Глава первая, мемуарно-лирическая

Я был уверен, что это звонят из редакции: когда же наконец будет готов обещанный очерк? А очерк не получался. Но в ответ на мое тихое «слушаю», исполненное готовности выслушать любые упреки, в трубке вдруг раздалось:

— Это ты, Тарзан?

— Да, Лисица, я.

Конечно, это была Лисица, я сразу узнал ее голос, хотя не слышал его три года. Больше трех лет.

— Ты можешь сейчас приехать ко мне?

— Сейчас же?

— Да.

— Могу. Форма одежды?

— Нет, ты неправильно меня понял, я не в гости зову, у меня никакого торжества. Скорее наоборот. Мне просто нужна твоя помощь. Ты знаешь адрес?

— Да, у меня записан.

Еще бы мне не знать их адрес! Когда они с Левкой справляли новоселье, я весь вечер проторчал под окнами…

— Лучше всего возьми такси. Если у тебя нет денег, я уплачу.

— Спасибо, на такси у меня найдется.

— Я жду.

— Хорошо, сейчас приеду.

Что же стряслось с Лисичкой? В ее голосе звучала нешуточная тревога.

В машине я все время думал об этом, перебирал в уме всевозможные варианты. Мне было приятно, что я сразу узнал ее голос, даже измененный волнением. Впрочем, как же я мог не узнать: кто еще стал бы называть меня Тарзаном? Немногие, совсем немногие. Школьные клички — это ведь не просто прозвища, это еще и пароли школьного братства.

Кажется, это было в седьмом классе. Кто-то притащил истрепанную книжонку Эдгара Берроуза «Возвращение Тарзана». Мы все ее прочитали. Кто — дома, кто — на уроках; кто — скептически кривясь, кто — искренне восторгаясь. Тогда-то и прилепилась ко мне эта кличка. Шел урок физкультуры, девчонки были свободны и сидели на матах, а мы занимались на коне, отрабатывали опорные прыжки. Мне удалось довольно сносно прыгнуть, учитель сказал: «Отлично!» А Лисица тут же отозвалась с мата: «И прыгает отлично, и волосатый, как обезьяна, — настоящий Тарзан». Так и окрестили с ее легкой руки.

Сама-то она стала Лисицей еще раньше — с шестого или даже с пятого класса. Кто-то придумал песенку-дразнилку:

Насчет злости — это была клевета. Если чем-нибудь Лизка напоминала осу, так только поразительно тон кой талией. Вспыльчивая — да, насмешница — да, но вовсе не злая. Наоборот, она всегда готова была выручить товарища, подсказать, хотя не раз ей за это крепко влетало. Вообще-то она делала это очень ловко, но иногда все-таки попадалась, а некоторые учителя ужасно этого не любят. Тем более что, будучи мастером подсказывать, она, прямо скажем, отнюдь не была мастером отвечать, если сама стояла у доски.

А вот рыжей она действительно была… Хотя почему «была»? Не стала же она краситься, надеюсь! Рыжей она была до ослепительности, хоть жмурься. Совершенно лисьей масти девчонка!

Я влюблялся в нее много раз: в каждом классе по-новому. Но началось это, по-моему, с того изумления которое я испытал, впервые увидев ее. Значит, с пятого класса: первые четыре года она училась в какой то другой школе.

Волосы ее круглый год пылали ярким пламенем осенней рощи, а веснушки, как им и положено, появлялись только весной. Но ранней-ранней, так что именно по ним мы и узнавали о том, что зима прошла. Весеннее солнце их зажигало или они прилетали раньше, его вестницами? Я, во всяком случае, раньше замечал их, а потом уж солнце. А зимой ее лицо был того немного розового цвета, который, будь он хоть чуть-чуть менее розов, еще казался бы белым. Как снег, едва тронутый лучами зари. Зимой не было для меня во всем мире ничего милее этой чистейшей ровной розоватости ее лица. А каждую весну я убеждался, что еще во сто крат милее две веселые стайки веснушек, которые свободно располагались по обе стороны носа нашей Рыжей Лисицы.

Перед выпускными экзаменами в нее влюбился мой лучший друг Левка. Впрочем, он такой же Левка, как я — Тарзан: на самом деле («в миру», как говорила Лисица) он Юрка Левченко. Левченко — Лев, а Лев — Левка. Так Юрка Левченко стал Левкой Юрченко.

После школы Лисица уехала из Ленинграда с родителями: ее отец — офицер, его перевели в Свердловск. Я поступил в университет, на филфак, Левка — в институт живописи. Из двух его увлечений — биологией и живописью — второе победило.

Мы с ним дружили по-прежнему, говорили обо всем на свете с полной откровенностью. Обо всем, но только не о ней. Это у нас повелось еще со школы, с тех пор, как мы чуть не рассорились из-за нее. Чуть — молодые петухи! — глотки друг другу не перегрызли. С тех пор действовало между нами молчаливое соглашение: о ней — ни слова. Этой темы в наших разговорах не существовало. Табу!

Так прошло несколько лет. И вот является ко мне Левка с Лисицей. Поздравьте их, они женятся. Оказывается, они все эти годы переписывались, каждый год виделись во время каникул… Поздравил. Даже принял приглашение на новоселье. Свадьбу-то они сыграют в Свердловске, у ее родителей, а вернувшись, будут справлять новоселье: купили себе двухкомнатную квартирку в кооперативном доме. Где-то это здесь, в районе Гавани… Вот эта улица — сплошь из новых домов. Тогда, в назначенный день, я приехал сюда, но в последний момент решил не заходить. Искренне радоваться за них я был не в силах, а портить людям праздник не хотел. Бродил перед домом, глазел на освещенные окна второго этажа. Я знал, что они живут во втором, Но — за которыми они окнами? Потом открылась балконная дверь, на балкон вышли Лисица с Левкой, их гости… Я стоял в темноте, под деревом, и хорошо слышал ее голос, ее смех. С тех пор уже больше трех лет прошло…

— Какой номер? — спросил таксист.

— Тридцать четыре. Вон тот, пятиэтажный… Здесь, спасибо.

Я вышел из такси. Что же все-таки могло у них случиться? Ладно, сейчас узнаю.

 

Глава вторая, до некоторой степени детективная

Нет, слава богу, волосы она не покрасила. В передней было полутемно, свет падал из комнаты через открытую дверь и золотым сиянием отражался от ее головы.

Но лицо ее не сияло. Слабо улыбнувшись, она пожала мою руку, провела в комнату, усадила в кресло и сразу сказала:

— Левушка исчез.

— То есть как это «исчез»? В каком смысле?

— В самом буквальном. Ушел из дому и не вернулся.

— Давно?

— Уже три дня.

— Ну, это не так уж много… Я хочу сказать, что это еще не безнадежно…

— Нет, это очень много. У нас так никогда не бывало.

— Он не пьет? Не пристрастился к этому делу? Ты прости, Лисичка, но, чтобы предпринять какие-то шаги, мне надо быть в курсе… С художниками это, знаешь, случается.

— Это случается не только с художниками. Но Левка к вину совершенно равнодушен.

— А к картам?

— Это исключено. Ты же его знаешь.

— Время меняет людей.

— Левка скорее из тех, которые способны изменить время. Он всегда полон замыслов, ему всегда некогда. Краски и книги, книги и краски. Он просто не понимает людей, способных зря растрачивать целые часы…

— Может быть, внезапная болезнь?

— У него бычье здоровье.

— Это все — до поры. От болезни никто не гарантирован. Кроме того, возможен несчастный случай.

— Мы с его мамой были на «скорой», обзвонили справочные всех больниц. Даже в морги ходили.

— Документы у него были с собой?

— Да. Паспорт, билет Союза художников и пропуск Публичной библиотеки.

— А деньги?

— Угу. Не очень много, но были.

— Действительно, странная история. В котором часу он ушел?

— Около девяти вечера. Я еще, помню, говорила ему, что магазин работает только до девяти.

— В милицию ты сообщила?

— А что ты подозреваешь? Убийство? Неужели ты думаешь, что вот так, среди бела дня…

— Во-первых, ты только что сказала, что это было вечером. В девять сейчас уже совсем темно. А во-вторых, я не хочу предполагать ничего худого. Но согласись, Лисичка, что, ежели человек выходит из дому со словами: «Я скоро вернусь» — и не появляется трое суток…

— Левушка не говорил: «Я скоро вернусь», — тихо произнесла Лисица.

— Неважно, это я — к примеру… Если человек идет в ближайший магазин.

— В магазин? Не думаю. Вряд ли…

— Ты ведь сама только что говорила!

— Ах, ты про это. Да, он собирался в магазин, и я его поторапливала. Но это все было примерно за полчаса до его ухода.

— А что же произошло за эти полчаса?

— Мы поссорились, — совсем уж шепотом призналась она.

— И вместо «скоро вернусь» он сказал, что никогда не вернется?

— Не надо острить, Тарзанчик, мне очень плохо.

— Извини. Постараюсь воздержаться.

— Но ты прав, он сказал, что уходит… совсем…

— Давай называть вещи своими именами. Иначе я ничего не смогу понять. Он тебя бросил?

Она молча кивнула головой.

— Вот оно что… Тогда милиция здесь, действительно, ни при чем.

— Почему же? Мы сообщили. Его мама сказала, что надо сообщить в милицию. Ведь он же исчез, понимаешь. И сегодня мы им звонили. Но в милиции тоже пока ничего…

— А все-таки? Как там реагировали?

— Они говорят, что «исчез» и «не ночевал дома» — это не совсем одно и то же. Нет, говорят, закона, предписывающего человеку всегда ночевать дома.

— Тоже верно.

— Верно-то верно, да мне от этого не легче.

— Что же ты, Лисичка, сразу мне не сказала, что вы с Левкой… что он тебя оставил?

— Ты не спрашивал. Ты все спрашивал про другое — про водку, про документы…

— Да… Видишь ли, мне просто в голову не приходило. Левка мне казался типичным однолюбом. И в твоем голосе мне слышалось огорчение, слышалась тревога, а вовсе не ревность.

— Ревность?

— Я говорю «не». Не ревность!

— Не ревность — к кому?

— Откуда же мне знать, Лисица? Мы столько лет не виделись! Я вообще говорю, в смысле — «шерше ля фам». Или это ты тоже исключаешь?

— Никакой «фам» ты тут не «нашершишь».

— Да, да, — подхватил я, — ведь «Левка к женщинам совершенно равнодушен». Так?

На этот раз мне не влетело за попытку сострить: Лисица даже не заметила, что я перефразировал ее слова о вине.

— Если в этом замешана женщина, — сказала она, — то найти ее очень просто. Это женщина по прозванию Лисица. Я очень глупо вела себя.

— Ты? Знаешь что, расскажи мне лучше все по порядку. А я постараюсь не сбивать тебя вопросами.

— Хорошо. Я в тот день затеяла стирку, а Левку попросила сходить в магазин. Он сказал, что пойдет, но все не мог оторваться от какой-то книжки. А я кипела-кипела, злилась-злилась, сдерживалась-сдерживалась…

— Ну?

— Ну — и взорвалась в конце концов. Зашла к нему в комнату уже взвинченная… Он-то, оказывается, совсем уж собрался идти, ему полстранички оставалось до конца главы, он дочитывал стоя, а я, понимаешь, увидела, какой у него беспорядок в комнате, и понесло меня. Ругалась, ругалась, пока не довела человека.

— Что же ты сказала ему?

— Разве не все равно? Об этом даже следователь в милиции не спрашивал.

Я молча пожал плечами.

— Ну, хорошо, я попробую вспомнить. Не все, конечно, я ведь долго ругалась… А потом я сказала… Ну, приблизительно так: «Ты мне надоел, ты мне отвратителен, я не могу больше жить с такой скотиной, как ты. Убирайся ко всем чертям и — чтоб я тебя никогда больше не видела. Если ты меня не оставишь в покое, я сама уеду в Свердловск». Вот, в таком роде.

— Значит, не он тебя бросил, а ты его выгнала!

— Выгнала? Счастливый ты человек, если не знаешь, как жены ругаются. Еще и не так! И это вовсе не называется «выгнала».

— Допустим. Дальше.

— Дальше? Первую ночь я еще кое-как спала. Проснусь, пореву и опять засну. Думала, что он ночует у своей мамы. Утром раненько поехала к ней, — оказалось, что он даже не заходил. Все остальное ты уже знаешь: «скорая», милиция, морги… Из машины в машину, из машины в машину… За три дня мы с Тамарой Андреевной весь город исколесили. Были у всех его товарищей, звонили в Москву, его дяде… На работе я отпросилась, взяла отпуск за свой счет… Но я не знаю, что теперь делать. Решила вот посоветоваться с тобой.

— Прежде всего советую тебе не тревожиться. Если бы с ним случилась беда, тебе сообщили бы: сама же говоришь, что документы при нем. А поскольку твой Левка жив-здоров, значит он сукин сын.

— Не ругай его, он хороший.

— Замечательный.

— Я сама виновата.

— А я не про это. Ваши отношения — дело ваше. Но при чем здесь Тамара Андреевна? Почему он не считается с матерью? Она-то за что страдает? Представляю себе ее состояние, если вы уже по моргам шатались…

Лисица промолчала.

— Уточним, — сказал я, — чего именно ты хочешь?

— Смешно! Хочу, чтоб он вернулся.

— Ясно. Давай в таком случае сформулируем задачу. Их, собственно, две. Первая: разыскать Левку. Вторая: живым или мертвым доставить его тебе. Привезти и бросить к твоим ногам.

— Лучше — живым.

— Я тоже так думаю.

— Но главное — разыскать. Ну и поговори с ним, конечно, когда найдешь. Но это уже будет не так сложно. Просто скажешь ему, что я дуреха.

— Полагаю, что определенное мнение о твоих умственных способностях у него уже давно сложилось.

— Но ты ему скажешь это от моего имени. Ему важно знать, что это говорю я. Словом, он поймет, что это значит. Это — вместо «я больше не буду». Ведь у каждого есть самолюбие…

— Почему ты думаешь, что этого будет достаточно?

— Я же понимаю, что ему самому охота вернуться, я же все-таки не дура…

— Только что ты утверждала обратное.

— Это в другом смысле… Ему ведь без меня тоже несладко. Словом, ты его уговоришь, я знаю.

— Откуда у тебя эта уверенность?

— Отсюда, — сказала Лисица и приложила руку к сердцу с такой детской непосредственностью, что мне даже стало неловко. Хотя я ведь не вмешивался в их сердечные дела, она сама позвала меня.

— Он согласится, согласится! — продолжала она. — Во-первых, он меня любит. — При этих словах розовый цвет ее щек стал заметно гуще. — Во-вторых, он знает… Он знает, что я его люблю. — Не надо было прибегать к колориметру, чтобы заметить, как при этих словах ее щеки из розовых стали красными. — А в-третьих… — Теперь она зарделась до ушей. — В-третьих, я… мы… у меня будет ребенок.

— Прими мои поздравления.

— Спасибо. Только это пока секрет. Ты — первый, кому я сказала. Так уж вышло. Я совсем уже собралась Левке сказать, да вот, вместо этого… Так что ты ему не рассказывай, я хочу сама…

— Значит, одного из аргументов ты меня лишаешь?

— Ну, если уж очень нужно будет, тогда расскажешь.

— Мы рассуждаем, как будто уже насыпали ему соли на хвост. Между тем местопребывание скрывшегося все еще остается тайной.

— Да, да, главное — найти его. Он где-нибудь в городе. Он сейчас иллюстрирует одну книжку для детского издательства, а у них в пятницу выплатной день. Ему там уже кое-что причитается.

— Скажи, Патрикеевна, почему ты позвонила именно мне? Я думал, что ты давно забыла о моем существовании.

— Нет, мы с Левушкой часто тебя вспоминаем. Он всегда очень считался с тобой… А я… У нас много знакомых, приятелей, но я знаю, что лучшего друга, чем ты, хоть мы с тобой и не видимся совсем, — лучшего друга у меня все равно нет.

Такое признание, конечно, обязывало. Я смущенно пробормотал что-то приличествующее случаю. То ли «Постараюсь оправдать доверие», то ли «Ладно, Лисица, не унывай, что-нибудь сделаем».

Затем я попросил разрешения посмотреть комнату Левки. Переступив порог, я словно попал с уютной и благоустроенной планеты в мир первозданного хаоса.

— Он не позволяет мне убирать здесь, — услышал я за спиной.

Опустившись на табуретку, измазанную красками, я некоторое время сидел осваиваясь и с видом инспектора Мегре оглядывал нагромождения натянутых на подрамники холстов, сваленных в углу линогравюр и еще нетронутых кусков линолеума, разбросанных по столу оттисков и журналов. Постояв минутку в дверях, Лисица ушла.

Одну за другой я пересмотрел написанные Левкой картины. Не поручусь, что во всех случаях мог бы правильно объяснить, что именно изображено на них. Но некоторые мне понравились — несколько портретов и пейзажей. Особенно портрет старика с взлохмаченной, сбитой в сторону бороденкой. Лицо его даже показалось мне знакомым, но надпись на обороте — «Кузьмич» — не вызвала никаких ассоциаций.

Под ворохом журналов я обнаружил старую записную книжку. Видимо, Левка пользовался теперь другой, эта была заполнена до последней строки, некоторые адреса и номера телефонов были в ней зачеркнуты, заменены новыми. На всякий случай я сунул ее в карман.

Пересмотрел я и журналы. Ни одного, посвященного искусству! Только научные, биологические. И в оглавлениях стремительными Левкиными птичками помечены только статьи по вирусологии!

Читать эти статьи подряд я и не пытался, понимая, что они мне не по зубам. Но отдельные места, подчеркнутые красным карандашом, прочел. Красный карандаш валялся здесь же, на столе.

Я еще просматривал журналы, когда Лисица меня позвала.

— Давай выпьем кофе, — сказала она. — Ты извини, но ни на какую готовку у меня руки не поднимаются.

И, увидев, что я отложил журнал, продолжала:

— Пока ты тут все изучал, звонила Тамара Андреевна. Оказывается, у нее в ящике лежала открытка от Левушки. Он просит ее не беспокоиться, сообщает, что едет на этюды. Тамара Андреевна ночевала у меня, а там ее ждала открытка…

Рыжие глаза при этом говорили: «Вот видишь, какой он хороший!»

— А куда он ездит на этюды?

— В разные места. Он очень любит Павловск. Иногда ездит куда-то по сосновской линии, иногда — на Ладожское озеро.

После кофе мы занялись записной книжкой. Я читал фамилии, Лисица говорила, кого она знает, о ком только слыхала от Левки, о ком даже не слыхала. Отметили тех, у кого они с Тамарой Андреевной уже справлялись.

Уходя, я сказал:

— Вооружись, Лисичка, терпением. Лучше всего возвращайся на работу. Для поисков, наверно, потребуется какое-то время. Пока что у меня нет еще ни плана действий, ни каких-нибудь определенных предположений. Но отыщем твоего Левку, не бойся. Помнишь: «У зайца хвост репейничком, а у лисы трубой»?

Этой старой поговоркой мы когда-то подбадривали Лисицу, если ей случалось — с кем не бывает! — схватить на уроке «пару».

 

Глава третья, также содержащая малую толику детективности

В действительности план действий уже начал складываться у меня в голове. Да и предположения кое-какие были. Просто мне не хотелось раньше времени делиться ими с Лисицей: если они окажутся ошибочными, для нее это будет слишком огорчительно. Пусть лучше потерпит, подождет, пока нападем на след.

Прежде всего я поехал к Тамаре Андреевне и попросил показать мне открытку. Там было всего несколько строк: «Мамочка, я уезжаю на этюды. С Лизой мы разругались. Не беспокойся, если задержусь. Юра».

Меня интересовал не столько текст открытки, сколько почтовый штемпель. Она была отправлена из отделения связи М-221. По телефонной книге я без труда установил, что отделение это находится на проспекте Космонавтов, а по Левкиной записной книжке — что в этом самом доме живет Коломиец Сергей Сергеевич. Неужели это всего лишь случайное совпадение? Лисица говорила мне, что Коломиец — это художник, график, Левкин товарищ по институту. После института они встречались очень редко.

Немного волнуясь, "я набрал номер телефона.

— Сергей Сергеич? Простите, не могу ли я попросить Юрия Левченко?

— Его нет.

— Нет? А он, говорят, звонил мне вчера и оставил ваш телефон. Видимо, он собирался быть у вас…

— Да, да, он тут пожил у нас денька два. У него ремонт, что ли. Но сейчас его нет, он уехал. Говорил, что собирается на этюды.

— Вот как! Куда?

— Право, не знаю.

— А надолго ли?

— Тоже не говорил.

— Ну, простите.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Я повесил трубку. Как это считать — повезло или не повезло? След обнаружился и сразу же снова затерялся. Но я уже чувствовал себя заправским сыщиком.

Тем не менее поиски приходилось отложить до утра: было уже около одиннадцати.

Мы еще побеседовали немного с Тамарой Андреевной. Она была расстроена, но не сильно: открытка успокоила ее. Даже к моему разговору с Коломийцем она отнеслась без большого интереса. Мы поговорили с ней о том, что «семейная жизнь — это очень хрупкий сосуд», и о том, что современная молодежь не умеет нести этот сосуд с необходимой бережностью. Под «современной молодежью» подразумевалась, конечно, бедная Лисица.

Перед сном я еще раз проглядел записную книжку беглеца. В ней меня особенно интересовала такая запись: «Проф. Крыжовников, Ив. Ип.» Далее следовали телефоны — домашний (с пометкой: «до 9 утра») и служебные (с пометками: «мед. ин-т, пон., среда» и «НИИВИ, вторн., четв., пятн.»). Какие шашни Левка завел с этим видным ученым? Лисица ничего не смогла мне объяснить, она сама удивлялась, когда я показал ей эту запись. Только теперь, лежа в постели и неторопливо листая книжку, я обратил внимание на одно соответствие, которого раньше не замечал: телефон «библиотеки института» лишь на последнюю цифру расходился со вторым служебным телефоном профессора Крыжовникова. Между ними чуть не десяток страничек, а разница лишь в последней цифре. Значит, скорее всего, это библиотека не института живописи, как я вначале предполагал, а НИИВИ — научно-исследовательского института вирусных инфекций! Впрочем, это открытие почти ничего не добавляло к сведениям, которыми я уже располагал.

В половине девятого я позвонил профессору и получил разрешение заехать в мединститут: после двух первых лекций он готов побеседовать со мной, если мне достаточно получаса.

Тучный, еще не старый, но по-старомодному любезный, он внимательно выслушал меня и воскликнул:

— Вот оно что! А я-то уж приготовился к очередному интервью. Так что же это с нашим дорогим Левченкой, а? Срочно, говорите, нужен? Где же его теперь искать? Только вчера заходил — не сюда, а туда, к нам, в ИВИ. Заходил, книжки кое-какие взял. Насколько я его понял, он куда-то надолго собирался, много книжек набрал… Вы, говорите, старый его друг? Мне очень это приятно. «Скажи мне, кто твой друг…» Я тоже горжусь дружбой с Юрием, хоть и не старой дружбой, мы с ним года полтора назад познакомились. Очень, по-моему, талантливый человек. Впрочем, я, конечно, плохой ценитель, да и мало его работ видел. А что касается моего портрета, так тут я вообще всего лишь натура, а не критик… Вирусы? Да, да, очень увлекается, это действительно его хобби. Жаль, что нет у него специальной подготовки, в наше время любителю трудно что-нибудь сделать в науке. Но идеи его весьма, весьма оригинальны. Правда…

Иван Ипполитович повертел в воздухе пальцами, подыскивая формулировку помягче, и продолжал:

— Правда, они, к сожалению, малообоснованны, но в своеобразии им не откажешь. Поспорить с ним, знаете ли, — одно удовольствие…

Из мединститута я поехал в детское издательство. Здесь были у меня друзья, поэтому я легко установил, что Левка заезжал вчера и сюда. Оставшиеся иллюстрации обещал сдать через месяц. Сказал, что все это время будет в отъезде и причитающиеся ему деньги лично получить не сможет. Оставил в бухгалтерии заявление с просьбой перевести эти деньги на его сберкнижку.

Около пяти я позвонил Лисице и попросил ее приехать в кафе «Ленинград». Она примчалась раньше, чем я успел заказать обед.

— Есть новости?

Я коротко рассказал о том, что мне удалось узнать от Коломийца, Крыжовникова и сотрудников издательства.

— Молодец, — похвалила она. — Ты думаешь, он действительно уехал?

— Да.

Он даже этюдник не взял.

— Мог взять у кого-нибудь из приятелей. У того же Коломийца. Мог, наконец, купить новый.

— А если он все это им говорил только для отвода глаз?

— Чьих? Он вовсе не предполагал, что кто-то будет его выслеживать. Что ты будешь есть?

— Все равно.

— У тебя какие-нибудь новые неприятности?

— Нет, извини. Просто когда ты позвонил, я почему-то решила, что ты приготовил мне сюрприз. Что вы оба будете ждать меня здесь.

— Ох и нелегко же угодить тебе, Лисичка!

— Да, я, конечно, свинья неблагодарная. За один день ты узнал вдесятеро больше, чем я за целых три. Я буду есть ленивые вареники. Две порции. И сбитые сливки.

— Мы ели, болтая о всякой всячине. Утолив голод, я принялся за дело.

— Мне хотелось бы знать, — сказал я, — истинную причину вашей ссоры.

— Думаешь, я тебе врала?

— Нет. Ты не врала, но ты сказала мне не всю правду. Ты говорила о том, как возникла ссора, о ее конкретном поводе, а я спрашиваю об истинной причине. Не могу же я допустить, что ты устроила скандал только из-за неприбранной комнаты или из-за того, что Левка недостаточно быстро собрался в магазин.

— Чаще всего семейные сцены возникают именно из-за пустяков, — возразила она, уплетая вареники.

— Допустим. Но сейчас меня интересует не то, как бывает чаще всего. А в данном случае было не совсем так.

— Ну, может быть. Может быть, в последнее время я вообще была слишком раздражительной. Говорят, с беременными это бывает, — улыбнулась Лисица, все еще не понимая, что ей не удастся провести меня.

— Ты никогда, помнится, не страдала излишней уравновешенностью.

— Тем более!

— Но ты никогда не была вздорной.

Рыжие глаза взглянули на меня с подозрительностью: в нашей компании не принято было делать комплименты.

— Ты можешь мне ничего не рассказывать, — продолжал я. — Я, разумеется, не вправе допытываться. Пойми только, что я спрашиваю не из праздного любопытства. Чтобы найти Левку, догадаться, где он, мне нужно влезть в его шкуру, понять его состояние, его намерения, ход его мыслей. А я твердо уверен, что какая-то ерунда уже давно замутняла ваши отношения, вносила разлад в вашу жизнь.

— С такой интуицией, — огрызнулась Лисица, — можно на эстраде работать. У Мессинга хлеб отбивать… Ну что ж, ладно, расскажу, если так. Только вот сливки сначала съем, хорошо? А то они распустятся.

Дело было, конечно, не в сливках. Но и не в том, чтоб выиграть время и придумать новую отговорку. Я знал, что теперь Лисица будет говорить откровенно. Просто собирается с духом.

Что же касается моей интуиции, так поразившей ее, то здесь дело обстояло не совсем чисто. Впрочем, давно уже кем-то неплохо сказано: информация — мать интуиции. Накануне вечером Тамара Андреевна говорила мне: «Жаль, конечно, Лизочку, но отчасти она сама виновата. Юра — человек со странностями, я не отрицаю. Но нельзя же терзать его за это изо дня в день. А она совсем не считается с его привычками. Она своей чистоплотностью кого угодно может допечь. Лизочка хорошая девочка, очень хорошая, я о ней никогда плохого не скажу. И Юру любит, и неглупая. Но терпения у нее маловато и не умеет мириться с чужими недостатками. А в жизни и это нужно».

Вот как обстояло дело с моей интуицией. Мессинг мог спать спокойно…

— Ладно, — повторила Лисица, выскребая остатки сливок и облизывая губы. — Но мне даже неудобно рассказывать тебе об этом. Потому что все это тоже пустячнейшие пустяки. Тебе трудно будет поверить, что я могла придавать этому такое значение.

— Но, видимо, эти пустяки порядком попортили вам жизнь?

— Да. А может, не столько они, сколько мое отношение к ним, моя нетерпимость. Ты, наверно, помнишь, что Левка еще в школе терпеть не мог всяческого чистоплюйства. И меня вечно дразнил «чистюлей»… И директоршу шокировал своими вихрами, своим расхристанным видом…

— Помню.

— Ну вот. Все это продолжалось. Год за годом.

— Он продолжал тебя дразнить?

— Не смейся. Он продолжал пренебрегать самыми элементарными правилами приличия, порядка, аккуратности…

— Я помню и еще кое-что. Помню, как однажды, на классном собрании, когда директорша напустилась на Левку, ты бросилась на защиту. Ты тогда говорила, что никто не обязан соблюдать всякие условности, что каждый имеет право одеваться так, как нравится ему, а не другим…

— Да, да. Я тебе даже больше скажу. Может, Левка произвел на меня впечатление именно независимостью своих суждений, свободой от общепринятых вкусов, своим царственным безразличием к одежде. Мне все это нравилось, хоть иногда я и называла его чертополохом…

И это я помнил. Даже, может быть, с большими подробностями, чем сама Лисица. Помнил, как мы шли втроем из школы, дул сильный ветер. Была ранняя весна, март или самое начало апреля, а Левка шел в одном пиджачке, да и то — внакидку. Лисица сказала, чтоб он надел пиджак в рукава и застегнулся, но он только рассмеялся и ответил, что на пиджаке все равно ни одной пуговицы нет. Она сказала, что он «типичный чертополох», а он — будто только и ждал этого — чуть не целую лекцию нам прочел. «Что ж, — сказал Левка, — чертополох, иначе именуемый репейником, растение во многих отношениях замечательное. Во-первых, исключительно жизнестойкое. Как только ни воюют с ним, как ни пытаются его извести, а ему все нипочем. Во-вторых, цветы: редкие оттенки лилового, и запах очень приятный. А какая нежная паутинка на бутонах! В-третьих, своеобразнейшая форма листьев и стеблей: они и крепенькие, и так изысканно вырезаны. Недаром архитекторы издавна используют их рисунок в орнаментальной лепке. Может, еще выяснится, что чертополох — полезное растение. Репейное масло и сейчас очень ценится. Вчера сорняком считался, а сегодня в почете — таких примеров сколько угодно…» Ну, кто еще из наших мальчишек мог так мыслить? Для остальных сорняк — он и есть сорняк, ничего больше, так про него и в учебнике сказано… Вот Лисица и развесила уши. А Левка, помню, еще шутил, что рядом с чертополохом огненная лилия выглядит особенно выигрышно. Мне этот комплимент показался довольно неуклюжим, но Лисице — я это заметил — пришелся по вкусу…

Я поймал себя на том, что, предавшись воспоминаниям, почти не слушал Лисицу. А она продолжала:

— Мне нравилось по Невскому с ним пройти этакой контрастной парой. Я — намытая, нарядная, причесанная, каблучками тук-тук, а он рядом идет вразвалочку, лохматый, руки в карманах потертой кожанки… Я — подтянутая, все на мне новенькое, начищенное, наглаженное, а он — воплощение непринужденности и полного пренебрежения к тому, что о нем подумают…

— А потом это тебе разонравилось?

— Знаешь, одно дело — пройтись по Невскому, и совсем другое — жить с человеком бок о бок. Я привыкла жить иначе… Я и так вначале старалась мириться с тем, чего никому другому не простила бы. Старалась относиться к этому с юмором, не придавать большого значения… Но Левка — ты же знаешь, какой он, — на полпути не остановился. Вслед за гребенкой он отказался и от зубной щетки. Я уж не говорю о щеточке для ногтей — ею он никогда не пользовался. Но зубная! Стал разводить всякие теории — дескать, черствый хлеб и вообще грубая пища гораздо лучше очищают зубы. Дескать, это метод гораздо более естественный, которым прекрасно обходилось раньше все человечество, а большинство обходится и теперь, причем — большинство, реже страдающее от зубной боли. Договорился до того, что стал мне ставить в пример собак. Вон, дескать, какие у них крепкие зубы, а ни паст, ни щеток не употребляют. «Ладно, говорю, живи как собака, если это тебе нравится». Тоже еще примирилась, превратила все в шутку.

— Что же переполнило чашу твоего терпения?

— Не так-то легко это объяснить. В быту сталкиваешься с тысячами мелочей, и в каждой из них сказываются привычки человека. В каждом из тысячи случаев один поступает так, а другой считает, что надо бы иначе… Но когда Левка и мылом перестал пользоваться, тут уж я взъярилась.

— То есть как это?

— Как взъярилась?

— Нет, как перестал?

— Перестал, и все тут. Тоже начал всякие теории разводить. Но, как ты понимаешь, я ему устроила такое…

— Погоди, какие же теории он выдвигал на этот раз? Что собаки обходятся без мыла?

— Нет, собак он теперь оставил в покое. Он плел что-то насчет вирусов. Не помню уже, что именно… И тогда я ему сказала, что с меня хватит.

— Но постарайся припомнить. Это интересно. При чем тут вирусы?

— Господи, конечно, ни при чем! И что может быть интересного в бреднях человека, который спятил? И неужели ты думаешь, что я способна была слушать? Да я убить его готова была в тот момент! Я бросилась на него с кулаками и колотила по спине, пока не отбила себе костяшки пальцев.

— Помогло?

— Только в том смысле, что я немного успокоилась. Честное слово, я примирилась бы и на этот раз. Ты учти: во всем остальном он оставался тем же обаятельным Левкой. Умница, талант, любящий муж. Я перестала злиться. В конце концов, он ведь никому худого не делал, только себе. Но когда я поняла, что у меня будет ребенок, мне взбрело в голову, что теперь во всем доме должна царить образцовая чистота. Я снова стала придираться к Левке. Вот в такой обстановке и произошла та сцена, о которой ты уже знаешь.

Мы расплатились и вышли из кафе. Я проводил Лисицу до автобуса. На остановке я спросил ее:

— А как же будет дальше? Предположим, Левка вернется. Трудно рассчитывать на то, что он выкинет из головы свои завиральные идеи.

— Ну и пусть. Разве это главное? Я теперь буду умней, я уже все продумала. Если любишь человека, надо принимать его таким, каков он есть. Нельзя же переламывать взрослого человека. Да никому это и не удастся. Ведь Левушка не требует, чтобы я изменяла свои привычки и следовала его примеру. Зачем же я буду навязывать ему свое мнение, учить его, словно маленького?..

Интонации Тамары Андреевны явственно звучали теперь в словах Лисицы. Сама она, может быть, считала, что излагает собственные мысли, но мне они были не очень интересны: накануне я уже слышал все это. Так сказать, в авторском исполнении.

— Чудит, чудит Левка, — пробормотал я, чтобы только сбить Лисицу с этого несвойственного ей тона. — И надо полагать, эти его чудачества приводят к некоторым практическим неудобствам.

— Нет, представь себе! Самое удивительное, что практически это, честно говоря, совершенно незаметно на нем. Может, потому, что он такой здоровый человек… Не знаю! Я вот тоже не курю, и зубы у меня пока что целые, но я даже в турпоходе не могу без щетки. Я сама себе противна, если не почищу зубы. А ему это все будто и в самом деле не нужно…

Приближался ее автобус. Она спросила:

— Ты мне поможешь искать его? Или надо считать, что поиски зашли в тупик?

— Помогу, — ответил я.

Но теперь у меня действительно не было никакого плана дальнейших действий.

Весь этот вечер, с той минуты, как мы расстались с Лисицей, меня преследовала, словно назойливая муха, одна и та же мысль… Нет, собственно, даже не мысль, а только ощущение того, что мысль находится где-то совсем рядом и что ее обязательно нужно поймать, уточнить, додумать. Я занимался совсем другими делами, а это ощущение не покидало меня.

Едва я проснулся утром — опять то же самое. Но теперь по крайней мере я понял, что это как-то касается «Кузьмича», старика со сбитой набок бороденкой. Портрета, написанного Левкой.

Где же я видел этого человека? Или, может, он просто очень похож на кого-то? На Мусоргского, что ли?

И стоило мне так подумать, как сразу вспомнилось Лемболово, лесник, у которого мы с Левкой ночевали, когда ездили по грибы, и Левкины слова: «Попробуй, напиши с такого портрет. Скажут: вариация на репинскую тему. И дело не в том, что те же печальные светлые глаза чуть навыкат, тот же красный нос, — нет, весь облик тот же. Просто Мусоргский, постаревший годков на двадцать».

Конечно, это лемболовский лесник! Только еще лет на пять постарше. Значит, Левка не потерял с ним связи. Ведь и Лисица говорила, что он ездит «куда-то по сосновской линии». Скорее всего Левка именно там, у Кузьмича. Ну конечно, там, достаточно вспомнить, как ему понравился лемболовский лес, как, размечтавшись, он говорил: «Пожить бы здесь, поработать бы всласть, пожрать тушеной картошки с грибами, мохом обрасти!» Почему все это, так ясно вспоминающееся теперь, начисто исчезало куда-то из памяти?

Я вскочил и в одних трусах снова стал листать записную книжку. Может, он так и записан — «Кузьмичом»?.. Курдов, Крыжовников, Ковенчук, Коломиец, Корин, «Костер»… Нет, на «К» — ничего похожего. Поищем «Лемболово»… На «Л» тоже нет. А между тем какой-то лемболовский адрес, кажется, уже попадался. Где же он?.. Вспомнить бы фамилию лесника! Черта с два ее вспомнишь: по фамилии мы его не называли. В глаза — Кузьмичом, за глаза — Мусоргским.

Я решил систематически перечесть все записи: не найдется ли человек, у которого второй инициал — «К»? Байрамова М. К. была, разумеется, отвергнута. Но уже через две странички меня ждала удача! «Дорохов А. К., — прочел я. — Лемболово, 5-й километр». Вот он, этот лемболовский адрес, — видимо, второпях я перелистнул его.

Значит, фамилия лесника — Дорохов. Алексей Кузьмич? Андрей Кузьмич? Да, кажется, так.

За один этот день (прихватив, правда, часть ночи) я написал очерк, не вытанцовывавшийся две недели. В пятницу утром поехал в редакцию, сдал очерк и оттуда же позвонил Лисице. Понимая, как легко может рассыпаться шаткое здание моих догадок, я не хотел говорить ей о том, что немедленно выезжаю в Лемболово. Выдержав иронические взгляды двух товарищей, находившихся в комнате, я сказал, что на денек или на два уезжаю в редакционную командировку. И обещал позвонить не позже понедельника.

 

Глава четвертая, настолько антинаучная, что уже почти научно-фантастическая

В вагоне было полно грибников, корзины стояли и на багажных полках, и под скамьями, и на коленях у пассажиров. Кроме меня, почти у всех были корзины. И я пожалел, что составляю исключение: еще удастся ли найти Левку, а грибов, хоть немного, небось нашел бы.

Сойдя с поезда на станции Лемболово, я вскоре свернул с шоссе на проселочную дорогу, на пятом километре которой стоит домик лесника. И примерно на полпути встретил направлявшегося куда-то хозяина этого домика.

— Товарищ Дорохов! — воскликнул я.

— Он самый, — сказал старик, вопросительно глядя на меня светлыми печальными глазами.

— Андрей Кузьмич, если не ошибаюсь?

— Точно, точно. Авдей Кузьмич.

— Вы меня, конечно, не помните, Авдей Кузьмич. Я как-то ночевал у вас несколько лет назад. Мы тогда вдвоем с приятелем были, с Юрием Левченко, художником, вы его знаете, он с вас портрет писал.

— Портрет писал, это точно. А вас, извините, не припоминаю. У меня много народу ночует. Летом грибники или, скажем, ягодницы, зимой лыжники.

— А он сейчас не здесь? Не у вас?

— Юрий-то?

— Да.

— Юрий у нас. Вы идите, располагайтесь, а мне надо в магазин сходить…

Левка даже не пытался скрыть свое удивление, когда я появился в домике лесника. Да что там говорить — я и сам был несколько удивлен, что тонкая ниточка рассуждений и домыслов нигде не оборвалась, привела меня к цели. В двух словах я рассказал ему о миссии, возложенной на меня Лисицей.

— Делать тебе нечего, — наши семейные дела налаживать, — смущенно пробормотал он. — Впрочем, я рад, что Лисица догадалась позвонить тебе.

— Я тоже.

— Но либо я совершенно никудышный конспиратор, либо ты отличный детектив.

Вежливость не позволила мне поддержать первое из этих предположений, скромность не позволила поддержать второе. Поэтому я промолчал.

— Есть хочешь? — спросил Левка.

— Небось грибы?

— Ага. Тушеные, с картошечкой. Пища богов! И молоко.

Я не стал отказываться, но не без тайного умысла сказал, подойдя к рукомойнику:

— Надо бы умыться с дороги. Мыло у тебя имеется?

— Не употребляю, — сказал он с той категоричностью, с какой праведный кержак ответил бы на предложение распить с ним бутылку саперави. — Кузьмич иногда пользуется, да не знаю, куда его обмылок делся. Мойся так, привыкай к лесной жизни.

Теперь, помимо свидетельских показаний (или Лисицу следовало считать не свидетельницей, а потерпевшей?), мы имели и признание самого обвиняемого.

Левка разогрел на примусе «пищу богов», и мы сели за стол, сбитый из досок, на одной из которых можно было без особого труда прочесть: «Верх. Не кантовать». Видно, Кузьмич был так же чужд условностей, как и его жилец. Настолько, что даже не счел нужным прибить эту доску надписью книзу.

Я решил сразу «завести» Левку:

— Живем, значит, под лозунгом: «Назад к питекантропу»?

— Мне думается, — спокойно возразил он, — что способность самостоятельно мыслить и не поддаваться общепринятым заблуждениям как раз и должна отличать современного человека от его доисторических предков. У тех стадность была не немощью души, а неизбежной стадией развития.

— Мне думается, что общепризнанность какого-либо положения отнюдь не доказывает его ошибочности. И наоборот: вполне самостоятельное мнение ничем не гарантировано от того, чтобы оказаться заблуждением.

— В принципе согласен. Но мы ведь не об общих принципах говорим, а о такой конкретной штуковине, как мыло. Известно ли тебе, что мыловарение в сколько-нибудь серьезных масштабах существует только с прошлого века? Только с тех пор, как научились добывать дешевую соду. И Аристотель, и, скажем, блистательный Цезарь, и даже Вольтер и Свифт не пользовались этой скользкой вещицей, дающей обильную пену. А ты вон куда загнул — к питекантропам! Надеюсь, я не подорву твоего уважения к Шекспиру и восхищения перед прекрасной дамой его сонетов, если скажу о них то же, что о Свифте. И Данте с его Беатриче, и Петрарка с его Лаурой тоже, представь себе, не знали мыла. Как видишь, можно быть культурнейшим человеком, не пользуясь этой штуковиной. И можно, регулярно ею пользуясь, оставаться в прискорбной близости к питекантропам. Если Аристотель не употреблял…

— Не этим, брат, прославились Аристотель и Цезарь.

— Конечно, не этим.

— И у Вольтера, и у Свифта есть кое-что, более достойное подражания.

— Золотые слова! За них я премирую тебя добавочной порцией. Давай тарелку. Самое приятное в твоих словах — то, что ни одно из них не противоречит моим.

— Спасибо… Хорошо, пусть только с прошлого века. Но, значит, была в нем нужда, потребность, если оно стало таким популярным.

— Умело организованное парфюмерными фирмами предложение породило спрос, моду, популярность. Мода не так уж своенравна, как принято думать. Чаще всего это инъекция, допинговая инъекция, призванная подстегнуть бегуна, имя которому — покупатель.

— Но моды проходят.

— Если не переходят в привычку. Если не включаются в джентльменский набор, не становятся признаком, якобы обязательным для цивилизованного человека… Ты говоришь — «нужда, потребность». Но вот на наших глазах — извини мне этот нечаянный каламбур — что-то странное начинает твориться на глазах многих представительниц пола, именумого прекрасным. Какие-то черные хвостики, завитушки протягиваются от глаз к вискам, какие-то толстые черные или синие полосы появляются на верхних веках… Как видишь, некоторые вещи становятся популярными отнюдь не будучи продиктованы действительными потребностями. И лицо, измазанное черной краской для ресниц, красной краской для губ и всякой прочей химией, общепринятое мнение почему-то грязным не считает. А по мне…

— Э, нет, не жулить! Не передергивать! Речь у нас шла не о косметике, а скорее о гигиене. Но раз уж ты заговорил о лицах, измазанных краской, то сводить это к одним лишь новомодным увлечениям просто-напросто антиисторично. Не знаю, как насчет мыла, оно, может, вошло в обиход сравнительно недавно… Впрочем, были у него, наверно, какие-нибудь предшественники. Вроде глины кил, например… Но раскрашивание лиц — явление, имеющее, как известно, древнейшую традицию. Еще в каменном веке…

— Вот и договорились. Начал ты с упрека: дескать, я тяну назад. А дошел до того, что взываешь к традициям, идущим от каменного века.

— Да вовсе я к ним не взываю, что ты мелешь! Но давай ставить точки над «и». Что именно ты называешь заблуждением? Стремление к чистоте? Одно из самых естественных стремлений! Оно свойственно даже животным!

— Знаем, знаем: «Все с уважением относятся к коту за то, что кот соблюдает чистоту». Человек пошутил, а вы и уши развесили. Это же типичный антропоцентризм! Приписываете животному и собственные достоинства и собственные недостатки. Есть у Кузьмича кот, Мошкой звать. Полное имя — Мошенник. Сейчас где-то по лесу шляется. Кинь ему рыбку на этот грязный пол — не побрезгает, съест и вторую попросит. А с третьей еще и поиграет, еще больше ее по полу извозит. И мышей тоже ест без предварительной санобработки, как всякий порядочный кот. А что моется да чешется, так на это у него свои причины: во-первых, блох надо вычесать, во-вторых — чтоб шерсть не свалялась, а то зимой греть не будет. Это тебе не чистоплюй какой-нибудь, его реальные вещи заботят, а не какая-то абстрактная чистота. Это тебе не тетка моя, которая, помню, каждую конфетку брала щипчиками и под самоварным краном ошпаривала. Мне не то что есть — притронуться к этой конфете было противно, а мама восхищалась тетиной чистоплотностью. Нет уж, Мошка этого делать не стал бы! И если он свое дерьмо зарывает, то делает это не по предписаниям санэпидстанции, а по закону леса: «Не оставляй следов своих!» А послушал бы ты Кузьмича! «Грязь — не сало: высохла — отстала». Это одна из его любимых поговорок. Или вот еще: «От грязного не околеешь, на чистом не раздобреешь».

— Я вижу — вы с ним спелись. Полное сродство душ. И вообще, Левка, то, до чего ты доходишь в своем благородном стремлении к естественности и простоте, — это вульгарнейший, опошленный до предела руссоизм!

Словом, как будто и не прошло трех лет, завязался один из тех бесконечных споров, которые мы с ним вели начиная с восьмого класса. И, стараясь завести Левку, я, кажется, сам завелся. Во всяком случае, временами я совсем забывал о цели своего приезда.

Левка убрал со стола тарелки, поставил кружки. Слазил в подпол и, вернувшись оттуда с кувшином молока, налил мне, себе и в мисочку, стоявшую у печи, — для реалиста Мошки. Проделав это все в полном молчании, он сел за стол и сказал:

— Нет, не руссоизм. Это нечто иное. Руссо жил во времена, когда главным врагом человеческого здоровья был болезнетворный микроб. Тогда моя гипотеза попросту не могла бы возникнуть.

Его «гипотеза»! Вот оно в чем дело. Теперь я уже был уверен, что докопаюсь до сути. Теперь-то он выговорится.

— Знаешь, — продолжал Левка, — я, пока лазил за молоком, сообразил, что отчасти ты прав. Относительно прошлого века…

— Тебе надо почаще лазить за молоком.

— Не мельтеши, я говорю серьезно. В прошлом веке человечество действительно нуждалось в резком повышении гигиенического уровня жизни. «Чистота — залог здоровья» — это было тогда непреложной истиной, и, когда фюреру микробов доложили, что люди доперли до этого, он, наверно, понял, что его ставка бита. Но сейчас… Не знаю, как тебе все это объяснить… Один весьма неглупый человек писал приблизительно следующее: по мере того как мы осознаем, что нашим врагом номер один является уже не столько микроб, сколько вирус, мы начинаем понимать и то, как устарели наши представления об асептике и антисептике, более того — о гигиене в целом. Война с новым противником требует новой стратегии, вот почему я полагаю, что мы стоим на пороге создания принципиально новой гигиены.

— Дарлингтон, — сказал я. — Книга «Третий мир», глава «Враг номер один».

Я был достойно вознагражден: глаза Левки стали совершенно круглыми от удивления.

— Ты читал Дарлингтона? В оригинале? «Третий мир» у нас, по-моему, не переведен…

— Не могу сказать, что я читал Дарлингтона… Это было бы не совсем точно. Но это место я читал. Оно процитировано в какой-то журнальной статье и подчеркнуто красным карандашом…

— Понятно, — облегченно рассмеялся Левка.

— Мне остается предположить, что ты решил на досуге создать эту новую гигиену.

— Ты почти угадал. Если не создать, то хотя бы проложить к ней первую тропку.

— А ты не считаешь, что ученые как-нибудь справились бы с этой задачей сами?

— Нет, не считаю. Они обременены слишком большим багажом старых знаний, это их связывает. Пути, принципиально новые, нередко пролагали неофиты, люди со стороны.

— Не поведаешь ли ты все-таки профану, сидящему перед тобой, чем именно ты собираешься осчастливить человечество?

— Сейчас поведаю. Не знаю только, с чего начать…

Его нисколечко не задевал язвительный тон моих вопросов. Его невозмутимый вид как бы говорил: «Я понимаю, что тебе интересна моя гипотеза, и если при этом тебе почему-то неловко задавать вопросы впрямую, не паясничая, задавай их так, это мне не мешает».

— Ты, наверно, обратил внимание на то, — продолжал он, — что основные бактериальные инфекции либо уже ликвидированы, либо успешно ликвидируются. Об этом уже не раз и в газетах писали. Дескать, мы находимся накануне полной победы над болезнями, возбудителями которых являются микробы. И это действительно так. У нас, к примеру, и с чумой уже справились, и с холерой, и с тифами — ни сыпняка, ни брюшного, ни возвратного в Советском Союзе практически уже нет. Конечно, бывают единичные случаи, а в некоторых странах даже эпидемии, но это уже арьергардные бои, вылазки осажденных. Болезнетворные микробы обречены. А вирусы? Именно в это время они начинают свое наступление! Полиомиелит. Рак. Страшные эпидемии и даже пандемии гриппа. Итак, вывод первый: с развитием цивилизации микробы вынуждены отступать, тогда как вирусы, напротив, набирают силу и становятся опаснейшим врагом человека. Ясно?

— Не совсем. Может быть, здесь дело в улучшении диагностики? Эти болезни могли быть и раньше, но их не умели распознавать.

— Конечно, диагностика стала точнее. Согласен, скинь на это какой-то процент. Суть явления, о котором я говорю, не изменится. Конечно, я многое схематизирую: так яснее видны главные тенденции. В жизни это все темнее, запутанней. Вот, например, скарлатина. Как с ней ни бьются, держится проклятая. Снизили смертность, облегчили характер осложнений, но полная победа никак не дается. И что же? Теперь выясняется, что возбудитель ее не стрептококк, как думали прежде, а особый вирус. Вот причина ее упорства! Знаменательная история, не правда ли? Нет, к диагностике здесь дело не сведешь. Есть болезни старые, и есть молодые. Первые в большинстве — бактериального происхождения, вторые в большинстве — вирусного. Рак никогда не пожирал столько жертв, сколько пожирает сейчас. Первые эпидемии полиомиелита — этого компрачикоса, калечащего детей, — прокатились по ряду стран только в нашем веке. Сначала по Швеции и Норвегии, потом по Англии и Франции. Думаешь, грипп намного старше? Его первая пандемия тоже относится к нашему веку, к восемнадцатому году. Он тогда напал буквально на все человечество и, действуя под именем «испанки», унес больше двадцати миллионов жизней. Больше, чем предшествовавшая ему мировая война! Хоть и слабее была диагностика, но этакие хворобы и раньше не остались бы незамеченными, если бы проявлялись с подобной силой.

— Пожалуй.

— Это мы рассмотрели явление, так сказать, во времени. А теперь рассмотрим его в пространстве. И увидим, что в слабо развитых странах Африки, где еще гнездятся и чума, и проказа, и малярия, и сыпняк, вирусных заболеваний гораздо меньше. Из основных — разве что оспа, остальные вирусные там составляют ничтожный процент. Картина, как видишь, прямо противоположная тому, что мы наблюдаем в Европе и Соединенных Штатах. Таков второй вывод: Его Вредоносие Вирус, за некоторыми исключениями, почему-то предпочитает страны с более высоким жизненным уровнем. Как видишь, оба вывода бьют в одну точку.

— Постой! Более высокий… Значит, и более высокий гигиенический уровень?

— Вы догадливы, мой друг.

— Но это же явная нелепица!

— Воздержимся от эмоций. Не будем равнять факты на привычные нам представления, а попытаемся составить себе представление на основе наблюдаемых фактов.

— И что же получилось у тебя из такой отважной попытки?

Как я ни сопротивлялся, как ни старался не поддаваться его убежденности, но спор превратился в лекцию. Да, Лисица была права, что не вступала с ним в споры на эту тему. Конечно, Крыжовников мог позволить себе такое развлечение, но нам с Лисицей оно было недоступно. Разница состояла в том, что она вовремя успевала пустить в ход кулаки, а я невольно превращался в ученика. Пусть строптивого, усердно ищущего возражений, но все же ученика.

Пока я ругал себя за это, Левка говорил:

— Давай прежде всего вспомним, что кожа наших рук выделяет фермент, убивающий микробов. Для этого, разумеется, нужно, чтобы руки были достаточно чисты, иначе и выделение фермента и его действие на микробов затруднены. Вот одна из причин, по которым с распространением цивилизации бактериальным инфекциям приходится отступать.

— Об этих ферментах я где-то читал. Это, по-моему, было известно еще до рождения Юрия Левченко.

— Хорошо, что читал. Это поможет тебе понять дальнейшее.

— Но ты сам только что сказал, что именно чистота…

— Да освободись ты от этого культа чистоты! Не обожествляй ее! Все хорошо в меру. Никогда не забывай о мудром изречении, которое гласит, что самые большие беды проистекают не от употребления плохих вещей, а от злоупотребления хорошими. Кстати, ты знаешь, кого у нас на Севере — в Мурманской области, в Архангельской — называют «чистяками»? Меринов так называют, выхолощенных жеребцов! Очень меткое словечко! Пуризм всегда бесплоден — и в языке, и в науке, и в жизни.

— Чего ты на меня напустился? Я только хочу сказать, что ты противоречишь сам себе.

— А противоречие — штука неуютная, да? Лучше, братец, вдумайся в это противоречие — не в нем ли вся суть? Может быть, именно то, что микробу — смерть, вирусу — здорово? А?

— Не понимаю.

— Что такое вирус? Грубо говоря, это частичка нуклеиновой кислоты в белковой оболочке. Но он не погибает и без своей белковой оболочки, более того — в клетку чужого организма он внедряется только голышом, только одной нуклеинкой. А уже внедрившись, этот паразит мастерит себе новую оболочку из чужого белка. Дошло? Нет еще? Вникай: тот же самый фермент, который губит микробов, разрушая белки их организма, оказывается невольным сообщником вирусов. По крайней мере — некоторых из них. Разрушая белковую оболочку, он освобождает нуклеинку, делает ее способной к нападению, к внедрению в наш организм. Вот тебе и разгадка. Вот почему вирус так резво поспешает за прогрессом.

Он замолчал, вопросительно глядя на меня. Я тоже молчал, несколько ошеломленный его словами. Потом я спросил:

— А что говорят специалисты?

— И ты туда же! Никак не можем без оглядки на авторитеты.

— Пойми, Левушка, что я слишком мало знаю об этом. Я даже не знаю, что здесь — данные науки, а что — твои умозаключения. Мне было интересно слушать тебя, но я не могу быть судьей твоей гипотезы. Даже если нет в твоих построениях логической ошибки, они еще нуждаются в проверке опытом.

— Несомненно. Именно для этого я и нахожусь здесь, — загадочно ответил Левка.

Тут я наконец вспомнил о том, зачем приехал в Лемболово.

— И долго еще ты намерен здесь оставаться? Что ты ответишь Лисице?

— Что вернусь. Конечно, вернусь! Ты надолго сюда?

— Нет, сегодня же — обратно.

— Я провожу тебя до станции и позвоню оттуда Лисице. Так соскучился по своей рыжей, как будто месяц не был дома.

— Может, со мной и поедешь? Долго ли тебе собраться?

— Не могу.

— Почему?

— Ты ведь сам говорил о необходимости проверки.

— Что еще ты выдумал, Левка? «В скромном домике лесника проводился эксперимент, которому суждено было составить новую главу в истории мировой науки…»

— Сколько, братец, ни шути, жизнь все равно не перешутишь. Я действительно провожу эксперимент, на который никто пока не решался.

Он посмотрел на меня, едва заметно улыбаясь, как будто еще раздумывал — говорить или не говорить. Потом пошел за печь и вернулся оттуда с новеньким этюдником («Купил-таки», — мелькнуло у меня в голове). Он открыл этюдник, вынул оттуда и осторожно поставил на стол деревянную стоечку, в пазы которой было вставлено десять пробирок. Две из них были пусты, восемь — наполнены какой-то зеленоватой жидкостью.

— В этих пробирках — вирус гриппа, — сказал Левка. — Точнее, одна из разновидностей этого вируса, вызывающая наиболее тяжелую и наиболее чреватую осложнениями форму заболевания. К счастью, эпидемий этой формы гриппа еще не было, как и сколько-нибудь значительных вспышек. Но отдельных заболеваний зарегистрировано уже немало, что и дало возможность выделить эту разновидность вируса. А чем мы гарантированы, что не вспыхнет эпидемия? Пока есть время, надо испробовать все способы борьбы. И прежде всего — все способы профилактики. Этим я сейчас и занимаюсь. Будь уверен, я не взялся бы за такое дело, если бы хоть немного сомневался в своей гипотезе. Потому что осложнения при этой форме гриппа поражают главным образом нервную систему. Чаще всего это острый менингит…

Я поймал себя на том, что с опаской покосился на пробирки. Левка тоже заметил это.

— Не беспокойся, — сказал он. — Я провожу опыты не здесь. Довольно далеко отсюда, среди болот, есть холмик, — кроме нас с Кузьмичом, туда и дороги-то никто не найдет. Первые опыты прошли вполне успешно: инкубационный период у гриппа очень короток, и я уже чувствовал бы, если бы заразился. К тридцатому числу я закончу опыты и тогда вернусь в город.

Вначале, признаюсь, я поверил Левке, но постепенно благоразумная недоверчивость взяла верх.

— Где же ты взял это добро? — спросил я, кивнув на пробирки, которые он убирал в этюдник.

— В ИВИ, у Крыжовникова.

— Либо ты пытаешься заморочить мне голову, либо Крыжовников неплохо подшутил над тобой. Я немного знаю Ивана Ипполитовича и уверен, что никогда в жизни он не дал бы тебе пробирок с таким содержимым. Если ты очень уж приставал к нему, он, может быть, дал тебе водички, чуть подкрашенной зелеными чернилами.

— Правильно, я тоже решил, что мне не удастся его упросить. И поэтому — тебе я могу признаться — я просто спер пробирки с вирусом в его лаборатории.

— Левушка, я-то думал, что ты стал хоть немного серьезней за эти годы!

— Не веришь? Хорошо, что же это, по-твоему?

— Откуда мне знать? Может, разбавитель для красок. Или лак для закрепления их на готовой картине. Или жидкость для промывания кисточек. Или самоновейший состав для подготовки холста…

— Может быть, ты даже позволишь капнуть тебе на руку, если я распечатаю одну пробирку?

— Не испытываю никакого желания.

— То-то же.

— Вовсе не «то-то же». Просто… Вдруг у этой жидкости какой-нибудь отвратительный запах… Мало ли, на какой дурацкий розыгрыш ты способен.

— Пусть так. Не буду тебя разубеждать.

 

Глава пятая и последняя, которая может показаться трагической каждому, кто не защищен от этого философским отношением к превратностям жизни

Прошло полтора года… Или нет, сначала я все-таки коротко расскажу о телефонном разговоре с Лисицей, который состоялся в ту же пятницу, когда я вернулся из Лемболова.

Домой я добрался лишь около двенадцати. И еще на лестнице, нашаривая в кармане ключ, услышал, что у меня трезвонит телефон.

— Наконец-то! — сказала она, когда я снял трубку. — Прости, что я так поздно звоню, но ты ведь еще не спишь, правда? Я дозваниваюсь уже больше часа, тебя не было дома. Ну, как твоя редакционная командировка? Она оказалась совсем непродолжительной, да?

И тут же, не выдержав тона, закричала:

— Я знаю, я все уже знаю, Левушка позвонил мне, как только усадил тебя в поезд! Спасибо, милый, нам без тебя никогда бы его не найти, этого сумасшедшего! Тамара Андреевна сейчас у меня, мы обе целуем тебя! Слышишь? — Дурачась, она трижды чмокнула воздух. — Слышишь? Это я целую тебя заочно, но ты можешь потребовать эти три поцелуя в любое время при встрече. Левушка сказал, что к концу месяца вернется, приходи тогда, мы закатим пир горой! Придешь? Подожди, я передаю трубку Тамаре Андреевне, только потом я еще хочу кое о чем спросить у тебя.

Я разговаривал с ними, наверно, до часу ночи — то с одной, то с другой. Они расспрашивали, как Юра выглядит, какие этюды он делает, как я его отыскал… Снова и снова благодарили. Мне не хочется рассказывать об этом подробнее, потому что благодарить меня, как выяснилось позже, было не за что.

Прошел конец месяца, прошел еще месяц — они мне больше не звонили. Пир горой не состоялся. «Или состоялся, — думал я, — но — без меня». Я даже не очень обижался, я считал, что это так естественно: люди счастливы вместе, и никто им больше не нужен. Будь доволен, что ты нужен людям, когда у них что-то не заладилось. Это гораздо важнее… К тому же у меня почти всю ту осень не работал телефон: перестраивали подстанцию. Левченки могли бы, конечно, хоть открытку написать, но — у каждого полно своих дел, забот. Я и сам не успеваю написать всем, кому хотел бы…

Не раз вспоминалась мне та беседа в домике лесника. Все, что касалось пробирок с зеленоватой жидкостью, я не принимал всерьез. Но рассуждения Юры… Иногда они казались мне ерундой, иногда — довольно логичными. Кто его знает, в науке теперь так много неожиданного…

Через год обида моя окончательно выветрилась, а еще через полгода я стал подумывать, что с моей стороны просто свинство так надолго забывать старых друзей. Я ведь даже не знаком с новым членом их семьи. И однажды, будучи по делам в районе Гавани, я решил, не откладывая, зайти к Левченкам.

Мне открыла Лисица. На руках ее сидело ярко-рыжее годовалое существо, до смешного похожее на мать.

— Раздевайся, заходи. Молодец, что выбрался к нам.

— Этот лисенок — девчонка?

— Да, Леночка.

— А где папа?

— Папа? Ты разве не знаешь, что Левушка… Что его уже нет?

— Нет?!

Она кивнула.

— Он тогда так и не вернулся. Мне на работу позвонили из больницы, мы с бабушкой — с Тамарой Андреевной — сразу поехали туда… Ничего уже нельзя было сделать. Мы его там и похоронили. Там хорошее кладбище, деревенское, не такая теснота, как на городских…

— Послегриппозный менингит?!

— Откуда ты взял?

— Нет, я просто так… Тогда как раз были случаи…

— Нет, желтуха. Инфекционная желтуха.

— Лисица, ты мне разрешишь позвонить?

— Звони, конечно. Я пока чай приготовлю. Выйдя в переднюю, где у них висел телефон, я набрал номер знакомого врача.

— Георгий? Да, это я. Мне нужна твоя консультация. Скажи пожалуйста, желтуха… Какая это болезнь? Какого она происхождения?

— Видишь ли, дорогой, желтуха — это, строго говоря, вообще не болезнь. Это только симптом.

— Симптом — чего?

— Речь идет о ребенке или о взрослом?

— О взрослом.

— Ну, тогда происхождение может быть самое различное. От отравления до инфекции.

— Я спрашиваю именно об инфекционной.

— Так бы и говорил, дорогой! Тогда это гепатит. Довольно неприятная штука. Поражение печени. У тебя кто-нибудь захворал?

— Да. То есть нет, не сейчас. Я спрашиваю в плане, так сказать, чисто теоретическом. Меня интересует возбудитель, если он точно известен. Это микроб или вирус?

— Это, видишь ли, зависит от того, какая форма. Есть две формы инфекционного гепатита: болезнь Боткина и болезнь Вейля-Васильева. Первая вызывается вирусом, а вторая — микробом.

— Погоди минутку.

Лисица проходила в это время через переднюю с чайником в руке. Леночка деловито семенила за ней.

— Ты не помнишь, Лисица, — спросил я, — как именно формулировался диагноз? Болезнь Боткина или…

— Нет, болезнь Вейля-Васильева.

Я повторил ее слова Георгию.

— Тогда ясно. Вейлевский гепатит может быть вызван только микробом. Этот микроб называется лептоспира.

— Это точно, Георгий? Вирусный возбудитель тут исключается?

— Не смеши меня, дорогой! При чем тут вирус? Приходи к нам в институт, я тебе покажу лептоспиру под микроскопом, она по предметному стеклышку, как слон, гуляет. К счастью, ее легче изничтожить, чем тараканов. Нужна только элементарная чистоплотность, не больше… А почему это тебя вдруг такие вещи заинтересовали?

— Я на днях забегу к тебе, Георгий, все объясню. А пока — спасибо. Будь счастлив.

Вернувшись в комнату, я почувствовал, что Лисица, слышавшая весь разговор, тоже ждет объяснений.

— Значит, это действительно не вирусная инфекция, — пробормотал я.

В рыжих глазах промелькнуло что-то похожее на страх. Или во всяком случае — на опасение за мой рассудок.

— Что значит «действительно»? — спросила Лисица. — Вирусная или нет — разве это не все равно? Разве это имеет теперь какое-нибудь значение?

— Нет, конечно, нет. Никакого значения. Но, знаешь, его в последнее время так занимали эти вопросы… Он был бы очень огорчен, если бы инфекция оказалась вирусной. А так получается, что…

— Господи, какие вы все идиоты! — воскликнула она. — Леночка, ты не знаешь, почему они все такие непроходимые идиоты?