Маленькая плоскодонная баржа, негромко тарахтя мотором, делала последние прихотливые повороты в извилистом устье Таловки. Я стоял на борту, смотрел на низкие, теперь уже голые берега. А там, за кормой, то скрываясь за поворотом, то вновь появляясь, чтобы ещё раз взглянуть нам вслед, оставались далёкие, побелевшие с вершин сопки.

Пять дней наш отряд пешком, тяжело навьючив лошадей, выбирался из тундры, уходя от настигающей зимы. Потом нас взяла на борт баржа, и теперь мы стоим и смотрим туда, где проработали всё лето и откуда снялись вот, чтобы возвратиться в посёлок. Нам как-то немного грустно: баржа тарахтит и тарахтит, и сопки всё отстают, туманятся, лёгкие и маленькие, и не остановиться уже, чтобы хоть минуту ещё побыть здесь молча и затем уж уйти — может быть, на зиму только, а может быть, навсегда…

С нами ехал пассажир, которому было куда грустнее, чем нам: он покидал родные места. Это был всего час-полтора тому назад пойманный нашим проводником нерпёнок. Проводник пристроил его в открытом трюме среди вьючных сёдел, ящиков с образцами. Подёргал его, чтобы разглядеть как следует, и ушёл, забыл.

Кто-то бросил зверьку охапку пожухлой травы, кто-то положил перед ним рыбы, но нерпёнок не интересовался ничем. Он лишь задирал свою, похожую на собачью, голову и смотрел на единственное, что он мог ещё увидеть из того, что всегда окружало его здесь, на воле, — на серое камчатское небо. Он уезжал не по своей воле.

Неуклюже перебирая коротенькими передними лапками, отталкиваясь ластами, нерпёнок барахтался в трюме, и его круглые, тёмные, как влажный чернослив, глаза были устремлены только туда, вверх. Да ему больше и смотреть было некуда. Перед ним был высокий ржавый борт, и он скрёб его, не зная, что борт железный, крепкий. А небо, серое, с низкими тучами небо над ним, всё уходило и уходило…

— Гляди ты, как суетится наш шашлычок!

Слова прозвучали неожиданно и не вязались с тем, о чём я только что думал, глядя на зверька. Я оглянулся. Сзади стоял проводник. Он широко заулыбался и доверительно пояснил:

— Под молодую картошечку — первый сорт будет.

— Ты бы лучше сапог заклеил, пока едем! — сказал я ему первое, что пришло в голову.

Резиновый сапог этот порвал проводнику нерпёнок сегодня утром, когда проводник пытался схватить его, зазевавшегося на берегу, за ласты. Нерпёнок выполз, очевидно, погреться и оплошал. То ли задремал там, то ли не думал, что люди вот так обойдутся с ним.

Он оборонялся. Он хорхал, думая, что это страшно, раскрывал свою маленькую острозубую пасть, старался не подпускать к себе проводника и всё отползал к воде, где бы его не поймать, конечно, но не успел. Его схватил за ласты наш проводник, оторвал от земли и притащил на баржу.

Теперь проводник чувствовал себя хозяином зверька, и разговор этот о шашлыке доставлял ему удовольствие.

— Да какой же шашлык из нерпятины! — попробовал вступиться за нерпёнка подошедший повар Саня Астафьев.

Но это не произвело на проводника никакого впечатления.

— Детёныш малый, пожалеть не грех! — добавил Саня и отошёл от проводника.

Я тоже отошёл, стал рядом с Саней Астафьевым.

Когда люди вот так отходят от тебя и ты оказываешься один — это ведь плохо, подумай, в чём ты неправ. Но проводник об этом не думал. Он спрыгнул в трюм, посидел возле нерпёнка, позабавлялся, тыкая его длинной рукояткой геологического молотка и заставляя отползать, огрызаться, а потом улёгся на какой-то ящик, натянул на глаза кепку — решил поспать.

Баржа между тем обогнула стрелку, вышла в Пенжинскую губу. Тяжёлые волны гулко били в металлический борт, рассыпались каскадами брызг. Нерпёнок задирал голову и ползал вдоль борта, слыша близкий плеск, не умея выйти к воде, — вырваться из трюма было невозможно.

…Мы перевалили губу к началу отлива. Ткнувшаяся в берег баржа вскоре обсохла, так что и сходни не потребовались. Все тотчас занялись выгрузкой снаряжения, трюм постепенно освободился, и нерпёнок, оставшись один, неуклюже ползал по тесовому настилу и всё скрёб железную обшивку.

Через час, когда уложили вещи, поставили палатки, проводник притащил к костру ведро купленной где-то в посёлке картошки, сказал Саньке:

— Чисти, я шашлык приведу.

Картошка была молодая, желтобокая, с тонкой, ещё не окрепшей кожурой. В сопках мы ели только сушёную картошку и сейчас брали эту в руки и рассматривали, как, может быть, рассматривают где-нибудь в Арктике редкие фрукты.

Проводник приволок сопротивляющегося нерпёнка, удивлённо спросил:

— Чего же не чистите-то?

— Не хочу я шашлыка, — буркнул Саня Астафьев и начал разделывать рыбу.

Проводник поглядел на молчавших своих товарищей, сплюнул:

— Ну и чёрт с вами! Обдеру его завтра: шкура у него — валюта.

Шкура у нерпёнка и в самом деле была красивая. Дымчато-стального цвета, с тёмными лоснящимися разводами, она влажно переливалась всякий раз, когда проводник изловчался ухватить зверька за ласты, а тот юрко поворачивался к нему, чтобы укусить.

— Топай, топай со своей валютой! — сказал Санька. — Утро вечера мудренее.

* * *

Костёр перед палатками горел в ту ночь долго. Пламя его то выплёскивалось вдруг, поднимаясь высоко в темноту, и тогда в открытую дверь палатки был виден вдали чёрный бок баржи, то уползало, будто улитка в раковину, в груду малиновых углей. Было слышно лишь, как по временам одиноко возится с дровами оставшийся там зачем-то проводник, пытаясь выманить задремавший огонь.

— Далась ему эта шкурка! — ворчал Санька. — Не уснёт ведь, живодёр, дежурит…

Утром, едва развиднелось, проводник отправился на баржу. Сидя у костра, я смотрел ему в спину и думал, что зря мы всё-таки не выпустили нерпёнка. Подумаешь, собственность!

Проводник влез на борт, с минуту стоял, осматриваясь, потом начал с грохотом передвигать оставшиеся в трюме порожние бочки. Голова проводника то показывалась над бортом, то снова исчезала, и только гулкий звон отодвигаемых бочек стоял над баржей. Затем из трюма вылетел какой-то ящик с ветошью, потом брезент, и следом, описав стремительную дугу, шлёпнулся в глину мотористов топор.

— Во разошёлся! — озорно взглянул на меня Санька и направился к барже.

За ним поднялись ребята. Я тоже пошёл посмотреть, что там происходит.

Красный от натуги, бормоча про себя что-то неразборчивое, наш проводник с ломом в руках ползал по трюму, заглядывал во все закоулки. Заметив нас, поднялся, зло спросил:

— Кому тут надо было хозяйничать?

Мы так и прыснули.

— Кто выпустил нерпу? — заорал проводник.

— Ну, ты не очень кричи! — буркнул Санька.

Все замолчали, предвидя надвигающуюся ссору. И в эту минуту, где-то далеко, в самой утробе баржи послышалось приглушённое скрежетание. Проводник какое-то мгновение недоверчиво прислушивался, потом, не выпуская лома, бросился к рубке и, лёжа на животе, полез вдоль борта куда-то под неё, к перегородке, которой трюм был отгорожен от машинного отделения.

«Вот дуралей, — подумал я о нерпёнке, — ну что бы тебе ещё потерпеть…»

Все стояли на борту, возле поручней, хмуро ждали, что будет. Из закутка торчали только резиновые сапоги проводника. Сапоги дёргались, елозили по настилу, а проводник раздражённо кричал что-то, не зная, как подступиться к зверьку.

Я отвернулся от ветра, чтобы прикурить. В эту минуту послышался смех. Хохотали весело, заливисто, и только Санька пытался остановиться, не мог и лишь выговаривал сквозь хохот:

— Ай да зверюга! Ай да у-умница!..

Проводник стоял взъерошенный и оглядывал всех колючими глазами.

— Что произошло? — спросил я, подходя.

— А ничего, — ответил он. — Измазалась нерпа в мазуте, как чёрт, а они ржут…

Нерпёнок был неузнаваем. Его красивая шкурка вся была в бурых маслянистых пятнах. И только глаза — усталые и затравленные — смотрели знакомо ещё, но уже как-то безразлично.

Санька наконец перестал смеяться, озорно подмигнул нам и предложил проводнику:

— Хочешь, мыла дам?

— Зачем? — не понял проводник.

— Помоешь ему шкуру, а то его матка не узнает…

Все опять засмеялись. Проводник обвёл нас недобрым взглядом, не выдержал — взял нерпёнка за ласты, раскачал и сердито швырнул в воду, которую прилив опять уже подогнал к самому борту. Нерпёнок скрылся в волнах.

Вынырнул он метрах в ста от берега, чтобы набрать воздуху, осмотреться. Его красивая усатая голова дважды повернулась над жёлто-серой волной, как будто зверёк хотел ещё раз поглядеть на всех нас, затем скрылась.

— Ну, вот и лады, — заметил Санька, протягивая мне спички. — Прикуривайте.

И тут только я увидел, что рука, в которой он держал спички, что эта рука запачкана в мазуте. Я сделал вид, что ничего не заметил.