Вторую неделю Ян Амос шел по чешской земле, и хотя неблизок путь до милой Моравии, но он почти дома. Казалось, что и солнце светит щедрее, и вся земля в пышном весеннем цветении встречает его приветливей, радостней. С того момента, когда он сделал на своей палке первую зарубку, означающую, что ступил на чешскую землю, и записал дату — 2 мая 1614 года, — прошло тринадцать дней. Сегодня на заре он поставил четырнадцатую зарубку. Позавтракав куском хлеба и напившись из ручья, Ян Амос тронулся в путь. Солнце уже поднялось довольно высоко. Дорога вилась среди мягко зеленеющих холмов, покрытых кудрявыми рощами. Оттуда неслось разноголосое птичье пение — пересвисты, щелканье, трели. В долинах на лугах среди травы пестрели цветы. Повсюду звенела, буйствовала весна. Свежий ветер кружил голову запахами лесов, полей...
Прошагав несколько часов, Ян Амос почувствовал усталость, снял с плеч котомку, опустился на мягкий мох под пушистой лиственницей. Вдохнув полной грудью густой, терпкий дух от нагретой солнцем земли, лег на спину, с наслаждением вытянулся... Огромное небо как бы наплывает на него, и он ощущает, как по всему телу разливается необыкновенный покой, легкость. Так уж было однажды — и весенний земляной дух, и безбрежная синева, и удивительное чувство, будто кто-то невесомой рукой снимает с души тяжесть...
Было, давным-давно... Холмик на кладбище, выросший на глазах рядом с другим, уже покрытым первой травой; там, в земле, мать и отец, умершие во время эпидемии... В ушах все стоит шершавый звук, когда лопата вонзается в землю и звенит, наткнувшись на камень, а затем тяжелый шлепок, с которым земля ударяется о крышку гроба, и звук этот все тише, мягче, и чей-то голос: «Поплачь, сынок, легче станет...» Потом провал, и он лежит, глядя в небо, и теплый терпкий дух нагретой солнцем земли струится над ним, и понемногу теплеет в груди, тает комок в горле, и катятся слезы, и тело сотрясается от плача... Затихнув, открывает глаза, видит над собой беспредельную синеву, и глубокий покой охватывает его...
Ян Амос смотрел в небо, вспоминал. Чем ближе была его Моравия, тем чаще мыслью и сердцем возвращался он к далекой поре детства, отрочества. Многое возникало перед ним в такие минуты — и так ярко, живо, словно по мере приближения к родным местам он сам снова становился то мальчиком, остро переживающим свое сиротство, то семнадцатилетним юношей, отправляющимся в далекий путь на чужбину за знаниями...
Когда умерли две сестры, потом мать, вслед за ней отец, из всей семьи остались старшая сестра да он. Ему не было и двенадцати. Горестный, горестный 1604 год! Он прошел как цепь серых, тоскливых дней, словно бы слившихся в один нескончаемый. Чувство одиночества, заброшенности не покидало Яна Амоса, хотя община чешских братьев, в которую входила их семья, назначила опекунов, и он жил то у них в Нивнице, то у тети в Стражнице. «Будь терпелив, мальчик, — внушали ему, — принимай сиротство со смирением. Община заменит тебе родителей, у нее ищи помощи и поддержки». А он не мог побороть тоски. Случалось, смутно, будто сквозь сон, привидится ему, как над ним склоняется мать, рука легко касается его волос, и ему становится хорошо, спокойно. А то представлялась большая комната в их доме в Угерском Броде, где вечерами за длинным дубовым столом собиралась вся семья; за окнами темнеет, отец зажигает и ставит ближе к себе светильник, бережно открывает старинную книгу в потемневшем от времени кожаном переплете. Он читает, а по его лицу пробегают отблески пламени светильника, за спиной на стене ломается нескладная тень...
О начальной школе в Угерском Броде вспоминать не хотелось, ничего, кроме страха, она не оставила по себе. Да и другая школа, которую он урывками один сезон посещал, живя у тети в Стражнице, была не лучше: та же бессмысленная зубрежка, та же беспросветность и страх. Стоило появиться на пороге холодной классной комнаты пану учителю с линейкой в правой руке, как все, что они хором повторяли прошлый раз, мигом вылетало из головы. Обучались они, разновозрастные подростки, чтению, письму, счету, но чаще всего пан учитель распевал с ними псалмы. А когда, прервав пение, он подходил к какому-нибудь ученику, у того невольно голова втягивалась в плечи: обязательно дернет за ухо или ударит линейкой. Вскрики, плач то и дело врывались в нестройный гул голосов, когда они вслух учили какое-то место из учебника. Позже Ян Амос пытался последовательно воспроизвести хотя бы один урок, но так и не мог: все словно тонуло в вязком тумане...
В Стражнице Ян Амос вспоминал свои разговоры с отцом. Мир вокруг был полон тайн — так хотелось их разгадать, узнать обо всем, что его окружает. Куда улетают осенью птицы? Откуда берется дождь? Молния? Гром? Что происходит с деревьями, когда они каждую весну одеваются новой листвой? А как живут люди — почему одни пребывают в радости и довольстве, а другие в бедности, горести? Отец охотно отвечал на многие его вопросы (вот если бы так в школе!), но случалось, что и он, вздыхая, говорил: «Не знаю, сынок, так уж повелось от века. Одно запомни: будь справедливым и люби правду, как завещал нам магистр Ян Гус, честно трудись, помогай людям. Человек не может быть счастлив, если живет только для себя!» Крепко запомнил Ян Амос эти слова, на всю жизнь...
Когда он жил у тети Зузаны, в конце 1605 года, в Моравию вторглись венгерские войска. Родной брат императора Рудольфа, сидевшего на чешском троне, король Венгрии Матвей рвался к власти и постоянно затевал усобицы с Рудольфом; этот-то король Матвей, притворявшийся защитником протестантов, и послал в Моравию солдат, чтобы показать силу и склонить на свою сторону моравское дворянство. Солдаты грабили, жгли, насильничали. А вслед за ними шли банды, специально нанятые купцами для грабежа. Войска оставляли за собой разграбленные города, выжженные деревни, кровь. Моравия словно застыла в горестном оцепенении. Из уст в уста передавались леденящие душу рассказы очевидцев о бесчинствах разгулявшейся солдатни и банд разбойников.
Дошла очередь и до Стражницы. Венгерские солдаты без боя захватили город, хотя он был укреплен и мог оказать сопротивление. Начались грабежи, пожары, и тетя Зузана спешно ночью отправила Яна Амоса лесной дорогой обратно в Нивницу, где он мог укрыться у своих опекунов. На всю жизнь запомнилось: ночной лес, за спиной кровавое зарево над городом, а в ушах гул бушующего пламени, треск обрушивающихся бревен, бряцание оружия, топот, хриплые выкрики солдат, стоны и мольбы жителей... Так впервые увидел Ян Амос безумный оскал войны. С той страшной ночи и поселилась в его душе ненависть к насилию, к войне, горячая мечта о всеобщем мире.
Что было потом? Когда ему исполнилось шестнадцать — это был 1608 год с ливневым грозовым летом, какого давно не видели в этих краях, — община послала его в латинскую школу в город Пшеров. Там готовили юношей для поступления в университеты, знакомили с различными ремеслами. В ту пору Ян Амос уже ощутил в себе жадный, неутолимый интерес к книгам, к знаниям, которые они содержали в себе. С волнением вошел он в класс латинской школы, но уже первый урок горько разочаровал его. Увы, горячее желание Яна Амоса узнать новое, овладеть латинским языком, чтобы читать мудрые книги, разбивалось о бесконечную зубрежку грамматических правил, исключений, определений, застывших форм, которыми забивал их головы учитель. А кто не мог выучивать наизусть, считался лентяем. Единственным же лекарством, излечивающим, по мнению учителей, от лени, по-прежнему были розги. Тягостные воспоминания оставили эти уроки.
...Вот учитель, упиваясь своим голосом, произносит грамматическое правило, и ученики хором повторяют. Для них это абракадабра, бессмыслица, ведь живой речи, к которой применимо это правило, они еще не слышали! После нескольких повторений длинный крючковатый палец учителя обычно указывает на Франтишека, земляка и товарища Яна Амоса, но бедняга, по своему обыкновению, не запомнил ни слова. Удар линейкой — и палец выискивает следующего. Потом весь класс на разные голоса повторяет за учителем латинские слова, так и не усвоив толком, что они означают, ибо их перевод многоречив, неясен. А к тому же нелегко и уловить в постоянном гуле голосов правильное произношение нового слова...
И все же Ян Амос сумел преодолеть все преграды — так велико было желание овладеть латынью, основой основ образованности, ключом, которым открывались врата мудрости.
И латинский язык не обманул его ожиданий — он открыл античных мыслителей и писателей, целый мир, поражающий воображение своим духовным богатством. Но латынь была не только языком книг, но и живым современным международным языком науки, философии, искусства. На нем писала, размышляла, говорила вся образованная Европа. Ян Амос очень хорошо понял, что тот, кто тянется к знаниям, не сможет обойтись без латыни.
В Пшерове он впервые и задумался над тем, что школа — и начальная и латинская — должна быть другой, вызывать не скуку и страх, а живой постоянный интерес к учению. Он уже испытал это ни с чем не сравнимое чувство радости, когда узнаешь новое, когда обогащенная знанием мысль сама ищет и находит правильные ответы на твои вопросы, и был убежден, что счастье познания доступно каждому, нужно только суметь заинтересовать учением. Учение, думал Ян Амос, можно сравнить с движением вверх, на гору. С каждым шагом взгляду открывается все большее пространство, и тебе хочется подняться еще выше, чтобы увидеть еще больше. Но как сделать так, чтобы дорога вверх, несмотря на трудности, сама тянула к себе, чтобы учение было увлекательным, будило мысль? Этого Ян Амос не знал...
Между тем его трудолюбие, жажда знаний, пытливый интерес к окружающему миру обратили на себя внимание епископа общины Ланецкого. Ян Амос стал его любимым учеником.
Осенью 1611 года Яна Амоса отправили на средства общины для продолжения образования в Германию, в Герборнский университет, славящийся знаменитыми профессорами и строгой дисциплиной. Увы, община не могла посылать своих студентов в чешский Карлов университет в Праге — уже не одно десятилетие им заправляли католики, непримиримые противники и гонители чешских братьев, которые были протестантами, последователями Яна Гуса, религиозного реформатора, два столетия назад поднявшего знамя борьбы за народные права против иноземного засилья.
Герборнский университет. Три года напряженного труда — чтения, размышлений, работы над первыми собственными сочинениями. В беседах с профессорами, с которыми Ян Амос общался, он смело ставил самые сложные вопросы философии, науки. И уже тогда он понял, как труден, тернист путь к истине: чтобы ее обрести, мало одного даже самого горячего стремления, необходимо еще и мужество. За истину люди великого ума и великого сердца, подобные Яну Гусу, платили жизнью. Необыкновенно много дала Яну Амосу близкая дружба с самым молодым профессором университета — Иоганном Альстедом. Он был всего на четыре года старше Яна Амоса, но уже успел громко заявить о себе в научном мире. Ян Амос восхищался личностью своего друга и учителя, а труд Альстеда «Энциклопедия курса философии» стал для него настольной книгой. Смелые идеи «Энциклопедии», критическое отношение к авторитетам, даже к почитаемому автором Аристотелю, стремление к опытной проверке каждого утверждения расковывали мысль, учили не бояться неожиданных выводов, опровергавших общепринятые мнения.
Альстед утверждал, что источник истины — действительность и что она же является мерой всякой истины. Он призывал к изучению природы, которое должно быть построено на наблюдении и опыте и служить благу человека. «Мы живем в такое время, — говорил он, — когда наука к вящей пользе человечества, презрев мертвые догмы схоластов, обращается к природе и человеку как венцу творения, познавая, открывая тайны всего сущего. Не пропускай великих открытий, обогащай ум знаниями и сам учись наблюдать, сопоставлять факты, проникать мыслью в неведомое!»
Эти взгляды Ян Амос воспринял с воодушевлением. Изучая античную философию — Платона, Аристотеля, Сенеку, Квинтилиана и многих других, — он стремился, по совету Альстеда, выработать свое отношение, ничего слепо не принимать на веру, все проверять разумом, логикой, опытом и то, что не выдерживало проверки, смело отвергать, не боясь общепризнанных авторитетов.
Ян Амос вспомнил, с каким увлечением он готовился к диспуту, состоявшемуся в Герборне незадолго до окончания университета. Из его записей возникло целое сочинение «Спорные вопросы, собранные в саду философии». Иоганна Альстеда он изобразил великим садовником, а себя собирателем спорных вопросов. Тогда он размышлял об источнике и путях познания и сразу вслед за диспутом, чтобы окончательно уяснить себе этот вопрос, написал сочинение «Берет ли всякое познание исток из ощущения». Рассуждая об этом, он привел известное изречение: «Нет ничего в уме, чего раньше не было бы в ощущении» — и обосновал его. Так считал и почитаемый им философ Николай Кузанский, утверждавший, что ничего нет в рассудке, чего не было бы в чувстве, и что между вещами и словами не должно быть разницы.
Да, человек, обогащенный знаниями, становится мудрее, сильнее, скорее отыщет дорогу к счастью. И тот, кто хочет добра людям, должен научить их, как овладевать полезными для жизни знаниями. С этой мыслью Ян Амос начал писать свои первые сочинения...
Быстро пролетели в Герборне три года! После окончания университета, как и было принято, Ян Амос отправился в путешествие по Европе. Шел он на запад, потом повернул на север, добрался до Амстердама, поразившего его кипучей жизнью, простым и свободным общением людей, неторопливых, но хорошо знающих свое дело. Именно там, слушая разноязыкую речь, глядя на корабли в порту, приходившие сюда со всего света, Ян Амос ощутил, как велик и многообразен мир. А то, что он увидел, шагая по дорогам Европы, расширило кругозор, обогатило живыми впечатлениями. Какое разнообразие природных условий, обычаев, ремесел, языков встретил он на своем пути! А ведь он прошел лишь малую часть Европы...
Из Амстердама Ян Амос возвратился в Германию. Он спешил попасть к началу занятий в Гейдельбергском университете, чтобы не пропустить лекций знаменитых профессоров. Многое из того, что он видел, наблюдал, шагая по дорогам Европы, — ремесла, обычаи, взаимоотношения людей, — заинтересовало его. Захотелось узнать больше — он обратился к книгам и снова убедился, что все они (в том числе и те, что рекомендовали профессора студентам) на немецком языке. А как быть его соотечественникам, которые тянутся к знаниям? На чешском языке подобных книг почти не было. Вот если бы собрать воедино все научные сведения об окружающем мире! Он назвал бы этот труд «Зрелище Вселенной». Хватит ли у него сил написать столь обширное, всеобъемлющее сочинение? Время покажет, но Ян Амос чувствовал, что способен на многое, — горячее желание послужить своему народу придавало ему и смелости и силы.
Мысль создать такой труд зрела в нем давно, в Гейдельберге он взялся за работу. Первую главу Ян Амос переписывал множество раз, добиваясь, чтобы изложение было ясно, просто, доступно каждому, чтобы от страницы к странице возрастал интерес читателя. Да, учение должно быть увлекательным. Еще в Герборне он задумался над тем, как добиться этого, изучал дидактические сочинения, труды философов, размышлявших о воспитании и обучении. Большое впечатление произвели на него педагогические сочинения немецкого ученого Ратке, выступившего в 1612 году на съезде немецких князей во Франкфурте-на-Майне с изложением новых педагогических принципов. Ратке утверждал, что преподавание нужно вести не на латинском, а на родном языке. Точно так же думал и Ян Амос.
В Гейдельберге Ян Амос не давал себе ни минуты отдыха — много читал, посещал лекции, работал над «Зрелищем Вселенной», спал урывками, питался скудно. Чрезмерные занятия подорвали здоровье. Болезнь, незаметно подкравшись, однажды свалила его и вцепилась мертвой хваткой. Отпускала медленно, неохотно, и как-то в одну из бессонных ночей пришло решение идти домой, на родину. Пора! Университет в Герборне окончен, а здесь, в Гейдельберге, продолжать эту изнурительную жизнь больше невозможно. Тут же, не откладывая, Ян Амос написал своим покровителям письмо. Ответ не заставил себя ждать, и с первыми весенними днями Ян Амос тронулся в путь.
Карман у него был пуст. Все свои скудные сбережения он отдал за рукопись Николая Коперника «О круговращении небесных светил», которую купил у вдовы профессора Христмана, преподававшего в свое время в Гейдельбергском университете. Но Ян Амос не отчаивался, хотя путь лежал неблизкий и проделать его предстояло пешком. Ведь он шел на родину, навстречу солнцу, теплу, и каждый шаг приближал его к милой Моравии.
...И вот Ян Амос в Чехии, и скоро Прага, встречи с которой он ждал с таким нетерпением. И над ним тихо плывут облака. Одни тают на глазах, другие вновь рождаются. Вот так, сменяя друг друга, возникают в воображении образы, картины далекого детства и недавних лет... Пожалуй, пора идти дальше — усталость прошла, да и беспокойство рассеялось. Очень нужна была ему эта короткая остановка в пути, чтобы оглянуться на прошлое, что-то понять в себе, в своей судьбе. Как бы ни сложились обстоятельства на родине, он не должен плыть по течению — пришло время выбрать свой путь.
Ян Амос поднялся, надел на плечи котомку, взял палку и зашагал к проезжей дороге.
Вьется дорога среди холмов, спускается в долину, убегает к горизонту, манит, зовет за собой. Нигде в Европе не видел Ян Амос такой красоты, нигде так не радовала, так не трогала сердце природа, будто созданная в утешение многострадальному чешскому народу. Беспросветная бедность словно навечно поселилась в каждой крестьянской халупе. Да и как ей не быть? От зари до зари крестьяне гнули спину на панских землях — отрабатывали барщину, да еще были обязаны платить натурой, да еще денежный налог — «урок». К тому же паны присвоили себе право собирать с крестьян государственные налоги и беззастенчиво наживались на этом. Черные дела творились на его родной земле! Пользуясь полным бесправием своих крепостных, магнаты и паны захватывали общинные луга, сгоняли крестьян с их наделов, а взамен давали меньшие и худшие.
Измученные господским произволом, крестьяне уходили в город искать лучшей доли, бежали в леса. Ян Амос уже встретил два опустевших села, зарастающие дикими травами. Страшное это было зрелище — полуразвалившиеся халупы с пустыми окнами, откуда несло плесенью. И кругом ни души. Он долго стоял возле такой халупы, как стоят над могилой человека. До какого же отчаяния нужно было дойти, чтобы бросить дом и свой клочок земли, политый потом и слезами отцов и дедов, — земли, где они родились!
Случалось, в непогоду, на ночь глядя, Коменский заходил в крестьянскую халупу, просился переночевать, и его приглашали разделить скудный ужин — миску похлебки или кусок хлеба. Он слушал скупые разговоры о насущных заботах. Выхода из тяжелой нужды крестьяне не видели. Да и кому они могли пожаловаться? Суды оставались в руках господ, а сеймы уже давно ввели наказание за так называемые необоснованные жалобы. И все же Ян Амос не мог расстаться с надеждой, что жизнь переменится к лучшему, хотя и понимал: для Чехии наступают трудные времена.
События последнего времени вызывали тревогу. Три с лишним года назад, казалось, утвердился мир между католиками и протестантами. «Грамота его величества» давала протестантам, в том числе чешским братьям, свободу вероисповедания, право управлять церковной организацией и учреждать школы. Но не успел Ян Амос приехать в Герборн, как из Праги пришло тревожное сообщение: католический епископ немецкого города Пaccay Леопольд со своим войском вторгся в Чехию. Он был разбит наголову. Вскоре, однако, в Герборн и Гейдельберг земляки снова стали привозить дурные вести: король Матвей, сменивший на чешском престоле Рудольфа II, несмотря на обещания, и не думает выполнять «Грамоту его величества», силою вырванную у Рудольфа II. Говорили о происках пражского епископа Яна Логелия, преследующего протестантов, особенно чешских братьев, ненавистных католикам своим демократическим духом; спорили о будущем Чехии, которая опять, как двести лет назад, во времена великой народной войны, могла стать ареной кровавой борьбы.
Такие мысли приходили в голову и Яну Амосу. Действительно, ныне, как и тогда, католическая церковь, не гнушаясь никакими средствами, стремится утвердить безраздельное господство над душами и жизнью людей, жестоко преследует инакомыслящих. И снова растет народное возмущение ее безмерными, бесчеловечными притязаниями. Даже по отрывочным сведениям, доходившим до Герборна, можно было это почувствовать. А ведь именно всеобщая ненависть к католической Церкви с ее неслыханными богатствами, жадностью, лицемерием, с ее беспощадным угнетением крестьянства и связанным с ней немецким засильем — и породила великое народное брожение, которое подготовило почву для прихода Яна Гуса.
«Неужто с тех пор ничего не изменилось на родине?» — думал Ян Амос, слушая разговоры земляков-студентов. Каков же путь к установлению справедливости? Тот, на который вступил славный Ян Гус, подняв знамя освободительной борьбы? Но к чему привела война? Проявив мужество и героизм, изумившие Европу, одержав неслыханные победы, народ, преданный панами, потерпел поражение, принесшее ему на многие годы неисчислимые беды. Неужели теперь должны повториться эти кровавые испытания? И воображение рисовало страшные картины побоищ, казней, пожаров и разрушений, описанных в хрониках гуситских войн. Что же остается делать? Не протестовать? Не бороться? Может быть, зло в самих людях? Но как их исправить? Ян Амос искал и не находил ответа на эти вопросы ни в книгах, ни в беседах с учителями и товарищами. Порой его охватывало отчаяние, и он обращался к Библии, стараясь найти облегчение в хилиазме — туманных предсказаниях о втором пришествии Христа и установлении на земле тысячелетнего царства справедливости. Об этом с воодушевлением говорили в Герборне профессора Альстед и Пискатор.
Но когда оно наступит, это золотое время, которое человечество ждет веками? И Ян Амос снова мыслями возвращался к тому, что происходит на родине. Неужели наступающие времена бурного развития науки, рвущей путы схоластики, огромных перемен в производстве и ремеслах не принесут облегчения несчастному чешскому народу? Увы, надежда эта оказалась иллюзорной. В дороге ему открылась страшная картина бедственного положения, в котором находилось крестьянство и весь трудовой люд.
В университете Ян Амос стремился объяснить сложные явления действительности с помощью философии — оттого и рождались все новые вопросы. Но это был путь чистых размышлений, и вопросы возникали абстрактные. А в дороге жизнь открывалась по-другому: жестче, обнаженней. При мысли о голодных глазах крестьянских детей у Коменского сжималось сердце. Что ждет их впереди? А ведь эти дети ничем не отличаются от тех, что родились в богатых семьях...
Шум и голоса отвлекли Яна Амоса от его мыслей. Он увидел приближающихся вооруженных всадников и отошел в сторону Они были в шлемах, из-под плащей поблескивали кольчуги и мечи. Те, что впереди, смеясь, перекидывали друг другу флягу с вином. Потом потянулись телеги, нагруженные тюками. За ними в карете с открытыми оконцами промелькнуло лицо бородатого старика. Сзади ехало еще несколько вооруженных всадников. Несомненно, караван был купеческий, направляющийся в Прагу в сопровождении наемной охраны: на дорогах было неспокойно. Промышляли шайки разбойников. Грабежом не брезговали и обедневшие рыцари. Кого только не встречал Ян Амос! Пышную процессию богатого пана, едущего с многочисленной челядью, родственниками и телохранителями на праздник к такому же сиятельному господину. Крестьян, тащивших тележки с бедным скарбом, а то и просто идущих, как он сам, с палкой в руке и с котомкой за плечами. Странствующих монахов. Бродяг. Проповедников, обличавших, как во времена Гуса, черные дела католической церкви. Оборванных студентов – тех, что переходят из одного университета в другой, разуверившихся в пользе науки и решивших, что лучше дышать вольным ветром, нежели корпеть над латинскими книгами. Встретились однажды Яну Амосу и солдаты, ведущие связанных крестьян. Его случайный попутчик из здешних мест, шедший в ближнее село, проговорил, угрюмо поглядывая на солдат: «Ведут на расправу... Их односельчане убили барона Вальденхауза, своего господина, злодея. Дом его сожгли, сами скрылись в лесу. А этих-то за что? Изверги, никого не щадят — ни правых, ни виноватых, ни стариков, ни женщин».
Дорога, дорога! Она как открытая книга, только умей читать да думать над прочитанным... Ян Амос шел, поднимаясь в гору. Ветер трепал волосы, освежал разгоряченное лицо. Усталости он не чувствовал, нетерпеливое желание поскорее добраться до Праги заставляло ускорять шаг. Оказавшись на вершине холма, Ян Амос остановился, и сердце его вздрогнуло: далеко впереди в голубоватой дымке поднимался великий и славный город.