Классы нашей 313-й школы, да и других, расположенных неподалеку 312-й, 612-й и 644-й, были переполнены: школьного возраста достигли дети, которых во множестве нарожали в первые послевоенные годы вернувшиеся к нормальной жизни москвичи. Если не ошибаюсь, в 1-м «А» нас училось больше сорока человек, а со второго по четвертый мы ходили во вторую смену. Школа наша, самая обыкновенная, «средняя общеобразовательная трудовая», да других тогда практически и не было, специальные – физико-математические и языковые – начали организовывать, уже когда я учился. На ежегодных групповых фотографиях – ряды стриженных наголо (или наголо с чубчиком) ушастых напуганных мальчиков в серых суконных гимнастерках с ремнями и строгих девочек в коричневых платьицах с фартуками. Конечно, я гордился блестящими школьными гербами на околыше фуражки и пряжке ремня и старательно начищал их ластиком или зубным порошком.

По составу классы были очень пестрыми. У Сережи Артемьева отец работал в «научном институте» (как потом выяснилось, в МИХМ), имея загадочную специальность «доцент», аккуратный Миша Мухетдинов стеснялся акцента мамы-дворничихи и отчима-старьевщика. Вообще, дворников тогда в Москве работало много, соответственно и детей их только в нашем классе училось пять или шесть.

Зоя Ивановна быстро поделила нас на «сильных» и «слабых», рассадила попарно и вменила первым в обязанность следить за поведением вторых. «Сильные», гордые от чувства важности возложенной на них миссии, торопились поскорее написать свое задание: им полагалось еще успеть проверить, как справился с упражнением сосед, и доложить: «Зоиванна, а Кириченко опять „птенчик“ с мягким знаком написала!» Весь класс смотрел на Кириченко с осуждением: вот дура-то! Зоя Ивановна подтверждала правильность общего чувства, попутно разнообразя наш словарный запас – выражение «дубина стоеросовая» и ряд других я впервые услышал от нее в адрес кого-то из одноклассников. Нередко любимая учительница не ограничивалась словами, подкрепляя их подзатыльниками или указкой. При этом она четко знала, кого – можно, а кого – нельзя. Отчетливых признаков этого никто назвать не мог, однако, чувствовали все безошибочно. Сейчас я думаю, что подзатыльники и обидные слова в классе получали от нее те, для кого и дома обычными средствами воспитания являлись порка и крепкие выражения. Как-то, разнимая веселую общую свалку на перемене, Зоя Ивановна хлопнула по затылку меня – несильно, видимо, не разобравшись. Я поразился: меня же нельзя! – повернулся и увидел, как она смертельно испугалась и сразу стала мне что-то объяснять. Я понял – действительно ошиблась, и дома ничего рассказывать не стал. Ведь я, один из самых маленьких в классе, был «сильный». Это в мои обязанности входило сообщать о плохо соображавшем соседе по парте: «Зоиванна, а Барковский…» – и с удовольствием приводить в исполнение ее вердикт под угодливые смешки всего класса: «Тресни эту дубину по башке».

Так мы получали первые уроки морали двоемыслия. Что учитель не может трогать учеников и пальцем, равно как и обзывать их, мы понимали, но ученики-то – плохие, их можно. Немножко. А если рассказать дома, мама и дедушка возмутятся, придут в школу, узнает директор, а этого допустить никак нельзя, потому что Зоя Ивановна – хорошая и потому что мы все ее очень любим. Мы действительно все в классе ее любили, и угнетенные тоже. Да ведь и она нас искренне любила.

И еще одно воспоминание из этого ряда, которое врезалось в память: урок физкультуры, мы проходим прыжки в высоту способом «ножницы». Сначала учимся преодолевать планку именно «ножницами», потом физкультурница Валентина Николаевна начинает переставлять планку, и мы прыгаем на оценку – чем выше, тем лучше отметка. Неспортивные девочки стесняются, хихикают, у них не получается, многие еле-еле могут преодолеть высоту, необходимую для получения тройки, хотя там и прыгать-то почти не надо – перешагнуть. Мальчишки прыгают лучше, планка поднимается выше, прыгающих остается все меньше, на пятерочной высоте ее преодолевают самые высокие и ловкие, прыгучие. А Толя Козлов – феномен. Он небольшого роста, но прыгает выше всех в классе, даже выше рослого Кузнецова, который занимается в легкоатлетической секции. При этом стиль прыжка у него – ни на что не похожий: Толик разбегается, отталкивается и взлетает вверх, поджимая ноги под себя, так что через планку перелетает сгруппировавшись, как бы сидя на корточках. Валентина требует, чтобы он прыгал «ножницами». Козлов честно пытается, но не может. Физкультурница ярится, начинает ругаться, переставляет планку совсем низко: прыгай «ножницами»! Толя перепрыгивает ее с огромным запасом, но опять неправильно. Учительница обзывает его и объявляет: не прыгнешь как надо – будет двойка. Мы шокированы: двоек нет ни у кого, даже самые неуклюжие девчонки одолели троечную высоту. Все наблюдают: без отметки остался один Козлов. Он разбегается, прыгает и, конечно, поджимает ноги. Двойка.

Я потом нередко вспоминал эту сцену, когда читал очерки популярных советских публицистов – Рубинова, Аграновского и других. Они часто писали о снятых с должности, а то и посаженных руководителях производств, которые добивались замечательных результатов методами, недопустимыми с точки зрения советской идеологии. Люди эти действовали чаще всего бескорыстно, искренне радея о деле. Я не удивлялся, читая. Я уже знал: результат сам по себе не важен, а прыгать нужно «ножницами».