Если что прибавлялось в нашем доме постоянно, так это книги. Их покупали и мама, и дедушка. Они занимали все свободные места на полках, укладывались поперек и скапливались стопками на краях столов. Потом приглашали столяра, и он надстраивал стеллаж или сооружал новую полку.

Того отношения к книгам, жадного и трепетного, как тогда, в пятидесятые – семидесятые годы, теперь нет. Я говорю это без тоскливой нотки. Сейчас действительно читать стали меньше, но, скорее, потому, что в ту пору книги занимали в нашей жизни место, им, в общем-то, несвойственное.

Булат Окуджава, выступая в Париже, в ответ на вопрос, согласен ли он, что «поэт в России больше, чем поэт», ответил:

От поэта ждали, я сам помню, на собственном опыте, в 60-е годы собирались громадные аудитории. Это не значит, что все были любители стихов. Собирались люди, которые хотели услышать, узнать рецепт излечения. И надеялись, что поэт сможет это совершить.

Сказанное можно отнести не только к поэзии, но и ко всей литературе вообще. Поэтому читали тогда много, всё, что выходило – беллетристику, историю, философию, путешествия, фантастику.

Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие, ради которого можно пожертвовать всем. Книги стали первой и единственной реальностью, сама же реальность представлялась бардаком или абракадаброй.

Давать друг другу читать понравившееся составляло важную часть общения. И самыми драгоценными считались старые, дореволюционные книги авторов, которых не публиковали в советское время, а таких у нас сохранилось сравнительно немало.

В нашей семье всегда охотно давали читать книги – друзьям, соседям, сослуживцам. Особенно радовалась мама, когда удавалось приобщить еще кого-то к любимой вещи или автору. У нас на книжной полке всегда лежала маленькая тетрадка, надписанная «Книги по людям». Семейная традиция продолжается, теперь любимым чтением делятся с друзьями уже мои сыновья. Правда, сейчас записей в тетрадке стало меньше, а где-то в семидесятые я однажды подсчитал: одновременно у разных людей числилось больше сорока наших книг.

Дедушка читал все свободное время. Меня это не удивляло – что еще мог делать человек его лет? В детстве, когда вокруг почти ничего не менялось, возраст людей воспринимался мной как некая от века данная примета. Я не узнавал деда на его детских и студенческих фотографиях. Мне легче было представить себе молодой никогда не виденную мной бабушку Таню, чем этого старого маленького человека, который с трудом преодолевал нашу лестницу в два марша (если он шел с кошелкой продуктов, то на площадке перед вторым глотал нитроглицерин). Его рассказы о юности, о том, что, казалось, безвозвратно ушло из нашей жизни – гимназии, путешествиях, охоте и конных прогулках, – воспринимались мной как увлекательная повесть, с ним самим мало связанная.

То, что он продолжал писать стихи, я узнал много позже. Из найденных после его смерти последнее датировано 1959 годом:

Незваный, но неотвратимый гость Уж сторожит у моего порога. Года ушедшие сбери неслышно в горсть Казалось, сколько их! – и как их все ж немного. Виски белей, и сердца глуше стук, И медленнее кровь струится в жилах. Ведь молодость свой срок уж отслужила И старость стала рядом на посту. Но признакам не верит тем душа. Ей внове все, ей всё – как и в начале, Она живет, волнуясь и спеша, И песни в сердце все не отзвучали.

Часто повторявшееся в разговорах взрослых слово «Пастернак» не вызывало у меня никаких ассоциаций. В конце концов я спросил няню, что это такое. Она рассказала про овощ и спела частушку:

Танцевала рыба с раком, А петрушка – с пастернаком.

Ответом я вполне удовлетворился. Однажды, гуляя, мы зашли с отцом в книжный магазин, там продавали недавно вышедшую книгу стихов Бориса Леонидовича. Папа купил ее и стал рассказывать мне про поэта Пастернака, но я, довольный своей осведомленностью, перебил его и рассказал стих «про пастернака».

Видел же Бориса Леонидовича я только раз, думаю, лет в пять. Вероятно, день был воскресный: и мама, и дедушка не ушли на работу. После обеда меня, как всегда, уложили, отгородив кровать старой ширмой. Спать мне совсем не хотелось. Я лежал, занимая себя историями про диковинных зверей, которых изображал руками. Когда пришли гости – мужчина и женщина – и за столом пошел тихий разговор, я поглядел в дырочку, но пришедших не узнал, раньше я никогда их не видел. (Дырочку для подглядывания в ширме провертела еще мама, лет за двадцать с чем-нибудь до меня.) Интереса моего незнакомые гости не вызвали. Когда через какое-то время мама встала из-за стола и заглянула ко мне за ширму, я старательно притворился спящим. Мама обман разгадала, но вместо обычного строгого замечания сказала в сторону комнаты: «Да он не спит», – взяла меня на руки и вынесла на свет. Гости сидели за столом вместе с дедушкой. Я запомнил выражение веселого любопытства, с которым смотрел на меня мужчина. Прошло очень много лет до того, как однажды я сам увидел внука одной из своих одноклассниц, ставшей бабушкой едва ли не первой из нас. Давняя сцена из детства всплыла в памяти – я понял, что почувствовал Борис Леонидович, глядя на внука Шуры Штиха, – Шурки, с которым играли, дрались, росли и делились сокровенными открытиями. А тогда после нескольких фраз мама унесла меня обратно, а гости вскоре ушли. Только спустя какое-то время я увидел на фотографии Бориса Пастернака с его второй женой, Зинаидой Николаевной, и узнал давнишних гостей.