Наташа вообще умела дружить, дар такой имела. Сколько я себя помню – и в ее тридцать, и в сорок, и в недолгие пятьдесят, – у нее всегда было много друзей. А «дружить» значило для нее «помогать». По первой просьбе или еще до нее – прийти и сделать. Или просто разделить радость, а чаще, к сожалению, беду. Близких людей она всегда понимала «не с двух слов, а с первого звука», и очень многие испытывали потребность – говорить с ней, советоваться, исповедоваться, делиться. Она всегда переживала чужие беды и радости, как свои.

Однажды, много позже, уже в семидесятые, у одной ее подруги делали обыск. Преступление, в котором ее обвиняли, было страшное: она хотела приобрести что-то в торге «Березка» на его сертификаты, купленные с рук. Поскольку в Советском Союзе за хранение валюты карали намного строже, чем сейчас – за оружие, то для людей, побывавших за границей и не истративших там своих денег, изобрели специальную сеть магазинов, торговавших на специальные чеки-сертификаты, которые запретную валюту заменяли. Право владения этими ценными бумагами подтверждалось специальными справками. Поскольку в «Березках», в отличие от остальных магазинов, продавалось кое-что стоящее, сертификаты пользовались спросом, кое-кто из владельцев их продавал, существовал даже неофициальный курс по отношению к рублю. А продажа чего-либо с извлечением выгоды в советское время именовалась спекуляцией и преследовалась законом. Документы, подтверждающие право владения сертификатами, у посетителей «Березки» проверяли редко, но вот женщине, о которой речь, не повезло.

То есть, строго говоря, в спекуляции ее обвинить не могли, поскольку сертификаты она не продала, а купила. Да и сумма была не очень серьезная, даже по тогдашним меркам. Но обыск дома все же устроили. Возможно, больше для острастки, чтобы припугнуть и заставить «расколоться»: у кого купила. Следователь, человек, видимо, незлой, понимал, что его подследственная – скорее потерпевшая, не лютовал, вел дело мягко. И он разрешил ей самой позвать понятых – кого захочет. Женщина позвонила Наташе.

А у нас как раз ожидались гости, кажется, был мой день рождения. Праздники мама всегда устраивала с размахом – на последние, но от всей души. И тут – телефон. Тот разговор ее подруга вспоминает до сих пор – а прошло больше двадцати пяти лет.

Люди, имеющие богатый опыт жизни в России, предпочитали и предпочитают по телефону о многом не говорить, всегда допуская наличие лишних слушателей. Поэтому подруга сказала только, что ей нужно, чтобы Наташа приехала к ней как можно быстрее. Мама ответила, что не может: вот-вот придут гости. Подруга повторила просьбу. И мама сказала: «Хорошо, я только через пятнадцать минут выну пирог из духовки». Подруга ответила: «Пирог пусть допекут соседи». Больше вопросов мама не задавала и прибежала к ней минут через двадцать – жили мы недалеко.

А еще в большой комнате, которую занимали Александр Львович с дочкой, – бывшей гостиной докторской квартиры – часто подолгу жил кто-то из знакомых. Не то чтобы проездом, на несколько дней, это в порядке вещей. Но неоднократно случалось так, что оказывался кто-то из друзей без жилья и без прописки и, как-то само собой, поселялся и жил на Банковском до перемены обстоятельств. Иногда – месяцами, бывало – и годами. Может, это шло еще от привычки дедушкиной молодости, когда в большой квартире держали специальные комнаты для гостей, а понятие «прописка» еще не изобрели. В бытность мою совсем маленьким, в начале пятидесятых, у нас жила Галя Троицкая, мамина подруга, и никаких вопросов это у меня не вызывало. Как все дети, я плохо разбирался в сложностях человеческих связей – родственных, дружеских и прочих. Галю я воспринимал как часть дружелюбного мира взрослых, и все. Потом в разговорах стала фигурировать Галина мама в сочетании со словом «реабилитация». А потом Галя собрала свои пожитки и ушла очень радостная. Через некоторое время мы навестили их с ее возвратившейся мамой в Харитоньевском переулке, где им дали комнату. Потом уже я узнал, что Галиного отца расстреляли, но по детскому недомыслию опять же никаких дополнительных вопросов этот факт тогда у меня не вызвал. Я уже слышал что-то про репрессии, что кого-то неправильно сажали и расстреливали, вот, значит, и отца Гали, которая у нас жила. Потом они с мамой как-то отдалились друг от друга и я много лет не вспоминал о ней.

Увидел я ее вновь на похоронах переводчицы Лили Лунгиной, их с мамой общей подруги. Галина Яковлевна не узнала в бородатом и облысевшем немолодом человеке маленького мальчика, которого видела лет сорок назад. А я тогда вспомнил, как она жила у нас, и подумал: мама – понятно, она была совсем молодая и верила в справедливость жизни вообще и советской власти в частности, но дедушка-то ведь все, наверно, понимал. И хорошо знал, чем это пахло – пустить к себе жить дочь «врагов народа». Что же он чувствовал? Боялся, скорее всего, и больше, вероятно, не за себя, а за дочку, но не помочь человеку не мог. Жалко, что сообразил я все это слишком поздно. Расспрашивать было уже некого.

Подобных примеров я мог бы привести много, хотя и знаю лишь малую их часть. Правды ради нужно заметить, что Наташин дар не остался неоцененным. Многие друзья хорошо понимали, что она за человек, отвечали ей дружбой не менее высокой пробы и очень любили. В дневнике Иры Кон я прочитал:

…Наташа благороднее меня, чище, честнее. Мне хочется быть похожей на нее. Во мне больше от современной жизни, от какого-то быта, я могу и солгать, как ни неприятно это писать.<…> По-моему, я со времени знакомства с Наташей как-то выросла. Она глубже меня – это несомненно.

Подобные вещи говорили многие. И при ее жизни, и, особенно, после. Может быть, поэтому и Алла Кторова в «Лице Жар-Птицы» свою идеальную героиню Нику Жарову – Птицу поселила в Штиховской квартире и посадила за Наташин рояль играть «После бала» Гречанинова.