На полке, где стоят книги с автографами, многие подписаны маме. Николай Акимов, Александр Крон, Лев Аннинский – мама дружила со многими интересными людьми. Художник-график Бунин на титульном листе «Девяносто третьего года» Гюго нарисовал тушью целую композицию: замок Тург, клубы дыма, под которыми стоит гильотина, Говэн в надвинутой на брови треуголке и суровый Симурдэн – в отдельном медальоне.
Я расскажу подробно лишь о некоторых автографах, связанных для меня с какими-то воспоминаниями.
Мама долго дружила с актрисой Елизаветой Ауэрбах. Первый спектакль, который я увидел (как и многие московские дети, наверно), – это, конечно, «Синяя птица» во МХАТе. После спектакля мы с мамой дожидались Елизавету Борисовну у служебного выхода. Мне было любопытно: артистов вблизи до этого я не видел. Она вышла, и я сразу узнал соседку Берлинго. Но из ее разговора с мамой я понял, что в спектакле она играла еще несколько эпизодических ролей. Это у меня в голове не умещалось. Я пытался вспомнить лица мелькавших на сцене третьестепенных персонажей, чтобы убедиться, что их действительно изображала шедшая рядом с мамой женщина, но у меня ничего не получалось. Как-то даже стало немного обидно: театр – это, конечно, не взаправду, но не настолько же! Потом Елизавету Борисовну сократили из МХАТа. Она нашла, скорее – создала себе новое амплуа: стала эстрадной артисткой, автором и исполнителем устных рассказов. Тогда с эстрады и по радио часто читали серьезную прозу: чаще – классику, но нередко – и современных авторов. Сейчас это трудно себе представить, легкий жанр – эстрада – стал настолько легким, что зал не выдержит десяти – пятнадцати минут чего-нибудь серьезного, заскучает. То, что писала и читала Ауэрбах, – очерки? новеллы? Во всяком случае, принимали слушатели ее очень хорошо. Она стала популярной.
В это время она часто приходила к нам. Многие истории она рассказывала маме, я слушал. Помню рассказ о том, как актриса не могла признаться своей больной матери, что ее уволили из театра. Каждое воскресное утро, когда шла «Синяя птица», она собиралась и уходила из дома – как будто в театр на спектакль. Накануне вечером мать спрашивала: «Ты помнишь, что завтра у тебя „Синяя птица“?» Она так и умерла в неведении. Но в последних словах рассказа вырастал невысказанный вопрос: а может быть, все-таки, знала? Знала, но старательно делала вид, что ни о чем не догадывается, чтобы не заставлять дочь делать трудное признание.
Моя память сохранила эту историю и несколько других. В печати я видел из них потом только рассказ «Паук». О чем они говорили с мамой, я не помню, могу только догадываться по надписи на маленькой книжечке Елизаветы Ауэрбах 1958 года «Мои рассказы для эстрады*
Наташечке за веру, надежду и любовь в неунывающего автора.Е. Ауэрбах
О многолетней дружбе с семьей Лунгиных напоминают две книжки: «Тучи над Борском» и журнал «Искусство кино» № 11 за 1959 год со сценарием фильма «Мичман Панин». Киносценарии Семен Львович Лунгин писал в соавторстве с Ильей Исааковичем Нусиновым. Книжки подписаны похоже. На журнале стоит:
Дорогой Наташе с любовью.Сима, Эля
На книжке, вышедшей два года спустя, надпись более эмоциональная:
Дорогой Наташе! С любовью!Сима, Илья
У большинства фильмов, поставленных по сценариям Лунгина и Нусинова, была счастливая экранная жизнь, их любили. Комедия «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» вообще стала киноклассикой, а поставленную Элемом Климовым «Агонию» посмотрела, наверно, вся страна. За «Мичмана Панина» их очень полюбили военные моряки и в 1970-м пригласили в зарубежный поход на корабле. Семен Львович рассказывал потом, как прекрасно началось это плавание, каким вниманием и заботой окружили их моряки. Но через несколько дней у Нусинова случился сердечный приступ и он умер. Корабль прервал поход и вернулся домой с середины плавания, чтобы доставить тело на родину.
Лилиана Зиновьевна Лунгина (тогда для меня – тетя Лиля) работала литературной переводчицей. Более всего стали известны ее переводы Астрид Линдгрен – книги о Малыше и Карлсоне и о Пеппи Длинныйчулок. Интересно, что, по маминым рассказам, переводить Линдгрен Лунгина начала абсолютно случайно: она вообще не знала шведского и просила в издательстве работу на французском языке. Ей долго ничего не давали, а потом предложили: хотите попробовать перевести со шведского? Она и решила – хуже не будет, чем совсем без работы, – почему не рискнуть? Взяла – и самостоятельно выучила шведский язык.
Их сын Павел старше меня на год. Он пошел по родительским стопам: вначале закончил МГУ по специальности «Математическая и прикладная лингвистика», потом – Высшие курсы сценаристов. Сначала писал сценарии, потом стал сам ставить по ним фильмы – и художественные, и документальные. За первый же художественный – «Такси блюз» – получил приз Каннского фестиваля. Последующие, хоть и не в такой степени, но тоже не прошли незамеченными. Сегодня Павел Семенович – один из самых известных наших кинорежиссеров. Правда, на телеэкране мелькает редко, так как живет и работает во Франции. Но фильмы делает в основном о России.
Тогда, в пятидесятых, ходить в гости к Лунгиным я очень любил. Во-первых, дома, на Банковском, не было моих сверстников, постоянные приятели появились у меня только в школе. Во-вторых, Лунгины жили в отдельной квартире, где Паша имел собственную комнату. Там мы играли, не стесняясь взрослых. И в третьих, какие-то Лилины родственники и друзья за границей присылали Паше иностранные игрушки, такие, о которых прочие советские дети даже не мечтали. Мне больше всего нравился педальный автомобиль. У нас такие появились, когда я учился уже классе в пятом-шестом, и мои коленки не помещались в них между сидением и приборной доской.
Пашин был цвета кофе с молоком, с хромированными накладками, гудком и фарами на батарейках. Самое смешное состояло в том, что мне так и не удалось научиться пользоваться педалями: я пытался крутить их, как на велосипеде, они не поддавались. Огромный дядя Сима вставал на колени и показывал мне, что делать, чтобы автомобиль поехал. Паша помогал, не понимая, почему у меня не получается такое простое действие. А я и не старался. Ездил я и без педалей замечательно – просто переступая ногами по полу. Мне этого вполне хватало: я поворачивал руль, и машина ехала в другую сторону. А еще я дудел в гудок! Короче, когда мы приходили к Лунгиным, я залезал в машину, и вытащить меня из нее удавалось только, когда мама собиралась уходить.
Потом в их квартире появилось еще одно диво – пластмассовая каравелла «Санта-Мария». Моделей для склейки с подробными крохотными детальками у нас тогда еще никто не видел: своих не делали, импортных не продавали. Эту каравеллу привез Паше из Америки большой друг Лунгиных писатель Виктор Некрасов. Правда, клеить ее мальчишке не доверили. Оба взрослых дядьки, Некрасов и Лунгин, на два дня закрылись в комнате и не выходили, пока каравелла не была готова. Ее торжественно водрузили на видное место и показывали всем друзьям. Через несколько дней Павел с кем-то из приятелей играл в мяч и сшиб модель на пол; она разбилась, и те же взрослые возились еще несколько дней, чтобы починить ее хоть как-нибудь. Я видел ее уже после ремонта, с заметными трещинами, но все равно прекрасную. Потом, став старше, я прочитал рассказ Некрасова «Каравелла», в котором подробно описывалась эта история.
Но самое замечательное мое воспоминание о доме Лунгиных – новогодняя елка. Тогда они собрали много детей, я оказался самым младшим и маленьким. И дядя Сима, и тетя Лиля играли с нами в прятки, в шарады, было очень интересно, весело и здорово. Потом дядя Сима куда-то заторопился и ушел. А через некоторое время раздался звонок во входную дверь, какие-то возгласы в прихожей, в детскую постучали, и вошел Дед Мороз.
Прошу понять: шли пятидесятые годы, и мы росли нормальными советскими детьми. Нас воспитывали на сказках – народных русских, украинских, индонезийских, индийских и всяких других, а также и авторских: Андерсена, братьев Гримм, Чуковского, Маршака – детских сказочных книг в каждой интеллигентной семье имелось множество. При этом с самых малых лет мы твердо знали: никакого волшебства не бывает. Мы были маленькими материалистами. Дедов Морозов на елках, куда ходили по билетам, изображали артисты, это все понимали и принимали как условия игры. Обслуживание Морозами на дому внедрили лет двадцать спустя. Поэтому вид настоящего – в шубе и варежках, с белой бородой и красным мешком – Деда Мороза, конечно, вызвал восторг. Все поняли, что это игра, но игра небывалая. Никому даже не пришло в голову нарушить ее неписаные и нечитаные, но всем почему-то отлично известные правила.
Дед Мороз, оказывается, знал нас по именам, это озадачивало: на официальных елках он всегда спрашивал, как зовут. Все что-нибудь исполнили. Я прочитал свое любимое стихотворение – «Шесть единиц» Маршака. Дед Мороз одарил нас подарками, при этом я получил деревянную настенную вешалку в виде петуха, я видел такую раньше здесь же, у Паши. Она тогда потрясла мое воображение, но я даже не мечтал о такой, вешалка была шведская и в магазинах не продавалась. И как он только догадался?
Дед Мороз ушел. Не знаю, как на других, на меня его приход произвел огромное впечатление. Вскоре вернулся дядя Сима, мы все стали наперебой рассказывать ему о замечательном визите. Он ахал, удивлялся, жалел, что разминулся. Я уже говорил, что во всей компании был меньше всех, следовательно, ближе всех к полу. Поэтому именно я сделал удивительное наблюдение, о котором и сообщил дяде Симе: приходивший дед Мороз носил точно такие же ботинки, как у него. Помню, как фыркнула, сдерживая смех, моя мама, помню растерянный взгляд Паши Лунгина. Сам же я тогда так ничего и не понял.