулок поменял много названий: был он и Фокиным, и Чудовым, и Клементьевским, и Барышниковским. Особняк построил в 1900 году архитектор Клейн для чаепромышленника Высоцкого, в семье которого работал когда-то учителем младших детей молодой Борис Пастернак. Здесь жила и старшая – Ида – «девушка из богатого дома», которой Борис сделал в Марбурге неудачное предложение. Тесен мир!

После революции дом национализировали, в нем располагался Дом культуры работников связи (Почтамт рядом), потом – Общество старых большевиков. Председателем этого общества какое-то время состоял Александр Стопани, русский революционер с итальянскими корнями. После смерти Стопа-ни похоронили в кремлевской стене и Фокин переулок назвали его именем. Ныне мало кто знает этого деятеля, отсутствует он и в Большом энциклопедическом словаре. Если кто вспомнит фамилию Стопани, то, скорее, по поэме Ахмадулиной «Моя родословная»: он был ее предком с материнской стороны. А после старых большевиков дом отдали детям.

В детстве, во время редких прогулок с мамой (она работала), одной из моих заветных радостей было пойти в соседний со Стопани переулок, чтобы посмотреть на рыцаря, задумчиво стоящего в нише фасада. Переулок назывался тогда Большевистским. Как-то мама, профессиональный редактор, обратила мое внимание на его написание, и я сразу запомнил это замысловатое «стск», чем впоследствии неоднократно поражал сверстников. Но теперь это трудное для школьников слово ушло с московской карты: переулок обрел свое старое имя – Гусятников. А Стопани стал переулком Огородной слободы.

В театральном кружке занимались серьезными делами: ставили «Бесприданницу» и «Марию Стюарт», говорили о театре, искусстве, жизни. Не знаю, какой актрисой была Наталья Михайловна Бонди-Наврозова, но воспитывать юные души она точно умела. Занимаясь в кружке в основном классикой – театральной и литературной, – она и учила тому, чему учит великая классика: серьезному и честному отношению к жизни.

Помню один спор в брежневские времена, пропитанные нравственными компромиссами (причем ценой вопроса являлась отнюдь не жизнь, как в сталинскую эпоху). Товарищ возразил мне, сказав, что, если бы мы спорили о том, что в книжках пишут, то я был бы прав. Но в жизни по-другому, поэтому литературные мерки к ней не подходят. Я помню, как удивился тогда. Я вырос в убеждении, что серьезные книги как раз и пишутся для осмысления повседневной жизни. Этому меня учили все – и мама, и отец, и дедушка. Конечно, это не говорилось напрямую – но всегда подразумевалось как нечто, сомнению не подлежащее. Потом я прочел у Бродского:

Если мы делали этический выбор, то исходя не столько из окружающей действительности, сколько из моральных критериев, почерпнутых в художественной литературе.<…> Если подумать, существование, игнорирующее нормы, провозглашенные в литературе, второсортно и не стоит трудов. Так мы думали, и я думаю, мы были правы.

Именно так стоял вопрос и в кружке Натальи Михайловны. Так уж случилось, что мне довелось окунуться в его атмосферу спустя многие годы, когда не было в живых ни мамы, ни Натальи Михайловны. Меня разыскала уезжавшая в Израиль дочь маминой подруги, к тому времени тоже, увы, покойной, – Иры Кон.

Сейчас многие забыли, а те, кто не сталкивался, и представить себе не могут, какая обстановка окружала в шестидесятые-семидесятые годы процесс отъезда насовсем в Израиль или Америку. После подачи заявления человек официально становился изгоем: его выгоняли из партии (обязательно) и с работы (приличной), он считался «изменником родины» – не в уголовном, но в бытовом смысле. Остающиеся делились на тех, которые собирались ехать в ближайшее время, – с такими обсуждались подробности процедуры оформления и другие близкие вопросы, – и тех, кто предпочитал остаться. С такими прощались навсегда: встреча на этом свете не предвиделась. Были, конечно, и такие, которые, узнав об отъезде, для безопасности навсегда порывали с «предателями».

Количество увозимого багажа, как и его состав, строго регламентировались (напомню, что владение валютой в СССР наказывалось в уголовном порядке). Запрещалось брать с собой книги издания ранее шестьдесят какого-то года (точно не помню, какого, хотя что-то из книг приобрел именно у отъезжавших при ликвидации их библиотек). Не разрешалось увозить и какие бы то ни было рукописи – неважно, какие – дневники, письма, подписанные книги – ничего абсолютно, написанного от руки.

Вот по этому поводу и разыскала меня дочь уезжавшей маминой подруги. В юношеские годы Ира, тоже занимавшаяся в кружке Бонди, вела дневник. Остались две тетрадки, увезти их с собой было нельзя. Я не знаю, оставались ли у них здесь какие-нибудь родственники, но отдать эти тетрадки Ирина дочь решила мне.

Жили они с мужем и маленькой дочкой где-то в середине Щелковского шоссе. Я приехал вечером, мы познакомились, поговорили о наших недавно умерших мамах и распрощались. Дома я прочитал дневник и пожалел, что он такой короткий. Успел позвонить, поблагодарил (за что?), обещал хранить. Вот, храню. Сейчас хотел бы встретиться или хотя бы списаться, но концов никаких не осталось. Я не помню даже ее фамилию по мужу.