Срок моей командировки истекал. Надо было возвращаться в Таллин. Наш радист следил за радиопереговорами между кораблями, чтобы узнать, какой из них собирается плыть в нашу отечественную гавань. Наконец ему попался один литовский траулер, которому предстояло идти в Клайпеду. Капитаны судов договорились по радио о встрече и сообщили друг другу свои координаты. Литовец находился где-то неподалёку от Ян-Майена, и мы отправились к нему навстречу. Оба корабля непрерывно поддерживали радиосвязь и корректировали свой курс с помощью радиопеленгаторов.

Я сложил свои вещи. Через несколько часов на горизонте появился быстро приближающийся корабль.

При волне, даже при средней, не так-то просто перейти с корабля на корабль. К счастью, в тот день была на редкость спокойная и солнечная погода. Не часто мне приходилось видеть океан таким гладким.

Пока суда, маневрируя, сближались, я распрощался с командой. Лишь теперь я полностью осознал, насколько родным стал для меня этот маленький корабль, с какими чудесными и мужественными людьми я прожил два месяца. Жаль было расставаться. Сердце сжималось от леденящей грусти.

Все, кто был свободен, поднялись на палубу. Мурка протиснулся ко мне. Он протянул на прощание лапу и тявкнул. Но, так как с мостика всё время слышались слова команды, он счёл за лучшее отправиться туда. Прежде чем исчезнуть в коридоре на корме, он ещё раз на меня оглянулся.

Мне стало немного обидно. Не я ли купил его и воспитал как сумел? И сколько ещё натерпелся от него! Я, конечно, оставался Мурке другом, но далеко не таким, как капитан и матросы.

Но пёс поступил правильно. Ведь он оставался на корабле, чтобы и дальше жить вместе с командой. Тут ему было вольготней, тут всегда было с кем порезвиться. Собаки привязаны к тем людям, которые защищают и любят их. А на корабле заботились о Мурке, любили его.

Я перешёл на литовский корабль. Вслед мне кинули мой чемодан. Когда корабли расходились, Мурка сидел рядом с капитаном на откидном штурманском стуле. Я ещё долго видел в бинокль его весёлую и самоуверенную морду морского разбойника.

Мы снова встретились с Муркой спустя четыре месяца, когда сельдяной траулер вернулся с лова. Капитан сообщил мне радиограммой дату и время прибытия судна в пярнускую гавань. И я поехал в Пярну.

В тот день бушевал сильный северо-западный шторм. Вода в реке Пярну поднялась очень высоко. Но траулеру всё же разрешили войти в порт. Я увидел наш «СРТ» посреди реки. Он качался на воде, рыжий от ржавчины, словно лиса. На его бортах остались вмятины от столкновений с плавбазами. Всюду виднелись следы укусов океана.

После окончания таможенного осмотра судно подошло к причалу. Над ржавыми поручнями я увидел знакомые лица, обросшие бородами.

Мурка стоял на мостике и лаял во весь голос:

«Внимание! Внимание! Я приехал! Гав-гав!»

Но едва траулер пришвартовался, как Мурка соскочил на берег — и какой тут поднялся фонтан земли! Временами Мурка подбегал ко мне, тыкался в мою ладонь своим холодным носом, а потом снова принимался бешено рыть землю. Вскоре он зарылся в неё уже наполовину, вся шерсть его была в земле, да и нос почернел. Пёс так давно не видел милой устойчивой суши, что не мог нарадоваться встрече с ней.

Я пошёл в каюту.

Насладившись вдоволь рытьём, Мурка вспомнил о капитане. В один прыжок он оказался на палубе и вскоре заскулил у нашей двери. Мы впустили его. Мурка хотел с разбегу вскочить на койку. Понадобилось порядочно времени, прежде чем мы сумели ему втолковать, что такой грязной собаке не место на белой наволочке, и Мурка сердито улёгся на знакомую ему рогожку.

Он настолько привык к судну, что не мог слишком уж долго интересоваться сушей. Он, правда, выбегал иногда в порт погулять, но довольно скоро возвращался на корабль. Лишь в тех случаях, когда капитан отправлялся в город, он непременно следовал за ним по пятам.

На следующий день я проходил по улице Калева. И вдруг из одной парикмахерской до меня донёсся дикий гвалт. Яростный лай собаки чередовался с пронзительным визгом — сначала одной женщины, потом сразу нескольких. Женщины кого-то в чём-то обвиняли. А какой-то мужской голос, очень мне знакомый, пытался успокоить парикмахерш, но, видно, лишь подливал масла в огонь. Наконец под неумолкающий визг дверь парикмахерской отворилась, и из неё выставили на улицу сперва Мурку, а за ним капитана, сопроводив их не очень добрыми напутствиями.

Я ничего не мог понять, но вскоре всё объяснилось.

Капитан хотел побриться. Пока взбивали мыльную пену и правили бритву, Мурка вёл себя тихо и пристойно. Он лежал у стены и следил одним глазом за тем, что делают с его другом. Но едва тому намылили щёки, как пёс предостерегающе зарычал. Когда же парикмахерша, подняв бритву, собралась приступить к бритью, Мурка решил, что этого допускать не следует. Заносить нож над его другом? Это уж слишком! И он ринулся вперёд…

— Прямо как бенгальский тигр! — так отозвался об этом скачке капитан.

Но в парикмахерской почему-то не поняли благих намерений Мурки и выставили его вместе с хозяином на улицу.

А я, несмотря на негодующие возгласы, доносившиеся из парикмахерской, лишний раз убедился, что собака в самом деле друг и защитник человека, хотя порой эта дружба и приводит к мелким неприятностям.

Вот и вся история о Мурке.

Можно бы, правда, рассказать ещё о том, как Мурка жил в деревне. Как он лазал по крышам, словно кошка, и забирался туда, куда ещё не осмеливалась забраться ни одна собака. Как он плавал. С каким презрением к смерти он вступался за своих друзей…

Да, я мог бы обо всём этом рассказать, но очень грустно описывать подлинные события, заранее зная, что никто в них не поверит.

И потому я кончаю.

1956–1957