Июньское утро, пробок нет. С другой стороны, какие пробки в рабочий день по пути из города. Я иду на ста двадцати в левом ряду и рассчитываю оказаться на даче уже минут через десять. Шоссе вьётся среди посёлков и перелесков, освещённых розовато-золотистым светом.

Мама срочно вызвала меня, чтобы я отвёз её в город на УЗИ. Все её дела имеют статус срочных. Без паники и кипиша она ничего не совершает. А тут ещё и маятник подсказал. Маятник – грузик на нитке, отвечающий на любой вопрос. С маятником мама советуется по любому, даже самому мелкому поводу. Крутится эта хрень по часовой стрелке – значит «да», против часовой – «нет». Теперь он «сказал», что надо срочно делать УЗИ. СРОЧНО! Типа у неё опухоль. Ну и бред…

Проезжаю мимо рынка садовых растений. Возле «компании» яблонь с подвязанными мешковиной корнями копошатся месячные щенки. Их мать, косматая дворняга, отдыхает тут же, подставив солнцу бок.

Скоро отъезд… Сяду в мягкое кресло бизнес-класса и полечу… Мне достался отличный заказ – оформление виллы богатых русских в Майами. Вылетаю через две недели. В паспорте уже стоит штатовская виза, билеты куплены. Я весь в предвкушении жизни на роскошном курорте и ненапряжной, интересной работы.

Мой «фолькс» уже едет по заросшим улицам среди старых дач. Наш забор из штакетника, шелушащегося слоями старой краски, напоминает пьяную компанию: один столб кренится вправо, другой влево, а третий выперло в какую-то давнюю зиму, и он вовсе лезет ввысь.

Выхожу из машины. К воротам спешит радостный Ваня. Точно медвежонок в вольере, увидевший, что служитель зоопарка принёс еду.

– Привет! Привет!

– Привет, поможешь открыть?

Ваня пытается распахнуть одну из створок ворот, но она просела и цепляется за землю.

– Приподнять надо, Вань.

Кряхтя, мы открываем путь «фольксвагену».

– Можно, я с тобой проедусь? – спрашивает Ваня, весь горя от желания залезть в машину.

– Валяй.

Он усаживается на соседнее сиденье и начинает копаться под ним в поиске рычажка. Сиденье отодвинуто слишком далеко – у Оли длинные ноги. Я трогаюсь с места.

– Постой, я ещё не пристегнулся! – вопит Ваня.

– Тут ехать два метра!

– Стой! Непристёгнутых штрафуют!

Приходится остановиться, помочь Ване найти гнездо для ременной застёжки и подвинуть сиденье, чтобы ему было комфортно. Теперь Ваня удовлетворён.

– Как дела на работе?

– Нормально, – отвечаю я, въезжая в ворота. – Идут потихоньку.

Не люблю эти семейные расспросы о работе. А у Вани ещё манера интересоваться всем, как у моей матери. Интересоваться и давать советы. А вот и она…

Ваня снова путается с ремнём, приходится его отстегнуть. Выходим из машины.

– Привет, мам, – целую её прохладную щёку. Мать состарилась. Морщины, осанка.

– Привет. – Мама простужена и явно не в настроении, лицо напряжённое, чем-то недовольное. Нос заложен.

Со ступеней веранды спускается отец. Крепкий мужик с седым «ёжиком». Друг полковник давным-давно подарил ему штаны цвета хаки, побывавшие в Афгане. На даче отец из них не вылезает, отчего становится похож на бравого отставника. Он улыбается.

– Привет, пап. – Его я тоже целую. Его щека колется незаметной щетиной, как в детстве, когда он целовал меня перед сном. Только теперь вместо нежной детской щёчки я отвечаю ему ответным покалыванием.

– Как здоровье? – интересуется мама.

– Нормально.

– Ты страницу двести читаешь? – Недавно она снабдила меня необычным молитвенником из древнеегипетского храма. В современном названии, конечно. На странице двести содержится особо важная, с ее точки зрения, молитва: «Я не заставляю плакать других, не отнимаю молока у ребёнка»… От себя мама приписала: «Слушаюсь родителей во всём», а одну строчку тщательно зачеркнула. Я долго смотрел на просвет и определил, что там написано. «Я слушаюсь только Бога»…

– Читаю.

– Ты правда читаешь или только мне так говоришь? – наседает мать.

– Галь, ну не начинай опять… – Отец трогает её за локоть.

– А ты не лезь! – обрывает его мама. Вот и встретили сына…

Чтобы ухаживать за Ваней, мама бросила работу и увлеклась религиями, гаданиями и разговорами с Высшими Космическими Силами. Ответы этих самых сил «озвучивает» всё тот же маятник. До недавних пор она переводила деньги целителю Семенкову за то, что тот «дистанционно лечил» Ваню. Мама свела знакомство с ясновидящей Ириной, бывшим бухгалтером, которая каждый день даёт советы. Мама часто рассказывает с благоговением историю жизни этой самой ясновидящей: «У Иры мать – ведьма. Когда Ира отказалась тоже стать ведьмой, мать навела на неё чёрномагические программы и чуть не убила. Ира перенесла клиническую смерть, но выжила. Ира разговаривала с Иисусом Христом. Он сказал, что ей рано умирать, что у неё есть миссия на Земле…»

– А ты что, простыла? – спрашиваю.

– Да, отец окно не закрыл, сквозняк устроил.

Папа морщится, покачивает головой.

– О, какие у вас качели! – с преувеличенным восторгом восклицаю я, чтобы разрядить обстановку.

Ваня тут же плюхается на них и принимается раскачиваться, демонстрируя достоинства качелей. Однако мама решила не отставать:

– Мне маятник сказал, что на тебя навели порчу. Я тоже в молодости ни во что не верила. Только Бог может помочь. Молись Богу. У тебя грехов много. Я уже сняла с тебя четыреста… нет, семьсот грехов из прошлых жизней, чищу твою карму молитвами, но ты сам тоже должен молиться.

– Мам, я молюсь.

– Галь, дай человеку отдохнуть с дороги, – снова пытается внедриться в разговор папа.

– Весь в отца! – обвинительным голосом наезжает на меня мать. – Ни во что не веришь! У тебя здоровье из-за этого плохое, всё лицо в прыщах!

– В каких прыщах?.. – Я машинально ощупываю свои щёки. Давно, когда обнаружилась Ванина болезнь, у меня от нервов появились воспаления на лице, но они тысячу лет как прошли.

– Мам, ты в своём уме?! У меня нет прыщей! Я бритвой порезался!

Ей хочется, чтобы все вокруг болели. Тогда окажется, что она права. Если люди здоровы и счастливы, значит, её теории о сглазах и порчах – туфта.

Наши отношения не меняются годами: мама провоцирует меня на грубость, начинается скандал. Наговорив лишнего, я чувствую себя виноватым и иду к ней извиняться. Сколько раз я уговаривал себя не реагировать на её указания, хитрить – ничего не получается. Рано или поздно ей удаётся вывести меня из равновесия.

– Я определила твои грехи из прошлых жизней: прелюбодеяние, предательство… И всё потому, что ты в Бога не веришь!

– Да откуда ты знаешь, верю я или не верю?! – вскипаю я. – Бог! Нашлась посвящённая! Может, его вообще нет!!! – Упс… вот этого не надо было говорить…

Ваня, не любящий ссор, спрятался на веранде, закрыв уши ладошками.

– Как это – нет?! Молиться надо! Уважаемый Иисус Христос, помогите мне, пожалуйста… и так далее! Ты молишься?!

– Да пошла ты на хер!..

– Федь, не груби матери! – Лицо отца темнеет, глаза бешено вращаются. Отсутствие выдержки мне досталось от него.

Я машу руками и убегаю в сад. Мимо старой теплицы, превращённой в беседку. Мимо корявых яблонь, кора на них шелушится так же, как краска на заборе и голубых ставнях дома. За яблонями сосны и осины. Тоже шершавые, морщинистые стволы. Точно кожа на лицах хозяев…

Пинаю первое, что попадается. Игрушечный железный грузовичок. Он влетает в стекло теплицы. Звон. Чёрт! Ногу ушиб… Злость мигом прошла. Потираю пальцы ноги, присаживаюсь на корточки, беру грузовичок на руки, как ребёнка. Он заржавел и грустно поскрипывает. Извини, старина.

Слава богу, что я скоро отсюда свалю! Целых несколько месяцев не буду видеть весь этот мудизм.

Возвращаюсь к дому. На скамейке сидит отец с Ваней. Матери нет.

– Ты полегче с ней, человек нервный, понимать надо… – начинает отец, морщась так, как морщатся, говоря о чём-то пустяковом.

– Ты не представляешь, как она меня достала! Кровь из меня пьёт!

– Нельзя так о маме говорить, она добрая, – назидательно произносит Ваня.

– Вань, только ты не начинай…

Сажусь с ними рядом. Трое мужчин, три поколения семьи сидят возле бревенчатой стены дома, построенного их предком, моим дедом, папиным отцом, Ваниным прадедом. Он был героем войны, генералом, получил этот участок в конце сороковых, дом построили тогда же. Большую часть первого этажа занимает просторная гостиная. Рядом комната, кухня и душ с туалетом. На втором этаже две спальни. Ещё есть большая летняя веранда, застеклённая рамами в форме ромбов. Там стоит прямоугольный, сколоченный отцом из простых досок стол, за которым обедают летом. Осенью под столом шуршат сухие листья.

– Когда она готова будет? – спрашиваю отца.

– Сейчас. Ей касторки надо выпить перед УЗИ. Чайку не хочешь?

– Зачем касторки?

– Слабительное. Меня срочно в аптеку гоняла.

Я фыркаю, демонстрируя презрение к её заскокам.

– Она всех нас переживёт!

Папа приглашает за стол, наливает чай, угощает сырниками.

– Только испёк. Попробуй.

Пробую. Как всегда вкусно. Папа у меня спец по сырникам.

– Не переживай ты так, – успокаивает отец. – Мы вот с Ваней скоро дворниками устроимся. – Он обнимает Ваню, тот широко улыбается.

– Это куда?

– В «Медитеране».

«Медитеране» – французский ресторан в боковом крыле дома, где у родителей квартира.

– Я люблю чистоту, – подтверждает свои намерения Ваня.

– Ты билеты уже купил? – спрашивает отец.

– Ага, через две недели лечу.

Появляется мама со стаканом, наполненным золотистой жидкостью.

– Ты, конечно, опять будешь меня ругать, но я узнала, почему всё ТАК случилось.

– И почему же? – вяло интересуюсь я, жуя сырник. Сейчас речь пойдёт о причине Ваниной болезни.

– На его семье проклятие! – произнесла мама, указывая на папу. – У них в роду были колдуны.

– Ну, началось… – протяжно вздохнул папа и хлопнул меня по колену.

– А ещё у Лены был какой-то Андрей, который её любил и навёл порчу.

– Какой Андрей? Зачем ему наводить порчу?

– Федь, ну хоть ты можешь не реагировать?! – Папа волнуется, что начнётся очередная перепалка.

– Не знаю, какой Андрей! Мне маятник сказал. Он из ревности.

– Слушай, пятнадцать лет прошло! Пятнадцать… О каком боге ты говоришь, если в тебе нет ни капли смирения?! Ты же никого не слушаешь, только себя! Всеми хочешь повелевать!.. А чем это воняет?..

Мама посмотрела на меня глазами отвергнутой святости и опрокинула стакан в рот.

В первую секунду не произошло ничего странного, только лицо её скривилось. Но это ведь нормально, касторка – не лакомство. Но сразу за этим она вся как-то посерела и посмотрела на нас широко раскрытыми безумными глазами. И странный запах усилился…

– Что случилось? По спине похлопать?

Вместо ответа мама издала какой-то странный надрывный вздох. Даже не вздох, а звук горлом.

– Мам, что с тобой?! – Мы вскочили.

– Плохо видно…

– Что плохо видно?!

Стакан упал и покатился по дощатому полу веранды. Мама стала оседать. Я с трудом успел её подхватить и упал на колени под весом её тела. Мама хватает воздух ртом.

– Да что с тобой?! Что ты чувствуешь?! – Уверен, что это очередная выходка: смотрите, мол, как я из-за вас страдаю.

– Я ничего… не вижу… «скорую» вызовите… – От неё резко пахнет аптекой и больницей. Что за запах? Касторка ведь так не пахнет…

– Ёлки-палки! «Скорую»… – твержу я, нажимая дрожащими пальцами на клавиши телефона. – Где же номер спасательной службы?! Что она выпила?!

Папа бежит в дом, оттуда раздаётся грохот передвигаемых стульев, звон посуды. Возвращается со склянкой и кричит:

– Почему тут написано «камфорное масло»?! Ты же пила касторовое!!!

– Ты мне дал… воды… – хрипит мама.

Мы все хватаем со стола чайник, в котором отстаивается питьевая вода… Подносим горлышко к её рту… Крики отца и Вани, мамины хрипы и мои мысли сливаются в общий гул. «Как я мог тебе это дать?! „Скорая“!..»

Дальнейшие события я до сих пор толком не могу восстановить в памяти. Пока я дозвонился до «скорой», мы пытались отпаивать маму водой. Она потеряла сознание. По телефону сказали, что врачи приедут минимум через час, что при отравлении камфорным маслом нужно срочное промывание организма. Помню, как мы решили сами везти маму в больницу, потащили её к моей машине, папа ещё лейку ногой отпихнул… Тут она вдруг изогнулась вся и умерла… Очень быстро. Резкое обезвоживание организма, как потом сказали…

– Ха-мам под ключ, – читает по слогам Ваня, глядя в окно. Мы проезжаем мимо ангаров, увешанных рекламой. Чтобы успеть прочитать вывеску, Ване приходится расплющить физиономию о боковое стекло.

– Пап, а что такое ха-мам?

– Баня турецкая.

– Ха-мам, ха-мам, хамам! – Ваня приноравливается к новому слову, твердит его без остановки. – А что значит «под ключ»?

– Это означает, что они построят тебе хамам от начала до конца и выдадут ключ. А тебе надо будет только там париться. В этом хамаме.

– В хамаме, – повторяет Ваня. – Хамама! – Слово Ваню смешит, он пробует его, произносит на все лады. Тонким голосом, басом, растягивая буквы или, наоборот, скороговоркой: – Хамама, ха-а-а-м-а-а-м-м-м-а-а-а, хмама!

Водитель «Газели», неразговорчивый мрачный тип, делает радио погромче. Ваня принимает вызов:

– Хамам, хамам, хамам!!! – орёт он, перегнувшись через меня и обращаясь к водителю.

– Ну всё, Вань, хамам так хамам. – Я пробую успокоить сына.

– Хамам! – зловеще трубит мне в лицо Ваня, сделав большие глаза.

– Хамам, – кривляюсь я в ответ, оттянув пальцами уголки глаз. Я типа китаец и пытаюсь имитировать акцент.

– Слышь, потише! – не выдерживает шофёр, кривя губы, будто собирается сплюнуть.

Я корчу гримасу, будто ужасно испугался, Ваня хохочет. Оставшийся путь преодолеваем без приключений. Вот уже и старый забор нашей дачи.

– Остановите здесь, – говорю я шофёру. – Земля не промёрзла, застрянем.

– Открывай ворота, – раздражённо буркает шофёр.

Я пожимаю плечами. Мы вполне можем донести вещи от «Газели» до дома, не заезжая на влажную землю с клочками травы. Хоть и начало декабря, но стоит апрельское тепло.

– Точно застрянем, уже сколько раз такое было.

– Я разберусь! – Шофёр с трудом нас терпит. Мы в его глазах – двое ни на что не годных кривляк. Куда нам знать, проедет он или нет!

– Не надо ехать, колёфа будут букфовать, – вмешивается Ваня, теребя ухо. Он всегда шепелявит, когда нервничает.

Шофёр издаёт глухое рычание.

– Ладно, Вань, дяде виднее… Вылезаем.

Ваня находит ручку, тянет на себя, дверца открывается. Пыхтя, он вываливается из кабины.

– Папа, тут мокро!

– Понятное дело. На ключ, отпирай дом.

Эти шофёры грузовиков – люди особые, им никто не указ. Помню, я был ещё ребёнком, и родители заказали «ЗИЛ», чтобы перевезти старую мебель. Водила не послушался моего отца, и пришлось вызывать трактор, чтобы его вытащить. Лет пять назад, когда ремонтировали фундамент, «КамАЗ» с песком приехал прямо во время дождя вопреки нашим предупреждениям и застрял до вечера. Пришлось откапывать все четыре колеса.

Снимаю холодный замок с ворот. «Газель» катит поперёк участка к дому. У самой веранды колёса вязнут. Водитель поддаёт газу. Колёса прокручиваются.

«Ещё один умник», – думаю я, не спеша проходя мимо.

Шофёр выскакивает из кабины и оглядывает колёса, на треть погрузившиеся в сырую глину.

– Сначала выгрузимся, потом будем машину вытаскивать, – пришло моё время командовать. Я оплачиваю доставку и разгрузку.

Шофёр злобно сплёвывает. Ему давно этого хотелось. Он откидывает тент, и мы начинаем вытаскивать груз – кое-какую мебель из бабушкиной квартиры. Две старые тёмно-коричневые кровати, большое мутное трюмо со сколом, табуретка, торшер и румынский комод с выдвигающимися ящиками. Я планирую разложить в нём всякие инструменты – плоскогубцы, отвёртки и молоток.

Взяв спинку одной из кроватей, поднимаюсь по ступеням, прохожу через веранду. Ваня всё ещё копается с дверью.

– Пап, замок сломался!

– Дай-ка. – Я ставлю спинку от кровати на пол, наваливаюсь на дверь плечом, поворачиваю ключ. Дверь подаётся. – Прижать надо было чуть-чуть…

Раньше с этой дверью возникали проблемы. Однажды я приехал сюда с подругой. Предполагался романтический уик-энд. Однако наши планы чуть не рухнули: пол веранды перекосило, широкая доска выперла выше уровня порога, и дверь перестала открываться. Пришлось весь уик-энд лазить в дом через окно. Впрочем, мы из спальни особо и не выходили. Теперь такое не случится, родители отремонтировали фундамент, пол больше не перекашивает. Просто дверь старая и своенравная.

Мы заходим в прохладный тёмный дом. В нос ударяет резкий яблочный запах. В сентябре мы с Ваней разложили урожай на полу и теперь возим понемногу в город.

– Открывай ставни, – руковожу я.

Протискивается шофёр, обхвативший обеими руками комод.

– Куда ставить?

– Сюда, в угол. – Я киваю на место у стены, под выцветшей репродукцией Ренуара. Голая «пышка» сидит на разбросанной постели вполоборота к зрителю. Все цвета, кроме синего, выгорели ещё до моего рождения. Видимо, синяя краска в советских типографиях была самой стойкой. Странно, что не красная. Лицом и причёской «пышка» напоминает мою мать; ребёнком я считал, что это её портрет. Накатили было воспоминания, но я их быстренько отсекаю, блокирую в бетонном мешке, как радиоактивные отходы, и бросаю в воображаемую пропасть.

Минут за десять мы с шофёром перетащили весь груз в дом. Я расплатился, а он вернулся к «Газели» решать, как выбраться из раскисшей земли. «Сам нарвался! Говорят – останься на дороге, а он – „нет“. Только лужайку разворотил»…

Вани нигде не видно. Одна из голубых ставень приоткрыта, остальные не тронуты. Сбежал, пока мы разгружались. Опять торчит у дороги, подбирает всякую всячину. Обочина – как берег моря: всегда есть шанс найти что-нибудь интересное. Осколки фар, колпаки от колёс, а если повезёт – даже целые боковые зеркала. У Вани уже собралась внушительная коллекция подобных находок. Он настаивает на том, чтобы переправить её в город, а я делаю всё, чтобы «ценности» оставались здесь, в дачном сарае.

Щёлкаю шпингалетами окон, дёргаю на себя слипшиеся рамы, отпираю замки на ставнях, шелушащихся старой краской, толкаю створки. Природа сократила своё многоцветье до оттенков коричневого и фиолетового. Земля заштрихована засохшими травами. Стволы сосен и осин дышат бархатной влагой. Они будто вырезаны из ворсистой бумаги и наклеены на пейзаж. Летом деревья высохнут на солнце, порыжеют, обнаружатся морщины и трещины, станут похожи на людей, расставшихся с юностью. Но пока они, перепутав зиму с весной, ещё нежны и ранимы. В ветвях сороки сверкают тёмно-синими шёлковыми перьями. Из другого окна виден покосившийся сарай с приставленной к стенке лестницей, поленница дров. В овраге, за которым и находится любимый Ваней поворот дороги, растут ивы. Их ветви-прутики сливаются в дымку. А прямо перед верандой, слегка зарывшись носом в грунт, стоит «Газель». Шофёр копается с колёсами.

Ставлю чайник и принимаюсь растапливать печку. В доме паровое отопление, но без огня дача – не дача. Любуюсь на разгорающееся пламя, вдруг вижу на одном из поленьев мечущегося паучка. Бедолага затаился в щели, а теперь пытается спастись. Тянусь, чтобы выдернуть полено с паучком из топки, но он вдруг ныряет в самое пекло.

За окном спускаются ранние зимние сумерки. «Газель» отчаянно буксует. Закрываю топку и выхожу помочь шофёру.

– Ну чё? Не идёт?

– Скользит, падла! Резина летняя. Елозит, как по соплям.

– Кирпичи надо подкладывать…

– Деревяшки лучше. – Шофёр принимается запихивать под колёса чурки из поленницы. Заводит мотор. Я смотрю и знаю, что всё равно без кирпичей не выберешься. Так и есть, колёса прокручиваются. Чурки такие же скользкие, как и земля.

– Говорю, кирпичи нужны.

– Домкрат в землю уходит… – жалуется шофёр. Голос его звучит всё покорнее.

– Доску подложи…

С этими упёртыми водилами волей-неволей станешь спецом по вытаскиванию грузовиков из грязи. Особого ума не надо, просто дело не терпит спешки. Если бы шофёр сразу поднял все четыре колеса, а не только задние и подсунул бы под них кирпичи, а не скользкие берёзовые поленья, то уже катил бы домой.

Впервые за весь день он слушается моего совета, заползает с домкратом под брюхо ещё больше погрузившейся в землю «Газели» и принимается поднимать колёса. Тем временем я подтащил несколько кирпичей, сложенных аккуратно в стороне. Много лет назад их привезли с развалин церкви. Кирпичи крупные, больше нынешних. Цвет благородный, с налётом трёхсотлетней извёстки.

Вот одно колесо уже поднялось над грязной, прокрученной ямкой. Я выковыриваю вдавленные в землю деревяшки, заменяю кирпичами.

Мимо проскочил Ваня с какой-то рамой. Метр на полтора, не меньше. В наступающих сумерках не разглядишь. Вряд ли это очередное «сокровище», выброшенное «волнами» автомобильного движения. Наверное, на помойке в овраге нашёл.

– Чаю попей! – кричу вдогонку.

– Хорошо! – Ваня скрывается в доме.

Мы с шофёром переползаем ко второму колесу. Он домкратит, я подсовываю кирпичи. Пальцы замерзли, будто в них вонзаются сотни тупых игл. Куртку я снял, так проще работать. Ветер задувает под свитер. Смотрю на небо. Уже много дней оно затянуто серой пеленой, и вдруг на закате пелена рассосалась. В просвете над лесом разлилось розовое озеро с золотистыми каёмками. Ваню бы позвать, он солнце любит…

– Рука! – кричит шофёр.

Я еле успеваю отдёрнуть руку с очередным кирпичом. Домкрат сорвался.

Шофёр поднимает колесо заново. На фоне небесного озера тёмные переплетения ивовых веток образуют большущие пятна. Будто кто-то пролил чернила и попытался вытереть. Чернила не стираются, пятна остались, но не с чёткими контурами, а с протёртостями кое-где внутри и по краям. В этих протёртостях плавится небесное озеро.

С неба доносится нарастающий гул. Китообразное пузо летящего самолёта, то появляющегося, то исчезающего в низких рваных облаках, тоже окрашено золотистыми лучами. Раньше я часто летал на самолётах, смотрел на малюсенькие домики внизу. Теперь я сам внизу – ковыряюсь обледеневшими пальцами под колёсами чужого грузовичка, а там, в салоне, люди направляются к тёплым морям и далёким городам. Они усердно сглатывают, чтобы не заложило уши, и ждут, когда стюардессы подадут ужин.

Голос водителя выводит меня из размышлений:

– Готово!

Подсовываю последний кирпич.

Льды тёмного вечернего неба смыкаются над полыхающим озером. Со стороны дороги послышались звуки сирены.

– Опускай!

Шофёр расслабляет домкрат, «Газель» грузно упирается колёсами в кирпичи. Некоторые трескаются.

– Порядок! Сдавай назад, я подтолкну!

Упираюсь в забрызганный бампер.

– Раз-два, взяли! – Мотор взревел, «Газель» качнулась и дёрнулась назад. – Пошёл! Пошёл! – Грузовичок выехал на дорогу.

– Ну, пока! – За время, что мы вытаскивали «Газель», я стал испытывать к шофёру симпатию. Махнул на прощание и, отряхивая ладони, возвращаюсь в дом.

Ваня возится с чем-то у стены. Полоска света пробивается из приоткрытой двери в туалет.

– Иван, чего в темноте сидишь?

– Я на картину смотрю, – следует невозмутимый ответ.

– На какую картину? – Гадая, что за фантазия пришла ему в голову на этот раз, я встаю за его спиной, треплю по плечу…

Рама, притащенная с улицы, оказывается не пустой. В неё вставлен натянутый на подрамник холст. На холсте картина. Она прислонена к белому пузатому холодильнику.

Щёлкаю выключателем. Три стакана-абажура загораются тёплым светом.

Обнажённая блондинка, страстно изогнувшись и изобразив на запрокинутом лице наслаждение, поливает себя из красной канистры чёрной жидкостью – видимо, нефтью. Нефть бежит по её полураскрытым губам, пышной груди, пупку, капает с лобка и струится по длинным ногам в красных туфлях на стальных шпильках. Позади блондинки находится несколько берёзок и нефтедобывающих вышек. Над головой нефтяной Венеры парит нимб из золотой колючей проволоки. Глаза заведены к небу. Нимб из проволоки – словно терновый венец. Автор явно вдохновлялся ликами Христа…

Изначально картина была плотно обёрнута полиэтиленовой плёнкой. Ваня прорвал в плёнке большую дыру, но до конца не снял. Полиэтилен напоминает прозрачные пластиковые мышцы, оберегавшие картину. В местах надрыва «мышцы» скукожились и дрябло свисают. Я оттянул плёнку в правом нижнем углу. Здесь имеется витиеватая подпись латинскими буквами – George Sazonoff.

– Красиво?! – вторгается в моё обалдение Ванин голос. – Смотри, какое стёклышко я ещё нашёл! – Ваня машет осколком красного сигнального огня.

Охренительно! Декабрьский подмосковный вечер, я стою в центре гостиной нашего дачного дома и рассматриваю странную картину, которую приволок невесть откуда мой пятнадцатилетний сын-даун.

Зовут меня Фёдор Овчинников. Возраст – тридцать один год. Образование – архитектурный институт. Мне было семнадцать лет, Лене – на год больше. Познакомились на первом курсе, в институтской столовой. Целовались у фонтана. Первая любовь. Почему Ваня родился с синдромом Дауна, никто толком ответить не смог. У молодых это редко бывает. Лысый доктор в очках сказал:

– Просто вам выпал чёрный шар.

Моя мама активно участвовала в подготовке родов. Всех задвинула, даже Ленкиных родичей. Категорически запретила пугать ребенка ультразвуком, мы послушались. Сделали УЗИ всего раз. Мама нашла для Лены платную клинику. Врачиха сказала: «Будет мальчик». Мы придумали имя – Иван…

Роды случились на два месяца раньше срока. Прошли легко, без осложнений.

Мы были на даче, Ленка разбудила меня ночью, сказала, что ей плохо. Я побежал к соседям, у которых был телефон, вызвал «скорую». Лена кричала каждые полчаса, потом каждые пятнадцать минут, потом каждые пять. До нас наконец дошло, что это схватки, а врачей все не было… Короче, Ваня сам родился, без врачей. Я вместо врачей был.

Увидев скользкого малыша, я весь задрожал от счастья. У меня сын! У меня сын!

Тут прикатила «скорая».

Врач осмотрел новорождённого, отозвал меня в сторону и тихо сказал, что есть кое-какие сомнения… «Пока только сомнения, ничего больше… надо проверить… ушки низко посажены, полная шейка, глазки раскосые…»

Нас отвезли в инфекционную резервацию для тех, кто родил не в роддоме, как положено всем законопослушным гражданам. Туда в основном попадают бомжихи. Я слышал про это место и умолял отвезти Ванечку и Ленку в обычный роддом. Совал деньги, какие при себе были. Врач молча кивнул, взял бабки и всё равно, сука, отвез нас всех «куда положено». Санитарка тут же отобрала у Ленки всю одежду и нарядила её в рваный застиранный халатик без пуговиц. Ваню куда-то унесли, до меня ещё несколько минут доносился его срывающийся безостановочный плач…

Анализ крови всё подтвердил, повторный анализ дал тот же результат.

Я много раз набирал номер врачихи, делавшей УЗИ, и сбрасывал звонок. Набирал и сбрасывал. Наконец всё-таки решился на разговор. Спросил её, почему она так плохо справилась с работой?! Почему не заметила серьёзный дефект?! Сделали бы аборт, не рожали бы инвалида…

– Я в Бога верю, – ответила мне врачиха. – Я видела, что у вас даунёнок будет, но нельзя же невинное дитя убивать…

В Бога она верит! Она же врач, берёт деньги за диагностику! При чём тут, на хрен, Бог?! Дать бы этой верующей в репу хорошенько…

Тут инициативу взяла Ленкина семья:

– С семнадцати лет мучиться с инвалидом?.. Чтобы больше никогда здоровых детей не иметь? Самым лучшим вариантом для всех будет, если он умрёт. Общество страдает от инвалидов… Да и сами инвалиды страдают. Помочь такому ребёнку умереть – милосердие. Эвтаназия инвалидов не разрешена, и, чтобы ускорить смерть, надо сдать новорожденного в интернат.

Мои родители колебались. Я вообще не мог разобраться в своих чувствах. Меня раздирала любовь к сыну и ненависть к нему же за то, что он своим появлением перечеркнул мою, по сути, только начинающуюся жизнь.

Ленка согласилась, я долго не мог. Разбил стул о пол, швырнул телефон в стену и решил отказаться от сына. В муниципалитете мы подписали официальный акт отказа от родительских прав. Знакомым сказали, что роды прошли неудачно, ребёнок умер.

Первые дни мы с Леной ходили к Ване в больницу. Меня не хотели пускать даже в приёмную: не положено. Я купил сторожу бутылку водки и больше на вахте его не видел. Медсестра сказала, что в палате сквозняки и Ване нужны тёплые носочки. Купили носочки. Назавтра оказалось, что они исчезли. Кто-то украл. Купили новые…

Спустя неделю моя мама пришла в себя от шока и забрала Ваню из больницы. Отец сомневался, но спорить не стал.

Меня мучил запах. Лена пахла так же, как брошенный нами сын. Этот запах преступления преследовал меня. Нам было тяжело вместе. Лена считала себя неполноценной, неспособной родить «нормального» первенца. Она не могла видеть меня, ей казалось, что она сделала меня несчастным. Мы разошлись. Я остался один в бабушкиной квартире в Черёмушках.

Содрав остатки полиэтилена и рассмотрев Ванину находку внимательно, я сделал вывод, что художественная ценность произведения весьма сомнительна.

В институте я часто сдавал историю искусств за друзей. Преподаватели особо не вглядывались в лица студентов, и мне удавалось многократно ответить на вопросы под разными фамилиями.

Фигуристая баба, напоминает тех, что украшают дверцы дальнобойных фур. Грудь пышная, талия узкая, обливается нефтью из красной, в цвет ногтей и босоножек, канистры. А ещё этот нимб из колючей проволоки. Сюжет эффектный, но написано наивно, слащаво. Нечто похожее можно найти на рынках, где торгуют сувенирной живописью.

Для сравнения я поставил картину к стене рядом с выцветшим Ренуаром… Ну… типа… не так уж плохо она смотрится рядом с классиком. Дешевая, вульгарная, блядская красота. Зато цветная. Художнику удалось вывести девицу довольно эротично; изгиб тела возбуждает фантазию, а нефть напоминает брызги спермы древнего подземного чудовища… Ощущаю себя Мартином Лютером, или кого там дьявол искушал? Ведь уже полгода я забочусь о Ване, и общение с женщинами стало затруднительным. Сам Ваня буквально зачарован. Смотрит на белое, в чёрных каплях, тело и глаз не может отвести. Мы с ним быстро с катушек слетим, если перед носом такой бабец маячить будет.

– Ваня, скажи, пожалуйста, где ты взял это… эту картину?

– Не скажу, не скажу! – Он бегает по комнате и смеясь плюхается на диван с высокой спинкой и двумя истёршимися бархатными валиками по бокам.

– Ну, Вань, скажи.

– Не скажу.

– Вань, хватит ломаться! – говорю я железным голосом.

Тут он взял и заревел.

– М-м-м-м-м-м-м, не кричи-и-и-и на меня-я-я-я-я-я-я! А-а-а-а-а-а-а! – моментально превратился в крупного пупса, брызжущего слезами и размазывающего сопли по физиономии.

– Иван, я не кричу! Прекрати рёв, ты уже взрослый! – Я стараюсь поддерживать реноме строгого, но справедливого отца.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – Ваня пускает пузыри носом и ртом.

– Ну ладно, извини… Извини, чувак, я же так… как бы… Извини… – Воспитатель из меня никудышный, я обнимаю Ваню, легонько хлопаю по спине. – Не плачь, я ведь не просто так спрашиваю… странно всё-таки… я «Газель» откапываю, а ты вдруг притаскиваешь домой картину… а может, за ней охотятся гангстеры?..

– Она красивая… – всхлипывает Ваня. Плакать он прекращает, как ребёнок, так же быстро, как начал. Он вообще отходчивый, мой Ваня. Вот мне бы так. Я уж если загружусь, то надолго.

– Ну скажи, где ты ее взял?

– Не скажу!

– На помойке нашёл?!

– Не скажу, не скажу!

– Пойдём, покажешь! – Я нежно, но крепко беру Ваню за руку, надеваю на него куртку, ботинки. Он не сопротивляется. Одеваюсь сам, и мы выходим за дверь.

* * *

С самого начала Ваня отличался от нормальных детей во всём. Даже телом, силуэтом. Обыкновенные дети похожи на хорошеньких кукол. Пропорциональная головка, ручки, ножки. Ваня же походил на игрушечного плюшевого медведя. Ручки и ножки тонкие, а голова и пузо – большие.

Врачи предрекали его скорую смерть. Серьёзный порок сердца, общая слабость организма, склонность к простудам. Ходить Ваня начал только в три с половиной года. Но жил.

Наличие слабоумного сына не укладывалось в моей голове. Я, молодой парень, не мог смириться с этим. Друзьям по подъезду, знакомым с детства, соврал, что из-за смерти нашего с Леной малыша мои мама с папой усыновили чужого ребёнка-инвалида. Мне было ужасно стыдно за Ваню. Просто немыслимо признаться, что я отец дауна. Сам я поздний ребенок. Подслушав в детстве разговор мамы с врачом, я узнал, что ей делали так называемую реанимацию плода. То есть меня. Оживили специальным уколом. Я родился мёртвым, практически мёртвым. В детстве много болел. Рахитичная, большая голова, торчащий живот. Меня вечно таскали по врачам. Из-за сколиоза запретили поднимать тяжести, и мама не придумала ничего лучше, чем рвать школьные учебники для того, чтобы я носил в портфеле только те страницы, которые требовались в данный момент. «Как тебе не стыдно! Это же КНИГА!» – каждодневно порицали меня непогрешимые советские тётки-учительницы, а одноклассники – и что самое ужасное, одноклассницы, издевательски хихикали. Бабушка водила меня в школу и встречала после уроков тогда, когда все уже ходили самостоятельно. Вдобавок я картавил. Путём скандалов, истерик и угроз удалось выколотить отмену бабушкиного эскорта, но взамен мне на шею навесили связку ключей от дома. Боялись, что иначе я их потеряю. Звенящая связка была настоящим камнем на шее.

Подростком я стал тайно заниматься спортом. Тайно, потому что мама запрещала мне перенапрягаться из-за слабого сердца. По утрам я выходил из дома раньше положенного и учился подтягиваться на дворовом турнике. Однажды меня застукал отец. Он не заложил меня маме, а вместо этого дал пару уроков бокса и завёл мне график подтягиваний на клетчатом тетрадном листе. Через два месяца я подтягивался десять раз, перестал передавать в школу медицинские справки, освобождающие меня от физкультуры, и сдал все нормативы. Физрук даже отправил меня на районные соревнования по кроссу. А ещё папа договорился со своей знакомой логопедшей, и она стала со мной заниматься.

За одно лето я физически окреп, научился выговаривать «р» и стал увереннее в себе. Оказалось, что моё чувство юмора многим по душе, а внешность нравится девочкам. Я стал душой компании, закончил школу, поступил в институт. Я приобрёл крепкую неприязнь к инвалидам, калекам и хлюпикам. Жизнь завертелась весёлым колесом. И тут на тебе! Сын – даун…

С чего я так зарубился на этой картине? Зачем мне знать, откуда Ваня её раздобыл? Какая, на хер, разница? Чего мы выперлись на вечернюю пустую улицу? Метаться в поисках хозяина картины смешно. Всему причиной моя раздражительность. Она толкает меня на глупые, бессмысленные поступки. А с Ваней поживёшь – свихнёшься окончательно. По инерции мы всё-таки выходим за ворота. Горят редкие фонари. Метрах в двадцати возле своей калитки стоит сосед Тимофеич.

– Добрый вечер, Виктор Тимофеевич!

– Здорово, Иван. У нас тут авария, слыхали?

– Да… – пискнул было Ваня. Я сильно сжал его ладонь и зачем-то спросил:

– Нет, а что такое?

– «Тойота» в поворот не вписалась. Мужика только что реанимация увезла. Пьяный. Я с ментами разговаривал. И кто им права продаёт? Расстрелял бы, ё… – Тимофеич закурил. – Вот скажи мне, Федь, что за народ? Ведь знак стоит всю жизнь: крутой поворот. Так нет, несутся как угорелые и постоянно стукаются. Пьяные, трезвые, один хрен! Одно и то же!..

– Может, они в знак не верят? – предположил Ваня.

– Может, не верят… – Тимофеич тяжело вздохнул. – Вот так катаешься-катаешься, а потом бах – и нету. Сходите посмотрите, машина небось там ещё. Вся морда раскурочена!

– Сейчас сходим…

– До свидания, Виктор Тимофеевич!

– Будь здоров, Иван.

Мы отходим в сторону. Я тихо спрашиваю Ваню:

– Картина к машине имеет отношение?

Ваня мнётся.

– Пойдём скорее, – говорю я.

Спускаемся в овраг. Отодвигая от лица ивовые ветки, обращаю внимание, что почки набухают. Спотыкаясь о пакеты с мусором, поднялись к дороге. Синие всполохи «мигалки». У обочины стоят милицейская «девятка» и «тойота» со смятым в гармошку передом. На асфальте осколки фар, чёрные пятна разлившегося масла.

– Оттуда картина? – спрашиваю тихо.

– Да…

Сказать менту, пока не поздно?.. А вдруг ещё что-нибудь пропало, деньги… А ведь наверняка пропало… Врачи могли спереть или менты, а свалят на Ваню… Нельзя говорить…

Стоим на обочине, точно два туземца, вышедшие поглазеть на выброшенный на рифы парусник. Мент из машины уже обратил на нас внимание… Как бы не заподозрил чего… Делаю вид, что мы просто гуляем. Может, это у нас обычай такой: на обочину вечерком выходить, поглядеть на движение… Спускаемся обратно в овраг. Ваня что-то напевает под нос. Та-ак… выходит, мой сынишка умудрился обокрасть полумёртвого.

Первые месяцы после появления Вани на свет я не находил себе места. Даже молился один раз в церкви, прося смерти сына. «Забери Ванечку к себе, Господи…» – шептал я.

Ваня жил.

– Что я такого натворил?! За что мне это наказание в самом начале жизни?! Я же сам недавно стал НОРМАЛЬНЫМ! А мои родители чем виноваты?!

Мама очень хотела внука… Когда мне было пятнадцать, она стала поговаривать, что не прочь воспитывать малыша. Настроила меня на производство детей для неё…

– Ну хорошо, Господи, а сам Ваня при чём?! Ведь когда он вырастет, то поймёт, что не такой, как остальные, что хуже соображает, что над ним смеются. Врач сказал, дауны осознают свою неполноценность…

Кстати, так и случилось. Ваня прекрасно понимает, что голова у него работает фигово, и переживает из-за этого.

Я приводил Богу самые разные аргументы… тщетно. Тогда я обозлился на него:

– Знаешь, Бог, ты или тупой мудак, или тебя нет! И не думай, что меня удастся шантажировать! Оставь свои понты для идиотов, которые в тебя верят! Для врачихи, которую расстрелять надо! Да пускай хоть все вокруг сдохнут, я буду поступать так, как считаю нужным! Моя жизнь принадлежит мне, понял???!!!

Мама бросила работу и всю свою жизнь посвятила лечению Вани. Она верила в то, что болезнь Дауна можно победить.

– Я спрашивала у Ангела, он сказал, что Ваня вылечится и станет генералом, но для этого надо постоянно молиться! – Мама была невероятно уверена в своих догмах. Даже квартиру освятила, пользуясь каким-то лично ей выдуманным обрядом.

Я спорил. Присутствовавший при этом папа требовал, чтобы я не грубил. Маленький Ваня, боявшийся громких голосов, принимался реветь. Так проходили наши редкие встречи.

Годы шли, Ваня оставался дауном. Я довольно успешно работал дизайнером, оформлял интерьеры частных домов. Даже нашёл плюсы в ситуации: будь у меня здоровый ребёнок, пришлось бы нянчиться, на работу бы не хватало времени. От целителя Семенкова мама, как постоянный клиент, получила подарок – машинку для сбривания катышков с шерстяных свитеров. Всё свободное время она искала причины, почему Ваня родился таким. В молодости она была секретарём парткома, поиск виноватых у неё как рефлекс. Она то упрекала меня в том, что Лена простыла на первом месяце беременности, то обнаруживала на моём астральном теле порчу. Я терпеть не мог её нотаций, но и без неё обходиться тоже не мог. Мы были как пара возлюбленных, постоянно выясняющих отношения. В начале каждого разговора мы ладили, в середине чуть не бросались друг на друга с кулаками, в конце или нежно целовали друг друга на прощание, или мама стояла с трагическим лицом, опустив руки, а я уходил, хлопнув дверью.

Отец принимал жизнь такой, какая она есть. Он души в Ване не чаял. Качал его на руках, играл в кубики, читал вслух книги, сочинял для него смешные песенки. Я всё хотел записать эти песенки на диктофон, но постоянно забывал. А потом уже и записывать было некого…

После маминой смерти милиция явилась разбираться, умышленное было отравление или нет. Мне даже закралась мысль, не подсунул ли отец это масло специально? Мама ведь его пилила бесконечно. Вышло бы идеальное убийство, типа, продавщица в аптеке перепутала. А выпила сама, никто не заставлял. Свидетели есть. Расспросить его на этот счёт мне не удалось. Папа умер от инфаркта на следующий день после допроса у следователя. Скорее всего ничего он не замышлял. Может быть, просто перепутал название в аптеке. Устанавливать истину никто не стал. Дело закрыли, списав всё на трагическую случайность.

Мы сидим за круглым столом, молча рассматривая картину.

– Как ты её раздобыл?

– Я гулял там, и – вдруг трах! Авария! Я подошёл, дяденька лежит, не двигается. Не пристегнулся. Всегда надо пристёгиваться…

– Ну хорошо, а картину-то ты где взял?

– Она рядом с ним лежала. Я дверцу открыл и взял.

– А тебя никто не видел?

– Никто. Машин не было…

И как Ване удалось незаметно допереть её до дома?.. Хотя… может, ещё объявятся свидетели… А картина-то ерундовая, не хочется из-за неё погореть…

– Папа, а это искусство? – прервал мои мысли Ваня.

– Что?.. Искусство?.. Трудно сказать… Наверное, не совсем искусство.

– А почему?

– Ну, чтобы картина считалась искусством, надо, чтобы она была… чтобы была… – Я запнулся. Оказывается, не так просто разъяснить то, что кажется очевидным. – Картина должна быть красивой. Вот!

– А разве она некрасивая? – удивился Ваня. – Она очень красивая!

Я смотрю на нефтяную «Венеру». Сказать, что некрасивая, нельзя… но ведь такие вещи не принято называть красивыми…

– Может, и красивая, не знаю…

– А зачем нужно искусство? – продолжает расспросы Ваня.

– Как зачем?! Зачем… Ну… чтобы показать людям то, что ты считаешь красивым. Типа того. Вот художник увидел красивую женщину, нарисовал её, и оказалось, что ты тоже считаешь её красивой.

Ваня широко раскрыл глаза и закрыл рот руками. Так в мультфильмах изображают сильное удивление. Думаю, оттуда он этот жест и заимствовал.

– Что тебя так удивляет?

– Я понял…

– Что ты понял?

– Художник её специально для меня нарисовал!

– Да нет, Вань. Я в другом смысле сказал…

Но Ваня больше не слушает.

– Я понял это! Я понял! Поэтому я её взял! Он для меня нарисовал!!!

Принимаюсь фантазировать о том, кому бы «Венера» могла принадлежать. Разбогатевший простак заказал изображение возлюбленной… Овдовевшая леди за тридцать решила заполучить свой портрет кисти модного живописца… Или какой-то психованный художник всего-навсего решил создать новый символ России: фигуристая блондинка, нефть, берёзки…

После смерти мамы с папой я вернулся в родительский дом. Всё казалось новым и чужим. Мои детские книжки, которые читали Ване, моя одежда, которую я носил в его возрасте, и куча незнакомых вещей были разбросаны повсюду. Я сидел в гостиной, где когда-то впервые поцеловал Лену, где обнимал её под роялем. Лампочка-индикатор на телевизоре была заклеена изолентой. Мама определила с помощью маятника, что через эту лампочку телевизор высасывает из человека энергию. На полу – карандашная разметка, обозначающая энергетические разломы. Я ходил по гостиной, мрачно глядя под ноги, а из-за большой стеклянной двери на меня настороженно смотрел сын-дурачок.

Я оказался заложником родительской добродетели. Инвалид – тюрьма для близких, колодка на ноге. Никуда не пойдёшь, не уедешь. Только и знай что сиди с ним да горшки выноси. Ощущение тюрьмы вернулось. Они взяли Ваню на воспитание, а теперь – бац! – умерли в одночасье! При чём здесь я?! Да, сын мой, но я от него уже отказался пятнадцать лет назад! У него нет отца! У него даже в свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит прочерк! Чего он липнет ко мне как банный лист! Жизнь моя поехала под откос. Поездку в Майами пришлось срочно отменить. Пошли слухи о моей необязательности и о сынке-дебиле, с которым я теперь вожусь.

Я вспомнил мать.

– Сука! Какая же ты сука! Хотела внука?! Получила! Мало! Даже после смерти хочешь, чтобы я жил по твоим правилам! Не выйдет! – шипел я, пиная кресло. – Я родился мёртвым не для того, чтобы в тридцать лет похоронить себя заживо!..

А может, я и не рождался вовсе? Может, меня так и не оживили акушеры роддома на Плющихе? Тогда всё это сон. Я мёртв или воплотился в каком-то другом, неправильном, искажённом мире…

На этот раз я решил лично отказаться от сына. Узнал адрес интерната для даунов, оставил Ваню под присмотром старушки соседки Клавдии Васильевны и отправился договариваться.

Проезжая по узкой улице, я увидел крупное существо в старой нейлоновой куртке и надвинутой на лоб шапке, несмотря на жару. Существо вяло плелось по тротуару, а вокруг скакали мальчишки с игрушечными ружьями и обстреливали его пластмассовыми пульками.

– Пошёл отсюда! Пошёл! Огонь! – кричал бойкий мальчик-вожак.

Оказавшись близко, я разглядел черты лица существа. Слабоумный, загоняемый детьми, как древний мамонт. Он отвечал на их стрельбу и крики невнятным мычанием и, неловко прикрываясь рукой, шёл дальше. Я подумал было шугануть мальчишек, но сзади просигналили, и нога сама нажала на газ.

Интернат располагается возле кольцевой дороги. Бетонный дом за обшарпанным забором. Помойка для людей. Здоровые, «полноценные» запирают здесь «бракованных». Холод в обшарпанных, неуютных коридорах и общих комнатах, где обитают слюнявые изгои. Служители в застиранных белых халатах, будто вакцинированные от сострадания… Вспомнилось, как в своё время мы оставили бабушку в доме для престарелых на две недели. Очень хотелось съездить на море. Бабушка просила не оставлять её, но билеты были уже куплены, а старуху с собой не возьмёшь…

Не дождавшись приёма у директора, я сел обратно в машину. Завёл мотор, но не смог тронуться с места. Меня колотило. Колени и руки тряслись. Сердце скакало в груди, зуб на зуб не попадал. В таком состоянии никуда ехать нельзя.

Вышел, запер дверцу, пошёл вдоль забора. Набрёл на районный гастроном, купил чекушку. Выпил немного во дворе и вдруг затосковал. Поймал такси, приехал на Рождественку к институту, потом пешком, через весь центр, отправился к школе, где учился…

Судьба плотно навалилась на меня, как бывает в час пик в метро. Незнакомые люди, стоящие на расстоянии, вдруг оказываются прижатыми лицом к лицу, телом к телу. Невольно, даже если не хочешь, увидишь все прыщики, поры, волоски на щеке соседки, только что казавшейся тебе безупречно красивой. Моя судьба оказалась прямо перед носом. Задышала в лицо. Я почувствовал её запах… Долго отворачивался, но в конце концов вынужден был её рассмотреть. Вопреки ожиданиям и страхам резкое укрупнение не отвратило меня. Так бывает: боишься чего-нибудь, а когда доходит до дела, всё оказывается не так уж и страшно. Я вдруг понял, что хватит бегать от судьбы. От её предложений.

Я не хотел сковывать себя уходом за больными, уклонялся от этого как мог… И вот, кажется, настало время выбрать путь… рано или поздно всё равно пришлось бы выбрать…

Мы прожили на даче неделю, как и планировали. Доктор рекомендует Ване свежий воздух. Время прошло спокойно, никто нас не беспокоил, пропажей картины не интересовались.

Стоим на остановке. К счастью, погода по-прежнему теплая. Из-под колёс проезжающих машин летят брызги. Я то и дело оттаскиваю Ваню от края дороги, куда он лезет, высматривая автобус. Наконец подходит наш сто двенадцатый: расплатившись с шофёром, протискиваемся внутрь.

У меня появилась странная привычка копировать некоторые Ванины черты. Например, гримасничать, нарочито морщить лоб, высовывать язык, как бы от усердия. Хожу вразвалку, серьёзно глядя по сторонам… Почему? Наверное, подсознательное проявление солидарности. Такое бывает, когда поднимаешься по лестнице вслед за каким-нибудь искривлённым увечным на костылях и не решаешься обогнать. Сначала злишься из-за того, что твоя скорость резко замедлилась, потом вспоминаешь нормы общественной морали и коришь себя за чёрствость, а когда лестница наконец заканчивается и можно припустить, скакать и парить, ты вдруг никуда не спешишь. Плетёшься по-прежнему рядом с калекой. Почему? Неловко как-то демонстрировать возможности своих ног перед тем, у кого они искривлены и плохо работают. Всё равно что хвастать деньгами перед нищим. Конечно, это чувство быстро улетучивается, когда проходишь несколько метров и инвалид остаётся позади, а ты идёшь вперёд, ускоряя шаг, и с каждым метром стыд и сострадание выветриваются из головы.

Но в тот момент, когда уже не торопишься обогнать и вдруг проникаешься неспешностью движения, ощущаешь прелесть корявой пластики, понимаешь, что это тоже жизнь. Просто другая, под иным ракурсом. Становится интересно пожить так же, стать вторым после инвалида. Стать его другом, учеником, апостолом. Будучи от рождения здоровым, добровольно выбрать долю калеки.

Я хотел «обогнать» Ваню-инвалида и убежать прочь, но не смог. Теперь вот прикидываюсь больным. Смотрите все! Я здоров, но веду себя так же, как и умственно отсталый! Все думают, что быть дауном ужасно, так пускай посмотрят на меня! Я, симпатичный парень, корчу рожи по собственной воле.

Мы сели в автобус. Люди вокруг делятся на тех, кто нас как бы не замечает, и тех, кто смотрит во все глаза. Принято делать вид, что инвалидов нет, но тянет рассматривать их, как зверей в зоопарке. Я привык. Всегда, когда бы я ни окинул взглядом окружающее пространство, несколько пар глаз отворачиваются. Некоторые, совсем обнаглевшие, пялятся пристально и шепчутся. В первый месяц я встречал каждый такой взгляд как вызов. Я отвечал этим дерзким типам таким взглядом, что они в страхе опускали глаза. Теперь стал намного терпимее. Пусть себе смотрят, мне не жалко. Женщины бальзаковского возраста молча соболезнуют, мужчины пугливо уступают дорогу, девчонки разглядывают нашу парочку с интересом: небритый парень тридцати лет в кофте с капюшоном и подросток-даун с белобрысой шевелюрой и рюкзачком за спиной.

От усердного проталкивания к окошку у Вани потекла слюна. Я указал ему на это, он достал платок и утёрся. Устроившись у окна, мы смотрим на мелькающие вдоль шоссе дома, перелески и автозаправки. Ваня читает вслух вывески магазинов, грамоту он освоил давно, но наслаждается своим знанием при каждом удобном случае.

– Супер-мар-кет, сход-раз-вал… двор-цо-вая ме-бель… – Последняя вывеска, состоящая из цветных пластмассовых букв, украшает фасад двухэтажного обшарпанного бетонного дома. Рядом другая, красная. Ваня декламирует на весь автобус: – Ин-тим!

Я вспоминаю себя в детстве едущим в трамвае с мамой и папой. Я читал все надписи за окошком, радуясь каждой букве. Ваня спрашивает без паузы:

– Папа, что такое «ин-тим»?!

– Это… это… там… там разные вещи продаются для жизни…

– Почему мы там не были? Пойдём туда!

Стоящим рядом пассажирам смешно, но они, бедняги, сдерживаются. Вроде не принято над инвалидом ржать.

– Сходим как-нибудь… Ха-ха…

– Папа, почему ты смеёшься? – Ваня весь подобрался. Чего он не любит, так это когда над ним смеются.

– Я смеюсь, потому что я тебя люблю. – Я обнимаю Ваню. Он доверчиво улыбается.

Наверняка многие пассажиры размышляют, как бы сами поступили, будь их жизнь связана с дауном. Ухаживали бы или сдали в приют. Наш вид настраивает людей на мысли о вечном, они жалеют нас. Вряд ли кто-нибудь догадывается, как часто я корю родителей за их милосердие, сделавшее и меня милосердным поневоле. Они не знают, что я скрываю Ваню от друзей, что завидую пускай минутному, но притягательному блеску их благополучия. Пассажиры не знают, что в Ванином рюкзаке лежит украденная «Венера», сорванная с подрамника и скрученная в рулон…

От метро к дому идём мимо стройки. Два парня в оранжевых касках стоят, опёршись на ограждения, установленные вдоль тротуара. Приоткрыв рты и улыбаясь, они зачарованно смотрят на что-то. Я прослеживаю направление их взглядов: возле тротуара, метрах в двух от ограждений, припаркована красная японская машина, на передних сиденьях устроились две прихорашивающиеся блондинки. Свет в салоне горит, и блондинки видны, как в аквариуме. Та, что за рулём, смотрится в зеркало заднего вида, а та, что рядом, – в зеркальце, спрятанное в откидывающейся заслонке от солнца. Блондинки обводят помадой растянутые губы, растирают ватными дисками тональный крем по носикам и скулам, втирают в щёточки ресниц щёточки с тушью. Им прекрасно известно, что две пары азиатских глаз ловят каждое их движение, но они демонстративно не замечают этого.

Проходя мимо, мы с Ваней тоже не можем оторвать глаз от блондинок, Ваня даже замедлил шаг. Увидев за окошком моего сына с высунутым от восторга языком и меня, глуповато ухмыляющегося, блондинки фыркнули, выключили свет и убрали косметику.

Отпирая замок нашей двери, я вспомнил, как бывает в кино: герой возвращается домой, а там его уже поджидают убийцы. Мешкаю секунду, а затем распахиваю дверь.

В окне, расположенном за четырёхстворчатыми стеклянными дверями гостиной, горит огнями город. Башня министерства иностранных дел, статуи на жилом доме с противоположной стороны реки, неоновая реклама кубиков куриного бульона… На контрасте с темнотой квартиры окно выглядит как картина. И разбившийся пьяный художник, и «дворцовая мебель» с «интимом», и знак крутого поворота, на который никто не обращает внимания… всё там, в этом мире, на этом «холсте». Может быть, Бог, создавший этот вид за окном, этого Ваню, сам ебандэ на всю голову? Тоже любитель покорчить рожи вроде меня?

В квартире бардак. Два парня, один из которых «особенный», живут вместе. Повсюду разбросаны одежда, книги. Посуду мы стараемся мыть не реже двух раз в неделю, но удаётся это не всегда.

Ваня уже вытащил картину и раскатал её на полу.

– Спрячу пока, – говорит деловито.

– Правильно, молодец! – подмигиваю я, как гангстер из кино, и даже делаю характерный жест указательным пальцем.

А может, мои мысли о ничтожной ценности «Венеры» лишь самоуспокоение? Может, я подсознательно внушаю себе, что история, в которую мы вляпались, не опасна?..

Ваня потащил картину к своему тайнику, индийскому лоскутному ковру. В своё время я привёз его родителям в подарок. Купил на базаре в Индии у тамошних цыганок. Мама с помощью молитв сняла с него отрицательные программы и наговоры, после чего повесила в Ванину комнату. Яркие пятна полезны для развития, а ковёр сплошь состоит из разноцветных обрывков старых сари. Грязно-розовые, сине-зелёные, золотые, шафрановые. Узоры составляют мир фантастических растений, солнц и звёзд, колосьев, корон, турецких «огурцов». Есть узоры, похожие на меловую обводку на полу вокруг трупа, если бы убили человекоподобное существо с кроличьими ушами. Мне нравятся квадратики, перекрещенные из угла в угол наподобие флага российского военно-морского флота. Только здесь вместо белого поля и голубого креста поле красное, расшитое солнцами с кудрявыми лучами, а крестики из салатовой ткани в блёстках. Это флаг не суровых матросов с простыми и мужественными лицами, а бесшабашных морячков, плутов, весельчаков и разгильдяев.

В швах между лоскутами ковра прячутся молнии, открывающие потайные кармашки. Это уже сделала мама специально для Вани. Однажды, воспользовавшись тем, что Ваню осматривает врач, я не удержался и изучил его сокровища. В одном кармане хранится коллекция красивых конфетных фантиков и бутылочных этикеток, в другом – винтовочная тёмная гильза и человечки из шоколадных яиц с сюрпризом, в третьем – собрание колёсиков от игрушечных машинок (сами машинки Ваню почему-то не интересуют). Отдельно лежит полароидная фотография – мои родители с Ваней. На обратной стороне надпись печатными большими буквами «госпади зделай так штобы мама с папой были в раю зарание спасибо».

За счёт содержимого ковёр весит килограммов десять. Ваня просит меня не подглядывать, но я-то знаю, что он попытается засунуть картину в самый большой карман.

– Не получается! – раздаётся вскоре его жалоба.

– Помочь? – интересуюсь я, тактично не поворачиваясь.

– Помоги! – требует Ваня, позабыв про таинственность.

Я вижу, что он уже успел бесцеремонно сложить холст пополам и ещё раз пополам. Места сгиба Ваня тщательно разгладил толстым англо-русским словарём. Теперь, если картину развернуть, будут видны четыре складки, как на простыне, долго лежавшей в шкафу. Я помогаю Ване впихнуть краденый шедевр в тканевое цветастое лоно.

– Всё. – Ваня удовлетворённо потирает ладошки.

* * *

Синдром Дауна у всех проявляется по-разному. Ванин случай, если можно так выразиться, не самый тяжёлый. Можно даже сказать, что Ваня симпатяга. Не будь у него одной лишней хромосомы, от поклонниц не было бы отбоя. Пухловатый зеленоглазый блондин с надменным по неизвестной причине лицом. Цветом волос он в мою маму: у Лены всегда была каштановая грива, у меня – тёмно-русый ёжик. Ваня посматривает по сторонам так, что кажется, будто он бог в изгнании. Даунский Зигфрид. Однако это выражение легко меняется на озорную улыбку человечка, сожравшего втихаря праздничный торт. Во внешности немаловажную роль играет язык, который он так и не научился держать исключительно во рту.

Ваню нельзя оставить одного, его надо укладывать спать. Его нельзя отправить в магазин. Он не может даже кашу сварить. Если мы уходим из дома больше чем на час, на всякий случай надеваем подгузник. А ещё он удивительно похож на свою мать, на Ленку…

Не в том смысле, что у неё черты дауна, но что-то от неё есть в глазах, скулах, губах. Копия Лены, сделанная пьяным скульптором. Результат моей прекрасной любви.

Кстати, с Леной мы с тех пор даже не созванивались. Я набрал однажды её номер, но, прослушав пару гудков, бросил трубку. Понял вдруг, что сказать мне нечего, а молчать вместе было невыносимо.

Мозг у Вани набит знаниями двух видов. Первые относятся к материнским теориям о Боге, ведьмах, молитвах, ясновидящих и карме. Вся эта катавасия из верований мирно уживается в его голове с отцовскими походами в музеи, чтением вслух стихов и романов. Оценивая окружающий мир, Ваня берёт с полочки то одно, то другое познание и уверенно прикладывает к любой ситуации. Частенько он получает советы от Ангела. Не знаю, Ангел ли ему что-то говорит, или фантазия вперемешку с галлюцинациями.

А ещё он боится террористов, чеченцев и женщин-шахидок. Общественная истерия по поводу враждебных брюнетов в чёрных балахонах получила в мозгу моего сына своеобразное преломление. Тёмные силы вроде ведьм слились с шахидками, превратившись в нечто единое, смертельно опасное.

Ваня научился узнавать меня только к восьми годам, до этого боялся, как и всех чужих. Мама с папой соблюдали негласный этикет, не говорили Ване, что я его отец. К счастью, потом его легко удалось переубедить, Ваня, как и все дауны, поддаётся внушению.

– Как у меня может быть два папы? – недоумевал он.

– Может, Иван. В жизни и не такое бывает. Один папа теперь у Бога, а другой здесь, – убеждал его я, тыкая себе в грудь.

– А что скажет он? – Ваня указал пальцем вверх, имея в виду моего отца.

– Мне Ангел сказал, что он не против…

Ваня посмотрел на меня с уважением и больше вопросов не задавал.

Оля, для длинных ног которой я ещё недавно отодвигал пассажирское сиденье, один раз увидела Ваню и больше не появлялась. Дала понять, что такая жизнь ей не подходит. С Ваней много забот, и я перестал быть удобным. Мы расстались без истерик.

Людям, возящимся с больными, часто сносит крышу. Они становятся высокомерными. Мы, дескать, отдаём всех себя, жертвуем мирскими радостями ради немощных. По мне, так сестра милосердия, гордящаяся тем, что стирает гнойные бинты, ничем не лучше чванливой расфуфыренной дурёхи, хвастающей новеньким «мерсом». Я уж точно не святой, просто деваться некуда. Высокомерие страдания меня не впирает, не люблю возвышаться над другими. А небось трогательно смотрится: молодой мужчина, посвятивший себя инвалиду. Но мне чужое уважение и сострадание не требуются, поэтому я решил сына новым знакомым не показывать. Тут-то я и понял: инвалид – не просто тюрьма. Это тюрьма, которую себе строят те, кто за инвалидом ухаживает. Стены, которые они сами возводят между собой и миром. Узнав о моём выборе, часть знакомых решили, что я псих, другие намекнули, что я чуть ли не святой, раз взвалил на себя такую обузу. И те и другие перестали звонить. Я их понимаю: в клуб с Ваней не пойдёшь, в ресторане сидеть за одним с ним столом не каждый захочет. Он то кусок уронит, то скажет что-нибудь, демонстрируя во рту непрожёванное блюдо. Я никого не осуждаю. Зачем испытывать людей на прочность? Короче, мир вокруг меня в одночасье изменился. Я оказался в каком-то клоунском дурдоме.

Мы с Ваней идём по мокрой асфальтовой дорожке кладбища. Под ногами неубранные, размолотые подошвами листья. Цвета листьев, как у сухофруктов. Дыня, папайя, курага. Приглушённые и благородные. Там, где их слишком много, кеды скользят. Небо хмурое, температура по-прежнему около десяти градусов выше нуля. Что-то с климатом происходит, уже месяц неправдоподобно тепло и холодов не предвидится. Солнце не показывается. Ваню это расстраивает, он без солнца жить не может.

– Вань, следи за номерами, а то заблудимся. – Я тут сто лет не был, а Ваня с родителями иногда приходил.

– Я слежу за номерами. Нам нужен номер сорок девять «Б»! – Ваня размахивает руками, на одной варежка, на другой ее нет.

– Где варежка, Иван?

Ваня разглядывает свою руку, будто впервые в жизни её видит, и делает вывод:

– Потерял…

Я вздыхаю. Хоть и тепло, но мы боимся простуды, поэтому Ваня и носит варежки. Отдаю ему свою перчатку.

У меня тяжёлый пакет. В нём две урны с прахом: в одной – папа, в другой – мама. Мы пришли на кладбище, чтобы закопать их. Почему только теперь, спустя полгода после смерти? Дело в том, что мама уже давно подробно разъяснила мне, как их с отцом следует похоронить. Отцу ритуал был не важен, верховодила мама. Процесс её собственного захоронения менялся в зависимости от очередного религиозного увлечения. То ей хотелось быть похороненной в свадебном платье, то быть отпетой в церкви в закрытом гробу. Я старался запомнить её пожелания. В итоге мама наказала, чтобы тело, одетое в ночную рубашку, подаренную ясновидящей Ириной, было сожжено, а прах захоронили спустя шесть месяцев. Срок она лично высчитала с помощью маятника. Сам маятник надо было сжечь вместе с мамой. Папино тело проходило по тем же канонам, только без ночной рубашки и маятника. Точность соблюдения обряда гарантировала какие-то бонусы в загробном мире.

Я всё выполнил, как она просила. Про маятник, правда, забыл, а когда вспомнил, то долго не мог его найти. Короче, сжечь его вместе с мамой не удалось. Решил просто зарыть маятник рядом. Надеюсь, этот промах не обречёт маму на муки в аду. А урны всё это время хранились на балконе.

– Вон сорок девять! Вон, смотри! – орёт Ваня.

– Сорок девять «Б», ты же сам говорил…

– Ой, извини, извини, я невнимательный, извини!

– Забей, Вань, это херня, – успокаиваю я. Не хватало ещё слушать его долгие извинения.

– Папа, это плохое слово. Плохие слова портят карму, – говорит он точь-в-точь как мать. Нотки её речей срабатывают для меня детонатором. Не хватает ещё от Вани нотации выслушивать.

– Слушай, не указывай мне, ладно?!

Ванино лицо корчится. Вот-вот заплачет.

– Вань, извини, не буду ругаться. Только не надо кукситься! А вот и поворот!

Возле столбика с табличкой «49 Б» мы сворачиваем направо. Тропинка идёт под уклон. Колодец, мусорный бак, чугунная, поросшая мхом ограда вокруг памятника лётчику-герою. Мы протискиваемся к семейной могиле. Ваня, разумеется, цепляется курткой за штырь лётчиковской решётки. Штырь вырывает кусок белого синтепона. Увидев, что Ваня снова готов зареветь, говорю:

– Куртка – это хер… фигня, пустяк. Зашьём, не парься, – глажу Ваню по спине. Соблюдая аккуратность, пробираемся дальше. Пришли.

Оглядываюсь по сторонам… Может, перепутал место?.. Всё-таки лет десять здесь не был… Вроде всё правильно… Вот огромный трухлявый пень, вот лётчик-герой. А где могила?.. Нет её!

В смысле, могила есть, но памятника деду с бабушкой нет, а есть свежий холмик, обложенный еловыми ветками, и временная мраморная доска на чёрных железных ножках.

– Папа… а кто это? – спрашивает Ваня.

– Это точно наше место?

Ваня осматривается.

– Наше… Точно… А где дедушка с бабушкой? – настаивает он.

– Дедушка с бабушкой… А хер его знает!..

– Папа, кто это?

– Кто это…

На доске надпись золотом:

«Сазонов Георгий Викторович. 1953–2008»

…а снизу кисточка с палитрой выгравирована…

* * *

На днях, набив в поисковой системе «George Sazonoff» и «Джордж Сазонов», я кое-что узнал. Во-первых, это художник известный… Судя по всему, Джорджу удалось внушить ряду состоятельных людей, что его произведения достойны украшать любые стены. Он стал светским персонажем, и его картины приобрели статус must have. Во-вторых, сообщалось, что «г-н Сазонов неделю назад скончался в реанимации в результате ДТП». Об исчезновении картины информации не было.

– Бабушку с дедушкой украли шахидки? – спросил Ваня после некоторого молчания.

– Какие, на хер, шахидки!!! Похоже на какой-то блядский розыгрыш!

– Папа, нельзя ругаться. Бог этого не любит. Это создаёт плохую энергию, которая отрицательно влияет на здоровье и… – на слове «здоровье» Ваня икнул, и получилось «здо-а-р-ровье».

– Опять Бог! Что за семья такая! – Я выдернул из песка доску с именем автора нефтяной «Венеры» и увидел мраморную плиту с фотографиями моих прародителей, лежащую на боку позади холмика.

– Вы сюда когда последний раз приходили?

– Не помню, давно…

Я пнул холмик.

– Не надо, ведь бабушка и дедушка там, – бубнит Ваня.

– Надеюсь, они ВСЁ ЕЩЁ там! А сверху твой любимый художник! Что же это такое… – Я готов заплакать от отчаяния и бессилия.

Крик за спиной:

– Вот наш папа! Вот он!

Оборачиваемся.

В нашу сторону протискиваются две неизвестные девицы. Одна – холёная, слегка растрёпанная шатенка со страстными глазами. За ней на цыпочках, выбирая менее грязные места, скачет длинноногая блондинка, в пальто и туфлях. Шатенка останавливается и меряет нас взглядом.

– Поставьте доску на место, молодой человек, – говорит она мне строго.

Тут я замечаю, что так и держу в руках мрамор с именем художника.

– А вы отойдите, не стойте на могиле, – обратилась она уже к Ване. Он испуганно отступил.

Раздражение во мне взорвалось настоящим вулканом. Я давно хотел на кого-нибудь наорать, а повод не подворачивался. Швырнув доску на землю и пройдясь по ней, я надвинулся на шатенку:

– Это наша могила, здесь лежат мои дедушка и бабушка!

– Не повышайте голос, молодой человек!

– Зачем вы вынули доску?! – вмешивается блондинка.

– Вы захватили нашу могилу! Это уголовщина… я… мы… – Я, как всегда в нервном разговоре, начал сбиваться и захлёбываться словами. Давно хотел на курсы дикции пойти, но всё как-то не складывалось.

– Я не собираюсь здесь с вами препираться, – отрезала шатенка. – Мы честно купили этот участок, а что в нём лежало до этого, меня не интересует.

– Что!!!.. Купили?! Что в нём лежало, вас не интересует?! – задыхаюсь я.

Лицо Вани начало расплываться в плаче.

– Молодой человек, нервничать вредно, а то второго дурачка родите, – триумфально добавила шатенка.

Блондинка за её спиной опустила глаза.

– Второго… дурачка… – просипел я. От бешенства у меня совсем пропал голос. Не могу вымолвить ни слова. Даже закашлялся. Пока я справлялся с предательством голоса, правая рука сама собою вспомнила папины уроки бокса.

Удар вышел неловкий, кулак скользнул по губам… Но шатенке хватило. Она зашаталась и села в запылившийся венок из искусственных роз с лентой «Любимому папочке».

На меня бросилась блондинка и закричала с едва уловимым акцентом:

– Как вы смеете!

– Ах ты, сука, у меня встреча через час! – прошипела шатенка, утирая кровь со стремительно раздувающейся губы. Опираясь на огромный трухлявый пень, она попыталась встать. Гнилая древесина, похожая на пружинистое суфле, не выдержала, и шатенка снова упала. Хватаясь за ограду лётчика-героя и за руку блондинки, она наконец поднялась на разъезжающиеся в месиве мокрых листьев каблуки.

– Соня, ты в порядке? – заквохтала вокруг неё блондинка.

– Этот пидарас мне губу разбил!

– Успокойся. – Блондинка отряхнула её. – Успокойся, мы все очень импульсивны.

Шатенка подошла ко мне:

– Ладно, козёл… я бы тебя засадила, но идиота твоего жалко!

Я увидел близко перед собой её белые ровные зубы, стоящие стеной за разбитой губой. Вставные. Имплантаты. Один выбьешь – пятьсот евро.

– Чё ты сказала!.. – Тут я согнулся от сильного удара коленом по яйцам. Шатенка же, ловя руками воздух, снова рухнула.

– В администрации кладбища будем разбираться! Пошли!

Девицы отступили, лавируя между оградами. Шатенкина задница вся облеплена листьями и трухлявыми древесными ошмётками.

Блондинка что-то вспомнила и вернулась:

– Извините.

Подошла к могиле, положила две белые розы.

Мы с Ваней присели на скамейку возле лётчиковской ограды.

– Извини… что-то я не сдержался… – Я похлопал сына по спине, достал платок, вытер ему физиономию. Ваня, хлюпая носом, сказал:

– Я не хочу быть дураком! Не хочу быть уродом! Я хочу быть умным, красивым, честным, смелым, прямым… Я каждый день молюсь…

– Ты не урод, Вань. Эта сука сама уродина. Манда!

– Она кра… кра-сивая… – всхлипнул Ваня.

– Что?!

– Она красивая… И вторая тоже кра-сивая.

Я посмотрел на Ваню новыми глазами. За всё время нашей совместной жизни я ни разу не слышал от него размышлений о женской красоте, а тут как из пулемёта: сначала восторги по поводу одной нарисованной бабы, а теперь уже по поводу двоих, и вполне настоящих.

Немного успокоившись, мы с Ваней решили всё равно закопать урны. Вырыли совком две ямки в свежем песке, присыпали сверху. Я подумал, что завещаю себя целиком похоронить, в гробу. А то как будто не человека хоронишь, а термос. Никакого ощущения важности события. Интересно, а как с Джорджем Сазоновым обошлись, сожгли или в гробу закопали?

Затем отправились в кладбищенскую контору разбираться со случившимся. Меня всегда пугали разговоры с чиновниками. Не то чтобы пугали, а вызывали неприязнь. Я даже подумал, не оставить ли всё как есть, но понял, что это безответственно. Могила – это история. Да и деньги. Случись что, где меня хоронить? Хотя это будет уже не важно. А если Ваню?.. Деньги всё-таки, которых просто нет…

Нас встретили хмурый охранник, очередь и перерыв на обед. Привычное триединство российского государственного учреждения. Мы терпеливо переждали все эти неурядицы, но к главному всё равно не попали. Принял один из замов.

Этот чрезвычайно полный, краснолицый мужчина начал с того, что поставил под сомнение подлинность наших прав на могилу. Потребовал принести соответствующие документы. Стараясь не нервничать на этот раз, я ровным голосом намекнул ему, что документы имеются, а ещё имеются обширные связи с важными людьми. Проработав больше десяти лет в архитектурном бизнесе, я могу назвать несколько весомых фамилий. Помощи от них не дождёшься, но для блефа вполне сойдёт.

Краснолицый позвал главного. Появился начальник кладбища, ещё более полный и краснолицый, чем зам. Он применил другую тактику, принялся упрекать нас с Ваней в халатности и плохом уходе за могилой. Мол, если бы мы регулярно посещали кладбище, подобного не случилось бы. Ещё одна тактика наших чиновников: выставить пострадавшую сторону виноватой. Девушка виновата, что её изнасиловали, водитель виноват, что угнали машину. После такого разговора выходишь как с исповеди. Сам грешник во всём виноват. Покайся.

С трудом сохраняя спокойствие, я напомнил краснолицым собеседникам, что права собственности на могилу из-за нескольких лет отсутствия родственников не лишают. Намекнул, что нарушены права несовершеннолетнего инвалида. Дело пахнет статьёй. Расстались на том, что я принесу документы и жалоба будет рассмотрена. Прекрасно понимаю, им выгодно затянуть разбирательство. Измотать нас, чтобы мы сами отказались от претензий. Но другого шанса просто нет.

С карьерой мне пришлось распрощаться. После соскока заказа в Майами стали отпадать и другие. Не могу же я ездить на объекты с Ваней, так всех клиентов распугаешь. А доверить его сиделке тоже нельзя. В самом начале попробовал, но после нескольких дней он стал каким-то вялым и сонным. Однажды я вернулся пораньше и застал сиделку обнимающейся с мужиком на моей кровати. Ваня спал непробудным сном. Оказалось, что дамочка поила его транквилизаторами, а сама развлекалась с хахалем.

Вынужденное пребывание дома даётся с трудом. Сомневаюсь в своём выборе каждый день, особенно когда в каком-нибудь архитектурном журнале смотрю на фотографии новых построек и интерьеров. Это те-то сделали, это другие. Всех знаю, сам ещё недавно с ними работал, а теперь… Иногда по старой памяти мне что-нибудь подкидывают на дом, но масштаб всё мельчает. Работа архитектора требует присутствия, а я прикован к Ване. Скоро буду сараи для садового инвентаря декорировать…

Иногда становится одиноко, даже жаль, что некому прочитать мне мораль или дать совет. Раньше хоть мать звонила, а теперь никого… Чтобы не сдуреть в этом замкнутом, полном призраков прошлого пространстве, я хожу с Ваней на выставки и в музеи. Это дёшево, тем более у Вани льготы. Время от времени случаются эксцессы. На вернисаже шоколадных изделий при старой кондитерской фабрике Ваня сожрал один из экспонатов, стоило мне только отвлечься. На глазах у вытаращившей глаза смотрительницы откусил сразу половину толстого тела шоколадной свиньи. Когда я подбежал, Ваня, весь перемазанный шоколадом, уже подбирался к хвостику. Несмотря на то что редкие Ванины зубы рвали тело свинки на части, она улыбалась порочными губками и подмигивала синим глазурным глазком. Пришлось спешно ретироваться. С тех пор посещаем только несъедобные экспозиции.

Жизнь наша становится всё скромнее. После смерти родителей пришлось продать «фолькс», чтобы оплатить налог на наследство и кремацию. Быстро истратились родительские сбережения. Удивительно, но за долгие годы мама с папой умудрились отложить из пенсий полторы тысячи долларов. Меняли по старой привычке рубли на доллары и складывали в конвертики. Я же, прилично зарабатывая, не скопил ни копейки. Всё спускал на рестораны, путешествия, шмотки. Ваня получает пособие по инвалидности. Я продал антикварам пару старинных канделябров, привезённых дедом в сорок пятом году из Германии. О том, что будет дальше, стараюсь не думать.

Вечером, после событий на кладбище, позвонил режиссёр самодеятельного театра для подростков с умственными отклонениями. Ваню к ним пристроила мама. Последние два года он играет Меркуцио в «Ромео и Джульетте». Режиссёр сказал, что Ванину роль передают другому мальчику.

– А в чём причина?

– Ваня стал реже ходить на репетиции… путает реплики…

– Он не пропускает репетиций, я сам его привожу! Он не пришёл только один раз, когда был у врача!

– Ну, дело не только в этом… – Режиссёр принялась расплывчато разъяснять мне про мужика, сын которого, Кирюша, мечтает играть Меркуцио, а мужик этот обещает передать театру набор старой мебели для декорации.

– Мы возим наше кресло на каждый спектакль! Моя мама шила костюмы, а теперь вдруг какой-то папочка со своей мебелью… – перебил я.

– Вас неоднократно просили оставить кресло в театре!

– Кресло – одна из любимых Ваниных вещей в доме! Я же не могу его вот так отдать!

– А вот Кирюшин папа может!

Я слушаю голос в трубке, и меня засасывает серая банальность мироустройства. Борьба за хорошие роли идёт даже между даунами. И здесь есть Кирюшин папа, готовый купить своему сыночку-инвалиду счастье за счёт несчастья другого инвалида. Будь моя мама жива, попробовали бы они отобрать у Вани роль. Она бы им устроила! Стоило только ей умереть, как появился претендент на наш кусок пирога.

Отстоять Меркуцио не удалось. Ване предложили роль автора, читающего эпилог в финале, плюс, в качестве компенсации за моральный ущерб, я выторговал для него роль пажа. Такого персонажа у Шекспира нет, его придумал я. Паж будет встречать гостей перед спектаклем и объявлять перерыв.

Чтобы не травмировать Ваню, ему я сказал, что актёру полезно играть разных персонажей. Что от этого мастерство только оттачивается. Но он всё равно расстроился.

– Я так люблю Меркуцио! Чума на оба ваших дома!.. – Ваня встал в патетическую позу.

До сих пор я ни разу не был на этом спектакле. Сложновато смотреть на подростков-даунов, разыгрывающих самую известную историю любви. Нехилое испытание для зрителя. Теперь обязательно пойду, тем более что очередной показ близится.

– Всё дело во мне… – сказал Ваня неожиданно трагически.

– Ты нормально играешь Меркуцио, я уверен…

– Я украл картину, это кара Божья…

Ваня сидит, обхватив голову руками.

– А при чём здесь картина, Вань?

– Кража – это грех. После этого у нас забрали могилу и… Меркуцио.

Я задумался. Логика, конечно, спорная, но что-то в этом есть. Неприятности и вправду посыпались после кражи картины. Конечно, проблемы и раньше возникали. Один Ваня чего стоит! Но если учесть, что именно Джордж Сазонов лёг в могилу нашей семьи, то выходит форменная месть высших сил.

– Но ты же сам на даче говорил, что художник нарисовал картину для тебя.

Ваня не слышит моё замечание. Он погружён в размышления.

– Надо идти к тёте Ире… – неожиданно собранно произнёс он.

– Это ещё кто?

– Ясновидящая. Она всё знает и даст совет.

– Это мамина знакомая, что ли, бухгалтерша? – иронично уточнил я.

– Ей Бог знание дал. Она у Иисуса Христа была на приёме, – строго произнёс Ваня, и я снова услышал знакомые поучительные интонации.

Шутки шутками, а выбор у нас невелик. Всё равно делать нечего, развлечений никаких, можно и к ясновидящей смотаться. Тем более я эту леди никогда не видел.

Нашли в маминой записной книжке телефон. Я набрал номер.

– Слушаю вас, – раздался низкий женский голос в трубке.

– Ирина, я Фёдор, сын Галины Сергеевны…

Ночью я долго не мог заснуть, размышляя о событиях последних дней. Зря я эту бабу ударил: женщина всё-таки, да и недальновидно. Она, конечно, сучка настоящая, но лучше было попробовать договориться, а то теперь она упрётся рогом. Я, конечно, стал психом от всего этого…

Через пару лет после рождения Вани я начал испытывать зависть. Сильнейшую чёрную зависть к тем, у кого есть здоровые дети. Я смотрел на беременных и надеялся, что у них тоже родится инвалид – даун, кретин или хотя бы олигофрен. Я не желал никому зла, просто не хотел оставаться один на один со своей долей. У всех, как назло, дела шли прекрасно. Детки рождались отборные. Они розовели и подрастали. Друзья только и делали, что показывали фотографии и рассказывали о том, что их малыш уже пошёл, уже снимается в рекламе, уже учится в английской спецшколе и играет гаммы на скрипке…

За окном завыла собака, прошла компания пьяных, выкрикивающих невнятные слова дурными голосами. Процокали одинокие каблуки, стихнув в арке…

Неужели захват могилы вызван кражей картины?.. Можно быть каким угодно скептиком, но совпадение налицо. Может, зря я над мамой смеялся, когда она мне ясновидящую цитировала? Сколько мы ни пытаемся уйти от влияния родителей, ничего не выходит. Вот и я – лежу в родительской кровати, выполняю взятые ими по отношению к Ване обязательства и собираюсь идти к их ясновидящей…

По потолку, в отсветах фар, пробежали прямоугольные тени оконных рам и причудливая паутина ветвей деревьев. Во двор заехала машина с гулко бьющей внутри электронной музыкой. Что за идиот, все же спят! Наверняка «Лада» с тёмными стёклами, синими неоновыми огоньками и поднятым на гоночный манер задом. Есть в Москве люди, у которых с «Ладами» связаны нежные чувства. Люди эти так же похожи друг на друга, как и их любимые автомобили. Музыка становится заметно громче, видимо, дверцу открыли. Я закутываю голову одеялом, но это не помогает. Тогда я вскакиваю, бросаюсь к окну, дёргаю створки. Угадал, «Лада». Стоит у подъезда с включёнными фарами. Ну, я тебе сейчас… «Эй, ты! Сделай потише!» – Крик уже рождается в горле. А не прибавить ли «козёл»? «Эй, козёл, сделай потише!» Пальцы дёргают алюминиевые задвижки… Из подъезда выходит девушка, садится в «Ладу», дверца хлопает, музыка удаляется.

Стою перед полураскрытым окном наедине со своей неизлитой злостью. Уже настроился орать во всё горло – и такой облом. Козлы, мудаки! Даже не дали себя обматерить!

Появление на свет Вани меня контузило. Такие шрамы не зашлифуешь у косметолога. Я долго учился радоваться жизни. Но где-то в глубине всё равно сидит тайная злость… Не из-за этого ли я так болезненно реагирую на громкую музыку за окном, презираю владельцев этих «Дад»?..

Приехал мусороуборочный «КамАЗ». Железные баки с бутылочным грохотом опорожняются в оранжевый кузов. Прозвякал цепью-заземлителем тока, волочащейся по асфальту, первый троллейбус. Значит, уже утро…

А Бог? Теперь, когда ответственность за сына целиком легла на меня, когда я оставил ради него карьеру, личную жизнь, я перестал предъявлять к нему претензии. Просто я больше не надеюсь на него. Бог для меня стал чем-то вроде персонажа из фильмов о таинственных обществах, магических книгах и тайных знаниях. Все эти мифы существуют только потому, что людям слишком страшно принять правду. Факт, что ничего нет. НИЧЕГО. Только темнота космоса…

А вот и первый выкрик гаишника в мегафон: «Номер сто тридцать один, остановитесь»! Нарушил кто-то. Гаишник продолжает требовать незадачливого водителя остановиться и очень скоро переходит на истеричный вопль. Видно, какая-нибудь зазевавшаяся дамочка, недавно получившая права, едет на корейской малолитражке и ничего вокруг не замечает. Визг гаишника она не слышит, а смотрит перед собой, вцепившись в руль. Тут гаишник догоняет её и прижимает к обочине, размахивая полосатым жезлом. Дамочка пугается, забывает все уроки вождения, бросает руль и чуть было не въезжает в зад едущего впереди «КамАЗа». Её малолитражка и гаишная бело-синяя «десятка» перегораживают улицу, и остальным приходится объезжать их по встречной, истошно гудя и ругаясь. Я засыпаю…

Проснулся с ощущением весны. На улице чирикают воробьи, царит особенный мартовский гам. Встал, прошлёпал босыми ногами к окну. Погода продолжает удивлять. Снега нет вовсе, под мостом маются без дела снегоуборочные машины, пригнанные сюда бороться с заносами. На площадке детского сада щебечут малыши, выведенные воспитательницами на прогулку. Цветные комбинезоны-карапузы скачут по лесенкам, съезжают с горок, застревают между прутьями забора, колошматят друг друга игрушечными лопатками. Один в комбинезончике леопардовой расцветки поднял урну величиной с себя и силится надеть её на голову. Воспитательницы, две молоденькие девицы, курят, сидя на скамейке, не мешая детям играть.

В ванной комнате слышен плеск. По средам, а сегодня среда, Ваня купается.

– Привет! – Я заглядываю в приоткрытую дверь.

– Доброе утро! – радостно кричит Ваня, сидящий в бирюзовой воде.

Кто-то однажды сказал маме, что медный купорос в небольших дозах убивает микробов не только на растениях, но и на человеке. Мама ненавидела любых микробов. Однажды после Нового года она, пожалев оставшийся в рюмках и бокалах алкоголь, вылила его в цветы. Водка и вино содержат углеводы, они питательны, а значит, это полезно растениям, рассудила мама. Но главное, алкоголь убивает микробов.

Цветы завяли ещё до Рожества. Мама не признала свою вину, сославшись на плохую энергетику гостей и какие-то ошибки в пропорциях, допущенные из-за того, что папа говорил под руку. Рискованные эксперименты происходили регулярно, в основном не на цветах, а на нас с отцом, а потом и на Ване. Впрочем, мы от этого не умирали, а становились только крепче. Купорос был, пожалуй, самой безобидной из её выдумок. Больное горло она лечила керосином, мигрень – пассами руками.

Когда я был ребёнком, мама сажала меня в ванную, высыпав в воду горсть кристаллов медного купороса. Гранулы шли на дно, оставляя ярко-синие следы. Казалось, что в воде курятся магические благовония, выпускающие бирюзовый дым. Я обожал этот бассейный цвет юга и долгое время полагал, что ярко-синие ванны – норма жизни каждого советского ребёнка.

Время шло, список маминых методов в борьбе за здоровье обновлялся, но кое-какие истины оказались незыблемы. В том числе и меднокупоросные ванны. Кроме смерти микробов, этот полезный элемент ещё и восполнял недостаток меди в организме. На меня меди хватило, я вырос, и мама взялась за Ваню. Её запасы купороса оказались весьма обширными.

Мама нуждалась в последователях. Отец всегда отлынивал от её диет и язвил по поводу ясновидящей. Я тоже не шёл с ней в ногу. В итоге идеальным учеником оказался Ваня. Мама получила, что хотела. Ваня доверял ей во всём: читал те молитвы, которые она указывала, делал специальную зарядку, развивающую связь с космосом, и остальное в том же духе. Теперь его белое тельце торчит из синей воды, он играет с обкусанным пластмассовым утёнком. Синяя вода – второе после индийского ковра яркое пятно в окружающем мире.

– Когда новый медный купорос будет? – задал Ваня неожиданный вопрос. Я поднял некогда тяжёлый пакет, осмотрел его и понял, что грядёт купоросный кризис. Запасы, казавшиеся неиссякаемыми, конечны, как и их хозяйка.

– Когда?.. Скоро. Я знаю, где его взять. – На самом деле ничего я не знаю. Мать добывала купорос, пользуясь своим статусом сотрудницы химинститута. – Будет тебе медный купорос, достанем.

Под низким небом город выглядит серым и безрадостным. Ваня задаёт новый вопрос:

– Папа, когда будет солнце?

– Сегодня у ясновидящей спросишь.

– Я молюсь, чтобы было солнце…

Я почистил Ване ботинки. Люблю чистить обувь, и свою, и близких. Подозреваю даже, что обувь незнакомых людей я бы чистил с удовольствием. Из всех страшилок, что рассказывают про армию, меня никогда не пугало то, что придётся чистить сапоги офицерам и всем, кто сильнее тебя. Мне нравится выжимать крем на кожу, растирать его, доводить мыски, пятки, голенища до блеска. Мы собираемся к ясновидящей Ирине, живущей на окраине. Прихватили с собой картину. Ирина сказала, что желательно иметь при себе вещественную причину наших неудач.

В вагоне метро, кроме нас и других пассажиров, находятся глухонемые школьники. Целый класс. Они активно общаются друг с другом, используя язык жестов. Человек двадцать болтают наперебой, не произнося ни звука. Только легкий шорох пальцев носится в воздухе. Странное ощущение: люди перед тобой шутят, рассказывают о первых поцелуях, хвастают новыми мобильниками, и всё это без слов. Ваня спрашивает:

– А почему они так делают?

– Они так разговаривают, – немного раздражённым шепотом поясняю я. Мне показалось, что Ваня слишком громко говорит и чересчур откровенно таращится на глухонемых.

– Они что, не умеют говорить, как нормальные люди? – спрашивает Ваня ещё громче, решив, что я его плохо слышу.

Женщина с копной крашеных завитков на голове окидывает нас строгим взглядом.

– Тише, Вань! Неприлично так громко обсуждать других в их присутствии.

– Они не умеют говорить! Ха-ха-ха! – разошёлся Ваня.

Некоторые глухонемые оказались только немыми, но никак не глухими. Я это понял потому, что они обернулись. Ужас как неловко, картинка та ещё: даун потешается над глухонемыми. На нас стали коситься и другие, «нормальные» пассажиры. Я готов провалиться сквозь пол.

– Выходим! – Я вытолкал Ваню из вагона, как только поезд остановился на станции. – Как не стыдно смеяться над больными! Это тупо и отвратительно!

– Мне можно, я тупой, у меня синдром Дауна!

Хитрый Ваня иногда прибегает к такой отговорке. Обыкновенно в тех случаях, когда вытворяет нечто непотребное.

– Нашёл оправдание! Надо уважать других! У всех есть недостатки! Ты не только себя позоришь, но и меня тоже!

– Я больше не буду. Прости меня… – просит Ваня. Он весь надулся, вот-вот заревёт. Во мне кипит злость. Злость на Ваню за то, что он болен, за то, что я вынужден с ним нянчиться. А он ещё и характер показывает. Синдром Дауна у него, видите ли! На нас оборачиваются.

– Научись вести себя как нормальный человек! Нельзя смеяться над больными! Ты же не любишь, когда над тобой смеются!

– Я не больной! Я не больной! – взвизгнул Ваня, слёзы и сопли хлынули из него рекой. Я достал платок и принялся утирать ему физиономию. Грубо, причиняя Ване боль. Почти бью его рукой с платком. Чего он всё время ревёт! Очень быстро мне становится жаль его и стыдно за себя. Теперь на нас смотрят все идущие мимо без исключения. Плевать! Пусть хоть кресла поставят и усядутся в ряд.

– Извини, Вань, слышишь? Извини, ты здоровый, это я так сказал, по глупости… – оправдываюсь я. – Ты мой хороший, я тебя люблю…

Потихоньку Ваня успокаивается, и мы продолжаем путь.

Выходим на конечной станции. На гранитном полу валяется зелёная крышечка от газировки. Ваня ударяет по ней ногой, крышечка летит ко мне. Я делаю обманное движение, настоящий Зидан перед бразильскими воротами, и бью Ване. Он пропускает «мяч», урчит и смеётся от удовольствия, бежит за ним, бьёт мне… Пробка катится навстречу идущему милиционеру с усами. Милиционер строго смотрит на нас и делает точный пас Ване. Хороший знак.

Давка на лестнице уже не кажется мне кошмарной. Просто много людей, едущих в Подмосковье. Спины в простеньких тканях. Тяжёлые сумки в руках. Плачущие дети. Деревенские жители, южане. Огромная страна снова двинулась в путь.

Углубляемся во дворы серых панельных домов. Блёклая грязная погода, свойственная Москве в межсезонье. От мусорных баков в подвал юркнула крыса.

– Смотри! Крыса! – Радостно вскинув руку, веду пальцем по траектории ее бега.

– Где, где?!

– Вон!.. убежала…

– Я не увидел, – сокрушается Ваня, словно явление крысы было вторым приходом Христа.

– Не парься, еще увидишь!

– А где крысы живут?

– В подвале, наверное.

– Естественно, ведь стены такие тонкие, как вафли. Крысы прогрызают их и селятся.

Пятиэтажки на самом деле напоминают старые, замызганные вафли. Бетонные панели облицованы кафелем. Швы между панелями выделяются тёмной замазкой, как будто заплесневевшая вафельная начинка. Малюсенькие балконы кренятся под весом всякого хлама, собранного жильцами. Старые автопокрышки, лыжи, вышедшие из строя холодильники. Снаружи к балконным ограждениям привязаны санки. На одном балконе на бельевой верёвке висит инородный элемент, шкура зебры. Уж не водятся ли поблизости, кроме крыс, ещё и зебры?

Некоторые балконы украшены попытками хозяев их застеклить. Кособокие рассохшиеся рамы, не подходящие по размеру друг к другу, высотой в пол-окна и застеклённые лишь кусками. За окнами кухонь свисают авоськи с продуктами. Вороны норовят стащить эти припасы, и тогда неопрятные толстухи или мужики в несвежих нижних майках распахивают окна и шугают птиц.

У подъезда спит несколько автомобилей: один-два на ходу, остальные – вросшие колёсами в грязь и накрытые, будто саваном, истлевшим брезентом.

– Пап, а правда Москва – самый красивый город на земле?

Я оглядываю мир вокруг себя:

– Ну… – Вопрос меня огорошил. – Может быть, не самый, но один из самых – уж точно…

Молча идём дальше. Ваня никогда не видел других городов. Я видел. Я понимаю, что окружающая грязь и нищета никак не вяжутся с красотой, но что-то во всём этом есть… что-то противоречивое, парадоксально красивое, как в нефтяной «Венере». И Ваня увидел это. Только это не красота, это любовь. Не к городу, не к стране. Просто любовь, любовь вообще.

Я иду с Ваней рядом, и внутри меня разливается это чувство. Любовь к брошенным «Жигулям», чей хозяин давно умер, к жирным швам между панелями, к авоськам за окнами. Впервые на меня нахлынула любовь к миру. Без всяких оговорок. Просто любовь.

Найдя нужный дом, позвонили в домофон.

– Слушаю вас, – ответил тот же низкий голос, что и в трубке.

– Ирина, это Фёдор, мы с вами договорились… – объясняю я.

– Заходите, третий этаж, – донеслось из передатчика. Замок протяжно пищит. Ваня тянет дверь на себя, мы входим в тёмный подъезд.

Пахнет протухшей водой. А может, мёртвыми крысами, разлагающимися в подвале. Одна из дверей третьего этажа, простеганная ромбами чёрного дерматина, приоткрыта. Предупредительно громко вытирая ноги и покашливая, мы заходим в квартиру.

Из комнаты показалась полная брюнетка с проседью, в расписном халате.

– Здравствуйте, Ирина.

– Здравствуйте, тётя Ира.

– Вы Фёдор? – обращается она ко мне.

– Точно.

– Здравствуй, Ваня. Одежду вешайте туда, тапочки здесь. Как добрались?

– Нормально.

– У нас район специфический. Тут разлом в энергетической коре проходит. Сильное поле бьет из земли. Чай, кофе?

– Спасибо, перед выходом попили, – отказываюсь я.

– Тогда пройдёмте. – Ирина манит нас за собой в комнату.

Жарко, пахнет вчерашним супом. Окна заклеены, форточек нет. Ирина не проветривает. В комнате стоит диван, тёмная «стенка» с телевизором, десяток женских романов на полке, ваза с пластмассовой розой и павлиньим пером, раскрашенная фотография семейной четы с застывшими лицами, софа…

На софе лежит человек, накрытый тюлевой занавеской.

По спине пробежали мурашки. Не оборачиваясь, Ирина даёт привычное пояснение:

– Муж… два года назад заснул. Смещение энергетического двойника плюс кармические грехи… кое-какие обязательства у него из прошлой жизни.

– А… – только и протянул я и посмотрел на Ваню. Мог бы меня предупредить, он же здесь бывал. У него серьёзное лицо, будто на церковной службе.

– Итак, какие ко мне вопросы? – переходит к делу Ирина.

– У нас оказался чужой предмет… случайно… мы хотели бы его вернуть… мы не знаем, что делать… у нас неприятности начались, думаем, из-за этого… – немного запинаясь, разъясняю я.

– Предмет с собой?

– Э… да… как вы сказали… Вань, доставай.

Ваня извлёк из пакета сложенный холст и гордо развернул. На лице Ирины ничего не отразилось.

– Сейчас я проведу сеанс. Прошу меня слушать беспрекословно и не задавать вопросов.

– Конечно… да… – Я киваю несколько раз.

Ирина зажгла свечи, положила перед собой картину, взяла в руку пирамидку на верёвочке, закрыла глаза и спросила:

– Маятник, можно к тебе обратиться? Если да, качайся по часовой стрелке.

Я смотрю на маятник не отрываясь, Ваня смотрит то на него, то на меня. Ему не впервой, он чувствует себя более искушённым. Более взрослым. Он мой проводник в мире духов, энергий и карм.

Маятник завертелся, сначала медленно, потом быстрее. Рука Ирины не двигается, сквозняка нет, маятник крутится против часовой стрелки.

– Что такое? Не хочешь, устал? – ласково говорит Ирина маятнику. – Ну ничего, отдохни. – Она подержала пирамидку в кулаке, подула на нее. – Придётся по-другому. Сейчас я разденусь, вы не пугайтесь, мне будут нужны ваши руки.

Не успела она договорить, как халат оказался на полу. Ваня замычал неопределённо, видимо, таких номеров ясновидящая раньше не выкидывала. Я постарался сохранить выдержку, хотя это непросто, когда перед тобой стоит крупная тётя бальзаковского возраста, абсолютно голая.

– Руки, – скомандовала она.

– Мою? Пожалуйста… Моей достаточно? А то Ваня… э… для него это… необычно…

– Мне нужна рука того, кто совершил кражу, – отрезала Ирина.

Не знаю, какая она там ясновидящая, но в людях разбирается, всё сразу про нас поняла. Я протянул руку, стыдясь холодной ладони, которая вдобавок вспотела. Ваня последовал моему примеру. Ирина крепко прижала наши руки к свои грудям. Я подумал, что при спящем не первый год муже для неё это неплохой официальный способ контактировать с мужчинами. Под пальцами ощущаются мясистые соски, украдкой я поглядел на Ваню, он дышит очень быстро. Как бы инфаркт не хватил, всё-таки врождённый порок сердца… Впрочем, хоть бабу перед смертью полапает. Не самый плохой вариант.

Сначала Ирина подвывала некоторое время и вдруг заговорила неразборчиво:

– …дорога… спешит… мужчина спешит… подарок… он везёт подарок… опаздывает… поворот… – Она стала всхлипывать, из-под закрытых век потекли чёрные, пополам с тушью, слёзы. – Смерть!.. Я вижу смерть! – воскликнув это, Ирина раскрыла глаза. В них светился ужас. – Во что вы меня впутываете?! – заорала она, отталкивая нас. – Я видела смерть! Я со смертями не работаю!

Ваня совсем притих. Я весь дрожу. Не знаю, что меня напугало больше: её внезапный крик и чёрные слёзы или то, что она достоверно описала ситуацию, в которой картина досталась нам.

– Мы… м-мы никого н-н-не уб-б-бивали, это был несчастный с-случай! – бубню я, заикаясь. – Ваня случайно взял картину, просто она ему понравилась. Мы хотим её вернуть хозяевам… тем, кому художник её вёз…

– Он не хочет! – перебила Ирина, накидывая халат и указывая на Ваню.

– Ему нравится картина, но он готов вернуть её, помогите нам… у нас после этого неприятности начались… – взмолился я.

– Хорошо, руки… – Она снова входит в транс. – Дорога… подарок… вижу прошлое… у вас у всех общее прошлое… и… будущее… чёрное, липкое… брызжет в лицо… солнце… – Ирина сжала мою ладонь.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – Это уже Ваня.

«Всё, бля, инфаркт», – мелькнуло в голове. Поворачиваюсь. Волосы встают дыбом.

Вместо корчащегося в сердечном припадке Вани на кровати медленно поднимается человек под тюлем. Муж. Не опираясь на руки, а просто так взял и сел, как ожившие мертвецы в кино. Сел, а тюль как был на нём, так и остался. А он через него смотрит.

– Ай! Ой! Мама! – не своим голосом взвизгнул я, вскакивая и отдёргивая руку.

Ирина, увидев мужа, застыла. Тем временем он стащил с себя тюль и, рассматривая нас опухшими, осоловелыми глазами, произнёс:

– Ира, у нас гости?

– Уходите! Быстро уходите! – зашептала Ирина, суетливо одеваясь.

Мы с Ваней кинулись в прихожую, отталкивая друг друга в попытках протиснуться в дверь. Как напроказившие дети, бегущие от учительницы. Ничего ужасного не произошло, просто спавшему летаргическим сном мужу приспичило проснуться именно во время сеанса по выявлению хозяев нефтяной «Венеры». Но мы бежим как от огня: мало ли что придёт в голову человеку, проспавшему два года, а проснувшись, увидевшему, как двое парней тискают его жену за сиськи. Схватив с вешалки куртки, запихивая ноги в ботинки на ходу, мы дёргаем дверь. Она не поддаётся… засовы, защёлки… Я толкаю, не поддаётся… Оборачиваюсь… вижу каменное лицо мужа, наблюдающего наше бегство. Позу он так и не сменил.

Кричу:

– Деньги на зеркале!

Ответа не следует. Зря я про деньги, муж ещё подумает, что Ирина проституцией занялась… А может, не надо было платить? Она же ничего толком не сказала, сеанс сорвался, а со средствами у нас плохо… Каждый полтинник дорог… Тут я едва не повалился под Ваниным весом… Он наконец справился с дверью, дёрнув её на себя. Ну конечно, не толкать надо, а дёрнуть на себя… Ваня дёрнул слишком сильно. Дверь распахнулась, и он повалился на меня. Хватаясь за висящую на вешалке одежду и какой-то хлам, я чуть не упал с охапкой старых плащей. Отбросил их и толкнул Ваню вперёд, в открывшийся выход.

* * *

Позвонила риелторша. Вот уже два месяца, как я безуспешно пытаюсь сдать бабушкину квартиру в Черемушках. Деньги нужны позарез. С клиентами не везёт: одним не нравится старая сантехника и обои, другие выглядят подозрительно и предлагают слишком мало. После расставания с Леной я тут долго не прожил. Только появились заработки, сразу снял жильё. Не хотел зависеть от родителей. Они квартиру время от времени сдавали, но ремонт так и не сделали. Квартирка очень запущена. Приличным клиентам нужен ремонт, а сдавать абы кому не хочется. Выколачивай потом плату каждый месяц.

– Девушка хочет снять. По виду культурная, обеспеченная. Торгует живописью. Ищет однушечку под склад.

Везёт мне на живопись в последнее время, подумал я про себя. Это может оказаться подходящим вариантом.

– Готов встречаться завтра. Посмотрим друг на друга.

На следующий день, оставив Ваню у старушки соседки, я приехал в квартиру заранее. Открыл форточку проветрить. Полы и окна мы с Ваней помыли ещё в сентябре.

Звонок. Открываю дверь. На пороге риелторша в кожаном плаще и… шатенка с кладбища.

– Здравствуйте, Фёдор, это Софья Георгиевна. – Риелторша профессионально улыбнулась, пропуская шатенку вперёд. Мне тут же захотелось захлопнуть дверь.

Не знаю, как складывалась жизнь этой Софьи Георгиевны до встречи со мной, но, увидев меня, она изменилась в лице. Видимо, такого количества странных совпадений за столь короткий срок ей, как и мне, переживать не приходилось. А ведь она ещё про картину не знает. А значит, на мою долю выпало побольше мистики… Ощущаю мгновенное удовольствие от того, что знаю касающуюся её тайну.

– А ты что здесь делаешь?! – вместо приветствия спрашивает шатенка. Губа у неё всё ещё распухшая. Припудренная.

– Это моя квартира.

– Вы знакомы? – Риелторша заволновалась из-за нашего неприветливого тона.

Как часто люди задают вопросы, касающиеся очевидных, уже свершившихся событий. Ясно ведь, что мы знакомы.

– Заходите, – предлагаю я. Мог бы, конечно, выгнать их вон, но вспомнились слова Вани «она красивая». Да и деньги нужны.

Шатенка напряжённо переступила порог и стала осматриваться.

– Окна куда выходят?

– Во двор.

– Я вижу, что не на Елисейские Поля. Сторона света какая?

– Восточная. Солнце по утрам.

– Что-то его не видно.

– Сейчас полпервого.

Шатенка явно не может сосредоточиться на достоинствах и недостатках квартиры. Думает о другом. Взвешивает, стоит ли со мной связываться или нет. А если стоит, то какую пользу она из этого извлечёт. Прямо слышно, как микросхемы в её голове скрипят.

– Так и будете сдавать, без мебели? – На вы перешла.

– Да.

– Ремонт?

– Если хотите, можете сами делать.

Какая ей разница, солнечно здесь или нет? Зачем мебель? Она же под склад квартиру ищет… Я уже точно знаю, что не сдам ей ничего. Мы ещё с правами на могилу не разобрались… Могила могилой, а деньги сейчас нужны. До этой вообще такие рожи приходили, абсолютно неподходящие.

– Ну как вам, нравится? – волнуется риелторша.

– Надо подумать… – рассеянно отвечает шатенка.

– Я вам позвоню, – бросила риелторша. Чувствую, надоело со мной возиться.

Женщины ушли.

Этой сдавать нельзя, она мошенница… Риелторша со дня на день от меня откажется… Что же делать?.. Выждав несколько минут, я выхожу за дверь.

Во дворе иду по бордюру тротуара. Всегда любил это. Кажется, что идёшь по краю пропасти. Боишься упасть. Упадёшь – и конец. А когда всё-таки теряешь равновесие, оказывается, что нет никакой пропасти. Везде асфальт.

За спиной тормозит машина. У меня рефлекс: если рядом, чуть позади, останавливается тачка, значит – менты. Что именно делает меня привлекательным для этой категории граждан, неясно. Одет я как обыкновенный горожанин, на приезжего не похож. Может, им моё выражение лица не нравится? Я проверял эту теорию: если идёшь с лицом напряжённым и озабоченным, по сторонам не глазеешь, тебя не трогают. А если вид у тебя праздный, ты рассматриваешь вывески, могут проверить документы. Или я латентный террорист? А менты это чувствуют… Мысли прерывает знакомый голос:

– Фёдор, подвезти?

Оборачиваюсь. Из чёрного запылённого джипа высовывается голова шатенки.

В груди ёкнуло. Испугался, как школьник. Что ей надо? Решила наладить со мной отношения?.. Хитрюга. Хочет квартирку без агентства снять, чтобы комиссионные не платить?.. Мелочёвка какая-то в голову лезет! Про могилу решила разведать… По-тихому, с глазу на глаз. Типа, какие у меня планы по выселению их папаши из нашей фамильной ямы… Если сейчас к ней сяду, придётся как-то общаться… Она меня раскусит, поймёт, что я голозадый отец-одиночка, которого можно безнаказанно поиметь… Нельзя садиться, нельзя…

Пока я обо всём этом думал, шатенка усадила меня рядом с собой. Я опомнился уже на сиденье, когда блокирующие кнопки на дверях защёлкнулись.

– Куда ехать? И давай на ты… Я Соня…

– Набережная Тараса Шевченко… Я Федя…

Жмём руки.

– Ой, какая холодная! – смеётся Соня.

Ведёт Соня нервно, постоянно перестраивается из ряда в ряд. Неспокойно ей.

– Ну рассказывай.

– Я думал – менты.

– Какие менты?

– Ну, когда ты подъехала… Если живёшь в Москве, рано или поздно менты проверят у тебя документы. А я у ментов пользуюсь особым респектом. Они ради меня на всё готовы, однажды даже троллейбус тормознули.

– Ух ты!

– Я просто сидел тихонько и смотрел в окошко. А мимо «шаха» ментовская едет. И так их там много набилось, просто полным-полно, и все менты. Видят меня и давай водителю троллейбуса орать: «Стой, стой!»

– Просто так?! Тебя увидели и троллейбус остановили? – сомневается Соня.

– Ну… не совсем просто так… я показал им язык. Такие они смешные были в этой «шахе». Они через громкоговоритель приказали водителю троллейбуса остановиться и такой мне шмон устроили!

Соня расхохоталась. Кажется, шутка удалась.

– А чем занимаешься?

– Архитектура, дизайн… – Перед глазом маячит пятнышко. Двумя пальцами оттягиваю ресницы, что-то на них налипло.

– Красивые ресницы, – отмечает Соня и входит в опасный поворот, не снизив скорости. Пришлось схватиться за поручень, чтобы не завалиться на неё.

Чёрт, зря я про свою профессию брякнул. Надо было таинственность сохранять. Может, я из ФСБ. Может, у меня в руках рычаги всякие властные, могущественные друзья в чёрных масках и с «калашами»…

Впереди плетётся просевший от груза старый грязный «Москвич» с номером тридцать третьего региона. Водитель «Москвича», провинциальный бедолага, не знает, куда податься в адском автомобильном потоке. Соня пытается его обогнать, тыкается и так и сяк, мигает «Москвичу» фарами – бесполезно. Наконец мы объезжаем «Москвич». За рулём сидит мужик с вытаращенными от столичного движения глазами. Соня опускает стекло, перегибается через меня, кричит:

– Регион номер тридцать три, Москва приветствует тебя!

Мужик ошалело смотрит на нас. Соня гогочет, я улыбаюсь, на меня произвела впечатление её грудь, которой она, невольно или специально, прижалась ко мне.

– Тебя не оскорбляет мой шовинизм? – Вот уж не ожидал, что её интересует моё мнение по такому вопросу. – Все сейчас такие культурные стали.

– Твоё дело.

– Политкорректность не по мне.

– Понимаю…

Мы молчим, тут Соня возобновляет прерванные обгоном расспросы:

– Ну а пацан слабоумный, он тебе кто?

– Слушай, не называй его слабоумным!

Я уже успел заразиться вирусом всех родителей умственно отсталых детей. Начинаю верить, что дауны не слабоумные, а дети Бога. Если такой ребёнок навалил кучу посередине многолюдного супермаркета, это не мерзкая выходка, а проверка человеческой терпимости. В глубине души я считаю это бредом, прекрасно понимая, что дауны бывают не только смешными, но и отталкивающими. Но когда речь заходит о Ване, я превращаюсь в рьяного защитника. Как все мои соотечественники, ругающие родину дома, становятся ортодоксальными патриотами за границей. Родители недоразвитых, и я в том числе, похожи на провинциалов, которые с пеной у рта доказывают жителям столиц, что воздух в деревне чище, шума меньше, а еда вкуснее. Столичные молча кивают, терпеливо улыбаются, но городов не покидают. Провинциалы же вопреки собственным речам зачастую мечтают перебраться поближе к цивилизации.

– Только учить меня не надо, – осаживает Соня.

Её обучение не входит в мои планы.

– Знаешь… тормозни-ка здесь, приехали, – говорю я. Джип останавливается. Я выхожу. Хватит с меня этих своенравных московских сук, привыкших давать указания подчинённым и домохозяйкам. Иду прочь от машины. Налетаю на кого-то, извиняюсь. У нас серьёзные имущественные разногласия, а она со мной говорит, будто женаты десять лет… не надо было садиться…

– Эй, Фе-едя, извини! – кричит вдогонку Соня. Подходит. Фары джипа мигают аварийными огнями.

– Не напрягайся, я больше так говорить не буду. Только бить меня больше не надо! – с комичным испугом произносит она. – Вы что, братья?

– Мы…

Тут я, стоя посередине тротуара, рассказал ей свою жизнь. Про родителей, про Ваню. Так бывает, друзьям о себе не рассказываешь, а потом – бац! – и всё вдруг выложишь случайно подвернувшемуся человеку. Соня выслушала не перебивая, а в конце спросила:

– Познакомишь меня с Ваней? Теперь уже интересно…

– У нас бардак… – попытался отговориться я.

«Эй, чувак, не тупи! Баба сама просится. Тебя же всё задолбало! Скучно! Ты как примерная мамаша, только и делаешь, что квохчешь вокруг этого засранца, мать его!.. Пригласи её, хоть что-то новенькое! Баба все поймет», – говорит внутренний голос.

«А что, если она потом „по дружбе“ попросит не ворошить дело с могилой?.. Так не пойдёт… А ведь попросит», – возражаю я.

«Насрать! Чё ты всё усложняешь! Оттянись, релаксни, трахни её, если получится. Ты же совсем охренел от одиночества. На Ваню орёшь через день».

Короче, я залез обратно в джип, и мы тронулись с места.

* * *

Наша квартира состоит из трёх комнат, кухни, туалета, ванной, кладовки и балкона. Три окна из четырёх выходят на набережную. Публика в доме двух типов: остатки старых чванливых жильцов, потомков советских военачальников, и граждане, разбогатевшие за последние двадцать лет. Подъезд считается красивым. Дамы, любящие цветы, уставили этажи горшками с кактусами, геранями и какими-то ползучими лианами. Любительницы прекрасного вбили гвоздики, на которые повесили позапрошлогодние календари с фотографиями берёзовых рощ и пушистых котят. А одна, ставшая в последние годы набожной, вдова замминистра пищевой промышленности СССР, обклеила стенки лестничных маршей иконами.

Я попробовал дозвониться соседке, с которой оставил Ваню, но никто не поднял трубку. Не сболтнул бы он Соне про картину. Он ведь знает, что она дочка художника Сазонова.

– Здравствуйте, я на ночь телефон отключаю, а включить забыла, – прошамкала соседка, когда я сказал, что у них никто к телефону не подходит. Я вручил ей сухой шоколадный тортик, который она любит больше других. На Соню соседка посмотрела выразительным взглядом: мол, наконец сын Овчинниковых привёл в отчий дом женщину.

– Что вам здесь надо?! – строго спросил Ваня, увидев Соню.

– Иван, познакомься, это Соня. Она хорошая. Соня, это Иван.

Соня пожала пухлую Ванину ручку с коротенькими пальчиками.

– Очень приятно, – произнёс Ваня, узнав, что Соня «хорошая».

Отпираю нашу дверь.

– Кудрявая хата. – Соня окинула острым взглядом запылённый тяжеловесный хрусталь в серванте, выцветшие зелёные обои, сохранившие свой изначальный цвет только за шкафом, пошловатый зимний закат кисти дедовского друга-генерала, увлёкшегося на пенсии живописью. С этими словами она плюхнулась в продавленное кресло, обтянутое истёршимся плюшем цвета ржавчины. То самое, из-за которого Ваню лишили роли.

– Дедушка – Герой Советского Союза.

– Так вы, что называется, «из семьи»? – иронично подмигнула нам с Ваней Соня.

– Мама – химичка, папа – инженер. Только вот деда угораздило…

Соня погладила чёрный рояль, ощупывая трещину на крышке:

– Играете?

– Не-а, я учился, но без толку. Не могу двумя руками разные движения делать одновременно, да ещё и на педали жать. Чаю хочешь?

Не успела Соня сесть на скамью на кухне, как Ваня согнал её с места и вытащил из хозяйственного ящика под сиденьем с десяток банок варенья, которое родители заготовили за последние годы. На банках указаны годы урожаев, как на вине. На некоторых наклейки «Почтительность. Послушание».

– Что это за хрень? – спросила Соня про наклейки.

– Сорт варенья, – соврал я. На самом деле это остатки борьбы моей мамы со мной. На банках с самодельным вареньем и соком из дачных яблок, которыми меня снабжали каждую осень, неизменно были наклеены пластыри с надписью «Почтительность. Послушание». Таким образом мне должно было привиться правильное отношение к родителям.

Стол, и без того забитый лишними вещами, в мгновение ока превратился в склад купажного варенья. Мы даже перестали видеть друг друга. Соня хихикнула, я смутился.

– Спасибо, дорогой Ваня, – поблагодарила Соня и помыла блюдце. – Ой, что-то у вас вода не проходит!

В раковине недвижно стоит грязная жижа.

– Опять засор! – оценил ситуацию Ваня тоном крепкого хозяина. – Папа, где вантуз?

Распускает хвост перед гостьей.

– Вантуз в туалете.

Ваня разыскал вантуз и принялся громко хлюпать в раковине, проталкивая засор и параллельно рассказывая:

– Старые трубы… узкие… капитальный ремонт не делали… Лужков деньги выделил, но их украли…

– Кто украл?

– Прораб! Он себе машину купил, – уверенно ответил Ваня. Вылитая мать, та же безапелляционность. – А мы были на даче! – Ваня неожиданно переключает тему разговора.

– Дача тоже небось дедушкина? – интересуется любопытная Соня.

Зря я её сюда притащил… Глупость… Сейчас Ваня всё выболтает, она поймёт, что мы беспомощные идиоты и никто за нас не заступится… Турнут нас из нашей же могилы… Надо наплести что-нибудь про дедушкины связи…

– Дедушкина. Очень хорошая, с печкой, батареями и туалетом, – загибает пальцы Ваня, раздуваясь от гордости. – Виктор Тимофеевич говорит, что у нас дача крепкая.

– Круто! – восхищается Соня.

– Это наш сосед, – поясняю я. – А дача – ничего особенного по нынешним меркам. Дедушка генерал был, в академии преподавал. Его ученики любого порвут. – Я выразительно посмотрел на Соню.

Ваня предложил ей яблочное желе.

– Ой, смотрите, там мушки застряли!

Мы вглядываемся в дрожащий на ложке кусочек желе. В нём, как в янтаре, застыла пара мелких насекомых.

– Давай другую банку откроем, – предлагаю я.

– Ерунда. Сейчас я варенье в чае размешаю, они всплывут, и я их выловлю, – заявила Соня.

Раздался звонок. Я вздрогнул. Нервишки шалят. Соня достала из сумочки телефон:

– Привет… нормально… знаешь, у кого я в гостях?.. С кем у нас теперь братская могила… ну да… приезжай, расскажу… – Прикрыв трубку рукой, Соня обращается к нам с Ваней: – Можно, сестра приедет? Машка, вы её на кладбище видели…

– Да, конечно, пусть приезжает. – Теперь ещё и сестра.

– Приезжай. – Соня диктует адрес.

– А у меня скоро тоже будет телефон, – важно сообщил Ваня.

– Ух ты! Дашь мне свой номер? – попросила Соня.

– Дам! – Ваня покраснел.

– А какой у тебя будет телефон?

– Сонинокиа! – гордо ответил Ваня, смутился и зажал кулачки между коленок.

Соня рассмеялась над этой несуществующей моделью, о которой мечтает Ваня. Он сразу надулся:

– Что ты смеёшься?

– Нет… я просто… хороший телефон… имя почти как у меня… – оправдывается Соня, сдерживая улыбку.

– Папа мне купит самый лучший, который музыку из телевизора скачивает. Я скачаю музыку, и она будет играть, – объяснил Ваня и добавил ни с того ни с сего: – У меня скоро день рождения! – Умеет тонко намекнуть, ничего не скажешь.

– День рождения?! Когда? А сколько лет исполнится?

– У меня день рождения сразу после папы, двадцать седьмого декабря. Мне исполнится шестнадцать лет, – старательно произнося эту тираду, Ваня взглянул на меня, будто я учитель, а он читает заученный стишок.

– Сразу все семейные секреты выдал, – пошутил я.

– Так у вас обоих скоро день рождения! Позовёте?

– Позовём. – Я уже начинаю уставать от её настойчивости. Мне нравятся покорные женщины, а не те, которые прут как танк.

– Так и не всплыли. – Допивая остатки чая, Соня вспомнила про мушек.

– Ты их проглотила?! – испугался Ваня.

– Ерунда!

Откинувшись на спинку скамьи, Соня оглядела кухню:

– Какой у вас ремонт художественный! Сами делали?

– Сами…

Несколько лет назад нас залили соседи сверху. Всё та же труба виновата. Вода не проходила. Родители бы так и жили с остатками краски, свисающими лохмотьями с потолка, но я предложил сделать ремонт своими руками. Мне как дизайнеру был интересен такой эксперимент. Ваня был уже достаточно большой, и мы вместе счищали старую краску и штукатурку. Содрали всё, что плохо держалось. Затем я купил ведро краски, два колера, замешал в корытце пару оттенков, и мы принялись красить потолок. Тут, на стремянке, Ваню осенило. Весь потолок, по его мнению, напоминал карту фантастического мира. Ваня как раз изучал географию с папой и знал, как выглядят карты. Серые участки, где штукатурка и старая краска счистились до самого бетона, стали «морями». Белые, где штукатурка не поддалась шпателю и молотку, – материками и островами. Очертания суши и моря хорошо просматривались. Ваня как раз изучал географию с папой и знал, как выглядят карты.

Мы тут же сочинили историю, что здесь, на потолке кухни, нам открылся таинственный мир. Со своими европами, азиями и америками. С высокими горами и глубокими ущельями. С вулканами, городами и реками. Я предположил, что именно в этом мире и находится загадочная Атлантида, которую учёные не могут отыскать.

– Вот она, – указывал я на самый эффектный кусок штукатурки.

– А кто там живёт? – спрашивал зачарованный Ваня.

– Там живут совсем другие люди. Не такие, как мы… – Я запутался, и вдруг с губ само собой сорвалось: – Там живут такие, как ты.

Ване было лет десять-одиннадцать, но он уже понимал, что отличается от других. Новость произвела эффект, на который я не рассчитывал. Ваня запретил дальнейшую покраску.

– Это моя страна! Атлантида! Я хочу на неё смотреть!

После нескольких неудачных попыток уговорить его, ссылаясь на необходимость маскировки карты, мы потерпели поражение. Потолок так и остался некрашеным. Ваня и по сей день обожает его рассматривать. Сказочный мир обрастает всё новыми историями, которые он сам придумывает. Теперь он с удовольствием рассказал об этом Соне.

– А как туда попасть? – спросила она. – Я бы хотела посмотреть на эту страну, надоел Таиланд.

Ваня ответил не задумываясь:

– В эту страну можно попасть только после смерти. Но берут туда не всех. Только таких, как я. Но я смогу тебя пригласить в гости.

– Пригласи обязательно! Я приеду! А пока есть ужасно хочется. Чай только аппетит разбудил. Пацаны, может, пиццу закажем?

– Давай. – Хорошо, что Соня взяла еду на себя.

– Не надо пиццу! – протестует Ваня и достаёт из холодильника кусок мяса, купленный вчера. Наш последний запас. – Папа, давай мясо запечём!

– Отличная идея! Достал фаст-фуд! – радуется Соня.

Я не в восторге: и так жрать нечего, так Ваня ещё последнее чужим скармливает. Но надо сохранять лицо.

– Тогда помой его и ищи «рукав» для запекания. Помнишь, мы купили?

– Рукав, ха-ха-ха! Рукав для запекания! – шутит и кривляется Ваня, перевозбуждённый присутствием красивой девушки. Как я в детстве. Помню, едем в автобусе с родителями, а напротив две школьницы сидят. Мне они казались взрослыми тётями-красавицами. Я принялся какие-то рожи корчить, вертеться, егозить, всячески привлекая их внимание. А потом папа взял и сделал мне замечание: мол, веди себя прилично в общественном месте. Меня будто подстрелили на взлёте. Я уткнулся в материнский бок и заревел. Зачем отцу понадобилось меня унижать перед школьницами? Хорошо это помню и не делаю Ване замечаний.

– А Маша чем занимается?

– Хуй пинает…

Ваня, запихивающий мясо в «рукав», встал столбом. Во мне даже любопытство проснулось: что он теперь скажет?

– Ругаться нехорошо… Это карму разрушает…

Молодец парень, никаких двойных стандартов!

– А откуда ты знаешь? – задала Соня каверзный вопрос.

Не на того напала!

– Мне мой Ангел сказал.

– Ты с ангелами разговариваешь? – не скрывая удивления, спросила Соня.

– Меня мама научила, – гордо ответил Ваня.

– Моя мама такими вещами увлекалась. Так, от скуки… – Не хватало ещё, чтобы Соня решила, что мы сумасшедшие. Хотя… может, это её напугает… Поймёт, что нас лучше не обижать, а то прикончим, и нам ничего не будет, полежим в психушке и выйдем.

– Тогда не буду ругаться, раз Ангел говорит. Короче, Маша ничего не делает. Иногда даёт уроки французского… у неё ведь мать француженка.

– Понятно, откуда акцент.

– Искусствовед, приехала в Союз на какой-то семинар, а наш папочка тут как тут. Так что Маша на самом деле Мария-Летиция-Женевьева. Это по-нашему она Маша. Живёт то здесь, то в Париже. Мать ей квартиру на Патриках снимает.

Ваня задвинул противень и захлопнул дверцу духовки.

– Ну что, у нас есть минут двадцать. Можем пока на стол накрыть…

В ожидании Маши мы продолжили болтать. Иногда бывает так, что в один день сразу столько всего произойдёт, что и за год не происходит. Сегодня именно такой день, хотя пожаловаться на дефицит событий в последнее время я не могу. Будто один распорядитель судьбы заканчивает смену и перед передачей вахты другому щедро вытряхивает на меня залежавшиеся события, не нашедшие применения раньше.

– Сонь, а ты чем занимаешься? Мы теперь почти как семья. Братья по могиле, – говорю я.

– Мне тридцать лет, мать – переводчица, отец – художник… – На слове «художник» Ваня так выразительно посмотрел на меня, что Соня удивилась. Я же беззаботно махнул рукой и ответил Ване таким же взглядом, вроде как у нас шутка такая.

– Отец у меня с Машей общий. От нас с мамой он ушёл, когда мне пять лет было, Машка уже родилась… – Соня затянулась сигаретой.

– А вы тоже художница? – перебил Ваня.

– Нет. Торгую чужими шедеврами. Продаю нашим не рубящим в живописи соотечественникам европейские картинки. У меня чувачок один в Голландии есть, однокурсник. Он там на блошиных рынках старые пейзажики скупает, мне поездом отправляет, чтобы пошлину не платить, а я их здесь как малоизвестные западные шедевры толкаю.

– И хорошо идут дела?

– Жёны средненьких бизнесменов, которым скучно дома сидеть, легко платят по десять – двадцать косарей евро за вещи, которые я беру по пятьсот. С настоящими богачами я дела не имею, у тех эксперты. Мои клиенты – народ с одним-двумя лимонами и огромным желанием приобщиться к модному увлечению живописью…

За десять лет работы я старался делать только красивые интерьеры, боролся за каждую мелочь, убеждал заказчиков и строителей. А это совсем другая семейка: папаша малевал вульгарную похабень, а циничная доченька впаривает идиотам второсортную живопись под видом эксклюзива… Или это снова заносчивость заговорила? Ведь если с другой стороны посмотреть, то Сазонов и Соня просто дают людям то, чего они достойны, чем не подавятся. Нельзя же годовалому ребёнку скормить окорок… Эта прохиндейка точно нас надует… Зато сиськи у неё классные…

Рядом громко хлопнуло.

– Ой! – подпрыгнул на месте Ваня и нервно облизнулся.

Я выронил из рук ложечку, и она подло громко звякнула о блюдце.

– Мясо! – спохватилась Соня.

Ваня мигом схватился за ручку духовки и отскочил с воплем. Старая плита во время работы сильно разогревается. Я заметался в поисках хваталки. Ваня принялся дуть на пальцы. Соня спокойно взяла полотенце, открыла плиту и вытащила со скрежетом упирающийся противень.

Пополз густой дым. В глазах защипало. В воздухе запахло жжёной резиной, как во время какого-нибудь африканского бунта, где восставшие жгут автомобильные покрышки.

– Фу!

Мясо, обляпанное плавящимися остатками «рукава» для запекания, полыхает.

– «Рукав» для запекания бракованный! – воскликнул Ваня.

Я набрал воды в чашку и плеснул на горящий полиэтилен «термостойкого рукава». Дым повалил сильнее. Вся кухня погрузилась в густой вонючий туман, в котором мы стали кашлять и тереть слезящиеся глаза. В дверь позвонили.

На пороге стояла Мария-Летиция-Женевьева, Маша. Блондинка с прямыми волосами, чуть выше и худее Сони. Она напоминает деревянную куклу на шарнирах, тонкую, прямую и угловатую. Ярко-голубые глаза смотрят скучающе, будто со сна. В правом глазу выделяется карий кусочек, как будто осколок пивной бутылки там застрял. Никогда раньше такого не видел. Маша производит впечатление девушки, только что вылезшей из постели. Этакая аристократичная лентяйка. Как и все светловолосые, Маша менее импульсивна, чем сестра. Правый уголок рта у Маши как бы стёрт ластиком. Странный эффект, делающий правильное лицо немного асимметричным.

– Ты подожгла дом? – первым делом спросила Маша у Сони. – Внизу консьержка раздумывает, не вызвать ли пожарных.

– «Рукав» для запекания бракованный, – кокетливо разъяснил Ваня и тут же спрятался за мою спину, краснея от смущения.

– Где кухня? Здравствуйте. – Маша дважды чмокнула нас в щёки по французскому обычаю, в том числе и Ваню. Прямота, пожалуй, единственное качество, которое объединяет сестёр. Они не церемонятся с выражениями, грубят, но зато не смотрят на Ваню как на диковинное существо. И не делают лица, полные фальшивого сострадания: «Ах, ох, как ужасно, как трогательно».

На Ваню Машины чмоки подействовали шокирующе. Он буквально не знает, как реагировать, никогда прежде девушки его не целовали. Он просто подставил щёку, по-детски. А потом, простояв несколько секунд в столбняке, церемонно поклонился. Но Маша, а за ней и Соня уже поспешили на кухню.

– О, я вижу, наши новые друзья большие кулинары, – изрекла Маша, ковыряя вилкой застывшую корку горелого полиэтилена, облепляющую мясо. – Похоже на убитого инопланетянина. Дайте-ка коробку с этими вашими «рукавами».

Мы виновато порылись в ящике буфета и протянули ей коробку. Маша прочла вслух:

– «…для запекания в микроволновых печах»! Умники! До конца инструкции читать надо!

– А у нас нет микроволновой печи! – нашёлся Ваня.

Вопреки опасениям мясо оказалось пропеченным в самый раз. Не слишком сильно, но без крови. Редкие кусочки расплавленного «рукава» ничуть его не испортили. Разрезав кусок на четыре равные части, я подал его на стол.

Несмотря на интерес, проявляемый Машей к мясу, есть она отказалась. И не из-за полиэтиленовой вони, из-за диеты. Это не помешало ей искренне интересоваться вкусом блюда.

– А когда вы нам могилу вернёте? – неожиданно спросил Ваня с набитым ртом.

У меня кусок в горле встал. Соня отложила вилку и нож. Маша вздохнула.

– Вань, давай об этом после еды поговорим, – начал было я.

– Можно и сейчас, давно пора… – вмешалась Соня. – Мы понимаем, что вышло некрасиво…

– Соня, это ужасно, это только в России могло произойти! – затараторила Маша.

– Может, и так. Понимаете, отец просил его на этом кладбище захоронить. Там Суриков, Есенин… Мы в похоронном бюро спросили, есть ли места. Нам сказали, что можно организовать. Мы в подробности не вдавались. Не до того было…

– Мы пока не торопим. Нам могила не к спеху, правда, Вань? – Я подмигнул сыну. Он юмора не понял:

– Почему не к спеху?

– Вы не волнуйтесь, мы будем требовать у этого мудака директора новый участок, а тебе – компенсацию, – подытожила Соня.

– Ты хочешь выкопать папу? – уточнила Маша.

– Папа лёг на чужое место. Хотя он и при жизни это часто делал! – Соня хохотнула. Маша тонко улыбнулась. – Небольшое перемещение ему уже не повредит.

Теперь по крайней мере ясно, что они понимают наши права. Впрочем, на словах одно, а на деле… Всё равно придётся держать руку на пульсе. Интересно, предполагал ли мальчик Гоша, выросший в художника Джорджа Сазоноффа, что перед смертью его последнюю картину похитит даун, а самого его запихнут в могилу родственников похитителя, потомки которых потребуют перезахоронения?

– Приходите ко мне в театр! – пригласил всех Ваня.

– Куда?! В театр?!

– Я играю в театре! – Мой толстячок весь извертелся от гордости. Даже стал какие-то танцевальные па демонстрировать. Сёстры обратили ко мне вопросительные взоры.

– Ну… э-э… Ваня играет в спектакле… м-м-м… небольшую роль…

– Я играю Меркуцио!

Я решил не напоминать о том, что роль отобрали.

– Вау! – завопили сёстры и бросились тискать и теребить Ваню. – Ты ещё и актёр!

Ваня с хохотом заверещал.

– А что за спектакль?! – спросила Соня.

– Не позорь семью, – фыркнула Маша.

– А что?!. А… ну да… Гамлет? Шучу! И ты играешь Меркуцио?!

– Да… – Ваня замялся, вспомнил, что это больше не его персонаж.

– Ваня временно пробует другую роль… – пришёл я на помощь.

– А какую? – настаивают сёстры.

– Он встречает гостей и участвует в массовых сценах.

– А почему не Меркуцио? – настырно полюбопытствовала Соня. Маша кашлянула, поняв, что дальнейшие расспросы неуместны.

– Там это… Кирюша… у него папа мебель для декорации купил… ему роль дали…

– Коррупция! У Вани забрали роль из-за мебели?!

– Э… не совсем так… ну… в общем, да…

Ваня понурился. Неприятно, что разговор происходит при нём. Могли бы поумнее себя вести, любой расстроится.

– Мы им кресло каждый раз возим, но нужны постоянные декорации, новые… Нашёлся спонсор из родительского комитета, но со своими условиями…

– С этим надо разобраться, – возмутилась Соня. – Когда спектакль?

– Послезавтра в восемь, приходите. Только разбираться ни с кем не надо. Мы как раз кресло повезём. Будет первый показ в этом сезоне.

– Премьера! – веско произнёс Ваня.

– Ну да.

– Обожаю премьеры! – всплеснула руками Маша.

– Я сам ещё спектакль не видел. Впервые пойду… – сказал я.

– А как же вы эту бандуру допрёте? Это ведь то кресло, которое в гостиной? – задала Соня практичный вопрос.

– Я уже заказал грузовое такси.

– Давайте я вас заберу, – предложила Соня. Тут настал мой черёд радоваться тому, что Ваня разболтал про спектакль. Пускай посмотрят, зато деньги сэкономим.

– А можно, я Соне и Маше свою комнату покажу? – спросил разрешения воодушевлённый Ваня.

– Если им интересно…

– Нам интересно, – хором ответили сёстры, и мы последовали за Ваней.

Перед дверью своей комнаты Ваня попросил подождать, забежал первым, включил свет, что-то передвинул и только после этого торжественно пригласил нас войти.

В комнате царит специфический порядок, в котором может разобраться только её хозяин. Стопками сложены вырезки из журналов и газет с известными актёрами и актрисами, сухие листья и конфетные фантики. На полу возвышаются горы железных деталей от неизвестных механизмов, притащенные невесть откуда. Стены украшают наклеенные этикетки от винных и прочих алкогольных бутылок. Среди наклеек висят семейные фото: мой папа лет в десять с трофейным немецким велосипедом, мой дедушка в форме с кобурой и одна из бабушек с группой отдыхающих в Крыму. Основное место в этом иконостасе занимают плакаты с французской киноактрисой шестидесятых годов и современным голливудским блондином.

– Он тебе нравится? – Соня кивнула на блондина с плаката.

– Я их всех люблю, они такие красивые, – объясняет Ваня, поглаживая безупречный обнажённый торс актёра. – И её. – Ваня переключается на французскую кинодиву. – Она такая нежная, у неё такие глаза…

Маша рассмеялась, Ваня резко изменился в настроении.

– Почему ты смеёшься? Я что-то не так сказал?

– Нет, нет, всё в порядке…

– Ты надо мной смеёшься, ты пришла сюда, чтобы посмеяться! – Ваня вдруг обиделся не на шутку.

– Нет, извини, я улыбаюсь потому, что мне нравится твоя комната!

– Ваня, не обижайся, Маша не хочет тебя обижать! Просто она часто смеётся без причины, – вмешалась Соня.

– Я не хочу быть уродом, не хочу, чтобы надо мной фмеялись! Я хочу быть красивым, п… прямым! – Ваня стал путать буквы.

– Мне самой он очень нравится! – с жаром произнесла Соня, указывая на плакат с актёром. – Мне нравятся блондины, как ты… – Хитрая стерва, быстро нашла выход из сложного положения! Ваня не совсем блондин, скорее светло-русый, но Сонино признание моментально растопило его сердце.

– Как я? – только и переспросил он.

– Да, как ты. – Соня крепко оседлала удачную тему и пришпорила её: – Смотри, какие у меня тёмные волосы. Из-за них меня считают злюкой. Все любят светловолосых, таких, как ты и Машка. Я тоже таких люблю! – Говоря это, Соня встряхнула своей роскошной каштановой шевелюрой, отчего у Вани раскрылся сам собой рот, а у меня дрогнуло сердце. Соня нанесла последний удар: – Ты симпатичный парень, только модной стрижки и прикида не хватает, папаша совсем тебя запустил.

Я попытался возразить, но не успел. Ваня сказал то, чего я боялся больше всего:

– А хотите, я вам покажу мой тайник?..

Когда он приглашал сестёр в свою комнату, я порядком напрягся. Потом понял, что он не собирается хвастать картиной, и успокоился. Напрасно.

– Ваня, я не думаю, что девочкам интересно…

– Нам интересно!

Ваня полез к ковру…

– Здесь карман, здесь карман. Вот так открывается… – Ваня, как туземец, начал хвастаться перед белыми туристами своей хижиной.

– Модная штука! – подбадривают сёстры.

– Вань, это глупая идея!

– Да что ты ему всё запрещаешь?!

У меня всегда перехватывает дыхание, когда нервничаю. И тут перехватило… не могу ничего сказать, чтобы отвлечь его. Першит в горле.

– Смотрите, что тут…

Ваня расстегнул один из карманов и раздвинул его руками для наглядности.

– И тут, и тут, – раскрывает карман за карманом, выдавая свой тайник в буквальном смысле с потрохами.

– Круто придумано! – неподдельно удивилась Соня.

– Смотрите! – Ваня засунул голову в один из карманов.

«Всё, хана, сейчас он вытащит картину», – подумал я, мысленно готовясь к катастрофе, и закашлялся.

Ваня посмотрел на меня с испугом. Вспомнил смерть мамы… Я закашлялся сильнее и захрипел, глотая воздух, замахал руками. Ваня подскочил и давай хлопать меня по спине. Соня побежала за водой на кухню.

Я вытер слёзы, выступившие на глазах.

– Слюна не в то горло попала…

Бом! Бом! Забили часы в гостиной.

– А сколько времени? – Все будто очнулись.

– Одиннадцать! – прохрипел я. Никогда не отвечал на этот вопрос столь радостно.

– Ой, мы засиделись! У меня завтра встреча рано. Да и вам спать, наверное, пора. Спасибо за вечер, отличный тайник!

Мы сговорились о поездке в театр, сёстры чмокнули нас на прощание и покинули квартиру.

На следующий день я засел за компьютер. Единственное самостоятельно нажитое имущество, не считая тачки. Надо один чертёж сделать для медцентра. Формальная вещь: кабинет УЗИ, все размеры известны, чисто техническое задание. Я вожу стрелкой по экрану, вытягиваю линии, размечаю оконный и дверной проёмы. За каждый такой проект отваливают двести баксов.

– Папа, привет! – кричит в открытую дверь Ваня.

– Привет.

– Проектируешь? – Он недавно выучил это слово.

– Да.

– Небоскрёб?

– Вань, можно меня оставить в покое, хотя бы когда я работаю?!

Он исчезает, поджав хвост. Обидчивый какой, не могу же я с ним всё время проводить! Смотрю в экран. Трёхмерная модель будущего кабинета УЗИ передо мной, как скелет. Что будет происходить в этом кабинете, когда медцентр построят? Сколько там будут узнавать радостных и печальных известий… Разглядываю руки на клавиатуре. Распрямляю и сгибаю пальцы…

Не могу сосредоточиться. Сделаю-ка уборку. После вчерашнего визита сестёр я увидел квартиру их глазами. У нас не просто бардак, это какой-то неописуемый навал барахла. Клочья пыли под шкафами.

Начал со спальни. Разобрал родительскую кровать, чтобы всё протереть. Из-под матраса, как разбегающиеся тараканы, посыпались портреты целителя Семенкова. Портреты вроде как обладают лечебной силой. Мама верила, что с помощью этих портретов сможет излечить Ваню, сделать его таким же, как все. «Он будет генералом, как дедушка», – говорила она. Семенков – лысоватый господин с длинными волосами, отросшими на висках и затылке. Его портреты, отпечатанные на глянцевой бумаге, требуется класть под матрас и носить на себе под одеждой. Мама буквально обкладывала ими своё тело и Ванино (чем больше портретов, тем сильнее оздоровительный эффект), а чтобы портреты не истирались, упаковывала их в полиэтиленовые «файлы». При малейшем движении они с Ваней шуршали, как покупки в супермаркете.

Я собрал портреты, но стало жаль их выкидывать. Почему? Неужели боюсь «мести» всесильного целителя? Нет… просто память… уберу на антресоли. Разложив обляпанную краской во время давнего ремонта стремянку, я распахнул слипшиеся дверцы антресолей. В лицо пахнуло запахом старых тканей, кожи и дерева. Груды пакетов, гремящая фигурами складная шахматная доска с покоробившимся лаком, рулон пожелтевших обоев в цветочек…

А вот и чемоданчик с дедовскими орденами: орден Ленина, орден Красной Звезды, Звезда Героя. Больше остальных мне нравится Красная Звезда, эмалевая, пятиконечная, цвета вишнёвого компота, с серым солдатом в середине. Ордена крепятся к чёрной бархатной подушечке, которую положили деду на грудь во время похорон. Потом подушечку спрятали в чемоданчик, а деда закопали.

Вспомнился рассказ деда о том, как он Красную Звезду получил. Говорил он об этом лишь однажды, незадолго до смерти. Он воевал командиром инженерной части. В сорок третьем году, зимой, ему поставили задачу в одну ночь навести мост для переправы наших танков. Немцы не прекращали артиллерийский обстрел, река превратилась в кашу из ледяной взбаламученной воды и колотого льда. Такой русский мохито. Деду говорят: если утром будет мост – представим к награде, не будет моста – пойдёшь под расстрел. Дед подумал и попросил у штабных две вещи: десять бочек спирта и мешок орденов. Спирта дали вдвое меньше, а орденов не пожалели.

Дед поставил задачу сапёрам и наградил всех заранее. У каждого оказалось по три-четыре ордена плюс медали, другие за всю войну столько не получили. А потом они вошли во взрывающуюся от снарядов ледяную воду, строить мост. Вылезали строго по очереди, хлебнуть спирта. К утру бочки опустели, а по новому мосту ринулись советские танки. Почти все сапёры погибли. Дед потерял левую руку.

Когда я сдавал канделябры в антикварный, на витрине лежало много боевых наград: Красные Звёзды, ордена Ленина, железные кресты с дубовыми листьями, значки за наступление на Кубани. Спустя каких-то шестьдесят лет красивые железки, утянувшие на тот свет стольких парней, смешались в лавке древностей. Награды, вручённые смертельным врагам, мирно уживаются в сундучке коллекционера…

Один из пакетов упал на пол. Просыпались бумажки для записей. Из экономии мама использовала опустевшие картонные коробки. Папа расправлял их и резал на аккуратные квадратики. На них писались списки продуктов, которые нужно купить, или указания для меня. Исписанные бумажки тоже зачем-то хранились. Я стал спускаться, чтобы собрать рассыпанный хлам. Следом свалился пакет с пластмассовыми баночками от сметаны. В них удобно складывать снедь. Живи мои родители в Европе, «зелёные» бы наградили их за вклад в рациональное использование ресурсов и сокращение выброса мусора. Напоследок на голову грохнулся тканевый мешок с клубками старой шерсти. Несколько клубков покатилось по коридору. Запахло нафталином и восьмидесятыми. Я помогал бабушке распускать кофту и сматывать один из этих клубков. Бабушка любила распускать вещи, до вязки дело никогда не доходило. Запихивая клубки обратно, я наткнулся рукой на свёрток, перетянутый бечёвкой. Вытащил. Развернул газету… Пачка сторублёвых купюр 1961 года и несколько облигаций государственного займа…

Бабушка в последние годы жизни болела склерозом, путала наши имена и постоянно перепрятывала деньги. То в книги положит, то под матрас. И так перепрятывает до тех пор, пока сама не забудет, куда засунула. Каждый раз это заканчивалось семейным скандалом. Бабушка упрекала папу в краже своих сбережений и облигаций, мама вступалась за папу, папа спорил с бабушкой, мама вступалась за неё, и так далее. Папа хлопал дверью и убегал во двор. Происходили подобные вещи раз в месяц, после получения пенсии. Последнее исчезновение сбережений случилось примерно за год до её смерти, в девяностом году. Деньги так и не нашли. Родители тогда расстроились не на шутку. У бабушки накопилось около трёх тысяч советскими рублями. Подошла очередь на машину. Хотели старый «жигуль» продать, а новый купить. Не вышло.

Некоторые клубки размотались, их я сматываю. Из любого клубка может получиться шапка. Надоела шапка – распускаете и вяжете свитер. Свитер вышел из моды – шарф. Шарф потрепался – носки. Да что угодно. Суть не меняется, меняется только форма. Всё наматывается клубком: мысли, знакомства, история, судьба. Всё зарождается из маленькой закорючки, нити, и всё к ней возвращается.

Вот оно, моё наследство – куча старого барахла и умственно отсталый подросток. Перед глазами мелькает жизнь. Я скандалю с родителями из-за нарезанных картонок для записей вместо опрятного блокнотика… подростком мечтаю о том, что было бы здорово, если бы родичи погибли или умерли, а я бы остался один и навёл бы в квартире порядок. Я стыдился их немодной одежды, немолодого возраста. Мне хотелось родителей помоложе, как у большинства дворовых мальчишек и девчонок. Чтобы мать была разодетой накрашенной бабой, а отец – наглым и богатым. Чтобы квартира наша была обставлена современной мебелью, чтобы старые дубовые оконные рамы поменяли на пластиковые, чтобы покупали еду в валютных супермаркетах. Я тогда считал, что скоро начну вертеть большие дела. Уж я всем покажу! И вот я победитель, хозяин этой старой квартиры! Делай что хочешь! И что же…

Я их плоть и кровь. Я копия отца. Такой же плохой карьерист. Мог бы уже иметь архитектурное бюро, как большинство однокурсников. На меня бы работали молодые ребята. Почему я не смог оставлять Ваню с нянечкой? Ну, спал бы он, не смертельно же это! А я бы делал карьеру. Самый возраст. Зарабатывал бы деньги, тусовался бы с жёнами заказчиков… Я презирал родителей за то, из чего целиком состою сам. Теперь мну в руках этот чёртов клубок, и мне жаль избавиться от родительского хлама.

Швыряю клубок, пинаю ногами всё вокруг – карточки с мамиными инструкциями для меня: «дать Феде молитву от порчи», «купить Феде икону». Под ноги попадаются пластмассовые стаканчики, пачка бабушкиных денег. Купюры разлетаются по коридору колодой карт. Из своей-моей комнаты выглядывает перепуганный Ваня:

– Папа… что случилось?!

Ваня с другой стороны коридора – крупье в казино судьбы, а деньги – карты, брошенные мной в тщетной попытке судьбу обыграть.

Вечером следующего дня, перед отъездом на спектакль, я суетился: как бы ничего не забыть. Кресло, Ванин костюм… В последний момент отправился в душ. Пришлось прождать несколько минут, пока потекла вода приемлемой теплоты. У нас, когда открываешь кран с горячей водой, – течёт холодная, терпеливо ждёшь, через какое-то время вода теплеет и, если повезёт, превращается в кипяток. Изредка она течёт горячая сразу. Наверное, это зависит от количества жителей района, моющихся в данный момент.

Выйдя из ванной, обнаружил Соню уже сидящей на кухне.

– С лёгким паром!

Она заявилась раньше, пришлось пройти мимо в одних трусах.

– Попить ничего нет? – задержала меня Соня вопросом.

– Попить… – задумался я, втягивая живот и стараясь принять более эффектную, но вместе с тем случайную позу.

– Гриб есть! – нашёлся Ваня.

– Что?

О боже! У него что, пропеллер в заднице? Мы и так фрики, так ещё и гриб! Блин!

– Гриб! Гриб! – Ваня уже лезет в сервант и достаёт оттуда трёхлитровую банку с жёлтой жидкостью и плавающей на поверхности субстанцией, похожей на губку, мясо и шляпку гигантского гриба одновременно. Это и есть гриб – странная бродильная культура, выращиваемая из уксуса и производящая кисло-сладкий легкогазированный напиток.

– Господи, это что?!

– Это целебный гриб, он был… был известен ещё… – начал было Ваня заученную лекцию, но запутался. Забыл, где гриб был известен.

– В Древнем Китае. Может, просто водички? – закончил я его речь, пытаясь перевести внимание Сони на другую тему. Поздно.

– Гриб?! Я помню, блин, как круто!

– Пей на здоровье. – Ваня заботливо наполнил стакан. – Я его каждую неделю мою.

– У матери такой же был! – цокает языком Соня. – Машина времени, ёлки! Попить гриба! Прям камбэк в восьмидесятые!

Советские хозяйки гриб любили. Его размножали, выдумывали новые присадки, им делились, его подкармливали сахаром, мыли и всячески лелеяли, как старого, мудрого и почитаемого члена семьи.

Соня осторожно отхлебнула.

– Вот это да! Парни, как я рада, что мы познакомились! Гриб! Где бы я его встретила!

Соня в несколько глотков осушила стакан и потребовала добавки. Ваня с радостью подлил.

– А моя мать его выкинула!

– Да его все выкинули. Даже не знаю, как он у нас сохранился, – отвечаю я, скромно потупившись.

В девяностые гриб утратил свои позиции. Ветреные советские женщины тут же изменили ему с кока-колой и спрайтом, позабыв о древности гриба и его целительной силе. Сначала за грибами, жившими в трёхлитровых банках, перестали ухаживать, допивая выработанную жидкость из жалости, будто делали одолжение. А потом взяли да и повыкидывали грибы на помойку. Вчерашние баловни лежали в мусорных баках, среди яичной скорлупы, куриных костей и мокрых от помоев газет, которыми в те времена устилали мусорные вёдра. Грибы напоминали рыб, выброшенных на сушу.

Немногие женщины сохранили верность грибу, одной из таких была мама. Пускай не так часто, но мы пили его жёлтую жидкость и меняли ему воду. Гриб пережил крушение Советского Союза, оба штурма Белого дома, московский ураган и дефолт девяносто восьмого года, чеченские войны, гибель «Курска» и смерть своей покровительницы. Я немного стыжусь гриба, но в глубине души верю, что он живой. Ваня за ним ухаживает и общается с ним, как с домашним божеством.

Соня рассматривает мясисто-слоистую структуру.

– Он такой мягкий, склизкий, круглый. Будь я мужиком, я бы его обязательно трахнула. Вы не пробовали?

– Мы… мы – нет, – ответил я, испугавшись одной мысли о сексе с грибом. Ваня промолчал и страшно засмущался, так что я даже на секунду засомневался. Но нет, вряд ли…

– Эх, как бы я его трахнула, иногда я жалею, что у меня нет члена, – развивает Соня свою мысль, прихлёбывая из стакана и бросая взгляд на меня.

Я же озабочен тем, что Ваня слышит всю эту ересь. Не хватало, чтобы он набрался вредных знаний от нашей новой подруги… Изнасилует ещё бедный гриб…

– Чего у тебя нет? – перебил Ваня мои мысли.

– Нам скоро выходить! Вань, ты собрался?

– Да.

Я спешу к себе в комнату, чтобы наконец одеться. Соня следует по пятам со стаканом, развивая полемику вокруг перспективы присунуть грибу:

– Да, он холодный, зато молчит и от него ничего не подцепишь! Может вырасти получеловек-полугриб. А вдруг это сделали уже давно, просто держат в тайне? Я видела много людей, похожих на эту штуку, с такими же лицами!.. А что, если это внеземная цивилизация?! – Соня даже остановилась, отстав на несколько шагов. – Как мне раньше в голову не приходило! Это же очевидно, гриб – инопланетянин!

Пока она стояла в коридоре, поражённая своим озарением, словно молнией, я успел надеть джинсы. Но Соня уже пришла в себя.

– Неужели тебе никогда не хотелось трахнуть инопланетянина? – С этими словами она подошла ко мне вплотную и заглянула в глаза так, будто сама и есть этот самый инопланетянин.

Мы слишком близко стоим друг к другу. Слишком близко… А я полуголый…

– Как-то не думал об этом… – Пожалуй, слишком громко я кричу через её плечо: – Вань, ты готов?!

В двери сразу показался Ваня, всё ещё не переодевшийся, будто подслушивал.

– Готов. Я уже говорил.

– Пора грузиться, а то опоздаем.

Кряхтя, цепляясь за дверные ручки и стукаясь о косяки, я вынес кресло к лифту и запер квартиру. Ване я не позволяю таскать тяжести: сердце. Мы втиснули старый германский трофей в узкий российский лифт, для чего потребовалось немного прижать креслу плюшевые «уши», «растущие» от спинки.

– Вань, чем так париться, купили бы давно другое кресло, похожее, и отдали бы в театр!

– Другое нельзя. Меня это вдохновляет.

– Может, другое тебя ещё больше будет вдохновлять?

– Другое не будет, – уверенно ответил Ваня.

– Слава богу, влезло! – захлопываю багажник. Садимся. Соня выруливает на мост, спешит, перестраивается из ряда в ряд. Мы с Ваней болтаемся на заднем сиденье.

– Старинная? – Мой вопрос относится к иконе, которую я нащупал рядом с собой под кучей журналов.

Соня вопросительно посмотрела в зеркало заднего вида:

– А я её найти не могла… да нет, современная работа. Но хорошая. Сергий Радонежский.

– А…

– Иконы – самый надёжный сегмент арт-рынка. Возраст иконы определить трудно. Умельцы покупают старые доски и пишут на них. Можно сильно запутать экспертов. Ты же рисовать умеешь?

– Вроде да…

– Вот у меня бывший член Союза художников работает. Раньше Лениных шарашил, теперь иконы. Идут очень прилично. Не хочешь голодать в старости – пиши сейчас иконы и лет через тридцать начинай продавать.

– Подумаю.

Мы с Ваней разглядываем лик русского святого, написанный спецом по советскому вождю. Мне нравится. Цвета простые, но богатые. На нас смотрит мудрый старик, который всё знает. И будущее, и прошлое… Хотя прищур у него какой-то ильичёвский, да и бородка тоже, кажется, клинышком… Или меня глючит…

По приезде установили кресло в центр сцены, а Ваня переоделся и кинулся в подвальный предбанник, встречать зрителей. Костюм пажа составлен из нарядов, сшитых для него ещё мамой. Длиннополый бархатный сюртук цвета арбузной мякоти, оранжевая манишка и чёрные брюки. Ваня галантно раскланивается, церемонно произносит: «Добрый вечер, добро пожаловать» – и царственно приглашает занять свои места. Появилась Маша. Родственники других актёров поглядывают на нашу компанию с любопытством и даже с некоторой завистью. Сёстры выглядят как жительницы другого, недоступного мира богатства и благополучия. Наверное, такие персоны в даун-театр заглядывают не часто. Кроме того, Соня и Маша запросто болтают с Ваней и держатся как близкие подруги. Ваня чувствует себя королём и улыбается во весь рот. Я даже подумал, стоит ли бороться за роль Меркуцио. Ване чуждо обычное человеческое тщеславие. Мир, где есть главные роли и второстепенные, ему непонятен. Он просто любит театр.

Вдруг меня осенило: ведь Соня с Машей прошли сквозь стену! Сквозь стену, стоящую вокруг нас с Ваней. Сделали это незаметно, легко. Кто бы мог подумать, что девицы, с которыми нас столкнула жадность кладбищенского начальства, окажутся такими… Одно настораживает: на хрена им это надо? Чего двум молодым красивым девкам переться с малознакомыми людьми в даун-театр? Наверное, им просто скучно. Жизнь однообразная заела, а тут такие персонажи типа нас. А раз скучно, значит, и с нами скоро наскучит играться. Надо будет сбавить общение, а то Ваня привыкнет, а потом переживать будет.

Мы заняли места на скамейке в третьем, последнем ряду. Первые два на этом спектакле травматичны. Можно схлопотать затрещину от чересчур усердно размахивающего руками Ромео или попасть под душ слюней, брызнувших изо рта признающейся в любви Джульетты. Зрителями в основном являются родители и близкие актёров-даунов. Также присутствуют люди, связанные с такими детьми профессией: психологи, воспитатели, работники благотворительных центров.

В каморке рядом со сценой происходит шушуканье и стук, там идут последние приготовления.

Наконец свет гаснет, фонарь высвечивает одно пятно, в которое торжественно вступает режиссёр-постановщик с чувственным лицом. С запозданием заиграла музыка. Пультом управляет бабушка Тибальда. Она ещё не освоилась с техникой. Постановщик с выражением, бурно жестикулируя и делая таинственные глаза, поведал затаившимся зрителям имена участвующих персонажей и цепь предстоящих событий. Пьеса не следует Шекспиру буквально. Постановщик объяснил это тем, что у текста имеется множество вариантов прочтения. В его варианте всё вертится не вокруг несчастной любви двух молодых сердец, а вокруг мистического переселения душ. Для чего постановщик нарушил основы драматургии и раскрыл всю интригу в самом начале, стало ясно с первой репликой Ромео.

– Агапэвуа… – сказал он и сделал многозначительное лицо. Представляю, какое впечатление это произвело на сестёр. Они-то настраивались на спектакль. На странный, неожиданный, но спектакль с более или менее понятными репликами. Здесь же вместо реплик зазвучали невнятные слова-полуфабрикаты. Многие дауны плохо говорят, большой язык мешает им шлифовать звуки. Они сглаживают все детали, бугорки, углы и загогулины слов, отчего те получаются недоразвитыми болванками. Так бы звучали слова, если просто открывать рот и ничего не делать губами и языком. Как нераскрашенные матрёшки.

Мне очень неловко перед сёстрами. Каждую актёрскую лажу я принимаю на свой счёт. Задерживаю дыхание, мысленно подбадривая их. Мне очень хочется, чтобы представление выглядело максимально эффектно.

Одни актёры кричат там, где требуется шёпот, другие забывают слова. Произносит, к примеру, Няня свою реплику, а в это время и Джульетта, и граф Парис ей подсказывают, советы дают. Не волнуйся, мол, вспоминай слова, говори с выражением.

Когда я присутствую при чём-то, что меня смущает, я стараюсь спрятаться. Хочется стать маленьким, исчезнуть. К счастью, передо мной сидит чья-то мама в огромном розовом берете. Берет надвинут на затылок и торчит блином перед моим носом. Другой бы переживал, что головной убор такого диаметра мешает видеть сцену, а я рад, что могу за ним скрыться. Рассматриваю щели в паркете, ботинки соседа. Ботинки новые. Их хозяин, седой мужчина, скрестил ноги, и потому сбоку видна часть подошвы. Там оранжевая наклейка с написанной от руки ценой. Уголок надорван. Мужчина попробовал оторвать яркую бумажку, но она держится крепко, вот и оставил как есть.

От волнения у меня онемела шея, просто скашиваю глаза в сторону сестер. Соня и Маша улыбаются вполне доброжелательно. Мне полегчало, сердце уже не так замирает от того, что Кирюша, играющий Меркуцио, капнул на руку воском со свечи, обжёгся и чуть было не сорвал всё действо. Постановщику удалось уговорить его не покидать сцену преждевременно, но играет Кирюша уже неохотно, постоянно дуя на обожженное место. Из-за этого роковая дуэль смазалась, а фраза «чума на оба ваших дома» вышла скорее капризно, чем пророчески. Я злорадно порадовался. Будете знать, как роли отбирать. Моего Ваню мелким ожогом не спугнёшь, а ещё он чётко говорит и роль знает.

На выкрик постановщика «появляется Джульетта» долгое время никто не выходит, и лишь после того, как постановщик лично нырнул в каморку при сцене проведать актрису, исполняющую роль Джульетты, обнаружилось, что та в сопровождении бабушки отправилась в туалет. Зато по возвращении Джульетта исполнила Ромео песню Элвиса «I’ll make you so lonely, baby, you could die».

Любовное объяснение произошло как раз в нашем кресле. Джульетта присела на подлокотник, а Ромео развалился на сиденье.

– Айл мэйк ю со лонли, бэйби! Ю куд да-а-й! – призывно пробасила Джульетта, зубастая девушка в очках.

Ромео, толстячок, смотрящий всё время куда-то вбок, раззадорился и выкрикнул:

– Йес, бэйби! Камон! – чем сорвал бурные аплодисменты.

Поняв, что поймал волну, Ромео принялся на все лады подстёгивать Джульетту возгласами «Йес, бэйби!». Она же напевала Элвиса, с каждым разом снабжая свой голос всё более порочными интонациями и задирая ноги, забыв о короткой юбке. Кое-кто из продюсеров мог бы заинтересоваться такой кавер-версией бессмертного хита. Сцена затянулась минуты на две-три, умилённые зрители аплодировали.

В самом конце бабушка Тибальда вырубила свет, и вся компания на сцене накрылась чёрной тканью. По замыслу постановщика спрятавшиеся под тканью актёры должны как бы погрузиться во тьму и в таком виде уйти со сцены, но не тут-то было. Они тут же позабыли про свои обязанности и принялись играть в палатку. Шушуканье и толкотня образовали паузу и заставили постановщика вновь выскочить на сцену и направить своих подопечных в сторону двери. Тут произошла вторая заминка: идущий впереди Ромео не сразу отыскал сначала саму дверь, а затем ручку, за которую нужно дёрнуть. Это привело к тому, что идущие позади врезались в передних, образовав миниатюрную давку и небольшой конфликт. Бдительный постановщик всё же взял ситуацию под контроль, распахнул дверь и нежно, но напористо вытолкал компанию со сцены.

В луч света вышел Ваня, отставил ножку и сказал с выражением:

– Нет повести печальнее…

Тут у меня зазвонил телефон. Твою мать! Я был уверен, что телефон остался в куртке. Звонок повторился.

– Нет повести печальнее на свете…

Звонок с каждым новым разом делается длиннее и громче. Я истерично потрошу боковые карманы джинсов, олимпийки, задние карманы… Создав дополнительный шум, упало несколько монеток, покатилось… в гробовой тишине этот звук как приговор… сыплются монетки… Скомканные деньги, бумажки с записями… Тре-е-ень. Тре-е-е-е-е-е-е-ень! Я чувствую расширяющуюся вокруг меня отчуждённость. Скулы горят. Все обернулись, сверлят испепеляющими взглядами. Тре-е-е-ень!!! Где же чёртов телефон?!.

– Это моя единственная реплика!.. Папа!!!

От неожиданности я вскидываю голову. Ваня стоит прямо передо мной, перегнувшись через кресла. Зрители первого ряда раздвинулись.

– Да… извини… вот… – Наконец я изловил телефон, не глядя отключил его. – Извини меня…

Ваня едва не плачет. Финальная реплика скомкалась. На сцену выбежал постановщик и сам произнёс эпилог. Что же я наделал!.. Что я натворил!.. Во время общего поклона Ваня не вышел. Только бы он меня простил… Мы побежали в каморку при сцене. Маша с букетом сиреневых тюльпанов. Другим актёрам цветов, надо сказать, не принесли. Ваня что-то бубнил под нос и теребил пальцы.

– Ваня, прости, пожалуйста, – заглядывая в его глаза, умоляю я. – Я думал, телефон в куртке. Я забыл. Прости.

Ваня понурился, как упирающийся бычок.

– Это риелторша была… Может, клиент появился… Сдадим квартиру, заживём! – Я осёкся. Рядом Соня, она ведь тоже, типа, клиент.

– Это тебе. – Маша протянула букет. Увидев цветы, Ваня начал оттаивать. – Ты так хорошо играл!

В дверь заглянул режиссёр. Соня с ходу заявила:

– Ваша театральная община поражает своим мастерством и слаженностью игры!

– Постановка великолепна, а более… как это по-русски… необычного режиссёрского разбора мне не приходилось видеть даже в Париже, – произнесла Маша с восторгом и нарочитым акцентом. – Атмосфера справедливости и творчества достойна восхищения!

Постановщик не выдержал натиска. Узнав, что сёстры «Ванины кузины», он пообещал «разрешить недоразумение с ролью Меркуцио».

Тут появился Кирюша и с ходу насел на Соню:

– А вы кто? Вы прекрасны!

– Спасибо, вы хорошо играли, – ответила Соня.

– Кирюша, это наши гости, – успокаивающе проговорил режиссёр-постановщик.

– Я видел вас во сне, – продолжил Кирюша. – Можно я подержу вас за руку?

Не успела Соня ответить, как он схватил её за задницу. Соня взвизгнула и принялась гнать от себя влюбчивого Кирюшу. Тот успел облапать её целиком, а режиссёр вместо помощи принялся извиняться. Недоразумение разрешилось также внезапно, как началось. Ворвалась Кирюшина бабушка и выволокла внучка вон.

– Я снова буду играть Меркуцио? – спросил Ваня.

– М-м-м… может быть… – промычал режиссёр.

– А давайте отпразднуем! – предложила Маша, садясь в машину.

– Давайте, – соглашаюсь я.

– Поехали к вам на дачу! У вас же дача близко, ты говорил? – спросила Соня.

Я люблю гостей, но предложение всё-таки как-то слишком неожиданно. Я совершенно не готов впускать свидетелей в нашу жизнь. Не зоопарк. Но тут Ваня оживился:

– Поехали, папа.

Надо как-то искупить вину. Приходится согласиться.

– Ладно… поехали…

Ваня не чувствует, что он девочкам не сегодня завтра надоест, они ведь не понимают, что, кроме внешних особенностей, у Вани еще слабое сердце и общение с ним далеко не пикник. Когда их достанет роль продвинутых сочувствующих и они сольются, Ваня станет по ним скучать, вымотает мне всю душу и, не дай бог, заболеет. Он не забавная кукла, которую можно бросить в углу, когда появится новое развлечение.

– Сначала в супермаркет за вином, едой и зубными щётками! – командует Соня.

За зубными щетками? Они что, собрались у нас ночевать? У меня начинается озноб. Нервы ни к чёрту стали.

Погрузив кресло обратно в багажник, мы заехали в супермаркет, купили съестное. Специально для Вани взяли связку сосисок.

– Мясо я не буду, мне животных жалко, – сказал Ваня. Зато сосиски он обожает, связь сосисок с животными для Вани не так очевидна. Кроме того, ему нравится, что они висят гирляндами. Сидя на заднем сиденье, он намотал сосиски мне на шею, как шарф.

Мы шутим, смеёмся, вспоминаем спектакль. Ваня строит рожи в окошко. На Кутузовском с нами поравнялась серая «БМВ». Ваня высунул язык. Я заметил в «БМВ» мрачного мужика.

– Ну хватит, обидятся ещё. – Я мягко отвлекаю Ваню от его занятия.

Метров через двести «БМВ» «прижала» нас к тротуару.

– Спокуха, сейчас уладим! – Соня настроила на лице наивно-обольстительное выражение. Из «БМВ» тем временем вылез крупный мужчина из тех, кто в девяностые стригся коротко, а теперь отрастил волосы по моде. Итак, вылезает этот длинноволосый дядя в мятом спортивном костюме, а в руке обыкновенный топорик с деревянной рукоятью.

Сонину соблазнительность как ветром сдуло. Она защёлкнула все двери нажатием одной кнопки.

– Merde! – ахнула Маша.

Мимо несутся машины. Тротуар заполнен людьми. Ярко горят фонари. Мужик решительно идёт к нам. Расстояние короткое, метров пять. Подходит, взмахивает топором… девочки на переднем сиденье инстинктивно закрываются руками… я жмурюсь… мужчина рубит джип по капоту.

Соня:

– Что… что ты творишь, козёл???!!! – Она ищет рукой какое-нибудь орудие. Расчёска, бутылка воды…

Мужик выдёргивает топор из пробитого металла, бросает на нас взгляд грозного мстителя, будто мы надругались над его пятнадцатилетней дочерью и сожгли родную деревню, и направляется обратно к своей тачке.

Маша:

– Как же… может, ему… как это по-русски?.. намекнуть…

Соня выскакивает наружу.

– Сиди здесь! – приказываю я Ване и дёргаю дверь. Вляпались! Кто его просил рожи строить! Схлопочу сейчас топором по башке, и отправится он в приют. А если меня покалечат? Палец, например, отрубят или ухо?.. Вторым Ван Гогом я не планировал становиться…

– Ты, мудак! Зачем машину разбил! Что мы тебе сделали! Мальчик просто язык высунул! – орёт Соня. Мужик разворачивается. Соня отскакивает. Топор по-прежнему у него в руке.

– Сука! Мудила! Импотент!

Прохожие поворачивают лица в нашу сторону, но не останавливаются.

– Ты, гоблин, кто за ремонт платить будет?! – орёт Соня.

Из «БМВ» появляется второй мужчина. Сильно напоминающий первого. Ну всё, кирдык, приплыли… Эти не простят. Лучше сразу по голове.

Второй ведёт себя ещё страннее первого. Вместо того чтобы кинуться на нас, он принимается успокаивать товарища:

– Тарас, успокойся! Тарас, ты чё!

Хозяин топора не отвечает, мычит, отпихивает приятеля и замахивается на Соню. Приятель, к счастью, перехватывает топор. Они дёргают топор каждый на себя. Кажется, это длится целую вечность. Воспользовавшись заминкой, Соня даёт обидчику пинка. Тот замирает, оставляет борьбу за орудие, разворачивается и влепляет нашей Софье Георгиевне оглушительную затрещину.

– Эй, ты чё! – кричу я, обнаружив в себе типичного нерешительного интеллигента, и неловко напрыгиваю на него. Драться я не мастак, атака тут же срывается; получив под дых, я падаю, стукнувшись виском о багажник «БМВ». Задыхаюсь, получаю ногой в бок. Больно, сука!

Слышу крики:

– Папа… Тарас, хва бузить… ах ты падла…

Ваня вылез… Я же ему сказал в машине сидеть… Ловлю ртом воздух, как больно… Перед глазами мокрый асфальт с вкраплениями щебня. На одном камушке отпечаток спирали. Миллионы лет назад морская ракушка окаменела, а теперь сюда угодила. Миллионы лет назад…

Вставать неохота… Под ладонь попадает кончик сосисочной связки… Я что, так и выскочил из машины с мотком сосисок на шее?..

Вижу Ваню, бьющего мужика книгой по голове. Нет, не книгой. Хлебной доской… Ах, Святой Сергий… Владимир Ильич… Ваня – прямо христианский мститель какой-то в арбузном сюртуке и оранжевой манишке. Удары пришлись в цель, мужик воет. Ваня поступил не совсем по-джентльменски – колотил дядю, пока того в очередной раз держал приятель.

Рядом с автобусной остановкой стоит лоток с мороженой рыбой. Пожилая женщина выбирает, что купить. На остановке молодая мать с ребёнком в коляске и аккуратный профессор с дипломатом. Привычно делают вид, что ничего не происходит. Тут хозяин топора вырывается из рук приятеля и вцепляется Ване в горло.

– Извините его! Он контуженый! – кричит, оправдываясь, приятель и снова пытается обуздать буйного.

Из машины выскакивает Маша, хватает с лотка длиннющую мороженную треску (или щуку, или кто там ещё в воде живёт) и, орудуя ею как битой, трескает буяна по затылку.

– Я сейчас милицию вызову! – промямлила продавщица. Опомнилась, блин…

Маша бьёт мужика снова и снова со всей дури. Он выпускает Ваню. Я ковыляю к нему, схватившись за бок.

– Эй, ты чё? – Приятель буйного орёт уже на Машу. – По голове не бей, он нервный!

Маша кидается на приятеля, тот неловко укрывается от ударов. Рыба в руках Марии-Летиции-Женевьевы превращается в мочалку.

– Милиция! – уже визжит продавщица. – Милиция!!!

– Ты в порядке? – трогаю Ваню.

Он кашляет, ощупывает покрасневшую шею и сверкает оскорблённым взглядом.

– Он хотел меня задушить…

– Ничего. – Я бегло осматриваю, ощупываю сына. Переломов нет, живой.

Подбегает Соня, срывает с меня сосиски, подскакивает к буйному. Тот ползает на карачках, трёт затылок. Соня набрасывает на него сосиски, словно лассо, и принимается душить. Упаковка пластиковая, крепкая, так и убить можно…

– Ах ты, сука! Ах ты, гондон сорокалетний! Всю страну поделили, все места заняли, нам, молодым, ничего не оставили! И он ещё мне машину курочит!

– Девушка, он контуженый! – уже откуда-то издалека доносится голос второго.

К остановке подъезжает троллейбус. Профессор помогает молодой мамаше втащить в салон коляску с ребёнком.

– Оставь его! – Маша оттаскивает сестру от незадачливого дровосека. – Валим, пока фликов нет!

– Я его засужу!

– Охота тебе связываться! Валим!

Шатаясь, мы шкандыбаем к джипу. Ваня воинственно выставляет перед собой икону, крестит всех. Соня вырывается, бежит обратно к ползающему на карачках врагу, забирает сосиски и пинает его напоследок.

Мы снова в джипе. Руки дрожат. Соня не сразу справляется с педалями. Мотор глохнет. Наконец джип, дёрнувшись, срывается с места.

– Хорошо, движок цел… – Я пытаюсь найти в ситуации положительные стороны.

– Все руки о рыбу порезала! Замороженные плавники острые, блин! И воняет! Фу! – ругается Маша, изучая свои окровавленные пальчики.

– Маш, спасибо, у тебя так умело вышло… – говорю.

– Второе место в Париже по кикбоксингу среди подростков.

Я присвистнул.

– Слава богу, ты на кладбище не вмешалась! Плохо бы мне пришлось.

Сёстры усмехаются.

– Кстати, извини, Сонь. На меня там затмение какое-то нашло.

Давно хотелось извиниться. Я, честно говоря, даже не подозревал, что смогу ударить женщину. Гаденький сквознячок в душе остался. Соня не ответила, ее отвлекла сестра:

– Где у тебя аптечка?

– Откуда у меня аптечка!

– У нас на даче йод есть…

Наступила тишина. Я оглядываюсь, нет ли преследования. Ну ладно, хватит тянуть, пора…

– Послушайте, извините нас… если бы не наше кривляние… я деньги за капот верну…

– Только я с вами познакомилась, всё время по еблету получаю. Ха-ха-ха! Вы не в курсе, с чего бы это? – отшутилась Соня. – А Ваня хорошо иконку использовал, прости Господи. – Она улыбнулась и перекрестилась.

Странные девицы: одна крестится и одновременно липовыми иконами барыжит, другая в драку полезла, за Ваню вступилась. Могла бы в тачке отсидеться. А впрочем, она не новичок, второе место по кикбоксингу… Неужели их настолько скука заела?..