Врач, пишущий о Шанхае, не может пройти мимо инфекционных заболеваний, большинство из которых в Шанхае эндемичны (то есть более или менее постоянно существуют в данной местности, причем круг больных периодически то расширяется, то сужается), а также мимо венерических болезней, которые в этом городе «процветали» потому, что он был портовым городом, и потому, что в нем была широко распространена проституция.

Есть и другая причина, почему об этом надо писать. Дело в том, что антибиотики, которые много сделали для уменьшения заболеваемости венерическими болезнями, уже не оправдывают себя. Возбудители венерических болезней к ним начинают привыкать, и антибиотики перестают действовать.

В 1971 году лондонский медицинский журнал «Лан-сет» напечатал передовицу о гонорее. В ней говорилось, что как только будет создана вакцина против кори, а это уже не за горами, проблемой «номер один» во всем мире будет гонорея. Вред и страдания, которые несет с собой плохо леченная гонорея, трудно осознать человеку, далеко стоящему от медицины. Поэтому всем, кто с этим не сталкивался (и слава богу), полезно хотя бы об этом прочитать. Мы сейчас живем в мире, где люди легко перемешиваются и контакты множатся, соответственно, умножаются и возможности перекрестного заражения.

История сульфаниламидов очень интересна. Для синтеза этих препаратов, конечно, много сделали немецкие химики. Однако Чичибабин и Зейде в России уже в 1914 году опубликовали отчет о синтезе фенил-азот-2,6-диамино пиридина. В феврале 1935 года появилось сообщение Домагка, вызвавшее сенсацию, в котором он привел экспериментальные данные о бактерицидной роли красного стрептоцида. Уже в 1939 году стало известно, что сульфаниламидами можно вылечить гонорею, но количество наблюдений было еще небольшим. Лекарство было сравнительно дорогим, и в Шанхае его начали применять вначале для лечения пневмоний, которые тогда часто были смертельными. Я еще застал лечение гонореи методом ежедневного промывания мочевого пузыря раствором марганцовокислого калия в течение восьмидесяти дней - ежедневно, без выходных и праздников. Ежедневно!

Дженерал Госпитал, больница для всех заболеваний, имела и венерическое отделение (в отличие Кантри Госпитал). Пройти туда незаметно было легко, так как располагалось оно изолировано от главного корпуса больницы. В самом начале моей работы в Дженерал главный врач больницы Патрик, старый шотландец, решил показать мне всю больницу. Когда мы добрались до венерического отделения, он провел меня сначала в большую комнату, почти зал, в которой около длинной стены стояли мужчины всех национальностей (кроме китайцев и японцев) без брюк. На стене висели кружки Эсмарха, наполненные марганцовкой, и китайцы-фельдшера обучали новичков тайнам промывания мочевого пузыря. Пусть читатель поверит мне, что веселого в этой процедуре мало, а гарантий того, что гонорея непременно будет излечена, тоже особых нет. Правда, есть большая вероятность излечения при условии аккуратного ежедневного промывания в течение трех месяцев. После окончания процедуры больные шли мыть руки, одевались и уходили до следующего дня. Изразцовый сток у стены был черно-фиолетового цвета от тонн вылитой в него марганцовки.

Рядом находились палаты для стационарных больных. Постельный режим идеален для некоторых форм гонореи, мягкого шанкра и четвертой венерической болезни. Но лечь в венерическое отделение соглашался не всякий, так как об этом могли узнать знакомые. Одно время, когда врачам муниципальной полиции, то есть нам, вменили в обязанность на больничном листе полицейского писать точный диагноз, например, «гонорея», полицейские стали лечиться у всяких шарлатанов, которых в Шанхае было более чем достаточно. Фирма «М» направила комиссару полиции письмо, в котором высказалась по этому поводу. Комиссар внял голосу разума, и мы стали в случае гонореи писать «неспецифический уретрит», в случае сифилиса «кожная язва» и т.д. Такие названия использовались для заполнения больничного листа, а в карточке больного указывался истинный диагноз.

Скрытый период гонореи длится от трех до пяти дней. Матрос, заразившийся в Сингапуре, приходил в Гонконг к ее клиническому началу и начинал там свое лечение. Начавший лечиться в Гонконге через три дня был в Шанхае и попадал к нам, если это было английское, датское или шведское судно. Такое «расписание» оказалось пригодным лишь до тех пор, пока гонококки поддавались лечению пенициллином или сульфа-препаратами. Когда появились первые резистентные штаммы (виды) гонококков, больного выписывали из больницы до окончания курса лечения. С сифилисом дело обстояло намного хуже. Немного лечения иногда бывает хуже, чем всякое его отсутствие. Сифилис заканчивается выздоровлением без лечения в сорока процентах случаев, но никто не может сказать, что представляет собой данный конкретный случай: пройдет заболевание само или нет. Врач обязан начать лечение, хотя бы для того, чтобы сделать больного безопасным для другой женщины.

Моряки, конечно, самый неблагодарный народ в этом отношении. Доктор Андерсон рассказывал мне, как в Сингапуре лечил от гонореи почти весь экипаж голландского торгового судна, которое в Амстердаме взяло на борт женщину-повара. Она была больна гонореей и за отдельную плату заразила весь экипаж от капитана до младшего кочегара. Сначала моряки скрывали друг от друга, что у них появились симптомы гонореи, но вскоре стало ясно, что больны все. Судно шло в Батавию (Джакарта), но капитан решил завернуть в Сингапур. Он боялся, что в голландском порту его корабль станет предметом насмешек всей колонии.

Случай действительно анекдотический, хотя и печальный. После истории с «Летучим Голландцем» это, по-моему, самая крупная катастрофа на нидерландском торговом флоте. А кухарка, наверное, купила себе в Амстердаме небольшой ресторанчик и живет припеваючи.

За рубежом распространению венерических болезней препятствовать практически невозможно по многим причинам. Например, далеко не во всех странах врач имеет право сообщить жене, что ее муж болен сифилисом, так как на это требуется согласие мужа, и наоборот. В результате заболевают оба супруга. Такой случай был в моей врачебной практике.

В Шанхае жил некий барон. Он был французского происхождения: его предки бежали из Франции в Россию после Первой французской революции. Сам он родился и жил в России, служил в каком-то гвардейском полку и во время революции бежал в Китай. Очевидно, сказалась семейная традиция: бегать от каждой революции. Он был женат на русской женщине, и у них была красивая дочь. Я о ней слышал, но никогда ее не встречал. И вот эта самая дочь, окончив среднюю школу, убежала в Ханькоу (несколько сот километров к западу от Шанхая), порт на Янцзы, где также находились иностранные концессии и постоянно стояли итальянские и французские канонерки. Она решила осчастливить офицерский состав этих кораблей и стала профессиональной проституткой. Ей нравилась такая жизнь: танцы, шампанское, смена впечатлений и большие деньги. Бойкая была баронесса. Потом она переехала в Шанхай, где и продолжала свою чрезвычайно полезную деятельность.

В один прекрасный день бой принес мне визитную карточку с титулом «Баронесса такая-то...». «Ага, — подумал я, — старая знакомая». Вошла дама, уже не первой молодости, но все еще красивая. С очаровательной непринужденностью, свойственной представительницам самой древней профессии мира, она сказала: «Доктор, посмотрите, что у меня тут». Я осмотрел ее и сказал: «У вас, наверное, мягкий шанкр, и вас надо лечить». Она ничуть не удивилась и сразу согласилась начать лечение. Через неделю ко мне на прием пришел русский полицейский из английской полиции, молодой красавец, блондин, и, смущаясь, рассказал, что его беспокоит. «Раздевайтесь, — сказал я ему и начал осмотр. — У вас, по всей вероятности, мягкий шанкр». — «Что это такое?» — спросил он. — «Это венерическая болезнь, и вам надо лечиться».

Бедняга побледнел: «Нет, этого не может быть, доктор, я никогда не ходил в публичные дома, я живу только с женой... С баронессой де ...», — не без гордости добавил он. Эта «баронесса де...», конечно, наставляла рога молодому дураку. Если в прошлом она была на содержании у франко-итальянского флота, то, естественно, бедного русского полицейского ей было мало - с финансовой точки зрения, я имею в виду.

Из учебников сексологии известно, что у проституток бывает один любовник, которого они искренне любят. Все остальные - бизнес. Возможно, баронесса по-своему любила этого полицейского, но он стал жертвой ее бизнеса.

Одним из самых страшных каналов распространения венерических болезней, прежде всего из-за трудностей медицинского контроля, является проституция. У меня в течение многих месяцев был «клиент», здоровенный негр. Он содержал небольшой публичный дом в портовой части города, и на него работали двенадцать-пятнадцать бедных русских девушек. Один раз в месяц он приводил их на осмотр.

Я производил осмотр, брал необходимые анализы и отсылал их в лабораторию, понимая, что все это не гарантирует посетителей публичного дома от заболевания венерической болезнью. Допустим, в момент осмотра у женщины-проститутки все было в порядке, но, вернувшись в свое заведение, в течение получаса она могла вступить в связь с каким-нибудь пьяным матросом и тут же оказаться зараженной. А через неделю приходил ответ из лаборатории, что она здорова. Я подозреваю, что негр приводил девиц из чисто рекламных целей. Мы были врачами, обслуживающими полицию, и он, наверное, вывешивал лабораторные ответы (с печатью фирмы «М») на стене для клиентов, чтобы те видели его заботу о них и могли оценить высокий уровень сервиса. На самом же деле эти анализы ровно ничего не стоили.

Я очень сомневаюсь в ценности подобных осмотров, и это для меня является главным аргументом в необходимости борьбы с проституцией. Чтобы контролировать распространение венерических болезней, следовало бы осматривать не женщин, а мужчин, которые к ним ходят. Но это практически неосуществимо.

Лечение сифилитика до эры пенициллина обычно способствовало установлению хороших, дружеских отношений между врачом и больным. Лечение проводилось в течение трех лет, больной приходил к врачу раз в неделю, получалось сто пятьдесят шесть встреч. За три года лечения врач узнавал о больном все. Сифилитику скрывать от врача было нечего, и беседы всегда носили доверительный, откровенный характер.

Я лечил управляющего одной английской фирмы, который заразился сифилисом в фешенебельном публичном доме. Это был живой, слегка склонный к полноте человек лет шестидесяти. К концу лечения он уходил на пенсию и должен был вернуться в Англию. «Вы знаете, док, - сказал он как-то мне, - меня не особенно радует перспектива возвращения домой. Я живу в маленьком городке в графстве Корнуолл (западная часть Англии). А вы представляете себе жизнь в провинциальном английском городке? Если я случайно на улице посмотрю на хорошенькую женщину, завтра же пойдут пересуды: этот старый развратник из Китая смеет заглядываться на наших чистых английских женщин! Сделал там деньги и думает, что ему тут все позволено! Ужас! Если я не буду ходить в церковь по воскресеньям, то пойдут разговоры: безбожник, вольнодумец. Если я буду ходить в церковь, начнут шептаться: ходит, чтобы смотреть на наших юных девиц. Если я зайду выпить кружку пива в пивную, куда ходят все, то сейчас же начнут говорить: пьяница - с утра уже лакает пиво; делал деньги в Китае и привык вести распутный образ жизни. Если я не буду ходить в пивную, а буду пить виски дома, то моя кухарка раззвонит об этом на базаре, и все будут шептаться: тайный алкоголик - нализывается дома один. Вы знаете, док, если мне захочется женского общества, мне придется ездить в Лондон за четыреста километров. Будь они все прокляты!».

Я затронул проблему публичных домов как инфекционист. Но есть и другая - человеческая - сторона этой проблемы. Девицы из необеспеченных русских семей часто приезжали из Харбина в Шанхай в надежде найти работу, но их иллюзии быстро рассеивались. Они не знали иностранных языков и не могли в поисках хорошего места конкурировать с русскими девушками, окончившими иностранные школы в Шанхае. В качестве прислуги они работать не могли, этим занимались китаянки, которые получали такую мизерную зарплату, что на эти деньги русская девица просто не смогла бы жить. Таким образом, они попадали в публичные дома, где оказывались в полной зависимости от их владельцев, которые выжимали из девушек все, что могли. Если же владельцем был такой негодяй, как тот негр, о котором я писал, то ими пользовался еще и он сам. Может быть, он и на анализы водил их ради себя самого. В таком случае, могу его поздравить. Как я уже сказал, анализы эти не исключали опасности заболевания. Ну а девушки проблему своего выживания тоже решали временно, потому что с возрастом они становились менее привлекательными для клиентов и их просто выгоняли на улицу.

Две стороны - медицинскую и человеческую - имеет и проблема наркомании, с которой я сталкивался в своей врачебной практике в Шанхае.

Китай, Индия и все страны Средней Азии с незапамятных времен знали гашиш, или индийскую коноплю (в Мексике ее называют марихуаной). В их оправдание можно сделать лишь одну, но весьма важную оговорку: в те времена на наркотики взгляд был совершенно иной. Классик английской литературы де Кинси (De Quincey) написал книгу «Исповедь английского едока опия», герой романа Дюма граф Монте Кристо курил гашиш, наш общий любимец Шерлок Холмс колол себе кокаин (и доктор Ватсон ничего особенного в этом не видел), Алексей Константинович Толстой умер, введя себе чересчур большую дозу морфия. Халстед, знаменитый своей операцией по поводу рака груди и впервые применивший кокаин для местной анестезии, сам же к нему и пристрастился. Об опасности наркомании тогда не знали. Книгу о Шерлоке Холмсе написал Конан Дойл, врач по профессии, но он своего героя не осуждает.

Допустим, фармакология того периода не имела ясного представления о наркомании и ее опасностях. Но зачем англичане заставили китайцев разводить опий у себя? Думаю, ради торговых интересов Англии. Тогда англичане должны были навязать китайцам соответствующий договор. Может быть, и был какой-то договор с китайским правительством о дележе прибылей. Был или не был, что за договор - я задумывался над этим и привожу здесь лишь некоторые предположения, которые могут подтвердить или опровергнуть только историки-китаисты и экономисты. Сюжет же этой истории таков: англичане затеяли две опиумных войны, выиграли их, потому что были лучше вооружены, и заставили побежденных выращивать у себя опиум. И все это ни с того ни с сего. Могло такое быть? Нет, это историческая сказка. Англичан можно представить себе мерзавцами, но идиотами их считать нельзя. Естественно, в опийных войнах был какой-то смысл, какая-то выгода для них, только история это умалчивает. А вот последствия их известны: опиекурение в Китае привилось и стало общенародным бедствием. В знак протеста в двадцатых годах китайское правительство купило опия у англичан на несколько миллионов долларов и сожгло его в Шанхае на правом берегу реки Вампу, как раз напротив английского генерального консульства.

Когда мы были студентами медицинского факультета, наши профессора показывали нам в университетской клинике старых китайцев опиоманов, которые лежали по поводу различных заболеваний. У всех у них были сужены зрачки, все они страдали запорами, были вялы и истощены. Но я в своей врачебной практике не встречался с опиекурилыциками. Одна моя пациентка-китаянка рассказывала, что делала маленькие шарики из опия для дедушкиной трубки, когда была маленькой девочкой. Это было еще в двадцатых годах.

Странная история, связанная с опием, случилась в первый день моей работы в фирме «М». Ко мне в кабинет постучалась наша секретарша миссис Бёрджес и сказала, что шеф, доктор Гонтлетт, просит меня подписать рецепт на четверть фунта опия, без указания фамилии пациента. Всего нужен фунт, но он решил, что будет лучше, если каждый из четырех врачей фирмы подпишет рецепт на четверть фунта. Кому понадобилось такое чудовищное количество опия, я не мог себе представить. Даже четверть фунта - это сто с лишним граммов чистого опия, и ни один фармацевт не имел права отпустить его столько в одни руки. Тут что-то было нечисто. Но это был единственный случай, когда я столкнулся с такой проблемой.

Один раз я видел морфиниста, болгарского адвоката. Он вызвал меня на дом по поводу сильного гриппа и в ходе беседы сказал, что ежедневно колет себе морфий. На бедрах у него были следы множественных уколов. За все годы своей медицинской практики таких следов уколов я ни у кого больше в Шанхае не видел. Возможно, что те, кто кололся, к нам не приходили, а лечились у врачей, занимавшихся подпольной практикой. Это можно допустить. Но за четырнадцать лет я осмотрел как врач несколько тысяч людей - англичан, русских, португальцев, индусов и лиц других национальностей, - но никогда не видел следов каких-либо уколов на теле и поэтому думаю, что наркомания в Шанхае в те годы не имела такого широкого распространения, как в семидесятые годы, если судить по зарубежной прессе. О марихуане тогда вообще ничего не было слышно. Конечно, курение опия и сигарет с марихуаной никаких следов на теле не оставляет, но если бы оно было в какой-то мере распространено, об этом в первую очередь знали бы врачи. А мы ничего не слышали.

Наконец, несколько слов о третьей проблеме - алкоголизме. В английской колонии пили, наверное, все - и мужчины, и женщины, - и пили каждый день перед обедом и ужином (англичане, как правило, во время еды не пьют, как русские или французы). Любителей вина здесь можно было разделить на две группы: англичане, жившие в Шанхае до Второй мировой воины, или старшее поколение, и молодежь - большое количество демобилизованных офицеров, прибывших в Шанхай после окончания войны на службу в разные британские торговые фирмы.

У старшего поколения нервная система была, возможно, более уравновешенной. Бывшие военные, которые служили в армии в Первую мировую войну, уже успели за тридцать прошедших лет успокоиться, и случаи алкоголизма среди них, вернее, случаи их асоциального поведения в обществе были очень редки. Я не слышал о пьяных драках. Правда, один раз меня вызвали в кабак на улицу Чу Пао-сан, где были публичные дома. Там сидел пьяный американец, наш пациент, с разбитой в драке нижней губой. Я тут же наложил швы и уехал. В другой раз управляющий одной американской компанией свалился с лестницы, в пьяном виде выходя из какого-то заведения. У него на голове была неглубокая рана, и я ограничился наложением швов. Так как он все еще был изрядно пьян, то никакой анестезии не потребовалось.

Мой шеф Бертон рассказывал, что как-то во время своей поездки в Пекин увидел в поезде ползущую на четвереньках по коридору свою пациентку. Он назвал мне ее имя. К сожалению, это была сестра моего соученика по школе, русская, замужем за англичанином. За четырнадцать лет я видел один случай белой горячки - у одного

своего пациента, тоже русского, в 1953 году. Находясь в сильном возбуждении, он говорил, что на Шанхай наступает французская армия и надо бежать. Я вполне допускаю, что такие случаи бывали в практике не только у меня, но алкоголиков отправляли в какой-нибудь частный госпиталь, и мои коллеги мне ничего о них не говорили из соображений национального престижа. Возможно. Однако во всех больницах работали русские медсестры, и, наверное, я бы все равно об этом знал. Так что фактов пьянства среди старшего поколения Шанхая у меня мало.

Среди молодого поколения, наоборот, случаи чрезмерных возлияний были часты. По вечерам, собираясь теплыми компаниями, молодые люди и девицы пили, плясали, играли в стрип-покер с раздеванием и пели непристойные песни, которых у англичан великое множество и которые ничуть не хуже творений Баркова. Старшее поколение смотрело на молодежь неодобрительно, но сделать ничего не могло. Летчики, которые во время войны перед полетом принимали таблетки фенамина (это не наркотик, но к нему привыкают, и его теперь условно считают наркотиком, он возбуждает нервную систему и не дает летчику заснуть), а после возвращения пили крепкие спиртные напитки, чтобы успокоиться, быстро привыкали к алкоголю. Их можно было понять: вылет для летчика - это возможная встреча со смертью. Со мной по соседству в Шанхае жил летчик Фил Гриффит, так вот из шестидесяти человек, учившихся вместе с ним в одном классе летной школы, он был единственным, кто остался в живых.

Вероятно, мое восприятие распространения в Шанхае пьянства и алкоголизма было в те годы небезупречным, поскольку сам я не пил, пьяного, если он стоял на ногах, от трезвого отличить не мог, да и поставить диагноз алкогольного опьянения просто не умел. Как-то меня вызвали в муниципальную тюрьму осмотреть больного тюремщика. Я часто бывал в квартирах английских и русских тюремщиков, которые жили вокруг тюрьмы, но в тюрьме - всего один раз. Тюрьма на Уорд роуд - это комплекс многоэтажных зданий из серого кирпича, обнесенных высокой многометровой стеной. У ворот меня ждал дежурный охраны, и мы пошли по глубоким дворам-колодцам, отделенным друг от друга стенами и сообщавшимися дверьми-решетками, каждую из которых он отпирал ключом.

Я зашел в комнату дежурного по зданию. Там собрались начальник тюрьмы Хогги еще какие-то чины. Около стола сидел больной. Хогг обратился ко мне: «Я вам ничего не буду говорить, доктор. Я прошу вас осмотреть больного и дать свое заключение». На мой вопрос: «На что вы жалуетесь?» - сержант ответил, что чувствует себя вполне здоровым. Я осмотрел его, нашел, что у него очень частый пульс, и написал в больничном листе «тахикардия». Начальник тюрьмы мрачно взглянул на меня и процедил сквозь зубы: «Очень хорошо, доктор. Благодарю вас». Позже я узнал, что тот сержант напился на дежурстве и на основании моего заключения его хотели выгнать со службы. Я подумал тогда, что этот человек будет вечно мне благодарен. Однако потом раза два он приходил ко мне, уже по болезни, и каждый раз держал себя так нагло, что я пожалел, что не смог тогда поставить ему правильный диагноз. Это был единственный случай пьянства на работе, который я видел.

Китайцы пьют очень мало. Прожив сорок лет в Китае, я никогда не видел пьяных или валяющихся на улице китайцев, хотя в искусстве этот порок воспевается. Знаменитый китайский поэт Ли Во (701-752 н.э.) изображен на бесчисленных рисунках и в виде статуэток, сделанных из фарфора или вырезанных из красного дерева, не иначе как сидящим у бочки вина литров на тридцать. Многие его стихи прославляют употребление вина. Но общение с китайскими студентами в университете в течение восемнадцати лет укрепило мое убеждение в том, что китайцы либо вообще не пьют, либо очень воздержаны в отношении алкоголя.

В общем, Шанхай вовсе не был «Дальневосточным Вавилоном», каким его описывали случайные писатели и журналисты, приезжавшие туда на несколько недель. Я прожил в Шанхае двадцать лет, и как врач знал об обитателях этого города больше, чем, скажем, служащий английского банка, и уж гораздо больше, чем случайный посетитель, такой, как, скажем, Борис Пильняк.

Шанхай очень своеобразен и неповторим, и именно это шокировало европейского или американского туриста. Отсутствие законов и правил, принятых у «себя дома», заставляло думать, что Шанхай гнездо пороков, скопище таинственных опиекурилен. Это не так. На территории международного сеттльмента было сколько угодно публичных домов (думаю, не больше, чем в Париже, Нью-Йорке или в Лондоне), но не было стриптиза. Не потому, что стриптиз считали аморальным, а потому, что это - американское изобретение, сеттльмент же был практически английской колонией, а у англичан в те годы стриптиз еще не вошел в быт. Зато в частных домах играли в стрип-покер с полным раздеванием, но это никого не касалось.

Шанхай был не более аморален, чем любой другой капиталистический город. Его аморальность обусловливалась тем, что богатые эксплуатировали бедных и за деньги покупалось все. Но этого случайный посетитель не замечал, имея у «себя дома» то же самое. Шанхай был аморален и потому, что капиталистическая система не могла предоставить работу всем желающим, дефицит рабочих мест вынуждал многих женщин устраиваться в публичные дома. Но и это туристов не удивляло, потому что у «себя дома» они имели то же самое.

Путешественники думали найти здесь какие-то особые восточные пороки. Это чушь. Пороки, как и болезни, универсальны. Правда, есть тропические болезни, но тропических пороков нет. И в соответствующих заведениях Парижа, Нью-Йорка, Лондона, и в любом другом крупном капиталистическом городе вы найдете то же.

Случайного туриста поражала свобода шанхайцев, их терпимость и полное равнодушие к религиям и обычаям различных народов, к моде и пище разных стран. Иностранный Шанхай не был равнодушен только к коммунизму, потому что тот угрожал его капиталу. Боролся с коммунизмом он замалчиванием, это сделать было легко, поскольку все средства информации сосредоточивались в тех же руках, что и капитал. Родившись в Китае и прожив в нем сорок лет (из них двадцать - в Шанхае), о существовании китайской компартии я узнал только весной 1945 года, перед самым окончанием войны. Метод замалчивания - тоже эффективный метод борьбы с врагом.